А поезд все прибавлял ходу, и вместе с тем движение становилось более плавным, плотные заросли отступили от железной дороги, затем исчезли совсем. Теперь за окном мелькали округлые холмы, ровные аллеи подстриженных тополей, на холмах стояли нарядные замки, по аллеям гарцевали статные молодые всадники, мы проехали по пестро раскрашенному мосту, внизу текла широкая река, на ней плавало множество лодок, байдарок, яхт, челноков, вдали по светлому шоссе ехал мальчик верхом на мышино-сером ослике. Марге во все глаза смотрела в окно, потом повернула голову, так что волосы, взлетев, хлестнули меня по щеке. Марге посмотрела мне в глаза.

— Куда мы едем?

— Хм-хм, — ответил я.

— Куда, ну куда? — допытывалась Марге.

— Да так, кое-куда, — сообщил я, стараясь скрыть радостную улыбку.

Мы миновали пояс цветущих садов, затем прогрохотали сквозь туннель, преодолели еще один мост, и сейчас же за окном мелькнул высокий стенд, на котором старинными буквами было написано: «Городъ».

Пригородные виллы, цветные стекла веранд, в каждом саду яркие скворечники; вскоре пошли высокие дома, по заросшим густыми деревьями улицам гуляли веселые люди, некоторые, заметив поезд, махали нам, мне и Марге; поезд замедлил ход, как все поезда, въезжающие в город; мы пролязгали по переезду, проехали по виадуку, показалось голубое станционное здание с надписью: «Городской вокзалъ». Поезд остановился, мы вышли из вагона; Марге крепко зажала зонтик под мышкой, тук-ток, тук-ток, звенели ее каблучки по перрону; кувыркаясь, перекидываясь боком через голову, мимо нас пробежали клетчатый Арлекин и Пьеро в штанишках до колен, один хохотал, другой хныкал. Марге проводила их взглядом, губы ее пересохли от волнения. Но она ни о чем не спрашивала, тук-ток, тук-ток, шагала она чуть впереди меня к голубому зданию вокзала, тук-ток, тук-ток; навстречу нам шла грациозная, хрупкая и капризная Мальвина, в руке у нее был шелковый саквояж, она тихо возмущалась: «Паршивец Пьеро! В какое нескладной время мы живем! Мужчины плачут, а дамы вынуждены сами нести свой багаж!»

На Мальвине было узкое супермини-платье.

В дверях вокзала мы чуть не столкнулись с жизнерадостным мужчиной, его нос был похож на розовую картофелину. Мужчина держал в вытянутой руке раскаленную сковороду, на которой шипели аппетитно поджаренная картошка и подрумяненные сардельки. Голову мужчины украшала большая клетчатая кепка.

— Привет, старик! — крикнул он мне по-русски, высоко подбросил сковороду, поймал ее и припустился к поезду. Это был очень известный клоун.

Марге вдруг посмотрела на мой головной убор. Я невольно потрогал козырек своей элегантной, но тем не менее явно клетчатой кепочки.

На вокзале в просторном зале ожидания продавали горячее какао, пирожки с маком и сигареты. В проходах между скамейками по усеянному шелухой от семечек полу сновали старики с длиннющими седыми бородами в пестрых замызганных халатах, из-под которых выглядывали украшенные вышивкой джинсы. Старцы с азартом запускали самолетики, сложенные из тетрадных листов, самолетики вжикали, планировали и падали на пол, они валялись повсюду, старцы призывали на помощь Аллаха и Магомета, хвастались и ссорились.

Марге наблюдала за всем этим с большим интересом. Глаза ее блестели, она украдкой шмыгала носом, не в силах отвести взгляд от проказливых джиннов и прочих восточных духов из бутылки.

Мы еще не успели как следует оглядеться, как к нам бросился какой-то желтый зверь величиной с большую собаку или небольшого теленка. Марге ахнула, зверь подскочил прямо к ней, встал на задние лапы и опустил тяжелые, похожие на боксерские перчатки передние лапы ей на плечи. Марге пошатнулась — и тихо засмеялась. Львенку было месяцев десять. Марге смеялась негромко и весело, львенок, склонив свою квадратную голову, смотрел на нее в упор, сморщив кожу на лбу, словно в раздумье; возле нас семенил мальчишка лет шести, он катил перед собой дребезжащий чугунный круг от плиты, придерживая его сделанным из проволоки крюком. Мальчишка не сводил взгляда с круга, только разок покосился он в нашу сторону и спокойно сказал: «Эльза, иди же скорей!» — потом свистнул в дырочку между передними зубами, львенок плюхнулся на четыре лапы, зевнул и побежал за мальчишкой. Марге смеялась. Вдруг она наклонилась и посмотрела на свою ногу. Заметив мой взгляд, она покраснела и повернулась ко мне спиной.

— Кажется, у меня чулок немножко порвался, — сказала она. — Но это пустяки.

