Альгонда проворно раздвинула шторы, благодаря которым в комнате царил полумрак. Под глазами у нее были темные круги — она спала очень плохо и видела сны, населенные гарпиями, которые, гримасничая, летали вокруг нее, а потом набрасывались на ястреба и рвали его в клочья. Потом непонятно откуда раздался демонический хохот Марты и стенания Филиппины. Оказалось, что гарпия держит девушку в плену в этой самой башне. Альгонда в конце концов ушла прочь — туда, где ее ждал Матье. Судя по всему, эти сны были следствием неспокойной совести — Альгонда сделала выбор и теперь мучилась сознанием своей вины. Однако когда наступило утро, она уже не чувствовала себя ни виноватой, ни грустной.

— Пора вставать, мадемуазель, солнце уже высоко, — весело сказала она, останавливаясь у изножья кровати Филиппины.

Девушка открыла один глаз и тут же со вздохом его закрыла, и, чтоб яснее показать свое неудовольствие, натянула простыню на лицо.

— Как вам будет угодно, — Альгонда улыбнулась. Только знайте, что сегодня утром, очень рано, в замок прибыл рыцарь и сгорает от желания видеть вас прямо сейчас.

— Рыцарь? Какой рыцарь?

— Я ничего не скажу, пока вы не соизволите встать с кровати, — упрямилась Альгонда.

Из-под простыни показались глаза, потом сморщенный носик.

— Знала бы ты, что целых пять лет каждый день строгие монахини будили меня ни свет ни заря и вели в холодную часовню молиться!

— Зато сегодня утром все будет по-другому. Сейчас уже десять. Вы пропустили мессу и свой завтрак. Вставайте! Я принесла вам завтрак.

Филиппина вздохнула так, что могла бы разжалобить мертвого, но все же отбросила одеяло. Альгонда поднесла ей домашнее платье.

— Сегодня утром ты ведешь себя дерзко, — упрекнула Филиппина свою горничную, которая как раз помогала ей надеть платье поверх ночной сорочки.

— Пожалуйтесь на меня госпоже Сидонии, она разрешила мне вас растолкать, если не захотите встать по доброй воле.

— Черт бы побрал мою кузину!

Филиппина подошла к окну, которое Альгонда оставила открытым, и, любуясь долиной, потянулась, словно молодая кошка.

— Никогда так хорошо не спала, — призналась она, оборачиваясь.

На столе она увидела супницу, яйцо «в мешочек», кусочек курицы с пряностями, булочки и яблоко. Альгонда намазала для нее кусок белого хлеба сливочным маслом. Филиппина не смогла бы объяснить, почему, но это проявление внимания до глубины души тронуло ее. В аббатстве еда была очень скудной, и она успела забыть вкус домашней пищи.

— Кушайте, госпожа, иначе все остынет…

Их взгляды встретились. Филиппина улыбнулась Альгонде, испытывая к ней, как и накануне, после приезда, неожиданный прилив нежности.

— Зови меня Елена, — потребовала она, усаживаясь за столик с завтраком.

— Нельзя нарушать традиции. И потом, однажды утром вы прикажете меня высечь за дерзость.

Филиппина стала есть хлеб с маслом, пока Альгонда наливала ей в серебряную миску супа. Даже в Бати ей не было так легко. Она прожевала хлеб и издала легкий стон удовольствия.

— Ты станешь называть меня Еленой, когда мы будем одни, это приказ. И не стой передо мной, мне неловко, когда ты смотришь, как я ем. Ты портишь мне все удовольствие. Садись и угощайся. Булочек хватит на двоих.

Альгонда подчинилась.

— А теперь расскажи мне про этого рыцаря. Кто он? Чего хочет? — спросила Филиппина, снова откусывая от хлеба с маслом.

— Вы слишком многого от меня хотите. Я знаю только, что он госпитальер и приехал с тремя товарищами. Сир Дюма встретил их и разместил у себя, пока барон и госпожа Сидония не будут готовы их принять. Не знаю, о чем гость говорил с вашим отцом, но барон согласился приютить всех четверых на несколько дней. Я была в кухне, когда Марта, раздуваясь от важности, привела туда главного госпитальера. Мэтр Жанис подал ему завтрак. А когда я поднималась, госпожа Сидония попросила вас разбудить.

— Это все?

