Девственниц в этом городе определишь по теням,
оные окантованы иначе, чем у других
женщин (учти коррекцию, действующую по дням
пасмурным, менструальным – во-первых и во-вторых).
Жизнь в этом псевдогороде вышла из берегов
и затопила поймы смерти, перемешав
сроки своей селекции, и легкие стариков
трутся о сизый воздух, который и так шершав.
Мать и дитя – две самовсасывающиеся
воронки – выходят в город взаимну любовь справлять,
бегают по аллеям, мужчину себе ища,
и, наконец, ребенок всепоглощает мать.
Снег переделан в воду (или – наоборот),
плоские, точно в профиль Гоголь, стоят дожди,
и, закрывая уши, но открывая рот,
дольше детей и женщин жеманно живут вожди.
Знаешь, а бесконечность не бесконечна, как
ей бы хотелось. Слушай, ты не такой глупец,
чтобы не догадаться в ней обнаружить брак:
вместить она не умеет мысль, что придет конец.
Похоть стоит как хохот. Страсть, отвернув лицо,
превозмогая город, делает секс сырым.
Невинный Сатурн не может проникнуть в свое кольцо –
поклон фарисею Фрейду и пейсам его седым.
Тебе хорошо от страха. Страху легко с тобой…
Море стоит за кадром стихотворенья, но
отсвет его на город падает голубой,
и город, переливаясь, изображает дно
этого моря. Море высохло за кормой
текста, в седой пустыне город висит – мираж:
папа идет по небу, глупый и молодой,
кажется, в мятых брюках, даже сорочка та ж,
в которой он испугался жизни. Вокруг него –
высшая степень рабства, т.е. свобода, и
если хочу чего-нибудь теперь я, то одного:
глазы мои не видят, уши мои глухи.