Действительно, я заметил спустившуюся петлю на ее коленке.

— Это пустяки, — повторила Марге.

На мигу меня промелькнула какая-то мысль, ощущение, что надо что-то предпринять, но тут же вылетела из головы.

Перед нами шумела большая площадь. Она немного напоминала Ратушную площадь в Таллине. Разве только тесно прижатые друг к другу островерхие готические фронтоны поднимались здесь повыше, кроме того, их было гораздо больше; стены здесь были ярче и чище, мостовая же, наоборот, менее стертая. На другой стороне площади стояли вперемежку самые разнообразные экипажи: от карет, запряженных четверкой, на дверцах которых красовались дворянские гербы, до сияющих серебром мотоциклов «Паннония» и гоночных автомобилей. Так же пестра и многолика была толпа, люди фланировали по площади, мимо маленьких лавчонок, по прилегающим улицам. Рядом с римской туникой шагал посасывающий сигару Мистер Твистер. В небе парили воздушные шары. Погода была ясная. Большие башенные часы показывали XII.

Над готическими крышами послышалось какое-то жужжание, и мы увидели летящего толстенького человечка. Шлеп! — он приземлился перед зданием вокзала.

— Привет, Кааро!

— Это был Карлсон, который живет на крыше.

— Кто лучший в мире поглотитель какао? — Карлсон, который живет на крыше, плотоядно поглаживал свой животик. — О, у меня дома четыре миллиона пачек какао, а ты, Кааро, знаешь хоть кого-нибудь в мире, кто был бы лучше Бо Нильссона?

— Нет, не знаю, — признался я, улыбаясь. — Мне очень жаль.

— Если ты мне дашь пять тысяч конфеток «Тийна», то я тебе расскажу о нем. По крайней мере, два или три года назад он был самый лучший в мире Бо Нильссон.

У меня с собой не было пяти тысяч конфет «Тийна», — по правде сказать, я особого интереса ни к какому Нильссону не испытывал, — и Карлсон, поглаживая животик, направился в вокзал.

Пока мы прогуливались по площади, мне пришлось отвечать еще на множество приветствий и шуток. Марге кивала всем моим знакомым скромно и вежливо, как воспитанная девочка. Из открытого окна неслась музыка. Я заметил большую граммофонную трубу. «Стоит захотеть, и буду я в Австралии», — пела Хельги Салло.

Мы облюбовали открытую коляску без кучера, я помог Марге сесть, вскочил на козлы, и мы покатили в Город. Маленькая резвая лошадка бежала ровной рысью, мы ехали по чудесным узким улочкам, тут висела вывеска пекаря, там — сапожника, по тротуарам прогуливались празднично настроенные, оживленные люди, из открытых окон слышалась музыка. Мы пересекали площади, перекрестки, ехали по проспектам, где в зелени небольших скверов стояли скромные памятники. Площадь Ганса Христиана Андерсена, проспект Александра Грина, бульвар Якоба Хурта, улица Евгения Шварца;

Этот Город мне нравился, всегда нравился; теперь я вновь после многолетнего перерыва оказался здесь и был очень, очень счастлив.

Улица, на которую мы вскоре приехали, была тихая и довольно широкая. Лошадь, прядая ушами, остановилась у тротуара. Мы вышли из коляски. В тени каштанов приютилось уютное кафе. Над входом висели часы, они показывали XII.

Все часы в Городе всегда показывали XII.

В вестибюле кафе было тихо и прохладно. Сюда доносился аромат индийского кофе. Я отнес наши плащи на вешалку, больше ничьей одежды там не было, мы посмотрелись в зеркало, Марге покосилась на свою коленку — едва заметная петля все-таки немного тревожила ее, — причесалась, и мы по винтовой лестнице поднялись наверх. Эта часть зала была почти пуста» Лишь возле двери на кухню за маленьким столиком сидел какой-то мужчина с энергичным лицом, очень похожий на одного эстонско-латышско-литовско-русско-польско-немецкого киноактера. Но нет, это был кто-то другой. Он попивал сок и читал газету.

Мы сели в дальний угол, подальше от широких окон. Приятно шумел скрытый в стене вентилятор. Глаза отдыхали на паре пестроцветных абстракций, висевших на светлой матовой стене. Мимо нас прошли трое или четверо молодых людей с задумчивыми лицами, они направились к винтовой лестнице и поднялись на следующий этаж.

— Тогда я ему и сказал: реализм — это скучно, — тихо произнес один из них.

