ГОЛОВА РАБОТАЕТ ПЛОХО-ВРЕМЕНАМИ МЫСЛИ ТЕКУТ ЛОГИЧНО И ВДРУГ, СПОТКНУВШИСЬ ОБО ЧТО-ТО, ПУТАЮТСЯ И ЗАПЛЕТАЮТСЯ, КАК НОГИ У ПЬЯНИЦЫ.

ПРИЗРАКИ ПРОТЯГИВАЮТ ИЗ ТЕМНОТЫ СВОИ мертвые руки и тащат меня вниз. Я падаю. Мой час пробил.

28 марта,

день пятьдесят второй

«НЕТ! — КРИЧУ Я ИСТОШНЫМ ГОЛОСОМ. — НЕ МОГУ! Не хочу! Не пойду!» Что-то меня здесь держит. По лицу ручьем льются слезы и смешиваются с соленой водой океана, уже омывающим мое безжизненное тело. Умрешь, скоро умрешь… Нужно что-то ответить им. Я хочу… да! Вот оно — я хочу жить! Вопреки всем кошмарам и ужасам. Вопреки всему, что бы ни поджидало меня впереди. Я содрогаюсь в рыданиях: «Я хочу ЖИТЬ, ЖИТЬ, ЖИТЬ!»

Не могу.

Должен! Черт возьми, да открой же глаза! Отяжелевшие от утомления веки не слушаются, моргают. Пытаюсь сфокусировать взгляд.

Получается не очень-то хорошо.

Кончай скулить! Ну, кому сказано! Эй, вы, руки, держать! НАВАЛИСЬ! Еще раз — НАВАЛИСЬ! Хорошо. Уже стало повыше. Вот теперь ты уже не утонешь. Как тяжело дышать. Ничего! Держись, парень!

Голова идет кругом, в глазах мутный туман. Под навес вкатывает волна. Холодная. Пускай. Тебе полезно немного остыть. Прекратить нытье! Натяни на себя вот этот мешок. Пошевеливайся! Вот так, порядок. Теперь отдыхай. Сейчас все происходящее тебя не касается. У тебя снова все хорошо. Ты меня слышишь?

Да.

Прекрасно.

Что будет дальше? В следующий раз будет еще труднее.

Заткнись! Надо будет что-то придумать. Что? Сначала надо согреться, отдохнуть, собраться с мыслями. Может быть, один шанс еще и есть. Может быть, нет и его. Что бы ни было, это должно сработать с первой попытки.

Если не сработает, ты УМРЕШЬ! Умрешь, умрешь, умрешь… Да. Этот единственный шанс я должен использовать с толком.

А теперь обдумай все с самого начала. Точно определи проблему. Воспользуйся всем своим опытом.

Голова работает плохо… Временами мысли текут логично и вдруг, споткнувшись обо что-то, путаются и заплетаются, как ноги у пьяницы. Умереть, исчезнуть бесследно… О, смерть — великая загадка… К черту, оставь сейчас это. Сконцентрируйся на своей задаче! Отлично. Старая проблема: пробка вылетает из пробоины. Разрешена вшиванием ее между краями разрыва. Проблема текущая: обвязка не держится и сползает. Необходимо ее удержать на месте. Каким оборудованием я располагаю? Космическое одеяло, ракетница, бесполезная зажигалка, пластиковый пакет. Нельзя ли подтянуть днище, скатав его вокруг нижней камеры и прикрепив как-нибудь к верхней? Нет, такое решение немногим лучше прежнего, к тому же это чересчур сложно. Для этого придется проколоть отверстия в нижней камере, а значит, я не оставлю себе пути к отступлению. Нет, тут нужно более простое решение. Что еще у меня есть? Аптечка, бинты, ножницы, суровая нить, линь. И все те материалы, которые я уже применял раньше, — ложка, вилка, радиолокационный отра… Вилка! Ну, конечно же! О чем же ты, дурак, думал раньше! Решено — нужна вилка!

По венам моим толчками расходится адреналин. Словно по волшебству, у меня появляется достаточно сил, чтобы плотно завернуться в спальник и начать по крупицам возвращать тепло окоченевшему телу. Я съедаю всю рыбу, какая только подворачивается мне под руку, жду и обдумываю новую идею. Всю ночь я, не смыкая глаз, составляю план завтрашних действий. Прикидываю каждую деталь, просчитываю каждую возможность и предполагаемые последствия. Не знаю, переживу ли я эту ночь, однако надо постараться. Сворачиваюсь калачиком и стараюсь не прислоняться к холодным участкам плота, еще не согретым теплом моего тела. Наконец забрезжил серый рассвет, а потом на небе проступили оранжевые тона.

