Несмотря на то что в этот день (а на календаре было десятое августа 1483 года) к Лорану де Бомону вернулось хорошее самочувствие, Филиппину де Сассенаж не покидало острое чувство вины. Сжимая в руке кубок, она подошла к молодому человеку. Тот приподнялся на локте.
— Филиппина, дорогая Филиппина! — проговорил он.
— Я ведь просила вас называть меня Еленой, — сердито сказала она, протягивая лекарство.
Послушно осушив кубок одним глотком, он вернул его девушке. Взгляд Лорана де Бомона был полон нежности. Филиппина прикоснулась рукой ко лбу больного, как ее учила сестра Альбранта. Слава Богу, сегодня у него уже не было жара.
— День ото дня вам становится все лучше, — радостно сказала она.
— Вашими заботами, душенька.
Он взял руку девушки и поднес ее к губам. Смущенная Филиппина решительно отдернула руку.
— Это снадобье горькое, может, вам дать воды его запить? — спросила она в надежде, что они перестанут говорить о пустяках.
— Вас я только вас я желаю…
— Что за речи я слышу, дорогой племянник!
При виде посетительницы Филиппина испытала огромное облегчение. В комнату вошла сестра Эмонетта, а следом за ней — сестра Альбранта.
— Вы ставите мне в упрек то, что я жив, тетушка? — попытался оправдаться Лоран де Бомон.
— Если я услышу еще что-нибудь в том же духе, то сама вас прикончу, — сердито отозвалась певчая.
Филиппина, поблагодарив ее улыбкой, между тем отошла в глубину комнаты.
Раздвинув занавески, она услышала ровное дыхание Филибера де Монтуазона. Они передвинули и отгородили его кровать, чтобы обеспечить ему покой. Девушка подошла к раненому, испытывая все то же беспокойство, все то же отвращение. Вот уже много дней он лежал без сознания, что придавало ему пугающее сходство с фигурой на надгробном памятнике. Бледный, с заросшим щетиной подбородком, шевалье выглядел изможденным, несмотря на их с сестрой Альбрантой неустанные заботы. А еще здесь сильно воняло мочой. И на этот раз Филиппине стало плохо, к горлу подкатил комок. Чтобы прийти в себя, она вышла за занавеску. Опершись спиной о колонну, она порылась в кошелечке, который висел у пояса, и прижала к носу пропитанный мятным настоем кусочек ткани. До нее донесся смех Лорана де Бомона. Как можно быть таким беззаботным и легкомысленным? Ведь всего несколько дней назад смерть пощекотала ему затылок, более того — она до сих пор ходит рядом! Для девушки такое поведение было непонятно. Он был с ней очень предупредителен, но Филиппина не знала, как ей защищаться от его ухаживаний, и в то же время не осмеливалась отвергать его знаки внимания, чтобы не помешать выздоровлению. По правде говоря, она предпочла бы вернуться в свою келью, чтобы ничего не видеть и не знать. Филиппина де Сассенаж была вынуждена признаться перед Богом в трусости. И перед людьми ей было неловко из-за этого тоже. Она изо всех сил старалась показать, что ничего не боится. Разумеется, она ела, сестра Альбранта строго за этим следила, но без аппетита, и в животе после принятия пищи становилось тяжело. Разумеется, она спала. Но сном беспокойным, населенным кошмарными видениями. Ухаживать за Филибером де Монтуазоном ей было противно. Не говоря уже об этой штуке… Чахлая и неподвижная, зловонная и дряблая… Тошнотворная. О существовании «штуки» она узнала на следующий день своего пребывания в лечебнице. Сестра-целительница попросила ее отвернуться. «Пора ставить дренаж, в противном случае он описает простыни, и при такой жаре мы задохнемся от зловония», — пояснила сестра Альбранта через плечо.