Я подождал, пока их шаги и негромкий разговор затихнут на винтовой лестнице, потом вытянул ноги, оперся подбородком на сплетенные пальцы и несколько мгновений наслаждался этой неповторимой, нежно прохладной, уютной, задумчивой и ароматной тишиной, которую мне очень редко приходилось наблюдать в утренних кафе. Чтобы хорошо понять это мое наслаждение, прежде надо прожить кучу лет, посетить множество кафе, надышаться их чадом в обеденное время, претерпеть их нетерпеливую спешку и суету, их прокуренные, пропитанные винным и ликерным духом вечера, их шум и гам перед закрытием, надо поволноваться в молодых компаниях, надо, сидя за столиком, поспорить из принципа, ради самого спора, надо, явившись на стихийное послелекционное сборище, внеся свою лепту в общую кассу, почувствовать близость дружеских локтей, их преднамеренные и непреднамеренные толчки и при этом прослыть блестящим и остроумным, таким, кого всегда, даже в часы пик, впускают в кафе, однажды вам придется привести туда свою девушку, поставив ее под обстрел критических взглядов завсегдатаев, потом пройдет какое-то время, несколько месяцев, может быть, несколько лет, вы научитесь работать в кафе, читать, заниматься служебными делами, и только спустя долгие годы в награду за все эти добровольные испытания вы наконец отыщете такое кафе, которое, во время краткого утреннего пребывания в нем, будет вполне соответствовать вашему скромному идеалу Уютного Кафе, и тогда вы по-настоящему его полюбите, полностью обживетесь в нем и будете ревниво оберегать его от посторонних. «Схожу-ка я в кафе», — подумаете вы, бреясь однажды утром, и при этом ощутите, как вас наполняет тихая, светлая радость, какую может испытать лишь тот, кто знает, что такое настоящая любовь, кто знает, что такое ожидание свидания…

В этом кафе всегда царило настоящее, подлинное утро кафе, Утро Уютного Кафе.

Всего этого Марге еще не понимала. Но ей предстоит постичь это. Она робко смотрела перед собой, на голубую столешницу, ее руки лежали, отдыхая, одна возле другой, она дышала спокойно и ровно.

— Как это кафе называется? — спросила она негромко.

«Чистоплотный Слон», — ответил я.

— Ах… вот как, — сказала Марге. Лицо ее было серьезно. Это мне понравилось.

К нашему столику подошла веснушчатая девушка. Ее щеки приветливо круглились.

— Здравствуй, Мильви!

— Что я вижу — кто к нам пожаловал после столь долгого отсутствия, — добродушно улыбнулась Мильви. — Что же вам принести?

Я посмотрел на Марге,

— Ты хочешь есть?

Марге помотала головой.

— Тогда кофе на двоих… двойной, хорошо? Минеральной воды, пожалуйста, две бутылки, если есть, то «Икла», и немножко вишен. Газеты не надо.

Мильви принесла кофейник, чашки, бокалы, бутылки «Икла» и темно-красные вишни, покрытые блестящими капельками воды, в простой хрустальной вазе на тонкой ножке.

Я налил кофе.

Марге любовалась вишнями. Было заметно, что она чему-то радуется про себя. Помолчав, она сказала:

— По-моему, они очень гармонируют. Этот голубой стол и вишни. Посмотрите, как они отсвечивают. Она взяла из вазы несколько парных ягод и положила на стол.

Темно-красные вишни отсвечивали голубым.

Город, в котором много цветущих яблонь и в уютном кафе «Чистоплотный Слон» на голубом столике лежат темно-красные вишни…

Голубая столешница, темно-красные вишни, синее колечко в честь окончания школы на спокойно лежащей руке Марге… Наши часы, негромко тикая, показывали XII.

Маленькими глоточками мы пили ароматный кофе, и я при этом учил Марге запивать каждый глоток минеральной водой. До сих пор она была уверена, что минеральную воду пьют только старики, страдающие желудочными болезнями.

В другом конце зала встал и посмотрел в нашу сторону высокий франтоватый мужчина, который сперва сидел за маленьким столиком возле двери в кухню и читал газету. О, внешность обманчива и первое впечатление тоже, — к счастью, я знал этого человека. Его открытое лицо, на котором не видно было следов интеллектуальной деятельности, лицо сорокалетнего мальчишки, было слегка озабочено. Озабочено настолько, насколько может быть озабоченным плейбой. Под темной челкой пролегли забавные извилистые морщины, они, как ни странно, придавали его физиономии детское выражение. Мужчина спустился вниз по винтовой лестнице.

— Знаешь, это ведь Ланселот, — сказал я Марге.

— Верный Рыцарь?

— Ого, что мы, оказывается, знаем! Да, это действительно Верный Рыцарь, а вовсе не киноартист.

— Я знаю о нем совсем немного, ~— быстро сказала Марге. — А чем сейчас занимается этот Ланселот?

— Он… он исполняет свои служебные обязанности. Сражается с драконами.

— Разве они еще существуют?

Я кивнул.

— Я и вправду еще молода и зелена, причем, как мне кажется, я нисколько не умнею, — сказала Марге с шутливым сожалением. Она взяла со стола пару вишен, засунула их черенками в рот и вопросительно посмотрела на меня.

