Глава 1

Возвратившись летним днем из-за границы, он вошел в свой каменный сельский дом, оставив багаж у двери на попечение экономки. Затем удалился в библиотеку и тихо сел там, радуясь, что окружен книгами и привычностью жилища. Его не было почти два месяца — на военном поезде он проехал через Индию, на корабле Королевских ВМС прибыл в Австралию и затем ступил на оккупированный берег послевоенной Японии. Туда и обратно он добирался одним и тем же бесконечным маршрутом, обычно в обществе шумных солдат-срочников, из которых лишь немногие признавали пожилого джентльмена, обедавшего или сидевшего рядом (этого тихоходного старикана, который вечно искал и не находил в карманах спички, неустанно жуя незажженную ямайскую сигару). Лишь в редких случаях, если осведомленный офицер объявлял, кто он такой, румяные лица в изумлении обращались к нему, оценивая, — ибо, хоть он и опирался на две трости, его спина не утратила прямизны и годы не замутнили проницательных серых глаз; снежно-белые волосы, густые и длинные, как и борода, были зачесаны назад на английский манер.

— Это правда? Вы на самом деле он?

— Боюсь, что мне все еще принадлежит эта честь.

— Вы — Шерлок Холмс? Нет, не верю.

— Ничего страшного. Я сам верю в это с трудом.

Но вот путешествие завершилось, хотя он и затруднялся восстановить в подробностях проведённые вдали от дома дни. Вместо этого вся поездка — ублаготворившая его подобно сытной трапезе — задним числом представлялась ему непостижимой, подсвеченной мимолетными воспоминаниями, которые вскоре превратились в смутные образы и прочно забылись вновь. Зато у него оставались неизменные комнаты его дома, ритуалы размеренной сельской жизни, надежность его пасеки; все это вжилось в него за десятилетия отшельничества и не требовало емкой — а тем паче скудеющей — памяти. И еще пчелы, которых он разводил: мир менялся, и он тоже, но они оставались прежними вопреки всему. И когда его глаза закрылись, и дыхание выровнялось, именно пчела приветствовала его по возвращении — рабочая особь возникла в его мыслях, отыскала его в иных пределах, уселась на горло и ужалила. Конечно, он знал, что, если пчела ужалила в горло, нужно выпить воды с солью, дабы предотвратить осложнения. Разумеется, прежде всего надо извлечь жало, желательно в первые же мгновения после того, как был выпущен яд. За сорок четыре года пчеловодства на южных склонах Сассекс-Даунс — он жил между Сифордом и Истбурном, ближайшей деревушкой была крохотная Кукмер-Хейвен, — пчелы жалили его 7816 раз (почти всегда в лицо или руку, реже — в мочку уха, шею или горло: причины и последствия каждого укуса были ответственно обдуманы и занесены в одну из многих тетрадей, которые он держал у себя в кабинете в мансарде). Эти умеренно неприятные опыты со временем привели к созданию многообразных снадобий, применявшихся в зависимости от того, какая часть тела пострадала, и как глубоко вошло жало: холодная вода с солью, смесь соли с мягким мылом и половинка сырой луковицы для прикладывания к раздражению; при чрезвычайно болезненных ощущениях иногда помогали жидкая грязь или глина, накладываемые ежечасно до исчезновения опухоли; для снятия же сильной боли, а также чтобы предупредить воспаление, наиболее действенным решением было безотлагательное растирание кожи влажным табаком.

Но сейчас — в библиотеке, дремля в кресле у пустого камина, — он запаниковал во сне, не в силах вспомнить средство против этого внезапного укуса в адамово яблоко. Он видел, как там, во сне, стоит в широком поле календулы, сжимая горло худыми артритными пальцами. Опухоль уже росла, набухая под его рукой, как выпирающая вена. Страх охватил его, и он окаменел, а опухоль все увеличивалась (раздуваясь, выпуклость раздвигала пальцы, горло отекало).

И он видел, как выделяется в этом поле календулы на фоне красного и золотого. Нагой, явивший свою бледную плоть над цветами, он походил на ветхий скелет, обернутый в тонкую рисовую бумагу. Пропали покровы его уединения — шерсть, твид — добротная одежда, которую он носил изо дня в день: и до Великой войны, и всю вторую Великую войну, и потом, вплоть до девяносто третьего года своей жизни. Его ниспадающие волосы были острижены почти наголо, от бороды осталась лишь щетина на торчащем подбородке и запавших щеках. Тростей, облегчавших ему ходьбу, — тех самых, что лежали у него на коленях в библиотеке, — во сне тоже не было. Но он устоял на ногах, даже когда его горло сдавило окончательно и стало не продохнуть. Жили одни губы, беззвучно хватавшие воздух. Все остальное — его тело, распускающиеся цветы, высокие облака — утратило всякое зримое движение; замерло все, кроме этих трепещущих губ и одинокой пчелы, деловито перебиравшей черными лапками по его морщинистому лбу.

 

Глава 2

Холмс задохнулся, просыпаясь. Он открыл глаза и, прокашливаясь, оглядел библиотеку. Сделал глубокий вдох, отметив косой луч тускневшего солнца в западном окне: свет и тень, упавшая на полированные доски пола и доползшая стрелкой часов до самого края персидского ковра под его ногами, дали ему знать, что сейчас ровно 5:18 пополудни.

— Проснулись? — спросила миссис Монро, его молодая экономка, стоявшая тут же, спиной к нему.

— Совершенно верно, — ответил он, сосредоточивая взгляд на ее хрупкой фигуре, — длинные волосы стянуты в тугой пучок, вьющиеся темно-каштановые пряди падают на стройную шею, тесемки коричневого передника завязаны сзади. Из плетеной корзинки на столе она извлекла кучу корреспонденции (письма с иностранными марками, бандероли, большие конверты) и, как ей было поручено делать раз в неделю, начала раскладывать их в стопки по размеру.

— Вы спите так же, сэр. Задыхаетесь, как до отъезда. Принести вам воды?

— Я не думаю, что в настоящую минуту это необходимо, — сказал он, рассеянно нашаривая трости.

— Как вам будет угодно.

Она продолжила раскладывать — письма налево, бандероли посередине, большие конверты направо. В его отсутствие пустой обыкновенно стол заполнился грудами самых разных посланий. Он знал, что там обязательно будут подарки, странные вещи из дальних краев. Будут просьбы об интервью для журнала или для радио и будут мольбы о помощи (потерявшийся домашний любимец, украденное обручальное кольцо, пропавший ребенок и тьма прочей удручающей чепухи, не стоящей ответа). Далее — якобы ждущие публикации рукописи: завиральные и разудалые повествования о его былых подвигах, многомудрые криминологические изыскания, гранки детективных антологий — вкупе с льстивыми прошениями о поддержке, о похвальном отзыве для будущей обложки или, возможно, о предисловии. Он редко отвечал на что-либо в этом роде и никогда не потакал журналистам, писателям или искателям популярности за его счет.

И тем не менее обычно он внимательно прочитывал каждое присланное письмо, изучал содержимое каждой полученной посылки. В этот единственный день в неделю — холодной ли, теплой ли порой — он занимался за столом при горящем камине, вскрывая конверты и вникая в написанное, прежде чем скомкать бумагу и бросить ее в огонь. Подарки, впрочем, откладывались и аккуратно помещались в корзинку, чтобы миссис Монро отдала их тем, кто ведал в городке благотворительностью. Но если послание касалось некоего определенного увлечения, если там не было подобострастных славословий и оно толково отражало заинтересованность тем, что занимало Холмса более всего, — процедурой вывода матки из яйца рабочей пчелы, полезными для здоровья свойствами маточного молочка или, например, новостями в области разведения туземных кулинарных трав вроде зантоксилума перечного (и прочих разметанных по миру курьезов природы, способных, в его представлении, подобно маточному молочку, задержать досадный упадок физических и умственных сил в немолодом организме), — то существовала большая вероятность, что письмо избегнет сожжения; в таком случае оно могло попасть в его карман и пролежать там до тех пор, пока он не сядет за стол в своем кабинете и его пальцы не извлекут письмо для дальнейшего рассмотрения. Порою эти уцелевшие письма куда-нибудь сманивали его: в травяной сад за развалинами аббатства неподалеку от Уординга, где буйно рос загадочный гибрид лопуха и красного щавеля; на пчелоферму под Дублином, где был собран нежданный урожай кисловатого, но не горького меда — оттого что соты оказались покрыты влагой, а погода стояла исключительно теплая; в последний раз — в Симоносеки, японский город, где готовили особое блюдо из зантоксилума перечного, которое, в сочетании с рационом из пасты мисо и перебродившей сои, похоже, обеспечивало местным жителям устойчивое долголетие (поиски документальных свидетельств и сведений из первых рук, имевших отношение к столь редкому, возможно, продлевающему жизнь кушанью, были главным делом его одиноких лет).

— Вам с этим за сто лет не разделаться, — сказала миссис Монро, кивая на стопки писем. Опустив пустую корзинку на пол, она повернулась к нему со словами: — Есть еще, в шкафу в передней, все коробками заставлено.

— Очень хорошо, миссис Монро, — резко отозвался он, надеясь пресечь дальнейшие рассуждения.

— Мне принести остальное? Или подождать, пока вы с этой кучей закончите?

— Можете подождать.

Он взглянул на дверь, показывая, что желает ее ухода. Но она оставила это без внимания, помедлила, расправляя передник, и присовокупила:

— Там столько еще в шкафу — страшно сказать.

— Это я понял. Думаю, пока я займусь тем, что находится здесь.

— Скажу, дел у вас по горло, сэр. Если вам нужно помочь…

— Я справлюсь, спасибо.

Уже пристально он посмотрел на дверь, склонив голову в ту сторону.

— Вы не голодны? — спросила она, нерешительно ступая на персидский ковер, в солнечный свет.

Грозный взгляд, смягченный вздохом, остановил ее приближение.

— Ни в малейшей степени, — ответил он.

— А ужинать вы будете?

— Полагаю, что это неизбежно. — Он на миг вообразил, как она неряшливо трудится на кухне — вываливает на стол требуху, роняет на пол хлебные крошки и вкуснейшие ломти стилтонского сыра. — Вы твердо намерены изготовить ваш сомнительный бифштекс?

— Вы же говорили, он вам не нравится? — удивилась она.

— Не нравится, миссис Монро. Действительно, не нравится — во всяком случае, в вашем исполнении. Зато запеканка с мясом удается вам на славу.

Ее лицо просветлело, хотя она и сдвинула в раздумье брови.

— Вот что: у меня с воскресенья осталась говядина. Можно взять ее — но я же знаю, вы больше любите баранину.

— Воскресная говядина вполне сойдет.

— Значит, запеканка с мясом, — сказала она, и ее голос посерьезнел: — Еще я разобрала ваши чемоданы. Не знала, что делать с тем смешным ножом, который вы привезли, так что он у вас рядом с подушкой. Смотрите не порежьтесь.

Он вздохнул еще глубже и закрыл глаза, совершенно убрав ее из виду.

— Он называется кусунгобу, моя дорогая, и я ценю вашу заботу — не хотелось бы мне быть заколотым в собственной постели.

— А кому бы хотелось?

Он сунул руку в карман, нащупывая недокуренную половину сигары. Но, к своему огорчению, он обнаружил, что где-то потерял ее (не исключено, что сходя с поезда, когда нагнулся за выскользнувшей тростью, — вероятно, тогда сигара и выпала из кармана на платформу и ее затоптали).

— Может быть, — пробормотал он, — а может…

Он поискал в другом кармане, слушая, как туфли миссис Монро сошли с ковра, пересекли дощатый пол и проследовали за дверь (семь шагов, и она покинула библиотеку). Его пальцы сомкнулись на цилиндрическом предмете (почти той же длины и объема, что наполовину докуренная сигара, но по весу и плотности Холмс тотчас определил, что это не она). Подняв же веки, он воззрился на пузырек бесцветного стекла на своей ладони; всмотревшись — солнечный свет вспыхивал на металлической крышечке, — он разглядел двух мертвых пчел, заключенных внутри, слившихся друг с другом, переплетших лапки, будто смерть застигла их в страстных объятиях.

— Миссис Монро…

— Да? — откликнулась она, развернувшись в коридоре и торопясь обратно. — Что?

— Где Роджер? — спросил он, опуская пузырек в карман.

Она вошла в библиотеку, сделав те же семь шагов, что отмерили ее уход.

— Прошу прощения?

— Ваш сын, Роджер, — где он? Я еще не видел его.

— Но, сэр, он заносил в дом ваши чемоданы, разве вы не помните? А потом вы велели ему пойти подождать вас у этих ваших ульев. Вы сказали, что он будет нужен вам для осмотра.

Растерянность отразилась на его бледном бородатом лице, и замешательство, сопутствующее минутам осознания небезупречности своей памяти, затуманило его (что еще забылось, что еще утекло, как песок сквозь пальцы, и что пока еще известно наверняка?), но он попытался отогнать тревогу, найдя разумное объяснение тому, что смущало его.

— Конечно же так и есть. Утомительное путешествие, понимаете ли. Я мало спал. Он давно ждет?

— Порядочно, даже чаю не попил, но навряд ли это ему в тягость. Пока вас не было, он пекся об этих пчелах почище, чем о родной матери, скажу я вам.

— Неужели?

— К сожалению, да.

— В таком случае, — сказал он, устанавливая трости, — не буду заставлять его ждать еще.

Поднявшись с кресла — трости помогли ему встать на ноги, — он направился к двери, считая про себя шаги — один, два, три, — не замечая миссис Монро, говорившей за его спиной:

— Мне пойти с вами, сэр? Вы справитесь?

Четыре, пять, шесть. Он не догадывался, что она нахмурилась, когда он с трудом двинулся вперед, не предвидел, что она высмотрит его сигару, как только он покинет комнату (нагнется над креслом, вытянет зловонный окурок из-за сиденья и бросит в камин). Семь, восемь, девять, десять — одиннадцать шагов вывели его в коридор: на четыре шага больше, чем требовалось миссис Монро, и на два шага больше, чем обычно делал он сам.

Несомненно, заключил он, переведя дух у входной двери, некоторой вялости удивляться не приходится; он как-никак объехал полсвета, обходясь без своего всегдашнего завтрака — гренка с маточным молочком; в маточном молочке, богатом витаминами группы B и содержащем существенное количество сахаров, протеина и некоторых органических кислот, он нуждался для поддержания хорошего самочувствия и жизненных сил; лишившись обычной диеты, решил он, его тело и понесло определенный урон, и память тоже.

Но стоило ему выйти из дому, как его разум ободрился зрелищем природы, залитой вечерним светом. Растительный мир не вызывал недоумения, и предзакатные тени не наводили на мысль о пустотах, где обреталась его дробная память. Все в нем оставалось таким, каким было десятилетиями, — и он тоже: легко ступал по садовой тропинке, мимо диких нарциссов и травяных грядок, мимо густо-фиолетовых будлей и тянущегося ввысь гигантского чертополоха, глубоко дыша на ходу; тихий ветерок шелестел в окрестных соснах, и он наслаждался хрустом шагов и тростей по гравию. Он знал: оглянувшись сейчас через плечо, он увидит свой дом, заслоненный четырьмя высокими соснами, увитые розами дверь и окна, сандрики над окнами, выступающие из стен каменные средники; преимущественная часть всего этого будет еле различима за перекрестьями игл и мохнатых лап. Впереди, где кончалась тропинка, простирался луг, обильно расцвеченный азалиями, лавром и рододендронами, за которым обособилось несколько дубков. А под дубками, ровными рядами по два улья в каждом, лежала его пасека.

Вскоре он уже шел по ней, и юный Роджер — жаждавший поразить Холмса хорошим уходом, которого сподобились в его отсутствие пчелы, и бегавший от улья к улью без сетки на лице и с высоко закатанными рукавами, — доложил ему, что, после того как рой был заселен в начале апреля, незадолго до отъезда Холмса в Японию, пчелы целиком покрыли рамки воском, построили соты и заполнили медом все шестигранные ячейки. К его восхищению, мальчик даже сократил число рамок до девяти на улей, тем самым освободив пчелам рабочее пространство.

— Превосходно, — сказал Холмс. — Ты замечательно смотрел за ними, Роджер. Я весьма доволен твоим старанием. — Вознаграждая мальчика, он двумя пальцами достал из кармана пузырек и протянул ему. — Это я привез тебе, — сказал он, глядя, как Роджер берет склянку и с легким изумлением рассматривает содержимое. — Apis cerana japonica, или, пожалуй, назовем их просто японскими медоносными пчелами. Что скажешь?

— Спасибо, сэр.

Мальчик улыбнулся ему, и, заглянув в прекрасные голубые глаза Роджера, мягко поворошив его нечесаные светлые волосы, Холмс улыбнулся в ответ. Потом оба повернулись к ульям, на время умолкнув. Такая тишина в пчельнике неизменно и всецело услаждала его; по тому, как непринужденно стоял возле него Роджер, он судил, что мальчик разделяет это удовольствие. И хотя его редко радовало детское общество, подавлять отеческие порывы по отношению к сыну миссис Монро было нелегко (как, часто задумывался он, эта нелепая женщина могла родить столь многообещающего отпрыска?). Но даже в своем почтенном возрасте он находил невозможным показывать свои истинные чувства, особенно к четырнадцатилетнему ребенку, чей отец оказался в числе потерь британской армии на Балканах и которого, он подозревал, Роджеру жестоко недоставало. Впрочем, в обращении с экономками и их родней всегда следовало проявлять сдержанность — бесспорно, достаточно было просто стоять рядом с мальчиком: их молчание, как хотелось надеяться, говорило больше любых слов, глаза осматривали ульи, следили за колеблющейся дубравой и созерцали неуловимое превращение дня в вечер.

Немного погодя миссис Монро с садовой тропинки позвала Роджера помочь ей на кухне. Тогда они с мальчиком нехотя пошли через луг, не спеша, останавливаясь понаблюдать за голубой бабочкой, порхавшей вокруг благоуханных азалий. Перед самым закатом они вошли в сад, рука мальчика мягко поддерживала его за локоть — и та же рука ввела его в дом и не оставляла, пока он не поднялся к себе в кабинет (всходить по лестнице было не самой трудной задачей, но он бывал благодарен всякий раз, когда Роджер служил ему живой опорой).

— Мне прийти позвать вас на ужин?

— Пожалуйста, будь так добр.

— Хорошо, сэр.

И он сел за свой стол дожидаться, когда мальчик снова поможет ему, сведет по лестнице. Пока же он занялся изучением записок, которые набросал до отъезда, таинственных надписей, нацарапанных на клочках бумаги, — фруктоза преобладает, растворяется лучше глюкозы, — значение которых ускользало от него. Он огляделся вокруг и понял, что миссис Монро кое-что позволила себе в его отсутствие. Книги, которые он раскидал по полу, теперь были сложены, пол выметен, но, в соответствии с его недвусмысленным наказом, ни с одной вещи пыль не сметалась. Все сильнее желая курить, он переложил тетради и открыл ящики, ища сигару или, на худой конец, сигарету. Поиск не принес плодов, он отдался избранной переписке и взял одно из многих писем, присланных господином Тамики Умэдзаки за несколько недель до того, как он отправился в свое заграничное путешествие:

Дорогой сэр, я премного рад тому, что мое приглашение серьезно Вас заинтересовало и Вы приняли решение быть моим гостем в Кобе. Само собою, мне не терпится показать Вам множество храмовых садов этой части Японии, а также...

Но и письмо не далось ему: как только он приступил к чтению, его веки сомкнулись и подбородок постепенно свесился на грудь. Во сне он не почувствовал, как письмо выпало из его пальцев, не услышал слабого удушливого хрипа, вырвавшегося из его горла. Очнувшись, он не вспомнил календулового поля, в котором стоял, не вспомнил и сна, вновь перенесшего его туда. Вздрогнув, когда Роджер внезапно согнулся над ним, он прочистил горло, глянул в обеспокоенное лицо мальчика и неуверенно проскрипел:

— Я спал?

Мальчик кивнул.

— Вот как… вот как…

— Ужин скоро будет подан.

— Да, ужин скоро будет подан, — пробормотал он, приготовляя трости.

Как и до этого, Роджер осторожно поддерживал его — помог встать с кресла, прильнул к нему у двери кабинета; мальчик проследовал с ним по коридору, вниз по лестнице, в столовую, где, наконец освободившись от легкой хватки Роджера, он сам пошел к большому викторианскому столу золотого дуба и единственной тарелке, поставленной для него миссис Монро.

— Когда я закончу, — не оборачиваясь, сказал Холмс мальчику, — я бы хотел обсудить с тобою дела пчельника. Я хочу, чтобы ты известил меня обо всем, что произошло там за время моего отсутствия. Я не сомневаюсь, что ты сможешь дать подробный и точный отчет.

— Думаю, что смогу, — ответил мальчик от двери, следя, как Холмс приставляет трости к столу, усаживаясь.

— Очень хорошо, — сказал в заключение Холмс, посмотрев через комнату туда, где стоял Роджер. — Встретимся в библиотеке через час. Разумеется, если запеканка твоей матушки меня не угробит.

— Хорошо, сэр.

Холмс взял сложенную салфетку, встряхнув, развернул ее и заткнул за воротник. Прямо сидя на стуле, он аккуратно, в ряд, разложил столовые принадлежности. После этого он выдохнул через нос, ровно положив руки по обе стороны пустой тарелки:

— Где эта женщина?

— Я иду, — сейчас же отозвалась миссис Монро. Она быстро появилась за спиной Роджера, держа в руках поднос, над которым поднимался пар ее стряпни. — Отойди-ка, сынок, — сказала она мальчику. — Так от тебя никому пользы нет.

— Прости. — Худенький Роджер чуть отодвинулся, давая ей пройти. И едва мать пронеслась мимо, спеша к столу, он медленно отступил на шаг назад — и еще на один, и еще, — пока не исчез из столовой. Торчать там он не собирался; иначе, он знал, мать может отослать его домой или уж наверняка заставит выполнять повинность по уборке кухни. Он осуществил свой побег без лишнего шума, когда она подавала Холмсу ужин, успев ускользнуть, пока она не вышла из столовой и не позвала его.

Но мальчик не отправился на улицу, не побежал к пасеке, как могла бы предположить его мать, — не пошел он и в библиотеку готовиться к расспросам Холмса о пчельнике. Он прокрался обратно наверх и вошел в ту комнату, где дозволялось уединяться одному только Холмсу, — в кабинет. На самом деле, пока Холмс был за границей, Роджер проводил за исследованием кабинета долгие часы — поначалу он снимал с полок разные старые книги, пыльные монографии и научные журналы и внимательно читал их, сидя за столом. Утолив любопытство, он бережно возвращал их на полки, следя за тем, чтобы они хранили нетронутый вид. Иной раз он даже представлял себя Холмсом, откидывался в кресле, соединив кончики пальцев, смотрел в окно и вдыхал воображаемый дым.

Конечно, его мать не догадывалась об этих посягательствах, — узнай она о них, он был бы раз и навсегда изгнан из большого дома. И все же чем основательнее он осваивал кабинет (сперва с робостью, не вынимая рук из карманов), тем более дерзко себя вел — заглядывал в ящики стола, вытрясал письма из вскрытых конвертов, благоговейно брал в руки ручку, ножницы и увеличительное стекло, которыми постоянно пользовался Холмс. Впоследствии он стал перебирать кипы рукописных страниц на столе, заботясь не оставить на них никаких следов и в то же время пытаясь расшифровать записки Холмса и незавершенные отрывки; но из прочитанного мальчик понял мало — виной тому были невразумительные подчас каракули Холмса или сам предмет, невнятный и чересчур специальный. Все равно он прочел каждую страницу, стремясь узнать что-нибудь необычное или сокровенное о знаменитом человеке, который ныне властвовал над пасекой.

Правда, немногое из найденного Роджером проливало новый свет на личность Холмса. Его мир казался миром неопровержимых доказательств и неоспоримых фактов, содержательных наблюдений над внешними явлениями, и редкое его соображение относилось к нему самому. Впрочем, как-то раз мальчик наткнулся в кучах случайных записок и заметок на поистине занятную вещь, словно нарочно заваленную бумагами и запрятанную поглубже: пачку листов, стянутых резинкой, оказавшихся короткой неоконченной рукописью под заглавием «Стеклянная гармоника». В отличие от прочих писаний Холмса на его столе эта рукопись, как сразу заметил мальчик, создавалась с великим тщанием: слова легко читались, не было помарок, ничто не громоздилось на полях и не скрывалось под чернильными кляксами. Содержание увлекло его — оно было доступным и до некоторой степени личным, речь шла о прошлом Холмса. Но, к огорчению Роджера, рукопись обрывалась на второй главе, и развязка оставалась тайной. Тем не менее мальчик откапывал рукопись снова и снова и перечитывал в надежде отыскать что-то важное, что ранее пропустил.

И теперь, как в те недели, когда Холмса не было дома, Роджер, волнуясь, сел за стол и аккуратно извлек рукопись из упорядоченного беспорядка. Вскоре резинка была отложена, страницы помещены под свет настольной лампы. Он взялся за чтение с конца, быстро пробежал последние страницы, хотя и понимал, что у Холмса еще не было возможности продолжить рассказ. Потом он вернулся к началу, наклоняясь по мере чтения вперед, складывая прочитанные страницы одна на другую. Если собраться и не отвлекаться, думал Роджер, за вечер можно справиться с первой главой. Он вскинул голову, только когда его позвала мать; она была на улице, кричала ему из сада, искала его. Ее голос затих, и он склонился опять, напоминая себе, что времени у него немного — меньше чем через час его ждут в библиотеке; скоро рукопись нужно будет спрятать ровно туда, где он ее впервые обнаружил. До этой минуты его указательный палец скользил по словам Холмса, голубые глаза помаргивали, но оставались сосредоточенными, губы беззвучно шевелились, а фразы вызывали в мыслях мальчика уже известные ему сцены.

 

Глава 3

СТЕКЛЯННАЯ ГАРМОНИКА

Пролог

Всякой ночью, если какой-нибудь незнакомец поднимется по крутой лестнице, ведущей сюда, в мансарду, он будет несколько мгновений блуждать во тьме и лишь затем достигнет закрытой двери моего кабинета. Но как бы ни было темно, тусклый свет просочится из-под двери, как сейчас, и пришелец может замереть в задумчивости, спрашивая себя: какое же занятие держит человека на ногах сильно за полночь? Кто он такой — тот, кто бодрствует там, когда большинство его односельчан спит? Тронув же ручку двери, дабы его любопытство могло быть удовлетворено, он обнаружит, что дверь заперта и вход ему воспрещен. Если же, наконец, он приблизит к двери ухо, то, наверное, услышит негромкий скрип, означающий быстрое движение пера по бумаге, — одни слова еще высыхают, а вслед за ними уже возникают новые, отливая блеском наичернейших чернил.

Но, конечно, не секрет, что в нынешнюю пору моей жизни я не могу упомнить всего, что было. И летописание моих былых свершений, имеющее, как видно, неистощимую привлекательность в глазах читающей публики, никогда не приносило мне радости. На протяжении тех лет, что Джон был расположен писать о наших многочисленных совместных приключениях, его искусные (если они не переходили неких границ) очерки казались мне излишне художественными. Иногда я осуждал его потворство вкусам толпы и просил быть внимательнее к фактам и цифрам, в особенности когда мое имя стало отождествляться с его нередко поверхностными размышлениями. В ответ мой старый друг и биограф посоветовал мне написать свое.

— Если вам кажется, что я позволил себе повольничать с нашими расследованиями, — я помню, как он произнес это по крайней мере однажды, — предлагаю вам попробовать самому, Шерлок!