Она быстро сделала, что следовало, и ночной горшок у кровати, из которого под одеяло уходила соломинка, стал наполняться. Стоило сестре Альбранте отвернуться, как Филиппина приподняла одеяло. Просто из любопытства. Как же потом она об этом жалела! Целую ночь она не спала, пытаясь понять, почему у нее внизу живота все устроено по-другому, и в конце концов пришла к убеждению, что, если уж вокруг этой анатомической разницы поднимают столько шума, значит, она как-то связана с продолжением рода. Правда, Филиппина так и не поняла, как именно происходит зачатие, но при мысли, что когда-нибудь придется иметь дело с этим вонючим отростком, к горлу подкатывала тошнота. Думать об этом было так противно, что девушка стала спрашивать себя, а не предпочесть ли браку пребывание в монашеской общине? Подобные рассуждения напоминали ей о пережитых невзгодах, невзгоды — о Филибере де Монтуазоне, Филибер де Монтуазон — о Лоране де Бомоне, а Лоран де Бомон — о браке.
Пары мяты смягчили тошноту, и девушка смогла вернулся к изголовью шевалье. Действовать, не глядя на него, — только так сможет она выполнить поручение сестры-целительницы. Заменив ведро с мочой пустым, она хотела было подойти к окну, чтобы вылить мочу в канавку, выходящую в сточную канаву, когда занавески раздвинулись, пропуская аббатису.
— Как он?
— Не хуже и не лучше, мадам, — быстро ответила Филиппина, задыхаясь от противного запаха, — ведь его источник находился так близко к носу…
— Сестра Альбранта сказала, что он говорил этой ночью, когда вы дежурили у его изголовья.
Борясь с тошнотой, девушка кивнула.
— Поставьте это на пол и идите за мной, — приказала аббатиса. — Вы управитесь с этим позже.
Филиппина готова была ее расцеловать. Избавившись от своего бремени, она проследовала за настоятельницей в дальний конец комнаты, где их не могли слышать.
— Рассказывайте, дитя мое.
— Может, мне это просто приснилось, мадам, потому что раненый не шевелился, — пояснила Филиппина.
— Позвольте мне самой судить об этом! Что именно вы услышали?
— «Принц он или нет, этот турок дождется, что я ему голову отрежу». Именно это он сказал. Как видите, мадам, такое могло только присниться.
Заинтригованная аббатиса нахмурилась.
— И это все?
— Это все, — Ну что ж, возвращайтесь к своим обязанностям.
— От моего отца нет новостей? — осмелилась спросить Филиппина.
— Пока ничего. Но я рада, что позволила вам помогать сестре Альбранте. Выглядите вы уже лучше, — сказала аббатиса, к которой как раз подошла сестра Альбранта. Сестра-целительница уже проводила сестру Эмонетту.
Лоран де Бомон спал после снотворного. Понимая, что настоятельница и сестра-целительница хотят поговорить наедине, Филиппина вернулась к постели шевалье, не забыв предварительно понюхать спасительную мяту.
— Это дело, сестра Альбранта, кажется мне весьма таинственным, — сказала, понизив голос, аббатиса.
— Вы осмотрели его вещи, как я вам советовала?
— Да, но не нашла ничего стоящего. Приходится признать, что этот шевалье доставляет нам массу забот, и эта фраза, сказанная им сегодня ночью…
— …наводит на мысль об убийстве. Это очевидно, мадам, хотя и совершенно не вяжется со званием рыцаря-госпитальера.
— Об убийстве, вы думаете? Но ведь он упомянул какого-то турка… — попыталась возразить аббатиса.
Сестра-целительница покраснела от возмущения:
— А какая разница?
— Альбранта, не стоит забывать, что турки — язычники, — насмешливо проговорила мать-настоятельница. — Мы не сможем переписать историю…
— А вот помешать крестовому походу — вполне!
Аббатиса с удивлением посмотрела на сестру-целительницу и пожала, плечами:
— Вы, как обычно, преувеличиваете, дочь моя. Тем паче что это дело нас не касается.
— Простите, мадам, но мне противна даже мысль, что мы приютили убийцу.
Терпение аббатисы кончилось:
— Да что на вас нашло?