— Да вроде того, — согласился я, улыбаясь. Потом я спросил тихо и сдержанно: — Тебе нравится здесь?

— Да… Очень нравится. Знаете, может, вы не поверите, но и иногда воображала себе именно что-то похожее.

— Бродя по улицам родного города?..

— Да, именно — бродя по улицам родного города, — подтвердила Марге.

— Ладно, Марге, впрочем… — сказал я решительно. — Я хотел тебе… ну; понимаешь? Этот Город… ты понимаешь… — Я вдруг смутился. — Знаешь, тогда я был помоложе… мне было двадцать лет… Ужасно я был молодой и… наивный, и заносчивый и… Тогда-то я этот Город… и выдумал… Но прежде, чем я тебе покажу его, я хотел бы… рассказать историю его создания… Разумеется, это всего лишь наивная сказка… Или, может быть…

— Ох, да бросьте вы… — прошептала Марге.

— Так вот… это было очень давно… Н-да… Это в самом деле было довольно давно.

Та поздняя осень была очень странной. И сам я в то предзимнее время тоже был очень странный. Я жил у одной пожилой четы в Юлейыэ, районе Тарту, снимал комнату в их большом и мрачном деревянном доме, где всегда было холодно и разгуливали сквозняки, под моей кроватью лежала куча антоновских яблок, сборники стихов, бумага для машинки и незаконченные рассказы — проба пера.

Той осенью литература, особенно поэзия, была очень популярна в Тарту. Даже самых молодых авторов узнавали на улице, словно спортсменов. Стихи писались многими, можно сказать, в массовом порядке, и все, кто каким-нибудь образом просачивался сквозь фильтр, вступали в объединение молодых литераторов» Порой я всерьез додумывал о том, что надо бы бросать биологию, Правда, стихи я сочинять не умел, я пробовал свои силы в прозе.

На одном из собраний литобъединения я влюбился в филолога Агнесу, которая, по-моему, была чертовски талантлива, красива и экстравагантна. В дальнейшем у меня появилось две причины для посещения собраний, причем вторая, по всей вероятности, была главной.

Когда Агнеса входила, мне казалось, что комната наполняется какой-то неведомой радиацией. Если она брала слово или что-нибудь читала вслух, я до такой степени обалдевал, что уже ничего не соображал, кроме того, что все, ею произнесенное или прочитанное, совершенно гениально. Я был ужасно влюблен и ужасно робок.

Как мне помнится, я не осмелился предпринять ни одной сколько-нибудь серьезной попытки к сближению. За все это время мы обменялись самое большее шестью ничего не значащими фразами. Вполне возможно, что Агнеса даже не подозревала о моем существовании. Собрания посещало много народу.

Но когда я вечерами возвращался домой по темной Тоомемяги и сухие, прихваченные морозом листья шелестели под ногами, мне хотелось плакать.

Комната моя была пустая, нетопленая, не хотелось браться за конспекты, мне было холодно, грустно, как-то ее по себе, я лежал на кровати и смотрел в потолок… В комнате пахло антоновкой.

Осень была длинная, сухая, но однажды вечером небо затянуло тучами, и ночью я проснулся оттого, что ветер кидал в окно горсти ледяной крупы.

Меня считали способным, и еще до окончания семестра я должен был на два года поехать учиться в Москву. Первого декабря мне сказали — ну вот, Неэм, четвертого отправляешься. Я побрел пешком в Юлейыэ, сварил себе кофе на плитке, в комнате было холодно, и за окном шел первый снег. Крупные хлопья падали на пустые подмерзшие клумбы, на ветви безлистных яблонь, на крышу сарая; Ветер гудел, стучал в окна, врывался сквозь щели в комнату, завывал в углах, жизнь вдруг показалась мне безотрадной, захотелось что-то сделать, что-нибудь разбить или запеть во все горло. Мне было тогда двадцать лет. Следовало бы собрать учебники, конспекты, тетради, сложить скудные пожитки, но вместо этого я закурил «Аврору», сел за стол, вставил во взятую у хозяина портативную пишущую машинку желтоватый лист из лежавшей на столе пачки скверной шершавой бумаги, снял со стоящей в углу плитки полную эмалированную кружку горячего кофе «Наша марка», выпил несколько глотков — кружка обжигала губы, — положил на стол две пачки сигарет, посмотрел в потолок и начал печатать двумя пальцами. На следующий день я не пошел в город. К вечеру рассказ был готов, я его перечитал, вышел без пальто на крыльцо, сад уже утопал в сугробах, я стоял в дверях до тех пор, пока мороз не загнал меня в дом.

За час до отъезда я отправил Агнесе рукопись бандеролью. В феврале, уже обжившимся москвичом, я вдруг получил толстое отправление в служебном конверте. В нем была рукопись. Редакция молодежного альманаха отклонила «Сказку о Поэте» — так называлось мое произведение. Вот, значит, как поняла Агнеса мои действия.