— Все. У меня нет привычки подслушивать под дверью.

— Жаль. По крайней мере, в этот раз, — сказала Филиппина и добавила укоризненно: — Ты ничего не ешь…

— Матье угостил меня первыми булочками, — с сияющими глазами сообщила Альгонда.

— Ты его любишь?

— Больше всего на свете.

И она опустила глаза, думая о том, какие последствия ее решение будет иметь для Филиппины.

— В Сен-Жюсе двое устроили из-за меня дуэль. И один из них был госпитальером. Когда я уезжала, он был при смерти. Надеюсь, его товарищ приехал не за тем, чтобы сообщить о его кончине.

— Даже если и так, вы в этом не виноваты.

— Почему ты так говоришь?

— Я верю тому, что госпожа Сидония рассказала моей матери. И тому, что вижу.

— И что же ты видишь?

— Вашу красоту, Елена. Волнующую и покоряющую сердца…

Она не закончила фразу. Очевидность сказанного непонятно почему породила в душе Альгонды волнение. Она опустила глаза.

— Возвращаю тебе комплимент, Альгонда, — чуть хрипло прозвучал голос Филиппины. Она кашлянула, прочищая горло, и продолжила: — Но это ничего не меняет. Я чувствую себя виноватой, что бы мне ни говорили, и с этим ничего не поделать. Я завидую тебе, признаюсь, потому что ты можешь любить безоглядно. Я же лучше буду держаться подальше от мужчин, чем соглашусь еще раз пережить такие душевные муки.

— И все же когда-нибудь вы полюбите, — заверила юную госпожу Альгонда, чтобы прогнать страх, который, как она догадалась, гнездился у последней в глубине души.

Если бы только она могла сейчас сказать Филиппине, как ее понимает!

— Никогда, уверяю тебя.

Альгонда не стала настаивать. Филиппина отодвинула от себя миску. Воспоминание о Филибере де Монтуазоне испортило ей аппетит.

— Спасибо за хлеб с маслом. Мама делала мне такой же, когда я была маленькой. Это воспоминание мне очень приятно. И мне очень хочется, чтобы у нас появились общие счастливые воспоминания. Много-много воспоминаний.

Альгонда кивнула, взволнованная нежностью, которую прочла во взгляде Филиппины. «Никогда не полюблю мужчину», — сказала она. Не означает ли это, что у девушки могут быть противные природе склонности? Она прогнала от себя эту мысль, в то же время удивляясь тому, что она не вызвала у нее сильного отторжения, как это случилось бы пару дней назад. Все дело, очевидно, было в чувственности, которую барон разбудил своим упорством, а Матье — своими ласками.

— Что ж, займемся делом. Если меня ждут, покажемся во всей красе. Выбери для меня подходящее платье — скромное, но не скучное, — решила Филиппина, отодвигая свой стул от стола.

Альгонда тут же встала и направилась прямиком к сундуку, в который накануне аккуратно сложила вещи своей юной госпожи.

Филибер де Монтуазон вполуха слушал разглагольствования мэтра Жаниса на тему кулинарии — тот уже десять минут рассуждал о том, как правильно приготовить паштет из зайчатины с лисичками, который госпитальер имел несчастье похвалить. Повар выпячивал грудь и довольно потирал руки под насмешливыми взглядами своих поварят, самый старший из которых, увидя замешательство госпитальера, поспешил поставить перед ним десерт. Однако мэтр был несказанно рад, что кто-то признал его талант, и не мог остановиться.

— Один зубок чеснока, добрейший господин, один единственный, ни в коем случае не больше. Положишь слишком много — он перебьет вкус других продуктов, положишь мало — блюдо станет пресным. Один зубок — вот правильное количество, но и тут есть секрет, шевалье, — следует выбрать правильный зубок! Он должен быть толстенький и свежий, а внутри — чисто-белый. Если у него есть зеленоватая серединка — плохой запах изо рта вам обеспечен. Поднесите-ка руку ко рту, вот так, и дыхните! Нет, я настаиваю, дыхните! И скажите мне, слышите ли вы запах…

— Не нужно, я верю вам на слово, — заверил его Филибер де Монтуазон, желая поскорее от него отвязаться, и отправил в рот последний кусок сладкого пирога, завидуя своими спутникам, которые наверняка наслаждались тишиной в караульном помещении у сира Дюма.