— Возможно, я попробую, — сказал ему я, — и, возможно, тогда вы прочтете достоверный рассказ, лишенный обычного авторского украшательства.

— От всей души желаю удачи, — усмехнулся Джон, — она вам понадобится.

Но лишь с уходом от дел у меня появились время и охота в конце концов последовать его совету. Итоги, едва ли стоящие внимания, оказались все же поучительными для меня лично — хотя бы показав мне, что даже правдивая история должна быть изложена так, чтобы развлечь читателя. Сознавая непреложность этого правила, я отверг Джонову манеру, напечатав всего два рассказа, и в кратком письме, посланном добрейшему доктору вскоре после того, сердечно просил простить меня за осмеяние, которому подвергал написанное им. Он ответил скоро и по существу:

Не нужно извинений, мой друг. Гонорары давным-давно оправдали вас — и все еще оправдывают, невзирая на мои протесты. Д.Х.В.

Раз Джон вновь посетил мои мысли, я бы хотел воспользоваться случаем и обратиться к одному раздражающему меня обстоятельству. Мне сделалось известно, что моего бывшего помощника недавно выставили в неверном свете и сочинители пьес, и так называемые детективные романисты. Эти лица сомнительной репутации, чьи имена не заслуживают быть упомянутыми здесь, попытались изобразить его этаким нескладным, недалеким глупцом. Ничто не отстоит дальше от действительности. Самая мысль, что я обременил бы себя неумным спутником, может быть забавной в театральном представлении, но мне подобные намеки видятся грубым оскорблением в мой и Джона адрес. Не исключено, что некое ошибочное мнение о нем могло возникнуть из его писаний, так как он всегда щедро преувеличивал мои способности, говоря с чрезвычайной скромностью о своих собственных изрядных свойствах. Однако человек, с которым я работал, выказывал зоркую проницательность и природную изобретательность, бесценные для наших разысканий. Я не отрицаю его неумения порой сделать очевидный вывод или избрать наилучший ход действий, но ум редко изменял ему в том, что касается суждений и заключений. Вдобавок мне было отрадно проводить дни своей молодости в обществе того, кто умел разглядеть приключение за самым обыкновенным делом и с непременным юмором, спокойствием и преданностью снисходил до странностей своего зачастую нелегкого в общении друга. Словом, если знатоки всерьез задались целью выбрать глупейшего из нас, то не подлежит сомнению, что позором должен быть покрыт один я.

В заключение следует отметить, что ностальгическое чувство, сохраняемое читающей публикой к моей квартире на Бейкер-стрит, во мне отсутствует. Меня уже не тянет в хитросплетение лондонских улиц, и я не скучаю по лабиринтам трущоб, населенных людьми с преступными наклонностями. Кроме того, моя жизнь здесь, в Сассексе, более не сводится к приятному безделью, и дни мои большей частью проходят либо в тиши кабинета, либо с работящими существами, населяющими мою пасеку. Я готов признать, что преклонные годы несколько уменьшили возможности моей памяти, но я по-прежнему вполне бодр и телом, и умом. Практически каждую неделю ранним вечером я совершаю прогулку к пляжу. Днем меня, как правило, можно видеть на тропинках моего сада, где я ухаживаю за травяными и цветочными клумбами. С недавних же пор я посвящаю себя важной задаче по исправлению последнего издания моего «Практического руководства по разведению пчел», чередуя это с наложением завершающих штрихов на «Все об искусстве расследования» в четырех томах. Это достаточно утомительный, многосложный труд, должный тем не менее оказаться по опубликовании ценнейшим собранием.

Однако я был вынужден отложить свою работу и в настоящее время пускаюсь в нелегкое предприятие по перенесению на бумагу прошлого — пока я не позабыл деталей одного дела, которое, по какой-то необъяснимой причине, нынче вечером пришло мне на ум. Может статься, что нижеследующие слова и описания иногда будут отличны от сказанного или увиденного на самом деле, поэтому я заранее прошу прощения за те вольности, что позволю себе для заполнения лакун и темных областей в моей памяти. Но, даже если вымысел отчасти и возьмет в рассказе о дальнейших событиях верх, я ручаюсь за то, что общий их ход — как и лица, причастные к этому делу, — будет отображен настолько точно, насколько это окажется в моих силах.

I

Дело миссис Энн Келлер с Фортис-Гроув

Мне вспоминается, что Томас Р. Келлер, сутулый, узкоплечий, хорошо одетый молодой человек, нанес мне визит весной 1902 года, через месяц после исторического полета Роберта Фолкона Скотта на аэростате над Антарктидой. Добрейший доктор тогда еще не перебрался в свои комнаты на Куинн-Энн-стрит, но, когда этот визит состоялся, он пребывал в отпуске и нежился на берегу моря вместе с женщиной, которая вскоре должна была стать третьей миссис Ватсон. Впервые за много месяцев наша квартира на Бейкер-стрит принадлежала мне одному. По своему обыкновению, я сел спиной к окну и предложил посетителю кресло напротив — в нем он смутно видел мое лицо из-за яркого света с улицы, сам будучи отменно освещен. Сначала мистер Келлер слегка робел в моем присутствии и не мог подобрать нужных слов. Я не предпринял усилий, чтобы облегчить его неудобство, но, наоборот, воспользовался неловким молчанием для того, чтобы приглядеться к нему получше. Я полагаю, что мне всегда выгодно заставить клиента ощутить свою уязвимость, и, сделав некоторые выводы о причинах его визита, я поспешил усилить его смущение.

— Я вижу, вы сильно взволнованны из-за вашей жены.

— Это так, сэр, — ответил он, видимо пораженный.

— При этом она, по преимуществу, заботлива к вам. Из чего я заключаю, что речь идет не о ее верности.

— Мистер Холмс, откуда вы это знаете?

Его прищуренный и недоумевающий взгляд пытался разгадать меня. Пока мой клиент дожидался ответа, я закурил одну из Джоновых отличных сигарет от Брэдли, в немалом количестве похищенных мною из его тайника в верхнем ящике стола. Затем, довольно раздразнив молодого человека, я неспешно выпустил дым в солнечные лучи и разъяснил то, что, на мой взгляд, было столь очевидно.

— Когда джентльмен входит в мою комнату явно встревоженный и рассеянно вертит на пальце обручальное кольцо, усаживаясь передо мною, нетрудно представить себе природу его беспокойства. На вас новая и модно скроенная одежда, но сшита она неумело. Вы, натурально, отметили незначительную разницу в длине ваших манжет, а может быть, также темно-коричневую нитку в подшивке левой штанины и черную — в правой. Но заметили ли вы среднюю пуговицу на вашей сорочке — цветом и формой очень похожую на остальные, но чуть уступающую им в размере? Все это указывает на то, что ваша жена постаралась для вас, и ей достало усердия сделать все возможное, даже не располагая необходимыми средствами. Как я сказал, она заботлива. Почему я думаю, что это работа вашей жены? Ну, вы молодой человек со средним достатком, явно женатый, и ваша визитная карточка уже поставила меня в известность о том, что служите вы младшим бухгалтером в «Трокмортон и Финли». Нечасто встретишь начинающего бухгалтера с горничной и экономкой, не так ли?

— От вас ничто не укроется, сэр.

— Уверяю вас, в моем подчинении нет никаких невидимых сил, но я научился обращать внимание на очевидные вещи. Как бы то ни было, мистер Келлер, вы пришли ко мне сегодня не затем, чтобы оценивать мои дарования. Что произошло во вторник и привело вас сюда из вашего дома на Фортис-Гроув?

— Это невероятно, — воскликнул он, и вновь его осунувшееся лицо выразило удивление.

— Мой друг, успокойтесь. Вы сами отправили мне письмо с обратным адресом, которое оказалось у моей двери вчера, в среду, тогда как ваша же собственная рука пометила его вторником. Понятно, что письмо писалось поздним вечером; в противном случае вы бы послали его в тот же день. Так как вы просили о безотлагательной встрече сегодня — в четверг, — можно допустить, что днем или вечером во вторник, скорее всего, произошло нечто тревожное и требующее срочного вмешательства.

— Да, я написал письмо во вторник вечером, после решительного разговора с мадам Ширмер. Она не только упорно вмешивается в мою семейную жизнь, но и пригрозила мне арестом…

— Неужели арестом?

— Да, таковы были ее последние сказанные мне слова. Она производит довольно сильное впечатление, эта мадам Ширмер. Ее называют одаренной музыкантшей и прекрасным учителем, но ведет она себя устрашающим образом. Я бы сам позвал констебля, если бы дело не касалось моей дорогой Энн.

— Энн — это ваша жена, как я понимаю.

— Именно так.

Молодой человек извлек из жилетного кармана кабинетную фотографию и предложил ее моему рассмотрению.

— Это она, мистер Холмс.

Я наклонился вперед в кресле. Бросив на фотографию быстрый внимательный взгляд, я увидел женщину лет двадцати трех: вздернутая бровь, натянутая полуулыбка. И при этом строгое выражение лица, отчего она казалась старше.

— Благодарю вас, — сказал я, поднимая глаза. — Она обладает самыми исключительными качествами. Теперь, пожалуйста, расскажите с самого начала все, что я должен знать об отношениях вашей жены с этой мадам Ширмер.

Мистер Келлер горестно сморщился.

— Я расскажу, что знаю, — сказал он, пряча фотографию в карман, — и надеюсь, что вы сумеете найти в этом смысл. Видите ли, со вторника у меня в голове путаница. Я плохо спал эти две ночи, поэтому прошу вас проявить терпение, если мои слова покажутся вам неясными.

— Я постараюсь быть как можно терпеливее.

Он поступил мудро, предупредив меня: если бы я не знал заранее, что повесть моего клиента будет в основном рассказана бессвязно и непоследовательно, боюсь, я бы с досадой прервал его. Итак, я приготовился — откинулся в кресле, соединил кончики пальцев и уставился в потолок, дабы выслушать его с величайшим вниманием.

— Начинайте.

Он глубоко вдохнул, прежде чем заговорить.

— Мы с моей супругой Энн женаты немногим более двух лет. Она единственная дочь покойного полковника Бэйна, его не стало, когда она была еще совсем дитя, он погиб в Афганистане во время восстания Аюб-хана, и она воспитывалась у матери в Ист-Хэме, где мы и познакомились детьми. Невозможно вообразить девочки очаровательнее, мистер Холмс. Она пленила меня уже тогда, и со временем мы полюбили друг друга той любовью, что покоится на дружбе, взаимной поддержке и желании жить одной жизнью. Конечно, мы поженились и по прошествии недолгого срока въехали в дом на Фортис-Гроув. Некоторое время казалось, что ничто не нарушит гармонии в нашем маленьком жилище. Я не преувеличу, сказав, что союз наш был совершенный, счастливый союз. Разумеется, не обходилось и без горестей вроде затяжной неизлечимой болезни моего отца и внезапной кончины матери Энн, но мы были вместе, а это совсем другое дело. Еще счастливее мы стали, узнав о том, что Энн беременна. Шестью месяцами позже у нее случился выкидыш. Пять месяцев спустя она забеременела снова, но вскоре опять был выкидыш. Во второй раз произошло обильное кровотечение, едва не отнявшее ее у меня. В больнице доктор сказал, что она, вероятно, не может иметь детей и что дальнейшие попытки родить, скорее всего, убьют ее. После этого она начала меняться. Эти выкидыши удручали ее и владели ее мыслями, доводя до одержимости. Дома она сделалась угрюмой, мистер Холмс, подавленной и равнодушной ко всему и сказала мне, что потеря наших детей нанесла ей самую страшную рану.

Спасение от ее недомогания я увидел в благотворном действии какого-нибудь увлечения. Как для рассудка, так и для души, подумал я, ей нужно заняться чем-нибудь, что заполнило бы пустоту, которая образовалась в ее жизни и, по моим наблюдениям, все ширилась. Среди вещей моего недавно скончавшегося отца я обнаружил старинную стеклянную гармонику. Ее подарил ему двоюродный дедушка, который, как утверждал отец, купил инструмент у Этьена Гаспара Робертсона, известного бельгийского изобретателя. В общем, я доставил гармонику Энн, и она с большой неохотой согласилась испробовать ее. В нашей мансарде весьма просторно и уютно — прежде мы подумывали устроить там детскую, — и она очень подходила для маленькой музыкальной комнаты. Я даже отшлифовал и отполировал корпус гармоники, заменил старую ось, чтобы стаканы держались надежнее, и исправил давно поврежденную педаль. Но тот малый интерес к инструменту, что Энн вызвала в себе, иссяк чуть ли не сразу же. Ей не нравилось быть одной в мансарде, и ей было трудно извлекать из гармоники музыку. Еще ее смущали причудливые созвучия, производимые скольжением ее пальцев по краям стеклянных стаканов. От них, объяснила она, ей становилось совсем грустно.

Но этого я принять не мог. Понимаете, я верил, что достоинство гармоники — как раз в ее звучании и что по красоте оно оставляет далеко позади звучание любого другого музыкального инструмента. Если играть умеючи, громкость можно с легкостью увеличивать или уменьшать простыми нажатиями пальцев, и дивные звуки могут длиться как угодно долго. Нет, этого я не мог принять, и я знал, что, если Энн услышит игру другого человека — обладающего хорошей выучкой, — ее отношение к стеклянным звукам может измениться. Тогда же один мой приятель припомнил, что как-то был на приватном исполнении «Адажио и рондо для стеклянной гармоники, флейты, гобоя, виолончели и альта» Моцарта, но он смог с точностью сказать лишь то, что действо происходило в маленькой квартире над книжным магазином на Монтегю-стрит, где-то поблизости от Британского музея. Ясное дело, мне не понадобился детектив, чтобы разыскать это место, и, легко прогулявшись, я очутился в помещении «Книгоиздателей и картографов» Портмана. Владелец указал мне лестницу, которая вела к той самой квартире, где мой друг слушал стеклянную гармонику. Потом я жалел, что поднялся по этой лестнице, мистер Холмс. Но в ту минуту я сгорал от желания увидеть, кто откроет мне дверь, в которую я постучал.

Вид мистера Томаса Р. Келлера соблазнял припугнуть его смеха ради. Он держался робко, по-детски, и в его спотыкающейся, мягкой речи слышалась шепелявость.

— Тут, надо полагать, и появляется ваша мадам Ширмер, — сказал я, закуривая еще одну сигарету.

— Верно. Она сама открыла дверь — очень плотная, мужеподобная женщина, при всем при том не дородная, — и, хотя она немка, мое первое впечатление было достаточно благоприятным. Не спросив о моем деле, она пригласила меня войти. Она усадила меня в гостиной и угостила чаем. Скорее всего, она предположила, что я пришел к ней учиться музыке — комната была забита всяческими инструментами, включая две красивые, в прекрасном состоянии, гармоники. Я понял, что обратился по адресу — меня обворожила любезность мадам Ширмер, ее несомненная любовь к гармонике — и сообщил причины, приведшие меня к ней: я рассказал о своей жене, о трагедии с выкидышами, о том, как доставил домой гармонику, чтобы облегчить страдания Энн, о том, что очарование стаканов ускользнуло от нее, и так далее. Мадам Ширмер терпеливо выслушала меня и, когда я кончил, посоветовала привести Энн к ней для занятий. Я не мог быть доволен более, мистер Холмс. Я уповал лишь на то, что Энн послушает хорошую игру на гармонике, так что это предложение превзошло мои надежды. Для начала мы договорились о десяти уроках — дважды в неделю, по вторникам и четвергам, в полдень, деньги вперед, — и мадам Ширмер назначила пониженную плату ввиду того, что, как она сказала, у моей жены особое положение. Это было в пятницу. Во вторник Энн должна была приступить к занятиям.

Монтегю-стрит не слишком далеко от моего дома. Я не стал брать кэб, решив пройтись пешком и сообщить Энн добрые вести. Но все завершилось легкой размолвкой, и я бы отменил уроки в тот же день, если бы не уверенность, что они помогут ей. Когда я пришел, дома было тихо, и шторы были опущены. Позвав Энн, я не услышал ответа. Поискав на кухне и в спальне, я пошел в кабинет — и обнаружил ее там, одетой в черное, словно в трауре, недвижно сидящей спиной к двери, праздно глядящей на книжный шкаф. В комнате стояли глубокие сумерки, она казалась тенью; я позвал ее по имени — она не обернулась. Я испугался, мистер Холмс, что ее психическое состояние стремительно ухудшается. — Ты уже дома, — устало сказала она. — Я не ждала тебя так рано, Томас.

Я объяснил, что сегодня ушел раньше обычного, потому что у меня были дела. Затем я сказал, куда ходил, и оповестил ее об уроках гармоники.

— Но тебе не следовало решать за меня. Конечно, ты не спросил меня, хочу ли я брать эти уроки.

— Я подумал, что ты не будешь возражать. Они пойдут тебе только на пользу, я не сомневаюсь. Все лучше, чем сидеть вот так взаперти.

— Я вижу, выбора у меня нет. — Она посмотрела на меня, в темноте я едва мог разглядеть ее лицо. — Разве мое мнение тут ничего не значит?

— Разумеется, значит, Энн. Как я могу принуждать тебя делать что-то, чего ты делать не желаешь? Но ты хотя бы сходишь на одно занятие послушать игру мадам Ширмер? Если тебе не захочется продолжать, я не буду настаивать.

Эта просьба заставила ее умолкнуть. Она медленно повернулась ко мне и, склонив голову, уставилась в пол. Наконец она подняла глаза, и я заметил в них унылое выражение загнанности, готовность, не споря, согласиться на все вопреки своим подлинным чувствам.

— Хорошо, Томас, — сказала она, — если ты хочешь, чтобы я пошла на занятие, противиться я не стану, но надеюсь, ты не будешь ждать от меня многого. Все-таки этот инструмент нравится тебе, а не мне.

— Я люблю тебя, Энн, и хочу снова сделать тебя счастливой. Уж мы с тобой этого заслуживаем.

— Да, да, я знаю. В последнее время я ужасно докучаю тебе. Но я должна сказать, что больше не верю в какое-то счастье для себя. Боюсь, у каждого человека есть внутренняя жизнь, со своими каверзами, и ее, как ни пытайся, нельзя описать словами. Я прошу одного — будь терпим ко мне и дай мне лучше себя понять. Но я схожу на одно занятие, Томас, и дай бог, чтобы это доставило мне столько же радости, сколько, я уверена, доставит тебе.

К счастью — а точнее, к несчастью, — я оказался прав, мистер Холмс. После первого же занятия с мадам Ширмер моя жена стала смотреть на гармонику другими глазами. Я ликовал оттого, что инструмент вдруг обрел ее расположение. Казалось даже, что к третьему или четвертому уроку Энн волшебным образом переменилась. Исчезла ее болезненность, исчезла и апатия, часто не дававшая ей встать с постели. Я признаю: в те дни мадам Ширмер представлялась мне настоящей находкой, и мое почтение к ней не знало пределов. Поэтому несколько месяцев спустя, когда моя жена спросила, нельзя ли ей заниматься по два часа вместо одного, я согласился без колебаний — тем паче что она добилась огромных успехов в игре. И я радовался долгим часам — днем, вечером, иногда весь день напролет, — которые она посвящала овладению различными созвучиями гармоники. Она не только выучила «Мелодраму» Бетховена, но и развила беспримерное умение импровизировать. При этом ее экспромты были самой необычной и меланхолической музыкой, какую мне доводилось слышать. Их наполняла печаль, которая во время ее одиноких упражнений в мансарде пропитывала весь дом.

— Все это по-своему очень интересно, — вставил я, прерывая его рассказ, — но если я смею слегка поторопить вас, то каковы, собственно, причины вашего ко мне обращения?

Я видел, что мой клиент обескуражен резкостью, с которой я оборвал его. Я выразительно поглядел на него и приготовился, опустив веки и вновь сведя пальцы, выслушать относящиеся к делу факты.

— Если позволите, — запинаясь, произнес он, — я как раз подходил к ним, сэр. Как я говорил, после начала занятий с мадам Ширмер душевное состояние моей жены улучшилось — так мне, во всяком случае, показалось. Но я стал замечать в ней какую-то отрешенность, рассеянность, что ли, и неспособность поддержать сколько-нибудь длительную беседу. Одним словом, я скоро понял, что, хотя выглядит Энн хорошо, с ней все еще что-то не так. Я думал, ее внимание поглощено гармоникой, и надеялся, что рано или поздно она придет в себя. Но этому не суждено было произойти.

Сперва я отмечал всякие мелочи — немытую посуду, недоваренную или пригоревшую еду, неубранную постель. Затем Энн начала проводить в мансарде большую часть своего времени. Нередко я просыпался от доносившихся сверху звуков гармоники, и они же встречали меня по возвращении со службы. Тогда я и возненавидел музыку, которая раньше доставляла мне удовольствие. Потом настали дни, когда — если не считать наших совместных трапез — я почти не видел ее, она ложилась в нашу постель, когда я уже спал, и покидала ее с рассветом, до моего пробуждения, — но я постоянно слышал эту музыку, эти заунывные нескончаемые звуки. Они лишали меня рассудка, мистер Холмс. По существу, увлечение превратилось в нездоровую страсть, и в этом я виню мадам Ширмер.

— Почему ответственность должна ложиться на нее? — спросил я. — Она явно не причастна к вашим семейным неурядицам. Она все же только учительница музыки.

— Нет-нет, не только, сэр. Я боюсь, что она — женщина опасных убеждений.

— Опасных убеждений?

— Да. Они опасны для тех, кто отчаянно ищет надежды и подвержен вздорным вымыслам.

— И ваша жена относится к этой категории людей?

— К сожалению, относится, мистер Холмс. Энн всегда была чрезмерно восприимчивой, доверчивой женщиной. Как будто бы она родилась чувствовать и переживать острее других. В этом ее великая сила и великая слабость; распознав в ней это тонкое свойство, человек с дурными намерениями может легко им воспользоваться, что и сделала мадам Ширмер. Конечно, я долго не сознавал этого — до последних дней я был, по сути, слеп.

Видите ли, был ничем не примечательный вечер. По обыкновению, мы с Энн мирно ужинали; едва притронувшись к еде, она поднялась из-за стола и пошла играть в мансарду — это тоже стало обыкновенным явлением. Но потом произошло кое-что еще. В этот день — в подарок за преодоление некоторых трудностей, связанных с банковским счетом, — один из моих клиентов прислал мне в контору дорогую бутылку вина кометы. За ужином я думал удивить им Энн, но, как я сказал, она быстро ушла из-за стола, и я не успел сходить за бутылкой. Я решил отнести вино к ней. С бутылкой и двумя бокалами в руках я взошел по лестнице в мансарду. К тому времени она уже начала играть, и звуки гармоники — необычайно низкие, монотонные и долгие — проникали внутрь меня.

Когда я приблизился к чердачной двери, бокалы, которые я нес, задрожали, и ушам стало больно. Между тем я все слышал. Она не исполняла музыкальное произведение и не предавалась опытам с инструментом. Нет, то был продуманный ритуал, сэр, какое-то нечестивое заклинание. Я говорю заклинание из-за того, что услышал вслед за этим: голос моей жены, почти такой же низкий, как музыка, которую она играла.

— Надо ли понимать, что услышанное вами не было пением?

— Молю Бога, чтобы было, мистер Холмс. Но я могу вас заверить — она разговаривала. Я не разобрал всего, что она произносила, но услышанного оказалось достаточно — я ужаснулся.

— Я тут, Джеймс, — сказала она. — Грейс, иди ко мне. Я тут. Где вы прячетесь? Я хочу увидеть вас снова…

Я поднял руку, заставив его замолчать.

— Мистер Келлер, честное слово, мое терпение имеет пределы и на большее его не хватит. Пытаясь добавить красок в свое повествование, вы неоднократно сбивались, откладывая рассказ о том затруднении, которое вам бы хотелось разрешить. Если возможно, прошу вас ограничиться существенными деталями, так как они одни будут мне полезны.

Мой клиент помолчал несколько секунд, нахмурившись и пряча глаза.

— Если бы у нас родился мальчик, — наконец сказал он, — его бы звали Джеймс, и Грейс — если бы это была девочка.

Охваченный волнением, он умолк.

— Это лишнее, — сказал я. — Сейчас нет необходимости в демонстрации переживаний. Пожалуйста, продолжайте с того места, где остановились.

Он кивнул и плотно сжал губы. Затем он провел носовым платком над бровью и опустил взгляд.

— Поставив бутылку и бокалы на пол, я распахнул дверь. Испугавшись, она в тот же миг оборвала игру и посмотрела на меня широко раскрытыми темными глазами. Горели свечи, заключившие гармонику в круг и погрузившие ее в мерцающее свечение. В этом свете, смертельно бледная, она походила на привидение. В ней было нечто потустороннее, мистер Холмс. Но не одни свечи порождали это ощущение. Ее глаза! В том, как она смотрела на меня, словно отсутствовало что-то важное, что-то человеческое. Даже когда она заговорила со мной, ее голос был глух и бесчувствен.

— Что случилось, милый? — спросила она. — Ты напугал меня.

Я двинулся к ней.

— Зачем ты это делаешь? — закричал я. — Зачем ты говоришь с ними, словно они здесь?

Она медленно встала из-за гармоники, и, подойдя к ней, я увидел слабую улыбку на ее белом лице.

— Все хорошо. Томас, теперь все хорошо.

— Я не понимаю, — сказал я. — Ты называла наших мертвых детей по именам. Ты говорила так, как будто бы они живы и находятся в этой самой комнате. Что это означает, Энн? Как давно это происходит?

Она ласково взяла меня за руку и повела прочь от гармоники.

— Когда я играю, я должна быть одна. Пожалуйста, считайся с этим.

Она влекла меня к двери, но мне были нужны ответы.

— Постой, — сказал я. — Я не уйду, пока ты не объяснишься. Как долго это происходит? Я настаиваю. Зачем ты это делаешь? Мадам Ширмер известно, чем ты занимаешься?

Она не могла смотреть мне в глаза. У нее был вид человека, попавшегося на страшной лжи. И с ее губ сорвался неожиданный и холодный ответ.

— Да, — сказала она. — Мадам Ширмер известно, что я делаю. Она помогает мне, Томас, — ты сам все для этого устроил. Доброй ночи, милый.

После этих слов она захлопнула дверь и заперлась изнутри.

Я был взбешен, мистер Холмс. Как вы понимаете, я сошел вниз в возбужденном состоянии. Слова моей жены, сколь бы туманны они ни были, привели меня к одному-единственному заключению: не музыке обучала ее мадам Ширмер, и, в любом случае, она побуждала Энн отправлять этот противоестественный обряд в мансарде. Положение непростое, особенно если мои допущения были верны, но я понимал, что правду узнаю лишь от самой мадам Ширмер. Я намеревался в тот же вечер пойти к ней на квартиру и поговорить обо всем. Но, успокаивая нервы, я выпил чересчур много вина, почти всю бутылку. Поэтому я не мог явиться к ней ранее следующего утра. Но, когда я пришел к ней, мистер Холмс, не было человека трезвее и решительнее меня. Мадам Ширмер едва открыла дверь, как я выложил ей все, что было у меня на душе.

— Какому вздору вы учите мою жену? — воскликнул я. — Я хочу, чтобы вы растолковали мне, зачем она разговаривает с нашими нерожденными детьми, — и не притворяйтесь, будто ничего не знаете, потому что Энн рассказала мне довольно.

Повисло тягостное молчание, и она еще помедлила, прежде чем заговорить. Затем она пригласила меня войти, и мы сели в гостиной.

— Ваша жена, герр Келлер, это есть измученная, несчастная женщина, — сказала она. — Эти уроки, которые она берет у меня, они не очень ее интересуют. Она всегда думает о детях — несмотря ни на что, только о детях, и в детях все дело, нет? Но, конечно, вам нужно, чтобы она играла, а ей нужны дети, и я делаю кое-что для вас обоих, правильно? И теперь она играет очень красиво. Я думаю, она стала счастливее, а вы?