Сбрасываю все свои покровы и чувствую на коже прохладное дыхание утреннего бриза. Острием финского ножа аккуратно прорезаю в губе тонкую щель от верхнего края разрыва через пенопластовый язык до нижнего края. Обламываю у вилки зубцы и просовываю ручку в прорезь, так что концы ее торчат с двух сторон, как кость, продетая в носу дикаря-каннибала. В ручке есть два отверстия, одно пришлось над верхним, другое — над нижним краем пробоины. Накладываю знакомую обвязку, пропустив ходовой конец через эти отверстия и обеспечив тем самым стабильное положение ручки в прорези. Теперь витки шнура удерживаются вилкой и не будут сползать, если только она не сломается. Вначале я с помощью тонкого шнура прихватываю середину губ и плотно обжимаю их вокруг языка. Потом обвиваю заплату более толстым линем, пока он не собирает губы складкой и не упрятывает под собой внешние уголки рта.. Назначение толстого линя лежать ровными витками и стягивать губы в гримасу. Окончательно я запечатываю заплату жгутом, заведенным позади обвязки из линя и туго обтянутым. Более толстая веревка не позволит жгуту сползать, когда камера наполнится воздухом.

После каждого этапа этой операции я даю себе передышку, поэтому на нее уходит полдня. Но вот все готово, и я принимаюсь накачивать камеру. То, что я раньше успевал сделать за пять минут, теперь растягивается у меня на полчаса. А спустя полтора часа нижняя камера опять заметно обмякла. Это повергает меня в уныние, но покуда у меня есть какие-то силы, я должен снова и снова повторять свои попытки совладать с чертовой дырой. У меня просто нет выбора.

Вилка моя благополучно удерживает обвязку на губах, но по обе стороны в уголках рта резина вздулась и оттуда незаметно утекает воздух. Расправляю обвязку в этих местах и фиксирую ее там, используя все, что только можно — и деформирующие плот стяжки, и резиновые леерные скобы на верхней камере, и все прочее. Заворачиваю жгут еще на несколько оборотов и накладываю поверх него еще один. Пора качать. На этот раз я пыхчу громче, чем помпа. За час моей работы «Уточка» жиреет на воздушных харчах, уверенно приподнимается над водой и пускается в дрейф, скользя по океану, как срезанный лист кувшинки. А я валюсь точно пыльный мешок.

Я выиграл двенадцать часов блаженства, в течение которых не нужно было подкачивать «Уточку». Она уже не выпускает за несколько часов весь накаченный воздух. Вместо трехсот качаний я делаю всего тридцать, и этого достаточно, чтобы ее брюхо раздулось, как арбуз. И пусть теперь море корчится под тусклым покровом серого неба. Пусть боль пронизывает все мое тело, пусть меня томят голод и жажда. Я все равно чувствую себя великолепно. Наконец я добился своего.

Дважды за время этого дрейфа смерть казалась неотвратимой: в первый раз в ночь гибели «Соло», а во второй — вчера ночью, когда в любую минуту мог наступить конец. В первый раз мне понадобилось больше недели для того, чтобы освоиться на плоту и научиться добывать столько воды и пищи, чтобы у меня появилась надежда как-то выкарабкаться из дьявольской западни, в которой я оказался. Во второй я очутился в гораздо худшем положении. Пробоина в нижней камере превратила мою жизнь в сплошной кошмар — такого я даже не мог себе вообразить в начале этого путешествия. Я будто дважды спустился в ад и вернулся обратно, во второй раз это приключение заняло больше времени, показалось мне страшней и безнадежней, чем в первый. Третьего я уже не выдержу. Я все еще не уверен, достанет ли у меня сил оправиться после всего пережитого и продержаться оставшиеся три-четыре недели, пока ветер и течение не прибьют меня к Антильским островам. Уверенность мне совершенно необходима. Меня ждет уйма работы, и для того, чтобы с нею справиться, я должен твердо и безусловно подчинить своей воле и судно, и самого себя. Встаю, обращаю лицо к ветру и в недвусмысленных выражениях приказываю костлявой старухе с косой сгинуть с моего пути!