Мне ни на что не хватало времени, я едва успевал справляться со слишком быстрым темпом этого города и его расстояниями. Лекции, «лабораторки», общественная работа, концерты почти полностью поглотили меня. Это был один из самых напряженных периодов моей жизни. Я мужал.

Судьбе было угодно, чтобы из меня не получился литератор (или же графоман).

Напечатанную на желтоватой шершавой бумаге, полную опечаток рукопись я засунул куда-то на дно чемодана и надолго забыл о ней.

Несколько лет назад, как раз в канун октябрьских праздников, я сидел один в своей новой двухкомнатной квартире. Со времени переезда в нее прошло недели три, и мне нравилось сидеть дома. За окном валил ранний, хотя и не первый снег, быстро темнело, таинственно засветились уличные фонари. Не знаю, как это произошло, но я отрыл в своих старых бумагах затрепанную рукопись (странно, почему истрепываются рукописи, которые никто не читает?) и прочитал ее. Передо мной на столе стояла ваза со светло-зелеными антоновскими яблоками. Немного подумав, я взял карандаш, зачеркнул прежнее название и написал новое: «Зимний комар». Затем вышел на улицу пройтись…

— Я хочу тебе объяснить, как это возникло, — сказал я и рассказал Марге о той далекой осени, о том, как однажды ночью ветер кинул горсть крупы в мое окно, о том, как я варил себе кофе и как сел за пишущую машинку…

Рассказал о «Зимнем комаре». Главными действующими лицами в нем были Комар и Поэт. Комар только и знал, что спал и комнатушке Поэта на чердаке; Поэт, кудрявый молодой человек, из-за моей литературной беспомощности обладавший совершенно неопределенной внешностью, мерз, мучился от насморка, томился по некой Черноволосой Девушке, даже в кафе пойти ему было не на что; и вот однажды он задремал в своей нетопленой комнате.

Недавно он сочинил Стихотворение, которое сам считал удачным. Стихотворение умело говорить. Поэт собирался, что было совершенно естественно, отнести его в редакцию. А Стихотворение оказалось чрезвычайно предприимчивым спутником и предложило начать самостоятельные поиски Черноволосой Девушки. Они обернулись летучими мышами и вылетели на улицу, затерянную в провале между небоскребами, по дну ее текла беспрерывно гудящая и рычащая река автомобилей. Затем нырнули в подвальное кафе, где надрывались саксофоны и молодые снобы вели сумбурные разговоры. Черноволосой Девушки там не было. Поэт и Стихотворение взлетели на крышу, чтобы расспросить неоновую деву, чистящую зубы, и неонового юношу, пьющего неоновое пиво» Коты выли, телеантенны гудели. О разыскиваемой — ни слуху ни духу. Поэт решил спросить совета у месяца, но месяц упал и рассыпался в назойливую рекламную надпись на крыше — РАОРИН. Слетали на рынок, залетели в универмаг, побывали в туннеле, в трамвае, в театре — все это происходило в лиловатом, фиолетовом, синеватом вечернем свете, — и опять, и опять на пути попадались им коты с фосфоресцирующими глазами… Поэт и Стихотворение форсили друг перед другом, как мальчишки, скрывая опасение, что эти блуждания безнадежны. В конце концов Поэт совершенно случайно раздобыл букет цветов, один седоусый водитель мотороллера вывез его из душного каменного города, сказав, что Черноволосую Девушку там искать не стоит…

За время моего рассказа в «Чистоплотном Слоне» стало прохладно. Высокие окна покрылись морозными узорами, Когда я дошел до того места, где водитель мотороллера получает в подарок от Поэта маленькую гвоздику и Поэт, очень удивленный, входит в ярко-зеленый парк, вдруг за столиком неподалеку от нас я заметил некоего молодого человека. Изумление мое было велико.

Молодой человек сидел сгорбившись, втянув руки в коротковатые рукава пиджака. Волосы у него были кудрявые, шея закутана полосатым шарфом. Он меланхолически шмыгал насморочным носом.

— Алло… — нерешительно помахал я.

— Эх-хе-хе… — вздохнул молодой человек.

— Я вижу, вы ничуть не изменились, — сказал я

— А вы здорово растолстели, прошу прощения, — ответил молодой человек.

— Хм, что поделаешь, — сказал я.

— Да, что поделаешь, — согласился молодой человек.

— Могу ли я продолжить рассказ?

— Разве я вправе что бы то ни было вам запрещать или приказывать? Странный вы, право, человек… Закажите-ка мне лучше чашечку кофе, эта история достаточно утомительна, я пока что подкреплюсь кофейком.

На столике молодого человека появилась чашка дымящегося напитка.

— Ну, так-то оно получше, — сказал он, обхватив чашку замерзшими пальцами.

— Это Поэт, — прошептал я Марге. Девушка нетерпеливо кивнула с легкой досадой — она сама уже догадалась. — У него такая ужасно невыразительная внешность… — пробормотал я. — Это моя вина, я понимаю… Почему-то он нисколько не изменился.

