Ги де Бланшфор смахнул пот со своего высокого и широкого лба, изнуренный жаром, который никак не хотел проходить. Великий приор Оверни, которому была поручена охрана принца Джема, покинул постель с первыми проблесками зари. Всю ночь он не сомкнул глаз из-за зубной боли. На этот раз он решился: днем вызовет зубодера и тот избавит его от зуба, из-за которого нарывала десна. Нужно было сделать это еще вчера, но приезд посыльного отвлек его. Послание было коротким: король умирает, ему осталось жить несколько часов. И возможно, в момент, когда это письмо будет прочитано, писал ему адресант, государь отойдет в мир иной.

Однако в сложившейся ситуации смерть Людовика XI ничего не изменит.

До сегодняшнего дня Ги де Бланшфор говорил Джему, что только королевский недуг препятствует их встрече. Какие доводы он приведет, когда принц потребует организовать ему аудиенцию у наследника, дофина Карла? Или у его сестры, Анны де Божё, которую покойный Людовик XI назначил регентшей при младшем брате до совершеннолетия последнего? С христианскими монархами госпитальеры вели двойную игру. Никто из царствующих особ не знал, что Баязид заплатил госпитальерам огромные деньги за пленение своего брата. Они полагали, что Джем — свободный человек, живущий в изгнании. Они полагали, что он добровольно отрекся от трона Османской империи и живет под защитой госпитальеров, поскольку опасается за свою жизнь. Здесь, в комтурстве Поэ-Лаваль, вместе с принцем квартировала армия в три сотни вооруженных до зубов янычар. До некоторых пор поводов для беспокойства не было, но несколько дней назад Ги де Бланшфор узнал, что турки чем-то встревожены. Рано или поздно правда откроется, и тогда не только Джем захочет жестоко отомстить за свою попранную честь — найдется немало авантюристов, которые возжелают заполучить принца, чтобы иметь привилегии, которыми ныне пользуется орден.

У Ги де Бланшфора не было выбора. Янычар нужно разоружить, и как можно скорее. Время галантных поклонов прошло. Сегодня же во все стороны разъедутся гонцы с приказом другим приорам безотлагательно собрать восемь сотен вооруженных мужчин. Вторым шагом будет запрет на посещение резиденции, где приор проживал с начала лета, вопреки правилам своего ордена. Эта вынужденная мера была ему не по душе, но вокруг стали поговаривать, что герцог Савойский вынашивает планы похищения принца Джема. Турецкий принц и герцог прониклись друг к другу симпатией за время их случайной встречи. Ги де Бланшфора это не насторожило, но Джем, который, вероятнее всего, уже догадывался о подлинных намерениях своих «стражей», чуть не ускользнул от них. Если добавить к этому тот факт, что Баязид заплатил за смерть младшего брата, дабы не тратиться больше на его содержание, у Ги де Бланшфора были веские основания собрать армию.

Пятидесятилетний великий приор Оверни, самый старший член ордена, был еще на удивление крепок. Высокий, мускулистый, с умным усталым лицом, он обладал даром легко подчинять себе людей и умело этим пользовался. Однако ему в конце концов надоело юлить и притворяться. Машинально он пригладил бородку «клином», на восточный манер, потом залпом выпил кубок ореховой настойки. Налил себе еще глоток, но поставил кубок на стол рядом с письмом, которое никак не мог закончить, — боль и раздражение мешали сосредоточиться.

Со стены, лишенной всяких украшений, распятый Христос благословлял его, бросая на него рассеянный взгляд умирающего. Его комната, слишком большая и слишком пустая — вся меблировка состояла из письменного стола, двух неудобных курульных кресел , скамьи и сундука — своим аскетичным убранством не отличалась от комнат остальных госпитальеров, проживавших на этом же этаже. Джем со своими женами, компаньонами и слугами жил этажом ниже в окружении роскошных вещей и восточной мебели, которую перевозили за ним с места на место. Контраст был разительным. Но Ги де Бланшфора это больше не заботило.