— Не пойму. Что такого вы сделали для нас обоих?

— Ничего слишком сложного, герр Келлер. Дело, понимаете ли, в природе стаканов — в отзвуках божественной гармонии, — я учу ее этому.

Вы не представляете, какую бессмыслицу она понесла после этого.

— Хорошо представляю, — сказал я. — Мистер Келлер, мне в общих чертах известна необычная история этого инструмента. Когда-то с ним связывали некоторые тревожные происшествия. Это вызвало в Европе панику и повлекло за собою упадок популярности гармоники. Поэтому увидеть ее — не говоря о том, чтобы услышать, — доводится весьма редко.

— Какие тревожные происшествия?

— Всякие, от нервного расстройства до мучительной угнетенности, также — семейные ссоры, преждевременные роды и ряд смертельных случаев, даже судороги у домашних животных. Без сомнения, ваша мадам Ширмер знакома с полицейским распоряжением, некогда принятым в ряде немецких земель, которое запрещало этот инструмент в целях сохранения общественного порядка и здоровья. Само собою, поскольку меланхолия у вашей жены началась до того, как она стала на нем играть, мы можем не рассматривать гармонику в качестве источника ее бед.

Но у истории гармоники есть еще одна сторона, на которую и намекала мадам Ширмер, говоря об «отзвуках божественной гармонии». Кое-кто из тех, кто разделяет идеалистические воззрения таких людей, как Франц Месмер, Бенджамин Франклин и Моцарт, думает, что стеклянная музыка поселяет в человеке гармонию. Другие горячо верят, что она может исцелять болезни крови, а третьи — и я подозреваю, что к ним принадлежит мадам Ширмер, — полагают, будто ее резкие, пронизывающие звуки беспрепятственно попадают из этого мира в мир иной. Они придерживаются мнения, что богато одаренный музыкант легко может призвать мертвых и живым доведется вступить в общение с дорогими им покойниками. Она рассказала вам именно это, правда?

— Да, правда, — с удивленным видом ответил мой клиент.

— И тогда вы отказались от ее услуг.

— Да, но как…

— Милый юноша, это ведь было неизбежно, не так ли? Вы считали ее ответственной за оккультные действия вашей жены, так что соответствующий умысел был у вас еще тогда, когда вы шли к ней утром. Во всяком случае, не расторгни вы вашу договоренность, она наверняка не угрожала бы вам арестом. Теперь прошу простить меня за то, что я вас перебиваю. Я делаю это затем, чтобы поскорее разделаться с предметами, в подробном изложении которых мне многое может показаться излишним. Продолжайте.

— Что, спрошу я вас, мне оставалось? У меня не было выбора. Думая, что поступаю по справедливости, я не потребовал обратно денег за несостоявшиеся уроки, а она не предложила их вернуть. И все-таки ее самообладание меня потрясло. Когда я сказал, что нужды в ее услугах больше нет, она улыбнулась и кивнула в знак согласия.

— Мой дорогой сэр, если вы думаете, что так лучше для Энн, — сказала она, — то я тоже думаю, что так лучше для Энн. Вы же ее муж. Желаю вам долгой и счастливой жизни вместе.

Нельзя было верить тому, что она говорит. Я убежден, что, когда тем утром я уходил от нее, она уже хорошо понимала, что Энн находится под ее влиянием и не сможет так просто из-под него выйти. Сейчас я вижу, что она мошенница самого худшего разбора. Позже это сделалось мне совершенно ясно: сначала она понизила плату, а потом, увлекши бедную Энн своими глупостями, предложила продлить время уроков, чтобы вытянуть побольше денег из моего кармана. Также я опасаюсь, что у нее есть виды на наследство, оставленное Энн ее матерью, — не великую, но существенную сумму. Я не сомневаюсь в этом, мистер Холмс.

— Тогда вам это в голову не пришло? — спросил я.

— Нет, — ответил он. — Я думал только о том, как Энн встретит новость. Я провел нелегкий день на работе, размышляя над создавшимся положением и подыскивая нужные слова. Вернувшись вечером домой, я пригласил Энн в свой кабинет, она села против меня, и я спокойно рассказал ей все. Я указал на то, что с некоторых пор она пренебрегает своими обязанностями по дому и что ее одержимость гармоникой — тогда я впервые назвал это так — омрачает наш брак. Я сказал, что у каждого из нас есть определенные обязательства друг перед другом: я должен обеспечить ей надежный и прочный быт, она — вести хозяйство. Еще я сказал, что меня глубоко обеспокоило увиденное на чердаке, но я не виню ее за скорбь по нашим детям. Затем я перешел к своему визиту к мадам Ширмер. Я сказал, что занятий больше не будет и мадам Ширмер согласилась, что это к лучшему. Я взял ее руку и посмотрел ей прямо в лицо, не выражавшее никаких чувств.

— Тебе впредь воспрещается встречаться с этой женщиной, Энн, — сказал я, — и завтра я уберу гармонику из дома. Я не хочу быть жестоким или неразумным, но я хочу вернуть себе жену. Я хочу вернуть тебя, Энн. Я хочу, чтобы мы стали такими, как раньше. Нам надо возвратить порядок в нашу жизнь.

Она заплакала, но то были слезы сожаления, не злобы. Я опустился на колени рядом с ней.

— Прости меня, — сказал я и обнял ее.

— Нет, — прошептала она мне на ухо, — это мне нужно просить прощения. Я так запуталась. Мне кажется, что я уже никогда не смогу поступать правильно, и не знаю отчего.

— Не поддавайся этому, Энн. Если ты будешь верить мне, то убедишься — все хорошо.

Тогда она пообещала, мистер Холмс, что постарается быть мне лучшей женой. И казалось, что она сдержит слово. По правде говоря, я прежде не видел, чтобы она так стремительно менялась. Конечно, порою я догадывался, что внутри нее неслышно бушуют бури. Изредка она мрачнела, словно задумавшись о чем-то гнетущем, и, по крайней мере в течение какого-то времени, уделяла несообразно много внимания уборке в мансарде. Но гармоники уже не было, и я не насторожился. Да и с чего бы? Все по дому бывало сделано к моему возвращению со службы. После ужина мы, как в лучшие дни, наслаждались обществом друг друга, часами просиживая за беседой в гостиной. Счастье будто бы снова пришло в наш дом.

— Рад за вас, — тепло сказал я, закуривая третью сигарету. — И все же не могу уразуметь, почему вы решили посоветоваться со мной. В известном отношении это, безусловно, занимательная история. Но вы встревожены чем-то другим, и я не понимаю чем. Вы, на мой взгляд, вполне способны справиться со своими трудностями.

— Прошу вас, мистер Холмс, мне нужна ваша помощь.

— Я не могу помочь вам, не зная истинной природы вашего дела. Пока я не вижу в нем ничего загадочного.

— Но моя жена по-прежнему уходит!

— По-прежнему уходит? Надо ли заключить, что она по-прежнему приходит обратно?

— Да.

— Как часто это случалось?

— Пять раз.

— И когда она начала исчезать?

— Две недели назад.

— Ясно. Более чем вероятно, во вторник. В четверг это случилось снова. Поправьте меня, если я не прав, но на следующей неделе все было так же, и, разумеется, в этот вторник произошло то же самое.

— Точно так.

— Чудесно. Это уже другой разговор, мистер Келлер. Понятно, что ваша история ведет к двери мадам Ширмер, но все равно расскажите мне об этом. Может быть, я нападу еще на одну-две нужные детали. Будьте милостивы начать с первого исчезновения, хотя и неверно называть проявление ослушания этим словом.

Мистер Келлер с грустью посмотрел на меня. Затем взглянул в окно, сокрушенно покачав головой.

— Я слишком много думал об этом, — поведал он. — Понимаете, день у меня обычно очень занят, и обед мне приносит посыльный. Но в тот раз работы было поменьше, и я пошел домой пообедать с Энн. Обнаружив ее отсутствие, я не придал этому особого значения. Я сам призывал ее регулярно гулять, и, следуя моему совету, она стала совершать дневной моцион. Я подумал, что она ушла на прогулку, написал ей записку и вернулся в контору.

— И куда, по ее словам, эти прогулки заводили ее?

— К мяснику или на рынок. Еще она полюбила парк при Физико-ботаническом обществе и, по ее словам, проводила там целые часы, читая среди цветов.

— И впрямь, это самое подходящее место для такого рода досуга. Продолжайте ваш рассказ.

— Вечером я пришел домой, и ее еще не было. Записка оставалась на двери, и признаков того, что Энн возвращалась, не имелось. Я разволновался. Первой моей мыслью было отправиться на ее поиски, но не успел я выйти из дома, как Энн вошла в калитку. Какая же она была усталая, мистер Холмс, и, увидев меня, она, кажется, смутилась. Я спросил, почему она так поздно, и она ответила, что уснула в парке Физико-ботанического общества. Это было неправдоподобно, но едва ли невозможно, и я удержался от дальнейших расспросов. По чести говоря, я просто почувствовал облегчение оттого, что она дома.

Но через два дня это случилось вновь. Я пришел домой, а Энн не было. Вскоре она появилась и объяснила, что снова задремала под деревом в парке. На другой неделе все повторилось — опять во вторник и в четверг. Будь то другие дни, у меня не зародилось бы подозрений так быстро, и я бы не стремился проверить свои догадки. Зная, что ее занятия начинались в четыре и заканчивались в шесть, я рано ушел со службы и занял неприметную наблюдательную позицию на улице напротив магазина Портмана. В четверть пятого на меня снизошло что-то вроде успокоения, но, готовясь уйти, я увидел ее. Как ни в чем не бывало она шла по Монтегю-стрит — по другой ее стороне, — высоко подняв солнечный зонтик, который я подарил ей на день рождения. В эту минуту мое сердце оборвалось, и я застыл, не пошел за ней, не окликнул ее, только смотрел, как она складывает зонтик и входит в магазин Портмана.

— Обычно ли для вашей жены являться на условленную встречу с опозданием?

— Наоборот, мистер Холмс. Она считает, что точность — это добродетель, то есть считала до некоторых пор.

— Понятно. Прошу вас, дальше.

— Вы можете представить, какое во мне вскипело возмущение. Мгновение спустя я взбегал по лестнице к квартире мадам Ширмер. Я уже слышал, как Энн играет на гармонике свои страшные, тяжелые мелодии; самое их звучание распалило мой гнев, и со всей яростью я ударил в дверь.

— Энн! — закричал я. — Энн!

Но встретила меня не моя жена. Это была мадам Ширмер. Она открыла дверь и вперила в меня самый злобный взгляд, какой мне доводилось встречать.

— Я хочу видеть мою жену, немедленно! — возгласил я. — Я знаю, что она здесь! — Тут же музыка перестала доноситься из глубины квартиры.

— Идите домой и там увидите свою жену, герр Келлер! — негромко сказала она, ступая вперед и закрывая за собою дверь. — Энн уже не учится у меня! — Она держалась за ручку двери и загораживала своим массивным телом проход, дабы я не мог прорваться в квартиру.

— Вы обманули меня, — сказал я достаточно громко, чтобы могла услышать Энн. — Вы обе меня обманули, и я этого не спущу! Вы подлая и порочная особа!

Мадам Ширмер рассвирепела, да и я так рассердился, что язык у меня заплетался, как у пьяного. Оглядываясь теперь назад, я понимаю, что мое поведение не отвечало здравому смыслу, пусть эта кошмарная женщина и предала меня, пусть я и боялся за свою жену.

— Я только даю уроки, — сказала она, — но вы делаете это трудным для меня. Вы пьяный человек, и вы подумаете об этом завтра и будете злы на себя! Я больше не буду говорить с вами, герр Келлер, поэтому никогда не стучите так в мою дверь опять!

Тут мое негодование вырвалось наружу, мистер Холмс, и боюсь, я повысил голос сильнее, чем было бы разумно.

— Я знаю, что она приходит сюда, и я убежден, что вы продолжаете кружить ей голову своими сатанинскими идеями! Я понятия не имею, чего вы рассчитываете этим добиться, но если вы ищете ее наследства, то могу вас заверить: я сделаю все, что под силу человеку, дабы вам не удалось даже притронуться к нему! Разрешите предостеречь вас, мадам Ширмер: пока моя жена не окажется свободна от вашего влияния, я буду препятствовать каждому вашему шагу и не позволю дальше дурачить себя!

Рука ее соскользнула с дверной ручки, пальцы сжались в кулак, казалось, она вот-вот ударит меня. Как я уже сказал, это крупная, дюжая немка, и я не сомневаюсь, что она могла бы с легкостью одолеть среднего мужчину. Однако она погасила свой воинственный пыл и сказала:

— Теперь я предупреждаю вас. Уходите и никогда больше не приходите. Если вы сделаете беспорядок еще раз, я могу подвести вас под арест! — Затем она развернулась на каблуках и вошла в квартиру, захлопнув передо мною дверь.

Тяжко потрясенный, я тотчас же ушел и отправился домой, собираясь выбранить Энн по ее возвращении. Я был уверен, она слышала, как я препирался с мадам Ширмер, и меня очень расстроило, что она пряталась в гостиной этой женщины и не вышла ко мне. Со своей стороны, я не мог теперь отрицать, что следил за ней; это перестало быть для нее секретом. Но, к моему полному и окончательному изумлению, вернувшись, я застал ее дома. И этого я никак не возьму в толк: она не могла уйти от мадам Ширмер раньше меня, тем более что ее квартира находится на втором этаже. Даже если бы ей и удалось каким-то образом совершить это, она бы вряд ли успела начать готовить ужин до моего возвращения. Я был — и остаюсь — озадачен тем, как у нее это вышло. За ужином я ждал от нее какого-нибудь упоминания о моей ссоре с мадам Ширмер, но она ни слова об этом не сказала. А когда я спросил, что она делала днем, она ответила:

— Я взялась за новый роман, а до этого немного прошлась по парку Физико-ботанического общества.

— Снова? Он тебе не наскучил?

— С чего бы? Это такое чудное место.

— Во время твоих прогулок тебе не повстречалась мадам Ширмер, Энн?

— Нет, Томас, конечно нет.

Я спросил, не ошибается ли она, но она, похоже, досадуя на меня, стояла на своем.

— Значит, она обманывает вас, — сказал я. — Иным женщинам свойствен редкий талант заставлять мужчину верить тому, что, как ему доподлинно известно, есть ложь.

— Мистер Холмс, поймите. Энн не способна с умыслом лгать. Это не в ее натуре. Если бы она обманывала меня, я бы понял это и не преминул бы ее уличить. Но нет, она не обманывала — я видел по ее лицу, и я уверен, что она не знает о моем столкновении с мадам Ширмер. Как такое возможно, я не постигаю. При этом я могу утверждать, что она была там, как могу утверждать и то, что она сказала мне правду, — и я затрудняюсь все это уяснить. Поэтому тем вечером я, не теряя времени, написал вам, прося совета и помощи.

Такую загадку предложил мне мой клиент. При всей простоте она содержала некоторые детали, которые я нашел небезынтересными. Обратившись к своему испытанному методу логического анализа, я отринул все версии, кроме одной, ибо вероятных толкований этого дела, как мне представлялось, было весьма немного.

— В этом магазине, — спросил я, — вы не заметили каких-нибудь служащих, кроме самого владельца?

— Я помню только старика хозяина. У меня возникло впечатление, что он работает в магазине один, хотя это и дается ему нелегко.

— Отчего?

— Я имел в виду, что он кажется больным. У него жестокий затяжной кашель и явно слабое зрение. Когда я впервые пришел туда и спросил, как мне найти мадам Ширмер, он взял увеличительное стекло, чтобы рассмотреть мое лицо. А в последний раз он, по-моему, даже и не увидел, как я вошел в магазин.

— Наверное, слишком долго гнулся над книгами при лампе. Однако же, хотя я чрезвычайно хорошо знаком с Монтегю-стрит и ее окрестностями, признаюсь, этот магазин мне неизвестен. Вы не можете сказать, много ли там товара?

— Могу, мистер Холмс. Помещение, прошу отметить, небольшое, должно быть, прежде оно было жилым, но каждая комната забита книгами. Карты, кажется, держат где-то еще. Вывеска у входа предлагает покупателям обращаться с запросами касательно карт к самому мистеру Портману. В магазине я не увидел ни единой.

— Вы, случайно, не осведомились у мистера Портмана — я полагаю, что так зовут владельца, — не заметил ли он, как ваша жена заходила в магазин?

— В этом не было нужды. Как я сказал, зрение у него ужасное. Я ведь сам видел, как она вошла, а мое зрение более чем удовлетворительное.

— Я не подвергаю сомнению вашу зоркость, мистер Келлер. Вообще говоря, ваше дело не являет собою ничего особенного, но все же кое-что мне нужно выяснить лично. Я сейчас же отправлюсь с вами на Монтегю-стрит.

— Сейчас же?

— Сегодня четверг, разве не так? — Потянув за часовую цепочку, я установил, что времени было почти половина четвертого. — И я вижу, что, выйдя сейчас, мы поспеем к Портману раньше вашей жены. — Вставая, чтобы надеть пальто, я добавил: — Теперь мы должны быть осмотрительны, ибо речь идет о душевных неурядицах по меньшей мере одной пребывающей в беспокойном состоянии женщины. Будем надеяться, что ваша жена столь же точна и последовательна в своих действиях, как мои часы. Однако если она вновь решит запоздать с появлением, это может пойти нам на пользу.

Затем мы с некоторой поспешностью покинули Бейкер-стрит и вскоре очутились среди толкотни и гама суетливых лондонских улиц. И, пока мы пробирались к Портману, я ясно понял, что заданная мне мистером Келлером задача представляла, если вдуматься, малый интерес, а то и не представляла его вовсе. Откровенно говоря, она не смогла бы вдохновить добрейшего доктора даже на размышления беллетристического толка. Ныне я понимаю, что это было третьестепенное дело, на которое я бы набросился в те годы, когда делал первые шаги на поприще частного сыска, но на закате моей карьеры оно показалось мне скорее подходящим для передачи кому-нибудь другому; чаще всего я отсылал подобное юной смене — как правило, Сету Уиверу, или Тревору из Саутворка, или Лиз Пиннер, каждый из них подавал определенные надежды в сыскном ремесле.

Сознаюсь, мое внимание к делу мистера Келлера было вызвано не его многословным рассказом, но двумя исключительно личными, хотя и не связанными друг с другом моментами: интересом любителя музыки к пресловутой стеклянной гармонике — инструменту, который мне часто хотелось опробовать самому, и тем притягательным, необычным лицом, которое я увидел на фотографии. Скажу только, что первое мне легче объяснить себе, чем второе, ибо впоследствии я пришел к выводу, что моя мимолетная расположенность к прекрасному полу происходила от частых высказываний Джона о пользе для здоровья, каковую несет сообщение с женщинами. Если не считать такого объяснения сих неподвластных разуму чувств, я бессилен понять прелесть, которой обладала эта неприметная, заурядная фотография замужней дамы.

 

Глава 4

В ответ на вопрос Роджера о том, как две японские пчелы попали к нему в руки, Холмс погладил бороду и, немного подумав, рассказал о пасеке, обнаруженной им в центре Токио:

— Нашел ее по чистой случайности — не заметил бы, если бы поехал автомобилем вместе с багажом, но, намаявшись в каюте, я нуждался в моционе.

— Вы много прошли?

— Мне так кажется, да, я уверен, что много, хотя и не могу с определенностью вспомнить точное расстояние. Они сидели лицом к лицу в библиотеке, Холмс — откинувшись, со стаканом бренди, Роджер — подавшись вперед, стиснув пузырек с пчелами.

— Видишь ли, представилась великолепная возможность прогуляться — погода была идеальная, очень славная, я горел желанием посмотреть на город.

Глядя на мальчика и вспоминая то утро в Токио, Холмс был раскован и словоохотлив. Он, ясное дело, опустил неприятные подробности, вроде той, что заблудился в деловом квартале Синдзюку, ища железнодорожную станцию, и, когда бродил по узким улицам, обычно безотказное умение ориентироваться полностью оставило его. Незачем было говорить мальчику о том, что он едва не опоздал на поезд в портовый город Кобе, или о том, что, прежде чем утешиться пасекой, он наблюдал наихудшие стороны японского послевоенного общества: мужчин и женщин, обитавших в самодельных хижинах, упаковочных ящиках или покореженных железных сараях в самых оживленных частях города; домохозяек с детьми на спине, выстроившихся в очередь за рисом и бататом; людей, втиснутых в переполненные автобусы, сидящих на крышах вагонов, прилепившихся к буферам локомотивов; бесчисленных голодных азиатов, проходивших мимо него по улице, их алчущие глаза, глядевшие на потерянного англичанина, шедшего среди них (опираясь на две трости, скрывая смятенное выражение лица под длинными волосами и бородой).

В конечном счете Роджер узнал лишь о встрече с городскими пчелами. Все равно его без остатка захватило то, что он слышал, и он ни разу не отвел своих голубых глаз от Холмса; лицо Роджера было покорно и внимательно, глаза широко распахнуты, зрачки замерли на этих древних, умных глазах, словно мальчик видел далекие огни, мерцавшие за недосягаемым горизонтом, проблески чего-то трепетного и живого, существовавшего вне пределов его восприятия. И эти серые глаза, пристально глядевшие на него — пронзительные и одновременно добрые, — тщились в ответ перекинуть мост через пролегшую между ними жизнь, и пустел стакан с бренди, и нагревалось в мягких ладонях стекло пузырька, и этот выдержанный, умудренный голос каким-то образом заставлял Роджера ощущать себя значительно старше и много опытнее, чем он был.

Углубляясь все дальше и дальше в Синдзюку, рассказывал Холмс, он обратил внимание на пчел, летавших тут и там, гудевших над маленькими островками цветов под уличными деревьями и над цветочными горшками, выставленными из домов. Затем, пытаясь следовать за пчелами, иногда упуская из виду одну, но вскоре замечая другую, он пришел к оазису в самом сердце города: там было, по его подсчетам, два десятка колоний, каждая из которых могла ежегодно производить приличное количество меда. Какие же находчивые создания — на такой мысли он поймал себя, поскольку было очевидно, что места взятков колоний Синдзюку менялись от сезона к сезону. Возможно, они преодолевали большие расстояния в сентябре, когда цветов было мало, и много меньшие — в пору весеннего и летнего цветения, потому что, когда в апреле распускались цветы вишни, пища вокруг не переводилась. Ведь, пояснил он Роджеру, чем короче путь за взятками, тем больше добыча колонии; соответственно, учитывая менее выраженное соперничество в сборе нектара и пыльцы со стороны слабосильных городских опылителей вроде сирфид, мух, бабочек и жуков, самые обильные источники пищи явно располагались и использовались в Токио, а не в отдаленных краях.

Но на отправной вопрос Роджера о японских пчелах ответа так и не последовало (а мальчик был слишком хорошо воспитан, чтобы настаивать на нем). При этом Холмс вопрос не забыл. Ответ же не спешил прийти, медлил, как имя на кончике языка. Да, он привез пчел из Японии. Да, они предназначались мальчику в подарок. Но как они попали к Холмсу, было неясно: то ли когда он был на пасеке (что маловероятно, ибо все его думы были лишь о том, как отыскать железнодорожную станцию), то ли во время его разъездов с господином Умэдзаки (так как они много где побывали после того, как он приехал в Кобе). Этот очевидный огрех памяти, как он опасался, был следствием возрастных перемен в его лобной доле — как еще объяснить то, что одни воспоминания оставались невредимы, а другие были основательно повреждены? Тоже странно — он совершенно твердо помнил что-то из детства, например, то утро, когда впервые переступил порог школы фехтования мэтра Альфонса Бенсана (жилистый француз поглаживал кустистые военные усы, подозрительно глядя на высокого, худого, застенчивого мальчика); а иногда он смотрел на часы и понимал, что не может отчитаться перед собою за прошедшую часть дня.

Однако он был убежден в том, что воспоминаний больше сохранилось, чем утратилось. По возвращении домой вечерами он садился за стол и — в перерывах между работой над своим неоконченным трудом («Все об искусстве расследования») и подготовкой тридцатисемилетней выдержки «Практического руководства по разведению пчел» к переизданию в «Бич и Томпсон» — непременно обращал свои мысли туда, откуда вернулся. Тогда он мог вновь оказаться там, на железнодорожной платформе в Кобе, ожидая после долгой дороги господина Умэдзаки и посматривая на проходивших мимо: малочисленные американские офицеры и солдаты бродили среди местных жителей, предпринимателей, семей с детьми; по платформе разносилась и растворялась в ночи какофония голосов и быстрых шагов.

— Шерлок-сан?

Словно из ниоткуда, около него возник стройный мужчина в альпийской шляпе, рубашке апаш, шортах и теннисных туфлях. С ним был другой — чуть моложе, одетый точно так же. Оба одинаковых человека глядели на него сквозь очки в проволочной оправе, и старший — вероятно, лет пятидесяти с небольшим, решил Холмс, впрочем, относительно азиатов трудно судить с уверенностью, — встал перед ним и поклонился; второй без промедления сделал то же.

— Я полагаю, вы господин Умэдзаки.

— Да, сэр, — сказал старший, оставаясь склоненным. — Добро пожаловать в Японию и добро пожаловать в Кобе. Для нас честь приветствовать вас. Для нас также честь принимать вас в нашем доме.

И хотя письма господина Умэдзаки свидетельствовали о хорошем владении английским языком, Холмса приятно удивил его британский выговор, указывавший на порядочное образование, полученное за рубежами Страны восходящего солнца. Ведь Холмс, в сущности, ничего не знал об этом человеке, кроме того, что тот разделял его страсть к зантоксилуму перечному, или, как он назывался по-японски, хирэ сансё. Именно этот общий интерес послужил поводом к их продолжительной переписке (господин Умэдзаки написал первым, прочитав опубликованную Холмсом несколько лет назад монографию под названием «Ценность маточного молочка, с дальнейшими рассуждениями о пользе для здоровья зантоксилума перечного»). Но поскольку этот кустарник в основном растет у берегов своей родины Японии, Холмс никогда не видел его своими глазами, как не пробовал и блюд, приготовленных с добавлением его листьев. К тому же, путешествуя в молодые годы, он ни разу не воспользовался возможностью посетить Японию. Когда господин Умэдзаки пригласил его, он понял, что время может не предоставить ему другого случая обследовать те достославные сады, о которых он лишь читал, или однажды в жизни увидеть и испробовать на вкус необычное раскидистое растение, давно и глубоко восхищавшее его, чьи свойства, как ему казалось, способны продлевать человеческие дни так же, как его возлюбленное маточное молочко.

— Почтите и меня знакомством?

— Да, — сказал господин Умэдзаки, выпрямляясь. — Прошу вас, сэр, позвольте мне представить вам моего брата. Это Хэнсюро.

Хэнсюро сгибался в поклоне, полузакрыв глаза.

— Сэнсэй, здравствуйте, вы очень великий детектив, очень великий…

— Хэнсюро — так правильно?