У меня кончилась рыба и осталось мало воды. В наступившей ночной темноте море больно охаживает меня по бокам, но эти колотушки уже не доходят до моего сознания. Мне нужен отдых, и в ожидании солнца я засыпаю, медленно-медленно возвращаясь из царства мертвых к берегу живых.

ЭВОЛЮЦИЯ ЗАПЛАТЫ В НИЖНЕЙ КАМЕРЕ

А — формой своей разрыв напоминает рот. Затыкаю его пробкой из пенопласта ( I ) и обматываю его губы шнуром. Если теперь взглянуть сверху, то окажется, что краешки рта обвязкой едва прихвачены. В — после надувания камеры губы расползаются в противоположные стороны (2). Они вылезают из-под обвязки, шнур сползает, а пенопластовая пробка вываливается из отверстия, и в результате камера снова спускает. С — пробка через сквозные отверстия в краях вшивается в ткань (3). Однако при накачивании камеры губы все равно растягиваются и тонкий шнур, перекатываясь сам через себя, опять сваливается. D — обматываю губы более толстым шнуром (4), который удерживает тонкую обвязку. Но при наполнении камеры воздухом все повторяется сначала: губы начинают растягиваться, сдирая с пробки обе обвязки. Прикрепляю линь с помощью дополнительных штертиков к различным точкам плота. Хотя обвязки теперь и не спадают со рта, но краешки губ упорно продолжают из-под них выползать, как бы туго я ни старался обтягивать витки этих обвязок. Ј — так обычно выглядит плот в плане, а так я его изгибаю, чтобы побольше прикрыть пробку губами. Обычная его форма показана штрих-пунктирной линией (5). Заведя между двумя резиновыми ушками на борту петли из линя, я делаю закрутку (6), стягивая борта. Это позволяет слегка утопить весь рот в складчатой морщине даже при надутой камере (7). F — окончательный вариант моей заплаты. Сквозь верхнюю губу, пенопластовую затычку и нижнюю губу продета рукоятка от вилки (8). Благодаря ей витки обвязок не срываются с края заплаты, сначала здесь намотан толстый шнур (4) таким образом, чтобы подобрать под себя все краешки губ и уголки рта. Затем заплата плотно прихвачена тонким шнуром, который обеспечивает обжатие резиновых губ к пробке.

Последним с той же целью наложен и закручен жгут (9). Упор в вилку предотвращает выскальзывание краев разрыва из-под обвязки, и вся заплата оказывается при этом настолько надежной, что в итоге нижняя камера держит воздух даже лучше. Фотография заплаты в ее окончательном виде: здесь видны проходящие снизу стяжки, пропущенные к ближайшей проушине (7). Металлический штырь предназначен для закрутки. (Фото Benjamin Mendlowitz © 1982.)

На пятьдесят третий день плавания солнце расчищает небо от облаков, хотя ветер по-прежнему резво подталкивает нас вперед. Заплата за ночь немного ослабела, но все-таки держится. Меня будто переехал паровоз, но зато я больше, чем когда-либо, уверен, что благополучно выберусь из этой переделки. Даже если заплата развалится, я смогу быстро ее восстановить. Главное — моя система оказалась надежной. Отсюда до островов еще около трех недель дрейфа. Организм мой опустился на новый уровень истощения, и на поправку сейчас нет никаких шансов, как нет и надежды справиться еще с одной какой-нибудь крупной катастрофой. Отныне и впредь все мое время будет посвящено борьбе за то, чтобы не оборвалась тонкая нить, удерживающая меня над бездной.

В начале этого путешествия между рациональным рассудком и остальными составляющими моей личности не было глубокой пропасти. Опыт и тренировка, давно превратившиеся в инстинкты, управляли моими эмоциями, а тело не боялось работы. Но с каждым днем, по мере того как острый меч бытия наносит мне новые глубокие раны, происходит все более сильное раздвоение личности. Эмоциональный стресс достиг уже предела. По самому незначительному поводу я впадаю то в гнев, то в глубокую депрессию или испытываю безграничную жалость, особенно по отношению к убиенным рыбам. Тело мое так измучено, что с трудом повинуется командам рассудка. Тело хочет только покоя и избавления от физических страданий. Но благоразумие не разрешает мне прикасаться к аптечке, потому что запас медикаментов в ней мал, а они могут еще потребоваться, если случится серьезная травма. Подобные решения разума дорого обходятся остальным членам моего экипажа. Насилуя свои эмоции, я понуждаю себя к убийству, чтобы поддерживать тело. Мне приходится принуждать руки и ноги к действию, чтобы внушить самому себе надежду. Стараюсь как-то примирить между собой противоречивые потребности моего «я», сознавая, что, подчиняя все жестоким требованиям холодного разума, скоро доведу себя до срыва. Воля моя постепенно слабеет, и, если она изменит мне, я пропал. Острота этой проблемы заставляет меня даже забывать о том, что я живу на краю пропасти. Я все время настороже, чтобы вовремя подавить внутренний бунт.