Он встал из-за стола и открыл окно, выходящее на близлежащие горы. Больше, чем когда-либо, он нуждался в глотке горного воздуха. До него донесся звон колокольчика. Всмотревшись, он увидел на склоне горы Пое стадо овец. Аромат чабера и других трав, принесенный теплым ветром, ласкал его ноздри. Он вздохнул, ощутив умиротворение. Испытывая к принцу некое подобие симпатии, он не одобрял его образа жизни — вероятно, это следствие ненависти, которую приор всегда испытывал к мусульманам. Однако великий приор был вынужден признать, что принц Джем, в отличие от своего жестокого отца, был намного образованнее и умнее многих его приспешников.

Мысли Ги де Бланшфора обратились к Филиберу де Монтуазону, от которого давно не было вестей. Приора мучил подспудный страх, что он не вернется. Филибер де Монтуазон всегда был ему верным товарищем, но за те два года, которые он охранял принца Джема, доверие к нему приора стало не столь безграничным, хотя оснований для этого вроде бы не было. Какие-то мелочи: похотливый взгляд, брошенный на ягодицы турецкой рабыни, жадный — на драгоценный камень, которыми любил обильно украшать свои одеяния принц. Мелочи, да, но они вынуждали признать, что Филибер де Монтуазон изменился. Он знал, что до вступления в ряды госпитальеров на Родосе де Монтуазон вел беспутную жизнь. Но разве он сам в юности не испробовал всех удовольствий, которые только может дать жизнь, прежде чем внять призывам Господа и подчинить свою жизнь желанию, оказавшемуся сильнее всех прочих, — защищать Церковь и христианскую религию в самых опасных местах земли, никогда не опуская знамени, не прося пощады, не помышляя об отступлении или сдаче в плен?

Не так давно он пришел к выводу, что у Филибера де Монтуазона появились иные жизненные цели. Разумеется, Ги де Бланшфор мог бы себе в утешение вспомнить о многочисленных пузатых прелатах с кольцами на всех пальцах, которые служат Господу, не забывая удовлетворять свою похоть, или о Шарле Альмане, командоре этого комтурства, должность которого не мешала ему быть содомитом. Можно ли после всего этого упрекать Филибера де Монтуазона в том, что он поддался развращающему влиянию атмосферы, в которую попадал каждый, кто общался с этим турком? Гарем принца, собранный из рабынь, свезенных со всех концов Средиземноморья, сам по себе был призывом к пороку. Вот уже в течение двух лет их жизнь мало чем отличалась от жизни придворных при государе — бесконечные менестрели, танцоры и жонглеры сменяли друг друга, если только не устраивались какие-нибудь иные развлечения, к примеру, охота. Судя по всему, Филибер де Монтуазон не устоял. И не он один, Ги де Бланшфор это знал, но остальные не прошли его, великого приора Оверни, школы. Не говоря уже о родственной связи между ними, о которой никто, включая Филибера, не подозревал. Приор сердился на де Монтуазона за то, что тот оказался не достойным его привязанности и нарушил данные Господу обеты. Послушание. Целомудрие. Бедность. Приходилось признать очевидное: рано или поздно Филибер де Монтуазон снимет с себя монашеский сан. Однако пока великий приор не допускал мысли, что он может предать, потому со спокойным сердцем отправил де Монтуазона в качестве посредника к Жаку де Сассенажу.

На прошлой неделе Шарль Альмань, обеспокоенный тем, что посланец долго не возвращается, написал своему племяннику Барашиму и попросил предоставить в их распоряжение его замок Рошшинар. В ответном письме Барашим выразил свое согласие приютить госпитальеров. Как только турок обезоружат, Джема переправят в Рошшинар.

Ги де Бланшфор вернулся к столу и взял свой кубок.

«Черт возьми! — мысленно выругался он, прислушиваясь к дергающей боли в щеке. — Эта хворь терзает тело похуже иного клинка!»

В дверь постучали, когда он полоскал горло, чтобы избавиться от противного гнилостного запаха, исходящего изо рта.

— Войдите, — сказал он, выпив то, что оставалось в кубке. Странно, кто мог беспокоить его в столь ранний час?

У него перехватило дыхание, когда в комнату вошел не кто иной, как Филибер де Монтуазон.

В дорожной грязи с ног до головы, с черными кругами под глазами, с заросшим щетиной изможденным лицом, он казался тенью себя прежнего. Ги де Бланшфор, в один момент позабыв о всех своих опасениях на его счет, бросился к нему:

— Во имя всех святых, Филибер, ты ли это?