— Спасибо, сэнсэй, спасибо, вы очень великий…

Какой загадочной внезапно предстала эта пара: один брат свободно говорил по-английски, другой едва мог связать два слова. Вскоре, по дороге со станции, Холмс отметил, что младший своеобразно покачивает бедрами — как будто вес багажа, который нес Хэнсюро, как-то сообщил ему женскую походку, — и пришел к выводу, что эта походка скорее была для него естественна, чем возникла под действием момента (багаж, в конце концов, весил не так уж и много). Они подошли к остановке трамвая, Хэнсюро поставил чемоданы на землю и достал пачку сигарет:

— Сэнсэй…

— Благодарю, — сказал Холмс, взяв сигарету и поднося ее к губам. Освещенный уличным фонарем, Хэнсюро зажег спичку, прикрывая пламя ладонью. Нагнувшись к огню, Холмс увидел изящные руки в следах красной краски, гладкую кожу, аккуратно подстриженные ногти, испачканные на кончиках (руки художника, подумал он, и ногти живописца). Смакуя сигарету, он вгляделся в конец темной улицы и рассмотрел вдалеке очертания людей, бороздивших пылающий неоном вывесок тесный квартал. Где-то негромко, но бодро играл джаз, и между затяжками он уловил слабый аромат жареного мяса.

— Думаю, вы голодны, — сказал господин Умэдзаки, всю дорогу от станции молча державшийся рядом с ним.

— Да, — сказал Холмс. — И еще я устал.

— В таком случае, почему бы нам не остаться сегодня дома? Там и поужинаем, если вы не против.

— Превосходное предложение.

Хэнсюро заговорил с господином Умэдзаки по-японски; его элегантные руки бурно жестикулировали — быстро коснулись шляпы, несколько раз изобразили средних размеров клык возле рта, — и сигарета опасно плясала в губах. Потом Хэнсюро широко улыбнулся, кивая Холмсу, и слегка поклонился ему.

— Он спрашивает, привезли ли вы свою знаменитую шляпу, — сказал господин Умэдзаки, чуть конфузясь. — Кажется, она называется охотничьей. И вашу большую трубку — вы ее захватили?

Хэнсюро, все так же кивая, одновременно показал на свою альпийскую шляпу и сигарету.

— Нет, нет, — ответил Холмс. — Боюсь, я никогда не носил охотничью шляпу и не курил большую трубку, это лишь украшения, придуманные иллюстратором, чтобы, наверное, придать мне запоминающиеся черты и увеличить продажу журналов. От меня тут не очень много зависело.

— О, — сказал господин Умэдзаки, и на его лице появилось разочарование, которое тут же отразилось на лице Хэнсюро, когда ему была открыта истина (младший быстро поклонился, по-видимому устыдившись).

— Ничего, — сказал Холмс, привыкший к таким вопросам и, по совести говоря, получавший толику извращенного удовольствия от развеивания мифов. — Скажите ему, что все хорошо, все хорошо.

— Мы не знали, — объяснил господин Умэдзаки, перед тем как успокоить Хэнсюро.

— Немногие знают, — скромно сказал Холмс, выпуская дым.

Скоро показался трамвай, кативший, дребезжа, оттуда, где сияли неоновые вывески, и, пока Хэнсюро поднимал багаж, Холмс опять поглядел вглубь улицы.

— Вы слышите музыку? — спросил он господина Умэдзаки.

— Да. Вообще-то я часто ее слышу, иногда всю ночь. В Кобе мало интересного для туристов, и мы восполняем эту нехватку ночной жизнью.

— Вот как, — сказал Холмс, щурясь в напрасном усилии лучше рассмотреть яркие клубы и бары вдали (музыку уже заглушал подходивший трамвай). Потом он увидел, как удаляется от неоновых вывесок и едет районом закрытых магазинов, пустых тротуаров, темных углов. Вскоре трамвай углубился в царство развалин, пожарищ, военного разора — опустелую местность без фонарей, где силуэты обвалившихся домов освещались только полной луной над городом.

И, как если бы зрелище заброшенных улиц Кобе окончательно изнурило его, Холмс смежил веки и обмяк на сиденье. Длинный день наконец сломил его, и немногие оставшиеся в нем силы спустя некоторое время ушли на то, чтобы расшевелиться на сиденье и начать подъем по идущей в гору улице (Хэнсюро шел первым, господин Умэдзаки держал Холмса под руку). Трости стукали по дороге, и теплый порывистый ветер с моря тяготил Холмса, принося с собою запах соленой воды. Выдыхая ночной воздух, он рисовал себе в воображении Сассекс, свой дом, который он нарек «La Paisible» («Мой мирный уголок», назвал он его как-то раз в письме к брату Майкрофту), и прибрежную линию меловых скал в окне кабинета. Ему хотелось спать, и он видел свою маленькую спальню, постель с отвернутым одеялом.

— Почти пришли, — сказал господин Умэдзаки. — Перед вами мое наследственное владение.

Впереди, в конце улицы, стоял необычный двухэтажный дом. Чужак в стране традиционных минка, дом господина Умэдзаки был выстроен в викторианском стиле — крашенный в красный цвет, окруженный частоколом, с палисадником, устроенным под английский сад. Вокруг особняка стояла тьма, но через витраж свет падал на широкое крыльцо, и дом казался маяком под ночным небом. Холмс был слишком изможден и ни на что не мог отозваться, даже когда вошел за Хэнсюро в холл, уставленный впечатляющим собранием стеклянных изделий ар нуво и ар деко.

— Среди прочих мы собираем Лалика, Тиффани и Галле, — сказал господин Умэдзаки, указывая ему дорогу.

— Вижу, — сказал Холмс, изображая заинтересованность. Потом он почувствовал себя бесплотным, как бы плывущим по течению нудного сна. Впоследствии он больше ничего не мог вспомнить о своем первом вечере в Кобе — ни ужина, который ел, ни беседы, которую они вели, ни того, как его проводили в предназначенную ему комнату. Не помнил он и знакомства с сумрачной женщиной по имени Мая, хотя та подала ему ужин, наполнила его стакан, без сомнения, разобрала его багаж. Она же явилась утром, отдернула шторы, разбудила его. Ее присутствие не смущало, и, несмотря на то что он находился в полубессознательном состоянии, когда они встретились накануне, ее лицо сейчас же показалось ему знакомым, но неприветливым. Жена ли она господину Умэдзаки, гадал Холмс. Быть может, экономка? Одетая в кимоно, причесавшая седеющие волосы скорее по-западному, она выглядела старше Хэнсюро, но немногим старше утонченного Умэдзаки. Как бы то ни было, это была непривлекательная женщина, совсем простая, круглоголовая, плосконосая, с глазами растянутыми в две узенькие щелки, отчего она казалась подслеповатой, похожей на кротиху. И думать нечего, заключил он, экономка.

— Доброе утро, — проговорил он, не отрывая головы от подушки.

Она не ответила. Вместо этого она открыла окно, впустив в комнату морской воздух. Затем вышла и незамедлительно вернулась с подносом, на котором дымилась чашка чаю и лежала записка от господина Умэдзаки. Используя одно из немногих известных ему японских слов, он выпалил охайё, когда она поставила поднос на прикроватный столик. По-прежнему не замечая его, она прошла в ванную комнату и пустила воду. Он сел, недовольный, и пил чай, читая записку:

Охайё, уныло сказал он себе, опасаясь, что его прибытие внесло сумятицу в домашний распорядок (вероятно, не предполагалось, что он примет приглашение, или господин Умэдзаки оказался разочарован не самым бойким джентльменом, которого встретил на станции). С уходом Маи он испытал облегчение, но оно омрачилось мыслью о Хэнсюро и целом дне без приемлемого общения, о том, что придется жестами показывать, что ему нужно, — пищу, питье, уборную, сон. Он не мог в одиночку осматривать Кобе, ведь хозяева оскорбились бы, обнаружив, что он ускользнул из дома. Пока он мылся, душевная смута делалась все сильнее. Он, в общем, повидал мир, но большую часть жизни уединенно провел в Сассекс-Даунс и сейчас чувствовал себя неуютно в совсем чужой стране, тем более без сопровождающего с приличным английским языком.

Но, когда он оделся и встретился внизу с Хэнсюро, беспокойство ушло.

— Доброе у-то-ра, сэнсэй, — пробормотал Хэнсюро, улыбаясь.

— Охайё.

— О да, охайё, хорошо, очень хорошо.

Потом, под частые кивки Хэнсюро, довольного его навыком в обращении с палочками, Холмс съел нехитрый завтрак, состоявший из зеленого чая и риса, в котором было распущено сырое яйцо. До полудня они гуляли, наслаждаясь чудесным утром под пологом чистого синего неба. Хэнсюро, подобно юному Роджеру, поддерживал его за локоть, ненавязчиво направляя, и, выспавшийся, еще и укрепивший силы ванной, он видел как будто бы другую Японию. В свете дня Кобе разительно отличался от той опустошенной местности, которую он наблюдал накануне в окно трамвая: не было видно разрушенных зданий; улицы кишели прохожими. По занятой торговцами главной площади бегали дети. Из бессчетных лапшичных звучали говор и бульканье кипящей воды. На северной возвышенности города он заметил целый район домов в готическом и викторианском стилях, которые, подумал он, должны были первоначально принадлежать иностранным торговцам и дипломатам.

— Чем, если мне будет позволено спросить, занимается ваш брат, Хэнсюро?

— Сэнсэй…

— Ваш брат, чем он занимается, где служит?

— Это… нет, я не понимаю, совсем мало понимаю, не много.

— Спасибо, Хэнсюро.

— Да, спасибо, спасибо вам большое.

— Я рад, что провожу этот славный день в вашем обществе, и ваши недостатки тому не помеха.

— Думаю, да.

Но по ходу прогулки, сворачивая за углы и пересекая людные улицы, он начал всюду отмечать признаки голода. Дети, на которых не было рубашек, не носились по паркам, как остальные; они неприкаянно стояли, словно в изнеможении, свесив костлявые руки вдоль выступающих ребер. На лицах тех, кто попрошайничал у дверей лапшичных, и тех, кто казался сытым — лавочников, покупателей, семейных пар, — было написано одинаковое томление, только у одних оно было менее приметно, чем у других. Тогда ему пришло в голову, что их повседневность скрывала безмолвное отчаяние: за улыбками, кивками, поклонами, вежливостью таилось что-то еще, выкормленное впроголодь.

 

Глава 5

Путешествуя, Холмс то и дело сталкивался с живущей в людях сильнейшей потребностью, подлинную природу которой он не до конца понимал. Это непостижимое общечеловеческое стремление не затрагивало его сельского бытия, но иногда настигало его там в лице чужаков, беспрестанно нарушавших границы его собственности. В прежние времена это была разнородная публика, состоявшая из пьяных студентов, желавших вознести ему хвалы, лондонских следователей, искавших помощи в раскрытии преступления, случайных молодых людей из Гейблз — пользовавшегося известностью учебного заведения в какой-нибудь полумиле от жилища Холмса — и семейств на отдыхе, влекомых надеждой одним глазком увидеть прославленного детектива.

— Простите меня, — говорил он всем без исключения, — но я требую уважать неприкосновенность моей частной жизни. Попрошу вас немедленно удалиться.

Великая война отчасти принесла ему мир, ибо все меньше и меньше людей стучалось в его дверь; то же самое случилось, когда над Европой разразилась вторая Великая война. Но между войнами незваные гости наступали большими силами, и старый контингент постепенно сменился новым — из охотников за автографами, журналистов, групп читателей из Лондона и не только; эти стадные особи составляли разительный контраст увечным ветеранам — калекам, навсегда прикованным к инвалидному креслу, людям с пораженными легкими или вовсе обрубкам без рук и ног, которые, словно жестокие дары, появлялись на ступенях его дома.

— Мне очень жаль… Мне поистине жаль…

В том, что искали одни, — беседа, фотография, росчерк пера, — отказать было легко; желания других не поддавались логике, но и отказывать в них было труднее — к примеру, наложение его рук или несколько слов, произнесенных шепотом как некий целительный заговор (словно тайны их недугов могли быть разрешены им одним). Все равно он оставался тверд и отказывал, нередко остерегая сопровождающих, бесцеремонно кативших инвалидные кресла мимо запретительных знаков.

— Пожалуйста, уходите сию секунду. В противном случае я извещу Андерсона из сассекского участка!

Лишь недавно он начал отступать от своих правил, посидев недолгое время с молодой матерью и ее ребенком. Первым ее заметил Роджер — она скрючилась за травяным садом с завернутым в кремовую шаль младенцем, чья голова лежала у ее открытой груди. Когда мальчик вел его к ней, Холмс колотил тростями по тропинке и роптал так, чтобы она слышала, громко заявляя о строгом запрете на вход в его сады. При виде ее, однако, его злость рассеялась, но он помедлил, прежде чем подойти ближе. Ее глаза с расширенными зрачками были спокойны. Чумазое лицо выражало горе утраты; расстегнутая желтая кофта, испачканная и рваная, свидетельствовала о милях, которые она прошла в поисках его. Грязные руки протянули ему ребенка.

— Беги домой, — тихо приказал он Роджеру. — Вызови Андерсона. Скажи, что я жду его в саду.

— Да, сэр.

Он увидел то, чего не видел мальчик: маленький трупик в дрожащих руках матери, его фиолетовые щеки, иссиня-черные губы, неисчислимых мух, ползающих по домотканой шали и вьющихся вокруг нее. Роджер скрылся, он отложил трости и с некоторым усилием сел рядом с женщиной. Она снова протянула ему шаль, и он с осторожностью принял сверток, расположив его у груди.

К приходу Андерсона Холмс вернул ей младенца. Он постоял с констеблем на тропинке — оба глядели на сверток у груди женщины, на то, как она раз за разом прижимает сосок к застылым губам ребенка. С востока донеслась сирена кареты «скорой помощи», звук приблизился и смолк у ворот дома.

— Как вы думаете, это похищение? — прошептал Андерсон, погладив подвитую бородку и забыв закрыть рот, его взгляд замер на груди женщины.

— Нет, — ответил Холмс. — Думаю, это что-то куда менее преступное.

— Да? — отозвался констебль, и Холмс уловил в его голосе недовольство: великой загадки не случилось, и констеблю не придется трудиться над делом вместе с героем его детства. — Каковы же ваши соображения?

— Посмотрите на ее руки, — сказал ему Холмс. — Посмотрите на грязь и глину под ногтями, на кофту, на кожу и на всю одежду. (Она возилась с землей, сообразил он, копала.) Посмотрите на ее запачканные туфли, сравнительно новые, почти без следов износа. Она прошла немало, но не больше, чем отсюда до Сифорда. Посмотрите на ее лицо — и увидите горе матери, потерявшей новорожденное дитя. Свяжитесь с вашими сифордскими коллегами. Справьтесь о раскопанной этой ночью детской могилке, откуда пропало тело, и узнайте, не исчезла ли мать ребенка. Спросите, не звали ли ребенка Джеффри.

Андерсон быстро взглянул на Холмса, дернувшись как от пощечины.

— Откуда вы это знаете?

Холмс печально пожал плечами.

— Я не знаю — во всяком случае, не знаю наверняка.

Во дворе дома раздался голос миссис Монро, указывавшей санитарам, куда идти.

Казавшийся растерянным в своей форме Андерсон приподнял бровь и подергал себя за бородку.

— Почему она пришла сюда? Почему она пришла к вам?

Туча закрыла солнце, и на сад упала длинная тень.

— Надежда, я подозреваю, — сказал Холмс. — Кажется, я известен тем, что нахожу ответы в безнадежных обстоятельствах. Далее строить домыслы я не хочу.

— А почему его должны звать Джеффри?

Холмс разъяснил: он спросил имя ребенка, когда держал его на руках. Ему послышалось, что она сказала «Джеффри». Он спросил, сколько ему. Она жалко смотрела в землю и ничего не ответила. Он спросил, где ребенок родился. Она не ответила. Издалека ли она пришла?

— Из Сифорда, — пробормотала она, сгоняя муху со лба.

— Вы голодны? Молчание.

— Вы не хотите ничего поесть, милая? Молчание.

— Я думаю, что вы совсем изголодались. Я думаю, вам хочется пить.

— Я думаю, что это глупый мир, — наконец сказала она и потянулась за шалью.

И если бы он искренне ответил на ее слова, то ответил бы согласием.

 

Глава 6

В Кобе и потом, во время их странствий, господин Умэдзаки иногда спрашивал об Англии, интересовался, например, видел ли Холмс дом в Стратфорде-на-Эйвоне, где родился Бард, ходил ли внутри таинственного круга в Стоунхендже, посещал ли живописный берег Корнуолла, веками вдохновлявший художников.

— Разумеется, — обычно говорил Холмс, прежде чем дать пространный ответ.

А как пережили великие города англичан бедствия войны? Оставался ли дух английского народа неколебим под бомбардировками люфтваффе?

— По большей части да. У нас упорный нрав, знаете ли.

— Победа есть тому подтверждение, вы согласны?

— Видимо, да.

А теперь, когда он вернулся домой, Роджер расспрашивал его про Японию (хотя его вопросы были менее определенны, чем вопросы господина Умэдзаки). Как-то в конце дня, проведенного за удалением разросшееся вблизи ульев травы и выдергиванием сорняков, дабы ничто не мешало лёту пчел, мальчик сопроводил его к близлежащим береговым утесам, откуда они, выверяя каждый шаг, спустились по длинной и крутой дорожке, ведущей к взморью. На мили в обе стороны тянулись каменистые осыпи и валуны, перемежаясь изредка пологими бухточками и приливными заводями (великолепными купальнями, наполнявшимися с приливом). В ясную погоду в отдалении виднелась деревушка Кукмер-Хейвен, примостившаяся на скалах.

Аккуратно разложив одежду по камням, они с мальчиком окунулись в свою излюбленную купальню, погрузившись по грудь в воду. Как только они устроились — плечи чуть выступают над водной рябью, предзакатное солнце сверкает на волнах моря перед ними, — Роджер посмотрел на него и, прикрывая рукой глаза, спросил:

— Сэр, а в Японии море хоть чуть-чуть похоже на Канал?

— До некоторой степени. По крайней мере, то, что я видел. Соленая вода есть соленая вода, так?

— Там было много кораблей?

Тоже заслоняя глаза, Холмс понял, что мальчик пытливо смотрит на него.

— Пожалуй, много, — сказал он, не будучи уверен в том, что проплывавшие в его памяти бесчисленные танкеры, буксиры и баржи он видел в японском, а не в австралийском порту. — Это ведь островной народ, — рассудил он. — У них, как и у нас, море всегда под боком.

Мальчик выставил ноги из воды и бездумно зашевелил пальцами.

— Правда? Они маленькие?

— Пожалуй, да.

— Как гномы?

— Повыше. В среднем примерно твоего роста, мой мальчик.

Ноги Роджера погрузились в воду, шевелившиеся пальцы исчезли.

— Они все желтые?

— Что именно ты имеешь в виду?

— Кожу. Она желтая? А зубы у них большие, как у кроликов?

— Темнее желтого. — Он ткнул пальцем в загорелое плечо Роджера. — Скорее такого цвета, понимаешь?

— А зубы?

Холмс рассмеялся:

— Со всей определенностью не скажу. Но будь у них зубы как у зайцеобразных, я бы наверняка это отметил — и потому думаю, можно смело говорить о сходстве их зубов с твоими или моими.

— А, — проронил Роджер и примолк.

Подаренные пчелы, подумалось Холмсу, распалили в мальчике любопытство: два существа в пузырьке, похожие на английских пчел и при этом все же иные, предполагали существование другого мира, в котором все сопоставимо с нашим, но не тождественно.

Лишь когда они начали взбираться по крутой дорожке, расспросы возобновились. Теперь мальчик желал знать, сохранились ли в японских городах следы союзнических бомбардировок.

— Кое-где, — ответил Холмс, знавший об увлеченности Роджера авиацией, налетами и губительным огнем — будто некое примирение с безвременной смертью отца могло быть найдено в жутких подробностях войны.

— Вы видели, куда упала бомба?

Они сели передохнуть на скамейку, отмечавшую половину пути. Вытянув длинные ноги к краю утеса, Холмс смотрел на Канал и думал: «Бомба. Не зажигательная, не осколочная — атомная».

— Там ее называют пикадон, — сказал он Роджеру. — Это означает «вспышка», и, да, я видел место, куда ее сбросили.

— Там все как больные?

Холмс продолжал смотреть на море, следя за тем, как закатывающееся солнце обагряет серую воду. Он сказал:

— Нет, большинство не производило впечатления больных. Хотя кое-кто и казался таковым; это трудно описать, Роджер.

— А, — ответил мальчик, глядя на него несколько озадаченно, но больше ничего не говоря.

Холмс поймал себя на том, что думает о несчастнейшем событии в жизни улья: неожиданной потере матки при отсутствии возможностей для выведения новой. Но как он мог описать глубинный недуг невысказанного горя, тот незримый покров, что окутывал чуть не каждого японца? В столь сдержанных людях это было едва уловимо, но чувствовалось повсюду — носилось по улицам Токио и Кобе, проступало на торжественных юных лицах вернувшихся на родину мужчин, в безучастных глазах голодных матерей и детей, стояло за расхожим присловьем, сложившимся год назад: Камикадзэ мо фуки соконэ.

На второй вечер в Кобе они угощались саке в тесной распивочной, и господин Умэдзаки перевел ему эту фразу:

— «Божественный ветер не подул» — смысл приблизительно такой.

Это случилось после того, как пьяного посетителя, одетого в истасканную военную форму, неуправляемо мотавшегося среди столиков, вывели на улицу, а он вопил по пути:

— Камикадзэ мо фуки соконэ! Камикадзэ мо фуки соконэ! Камикадзэ мо фуки соконэ!

Когда пьяный совершил свой демарш, они обсуждали положение дел в Японии после капитуляции. Вернее, господин Умэдзаки, резко отклонясь от предмета разговора, которым был маршрут их поездки, спросил Холмса, не считает ли и он, что разглагольствования союзников о свободе и демократии вступают в противоречие с непрекращающимся притеснением японских поэтов, прозаиков и художников.

— Не удивляет ли вас то, что масса людей голодает, а нам не позволяется открыто критиковать оккупационные силы? Собственно, мы не можем вместе оплакивать наши потери и скорбеть всем народом, не можем даже устроить публичное поминовение погибших, поскольку это воспринимается как возбуждение милитаристского духа.

— Честно сказать, — признался Холмс, поднося чашечку к губам, — мне не много об этом известно. Простите.

— Нет, пожалуйста, простите вы меня за то, что я об этом начал. — Раскрасневшееся лицо господина Умэдзаки покраснело еще, затем обмякло от усталости и подступавшего опьянения. — Итак, на чем мы остановились?

— На Хиросиме, если не ошибаюсь.

— Верно, вы бы хотели побывать в Хиросиме…

— Камикадзэ мо фуки соконэ! — завопил пьяный, всполошив всех, кроме господина Умэдзаки. — Камикадзэ мо фуки соконэ!

Невозмутимый господин Умэдзаки налил еще саке себе и Хэнсюро, уже не раз залпом опустошившему свою чашечку. После выкриков пьяного и его скорого выдворения Холмс внимательнее пригляделся к господину Умэдзаки, а тот, с каждой новой порцией саке все больше приходя в уныние, задумчиво глядел в стол, и понурое выражение на его лице напоминало гримасу надувшегося ребенка, которого сурово отчитали (это выражение передалось Хэнсюро, чей обычно жизнерадостный вид сменился сумрачным и замкнутым). Наконец господин Умэдзаки посмотрел на него.

— Так о чем же мы говорили? Ах да, о нашей поездке на запад, и вы спрашивали, не случится ли на нашем пути Хиросима. Что же, отвечу вам — случится.

— Я бы очень хотел повидать эти края, если вы не возражаете.

— Конечно нет, я тоже хочу. Признаться, в последний раз я был там еще до войны, а потом лишь проезжал на поезде.

Но Холмс распознал в тоне господина Умэдзаки нерешительность, а может, подумал он вдогонку, это было просто сквозившее в его голосе утомление. Ведь тот господин Умэдзаки, что сидел сейчас перед ним, был явно измучен делами и разительно отличался от того внимательного и учтивого человека, с которым он познакомился на железнодорожной станции днем ранее. Теперь, когда Холмс хорошо вздремнул после прогулки с Хэнсюро по городу, сна у него не было ни в одном глазу, а вот облик господина Умэдзаки выражал тяжелое, глубокое изнурение (бремя этой усталости он пытался облегчить постоянным поглощением алкоголя и никотина).

Холмс заметил его признаки чуть раньше, отворив дверь в кабинет господина Умэдзаки и застав его стоявшим у стола, погруженным в раздумья: он прикрывал веки большим и указательным пальцами, а в повисшей без сил руке держал непереплетенную рукопись. Поскольку на господине Умэдзаки были шляпа и пиджак, Холмс понял, что тот только вернулся.

— Виноват, — сказал Холмс, чувствуя себя незваным и нежданным гостем. Проснувшись в тихом доме, где двери были закрыты и никого не было ни видно, ни слышно, он, сам того не желая, поступил противно своим принципам: всю жизнь он считал кабинет священным местом, храмом мысли и убежищем от суеты мира, предназначенным для важных трудов или уединенного приобщения к написанному другими. Поэтому свой кабинет в Сассексе он ценил особо, и, хотя он никогда этого не оглашал, и миссис Монро, и Роджер понимали, что если дверь кабинета закрыта, то там им рады не будут. — Я не хотел вас беспокоить. Как видно, преклонные годы заводят меня в чужие комнаты без всяких на то оснований.

Господин Умэдзаки поднял голову и без особенного удивления сказал:

— Что вы, мне очень приятно. Пожалуйста, входите.

— Право, я не стану более вас тревожить.

— Я думал, вы спите. Иначе я сам пригласил бы вас к себе. Так что входите, осмотритесь. Скажите, что вы думаете о моем кабинете.

— Единственно если вы настаиваете, — сказал Холмс, делая шаг в направлении книжных полок из тикового дерева, закрывавших всю стену, и наблюдая действия господина Умэдзаки: тот положил рукопись посреди прибранного стола, снял шляпу и аккуратно пристроил ее сверху.

— Простите мою занятость, но я не сомневаюсь, что мой товарищ должным образом о вас позаботился.

— О да, мы дивно провели день — не считая языковых затруднений.

Мая прокричала что-то снизу, из холла, в ее голосе слышалось легкое раздражение.

— Прошу прощения, — сказал господин Умэдзаки. — Я вернусь через минуту.

— Не спешите, — сказал Холмс, стоявший теперь перед длинными рядами книг.

Мая закричала снова, и господин Умэдзаки заторопился к ней, позабыв закрыть за собой дверь. Некоторое время после его ухода Холмс рассматривал книги, переводя взгляд с полки на полку. Главным образом это были хорошие издания в твердом переплете, большая часть — с японскими иероглифами на корешках. Но на одной полке стояли только западные книги, продуманно поделенные на группы — американская литература, английская литература, драматургия, много поэзии (Уитмен, Паунд, Йейтс, оксфордские учебные пособия, посвященные поэтам-романтикам). Полку ниже почти единолично занимал Карл Маркс, хотя в самый ее конец были втиснуты несколько томов Зигмунда Фрейда.

Повернувшись и оглядевшись, Холмс увидел, что кабинет господина Умэдзаки мал, но толково устроен: кресло для чтения, напольная лампа, фотографии и, наверное, университетский диплом в рамке над столом. Затем краем уха он услышал перепалку между господином Умэдзаки и Маей — горячий спор внезапно стих, и он уже был готов пойти и украдкой посмотреть, что творится в холле, когда господин Умэдзаки вошел со словами:

— У нас случилось разногласие относительно вечернего меню, и боюсь, что ужинать мы будем позже намеченного. Надеюсь, вас это не огорчит.

— Нисколько.

— А сейчас, я думаю, вы не откажетесь что-нибудь выпить. Недалеко отсюда есть бар, достаточно уютный, не менее любого другого места пригодный для того, чтобы обсудить нашу поездку, — если вам это по душе.

— Звучит заманчиво.

И они ненадолго ушли — не торопясь, направились в тесную распивочную, небо постепенно темнело — и пробыли там значительно дольше, чем собирались, покинув заведение лишь после того, как компания выпивавших сделалась излишне многочисленна и шумна.