— Ах, мессир, когда имеешь дело с человеком вашего звания, который обедает за одним столом с принцами, нельзя упускать ни одной мелочи! Тем более что такая мелочь может все испортить! Вот представьте, что может случиться, если вы встаете из-за стола и от вас пахнет чесноком, хоть вы об этом и не подозреваете! Вы подходите к даме, чтобы признаться ей в любви, а она в ужасе отстраняется! Поэтому говорю вам снова и снова: один зубок, один-единственный, желательно «девичий», — вот мой секрет!

— Я не забуду, мэтр Жанис, благодарю вас, но теперь должен вас покинуть.

Филибер де Монтуазон встал, воспользовавшись тем, что повар умолк, чтобы перевести дух.

Мэтр Жанис поклонился один раз, другой, третий — все ниже и ниже, не подозревая, что со стороны при его полноте и избытке усердия это выглядит очень комично.

— На здоровье, мессир. Ваш покорный слуга…

Филибер де Монтуазон, не оборачиваясь, быстрым шагом направился к выходу, опасаясь, как бы повар не начал все сначала. Спустившись на первый этаж, он почувствовал, что на улице жарко. Сильно парило — очевидно, вечером разразится жестокая гроза. Он был расстроен, и словоохотливость мэтра Жаниса была здесь ни при чем — просто с самого рассвета все шло не так, как он задумал.

Начиная с этой невероятной встречи у входа на ферму, когда, к немалому удивлению четверых мужчин, решетка стала опускаться, повинуясь движению рук существа, стоявшего к ним спиной. Услышав звук их шагов, темная фигура повернулась к ним — вместо лица черная дыра в капюшоне, руки с когтистыми пальцами, словно когти хищника, выставлены перед грудью. Они инстинктивно попятились, опасаясь дьявольщины.

Вооруженный одним только кинжалом, который ему дал де Люирье, тогда как остальные обнажили свои мечи, Филибер де Монтуазон все же окликнул фигуру в черном:

— Покажись, ведьма!

— Ты совсем не боишься смерти, шевалье?

— Господь защитит нас, — неуверенно проговорил де Люирье.

Одно движение руки — и мечи отлетели в сторону, как если бы некая сила вырвала их у рыцарей из рук.

— Хватит или отправить туда же ваши кишки?

Мужчины расступились, давая дорогу.

— Не вмешивайтесь в мои дела, если не хотите, чтобы я вмешалась в ваши, — хрипло добавила женщина в черном плаще, прежде чем выйти на середину дороги и раствориться в ночи.

Во дворе фермы завыли собаки. Ни в одном окне дома не затеплилась свеча.

Мужчины подобрали свои мечи, вскочили на испуганных лошадей, ноздри которых до сих пор были в пене, и молча доехали до леса.

— Интересно, что понадобилось этой дьяволице дворе фермы? — спросил наконец Бюрго, мечом cрезая листья папоротника, чтобы устроить себе на маленькой полянке некое подобие постели.

— Нас это не касается, — отрезал Филибер де Монтуазон, растягиваясь на земле. Товарищи последовали его примеру, решив поскорее забыть об этой встрече и предаться целительному сну.

На рассвете они проснулись под слитное пение петухов в замке и на ферме. Филибер де Монтуазон чувствовал себя совершенно разбитым. Плечо болело, усталость никуда не делась, хотя эти пару часов он проспал мертвым сном. Он встал, потянулся. В пустом желудке заурчало.

— Мне приснилось, что мы повстречали ведьму, — Фабр зевнул, потирая бороду.

Взгляды товарищей обратились на него. Все думали об одном и том же. Фабр сплюнул между большим и указательным пальцами правой руки, чтобы отвести несчастье.

— Поздновато, приятель, — усмехнулся, отряхивая штаны, де Люирье.

Фабр в ответ только передернул плечами. Это было в первый и последний раз, когда они вспомнили о той встрече. На свете множество мрачных тайн, ключи от которых душе вовсе не стоит искать…

Они отвязали лошадей и вернулись к реке, чтобы умыться, потом снова запрыгнули в седла. Филиберу де Монтуазону не терпелось поскорее оказаться в замке. В Сассенаже их встретил Дюма и разделил с гостями свой завтрак, посоветовав подождать еще несколько часов, прежде чем объявить о своем приезде их милостям. С пошлым смешком он добавил, что барон и его дама, соскучившись в разлуке, наверняка легли поздно, а потому было бы жестоко будить их с зарей. Филибер де Монтуазон воспользовался этой проволочкой, чтобы подстричь свою всклокоченную бороду. Когда он, умытый, причесанный и в чистой одежде, предстал перед бароном и его возлюбленной, часы пробили девять.