— Кости точно мои, насчет плоти не уверен… Ну конечно, я, — нашел в себе силы пошутить шевалье, обнимая приора.

Одежда шевалье была очень грязной, однако Ги де Бланшфор похлопал его по спине и отдернул руку, услышав стон. Зная, как стойко его товарищ переносит боль, он всерьез обеспокоился, тем более что только теперь заметил пятна свежей крови на камзоле — на рукаве и на груди.

— Боже мой! Ты ранен!

Вместо ответа Филибер направился к письменному столу, на котором увидел бутылку. Он поднес ее к губам и залпом осушил наполовину. Ги де Бланшфор нахмурился, но ничего не сказал. Филибер де Монтуазон поставил бутылку на место и вытер рот рукавом.

— Прости, — сказал он, падая на кресло, с которого только что встал Ги де Бланшфор, — зато теперь мне будет намного легче рассказывать.

Ги де Бланшфор подошел к нему, явно встревоженный.

— Покажи мне руку.

— Ничего серьезного, просто рана открылась, когда я зацепился за ветку.

Ги не оставил ему выбора — взял со стола стилет и разрезал ткань.

— Рана гноится, и надо отнестись к этому серьезно, — сказал он тотчас же.

— Я так и думал, — поморщился Филибер.

— Нужно почистить рану и прижечь ее каленым железом. Я отведу тебя в лазарет.

Филибер удержал его здоровой рукой.

— Не сейчас, Ги. Я из последних сил держался в седле, скакал день и ночь не для того, чтобы по приезде упасть на кровать в лазарете.

— Любое дело может подождать.

— Даже исповедь друга, который нарушил клятву?

Ги де Бланшфор нервно сглотнул. Выходит, в своих подозрениях он не ошибся. Он сдержался, и вместо того, что просилось на язык, сказал:

— Даже исповедь.

Филибер де Монтуазон горько усмехнулся.

— Я преклоняюсь перед величием твоей души. И все-таки тебе придется меня выслушать. Так нужно. Садись. У меня накопилось много новостей, и если ты прикажешь принести мне сыра и вина, разговор будет долгим.

Ги де Бланшфор подошел к двери и, распахнув ее настежь, позвал послушника. Отдав распоряжение, он закрыл дверь, зная, что этот разговор должен остаться между ними. Он поставил табурет к письменному столу так, чтобы видеть лицо Филибера, который только что снова смочил горло, причем основательно — он опустошил бутылку.

— Первое, что ты должен знать, — сказал он, прищелкнув языком и пытаясь усесться поудобнее на лишенном спинки курульном кресле, — это то, что я не исполнил твоего поручения. Жак де Сассенаж не хочет отдавать в наше распоряжение свой замок, и если я не ошибаюсь в датах…

— Сегодня двадцать шестое…

— Именно так, двадцать шестое, — он усмехнулся. — Значит, сегодня мессир де Сассенаж ведет к алтарю мать моего сына, — сказал он.

Ги де Бланшфор вздрогнул. Заметив это, Филибер де Монтуазон хохотнул. Теперь от него несло не только потом, торфом и кровью, но и спиртным.

— Ты не ослышался, Ги, но, уверяю тебя, это случилось давно, еще до пострига. Однако это ничего не меняет. Я в смятении. И правда состоит в том, что отныне я не достоин твоего доверия.

— Ты нас предал?

Филибер де Монтуазон задумчиво покачал головой. Была ли тому причиной усталость, выпитое вино или потеря крови, но внезапно силы покинули его. Он уже ни в чем не был уверен… Филибер провел рукой по лбу.

— Отвечай, Филибер! — резко произнес Ги де Бланшфор.

Этот голос заставил Филибера вздрогнуть. И взять себя в руки. Он посмотрел приору в глаза.

— В определенной степени — да. Я влюбился.

Ги де Бланшфор вздохнул с облегчением. Он-то думал, что Филибер заключил соглашение с врагами принца.

— Ты не первый, кого постигло такое несчастье. И ты с этим справишься.

Челюсти Филибера сжались.

— Не думаю, Ги. Я сам не свой от злости. Эта дрянная девчонка меня отвергла. Но я все равно хочу на ней жениться, благо смерть старшего брата дает мне на это право. Я хочу ее, ты слышишь?