Я продолжал рассказ о «Зимнем комаре». В парке Поэт дошел до места пересечения тропинок, пошел в неверном направлении, его схватили и привели в страшный замок ужасного Короля, там ему пришлось пройти через ряд испытаний, прежде чем он сумел бежать. В конце концов он достиг цели. Черноволосая Девушка сидела на скамейке в глубине парка, под кустом сирени, и явно ждала его. Поэт неуклюже уронил цветы к ее ногам и хотел было прочитать ей стихи (Стихотворение само ему велело), но тут появился Комар и укусил Поэта в кончик носа. Весь свет заполнился комариным писком. Черноволосая Девушка захохотала и убежала. Поэт рассердился, прихлопнул Комара, и проснулся. Ему было холодно и грустно, к его ладони, прилипли тощие комариные останки, а на столе лежал чистый лист бумаги. — Да, так оно все и было, — пробормотал Поэт, прихлебывая кофе. — Даже досадно, что и говорить…

…Грустно ему было, за окном мелькали огромные лиловые неоновые буквы, на дворе стоял жутко холодный февральский вечер. Поэт вдруг рассердился, схватил лист бумага и сочинил безумную фантазию, дерзостный вымысел о сказочном городе, где никогда не бывает ни холодно, ни жарко, а всегда приятно умеренная температура, где ни одна неоновая реклама не сверкает слишком ярко, где никто никогда не спешит настолько, чтобы забывать о своих друзьях, где часы всегда показывают XII, где тем, кто любит друг друга, никогда не приходится разлучаться, никогда не приходится стареть, написал стихи о Городе, где одновременно цветут яблони и созревают темно-красные вишни, где живут добрые, веселые, приветливые сказочные люди и замечательные волшебники, где никого не обижают, где никому не пудрят мозги, где деньги ничего не определяют — и меньше всего человеческую ценность, — где нет места несправедливости и обману, лицемерию и комариному убийству…

— Хотя бы и случайному, — буркнул Поэт себе под нос.

— Какова же судьба этого стихотворения? — спросил я наивно.

— Почем я знаю? — ответил Поэт. — Ведь вы же придумали нею эту историю. Если хотите, можете посмотреть эпизоды из «Зимнего комара», и больше ничего. Может быть, девушка желает посмотреть сцену с Королем?

— Я не знаю… Разве это возможно?

— Ну, так, значит, — сказал Поэт, не обращая внимания на вопрос. — Я пошел по неверному пути, из-за кустов выскочили королевские соглядатаи и поволокли меня к Королю.

Перед нами возник большой экран, Поэт вступил в него, экран тут же потерял свои очертания, превратился в королевский кабинет. За обыкновенным письменным столом сидел мужчина средних лет в приличном сером костюме с элегантным галстуком. Только на голове у него сверкала бриллиантами золотая корона. Значит, Король. Король налил себе из графина воды и взглянул на Поэта. У Короля был маленький нежный рот.

— Откуда родом? Как оказался в моих необъятных владениях? Намерения? Должность? Отвечай быстро, быстро, не тяни…

У Короля был тихий, прямо-таки виноватый голос. — Я Поэт, родом из Города, живу в мансарде, в твои владения затащили меня твои соглядатаи…

— Ай-яй-яй… — с огорчением вздохнул Король.

— А теперь отпусти меня, — пробормотал Поэт.

— Я — ищу — Черноволосую — Девушку, — суфлерским шепотом подсказало ему из-за пазухи Стихотворение. К сожалению, слишком громко.

— Повторять не надо, я слышал, — сказал Король. Он поправил галстук, нажал на кнопку звонка, затем сказал тихо: — Повесить, отрубить голову, выставить на колу возле ворот замка.

В кабинет ворвались палачи в красных плащах. Король опустил глаза. Палачи схватили Поэта за руки и принялись его дергать.

— Вообще-то… не нужно… — прошептал Король, глядя в сторону. — У меня давление… Пошли к черту…

Палачи мгновенно исчезли.

— А какое у вас давление, молодой человек?.. — спросил Король с любопытством.

— Не знаю… я хотел бы теперь уйти, — сказал Поэт, переминаясь с ноги на ногу. Лицо его было бледно.

— Король помолчал. Повертел в руках пресс-папье. Причмокивая, выпил воды.

— Хлоркой отдает… Так что, стихи сочиняете?

— Да, мой король! — сказал Поэт гордо.

— Ну и как, выгодно это?

— Не знаю… Меня пока что мало печатали… Я об этом как-то не думал…

— Так… так… Что вы сегодня ели на обед?

— По правде сказать, ничего… Да нет, что я говорю, — дворничиха принесла мне несколько вареных картошек. Король чуть заметно улыбнулся.

— Так, значит, тунеядец?