Впервые за все время пробую высушить спальный мешок, вывесив его сверху на тенте. Он так отяжелел от сырости, что сплющил навес. Пытаюсь потуже накачать надувную арку тента. Ноги у меня стали как ватные, и у меня едва хватает сил продержаться стоя несколько минут, чтобы развесить и привязать к тенту спальный мешок, так как иначе его может унести ветром. Внутри моей пещеры сразу становится темнее и прохладнее, но так даже лучше, когда солнце стоит в зените. Хотя на мешок попадают брызги, он за день успевает более или менее просохнуть. Но вечером он опять отсыревает, так как соленая корка на его поверхности сильно впитывает влагу.

Почему-то плохо работает солнечный опреснитель. Черный вкладыш не желает намокать должным образом. Очевидно, закупорился подающий клапан. Сквозь его отверстие проходит прочистная струна, регулирующая поступление воды в аппарат.

При спущенной нижней камере давление воды выгибает днище плота куполом. Лежащие на полу предметы глубоко погружаются в складку днищевой ткани. Ватерлиния находится лишь чуть ниже надводного борта, и всякая пробегающая мимо волна свободно перехлестывает через его край.

Струну заклинило, но мне удается ее высвободить с помощью пинцета из аптечки. Однако она то и дело снова застревает. Тогда я укрепляю на огрызке карандаша свою единственную английскую булавку, предварительно ее распрямив. Надо быть очень осторожным, чтобы не повредить баллон. Прочищаю клапан новым инструментом. Этот опреснитель спускает у меня каждую ночь. Я надуваю его с первыми проблесками зари, сливаю из него соленую воду и запускаю в работу. Целый день я нянчусь с ним, как с младенцем, прикармливаю водой и поддерживаю в баллоне оптимальное давление. Я должен присматривать за опреснителем непрерывно, и тогда он в благодарность за мою заботу одарит мою ослабевшую плоть пресной жидкостью.

Дневное светило торжественно восходит на свой престол. На внутренней стороне стенки баллона медленно вырастают серебряные бусинки; достигнув определенной величины, они срываются вниз, оставляя на пластиковой поверхности темную дорожку. Все больше бусинок зарождается под солнечными лучами, и вот уже в опреснителе полбока блестит серебром. Веки мои тяжелеют. Монотонно перекатывающиеся волны размеренно выводят свой убаюкивающий напев. Медленно капает вода, кап… кап… Вздрогнув, я открываю глаза: сколько же я проспал? Минут тридцать, наверное. Опреснитель тем временем тоже прикорнул, размякнув от ласковой неги солнца и ветра. Хватаюсь за водосборный мешочек. Он переполнен. А, черт! Опять все смешалось с морской водой. Списываем еще шесть унций. Отныне я буду опорожнять водосборник каждый час или даже чаще. Повышенная физическая активность — хорошее средство против сонливости. Неуклюже махая крыльями, мимо пролетают две тропические птицы, прячущие за своими черными масками насмешливые ухмылки в мой адрес. Не нахожу ничего особенно смешного. Тормошу опреснитель и, вернув ему рабочее настроение, снова заставляю попотеть. Пробую погрызть кусочек вырезки из спинорога и обнаруживаю, что если его немного подсушить, то вкус становится не таким уж и скверным.

Вчера я опять начал охотиться. Но собачонки мои будто знали, что я снова вступил в игру. Едва моя острога коснулась поверхности воды, они разом бросились врассыпную. Мне трудно было долго стоять в охотничьей стойке, но спинороги меня недооценили. Должно быть, они решили, что с закатом мне придется зачехлить свое оружие, но я, стиснув зубы, подкарауливал их в сумерках и загарпунил сперва одного, а потом и второго. На борту оказались два бьющихся тельца. Первую рыбешку я разодрал с волчьей жадностью и, слизав налипшие на бороде ошметки потрохов, ощутил прилив жизненных сил. Вторую я распластал на доске и разделал при свете зажатого в зубах карманного фонарика. Закончив работу, я побросал куски рыбы в ящик и мгновенно уснул. Проснувшись около полуночи, я с удивлением увидел призрачный свет, исходивший от ящика. Откинув крышку, я обнаружил, что нарезанные кусочки рыбы мерцают фосфорическим светом. Наверное, планктон, прилипший к водорослям и морским уточкам, которыми кормятся спинороги, проник в мясо пойманной рыбы. И вот живой свет погибших микроскопических обитателей моря осветил после их смерти мой маленький мирок.