Потом был простой ужин из рыбы, овощей, распаренного риса и мисо-супа — каждое блюдо без лишних церемоний подавалось в столовую Маей, отвергавшей всякое приглашение присоединиться к трапезе. Холмсовы пальцы разболелись в суставах от работы палочками, но отложил он их не ранее, чем господин Умэдзаки предложил перейти в кабинет.

— С вашего позволения, я бы хотел вам кое-что показать.

С этим они вдвоем вышли из-за стола в холл, оставив Хэнсюро наедине с остатками ужина.

Его воспоминания о вечере в кабинете господина Умэдзаки остались совершенно живыми, даром что тогда он был утомлен едой и алкоголем. Теперь бодрейшим из них двоих был господин Умэдзаки; улыбаясь, он предложил Холмсу кресло и зажег спичку прежде, чем Холмс достал сигару. Удобно расположившись в кресле — трости на коленях, сигара дымится во рту, — Холмс наблюдал, как господин Умэдзаки открывает ящик стола и извлекает из него тонкую книгу в твердой обложке.

— Что вы об этом скажете? — спросил господин Умэдзаки, подходя к нему с книгой в протянутой руке.

— Русское издание, — сказал Холмс, взяв книгу и тут же обратив внимание на имперские гербы, единственное украшение обложки и корешка. Из дальнейшего осмотра — пальцы касались красноватого переплета и золотой вязи гербовых наверший, глаза стремительно пробегали по страницам — он вывел, что это невероятно редкий перевод чрезвычайно популярного романа.

— «Собака Баскервилей», единственный экземпляр, я полагаю.

— Да, — довольно сказал господин Умэдзаки. — Изготовленный специально для личного собрания царя. Мне думается, что он был большой почитатель историй о вас.

— Разве? — спросил Холмс, отдавая книгу.

— Весьма большой, да, — ответил господин Умэдзаки, отходя к столу. Убирая раритетную книгу в ящик, он добавил: — Как вы можете догадаться, это ценнейший предмет в моей библиотеке, и он стоит тех денег, что я за него заплатил.

— Не сомневаюсь.

— У вас должно быть множество книг о ваших приключениях — разные издания, публикации, бесчисленные переводы.

— Вообще-то у меня нет ни одной, даже в дешевом карманном издании. Честно говоря, я их прочел совсем немного, и было это бог весть когда. Я не мог втолковать Джону очевиднейшее различие между индукцией и дедукцией и однажды оставил эти попытки, как оставил и чтение его подделок под правду, потому что погрешности сводили меня с ума. Знаете, я ни разу не назвал его «Ватсон» — он был Джон, просто Джон. Но он даровитый писатель, прошу это помнить, наделенный богатым воображением, и вымысел давался ему лучше фактов, осмелюсь сказать.

Господин Умэдзаки смотрел на него с некоторым недоумением.

— Как это возможно? — спросил он, присаживаясь на стул у стола.

Холмс пожал плечами и сказал, выпуская дым:

— Боюсь, что это всего-навсего правда.

Но лучше всего запомнилось ему то, что было потом. Господин Умэдзаки, все еще красный от выпитого, глубоко вдохнул, как будто он тоже курил, и вдумчиво помедлил, прежде чем высказаться. Затем он с улыбкой признался, что не слишком удивился, узнав, что не все в рассказах соответствует истине.

— Ваша способность — или, возможно, мне следует сказать «способность вашего персонажа» — делать решающие выводы из зачастую самых мимолетных наблюдений всегда казалась мне невероятной, разве я не прав? Вы вовсе не похожи на человека, о котором я так много читал. Как бы сказать? Вы кажетесь не таким эксцентричным, не таким ярким.

Холмс укоризненно вздохнул и коротко махнул рукой, словно отгоняя дым.

— Ну, вы говорите о моей молодой заносчивости. Теперь я стар, и я отошел от дел, когда вы еще были ребенком. Сейчас мне совестно вспоминать свою былую самонадеянность. В самом деле. Мы ведь провалили несколько крупных дел — к моей великой досаде. Да ведь кому захочется читать о неудачах? Мне бы точно не захотелось. Но могу вам сказать с большой долей уверенности: в описании успехов, возможно, и случались преувеличения, в описании же упомянутых вами «невероятных» выводов — нет.

— В самом деле? — Господин Умэдзаки снова помолчал, еще раз глубоко вдохнул, затем сказал: — Любопытно узнать, что вам известно обо мне. Или ваш талант тоже отошел от дел?

Может статься, решил Холмс по размышлении, что господин Умэдзаки не употребил именно этих слов. Но он помнил, как откинул голову назад и уперся взглядом в потолок. Держа дымящуюся сигару в руке, он заговорил, поначалу медленно:

— Что мне известно о вас? Ну, ваше владение английским языком свидетельствует о заграничном образовании — по старым оксфордским изданиям на полке я сужу, что учились вы в Англии, и диплом на стене подтверждает мою правоту. Предположу, что ваш отец был дипломат, имевший сильное пристрастие ко всему западному. Что еще заставило бы его предпочесть столь нетрадиционное жилье — ваше наследственное владение, если я правильно помню, — или отправить своего сына учиться в Англию, в страну, с которой у него несомненно были деловые связи? — Холмс закрыл глаза. — Что касается вас, мой дорогой Тамики, нетрудно догадаться, что вы литератор и что вы хорошо начитанны. Просто поразительно, как много можно узнать о человеке по принадлежащим ему книгам. В вашем случае интерес к поэзии, особенно к Уитмену и Йейтсу, указывает мне на то, что вы питаете склонность к стихам. И вы не только читаете стихи, но и много пишете их — столь даже много, что вы, возможно, не сознавали, что записка, которую вы оставили мне утром, это хайку — два пятисложных стиха и семисложный посередине, кажется. И, хотя я не могу знать, не посмотрев, мне представляется, что рукопись на столе есть ваш неопубликованный труд. Говорю неопубликованный потому, что чуть раньше вы скрыли его под шляпой. Это подводит меня к делам, которыми вы занимались днем. Если вы вернулись домой с рукописью — будучи, должен отметить, не в себе, — то, я думаю, утром вы взяли ее с собою. Но какое дело требует, чтобы писатель взял с собою неопубликованную рукопись? И почему он возвращается домой в таком настроении, с той же самой рукописью в руках? Скорее всего, у вас была встреча с издателем — и, видимо, неудачная. Кто-то решит, что публикация не состоялась из-за качества написанного, но я уверен, что причина в другом. Выскажу предположение, что заключается она в содержании, а не в форме. Иначе с чего бы вам негодовать на непрекращающееся притеснение японских поэтов, прозаиков и художников союзными цензорами? Но поэт, уделивший немалое место в своей библиотеке Марксу, едва ли будет воспевать воинственный дух империи — по всей вероятности, сэр, вы своего рода кабинетный коммунист, а это, безусловно, означает, что вас находят нужным цензурировать и оккупационные власти, и те, кто по-прежнему почитает императора. Одно то, что сегодня вечером вы назвали Хэнсюро «товарищем» — необычное слово для брата, я считаю, — указывает на ваши идейные симпатии, а также на ваш идеализм. Разумеется, Хэнсюро вам не брат, верно? В противном случае ваш отец, бесспорно, отправил бы его следом за вами в Англию, тем самым дав нам с ним радость более насыщенного общения. Любопытно также, что вы с ним живете вместе, так похоже одеваетесь, постоянно говорите «мы», а не «я» — почти как супруги. Конечно же это не мое дело, но я убежден, что вы были единственным ребенком в семье. — Пробили каминные часы, Холмс открыл глаза, сосредоточив взгляд на потолке. — И наконец — прошу не счесть за оскорбление — я задумался над тем, как вам удается так благополучно существовать в это непростое время. Вы нисколько не нуждаетесь, вы держите экономку, вы гордитесь своим собранием стекла ар деко — все это куда как буржуазно, не так ли? С другой стороны, коммунист, торгующий на черном рынке, двоедушничает меньше, чем кто-либо другой, — особенно если он предлагает свое добро по сходной цене и назло капиталистическим ордам, захватившим его страну. — Глубоко вздохнув, Холмс замолчал. Потом сказал: — Я убежден, что есть и другие нюансы, но пока они мне недоступны. Я уже не так ухватчив, как раньше. — Он опустил голову, вернул сигару в рот и устало взглянул на господина Умэдзаки.

— Удивительно. — Господин Умэдзаки помотал головой, и в этом движении читалось недоверие. — Совершенно немыслимо.

— Ну что вы, право.

Господин Умэдзаки попробовал снова принять невозмутимый вид. Он выудил из кармана сигарету и держал ее, не прикуривая.

— За вычетом одной или двух ошибок вы полностью разоблачили меня. Я имею незначительное касательство к черному рынку, но лишь как нечастый покупатель. На самом деле мой отец был чрезвычайно обеспеченный человек и позаботился о своей семье, что не мешает мне высоко ставить марксистскую теорию. То, что я держу экономку, тоже не совсем верно.

— Мою науку, знаете, едва ли можно назвать точной.

— Все равно это впечатляет. Скажу, что ваши наблюдения насчет нас с Хэнсюро меня не очень удивили. Не хочу быть грубым, но вы тоже холостяк, много лет живший вместе с другим холостяком.

— Чисто платонически, поверьте.

— Как скажете. — Господин Умэдзаки не сводил с него почтительного взгляда. — Это и вправду удивительно.

На лице Холмса выразилась озадаченность.

— Неужели я ошибся? Женщина, которая готовит и ведет дом, Мая, она ведь ваша экономка, верно?

Господин Умэдзаки явно был убежденный холостяк, но только сейчас Холмсу показалось странным, что Мая держится скорее как отставленная супруга, чем как приходящая прислуга.

— В каком-то смысле, наверное, да, и не в определении дело, но мне не нравится применять это слово к моей матери.

— Естественно.

Холмс потер руки, выпуская клубы синего дыма, надеясь замять свой досадный промах — он позабыл, кем Мая доводится господину Умэдзаки, хотя, несомненно, знал это из давешних представлений. Или, понадеялся он, промах сделал хозяин — может быть, он ему ничего об этом и не сказал. Так или иначе, повода для беспокойства не было (ошибка простительная — хотя бы потому, что женщина казалась слишком молодой для матери господина Умэдзаки).

— Теперь прошу меня извинить, — сказал Холмс, держа сигару у губ. — Я несколько утомился, а нам завтра рано вставать.

— Да, я сам тоже сейчас лягу. Я бы хотел сказать, что очень благодарен вам за ваш визит.

— Пустое, — сказал Холмс, тростями помогая себе встать и зажав сигару в углу рта. — Это я благодарен вам. Желаю хорошо выспаться.

— И вам тоже.

— Спасибо, непременно. Доброй ночи.

— Доброй ночи.

Холмс пошел по темному коридору — огни в холле были погашены, и все окутывал мрак. Но какое-то свечение все-таки просачивалось сквозь тьму, исходя из приотворенной двери впереди. Он побрел на свет и остановился перед озаренным проемом. Тайком заглянув внутрь, он увидел Хэнсюро за работой. Обнаженный по пояс, в почти свободной от мебели комнате, тот горбился у раскрашенного холста, изображавшего — как виделось Холмсу с его места — что-то вроде кроваво-красного поля, усеянного множеством геометрических фигур (прямые черные линии, голубые круги, желтые квадраты). Напрягая зрение, он разглядел сваленные у голых стен оконченные картины разного размера, залитые красным, и другие, сумрачные (разрушенные здания, бледные белые тела, заполняющие багряный фон, вывихнутые руки, искривленные ноги, цепляющиеся руки, безлицые головы в виде анатомического месива). Несметные капли и пятна краски, похожие на брызги крови, покрывали деревянный пол вокруг мольберта.

Позже, приготовившись ко сну, он думал над запретными взаимоотношениями между поэтом и художником — двумя мужчинами, выдающими себя за братьев, но живущими, как семейная пара, под одной крышей и наверняка спящими в одной постели, при молчаливом осуждении не одобряющей их, но преданной Маи. Очевидно, что это была тайная жизнь, особая и предельно осторожная. Но он подозревал, что это не единственный секрет господина Умэдзаки, вероятно, еще один-два деликатных вопроса всплывут в скором времени — ибо за его письмами, как Холмс теперь понимал, крылось нечто большее, чем было выражено словами. Приглашение, однако, было сделано и принято. Когда придет утро, они с господином Умэдзаки начнут свое путешествие, оставив Хэнсюро и Маю одних в большом доме. Как ловко ты завлек меня сюда, подумал Холмс, засыпая. Когда же он задремал, полуприкрыв глаза, его слух пронзило знакомое низкое жужжание, и ему приснился сон.

 

Глава 7

Холмс проснулся, задыхаясь. Что случилось?

Сидя за столом, он взглянул в окно. Снаружи однообразно и ровно шумел ветер, гудел в оконных рамах, волновался в водосточных желобках, колыхал сосновые ветви во дворе, конечно, трепал цветы на клумбах. Не считая порывов ветра за закрытым окном и спустившегося вечера, все в кабинете осталось таким же, каким было до того, как он уснул. Изменчивые отсветы заката между раздернутых штор теперь уступили место непроглядной темноте, но лампа все так же светила на стол; на нем же были хаотически раскиданы рукописные заметки для третьего тома «Все об искусстве расследования» — какие-то раздумья, записи, слова нередко теснятся на полях, скачут из строки в строку, иногда без всякого видимого смысла. Если работа над первыми двумя томами оказалась достаточно легкой (оба писались одновременно на протяжении пятнадцати лет), то последнему рывку препятствовала нынешняя неспособность Холмса к полноценному сосредоточению: он садился и вскоре засыпал, держа ручку в руке; садился и смотрел в окно, иной раз, кажется, часами; садился и писал беспорядочные ряды фраз, вольнотекущих и бессвязных, словно из этой кутерьмы мыслей могло произойти что-то внятное.

Что случилось?

Он дотронулся до шеи, потер горло. Подумал: всего лишь ветер. Набегавший на окно гул, что проник в его сон, разбудил его.

Просто ветер.

В животе у него заурчало. Он понял, что снова пропустил ужин — по пятницам миссис Монро готовила ростбиф и йоркширский пудинг с гарниром — и что непременно найдет в коридоре поднос (с жареной картошкой, остывшей у запертой двери). Добрый Роджер, подумал он. Всю прошлую неделю, когда он затворялся в кабинете, отказываясь от ужина и своей обычной пасечной деятельности, поднос обязательно прибывал наверх и ждал, чтобы он обнаружил его, выйдя в коридор.

Тем утром Холмс ощутил некоторые угрызения совести оттого, что пренебрегал пасекой, после завтрака пошел туда и увидел, как Роджер проветривает ульи. Ожидая жару — к тому же вовсю начинался сбор нектара, — мальчик предусмотрительно вынимал медовые надставки из ульев, чтобы ветер мог сквозить от нижнего летка до верхнего, пособляя трепещущим крылышкам и не просто охлаждая улей, но и обеспечивая лучший настой нектара в магазинах. Тогда чувство вины, которое испытывал Холмс, испарилось, ибо пчелы содержались как подобает и было видно, что его постоянное — чуть ли не планомерное — наставничество над Роджером принесло плоды (надзор за пасекой, с удовлетворением отметил он, находился в надежных, внимательных руках мальчика).

Недолго осталось ждать, когда Роджер начнет самостоятельно забирать мед — бережно вынимать рамки, успокаивать дымом пчел, специальной вилкой снимать восковые крышечки с сотов; сначала не так уж много меда прольется сквозь двойное решето в ведерко, а потом его станет больше. И, стоя на садовой тропинке, Холмс вновь увидел себя на пасеке с мальчиком, которому объяснял простейший способ получать мед.

Во время взятка нужно поставить на улей надставку, говорил он Роджеру, и лучше использовать восемь, а не десять рамок. Оставшиеся две следует потом поместить посередине надставки (искусственная вощина при этом обязательна). Если все сделано правильно, колония застроит вощину и наполнит две рамки медом. Как только все соты заполнены и закупорены, нужно немедленно поменять вощину — при условии, разумеется, что взяток идет, как полагается. В случае же, если взяток оказывается хуже ожидаемого, имеет смысл употребить армированную вощину вместо обычной. Само собою, подчеркнул он, ульи требуется часто проверять — чтобы верно выбрать, как именно действовать.

Холмс провел Роджера через всю процедуру, задерживаясь на каждом этапе, уверенный, что, когда придет пора брать мед, Роджер будет неукоснительно следовать его указаниям.

— Ты понимаешь, мой мальчик, я доверяю тебе эту работу, потому что верю: ты в состоянии справиться с нею, не совершив ни единой ошибки.

— Спасибо, сэр.

— У тебя есть вопросы?

— Нет, наверное, нет, — ответил мальчик со сдержанным воодушевлением, отчего могло почудиться, что он улыбается, между тем его лицо было серьезно и вдумчиво.

— Очень хорошо, — сказал Холмс, переводя взгляд с лица Роджера на ульи вокруг. Он не понял, что мальчик продолжает смотреть на него, не заметил, что тот глядит с тем кротким благоговением, с каким сам он смотрел только на пасеку. Он размышлял над перелетами обитателей пчельника, хлопотливого, работящего, живого мира ульев. — Очень хорошо, — повторил он шепотом себе под нос в тот недавно минувший день.

Повернувшись на тропинке и медленно направляясь к дому, Холмс знал, что и миссис Монро сделает то, что должна сделать, — наполнит несколько банок медом и отнесет их в дом приходского священника, в общество благотворительности, в Армию спасения, когда будет в городе с поручениями. Принося этот мед в дар, Холмс полагал, что тоже делает то, что должен: пристраивает тягучую массу из своих ульев (которая для него лишь побочный продукт его подлинного увлечения — разведения пчел и изучения благотворных свойств маточного молочка), отдавая ее тем, кто честно распределит все это множество банок (при условии, что его имя никогда не будет упомянуто в связи с ними), и поставляя полезную для здоровья сладость нуждающимся Истбурна и, как он надеялся, не только.

— Сэр, вы делаете Божье дело, — как-то сказала ему миссис Монро. — Право слово, вы исполняете Его волю, помогая обездоленным.

— Не говорите глупостей, — презрительно ответил он. — Если уж на то пошло, это вы исполняете мою волю. Уберем с картины Бога, ладно?

— Как вам угодно, — сдалась она. — Но спросите меня, я скажу, что это Божья воля, и все тут.

— Моя милая, вас, кажется, никто не спрашивает.

Да и что она могла знать о Боге? Конечно, думал Холмс, представление о Боге у нее было самое ходовое: морщинистый старик, всеведуще восседающий на золотом троне, правящий своим творением с пышных облаков, вещающий милостиво и повелительно разом. Ее Бог, несомненно, носил длинную бороду. Холмса веселило предположение, что Создатель миссис Монро, возможно, в чем-то похож на него, но ее Бог был вымыслом, а он — нет (во всяком случае, не совсем, решил он).

Впрочем, если отставить в сторону эпизодические ссылки на Божественную сущность, миссис Монро не объявляла о приверженности той или иной церкви или религии и не сделала сколько-нибудь заметной попытки внушить мысль о Боге своему сыну. Мальчик явно придерживался светских взглядов, и, признаться, Холмс радовался практическому складу подростка. И этим ветреным вечером, сидя за столом, он набросал несколько строчек для Роджера, несколько фраз, которые ему бы хотелось дать мальчику прочесть как-нибудь позже.

Придвинув к себе чистый лист бумаги и опустив лицо к самой крышке стола, он начал писать:

Не догмы архаических доктрин дадут тебе величайшие знания, но непрерывная эволюция науки и пристальное наблюдение над естественной средой за твоими окнами. Дабы воистину постигнуть себя, что означает воистину постигнуть мир, тебе не требуется видеть ничего, кроме изобильной жизни, тебя окружающей, — цветущего луга, нехоженых лесов. Пока это не станет главнейшей целью человечества, я не предвижу пришествия века подлинного просвещения.

Холмс положил ручку. Он дважды перечел написанное вслух и не стал ничего править. После этого он ровно сложил лист пополам и задумался в поисках подходящего места, чтобы оставить записку, — места, где бы она не забылась, откуда ее можно было бы легко достать. О ящиках стола не приходилось и думать, так как записка вскоре затерялась бы там среди других бумаг. Схожую опасность представляли неупорядоченные, переполненные архивные папки и его карманы с их неразрешимыми тайнами (зачастую мелкие предметы легко попадали туда — бумажки, сломанные спички, сигара, стебельки травы, любопытный камешек или ракушка, найденные у моря, все то занятное, что он набирал, гуляя, — лишь затем, чтобы пропасть или впоследствии явиться точно по волшебству). Нужно надежное место, постановил он. Приемлемое, запоминающееся место.

— Куда же? Думай…

Он обвел взглядом книги, лежащие вдоль стены.

— Нет…

Поворотившись с креслом, он посмотрел на книжные полки у мансардной двери и пригляделся к одной, отведенной исключительно для опубликованных им работ.

— Пожалуй…

Вскоре он уже стоял перед своими ранними книгами и разнообразными монографиями, чертя указательным пальцем горизонтальную линию на пыльных корешках: «О татуировках», «О чтении следов», «О различиях между пеплом от 140 сортов табака», «Исследование влияния профессий на форму руки», «Симуляция», «Пишущая машинка и ее связь с преступлением», «Тайнопись и шифры», «Полифонические мотеты Лассуса», «Исследование арамейских корней древнекорнского языка», «Использование собак в сыске», — остановившись на первом крупном труде этих лет, «Практическом руководстве по разведению пчел, а также некоторых наблюдениях за выводом пчелиной матки». Каким же весомым был его труд, когда он снял его с полки, в обеих ладонях удерживая его внушительный корешок.

Записка для Роджера была наподобие закладки вставлена между четвертой главой («Выпас пчел») и пятой («Прополис») — Холмс подумал, что это редкое издание будет хорошим подарком мальчику на следующий день рождения. Само собою, нечасто вспоминая о таких датах, он должен будет спросить миссис Монро, когда отмечается счастливый день (миновал ли он или близится?). Но он уже видел, как удивление изобразится на лице Роджера, когда ему будет вручена книга, как его пальцы будут медленно переворачивать страницы, когда он, оставшись один в своей спальне, углубится в чтение — и рано или поздно нападет на сложенную записку (корректный, ненарочитый способ передать важное послание).

Уверенный, что теперь записка обретается в правильном месте, Холмс поставил книгу на полку. Развернувшись и идя к столу, он с облегчением подумал, что его внимание вновь может быть обращено к работе. Усевшись в кресло, он напряженно уставился на устилавшие стол страницы, каждая из которых была заполнена множеством торопливых слов, чернильных буковок, похожих на детские закорючки, — но тут жгуты его памяти начали расплетаться, и он утратил твердое понятие о том, чему эти страницы могли быть посвящены. Скоро истаяли последние нити, сгинули в ночи, как выметенные из водосточных желобков листья, и некоторое время Холмс смотрел на страницы, ни в чем не сомневаясь, ничего не вспоминая, ни о чем не думая.

Но, пусть его ум и бездействовал, рук он не покладал. Его пальцы шарили по столу, скользили по страницам, произвольно подчеркивали фразы и наконец беспричинно зарылись в кучу бумаг. Пальцы словно действовали по своему разумению, ища нечто недавно забытое. Страница за страницей отправлялись в сторону, образуя новую кипу почти посередине стола, пока пальцы не извлекли откуда-то недописанную рукопись, схваченную резинкой: «Стеклянная гармоника». Сначала он глядел на рукопись невидящим взглядом, вроде как безразличный к находке, и, разумеется, не заметил, что Роджер многократно изучал текст, пробираясь при случае в мансарду посмотреть, не был ли рассказ дополнен или окончен.

Из забытья Холмса вывело заглавие, породившее в его бороде странную, легкую улыбку; не будь слова четко выписаны вверху страницы, над первым абзацем, он мог бы переложить рукопись в новую кипу, где бы она была вновь погребена под более поздними и не связанными с нею набросками. Теперь же пальцы сняли резинку и бросили ее на стол. Он откинулся в кресле и стал читать незавершенный рассказ, как будто бы его написал кто-то другой. Но постепенно воспоминание о миссис Келлер утвердилось и обрело ясность. Он, как сейчас, видел ее фотографию. Он мог без труда восстановить в памяти облик ее встревоженного мужа, сидящего против него на Бейкер-стрит. Мог даже, прервавшись на несколько мгновений и глядя в потолок, перенестись назад во времени и, покинув Бейкер-стрит, устремиться вместе с мистером Келлером сквозь шумливые толпы лондонских улиц к магазину Портмана. Тем вечером он был больше на месте в прошлом, чем в настоящем, а ветер неумолчно завывал в окнах мансарды.

 

Глава 8

II

Недоразумение на Монтегю-стрит

Ровно в четыре часа мы с моим клиентом ждали у фонарного столба через дорогу от магазина Портмана, но миссис Келлер еще не показывалась. Кстати сказать, с нашего места мы видели окна комнат, которые я нанял, приехав в Лондон в 1877 году. Конечно, не было никакой надобности делиться с клиентом столь личными сведениями, равно как и сообщать ему, что в мои юные годы, когда я проживал в этом доме, магазин Портмана был дамским пансионом с дурной славой. В остальном же эти места не сильно изменились со времен моего тут обитания и состояли большей частью из одинаковых двухкомнатных квартир, первый этаж — белокаменный, другие три — кирпичные.

Стоя там и странствуя взглядом от окон к улице, от былого к настоящему, я испытал сентиментальное чувство к тому, чего в последние годы был лишен: к анонимности первых лет моей сыщицкой практики, к возможности ходить по городу свободно, не будучи узнан или отвлечен. Улица была та же самая, но мне было понятно, что я в своем нынешнем воплощении несколько отличаюсь от того человека, который когда-то жил здесь. Тогда мне доводилось облачаться в чужое платье лишь ради незаметного внедрения и слежки, это был удобный способ затеряться в разных кварталах города, добывая нужные сведения. Среди не поддающихся счету ролей, сыгранных мною, были неприметный бродяга, горячего нрава юный лудильщик по имени Эскотт, благочестивый итальянский священник, француз-ouvrier, даже старуха. Но ближе к закату карьеры мне пришлось постоянно носить накладную бороду и пару очков — единственно с целью избегнуть встреч с вездесущими поклонниками Джоновых очерков. Я более не мог неопознанным направляться по своим делам, не мог отобедать в людном месте, чтобы незнакомцы не прерывали мою трапезу, желая побеседовать со мною, пожать мне руку, задать какой-нибудь возмутительный вопрос касательно моего призвания. Поэтому, как я быстро понял, поспешно удаляясь с мистером Келлером от Бейкер-стрит, с моей стороны было досадной оплошностью приступить к делу без маскировки. Когда мы шли к магазину, к нам приблизился рабочий дружелюбного и простодушного вида, с которым я перемолвился несколькими словами.

— Шерлок Холмс? — спросил он, подойдя к нам на Тоттенхэм-Корт-роуд. — Сэр, это вы, да? Я все про вас читал, сэр. — Моим ответом было энергическое движение руки, которым я словно отмахнулся от него. Но он был неудержим; он перевел свои бессмысленные глаза на мистера Келлера, говоря: — А это, надо думать, доктор Ватсон.

Ошеломленный появлением рабочего, мистер Келлер тревожно взглянул на меня.

— Что за дикое соображение, — сухо сказал я. — Если я Шерлок Холмс, то прошу вас объяснить, как этот джентльмен, много моложе меня, может быть доктором Ватсоном?

— Не знаю, сэр. Но вы — Шерлок Холмс, меня провести нелегко, это я вам говорю.

— Может, вы чуть не в себе?