Неистовство, прозвучавшее в этих словах, испугало Ги де Бланшфора. Он не узнавал Филибера, своего ученика. Прежде всего нужно было его как-то успокоить…

— Не трать понапрасну силы, — сказал он мягко. — Лучше скажи мне, кто она.

— Старшая дочь Жака де Сассенажа.

Филибер де Монтуазон счел за лучшее рассказать всю историю с самого начала. Не упомянул он только о своей неудавшейся попытке убить Лорана де Бомона. О неудаче Филибер узнал на обратном пути, когда отправил одного из своих товарищей справиться о Гарнье. Оказалось, что тот наткнулся на банду разбойников прежде, чем успел догнать Лорана де Бомона.

К окончанию рассказа он успел съесть половину сыра и большой ломоть хлеба, принесенные послушником. В бутылке не осталось ни капли вина. Ги де Бланшфор слушал его не перебивая. Он не знал, радоваться ему или горевать. Появление этой девушки в жизни Филибера его не слишком расстроило. Разумеется, он исцелится от любовного недуга, даже если сейчас его гордость и достоинство уязвлены. Великий приор Оверни испытал огромное облегчение. Он опасался худшего. Худшего не случилось и, наверное, теперь уже не случится.

— Что ж, чем бы ни закончилось это дело, — сказал он, дружески потрепав его по здоровой руке, — прежде всего тебе нужно поправить свое здоровье.

— Я разочаровал тебя, не так ли? — спросил Филибер, горько усмехнувшись.

Ги де Бланшфор вздохнул. Как упрекнуть его в прегрешении, которое он сам совершил в прошлом и до сих пор хранит в тайне? Он ответил мягко:

— У каждого из нас есть свои слабости. Я, к примеру, не могу жить без сладкого. У меня часто болят зубы, но я не могу себе отказать в этом удовольствии. Я рад, что ты рассказал мне о своей слабости. Тебя, правда, это не успокоит, потому что ты не хочешь избавляться от своего наваждения, но, как говорится, тот, кто покаялся, наполовину прощен…

Они обменялись улыбками. Ги де Бланшфор встал первым и поправил свой наплечник.

Вскоре они уже спускались по широким ступенькам лестницы из белого камня, направляясь в лазарет. Они прошли мимо массивной двери, на которой был изображен герб ордена. Ее охраняли два вооруженных пиками янычара. Из-за двери доносилась музыка.

— Принц проснулся, — заключил Ги де Бланшфор.

— Кстати, о принце, — сказал, что-то вспомнив, Филибер де Монтуазон, когда они завернули за угол. — По пути мы встретили одного грека, он ехал в город. Он спросил у нас, не служим ли мы в охране принца. Мы привезли его с собой. Сейчас он, скорее всего, у Шарля Альманя.

— Почему ты мне сразу не сказал? — задохнулся от возмущения Ги.

— Я оставил его под надежной охраной, а сам поднялся к тебе…

— Нам нужно поторопиться, — сказал де Бланшфор и стал объяснять, в каком положении оказались госпитальеры.

Через несколько минут он, оставив Филибера на попечение лекаря, поторопился узнать, что за гость их посетил.

Говорливый мужчина, которого он нашел в комнате Шарля Альманя, не понравился ему с первого взгляда. Несмотря на его роскошный наряд, повадки незнакомца наводили на мысль о его коварстве. Стоило Ги де Бланшфору появиться в дверях, как грек отвернулся от своего собеседника и, подбежав к приору, бросился ему в ноги. Он неплохо, хоть и с отвратительным акцентом, изъяснялся на языке франков.

— Благословен будь, господин мой, благословен будь, — затараторил он, глядя на приора снизу вверх. Улыбка его была беззубой, взгляд — плутовским.

От него исходил запах гнили и испражнений.

— Хватит! Меня раздражает такое раболепие! — пророкотал Ги де Бланшфор. Он повидал таких людей немало, так просто его не проведешь…

Мужчина сложил руки в молитвенном жесте и стал пятиться, не переставая кланяться приору.

— Кто ты такой? Что тебе нужно?

Его зовут Хуссейн-бей, он грек-вероотступник. По его словам, он послан султаном Баязидом, — ответил вместо грека Шарль Альмань, чьи женственные черты могли ввести в заблуждение того, кто не знал его близко, — в отваге в бою ему не было равных.