— Вот что я думаю: если этот шевалье таков, каким мне представляется, Филиппина вовсе не виновата в том, в чем ее обвиняют! — заявила сестра Альбранта.
— Не грешите ангелизмом, дочь моя, — посмеиваясь, отозвалась настоятельница, которой была прекрасно известна склонность сестры Альбранты всех оправдывать.
— Он говорил о принце, а Лоран де Бомон — паж дофина Карла.
— И что из того?
Альбранта разозлилась. Было очевидно, что аббатиса просто не желает ничего понимать.
— Наш добрый король при смерти. Что, если кто-то злоумышляет с целью убить дофина? Вам, как и мне, известно, что Карл слишком молод, чтобы править, и герцог Орлеанский стремится занять трон. Предположим, что Филибер де Монтуазон случайно встретился здесь с Лораном де Бомоном, о доблести и связях которого наслышан. Он мог захотеть избавиться от него до того, как прибудет человек, которого он ожидает. В государственных делах часто прибегают к постыдным приемам. И вот он выбирает наилучший способ выпустить дух ненужного свидетеля — притвориться, что делает это из любви к юной деве, невинной и прекрасной.
— А если Филиппине эти слова приснились? — предположила аббатиса, которую это дело немало озаботило.
— Мы не можем сидеть сложа руки, — не сдавалась Альбранта.
— Почему же? Филибер де Монтуазон находится между жизнью и смертью, а значит, пока вполне безобиден. А о том, виновен он в преступлении или нет, пускай судит Всевышний…
— И все же я уверена, что…
— Верить — ваше право, Альбранта. А мое право — следить за тем, чтобы правила и мораль, принятые в нашем ордене, строго соблюдались. Лоран де Бомон уверен, что с Филибером де Монтуазоном им делить было нечего, кроме любви дамы, он сам вам об этом сказал. Обобщения уведут нас еще дальше от правды. Давайте подождем.
— Это…
Она замерла, не закончив фразу.
— Кто-то приехал? — удивленно произнесла Альбранта, поворачиваясь к двери.
Аббатиса смотрела в том же направлении, удивленная и рассерженная одновременно.
— Боже милосердный! — пробормотала, крестясь, сестра-целительница, в то время как с невозмутимым и надменным видом в лечебницу, игнорируя все правила, входила Сидония де ля Тур-Сассенаж.
В тот же миг Филиппина, которая как раз сделала все, что было нужно, в закутке, где находился Филибер де Монтуазон, раздвинула занавески.
— Кузина! — она задохнулась от радости.
Если Сидония и удивилась, увидев ее такой бледной, с заострившимися чертами лица, она никак это не показала — просто раскрыла объятия, в которые девушка бросилась, пробежав мимо монахинь и даже не заметив их. Они обнялись, но отстранились друг от друга, как только к ним подошли аббатиса и сестра Альбранта, обе серьёзные и безмолвные.
— Где мой отец? — спросила Филиппина, озвучивая немой вопрос монахинь.
— Ему пришлось задержаться в Сассенаже, — ответила Сидония. — Но тебя заберу я.
— Я в этом сомневаюсь, — сухо бросила аббатиса. Сидония выдержала взгляд настоятельницы. Предлагая барону Жаку поехать вместо него в Сен-Жюс де Клэ, она знала, что столкнется с трудностями, поэтому достала из рукава рекомендательное письмо, которое ее любовник позаботился составить.
— Иди и собери вещи, Филиппина. А нам с аббатисой нужно уладить кое-какие формальности.
Брови аббатисы сошлись над переносицей. Какая самонадеянность! Она приняла неприступный вид и бросила Сидонни:
— Следуйте за мной!
Та повиновалась без слов.
Как только дамы вышли, сестра Альбранта ласково погладила Филиппину по плечу.
— Идем, моя Елена, — сказала она грустно. — Похоже, пришло время тебе нас покинуть. Пусть эти двое там воюют, а мы пока соберемся. Хочу дать тебе несколько советов и открыть пару-тройку секретов.
