Девственниц в этом городе определишь по теням, оные окантованы иначе, чем у других женщин (учти коррекцию, действующую по дням пасмурным, менструальным – во-первых и во-вторых). Жизнь в этом псевдогороде вышла из берегов и затопила поймы смерти, перемешав сроки своей селекции, и легкие стариков трутся о сизый воздух, который и так шершав. Мать и дитя – две самовсасывающиеся воронки – выходят в город взаимну любовь справлять, бегают по аллеям, мужчину себе ища, и, наконец, ребенок всепоглощает мать. Снег переделан в воду (или – наоборот), плоские, точно в профиль Гоголь, стоят дожди, и, закрывая уши, но открывая рот, дольше детей и женщин жеманно живут вожди. Знаешь, а бесконечность не бесконечна, как ей бы хотелось. Слушай, ты не такой глупец, чтобы не догадаться в ней обнаружить брак: вместить она не умеет мысль, что придет конец. Похоть стоит как хохот. Страсть, отвернув лицо, превозмогая город, делает секс сырым. Невинный Сатурн не может проникнуть в свое кольцо – поклон фарисею Фрейду и пейсам его седым. Тебе хорошо от страха. Страху легко с тобой… Море стоит за кадром стихотворенья, но отсвет его на город падает голубой, и город, переливаясь, изображает дно этого моря. Море высохло за кормой текста, в седой пустыне город висит – мираж: папа идет по небу, глупый и молодой, кажется, в мятых брюках, даже сорочка та ж, в которой он испугался жизни. Вокруг него – высшая степень рабства, т.е. свобода, и если хочу чего-нибудь теперь я, то одного: глазы мои не видят, уши мои глухи.