— Какое счастье снова видеть вас! Мне говорили, что еще несколько дней назад, в Сен-Жюсе, вы были между жизнью и смертью! — Такими словами его приветствовала Сидония. Глаза ее сияли — верный признак того, насколько он ее знал, что Дюма оказался прав, и ночью…

— Так и было, госпожа Сидония, вас не обманули. Но наш всемогущий Господь рассудил, что я еще могу ему послужить и на земле. И вот я, чудесным образом исцеленный, перед вами.

— И что же привело вас сюда? — вступил в разговор барон.

Тон его был холоднее, чем приличествовало гостеприимному хозяину, принявшему у себя путешествующего госпитальера.

Филибер де Монтуазон для себя объяснил внезапную враждебность хозяина дома тем фактом, что, впечатленный сияющей и неподвластной времени красотой Сидонии, он слишком долго держал в руке ее ручку, протянутую при обмене приветствиями. Он тотчас же взял себя в руки. Вызвать в бароне ревность означало сделать его своим врагом. А ему для претворения в жизнь своих планов нужно было согласие обоих.

— Мне было дано поручение чрезвычайной важности и секретности, — сказал он, покосившись на уродливую горничную Сидонии, сидевшую у прялки.

Она только что подняла голову и бросила недобрый взгляд в его сторону.

Он невольно вздрогнул, когда увидел, что она протягивает к нему руку и сжимает в кулак когтистые пальцы. Он сразу же узнал когти ведьмы и понял: это безмолвная угроза. Поэтому он поторопился добавить:

— Поручение дано мне великим приором Оверии, и не сочтите меня невежливым, но я не могу говорить о нем в присутствии вашей служанки…

— Я вас оставлю, — с удовлетворенной усмешкой сказала Марта.

Она вышла, но Филибер де Монтуазон не почувствовал облегчения. В памяти сохранилось неприятное впечатление, которое производила на него эта горничная, когда он в былые времена навещал Сидонию. Поэтому, обнаружив, что она наделена демонической силой, он ничуть не удивился.

— Присядьте, шевалье, — предложила Сидония, которая ничего не заметила.

Взгляд барона оставался испытующим. Филибер де Монтуазон моментально понял, что возбудил в нем подозрения, на мгновение предавшись воспоминаниям о плотских утехах. Что-что, а бывших любовников своей возлюбленной любой мужчина определит безошибочно. Поэтому он поторопился задать мыслям барона новое направление.

— Прежде всего, барон, прошу вас, скажите, как чувствует себя ваша дочь, мадемуазель Филиппина. Когда я пришел в себя, мне сообщили, что наша дуэль стала для нее источником страданий. Письмо, которое она для меня столь любезно оставила, потрясло меня до глубины души. Я не успокоюсь, пока не вымолю у нее прощения.

Жак де Сассенаж нахмурил брови.

— И в чем же вы перед ней провинились?

— Вам это известно лучше, чем кому бы то ни было, барон, — со вздохом отвечал Филибер де Монтуазон. — Вы собираетесь жениться на женщине, которую любите. Ревность подобна занозе. Я хотел вынуть эту занозу.

— Острием своего меча? — Сидония звонко рассмеялась.

— Увы! — признал Филибер де Монтуазон, притворяясь расстроенным. — В свое оправдание могу сказать, что битвы на востоке закалили мой меч и мой характер. Но сейчас речь не об этом. Я люблю вашу дочь, барон, люблю всей душой.

Жак смягчился.

— И вы свидетельствуете, что она не виновата в том, что дуэль состоялась?

Филибер де Монтуазон расправил плечи.

— Даже подумать об этом означало бы оскорбить мадемуазель де Сассенаж!

— Вы сами ей скажете, что она ни в чем не виновата, когда она проснется, — предложила Сидония. — Вы ведь наш гость, не так ли, Жак?