— Нет! — воскликнул Поэт оскорбленно.

— Да! — вежливо подтвердил Король. — Я всегда говорил, что всякие там акробаты — тунеядцы.

— Я — Поэт!

— Молчать! — сказал Король просительно. — Я прав, ибо и король. А может, я ошибаюсь?

— К сожалению, вы не ошибаетесь…

— Значит, на работу не ходит, денег не зарабатывает, картошку ему бедная дворничиха приносит… Скажите, почему вы так поступаете? — спросил Король проникновенно.

Поэт помолчал. Потом тихо сказал:

— Это такая необходимость.

— Необходимость?

— Ну да, я просто не могу иначе;

— Гм… интересно. Так-таки не можете? Покажите-ка, что это у вас за пазухой?

— Только посмей! — пригрозило Стихотворение Поэту.

— Не покажу, — сказал Поэт. — Сперва это должна прочесть Черноволосая Девушка.

Король вдруг беззвучно захохотал.

— О господи… Вы что, серьезно?.. О господи; Весьма трогательно. Извините, но вы дурак. Вы уверены, что Черноволосая Девушка заслуживает этой чести, вы уверены, что ваш поступок не бессмыслен?

— Не уверен; — озадаченно пробормотал Поэт.

— Вот видите, — Король умолк, немного подумал и вдруг широко улыбнулся» — Знаете, вы мне нравитесь, тунеядец. Я и сам тунеядец. Да что говорить! В вас что-то есть. Сватайте мою дочь! Правда, она, к сожалению, рыжая и у нее небольшое плоскостопие, но зато я издам все ваши стихотворения в роскошных переплетах, заплачу вам потрясающий гонорар, подарю вам половину королевства — бог с вами, живите, странный молодой человек, живите, сочиняйте стихи, мелите чепуху, я за все плачу. Сватайте мою дочь, я согласен. Только сперва вы должны — это чистая формальность, из-за других женихов, — выполнить три гадания: пристрелить воробья на одной колокольне за семью морями, привезти мне шапку-невидимку, сделанную из обрезков ногтей, и убить свирепого медведя-великана…

— Нет…

— …не волнуйтесь — я гарантирую, что все будет в порядке. О воробье мы пустим журналистскую утку, шапка, благодарение бесам, у меня уже есть, — кстати, единственная в мире, — а чучело медведя мои мастера изготовят за одну ночь…

— Нет, — удрученно вздохнул Поэт. — Я не могу, я ощущаю сейчас некую странную необходимость. Я должен идти и идти, пока не найду Черноволосую Девушку. Понимаете? У Короля дернулся уголок рта. Он тихо произнес: — Не понимаю. Эй! Повесить его!

— Дурень, живо наплети что-нибудь, если жизнь дорога, — испугалось Стихотворение.

— Хорошо; Я согласен, — сказал Поэт торопливое — Прежде всего я, пожалуй, отправлюсь за этой шапкой.

Король даже не взглянул на него. А вбежавшим палачам сказал:

— Отставить… Он согласен. Приведите осла. Он едет за шапкой.

Поэта тут же вывели во двор. Там стоял самый неприглядный осел, который когда-либо жил на свете, — слепой на один глаз, хромой на две ноги. Король лично вышел на лестницу и усмехнулся:

— До чего же легкомысленный тунеядец! Упустить такую возможность! Решили, что сейчас проведете короля, так ведь?

Король, мол, даст вам своего лучшего скакуна и вы поскачете себе во весь опор? Эх-хее… Вот перед вами самый паршивый осел, шелудивая тварь, такого паршивого и шелудивого осла ни у одного короля нет! И вашей судьбе я не завидую — она тоже паршивая. Вы будете до конца дней своих бессмысленно кружить в границах моего королевства. Что касается шапки, то мы о ней уже говорили. А без новой шапки и не пытайтесь въехать в ворота моего замка, маленький обманщик… Не то — голова прочь! Ясно? А теперь — марш!

С хохотом и насмешками слуги вытолкали бедного Поэта за ворота, смех и издевательства сопровождали его от деревни к деревне, со смехом и издевательствами отгоняли его стражники от границ королевства.

В каких-то пыльных зарослях репейника хромого осла оставили последние силы, а Поэт потерял последние крупицы мужества.

Отчаявшись, слез он с осла.

— Что нам делать, Стихотворение? — спросил он. — Что же нам делать? Это же черт знает что… Я не вижу никакого выхода…

Но Стихотворение молчало. И его мудрость иссякла. Ведь мудрость его ограничивалась лишь несколькими написанными на бумаге мыслями.