— Нет, сэр, я бы так не сказал. — В голосе рабочего зазвучали сомнение и нерешительность, он остановился, а мы продолжали идти.

— У вас расследование? — прокричал он.

Я еще раз махнул рукой, больше к нему не обращаясь. Так я отделывался от нежелательного внимания, оказываемого мне посторонними людьми. К тому же если рабочий был на самом деле знаком с рассказами Джона, то, безусловно, знал, что я никогда не трачу впустую слов и не раскрываю своих мыслей, пока дело не завершено. Но мой клиент, похоже, испугался моей резкости, хотя ничего не стал говорить, и мы шли дальше к Монтегю-стрит в молчании. Мы заняли позицию напротив магазина, и я задал вопрос, пришедший мне на ум по пути:

— И последнее: оплата…

Мистер Келлер тут же перебил меня, ухватившись тонкими бледными пальцами за свой лацкан.

— Мистер Холмс, я действительно живу на скромное жалованье, но сделаю все необходимое, чтобы вознаградить вас за труды.

— Мой милый юноша, сама работа есть для меня лучшая награда, — сказал я, улыбаясь. — Если мне предстоят какие-то расходы — каковых я в данном случае не предвижу, — вы вольны покрыть их тогда, когда ваше скромное жалованье вам это позволит. А сейчас, если вы в силах на один миг сдержать свои чувства, прошу вас дать мне закончить вопрос, который я хотел задать: как ваша жена платит за эти тайные уроки?

— Не знаю, — ответил он, — но средства у нее есть.

— Вы подразумеваете ее наследство?

— Да.

— Очень хорошо, — сказал я, обозревая людской поток на другой стороне улицы и наталкиваясь взглядом на пролетки, двухколесные экипажи и на то, что становилось тогда все менее редким явлением, — шумный транспорт для высшего класса, автомобили, которых я увидел по меньшей мере два.

Убежденный, что дело почти раскрыто, я с нетерпением ждал миссис Келлер. Прошло несколько минут, а ее все не было, и я начал гадать, не могла ли она войти в магазин до срока. Или же она была полностью осведомлена о подозрениях своего мужа и решила не приходить. Но когда я был готов высказать это допущение, мой клиент прищурился; кивнув головой, он раздельно произнес:

— Это она, — и весь изготовился к преследованию.

— Спокойствие, — сказал я, кладя ему руку на плечо. — Пока что нам нужно держаться на расстоянии.

Тут и я заметил ее — неторопливая фигура плавно двигалась к «Портману» посреди быстрого течения. Ярко-желтый солнечный зонтик не шел женщине, над чьей головой плыл, ибо миссис Келлер, миниатюрное создание, была одета в обычное дневное серое платье — строгий рельефный бюст, линия талии спереди приспущена, подчеркивая корсетный выгиб. На ней были белые перчатки, и свободная рука сжимала небольшую книгу в коричневом переплете. У двери магазина она опустила зонтик, сложила его и взяла под мышку, входя.

Мой клиент попытался высвободить плечо, но я не дал ему ринуться вперед, спросив:

— У вашей жены есть обыкновение пользоваться духами?

— Да.

— Замечательно, — сказал я, отпуская его и сходя на мостовую. — Посмотрим, что все это означает.

Мои органы чувств, что, конечно, не преминул отметить мой друг Джон, необычайно развиты, и я долгое время верил, что скорое завершение расследования часто зависит от быстрого установления марки духов; стало быть, криминалистам настоятельно рекомендуется учиться их распознавать. Миссис Келлер избрала утонченную смесь разных сортов роз с добавлением пряностей, и я уловил этот аромат у входа в магазин.

— «Камео роз», не так ли? — шепнул я в спину моему клиенту. Но так как он вовсю поспешал впереди меня, ответа я не получил.

Чем дальше мы продвигались, тем отчетливее делался запах, и, наконец, остановившись, дабы определить, куда он ведет, я понял, что миссис Келлер находится где-то совсем близко. Мой взор метался по тесному, пропыленному заведению — шаткие книжные шкафы кособоко тянулись через весь магазин, книги до отказа заполняли полки и кучами лежали в темных проходах между шкафами; но ее нигде не было видно, как и престарелого владельца, который рисовался мне за конторкой у входа вчитывающимся в какой-нибудь неразборчивый текст. Без служащих и хозяина магазин Портмана оставлял жутковатое ощущение заброшенности; едва эта мысль мелькнула в моей голове, как я услышал слабые звуки музыки, несущиеся сверху.

— Это Энн, мистер Холмс. Это она — она играет!

По чести говоря, называть столь эфемерную абстракцию «музыкой» было неверно; нежные звуки, достигшие моего слуха, не обладали ни формой, ни строем, ни даже просто мелодией. Но магнетизм инструмента возымел действие: переменчивые звуки слились в незыблемом согласии, одновременно дисгармоническом и влекущем настолько, что мы с моим клиентом сами собою подались в их направлении. Мистер Келлер указывал путь, мы прошли мимо шкафов и очутились у лестницы в задней части помещения.

Но, поднимаясь на второй этаж, я осознал, что аромат «Камео роз» остался на первом. Я обернулся, осмотрел магазин, опять никого не увидел, согнулся, чтобы обеспечить себе лучший обзор, и безуспешно постарался заглянуть поверх ряда шкафов. Это промедление помешало мне отвести пылкий кулак мистера Келлера от двери мадам Ширмер — короткий стук разнесся по коридору, и инструмент умолк. Впрочем, когда я встал рядом с ним у двери, дело можно было считать почти законченным. Я точно знал, что миссис Келлер здесь нет и не было, и тот, кто упражняется на гармонике, окажется кем-то другим. Какая жалость, что в своей повести мне приходится столь многое раскрывать. Я не могу утаивать правду, как Джон, и, увы, не обладаю его даром до поры придерживать важные факты только ради того, чтобы неожиданно преподнести псевдосодержательный вывод.

— Успокойтесь, мой друг, — увещевающим тоном сказал я. — Вам ни в коем случае нельзя так себя вести.

Мистер Келлер сурово нахмурил брови и устремил взгляд на дверь.

— Вы должны меня простить, — сказал он.

— Прощать тут нечего. Но поскольку ваше исступление может навредить нам, вместо вас буду говорить я.

Тут тишина, наступившая после сердитого стука моего клиента, нарушилась быстрыми, тяжелыми шагами мадам Ширмер. Дверь распахнулась, и, пылая лицом, появилась она — самая пунцовая дама, какую мне случалось видеть. Прежде чем она успела сказать что-нибудь в сердцах, я выдвинулся вперед и протянул ей свою визитную карточку со словами:

— Добрый день, мадам Ширмер. Не соблаговолите ли уделить нам немного времени?

Окинув меня вопрошающим взглядом, она грозно воззрилась на моего спутника.

— Обещаю, мы отнимем у вас лишь несколько минут, — продолжил я, постучав пальцем по карточке в ее руке. — Возможно, вы знаете, кто я такой.

Совершенно игнорируя мое присутствие, мадам Ширмер резко сказала:

— Герр Келлер, не приходите больше сюда так! Я не потерплю этого вторжения! Почему вам надо приходить и устраивать трудности для меня? К вам, сэр, — прибавила она, глядя на меня, — это тоже относится. Вы его друг, нет? Так что уходите с ним и никогда не приходите ко мне вот так! У меня больше нет терпения для этих людей, как вы!

— Сударыня, прошу вас, — сказал я, изъяв карточку из ее руки и поднеся к ее лицу.

Как ни странно, при виде моего имени она решительно замотала головой.

— Нет, нет, вы не этот человек, — сказала она.

— Уверяю вас, мадам Ширмер, я — он, и никто иной.

— Нет, нет, вы не он. Нет, того человека я видела много раз, знаете ли.

— А скажите, пожалуйста, где и когда состоялось знакомство?

— В журнале, конечно! Этот детектив гораздо выше, так? У него черные волосы, другой нос и трубка. Вот, там были совсем не вы.

— Ах, в журнале! «Там» в некотором роде занятное искажение. На том и сойдемся. Впрочем, мне, вероятно, следует быть признательным этой карикатуре. Если бы большая часть встречаемых мною людей не признавала меня, подобно вам, мадам Ширмер, моя свобода была бы менее ограничена.

— Это смехотворно! — Она смяла карточку и швырнула ее к моим ногам. — Уходите от меня сейчас, или констебли за вами придут!

— Я не могу уйти, — твердо сказал мистер Келлер, — не увидев Энн своими глазами.

Наша растревоженная противница вдруг топнула ногой и топала до тех пор, пока пол под нами не задрожал.

— Герр Портман, — закричала она после этого, и ее сильный голос эхом отдался в коридоре за нами, — со мной неприятность сейчас! Идите за констеблями! Два грабителя у двери! Герр Портман…

— Мадам Ширмер, толку не будет, — сказал я. — Мистер Портман, кажется, вышел. — Затем я повернулся к моему клиенту, стоявшему с глубоко несчастным видом. — Вы должны понимать, мистер Келлер, что мадам Ширмер абсолютно права и у нас нет никаких законных оснований входить в ее квартиру. Она же, со своей стороны, должна понимать, что вами руководит страх за жену. Смею надеяться, что, если нам будет позволено войти вместе с мадам Ширмер всего лишь на пару минут, мы определенно сможем положить конец этой истории.

— Жены здесь со мной нет, — сказала раздосадованная мадам Ширмер. — Герр Келлер, я говорила вам достаточно. Почему вы приходите и делаете мне трудности? Я могу позвонить на вас в полицию, вот как!

— Для этого нет поводов, — сказал я. — Я прекрасно знаю, что мистер Келлер обвинил вас несправедливо, мадам Ширмер. Но всякое вмешательство со стороны полиции лишь усложнит это, честно говоря, довольно грустное дело. — Я наклонился и прошептал ей на ухо несколько слов. — Видите, — сказал я, отодвигаясь, — ваша помощь была бы как нельзя более полезна.

— Как я могла знать? — ахнула она, и раздраженное выражение на ее лице сменилось сердобольным.

— Никак, — с сочувствием сказал я. — Мое ремесло подчас оказывается печальным занятием.

Мой клиент в замешательстве взглянул на меня; мадам Ширмер, подбоченясь, с минуту раздумывала. Потом кивнула и отступила назад, жестом приглашая нас войти:

— Герр Келлер, я думаю, вы не виноваты. Проходите, если хотите смотреть сами, бедный человек.

Мы были введены в светлую, почти лишенную всякого убранства гостиную с низким потолком и полурастворенными окнами. В одном углу стояло пианино, в другом — клавесин и порядочное количество ударных, а подле окон, одна к другой — две отлично ухоженные гармоники. Другой обстановки, кроме инструментов и маленьких плетеных стульчиков при них, в комнате не было. Выцветшие буроватые доски пола были обнажены там, где их не укрывал лежащий посреди комнаты уилтонский ковер; крашенные белым стены были также голы, чтобы звуковые волны, отражаясь от них, создавали нужный отгул.

Но не механизмы, находившиеся в гостиной, и не благоухание весенних цветов, струившееся сквозь открытые окна, немедленно привлекли мое внимание, но маленькое существо, ерзавшее за гармоникой, — мальчик не старше десяти лет, рыжеволосый и веснушчатый, нервозно повернувшийся к нам, когда мы вошли в комнату. При виде ребенка мой клиент остановился; его глаза забегали по комнате, а мадам Ширмер наблюдала за ним, стоя у двери со сложенными на груди руками. Я же подошел к мальчику и обратился к нему со всей возможной теплотой:

— Здравствуй.

— Здравствуйте, — смущаясь, ответил он.

Глядя через плечо на своего клиента, я улыбнулся и сказал:

— Верно ли я сужу: этот молодой человек — не ваша жена?

— Вы сами знаете, что это не она, — отрубил он. — Но я не понимаю. Где Энн?

— Спокойствие, мистер Келлер, спокойствие.

Я пододвинул к гармонике стульчик и уселся возле ребенка, осматривая инструмент сверху донизу, запоминая каждую его деталь.

— Как твое имя, дитя?

— Грэм.

— Что, Грэм, — сказал я, отмечая, что старые стаканы были на треть тоньше и потому звук у них был более певучий, — мадам Ширмер хорошо тебя учит?

— Думаю, да, сэр.

— Хм, — задумчиво сказал я, легко проводя пальцем по краям стаканов.

Случая изучить гармонику — тем более столь безукоризненно содержавшийся экземпляр — я прежде не имел. Я знал, что играют на ней, сидя перед рядом стаканов, которые вращаются при помощи ножной педали и время от времени увлажняются мокрой губкой. Еще мне было известно, что для одновременного использования разных частей инструмента нужны обе руки. Рассматривая гармонику, я увидел, что стаканам придана форма полушарий с отверстием в центре. Самые верхние и крупные были помечены литерой G. Стаканы различались по одному из семи цветов, которым — кроме белого, оставленного для полутонов, — были выкрашены изнутри: C — красный, D — оранжевый, E — желтый, F — зеленый, G — голубой, A — синий, B — фиолетовый и опять красный C. Всего стаканов было около тридцати штук, диаметром примерно от девяти до трех дюймов; нанизанные на ось, они размещались внутри ящика длиною в метр, сужавшегося соответственно конической форме стаканов и укрепленного на раме с четырьмя ножками; стальной прут, с обеих сторон вращаемый в бронзовых цапфах, пересекал ящик поперек. На широкой боковине ящика крепилось колесо красного дерева. Колесо исполняло роль маховика, державшего ровное движение, когда педаль поворачивала прут и стаканы. Диаметр колеса равнялся где-то восемнадцати дюймам, по ободку шла свинцовая полоска, а примерно в четырех дюймах от оси на передней стороне был штырек из слоновой кости; на штырьке помещалась петля от шнура, который соединял колесо с педалью и обеспечивал его вращение.

— Интересное устройство, — сказал я. — Правильно ли я понял — звук получается лучше, если вращать стаканы от себя, а не к себе?

— Да, это так, — ответила из-за наших спин мадам Ширмер.

Солнце уже катилось за горизонт, и его свет отражался в стаканах. Изумленный взгляд Грэма понемногу превратился в опасливый, и нетерпеливые вздохи моего клиента в полной мере употребили себе на пользу акустические особенности комнаты. Мои ноздри кольнул донесшийся с улицы запах нарциссов — луковый, отчасти могильный; я не одинок в своей нелюбви к изысканным качествам этих цветов: оленей они тоже отталкивают. В последний раз тронув стаканы, я сказал:

— При иных обстоятельствах я бы попросил вас поиграть для меня, мадам Ширмер.

— Конечно, об этом мы всегда можем условиться, сэр. Ко мне обращаются за приватными исполнениями, я их иногда делаю, да.

— Разумеется, — сказал я, вставая. Мягко потрепав мальчика по плечу, я продолжал: — Думаю, что мы отняли довольно времени от вашего занятия, Грэм, и теперь оставим тебя с твоей учительницей в покое.

— Мистер Холмс! — протестуя, вскричал мой клиент.

— Право, мистер Келлер, больше мы ничего не можем здесь узнать — кроме того, чему мадам Ширмер учит за деньги.

Договорив, я развернулся и вышел из гостиной, провожаемый ошарашенным взглядом женщины. Мистер Келлер поспешил за мной в коридор, и, покинув квартиру, я сказал, закрывая дверь:

— Спасибо, мадам Ширмер. Мы не потревожим вас больше, но я не исключаю, что через какое-то время попрошу вас дать мне пару уроков. До свидания.

Когда мы шли по коридору, дверь распахнулась и меня настиг ее голос:

— Так это правда? Тот в журнале — это вы?

— Нет, моя милая, это не я.

— Ха! — сказала она и грохнула дверью.

Мы спустились по лестнице, и я остановился успокоить своего клиента — ибо он раскраснелся и сник лицом из-за того, что вместо его жены мы нашли мальчика. Его брови приняли вид двух ломаных жирных черт, под которыми чуть ли не безумием блестели глаза. От глубочайших переживаний у него раздувались ноздри, а ум был так поглощен местонахождением супруги, что лицо было один вопросительный знак.

— Мистер Келлер, заверяю вас, что все не так страшно, как вам кажется. На самом деле ваша жена, хотя и сделала, вероятно, ряд сознательных опущений, в основном была с вами честна.

Мрак на лице моего клиента слегка рассеялся.

— Вы, кажется, увидели наверху больше, чем я, — сказал он.

— Может быть, но держу пари, что видели мы одно и то же. Я мог чуть больше разглядеть. Тем не менее дайте мне неделю на то, чтобы разрешить все окончательно.

— Я в ваших руках.

— Очень хорошо. Теперь я прошу вас как можно скорее возвратиться на Фортис-Гроув и, когда придет ваша жена, не упоминать о том, что произошло тут сегодня. Исключительно важно, мистер Келлер, чтобы вы неуклонно следовали моему совету.

— Да, сэр. Я приложу к тому все усилия.

— Чудесно.

— Но перед этим я хотел бы кое-что знать, мистер Холмс. Что вы сказали на ухо мадам Ширмер, после чего она нас впустила?

— Ах, это, — небрежно сказал я, махнув рукой. — Простая, но действенная ложь, к которой я и ранее прибегал в схожих случаях; я сказал ей, что вы умираете, а ваша жена бросила вас в беде. Одно то, что я произнес эти слова шепотом, должно было выдать меня, но обычно они открывают все двери.

Мистер Келлер посмотрел на меня с некоторой брезгливостью.

— Ну вот еще, — сказал я и отвернулся.

В передней части магазина мы наконец набрели на престарелого владельца, маленького морщинистого человечка, вновь занявшего свое место за конторкой. Одетый в грязный садовый халат, он нагнулся над книгой, стискивая в трясущейся руке увеличительное стекло, применяемое им для чтения. Тут же лежали коричневые перчатки, наверное, мгновение назад стянутые и положенные на конторку. Дважды его сотряс жесточайший кашель, заставив нас обоих вздрогнуть. Я поднял палец к губам, призывая своего спутника к молчанию. Но, как и говорил мистер Келлер, владелец не замечал никого в магазине — я прошел в двух футах от него, заглянув в увлекший его объемный том: книгу о топиарии. Страницы, что я увидел, были иллюстрированы тщательно выполненными изображениями кустарников и деревьев, которым стрижкой были приданы очертания слона, пушки, обезьяны и чего-то вроде погребальной урны.

Стараясь не шуметь, мы вышли из магазина и в гаснущем свете уходящего дня, прежде чем расстаться, я попросил своего клиента еще об одном:

— Мистер Келлер, при вас находится предмет, который может быть мне полезен.

— Только скажите.

— Фотография вашей жены. Мой клиент неохотно кивнул.

— Пожалуйста, если она вам нужна.

Он достал фотографию из пальто и не без настороженности дал ее мне.

Ничтоже сумняшеся я убрал фотографию в карман и сказал:

— Благодарю вас, мистер Келлер. Сегодня ничего больше делать не стоит. Желаю вам самого приятного вечера.

На этом мы распрощались. Я не замедлил удалиться, унося с собой образ его жены. По дороге катили омнибусы и двуколки, кэбы и пролетки, неся людей домой или куда-то еще, а я лавировал среди прохожих на тротуаре, уверенно стремясь на Бейкер-стрит. Мимо проехало несколько повозок, увозя остатки овощей, доставленных в столицу на рассвете. Скоро, я знал, Монтегю-стрит станет такой же тихой и безлюдной, как любая деревня с наступлением ночи; а я в это время буду, откинувшись в кресле, смотреть, как голубоватый дым от моей сигареты поднимается к потолку.

 

Глава 9

К рассвету записка для Роджера бесследно покинула сознание Холмса; она пролежала в книге не одну неделю, пока книга не понадобилась ему для работы и он не нашел сложенную бумажку, помещенную между главами (диковинное послание, написанное его рукой, но он не мог и представить, что писал его). Были и другие сложенные бумажки, спрятанные в его многочисленных книгах и в конечном счете потерянные — неотправленные срочные послания, престранные памятки, списки имен и адресов, вдруг стихотворение. Он не помнил, как прятал частное письмо от королевы Виктории или театральную программку, сберегаемую им с поры его непродолжительного сотрудничества с Шекспировской компанией «Сасанофф» (он играл Горацио в лондонской постановке «Гамлета» 1879 года). Не помнил и того, как убирал для сохранности между страниц «Раскрытия тайн пчеловодства» М. Куинби грубый, но подробный рисунок пчелиной матки — его в двенадцать лет нарисовал Роджер и сунул под чердачную дверь позапрошлым летом.

Но Холмс не заблуждался насчет нарастающего ослабления памяти. Он знал, что вполне может неточно восстановить прошлые события, особенно если они принадлежали уже недоступной ему действительности. Что подверглось пересмотру — и что осталось правдой? И что пока известно наверняка? Еще важнее — что именно забылось? Он не знал.

Он держался основательных материй — своей земли, своего дома, своих садов, своей пасеки, своей работы. Он наслаждался своими сигарами, своими книгами, иногда стаканом бренди. Он благоволил к вечернему ветерку и послеполуночным часам. Он точно знал, что присутствие говорливой миссис Монро нередко досаждало ему, а ее обходительный сын всегда был милым, желанным товарищем; но и тут его мнемонические ревизии подправили истину: он вовсе не отнесся доброжелательно к мальчику, впервые увидев этого застенчивого, угловатого юнца, неласково поглядывавшего из-за материнского плеча. Ранее он взял за обязательное правило никогда не нанимать экономок с детьми, но у миссис Монро, недавно овдовевшей и нуждавшейся в постоянном месте, были самые лучшие рекомендации. Да и найти надежную помощницу стало затруднительно, особенно пребывая в сельском отшельничестве, так что он без обиняков сказал ей, что она может оставаться при нем до тех пор, пока деятельность мальчика ограничивается гостевым домиком, пока его работе не воспрепятствует малейший шум, который произведет ее сын.

— За это бояться нечего, сэр, обещаю. Мой Роджер не причинит вам беспокойства, я прослежу.

— Вы меня поняли, да? Пусть я отошел от дел, но я по-прежнему крайне занят. Я попросту не позволю отвлекать себя без надобности.

— Да, сэр, я все понимаю. Не тревожьтесь из-за мальчика ни единой секунды.

— Не буду, моя милая, но мне кажется, что вам — следовало бы.

— Да, сэр.

Прошло около года, прежде чем Холмс снова увидел Роджера. Однажды днем, прохаживаясь по западной части своих владений, он заметил мальчика у гостевого домика, где жила миссис Монро: Роджер входил внутрь с сачком в руке. Потом Холмс стал видеть одинокого мальчика чаще — он то гулял по лугам, то учил в саду уроки, то рассматривал пляжную гальку. Но лишь обнаружив Роджера в пчельнике — мальчик стоял лицом к ульям, обхватив запястье, и изучал укус посередине левой ладони, — Холмс наконец заговорил с ним. Взяв его ужаленную руку, он ногтем вынул жало, разъяснив:

— Ты поступил мудро, не став давить на жало, иначе весь яд непременно попал бы в ранку. Нужно вот так поддеть ногтем, не надавливая, ясно? Спасение пришло вовремя — видишь, только-только начало распухать. У меня случалось много хуже, уверяю тебя.

— Не очень болит, — сказал Роджер, глядя на Холмса зажмурившись, словно ему в лицо ярко светило солнце.

— Скоро заболит, но не сильно, я думаю. Если боль будет сильной, помочи водой с солью или луковым соком, обычно помогает.

— А-а.

Холмс, ждавший, что мальчик заплачет (или хотя бы смутится оттого, что его застали в пчельнике), поразился тому, как быстро внимание Роджера переместилось с укуса на ульи — так захватила его жизнь пасеки, пчелы, светлыми гроздьями роящиеся у летков. Всплакни мальчик хоть единожды, выкажи он малейший испуг, Холмс не подтолкнул бы его вперед, не подвел бы к улью и не снял бы с него крышку, чтобы показать Роджеру лежащий внутри мир (магазин с белыми восковыми ячейками: ячейки побольше — для трутней, под ними, потемнее, — для рабочих пчел); он бы не изменил своего отношения к мальчику и не увидел бы в нем родственной души. (Дело в том, подумалось ему, что незаурядные дети зачастую происходят от ординарных родителей.) Он не пригласил бы Роджера вернуться сюда на следующий день, не сделал бы его свидетелем своих мартовских трудов — еженедельного взвешивания улья, объединения семей, когда в одной из них погибает матка, надзора за тем, чтобы хватало пищи для расплода.

Затем, с превращением Роджера из пытливого наблюдателя в ценного помощника, ему было отдано снаряжение, которое Холмс больше не носил, — белесые перчатки и шляпа с сеткой, — мальчик тоже от них отказался, стоило ему освоить обхождение с пчелами. Вскоре между ними возникло необременительное, естественное взаимопонимание. После школы, почти каждый день, мальчик приходил к Холмсу на пасеку. Летом Роджер просыпался ранним утром и к появлению Холмса уже занимался ульями. Когда они бывали при пчелах или тихо сидели на лугу, миссис Монро приносила им бутерброды, чай, иногда какую-нибудь сладость, испеченную с утра.

В самые жаркие дни, поработав, повинуясь зову прохладной воды в заводях, они ходили туда извилистой дорожкой в утесах, и Роджер шагал рядом с Холмсом, подбирая с крутой тропы камни, непрерывно бросая взгляды на океан внизу, порой нагибаясь рассмотреть какую-нибудь находку (осколки ракушки, деловитого жучка, окаменелость в утесе). Теплый соленый запах креп с их спуском, и крепла радость Холмса, вызванная любознательностью мальчика. Одно дело заметить предмет, но умному ребенку — как Роджер — нужно рассмотреть и ощупать привлекшую его вещь. Холмс был убежден, что ничего ценного на тропке нет, но все равно с готовностью останавливался вместе с Роджером и всматривался во все, что соблазняло мальчика.

Когда они в первый раз шли этой дорогой вдвоем, Роджер поднял глаза на вздымавшиеся вверх щербатые массивы и спросил:

— Этот утес весь из мела?

— Из мела и песчаника.

В пластах под меловым слоем лежала мергелистая глина, потом глауконитовый песок и уилдский песчаник, рассказывал Холмс, пока они спускались; глинистые ложа и тонкий слой песчаника за миллиарды лет покрылись мелом, глиной и кремнем, нанесенными бессчетными бурями.

— А-а, — сказал Роджер, беспечно приближаясь к краю тропы.

Уронив трость, Холмс оттянул его назад.

— Осторожнее, мой мальчик. Смотри под ноги. Возьмись за руку.

На тропинке и один взрослый человек помещался с трудом, а старик с ребенком, идущие бок о бок, тем более. Шириной она была около трех футов, а кое-где эрозия сильно сузила ее; тем не менее оба благополучно продвигались по ней — Холмс в нескольких дюймах от утеса, Роджер, схватившийся за его руку, у отвесного края. Через некоторое время тропинка расширилась в площадку, на которой стояла скамейка и можно было оглядеться по сторонам. Холмс собирался продолжить спуск (купальни были достижимы только днем, потому что вечером прилив целиком затоплял берег), но скамейка вдруг представилась лучшим местом для отдыха и беседы. Они с Роджером уселись, Холмс вытащил из кармана сигару, но выяснилось, что у него нет спичек; он стал вхолостую жевать ее, вдыхая морской воздух, затем посмотрел туда, куда глядел мальчик: там кружились, ныряли и кричали чайки.

— Я слышал козодоев, а вы? Я их прошлым вечером слышал, — сказал Роджер, чью память всколыхнули вопли чаек.

— Правда? Какая удача.

— Их называют козодоями, но я не верю, что они питаются молоком.

— Преимущественно насекомыми. Они ловят их на лету.

— А-а.

— У нас есть и совы.

Роджер расцвел.