— Все так и есть, как он сказал, господин. Благословен будь за свою доброту…

Дрожащими руками грек порылся в складках своей туники, вынул небольшой сложенный лист бумаги и стал размахивать им, как трофеем.

— У меня есть письмо, господин! Письмо для принца от его брата, да защитит его всемогущий Аллах!

— Давай сюда, я ему передам, — твердо произнес Ги де Бланшфор, протягивая руку.

Грек моментально спрятал письмо в складках одежды и возобновил свои стенания:

— Во имя всемогущего Бога христиан, господин, я бы с радостью отдал, но я пообещал исполнить поручение! С риском для жизни, если понадобится. «Хуссейн, — сказал мне мой господин, — и да защитит тебя всемогущий Аллах! Ты должен передать его в руки принцу!»

Ги де Бланшфор, которому надоело препираться, с угрожающим видом шагнул к нему. Грек съежился и снова отвесил ему раболепный поклон.

— Благословен будь; великий приор, за твою бесконечную доброту… А-а-а! — заорал он, поднося руку к уху, за которое тянул его вверх Ги де Бланшфор, сразу добавив пройдохе несколько дюймов роста.

— Ну, к кому будешь взывать на этот раз — к мусульманскому богу или к христианскому?

— К какому ты скажешь, великий приор, к какому скажешь! Ай-ай-ай!

Он принялся хлопать снова и снова по терзавшей его ухо руке. Шарль расхохотался. Отсмеявшись, он подошел к греку и нашел в складках его платья письмо, хотя тот извивался, пытаясь ему помешать.

— Да угомонись уже, проклятый червь, или я расчленю тебя, чтобы проверить, отрастут ли твои конечности снова, как это свойственно тебе подобным!

— Сжалься! Сжалься надо мной, господин! Я умру, если ты отнимешь у меня письмо!

— Если станешь упираться, точно умрешь, — пригрозил ему на этот раз уже Шарль Альмань, приставляя к горлу грека свой кинжал.

Хуссейн-бей замер.

— Не убивай меня, мой господин, у меня на шее двенадцать детей! — взмолился он, вытягивая шею.

— Да здесь настоящая пещера Али-Бабы! — воскликнул командор Шарль, поднимая край туники грека. Кроме письма там оказался изогнутый кинжал в перламутровых, богато украшенных драгоценными камнями ножнах.

— Пощады, пощады! — взмолился грек. — Я всего лишь посланник! Мой господин, султан, прикажет посадить меня на кол!

— Ну и на здоровье! — отозвался Шарль Альмань, убирая от шеи грека свое оружие.

Ги де Бланшфор разжал пальцы. Утратив то, чем он так дорожил, Хуссейн-бей потер ухо и зло посмотрел на Шарля, который как раз разворачивал письмо.

— Оно написано не по-турецки и не по-гречески, — отметил он.

— Даже не говоря на этих языках, он умел различать написанное на них.

— Я ничего не знаю, клянусь, ничего! — Под инквизиторским взглядом Ги де Бланшфора Хуссейн-бей распростерся на полу, закрыв уши руками.

— Где ты научился так хорошо говорить по-французски? — спросил у него Шарль Альмань.

— Не знаю, не знаю… — твердил грек. Зажав уши ладонями, он не слышал, о чем его спрашивают.

Командор пригрозил ему кинжалом. Хуссейн-бей моментально убрал руки и сложил их перед грудью в немой молитве. Шарль Альмань повторил свой вопрос тоном, не оставлявшим сомнений в его намерениях.

— Я посланник, мессир. Султан, мой господин, и Алла» всемогу…

Под тяжелым взглядом Ги де Бланшфора он внезапно осекся.

— Он меня научил.

Госпитальеры переглянулись.

— Оставайся в городе. Если на твое письмо требуется ответ, мы тебя найдем.

— Я могу забрать кинжал? Чтобы было чем защищаться от грабителей, — попросил он, бросив взгляд на свое оружие, которое Шарль Альмань положил на край стола.

Ги де Бланшфор протянул ему кинжал, и грек поспешил убраться.

— Позовем наших переводчиков, — предложил Ги де Бланшфор. — Я хочу знать содержимое этого письма, прежде чем мы передадим его Джему.

На том и порешив, они вышли из комнаты. Зубная боль Ги де Бланшфора подождет…