Наутро, еще приканчивая второго спинорога, я в который уж раз думаю о том, что мне предстоит поститься и неизвестно, когда еще доведется поесть в следующий раз. По пути попадаются медленно плывущие кусты саргассовых водорослей. Это уже не молоденькие побеги, какие встречались на востоке. Я отряхиваю перистые плети, и с них сыплются малюсенькие креветки, рыбешки размером в полдюйма и целое семейство жирных черных червей, ощетинившихся белыми шипами. Червей я не трогаю. Когда мы шли в Англию, Крис опрометчиво взял их рукой и в ладонь ему вонзилось множество зазубренных иголок. Перебираю спутанные плети в поисках мелких крабиков, которые торопливо разбегаются из-под рук. Я ловлю их и тут же сдавливаю им панцирь, чтобы они долго не мучились и не успели удрать.

Вместе с крабами из водоросли вываливаются пузатые крапчатые саргассовые рыбки до одного дюйма длиной. Я не слыхал, съедобны ли они, но на вкус они очень горькие. Оказывается, надо есть их без брюшка и тогда это вполне сносное кушанье. А это что еще за слизняки? У них зеленоватое соленое на вкус тельце с четырьмя ластообразными конечностями. Крабов и креветок я приберегаю на десерт. Иногда в рот попадает еще не убитый крабик, и тогда крошечные клешни легонько пощипывают меня за щеку или за язык, напоминая о том, что, спасая свою жизнь, я погубил маленькое живое существо.

На склоне дня на небе появляются плывущие гряды дождевых облаков, и я начинаю надеяться, что скоро смогу пополнить запасы питьевой воды. Заморосил слабый дождик, и все вещи у меня промокли — мой тент пропускал воду, как обычная тряпка. Под утро капля становятся крупнее. Сначала звонко падает одна капля. Пауза. Затем штук двадцать сыплются сверху, точно горсть стальных подшипников. Снова пауза. А следом за ними с пулеметным треском полило как из ведра. Расторопно выставляю на тент своего воздушного змея. Дождевая вода заплескалась в ящике и забарабанила по опреснителю. Мне удалось набрать около десяти унций чистой небесной влаги, да еще я слизал влагу с поверхности опреснителя. Я утолил жажду и воспрянул духом. К вечеру у меня наберется обычный запас воды.

Сев на подушку и набросив на ноги спальный мешок, я замечаю, что между мешком с экипировкой и надувным бортом торчит плавник застрявшей рыбы. Дождь принес мне неожиданный подарок. Крупная летучая рыба заблудилась под его потоками и, пролетев мимо меня незамеченной, угодила прямо под распахнутый полог. В ожидании рассвета происходит еще одно неожиданное событие: кто-то вихрем налетает сверху и падает на тент. Это еще одна летучая рыба. Закусив ее сочным мясом, я приставляю голову рыбы к объеденному хвосту, чтобы посмотреть, что из этого получится. Неплохо, ведь совсем неплохо! Выкапываю свою рыболовную амуницию и проталкиваю черенок большого тройного крючка с обратной стороны рыбке в рот. Потом связываю вместе два больших одиночных крючка, предварительно воткнув их в рыбий хвостик, и соединяю прочной бечевкой с тройным крючком. Сочленив голову и хвост, я создал укороченную разновидность летучей рыбы. Наживка получилась настолько правдоподобной, что я бы, кажется, и сам на нее клюнул.

Ловить на крючок дораду, не имея проволочного поводка, — занятие совершенно бессмысленное, но я вовремя сообразил, что в комплекте радарного отражателя, может быть, найдется подходящая проволока. Разворачиваю сверток из промасленной бумаги, и передо мной предстает тонкая паутина из металлической сетки и алюминиевых распорок. Море, конечно, и до них добралось: металл изъеден ржавчиной, образовавшейся под влиянием электролитической коррозии. По счастью, там все-таки нашлось то, что нужно: кусок крепкой проволоки из нержавеющей стали длиной около 18 дюймов. Отметив мысленно все ценные кусочки металла и крепежные приспособления, которые имелись в комплекте, я снова упаковываю его в бумагу.