— Я никогда их не видел. Я бы хотел сову домой, но мама говорит, что птицы для дома не годятся. А по-моему, с ними было бы хорошо.

— Ну что же, может быть, как-нибудь ночью мы поймаем тебе сову. У нас их много, так что не убудет.

— Да, было бы здорово.

— Конечно, сову придется держать там, где твоя мама ее не найдет. Скажем, в моем кабинете.

— А там она не будет смотреть?

— Нет, не осмелится. А если будет, я скажу, что она моя.

На лице мальчика появилась озорная улыбка.

— Да, вам она поверит. Я знаю.

Показывая, что не всерьез сказал про сову, Холмс подмигнул Роджеру. Но он был признателен мальчику за доверие — у них есть общая тайна, секретный сговор, присущие дружбе, — и это так обрадовало его, что он сделал предложение, о котором немедленно забыл:

— В любом случае, я поговорю с твоей мамой. Вероятно, она согласится на попугайчика.

Дабы упрочить их товарищество, он пообещал, что завтра они выйдут пораньше и будут у купален до сумерек.

— Позвать вас?

— Обязательно. Я буду на пасеке.

— Когда, сэр?

— В три часа — не поздно, как ты считаешь? Нам хватит времени и на дорогу туда, и на купание, и на обратный путь. Боюсь, что сегодня мы слишком поздно собрались.

Меркнущий солнечный свет и набиравший силу ветерок с океана объяли их. Холмс дышал полной грудью и щурился на заходящее солнце. Его слабым глазам расстилавшийся впереди океан представился темной ширью, охваченной по краям яростными сполохами огня. Нам пора подниматься, подумал он. Но Роджер не торопился. Не стал торопиться и Холмс — он скосил глаза на мальчика и наблюдал его сосредоточенное юное лицо, устремленное к небу, и ясные голубые глаза, неотрывно следившие за чайкой, которая описывала круги высоко над их головами. Еще чуть-чуть, сказал себе Холмс и улыбнулся, заметив, что губы Роджера зачарованно приоткрылись; ни яркое блистание солнца, ни сильный напор ветра не смущали его.

 

Глава 10

Спустя много месяцев Холмс очутился один в маленькой комнате Роджера (и в первый и последний раз прикоснулся к скудному имуществу мальчика). Облачным, серым утром, когда в гостевом домике не было ни души, он отпер дверь мрачного обиталища миссис Монро и вошел туда, где тяжелые занавеси не поднимались, свет не горел и древесный, отдававший корой запах средства от моли перебивал все прочие запахи. Сделав три-четыре шага, он медлил, вглядывался во тьму и перехватывал трости, словно ждал, что из теней вынырнет некая зыбкая, невообразимая сущность. Потом он двигался дальше — стук тростей звучал не так тяжко и устало, как его шаги, — пока не вошел в открытую дверь Роджера, ступив в единственную во всем доме комнату, не отгороженную от света дня.

Это оказалась очень опрятная комната, не имевшая ничего общего с тем, что ожидал увидеть Холмс, — бездумной, беспорядочной свалкой отходов бурной мальчишеской жизни, со всем этим хаосом. Он заключил, что сын экономки был более, чем подавляющее множество детей, предрасположен к поддержанию порядка — если, разумеется, та же экономка не прибиралась и в его спальне. Но, так как мальчик был натурой дотошной, Холмс не сомневался, что Роджер сам разложил свои вещи столь обстоятельно. Кроме того, повсюдный запах средства от моли еще не пробрался в его спальню, и это означало, что миссис Монро за нею не смотрела; там пахло иначе — затхло, но не тяжко, будто бы почвой. Как грязь в хороший дождь, подумал он. Как свежая земля в ладонях.

Он посидел на краю прилежно застланной кровати мальчика, осматривая комнату — нежно-голубые стены, легкие кружевные занавески на окнах, дубовая мебель (тумбочка, книжный шкаф, комод). Поглядев в окно над столом, он увидел сплетение тонких ветвей, за кружевом казавшихся почти прозрачными и чуть слышно царапавших стекло. После его внимание обратилось на принадлежавшие Роджеру вещи: шесть тетрадей, стопкой лежавших на столе, школьный ранец, висевший на ручке шкафа, сачок, стоявший в углу. Он встал и начал медленно ходить от стены к стене, как почтительный посетитель музея, на короткое время останавливаясь, чтобы присмотреться, и борясь с искушением взять в руки тот или иной предмет.

Но увиденное не удивило его и не открыло ему ничего нового в мальчике. Тут были книги о птицах, пчелах и войне, немного научной фантастики в истрепанных бумажных обложках, порядочно журналов «Нэшнл джиогрэфик» (расставленных по номерам на двух полках), были камни и ракушки с пляжа, разобранные по размеру и сходству и выложенные в два ровных ряда на комоде. Помимо тетрадей, стол являл взору пять остро очиненных карандашей, цветные карандаши, чистую бумагу и пузырек с японскими пчелами. Все было упорядочено, все на своем месте, все выровнено; вещи на тумбочке — ножницы, бутылочка с клеем, большой альбом в черной обложке — тоже.

Но самые говорящие находки оказались на стенах — пришпиленные или подвешенные красочные рисунки Роджера: неопределенного вида солдаты, палящие друг в друга из коричневых винтовок, взрывающиеся зеленые танки, буйные красные кляксы, рвущиеся из грудей и лбов людей с раскосыми глазами, желтый огонь зенитных орудий, летящий к черно-синим бомбардировщикам, человечье крошево, усеивавшее залитое кровью поле боя с розовым горизонтом, где всходило или закатывалось оранжевое солнце; три фотографии в рамках — портреты-сепии (улыбающаяся миссис Монро держит младенца-сына на руках, и рядом стоит гордый юный отец; мальчик с обряженным в форму отцом на железнодорожной платформе; маленький Роджер бежит в раскрытые отцовские объятия; на каждой фотографии — одна у кровати, одна у стола, одна у шкафа — коренастый, крепкий мужчина с квадратным, краснощеким лицом, зачесанными назад русыми волосами и дружелюбным взглядом человека, которого уже нет и которого страшно не хватает).

Но из всех вещей в комнате Холмса дольше всего занимал альбом. Вернувшись к кровати, он сел и смотрел на тумбочку, на черную обложку альбома, на ножницы, на клей. Нет, сказал он себе, он не заглянет внутрь. Он больше никуда не сунет носа. Не надо, остерег он себя, протягивая руку к альбому, — и закрыл на свои благие намерения глаза.

Неторопливо рассматривая страницы, он задержался на нескольких затейливых коллажах (фотографии и слова, вырезанные из разных журналов и умело склеенные). Первая треть альбома выдавала интерес мальчика к природе, к животной и растительной жизни. Встав на задние лапы, медведи гризли рыскали по лесам рядом с пятнистыми леопардами, развалившимися среди африканских деревьев; крабы-отшельники из комиксов прятались вместе с рыкающими пумами в ван-гоговых подсолнухах; сова, лиса и макрель укрывались под кучей палой листвы. То, что шло следом, было менее живописно, но сделано в той же манере: животные превратились в английских и американских солдат, леса — в разбомбленные города, а листья — либо в мертвые тела, либо в отдельные слова «побеждены», «войска», «отступление», — рассыпанные по страницам.

Цельная и самодостаточная природа, человек в вечном противостоянии с человеком — два краеугольных камня в мировоззрении мальчика, понял Холмс. Он сообразил, что первые коллажи, которыми открывался альбом, составлялись годы назад, когда отец Роджера был еще жив (на это указывали загнувшиеся, пожелтевшие края фрагментов и отсутствие запаха клея). Остальные, решил он, принюхавшись к страницам и приглядевшись к швам на трех-четырех коллажах, понемногу созидались уже в эти месяцы и были более сложными, изощренными и продуманными по форме.

Но последняя работа Роджера была не окончена, скорее даже она была только начата, потому что состояла из единственной вырезки посреди страницы. Или же, усомнился Холмс, мальчик такой ее и задумал — одинокой одноцветной фотографией, висящей в черной пустоте, не приукрашенным, озадачивающим, но символичным итогом всему, что ей предшествовало (красочной, бьющей через край образности, животному царству и лесным дебрям, беспощадным и непреклонным воинам). Сама фотография загадкой не была: Холмс знал это место, они с господином Умэдзаки видели его, приехав в Хиросиму, — скелетовидные руины административного здания, оставленные атомным взрывом («Атомный купол», как выразился господин Умэдзаки).

Оставаясь единственным изображением на странице, это здание точнее, чем в жизни, передавало дух полного уничтожения. Снимок, сделанный по прошествии нескольких недель или дней после того, как была сброшена бомба, запечатлел огромный город развалин — ни людей, ни трамваев, ни поездов, ничего узнаваемого, кроме призрачного остова этого здания в сплющенном, выжженном пейзаже. Все, что предваряло последнюю работу — неиспользованная бумага, страницы сплошной черноты, — лишь усиливало тревожное впечатление, производимое этой картиной. Неожиданно, когда Холмс закрывал альбом, на него навалилась усталость, которую он принес с собою. Что-то случилось с миром, думал он. Что-то переменилось в самых его основах, и я не способен этого уразуметь.

— Так что есть истина? — спросил его как-то господин Умэдзаки. — Как вы достигаете ее? Как проникаете в суть того, что не хочет становиться известным?

— Я не знаю, — вслух сказал Холмс в спальне Роджера. — Я не знаю, — повторил он, опуская голову на подушку мальчика и прикрывая глаза, прижимая к груди альбом. — Не имею понятия…

Чуть погодя Холмс погрузился в сон, но не в тот, что следует за крайним утомлением, не в смутную дрему, соединявшую сновидения с явью, — то было скорее оцепенение, в котором он прочно застыл. Со временем этот властный, глубокий сон выудил его из комнаты, где почивало его тело, и перенес в другие края.

 

Глава 11

Неся общий багаж Холмса и господина Умэдзаки, собранный ими к утреннему поезду (вещей в свою обзорную поездку они взяли немного), Хэнсюро проводил их до станции, где, крепко стискивая руки господина Умэдзаки, пылко шептал что-то ему на ухо. Перед тем как они зашли в вагон, он приблизился к Холмсу, низко поклонился ему и сказал:

— Я увижу вас — снова — очень снова, да.

— Да, — весело сказал Холмс. — Очень, очень снова.

Поезд тронулся, Хэнсюро остался на платформе, размахивая поднятыми руками в толпе австралийских солдат, и его быстро удалявшаяся, но остававшаяся на месте фигура скоро стала совсем маленькой. Поезд набирал ход, стремясь на запад, Холмс с господином Умэдзаки втиснулись в соседствовавшие сиденья второго класса и смотрели, как здания Кобе замещаются цветущим ландшафтом, несущимся, меняющимся и мелькающим за окном.

— Дивное утро, — сделал господин Умэдзаки замечание, которое еще не раз повторил в первый день их путешествия (дивное утро перетекло в дивный день и, наконец, в дивный вечер).

— Весьма, — всякий раз отвечал Холмс.

В начале поездки мужчины обменялись считаными словами. Обособившиеся и отстраненные, они молча сидели на своих местах. На какое-то время господин Умэдзаки занялся писанием в маленьком красном блокнотике (новое хайку, подумал Холмс), а Холмс с дымящейся сигарой в руке созерцал мазки пейзажа за окном. Разговор завязался только при отправлении поезда от станции в Акаси, когда от встряски из пальцев Холмса выпала и покатилась по полу сигара (поводом к разговору послужил простой вопрос господина Умэдзаки, затем в беседу вовлеклось некоторое количество тем, и она продлилась до прибытия в Хиросиму).

— Позвольте мне, — сказал господин Умэдзаки, вставая за Холмсовой сигарой.

— Благодарю, — сказал Холмс; уже несколько привстав, он сел обратно и положил трости на колени (под таким углом, чтобы не задеть ногу господина Умэдзаки).

Когда они оба водворились на свои сиденья, а снаружи мимо них помчались сельские виды, господин Умэдзаки потрогал мореное дерево одной из тростей.

— Превосходная работа, не так ли?

— О да, — сказал Холмс. — Они со мною лет двадцать, очень возможно, что больше. Мои верные спутники.

— Вы всегда ходили с обеими?

— Недавно стал, то есть по моим меркам недавно, лет пять назад, если память мне не изменяет.

Чувствуя желание рассказать подробнее, Холмс объяснил: на самом деле для ходьбы ему требовалась одна правая трость, у левой же было важнейшее двойное назначение — дать ему опору, если он уронит правую и ему придется нагибаться за нею, или же быстро подменить ее, если она окажется утеряна безвозвратно. Ясное дело, продолжил Холмс, без регулярного подкрепления маточным молочком никакого проку от тростей не было бы — он не сомневался, что его уделом стало бы инвалидное кресло.

— Неужели?

— Безусловно.

И тут они разговорились всерьез, потому что оба жаждали обсудить достоинства маточного молочка, прежде всего его роль в прекращении или задержании процесса старения. Как выяснилось, перед войной господин Умэдзаки расспрашивал о целебных свойствах этой густой белой жидкости травника из Китая:

— Он явно придерживался точки зрения, согласно которой маточное молочко помогает при менопаузе и мужском климактерии, а также излечивает расстройство печени, суставный ревматизм и малокровие.

— Флебит, язву желудка, разные дегенеративные состояния, — подхватил Холмс, — и общую умственную и телесную слабость. Еще оно питает кожу, устраняет изъяны на лице, разглаживает морщины и предупреждает признаки естественного старения или даже досрочной дряхлости. — Поразительно, думал Холмс, что такая могучая субстанция, состав которой еще не изучен до конца, выделяется глоточными железами пчелы, создает матку из рядовой личинки и врачует столько человеческих заболеваний.

— Как я ни пытался, — сказал господин Умэдзаки, — я не нашел, или нашел весьма мало подтверждений ее лечебной пригодности.

— Но они существуют, — с улыбкой сказал Холмс. — Мы исследуем маточное молочко уже очень давно, разве не так? Мы знаем, что оно полно протеинов и липидов, жирных кислот и углеводов. При этом никто не приблизился к выявлению всего, что оно содержит, поэтому я исхожу из единственного подтверждения, которое у меня есть, — из моего доброго здравия. Но вы, похоже, не энтузиаст.

— Нет. Я написал одну-две статьи, но вообще-то мой интерес совершенно случаен. Так или иначе, боюсь, что в этом отношении я со скептиками.

— Прискорбно, — сказал Холмс. — Я надеялся, что вы уделите мне баночку на дорогу в Англию — а то я, видите ли, не запасся. Дома все наверстаю, но лучше бы я прихватил с собою банку-другую, этого хватило бы для ежедневного приема. К счастью, я взял предостаточно сигар, так что я не совсем остался без необходимого.

— Мы можем найти вам баночку по пути.

— Но ведь столько хлопот.

— Вряд ли это будет так уж хлопотно.

— Ничего страшного, правда. Сочтем это расплатой за забывчивость. Кажется, даже маточное молочко бессильно предотвратить неминуемое ухудшение памяти. Тут их разговор вновь взмыл вверх: теперь господин Умэдзаки мог, надвинувшись на Холмса, вполголоса, будто речь шла о чем-то неимоверно важном, спросить о его знаменитых дарованиях — а именно он хотел знать, как Холмс овладел умением с легкостью постигать то, что часто бывает недоступно окружающим.

— Мне известно, что вы верите в чистое наблюдение как в инструмент для получения окончательных ответов, но для меня загадка то, как именно вы наблюдаете. Из прочитанного, как и из моего собственного опыта, мне представляется, что вы не просто наблюдаете, но и припоминаете без усилий, чуть ли не с фотографической точностью, и как-то так приходите к истине.

— Что есть истина, спрашивал Пилат, — вздыхая, сказал Холмс. — Говоря со всей откровенностью, мой друг, я утратил вкус к истине. Для меня есть то, что есть, — зовите это истиной, если угодно. Иначе говоря — учтите, я сознаю все это, в основном оглядываясь назад, — я начинаю с самого очевидного, извлекаю как можно больше из наблюдения и переплавляю все это в нечто непосредственно полезное. Универсальные, мистические или пророческие смыслы — где, возможно, и кроется истина — меня не заботят.

А что же память, спросил господин Умэдзаки. Какова ее роль?

— В теоретических построениях и практических выводах?

— Да.

В молодости, поведал ему Холмс, зрительная память была фундаментом его способности к разрешению тех или иных трудностей. Когда он разглядывал какую-нибудь вещь или обследовал место преступления, все незамедлительно преобразовывалось им в точные слова и цифры, соответствующие предмету. Как только эти преобразования выстраивались в его голове (обращаясь во внятные фразы или уравнения, которые он мог и выразить словами, и увидеть внутренним взором), они откладывались в его памяти и, покоясь там, пока он бывал углублен в другие размышления, всплывали в ту самую секунду, когда он восстанавливал в уме породившую их обстановку.

— Со временем я понял, что мой ум больше не действует так свободно, — говорил Холмс. — Перемена наступила не вдруг, но теперь я отчетливо ощущаю ее. Средствами моей памяти — всеми этими сочетаниями слов и цифр — не воспользоваться, как раньше. К примеру, будучи в Индии, я сошел с поезда где-то в срединной части страны — короткая остановка, незнакомые места, — и ко мне тут же пристал пляшущий полуголый нищий самого жизнерадостного обличья. Когда-то я запомнил бы все вокруг в мельчайших подробностях — здание станции, лица прохожих, торговцев с их товаром, — но нынче подобное происходит редко. Я не помню здания станции и не скажу вам, были ли поблизости торговцы или прохожие. Я помню одно: приплясывающего передо мной беззубого смуглого нищего с протянутой за монетой рукой. Теперь для меня имеет значение лишь то, что я располагаю этим прелестным видением; место события несущественно. Шестьдесят лет назад я был бы удручен, если бы не вспомнил всех деталей. Но сейчас моя память не хранит ничего, кроме самого нужного. Частности не первостепенны — сегодня в моем сознании возникают исходные образы, а не легкомысленные панорамы. И я признателен за это.

Сначала господин Умэдзаки молчал с отсутствующим, вдумчивым видом человека, осмысливающего услышанное. Потом кивнул и помягчел лицом. Когда он снова заговорил, в его голосе звучала неуверенность. — Ваше описание очаровательно.

Но Холмс уже не слушал. В конце прохода открылась дверь, и в вагон вошла ладная молодая женщина в темных очках. На ней было серое кимоно, в руках — зонтик. Нетвердо шагая, она направилась в их сторону, приостанавливаясь для устойчивости; все еще стоя в проходе, она посмотрела в окно, ненадолго увлекшись проносившимся пейзажем, и ее профиль обнаружил обширный уродливый шрам от ожога, выползавший наподобие щупалец из-под воротника (вверх по шее, через правую скулу, пропадая в изумительных черных волосах). Она двинулась вперед, прошла мимо них, не взглянув, и Холмс подумал: когда-то ты была обольстительной девушкой. Еще недавно ты была самым прекрасным, что кому-либо доводилось видеть.

 

Глава 12

Они приехали в Хиросиму днем и, сойдя с поезда, попали в бурный водоворот нелегальной торговли — подстрекательские пререкания, сбыт запрещенных товаров, временами рев истомившегося ребенка, — но, после мерного громыхания и ровной качки, неизбежных при путешествии железной дорогой, это столпотворение было встречено с облегчением. Они, особо подчеркнул господин Умэдзаки, прибыли в город, переродившийся на демократических началах, — в этом самом месяце на первых послевоенных выборах прямым голосованием избрали его мэра.

Но, глядя на окраины Хиросимы из окна вагона, Холмс не заметил почти никаких признаков близости оживленного города; он видел скопления временных деревянных хибар, похожие на расположившиеся вблизи друг от друга убогие деревушки, среди широких полей, заросших крестовником. Когда поезд сбавил скорость, подходя к полуразвалившемуся вокзалу, он понял, что заполонивший темную, корявую местность — обугленную землю, бетонные плиты, железный лом — крестовник вырос на пепелище, где прежде стояли конторские здания, целые жилые и деловые кварталы.

От господина Умэдзаки Холмс узнал, что обычно презираемый крестовник после войны нежданно оказался подарком судьбы. Внезапное появление в Хиросиме этого растения — расцветая, оно принесло дух воскрешения и надежды, — опровергло признанную теорию, согласно которой земля в городе должна была оставаться бесплодной по меньшей мере семьдесят лет. Тут и там его буйный рост многим не дал умереть голодной смертью.

— Из листьев и цветов делали клецки, — сказал господин Умэдзаки. — Получалось не слишком вкусно, поверьте, я знаю, но те, кто больше не мог терпеть, ели их, чтобы заглушить голод.

Холмс по-прежнему высматривал в окно более явственные приметы города, но поезд уже проехал сортировочную станцию, а он видел все те же хибары — растущие числом, с огородами, под которые была приспособлена прилежащая к ним незанятая земля, — и реку Энко, бегущую вдоль пути.

— Так как мой желудок в настоящее время пустоват, я был бы не против и сам отведать клецек, своеобразное, надо думать, кушанье.

Господин Умэдзаки утвердительно кивнул:

— Вы правы, своеобразное, но едва ли в хорошем смысле слова.

— Все равно любопытно.

Хотя Холмс и рассчитывал пообедать клецками из крестовника, удовольствовался он другим местным деликатесом — лепешками под сладким соусом с начинкой по выбору покупателя, продававшимися множеством уличных торговцев и в наскоро слаженных лапшичных у вокзала.

— Это называется окономияки, — сообщил господин Умэдзаки, когда они с Холмсом присели к стойке закусочной и следили за тем, как повар с великой сноровкой готовит им на большом противне обед (их аппетит разыгрался еще сильнее от горячего благоухания, которым на них веяло). Он рассказал, что впервые попробовал это блюдо еще ребенком, когда был в Хиросиме с отцом. После той детской поездки он заезжал в город еще несколько раз, обыкновенно лишь для того, чтобы сделать пересадку, но иногда продавец окономияки случался прямо на вокзале. — Я никогда не могу устоять, самый запах воссоздает в моем воображении те выходные с отцом. Мы приехали сюда, чтобы посмотреть сад Сюккэйэн. Но я нечасто думаю о том, как мы с ним были здесь, или вообще о нас с ним, если на то пошло; только если пахнет окономияки.

Холмс расковырял палочкой лепешку и, рассмотрев смесь из мяса, лапши и овощей, сказал:

— Несложное, но искусное творение, вы согласны?

Господин Умэдзаки поднял глаза от куска, который держал палочками. Он был сосредоточен на жевании и не отвечал, пока не проглотил.

— Да, — в конце концов сказал он. — Да…

Получив от занятого повара поспешные, расплывчатые указания о том, как им идти, они отправились в сад Сюккэйэн, заказник семнадцатого века, который, как решил господин Умэдзаки, должен был понравиться Холмсу. С чемоданчиком в руке он вел его многолюдными тротуарами и, лавируя между покренившихся телефонных столбов и кривых сосенок, красноречиво живописал это место, черпая из своих ребяческих воспоминаний о нем. Этот сад с его прудом, уподобленным достопримечательному китайскому озеру Сиху, говорил он Холмсу, воспроизводит в миниатюре обширнейшее пространство, — он состоит из ручьев, островков и мостиков, которые кажутся куда больше, чем на самом деле. Трудновообразимое место, подумал Холмс, попытавшись представить себе этот сад, — его невозможно было помыслить в городе, который сровняли с землей и который отдавал все силы восстановлению (его шум — стук молотков, вой тяжелых механизмов, гомон, с которым рабочие несли вниз по улице бревна, грохот от повозок и автомобилей — окружал их).

Но господин Умэдзаки с готовностью признал, что Хиросимы его детства уже нет, и выразил опасение, что сад сильно пострадал при взрыве. Тем не менее он думал, что какая-то часть его изначального очарования могла остаться нетронутой — вероятно, каменный мостик над чистым прудом, возможно, каменный светильник с ликом Ян Гуйфэй.

— Полагаю, мы скоро это узнаем, — сказал Холмс, мечтавший уйти с напоенных солнцем улиц куда-нибудь в безмятежность и покой, где он мог бы передохнуть в тени деревьев и утереть пот со лба.

Однако у моста через реку Мотоясу, неподалеку от опустошенного центра города, господин Умэдзаки заподозрил, что они где-то не туда свернули или он не совсем верно понял торопливые разъяснения повара. Но они не остановились и шли вперед, во власти картины, которая вырисовывалась вдали.

— Атомный купол, — сказал господин Умэдзаки, показывая на купол из железобетона, начисто ободранный взрывом.

Его указательный палец пополз вверх по зданию и уперся в твердое синее небо. Там, рассказал он, и произошла колоссальная вспышка, неизъяснимый пикадон, обрушивший на город шквал огня; потом несколько дней шел черный дождь — радиоактивная пыль, смешанная с пеплом построек, деревьев и тел, уничтоженных взрывом и вихрем взлетевших в атмосферу.

Когда они приблизились к зданию, ветер с реки задул сильнее и теплый день вдруг стал прохладнее. Городской шум, приглушаемый ветром, уже не так докучал им, и они остановились покурить; господин Умэдзаки поставил чемодан, зажег Холмсу сигару, и они сели на упавшую бетонную колонну (удобный обломок среди сорняков и бурьяна). Тени тут было ровно столько, сколько могли дать несколько недавно посаженных деревьев; вокруг было почти пусто и безлюдно, если не считать какой-то пожилой женщины и при ней двух помоложе; все напоминало пустынный берег после урагана. Они смотрели, как в нескольких ярдах от них, у ограды, которой был окружен Атомный купол, женщины встали на колени и смиренно положили по бумажному журавлику к тысячам таких же, лежавших там. Затягиваясь и выпуская сложенными бантиком губами дым, они сидели, завороженные железобетонным строением — символом опустошения возле самого эпицентра взрыва, грозным памятником погибшим. Это было одно из немногих зданий, не целиком обращенных бомбой в оплавленные камни; над развалинами, чернея на фоне неба, изгибался подобный скелету стальной каркас купола, но едва ли не все под ним раздробилось, сгорело и исчезло. Внутри не было перекрытий, поскольку ударная волна смела все в подвал, оставив одни стены.

Но в Холмсе это здание поселило некие чаяния, отчего — он не вполне понимал. Судя по всему, задумался он, они были связаны с воробьями, рассевшимися по ржавой арматуре, и с клочками синего неба в дырявом куполе, или же — на фоне небывалого разрушения — дерзкая стойкость здания сама по себе сулила надежду. Между тем только что, когда он взглянул на него в первый раз, самая близость купола, знаменующего огромную силу страшной смерти, наполнила его горьким сожалением о том, что современная наука привела человечество в этот ненадежный век атомной алхимии. Ему припомнились слова одного лондонского врача, которого он когда-то допрашивал, — умного, мыслящего человека, отравившего без всякого видимого повода свою жену и троих детей стрихнином и затем поджегшего свой дом. После многократных вопросов о причинах его преступления врач, не желая говорить, наконец написал на листе бумаги три фразы: «На землю со всех сторон давит великая тяжесть. Посему мы должны остановить себя. Мы должны остановиться; иначе земля замрет, перестав вращаться под гнетом того, что мы на нее взвалили». Только сейчас, много лет спустя, он мог увидеть хоть каплю смысла в этом загадочном объяснении, сколь бы неубедительным оно ни было.

— У нас мало времени, — сказал господин Умэдзаки, бросив и затоптав окурок. Взглянул на часы. — Боюсь, что совсем мало. Если мы хотим посмотреть сад и успеть на паром до Миядзимы, нам нужно идти — разумеется, если мы еще хотим к вечеру заглянуть на воды под Хофу.