— Притворяться бессмысленно, вы мне не нравитесь и я не испытываю к вам хоть сколько-нибудь уважения, — без обиняков заявила аббатиса, как только за ними с Сидонней закрылась дверь ее кабинета.
Женщины стали друг напротив друга. Их взгляды встретились.
— Я бы удивилась, услышав иное, преподобная мать.
— В таком случае покончим с этим поскорее, — сказала аббатиса, направляясь к письменному столу — своему надежному убежищу.
Сидония стояла и смотрела, как она садится и твердой рукой ломает на послании печать. Понимая, что сесть ей не предложат, она позаботилась о себе сама, категорически отвергнув навязываемую ей монахиней роль подсудимой на суде. Аббатиса пробежала глазами по листку, исписанному элегантным почерком барона Жака, потом отложила письмо в сторону.
— Этот верительный документ не наделяет вас правами в полной мере, — начала она.
— Совершенно верно, однако он налагает на меня определенные обязательства, а именно: вернуть оклеветанную и униженную дочь ее отцу. С вашего согласия или без него.
— Чтобы воспитать ее по собственному образу и подобию, я так полагаю, — криво усмехнулась аббатиса.
— Я воспитана лучше, чем вы, судя хотя бы по тому, как выглядит бедная Филиппина!
Аббатиса сцепила зубы, таким сильным было желание немедленно выставить эту нахалку за дверь. Руки ее, лежавшие на столешнице, сжались в кулаки.
— Барон требует объяснений, фактов, и я вам их предоставлю, — громыхнула она. — Только что в лечебнице вы видели одну из жертв недостойного поведения вашей кузины, мессира Лорана де Бомона, с которым даже не сочли возможным поздороваться.
— Он спал, — отметила Сидония, пожимая плечами. Если это все, что аббатиса может поставить в вину Филиппине, она, Сидония, быстро утрет ей нос…
— Предположим, — отозвалась аббатиса. — А что касается шевалье де Монтуазона, который умирает в той же комнате, вы, без сомнения, тоже скажете, что он спит, — Филибер де Монтуазон? — удивилась Сидония.
Ее замешательство было так очевидно, что аббатиса спросила себя, не кроется ли разгадка тайны, которую они только что обсуждали с Альбрантой, в любовных проделках этой развратницы.
— Вы так к нему привязаны? — повысив голос, спросила монахиня.
К Сидонии тотчас же вернулось самообладание.
— Наши отцы дружили, но мы с Филибером давно не виделись, — ответила она, не посчитав нужным добавить, что при последней встрече она обнимала его торс ногами и вскрикивала в такт его движениям взад и вперед.
— Сомневаюсь, что вы его узнаете, — сказала аббатиса, понимая, что другого ответа она не получит.
— В чем именно вы обвиняете Филиппину? В том, что она настолько прекрасна и чиста, что ряди нее двое мужчин устроили побоище? Нужно быть слишком далеким от мира сего, преподобная мать, чтобы не понимать — так уж мужчины устроены, они постоянно ищут друг с другом ссоры, — А вы — достаточно распущены, чтобы выставлять свои победы над ними напоказ, как колье на шее…
Сидония усмехнулась и резко поднялась:
— Что я ношу на шее, вас не касается. А свой сарказм приберегите для кого-нибудь другого. Очень скоро я выйду замуж, и вполне может случиться, что ваша постная мина до такой степени станет меня раздражать, что я попрошу Жака походатайствовать перед королем, чтобы вас избавили от обязанностей управлять этой обителью. Моя мысль вам понятна?
Краска ярости залила увядшее лицо аббатисы. Опершись руками о подлокотники кресла, она встала, и их с Сидонией глаза оказались на одном уровне.
— Жак де Сассенаж никогда на вас не женится. Никогда! — выплюнула она.
— И кто же ему помешает?
— Я! Это сделаю я…
— С помощью трех «Отче наш» и двух «Радуйся, Дева…»? Или же подсунете ему под нос ваш жалкий секрет? — вызывающе спросила Сидония.