Наживка получилась настолько правдоподобной, что я бы, кажется, и сам на нее клюнул.

В последнее время дорады начали остерегаться остроги, но стали зато необыкновенно прожорливы. Стоит бросить за борт немножко потрохов спинорога, как они тут же хватают подачку, словно обезумевшие от жадности акулы. Выметываю свою приманку и завожу ее за корму, потравливая линь. Тридцать футов, пятьдесят, сто. В кристально чистой воде хорошо видно, как моя летучая рыба колышется у самой поверхности. Внезапно сине-белая молния вспыхнула и промелькнула между плотом и наживкой. Линь сильно дергается в моих руках. Рывок, еще рывок… и больше ничего. Я только провожаю взглядом стремительно удаляющуюся дораду.

Нападала она спереди, с головы. Вообще, если судить по рыбьим останкам, которые я извлекал из желудков дорад, они чаще всего хватают добычу с головы. Я не раз замечал, что дорады плавают парами, самец с самкой. Начинаю догадываться, что для этого имеется несколько причин. Возможно, одна подстерегает жертву, которую другая загоняет ей в пасть. Разумеется, загонщик при случае может поймать летучую рыбку, догнав ее сзади. Конечно, я только строю догадки, наблюдая за поведением дорад поблизости от моего плота в радиусе приблизительно 100 футов. Как хорошо, если бы можно было плавать вместе с ними, чтобы в подробностях изучить таинственную жизнь этих рыб!

Я делаю новую приманку из второй головы. На этот раз я дам леске достаточную слабину, чтобы дорада ее проглотила. Дорада скоро показывается поблизости. Вытравливаю несколько футов линя, поддразнивая ее карликовой рыбешкой. Клюет. Давай-давай, заглатывай ее поглубже! Делаю подсечку. Есть, крючок зацепил! Дорада делает такой скачок, точно она включила форсаж, дергает головой, аккуратно перекусывает линь там, где он соединяется с проволочным поводком, и была такова. Все. Как видно, не суждено мне поймать дораду на крючок. Придется вернуться к испытанному способу.

По моим расчетам, до Антигуа остается около 450 миль. Но я могу ошибаться в расчетах на 100 миль и даже больше. Стало быть, еще восемнадцать дней. Уф! В начале этого плавания я думал, что восемнадцать дней — это уж слишком. Теперь это предел мечтаний.

Снаряжение все больше изнашивается и выходит из строя, сам я все больше превращаюсь в живой труп, поэтому надо заранее тщательно подготовиться к любой случайности. У меня осталось мало ракет, судоходные трассы остались позади. К островам еще плыть и плыть. Но я слишком близок к цели и слишком много перенес, чтобы напоследок отказаться от борьбы.

На море волнение. Начинает смеркаться. И тут я загарпунил дораду. Когда схватка закончилась, солнце уже скрылось за горизонтом и вдобавок ко всему плот был залит водой. Каким-то образом наконечник остроги проткнул в полу дырку. Отверстие так мало, что в него не влезает пробка, приходится браться за нож и собственными руками увеличивать течь. Спокойно, нервничать не нужно. Прореха теперь достаточно велика, чтобы заколотить в нее пробку. Вот так, теперь завернуть поплотнее и замотать сверху кусочком штерта. Надо же! Ни одна капля не просачивается через этот чопик, а просевшее днище немного натянулось. Надо было с самого начала так заделывать проколы в днище! Я непременно так и сделаю, если оторвутся старые заплаты.

В животе у дорады я нахожу скумбрию, правда, она не такая большая и более переваренная, чем та, что досталась мне в прошлый раз. Фонарик что-то не хочет работать, приходится потратить один из двух оставшихся «лумалайтов». Если эту палочку согнуть, то два входящих в ее состав химических компонента соединятся и она загорится зеленоватым светом. На доске передо мной разложены роскошнейшие яства: две печенки, пузырь с икрой, мясо двух сортов и целых полпинты воды. Ужин мой проходит при зеленых свечах. Настроение у меня подымается.