— Милый ослик… — вздохнул Поэт, глядя на приунывшее страшилище. — Паршивые наши дела…

Но осел вдруг подмигнул своим единственным глазом и молвил человеческим голосом:

— За то, что сказал мне доброе слово, спасибо. Ни от кого я доброго слова не слышал, только ругань да побои видел, что и говорить… А теперь позволь ослу дать тебе совет. Не унывай, добрый человек. Ты же стихотворец и умеешь сочинять. Что тебе стоит придумать любую чепуху, самую фантастическую сказку и превратить меня, шелудивого, подслеповатого осла, в орла с мощными крыльями? А могучему орлу ничего не стоит перенести тебя на своих мощных крыльях туда, куда тебе надобно. Кстати сказать, частенько я, старый греховодник, стоя в своем навозном хлеву, мечтал превратиться в орла…

— Эврика! — вскричал Поэт, потом сосредоточился и сотворил то, что советовал осел. И через мгновение он вновь оказался в ярко-зеленом парке и, помахивая рукой, долгим взглядом проводил горделивого орла, который удалялся куда-то по направлению к далеким горам.

Экран постепенно темнел. Поэт стоял посреди кафе и улыбался.

Я поерзал на стуле, нерешительно взглянул на Марге и попросил:

— Мне хотелось бы посмотреть, если можно, еще разок эти последние кадры… Что там дальше-то будет?

— Ничего особенного… — сказал Поэт. — Впрочем, извольте. Ну, навстречу мне шла целая толпа мороженщиц…

Мы снова оказались в ярко-зеленом парке. Навстречу Поэту шли, напевая, шесть девушек.

— Вот мороженое, кому мороженого, кому мороженого!.. — нараспев выкрикивали девушки. Заметив Поэта, они окружили его.

— И куда это вы, молодой человек, не отведав нашего мороженого, направляетесь?

— Я, знаете ли, разыскиваю Черноволосую Девушку, — не задумываясь, сказал Поэт.

— Чудненько. В таком случае мы не будем предлагать вам мороженое, ваше сердце должно гореть, — сказали девушки. — Лучше мы споем вам сентиментальную песенку про цветы, потому что, видите ли, мы вовсе не продавщицы мороженого, а наоборот — эстрадный ансамбль «Фонето».

И девушки скинули халаты, под ними оказались мини-платья; о ужас, я их узнал! Это были первая Айме, Реэт, Хелла, Эне, нторая Айме и Виктория. Пританцовывая и покачиваясь, они запели:

— Всё получите, даже приглашение на свадьбу, если сейчас же меня отпустите, — пробормотал Поэт, выходя из своей роли.

Некоторое время он брел по парку один, компанию ему составили лишь одинокие скворцы, мелькавшие в ярко-зеленых кронах.

Наконец он увидел на одинокой скамейке Черноволосую Девушку. Поэт приостановился.

— Ну-ну, давай шагай, — подсказало из-за пазухи снова ставшее энергичным Стихотворение. — Нечего топтаться на одном месте.

Поэт взял себя в руки, приблизился к Черноволосой Девушке, положил у ее ног огромный букет. И Черноволосая Девушка тихо и ласково сказала: «Все же ты нашел меня?» — и посмотрела на него.

— Все же ты нашел меня? — спросила Черноволосая Девушка. На ее тонких губах играла прелестная улыбка. Или что-то в этом роде. Маленькие, ровные, ослепительно белые зубки. Томные карие глаза. На ней было голубое, очень короткое платье, маленькая грудь взволнованно поднималась и опускалась, но самое скверное было то, что это была Фатьма.

— Эй, эй! — крикнул я Поэту.

Зеленоватый экран исчез, Поэт направился, почесывая затылок, к своему столику.

— Одну минуточку, — извинился я перед Марге и подошел к Поэту.

— Послушайте, — сказал я, — это же невозможно.

— И это говорите вы? — усмехнулся Поэт — вначале несмело, потом даже несколько язвительно.

— Хм… Во всяком случае, этого не должно быть. Разве вы знакомы с этой девушкой?

— Разумеется, нет. А вы?

— Ну, это самое… Как бы вам сказать…

— Ну да… — протянул Поэт. — Меня это совершенно не касается. Вообще сегодня у нас в Городе как-то…

— Ладно, не будем говорить об этом, — сказал я как можно спокойнее. — Я что-то напутал. Давно этим не занимался. Пусть все останется между нами.

— Ясно.

Поэт, обладающий неопределенной внешностью, допил свой кофе, встал из-за столика и, потирая руки, медленно удалился.

Спина у Поэта была сутулая, а левое ухо оттопырено именно таким манером, что я не сомневался: он создавал сейчас сонет на тему «Февраль», в настоящий момент дошел уже до восьмой строки и пытался срифмовать «бильярдная партия» и «зимняя меланхолия». Я это знал. У него, кроме довольно-таки больших ушей, были еще именно такие ходули, у этого Поэта, Я вернулся к Марге.

— Вот таким образом; Примерно так был однажды придуман этот Город. И я рассчитываю показать тебе его поближе. Разумеется, если ты ничего не имеешь против, Пойдем пройдемся немного, да?

— Да, — сказала. Марге тихо.