Последние слова Сидонии заставили аббатису побледнеть, а бесстыдница зло ухмыльнулась:
— Вы можете обманывать мужа и дочерей, но меня вам обмануть не удастся. Вспомните, я была здесь, когда вы хоронили госпожу де Сассенаж, вашу дорогую воспитанницу, святую женщину…
— Замолчите, чертовка! Запрещаю вам порочить ее память! — взвизгнула аббатиса. Она была уверена, что Сидония ничего не знает об их тайне.
Монахини, которые знали правду, поклялись перед Господом хранить молчание. Ни одна из них не нарушила бы эту клятву…
— Ее память… Удачное слово, ведь в памяти все дело, верно? В живом теле, лишенном души, воспоминаний, рассудка, в теле, которое вы держите взаперти, словно реликвию, на последнем этаже этой башни!
Сидония закончила тираду гримасой отвращения к совершенно раздавленной услышанным аббатисе. При первых же словах та рухнула в кресло, чувствуя, что грудь сжали тиски ноющей боли. Но Сидония была неумолима.
— Что ж, осмельтесь, — продолжила она, — скажите барону Жаку, что его нежно любимая и горячо оплакиваемая супруга все еще жива, но была так потрясена случившимся, что не узнает его при встрече. Признайтесь, что врали всем его близким! И, что еще хуже, позволили похоронить гроб, полный земли! А почему вы так поступили? Потому что не нашли в себе сил расстаться с женщиной, которую так любили? И после этого вы осмеливаетесь осуждать меня, осуждать Филиппину? Да я без всяких угрызений совести плюну на вашу могилу в день Страшного Суда!
— Откуда… Как вы узнали? — усилием воли превозмогая боль, пробормотала аббатиса.
Сидония смерила ее презрительным взглядом:
— Говорю вам, я тогда была здесь. Почему я посмотрела вверх, когда остальные опустили очи долу, я не знаю, но я узнала женщину, безучастно взиравшую из окна на собственные похороны. В следующий миг у нее за спиной появилась сестра Альбранта и увела ее, но я уже обо всем догадалась.
— Если вы ничего не предприняли, значит, так же виновны как и я, — заявила аббатиса, к которой одновременно вернулись самообладание и румянец.
Она налила себе воды и выпила ее мелкими глотками.
— Виновна? Вот уж нет! Самое большее — соучастница, но это еще нужно доказать. Для всех Жанна де Коммье, супруга Жака де Сассенажа, мертва, и барон может снова вступить в брак. До остального мне нет дела, потому что я, что бы вы там ни думали, искренне люблю Жака, и со мной он будет счастливее, чем если бы ему пришлось жить с вашей правдой. Ваш пост аббатисы — цена моего брака и оправдания Филиппины. Или вы хотите доставить мне удовольствие видеть, как вы уносите отсюда ноги?
Аббатиса знала, что проиграла. Ее тошнило от одного вида Сидонии. Что могла знать эта интриганка о мотивах, подтолкнувших их с Альбрантой на такой поступок? Они руководствовались только любовью и состраданием к матери Филиппины, чей разум уподобился разуму ребенка, которого нужно было всему обучать, в том числе и прививать навыки речи. Разве знает Сидония, сколько часов ежедневно она проводит с Жанной, как если бы это была ее собственная дочь?
Она посмотрела в глаза торжествующей Сидонии и, собрав остатки гордости и высокомерия, сказала:
— Делайте что хотите с Филиппиной и даже с бароном, Сидония де ля Тур-Сассенаж, но только чтобы ноги вашей больше не было в этой обители!
Сидония, высоко подняв голову, направилась к двери.
— На вашем попечении остаются две дочери барона, матушка, и не может быть и речи о том, чтобы я их не навещала. Но я обещаю, что не стану искать с вами встречи, а уж вы позаботьтесь о том, чтобы не попадались мне на глаза.
Не попрощавшись, она нажала на дверную ручку.