— Разумеется, — подтвердил барон, но было очевидно, что на самом деле этому гостю он не рад. Однако о второй цели визита госпитальера он завел разговор сам: — Что же нужно от нас Ги де Бланшфору, о чем нельзя говорить при служанке?

— Гостеприимство, мессир, но особого рода.

И он изложил им официальную версию. Джем — султан, лишившийся трона. Баязид — старший брат, задумавший его убить. Госпитальеры охраняют Джема. Король Франции, несмотря на то что сам серьезно болен, готов помочь изгнаннику. В деле присутствуют политические и торговые интересы. Необходимо найти место, удаленное от больших дорог и владений ордена, где Джему не будут угрожать постоянные покушения на его жизнь.

— И мы подумали о Сассенаже, — заключил Филибер де Монтуазон, довольный своей речью.

Последовало продолжительное молчание. Неожиданно нарушила его Сидония:

— Мы не сможем пообещать вам то, на что вы рассчитываете, друг мой. Это большая ответственность. Вы говорите о двух сотнях людей. Наш замок мал, и разместить в нем на зиму одного даже принца с прислугой — и то было бы сложно.

— Придется кое-что переделать, обложить новой податью крестьян. Разумеется, вы получите достойную компенсацию.

Барон кивнул, но на лице его читалось недоверие. Что до Сидонии, то она встала, показывая тем самым, что разговор закончен:

— Я нахожу вас очень бледным, мой бедный Филибер. Разумеется, все дело в вашей ране, растревоженной такой долгой скачкой. Отдохните хорошенько, это пойдет вам на пользу. У нас нет свободной комнаты, но я знаю, вы не обидитесь на нас за то, что вам с товарищами придется устроиться в жилище сира Дюма. Все в замке заняты подготовкой к свадьбе, но я уверена, Филиппина будет счастлива узнать о вашем выздоровлении, и вы будете иметь возможность насладиться ее обществом. Что до остального, то завтра мы сообщим вам о нашем решении. Оно будет совместным, так как через несколько дней мы с бароном станем единым целым.

Филибер де Монтуазон поклонился. Он уже понял, что шансов получить благоприятный ответ мало. Он злился, не зная причин такой осторожности. На лестничной площадке, прислонившись спиной к перилам, его дожидалась Марта.

— Твои дела меня не интересуют, ведьма. У меня свои заботы, — сердито сказал он.

— Одна из моих забот — проводить тебя в кухню, где повар накормит тебя завтраком.

— Я знаю дорогу, или ты забыла?

— Отчего же, я помню. Как помню и то, что ты кое-что здесь оставил, когда приезжал в последний раз. И это кое-что кажется мне весьма ценным.

Он замер на ступеньках. Марте, которая шла следом, тоже пришлось остановиться.

— Прошло много лет, но я уверен, что ничего не оставлял. А даже если бы я и ошибался, ты-то тут при чем?

— Ни при чем, ты прав. Но ты мне за это будешь благодарен.

Ее язвительная улыбка леденила кровь. Судя по всему, она знала нечто, ему неизвестное. В госпитальере проснулось любопытство. Он кивнул.

— Говори же, порождение дьявола! Что я мог такого оставить, чтобы это теперь представляло для меня интерес?

— Сына, шевалье, которого Сидония назвала Ангерраном.

На его лице отразилось удивление, но он тут же передернул плечами:

— Это не первый бастард, которого я породил.

— Разумеется. Но старик, который мог бы узаконить его рождение, умер прежде, чем дитя появилось на свет…

Голод постоянно терзал его с того самого момента, как он очнулся в монастырской лечебнице, поэтому, не удостоив Марту ответом, он, спустившись по лестнице, направился в кухню. Его это ребенок или нет, ему было безразлично. В иные времена, еще до того, как он на Родосе вступил в ряды госпитальеров, он мог бы жениться на Сидонии, когда та овдовела, и воспитывать с ней их общего сына. В иные времена… Сегодня же, несмотря на то что он все еще находил ее весьма соблазнительной, Филиппина занимала все его мысли. Он был влюблен так, как никогда раньше, и эта старая история не вызвала у него даже легкого сожаления.

В настоящий же момент он направлялся в жилище сира Дюма, чтобы повидаться с товарищами. Если эта ведьма сказала правду, возможно, когда-нибудь он сможет использовать этот факт в своих интересах.