Всю ночь с перерывами льет дождь, к утру все мое хозяйство промокло, а вот пресной воды удалось собрать совсем немного. Курсом на запад в большом отдалении от моего плота проходит судно. Месяц тому назад я извел бы три-четыре ракеты, но сейчас я смотрю на вещи более трезво. Подожду, пожалуй, другой встречи, сейчас мало надежды, чтобы меня заметили. Я не могу позволить себе понапрасну транжирить ракеты. К тому же во мне все больше крепнет уверенность — хотя, быть может, я и чересчур самонадеян — в том, что я и сам доберусь до островов, если меня не подберет проходящее судно. Наступает пасмурное утро, не оставляющее надежды на то, что я смогу пополнить запас дистиллированной воды, но и это меня не смущает. Сегодня я основательно позавтракал — почти как Кинг-Конг: огромные рыбные бифштексы, четверть фунта икры, сердце, глаза и скобленый жир. Пальчики оближешь!

Я плыву в теплых водах. Даже если я промокну насквозь, то немедленная смерть от гипотермии мне больше не угрожает. Практически ежедневно случаются ливни или хотя бы слабые дождички. Можно рискнуть употребить космическое одеяло на иные нужды. Превращаю его в водосборную накидку для тента, закатав его края так, чтобы они действовали наподобие валиков, образующих желоб. В верхней части эта моя конструкция довольно широка и крепится вдоль арки с задней стороны навеса, затем постепенно сужается, скручивается трубкой и входит прямо в беспардонно текущее смотровое окно. Отныне любая захлестнувшая тент волна, а также любой ливень польются внутрь, как струя из-под крана. Правда, навес уже до того прохудился, что вода интенсивно протекает по всей его поверхности. Накидка покрывает часть кормовой стенки, более подверженной всяким атмосферным воздействиям и сильнее пропускающей воду, чем передняя. Благодаря ей тент становится значительно суше, хотя дождь и брызги все равно проникают ко мне по сторонам от нее, а иногда и подтекают под пленку. Эта система улавливает 60—70 процентов падающей на нее воды и отводит ее через дренажный сток. Теперь в ящик попадают не только случайные капли и он наполняется гораздо быстрее. Наконец стало возможно подвесить ящик непосредственно под стоком и вычерпывать скопившуюся в нем воду кофейной банкой или же подставлять ее под струю вместо ящика.

Однажды, перебирая пук саргассовых водорослей, я краем глаза замечаю мелькнувшую мимо незнакомую рыбу длиной с дораду, хотя дорады обычно толще. Это уже вторая такая встреча. Барракуда? Акула? Это не столь уж и важно в конце концов. Важно, что стали появляться новые виды. Происходят какие-то изменения, я это чую, как следопыт, который, пощупав золу угасшего костра, может сказать, что здесь недавно побывали люди.

Из оставшейся у меня части космического одеяла я делаю для своего плота водосборную накидку (другую часть одеяла я уже использовал раньше на изготовление воздушного змея). А — намечаю форму будущей накидки и протыкаю по краям небольшие отверстия, сквозь которые пройдет парусная нить для крепления накидки на тенте. В — подкатываю края, чтобы они образовали валики, вдоль которых большая часть попавшей на накидку воды будет направляться к вершине ее заостренного угла. В этот угол я вставляю водоотводную трубку и пропускаю ее через рукав смотрового окна в какую-нибудь емкость.

С — накидка растянута, верхняя скатка уложена вдоль арки тента, водосток пропущен в смотровое окно.

Объявляются и новые представители мира пернатых. В отдалении дерутся между собой две птицы. Возможно, это чайки, но больше они смахивают на крачек. На одной из карт в книге Робертсона обозначен миграционный путь крачек. Он как раз пересекает то место, где, по моим расчетам, находится плот.

О близости суши иногда можно догадаться по приметам, известным обитателям южных морей. Например, по особой конфигурации волн, отраженных береговой полосой, по нагромождению высоких кучевых облаков, поднимающихся над сушей под воздействием тепловых потоков, по полоскам фосфоресцирующей воды и т. п. Ничего подобного я пока не заметил. Самый верный способ — это увидеть землю собственными глазами. Однако разглядеть ее издалека не так-то просто. Когда облака находятся у вас над головой, то такое впечатление, что они движутся быстро. Но по мере их приближения к горизонту начинает казаться, что их движение замедляется; одновременно с этим они еще и темнеют. А на самом горизонте они приобретают иллюзорные формы зубчатых вулканических гор или, наоборот, низменных и плоских островов. Некоторые так долго стоят неподвижно, что вы принимаете их за сушу. И только при очень длительном наблюдении мореплаватель может отличить землю от облаков.

Когда мы с Крисом подходили к Азорам, я увидел среди высоких пышных взбитых кучевых облаков какое-то светло-серое коническое образование. Оно не двигалось в течение нескольких часов, постепенно прорисовывалось все отчетливее, а потом вдруг соединилось внизу с поверхностью воды. Как оказалось, это была вершина Файал, и заметили мы ее за 40 миль; все это время более низкие участки острова были скрыты в белой дымке, лежащей у воды. А вот пример противоположный: однажды на Канарах я шел менее чем в миле от тысячефутовых скалистых утесов погожим солнечным днем, когда свет солнца рассеивался легкой дымкой над поверхностью воды, которая окутывала и скрывала весь остров. Я отчаянно надеюсь, что в своих навигационных выкладках недооценивал скорость плота и скорость течения, потому что всегда старался относиться к ним скептически. Высматриваю на горизонте какой-нибудь неподвижный силуэт, в окраске которого проступали бы зеленоватые тона, но всякий раз он постепенно менял свои очертания, превращаясь то в крылатого коня, то в ангела либо еще во что-нибудь, и исчезал из вида.

Вот и кончается март. Обернется ли апрельский дождик для меня майскими цветочками или первого апреля меня ожидает грандиозный розыгрыш? Кажется, ты думал, что сможешь доплыть, да? С первым апреля тебя, приятель!

1 апреля,

день пятьдесят шестой

ОБЛАКА, КАК НАРОЧНО, СБРЫЗНУЛИ МЕНЯ ДОЖДЕМ, чтобы проверить, как действует новая система для сбора воды; набралось около пинты, но продегустировав добытую воду, я обнаруживаю, что она безнадежно загрязнена оранжевыми частичками тентовой пропитки. Оказывается, моя водосборная накидка не так эффективна, как я ожидал. Слишком много воды просачивается в отверстие прямо с тента, и испорченная, грязная вода смешивается с чистой. Может быть, надо разбавить плохую воду хорошей питьевой? Смешиваю их в равных частях. Но и это не помогло — меня чуть не вырвало, когда я отведал этой гадости. Может быть, если развести ее немного водой из опреснителя…

Из-за сплошной серой завесы выглядывает солнце, и мой солнечный агрегат оживает. Резвые капельки звонко падают в водосборный мешочек. Но опреснитель упорно обмякает и заваливается на бок. Размер отверстия в чехле, по-видимому, приближается к критическому. Поддувать его приходится каждые десять — пятнадцать минут. Выход воды хороший, даже слишком хороший. При этом я стараюсь не замечать, что опреснитель производит все более и более соленую воду. Мне смертельно хочется пить. Пожалуй, не так уж плохо и само море. Если смешать засоленный дистиллят с загрязненной дождевой водой, станет не так солоно, а заодно это отобьет омерзительный привкус. Сливаю все вместе и получаю в результате такой коктейль, который вполне подошел бы для ритуального испытания на храбрость в любом древнем племени; этакая адская смесь воды, каменной соли и какой-то тошнотворной дряни. Надо избавиться от этой мерзости. Нельзя, чтобы она и завтра отравила мне свежую воду, но и вылить жалко; зажимаю нос и выпиваю все до дна. Оказывается, эта жидкость зверски дерет глотку.

А тем временем невдалеке от Пуэрто-Рико судно под названием «Стратус» встречает в море дрейфующую по волнам маленькую яхту. Об этом сообщают в береговую охрану, которая запрашивает более подробнее описание покинутого парусника. С описанием «Соло» оно не сходится, и к концу дня береговая охрана уведомляет моих близких, что дальнейшие «поиски» отменяются. О сообщении, полученном со «Стратуса», они даже не упоминают. Брат Эд каждый день названивает родителям, чтобы узнать, не получили ли они какое-нибудь известие обо мне. Но скудость информации из официальных источников его прямо-таки удручает. Либо они чего-то не договаривают, либо не ведут энергичных поисков. Эд оставляет свой дом на Гавайях и самолетом направляется в Бостон, где присоединяется к родителям и второму брату Бобу. Отныне поисково-спасательную миссию они возьмут на себя.

Приходит ночная темнота, но уснуть я никак не могу. Выпитая мерзопакость плещется в желудке, переворачивая там все вверх дном. У меня болит голова, на лбу выступает пот. Шея каменеет, в горле стоит ком, будто кто-то душит меня. Страшно тошнит, пульс учащается, в висках стучит кровь. К полуночи меня прошибает испарина, пот катит градом, не находя себе места от боли, я катаюсь по полу. Господи! Ведь я сам себя отравил!