— Конечно, — сказал Холмс, упирая трости в землю. Когда он встал с колонны, господин Умэдзаки, извинившись, отошел к женщинам, чтобы на этот раз точно узнать дорогу до сада Сюккэйэн (ветер донес его приветливый вопрошающий голос). Докуривая сигару, Холмс смотрел на господина Умэдзаки и женщин — все они стояли рядом с угрюмым зданием, улыбаясь в свете дня. Улыбка самой старшей, чье сморщенное лицо он хорошо видел, была неожиданно блаженной и свидетельствовала о детском простодушии, что к старости порой возвращается. Словно по команде три женщины поклонились, и господин Умэдзаки, сделав то же, резко развернулся и быстро пошел прочь; его улыбка быстро растворялась в стоическом, чуть мрачном выражении лица.

 

Глава 13

Как и Атомный купол, сад Сюккэйэн был окружен высокой оградой, должной воспрепятствовать доступу внутрь. Но господин Умэдзаки не дрогнул и — очевидно, не первым — нашел в ней лазейку (проделанную кусачками, подумал Холмс, и растянутую руками в перчатках так, чтобы можно было пролезть). Вскоре они уже бродили по переплетающимся, петляющим дорожкам, присыпанным сероватой золой, и расхаживали среди темных, безжизненных прудов и засохших, обуглившихся сливовых и вишневых деревьев. Неспешно прогуливаясь, они часто останавливались, чтобы осмотреться, и созерцали хрупкие горелые останки исторического сада — черные пепелища чайных домиков, жалкие кучки азалий там, где прежде они росли сотнями, а то и тысячами.

Но господин Умэдзаки молчал о том, что они видели, и, тревожа Холмса, оставлял без ответа все вопросы, касавшиеся прежнего великолепия сада; более того, он выказывал возмутительное нежелание идти рядом с Холмсом — то убегал вперед, то внезапно отставал, а Холмс, не видя этого, продолжал движение. После того как господин Умэдзаки получил от женщин указания, он пришел в дурное расположение духа, похоже, узнав что-то неприятное. Скорее всего, догадался Холмс, что тот сад, который он помнил, превратился в негостеприимное, закрытое место и вход туда был воспрещен.

Но, как быстро выяснилось, они были не единственные нарушители. По тропинке навстречу им шел интеллигентного вида мужчина в рубашке с закатанными рукавами, держа за руку веселого маленького мальчика в синих шортах и белой рубашке, скакавшего сбоку от него. Сблизившись с ними, мужчина вежливо кивнул господину Умэдзаки, обратился к нему по-японски и, когда тот ответил, снова вежливо кивнул. Казалось, он хотел сказать что-то еще, но мальчик дернул его за руку, торопя, и мужчина, продолжая кивать, прошел мимо.

Когда Холмс спросил, что сказал мужчина, господин Умэдзаки мотнул головой и пожал плечами. Эта краткая встреча, понял Холмс, огорчила господина Умэдзаки. Господин Умэдзаки имел расстроенный вид и, непрестанно оборачиваясь через плечо, недолго шел подле Холмса, сжимая ручку чемоданчика так, что побелели костяшки пальцев; он выглядел так, словно увидел привидение. Перед тем как опять уйти вперед, он сказал: — Как странно… Я как будто только что прошел мимо самого себя и своего отца, хотя моего брата — настоящего брата, не Хэнсюро — нигде не видно. Поскольку вы решили, что я был единственным ребенком, и еще потому, что большую часть жизни я и прожил как таковой, я не видел нужды в том, чтобы рассказывать вам о нем. Понимаете, он умер от туберкулеза — примерно через месяц после того, как мы вместе шли по этой самой тропинке. — Он оглянулся, ускоряя шаг. — Как же странно, Шерлок-сан. Это было так много лет назад, а сейчас видится совсем не таким далеким.

— Действительно, — сказал Холмс. — Временами невостребованное прошлое изумляло меня ярким и неожиданным воспоминанием о мгновениях, которые я едва помнил, пока они вдруг не навещали меня.

Тропинка подвела их к пруду большего, чем остальные, размера и свернула к каменному мостику, изогнувшемуся над водой. Из-за нескольких маленьких островков, раскиданных по пруду, — на каждом были следы чайных домиков, хижин и мостов — сад вдруг предстал необъятным и далеким от любых городов. Господин Умэдзаки остановился впереди, дожидаясь Холмса; далее мужчины некоторое время смотрели на монаха, сидевшего, скрестив ноги, на одном из островков: его тело в складках одеяния было прямо и совершенно недвижимо, как статуя, обритая голова склонена в молитве.

Холмс нагнулся к самой ноге господина Умэдзаки, подобрал с тропинки бирюзового цвета камешек и положил в карман.

— Я не верю, что в Японии есть такая вещь, как судьба, — проговорил наконец господин Умэдзаки, не сводя глаз с монаха. — После смерти брата я все меньше и меньше видел отца. Он тогда часто бывал в отъезде, как правило, в Лондоне и Берлине. Брата — его звали Кенжи — не стало, горе моей матери переполняло наш дом, и я всей душой хотел ездить с отцом. Но я был еще школьник, и мать нуждалась во мне как никогда. Отец же мне потворствовал: он обещал, что, если я выучу английский и буду хорошо успевать в школе, то когда-нибудь поеду с ним за границу. И я, как и следовало ожидать от воодушевленного ребенка, проводил свободные часы, учась читать, писать и говорить по-английски. Думаю, что усердие воспитало во мне решимость, нужную для того, чтобы стать писателем.

Когда они тронулись с места, монах закинул голову. Он негромко запел, и гортанный монотонный звук понесся по пруду, словно рябь.

— Спустя год или около того, — рассказывал господин Умэдзаки, — отец прислал мне из Лондона книгу, отличное издание «Этюда в багровых тонах». Это был первый роман на английском языке, который я прочел от начала и до конца, и мое приобщение к сочинениям доктора Ватсона о ваших приключениях. Увы, других его книг я не читал по-английски довольно долго — пока не уехал из Японии и не поступил в английскую школу. Понимаете ли, состояние моей матери было таково, что она не дозволяла держать в доме книги, касающиеся вас или Англии. Она избавилась и от той, что прислал мне отец, — отыскала ее там, где я ее прятал, и выбросила, не спросив меня. По счастью, накануне ночью я дочитал последнюю главу.

— Сурово с ее стороны, — сказал Холмс.

— Да, — сказал господин Умэдзаки. — Я злился на нее не одну неделю. Отказывался разговаривать с ней и есть то, что она готовила. Это были тяжелые дни для нас.

Они подошли к холмам у северного берега пруда, откуда открывалась красивая картина вне сада — река поблизости и горы вдалеке. В двух шагах от них оказался кем-то положенный туда валун со стесанным и отшлифованным верхом, служивший естественной скамьей. Холмс и господин Умэдзаки сели на него, озирая выгодно раскинувшийся перед ними сад со своего наблюдательного пункта.

Сидя там, Холмс почувствовал себя таким же обветшалым, как этот древний камень, покоившийся среди холмов, каким-то образом продолжавший существовать, когда все остальные привычные вещи сходили на нет или уже исчезли. На другом берегу пруда виднелись необыкновенные силуэты омертвелых деревьев, чьи искалеченные, бесполезные ветви больше не ограждали сад от городских домов и шумных улиц. Они посидели еще, говоря очень мало, созерцая вид, и Холмс, подумав о том, что поведал господин Умэдзаки, сказал:

— Я не хотел бы выглядеть слишком любопытным, но я понял вас так, что вашего отца нет в живых.

— Моей матери не было и половины его лет, когда они поженились, — сказал господин Умэдзаки, — посему я почти уверен в его смерти, хотя и не знаю, когда и как он скончался. Честно говоря, я надеялся, что вы мне об этом расскажете.

— Как же вы предлагаете мне сделать это?

Наклонившись вперед, господин Умэдзаки сжал кончики пальцев; затем пристально взглянул на Холмса.

— Во время нашей переписки мое имя не казалось вам знакомым?

— Нет, не могу этого сказать. А должно было казаться?

— Имя моего отца — Умэдзаки Мацуда, или Мацуда Умэдзаки.

— Боюсь, что не понимаю.

— Кажется, у вас были дела с моим отцом, когда он приезжал в Англию. Я не знал, как приступить к этому разговору, опасаясь, что вы усомнитесь в причинах моего приглашения. Я предположил, что вы сами сделаете нужные сопоставления и сами заговорите об этом.

— А когда у нас могли быть эти дела? Поверьте, моя память их не удержала.

Невесело кивнув, господин Умэдзаки открыл стоявший у него в ногах чемодан, разрыл свои вещи, вытащил письмо, развернул его и дал Холмсу.

— Оно пришло с книгой, которую прислал отец. Обращено к моей матери.

Холмс поднес письмо к лицу, изучая его в меру своего разумения.

— Написано сорок или сорок пять лет назад, так? Видите, как бумага пожелтела по краям и выцвели чернила. — Холмс отдал письмо господину Умэдзаки. — Содержание, к моему прискорбию, мне недоступно. Так что если вы окажете мне честь…

— Постараюсь. — С переменившимся, отчужденным лицом господин Умэдзаки принялся переводить. — «Посовещавшись с великим детективом Шерлоком Холмсом здесь, в Лондоне, я понял, что для всех нас будет много лучше, если я останусь в Англии на неопределенный срок. По этой книге вы увидите, что он чрезвычайно здравомыслящий и умный человек, и к его суждению относительно этого важного вопроса необходимо прислушаться. Я уже распорядился, чтобы собственность и мои сбережения были вверены вам до тех пор, пока Тамики не достигнет совершеннолетия». — Господин Умэдзаки сложил письмо со словами: — Письмо помечено двадцать третьим марта. Это 1903 год; мне было одиннадцать, а ему — пятьдесят девять. Больше он не писал; также нам не удалось узнать ничего о том, что вынудило его остаться в Англии. Иначе говоря, это все, что нам известно.

— Сожалею, — сказал Холмс, глядя, как письмо убирается в чемодан. В ту минуту он не мог сказать господину Умэдзаки, что его отец, должно быть, лгал. Но зато он мог, исходя из своего недоумения, объявить, что не уверен в свидании с Мацудой Умэдзаки. — Понятно, что я мог встречаться с ним — но мог и не встречаться. Вы и представить себе не можете, сколько людей приходило к нам в те годы, буквально тысячи. Но вспомнить я могу лишь немногих, а японец в Лондоне скорее всего мне бы вспомнился, как вы полагаете? Но как бы то ни было, я не помню. Прошу прощения, хотя я знаю, что толку от этого чуть.

Господин Умэдзаки махнул рукой, как бы отметая заодно и свою серьезность.

— Не стоит беспокоиться, — сказал он своим обычным тоном. — Отец не имеет для меня большого значения — он пропал очень давно и похоронен в моем детстве вместе с братом. Я спрашивал ради матери, она всегда хотела знать. Она мучается по сей день. Я понимаю, что должен был поговорить с вами об этом раньше, но при ней это было бы непросто, и поэтому я отложил разговор до нашего путешествия.

— Ваше благоразумие и преданность матери, — сердечно сказал Холмс, — достойны похвал.

— Спасибо, — сказал господин Умэдзаки. — И прошу вас, пусть все это не заслонит истинных причин моего приглашения. Оно было искренним — хочу, чтобы это было ясно, — и нам с вами есть о чем побеседовать и что посмотреть.

— Бесспорно.

Но в течение продолжительного времени после этого разговора не было сказано ничего существенного, кроме кратких утверждений общего характера, которые делал в основном господин Умэдзаки («Боюсь, что нам пора. Как бы не опоздать на паром»). Ни один из них не пожелал начать беседу — ни когда они ушли из сада, ни когда сели на паром до острова Миядзима (они промолчали, даже увидев в море огромные красные тории). Потом их неловкое молчание только усугубилось и держалось, пока они ехали автобусом в Хофу и устраивались вечером на водах Момидзисо (где, по легенде, белая лиса некогда залечила раненую лапу в целебном горячем источнике и где, купаясь в достославных водах, можно было углядеть в пару лисью морду). Оно прервалось перед самым ужином, когда господин Умэдзаки глянул Холмсу в глаза, широко улыбнулся и произнес:

— Дивный вечер.

Холмс вернул ему улыбку, хотя и без воодушевления.

— Весьма, — был его лаконический ответ.

 

Глава 14

Но если господин Умэдзаки легким мановением руки отделался от вопроса об исчезнувшем отце, то позже загадкой Мацуды озаботился Холмс. Все-таки имя этого человека, уверился он, было ему смутно знакомо (или, засомневался он, так казалось из-за ставшей уже привычной фамилии?). И, когда они во второй раз засиделись допоздна — ели рыбу и пили саке в гостинице в Ямагути, — он стал расспрашивать про отца; первый вопрос был встречен долгим, беспокойным взглядом господина Умэдзаки:

— Почему вы теперь об этом спрашиваете?

— Потому что любопытство, к сожалению, оказалось сильнее меня.

— Правда?

— Боюсь, что да.

Потом на каждый вопрос давался содержательный ответ, и господин Умэдзаки, опустошая и наполняя свою чашечку, становился все менее сдержан. Но когда они оба захмелели, господин Умэдзаки вдруг стал умолкать на середине фразы и не мог ее закончить. Тогда он беспомощно смотрел на Холмса, вцепившись в свою чашечку. Скоро он и вовсе прекратил разговаривать, и теперь уже Холмс, в виде исключения, помогал ему встать, выйти из-за стола, валко идти. Они разошлись по своим комнатам, и на следующее утро — за осмотром трех соседних деревень и храмов — ни одного слова не было сказано о вчерашнем разговоре.

Третий день их поездки остался в памяти Холмса ярчайшим воспоминанием обо всем путешествии. И он, и господин Умэдзаки, хотя и испытывали малоприятные последствия чрезмерного возлияния, были в превосходном настроении, и стоял восхитительный весенний день. Автобусы везли их ухабистыми сельскими дорогами, и беззаботная беседа легко переносилась с одного на другое. Они говорили об Англии и говорили о пчеловодстве; говорили о войне, говорили о странствиях своей юности. Холмс с удивлением узнал, что господин Умэдзаки бывал в Лос-Анджелесе и пожимал руку Чарли Чаплину; господин же Умэдзаки завороженно выслушал рассказ Холмса о его приключениях в Тибете, где тот посетил Лхасу и провел несколько дней у далай-ламы.

Их дружеское, свободное собеседование протянулось через утро в день, который они провели, рассматривая товары на деревенском базаре (Холмс приобрел отменный конвертный нож: кинжал кусунгобу) и наблюдая любопытный весенний праздник плодородия в другой деревне; они негромко обменивались репликами, а вниз по улице шествовала процессия из священников, музыкантов и местных жителей, наряженных демонами: мужчины воздымали деревянные фаллосы, женщины держали резные пенисы размером поменьше, обернутые в красную бумагу, зрители дотрагивались до кончиков проплывавших мимо удов, дабы их дети были здоровы.

— Очень самобытно, — заметил Холмс.

— Я подумал, что вам это может показаться интересным, — сказал господин Умэдзаки. Холмс лукаво улыбнулся.

— Мой друг, по-моему, это больше в вашем вкусе.

— Возможно, вы правы, — согласился господин Умэдзаки, с улыбкой протягивая руку к приближавшемуся фаллосу.

Но наступивший вечер был таким же, как предыдущий: гостиница, ужин, саке, сигареты и сигары, очередные вопросы о Мацуде. Так как господин Умэдзаки не мог ответить на все вопросы о своем отце — особенно когда вопросы сделались менее общими, — он нередко отвечал туманно, или просто пожатием плеч, или говоря: «Не знаю». Но недовольства он не проявлял, даже если Холмс, осведомляясь, пробуждал в нем тягостные воспоминания о детстве или муках его матери.

— Она так много уничтожила вещей — чуть не все, к чему прикасался отец. Дважды она устраивала в доме пожар и пыталась также уговорить меня совершить вместе с нею самоубийство. Она хотела, чтобы мы зашли в море и утопились; так она думала отомстить отцу за причиненное нам зло.

— Значит, ваша мать явно питает ко мне неприязнь. Она с трудом перемогает враждебность, я это почувствовал.

— Да, вы ей не слишком нравитесь, но, честно говоря, ей все не слишком нравятся, так что не принимайте близко к сердцу. Она едва замечает Хэнсюро, и ее не радует избранный мною путь. Я не женат; я живу со своим другом — оттого, как она считает, что отец нас бросил. По ее разумению, мальчику никогда не быть мужчиной, если у него нет отца, который научил бы его этому.

— Не я ли склонил его бросить вас?

— Она полагает, что вы.

— Тогда я должен все принимать близко к сердцу. Как иначе? Я надеюсь, что вы не разделяете ее мнения.

— Нет, отнюдь нет. Мы с моей матерью по-разному смотрим на вещи. Я ни в чем вас не виню. Вы, если позволите, мой герой и новообретенный друг.

— Я польщен, — сказал Холмс, поднимая чашечку. — За новообретенных друзей…

Засим на лице господина Умэдзаки появилось доверительное внимание и не сходило с него весь вечер. Холмс в самом деле различал в нем веру: господин Умэдзаки, говоря о своем отце, делясь тем, что знал, искренне верил, что отставной сыщик сумеет пролить вожделенный свет на его исчезновение или хотя бы выскажет несколько глубокомысленных соображений по завершении расспросов. Только потом, когда стало понятно, что Холмсу нечего ему открыть, его лицо сделалось другим — грустным и хмурым. Разъедающая хандра, подумал Холмс, когда господин Умэдзаки изругал подавальщицу, ненароком пролившую саке на их стол.

В заключительной части поездки начались долгие уходы в себя, сопровождавшиеся лишь выдыханием табачного дыма. В поезде до Симоносеки господин Умэдзаки писал в свой красный блокнотик, а Холмс, занятый тем, что узнал о Мацуде, следил в окно за речушкой, бежавшей вдоль крутых гор. Иногда поезд огибал поселки, при каждом доме была двадцатигаллоновая бочка на берегу реки (господин Умэдзаки уже сказал ему, что надпись на бочках означает «Вода на случай пожара»). За время пути Холмс видел много маленьких деревенек, за которыми высились горы. Достичь вершины этих гор, воображал он, это значит вознестись над всей префектурой и охватить взглядом умопомрачительное зрелище внизу — долины, деревни, далекие города, может быть, все Внутреннее море.

Любуясь красивыми местами, Холмс обдумывал то, что господин Умэдзаки рассказал ему о своем отце, мысленно рисуя воображаемый портрет сгинувшего человека, чей облик он практически мог призвать из прошлого: тонкие черты, высокий рост, характерной выделки сухое лицо, клиновидная бородка интеллектуала эпохи Мэйдзи. Но Мацуда был еще и дипломат и государственный деятель, один из самых ярких японских министров иностранных дел, пока не впал в немилость. Это не сломило его, и он снискал славу таинственной личности, знаменитой своим логическим умом, умением вести спор и глубоким пониманием международной политики. Высшим среди его многочисленных достижении стала книга о японо-китайской войне, написанная в Лондоне и повествовавшая среди прочего о закулисных переговорах, войну предварявших.

Первые шаги в политике честолюбивый от природы Мацуда сделал в годы реставрации Мэйдзи, когда он поступил на казенную службу вопреки пожеланиям родителей. Почитавшийся чужаком, потому что не имел связей ни с одним из четырех привилегированных западных кланов, он продемонстрировал столь выдающиеся способности, что однажды ему было предложено стать губернатором ряда префектур, и в этой должности он в 1870 году впервые посетил Лондон. На исходе своего губернаторства он вошел в расширявшееся министерство иностранных дел, но его многообещающая карьера окончилась через три года, когда недовольство правительством, управляемым лидерами кланов, побудило его замыслить переворот. Провал заговора обернулся длительным тюремным заключением, в котором он не зачах, а продолжал заниматься важными делами вроде перевода «Введения в принципы морали и законодательства» Иеремии Бентама на японский язык.

Выйдя из тюрьмы, Мацуда женился на юной девушке, и она родила ему двоих сыновей. Несколько лет он провел в заграничных поездках, постоянно возвращаясь в Японию и покидая ее, сделав своим европейским домом Лондон и часто наезжая в Берлин и Вену. То было долгое время учения, и главным его предметом было конституционное право. И хотя он стал широко известен как ученый и большой знаток Запада, держался он всегда автократических взглядов:

— Будьте уверены, — сказал господин Умэдзаки на второй вечер расспросов, — отец считал, что народом должна править единая, абсолютная власть, думаю, что именно поэтому он предпочел Англию Америке. Также я думаю, что эти категоричные воззрения сделали его слишком нетерпимым, чтобы стать удачливым политиком, и тем более — хорошим отцом и мужем.

— И вам кажется, что он оставался в Лондоне до самой смерти?

— Это более чем вероятно.

— Вы не искали его, когда учились там в школе?

— Поначалу искал, но недолго — найти его оказалось невозможно. По правде сказать, я не очень старался, но я был молод, увлечен новой жизнью, новыми друзьями и не имел особой надобности сноситься с человеком, который давно нас бросил. В итоге я сознательно оставил попытки разыскать его и почувствовал себя свободнее. Все равно к этому времени он уже был человеком другого мира. Мы были чужими людьми.

Но спустя десятилетия, признался господин Умэдзаки, он раскаялся в тогдашнем своем решении. Ему было пятьдесят пять лет — на четыре года меньше, чем отцу, когда они виделись в последний раз, — и он лелеял в себе раздававшуюся пустоту, черное пространство, в котором жило отсутствие отца. И еще он был убежден, что в отце существовала такая же пустота на месте семьи, которую ему не суждено было больше увидеть; со смертью Мацуды эта темная, зияющая рана как-то передалась пережившему его сыну, загноилась и стала неоскудевающим источником смятения и терзаний, неизбывной болью стареющего сердца.

— Получается, вы ждете ответов не только ради матери? — спросил Холмс; опьянение и усталость вдруг сковали ему язык.

— Да, наверное, так, — с ноткой отчаяния ответил господин Умэдзаки.

— На самом деле вы ищете истины для себя, верно? Иначе говоря, вам нужно узнать факты ради собственного блага.

— Да. — Господин Умэдзаки на мгновение задумался, глядя в свою чашечку, и снова посмотрел на Холмса. — Так что есть истина? Как вы достигаете ее? Как проникаете в суть того, что не хочет становиться известным? — Он не отводил глаз от Холмса в надежде на то, что эти вопросы окажутся хорошим зачином; если Холмс ответит, то к исчезновению его отца и величайшей боли его детства можно будет подступиться.

Но Холмс сидел молча, по-видимому предавшись раздумьям; самоуглубленное выражение, появившееся на его лице, когда он размышлял, настроило господина Умэдзаки на оптимистический лад. Конечно же Холмс перебирал обширный реестр своей памяти. Подобно содержимому папки, погребенной в глубине забытого каталожного ящика, когда-то известные ему обстоятельства, связанные с отречением Мацуды от семьи и отечества, сделаются наконец доступны и даруют бесценное знание. Вскоре глаза Холмса закрылись (ум старого детектива, верил господин Умэдзаки, уже почти добирался, трудясь, до темных тайников этого ящика), и раздалось слабое, почти неуловимое похрапывание.

 

Глава 15

Проснувшись ближе к вечеру с онемевшими ногами за своим столом, Холмс вышел пройтись, чтобы разогнать кровь, и обнаружил Роджера рядом с пасекой, в высокой траве соседнего луга. Мальчик лежал на спине, вытянув руки вдоль тела, и смотрел на высокие медленные облака. И прежде чем подойти ближе или окликнуть Роджера по имени, Холмс тоже вгляделся в эти облака, гадая, что же приковало внимание мальчика, — сам он не увидел ничего из ряда вон выходящего, совсем ничего, только лепку кучевых облаков и широкую тень от них, то и дело гасившую свет солнца и катившуюся по лугу, точно набегающая на берег волна. — Роджер, мой мальчик, — чуть погодя сказал Холмс, опуская взгляд и пробираясь через траву, — твоя мать, к сожалению, просила тебя помочь ей на кухне.

Когда это случилось, Холмс не собирался доходить до пасеки. Он наметил себе немного пройтись по саду, проверить клумбы, вырвать случайный сорняк, где надо — подгрести тростью землю. Но миссис Монро поймала его, когда он шел мимо кухни, и, вытирая мучные руки о передник, спросила, не будет ли он так добр позвать к ней мальчика. Холмс согласился, но не без внутреннего сопротивления, потому что в мансарде его ждала незавершенная работа, а променад за границы сада неизбежно превращался в долговременное, пусть и отрадное, отвлечение (он знал, что стоит ему лишь ступить на пасеку, и он останется там до заката — будет заглядывать в ульи, переставлять гнезда, убирать ненужные соты).

Несколькими днями позже он понял, что просьба миссис Монро печальным образом пришлась к месту: пойди она за мальчиком сама, она бы не стала искать за пасекой, во всяком случае поначалу; она бы не заметила свежего следа на примятой луговой траве и не увидела бы, пройдя этой узкой, змеистой тропкой, бездвижного Роджера, лежавшего лицом к таким пышным белым облакам. Да, она бы покричала ему с садовой тропинки, но, не услышав ответа, решила бы, что он где-нибудь еще (читает в доме, ловит бабочек в лесу или собирает ракушки на пляже). Она бы не встревожилась. На ее лице не проступало бы волнение, пока ее ноги раздвигали бы траву, пока она шла бы к нему, повторяя его имя.

— Роджер, — сказал Холмс. — Роджер, — шепнул он, встав над мальчиком и слегка нажимая тростью на его плечо.

Потом, запершись в кабинете, он вспоминал только глаза мальчика — расширенные зрачки, пригвожденные к небу, каким-то образом выражавшие восторг, — и мало думал о том, что сразу же увидел в мягко колыхавшейся траве: о распухших губах, руках и щеках Роджера, о бесчисленных укусах, беспорядочно покрывавших шею, лицо, лоб и уши мальчика. Не думал он и над словами, которые обронил, присев возле Роджера, над словами, произнесенными так безнадежно, что если бы кто-нибудь их слышал, то они показались бы ему невозможно холодными, невообразимо бессердечными.

— Явно мертв, мой мальчик. Явно мертв, боюсь…

Но Холмс был хорошо знаком с непрошеным приходом смерти — по крайней мере, ему хотелось так считать, — и его больше не поражали ее внезапные визиты. За свою долгую жизнь он опускался на колени подле великого множества трупов — женщин, мужчин, детей и животных, обычно совершенно ему посторонних, хотя кого-то он знал — и выяснял, в какой манере смерть оставила свою визитную карточку (черно-синие кровоподтеки на одной стороне тела, обесцвеченная кожа, скрюченные окоченевшие пальцы, тошнотворный сладковатый запах, проникающий в ноздри живым: сколь угодно много вариаций, но каждый раз одна и та же неизменная тема). «Смерть, как и преступление, — когда-то написал он, — обычная вещь. Логика же — редкость. Потому остаться верным логике, особенно столкнувшись со смертью, может быть трудно. Но существовать должно, доверяясь логике, а не смерти».

И там, в высокой траве, он тоже заслонился логикой, как щитом из прочной стали, чтобы закрыться от душераздирающего вида мертвого мальчика (нет нужды, что Холмс почувствовал легкое головокружение, что его руки задрожали, что его разум прихватила отупляющая тоска). То, что Роджер мертв, сейчас неважно, убедил он себя. Существенно то, как Роджер скончался. Но, даже не осматривая тело — даже не нагибаясь, не изучая воспаленное, распухшее лицо, — он понял, как наступила Роджерова смерть.

Мальчик, несомненно, умер от укусов. Их он получил чрезвычайно много, Холмс установил это с первого взгляда. Прежде чем Роджер отошел, его кожа покраснела, начались жгучая боль и повсеместный зуд. Возможно, он пытался спастись. Во всяком случае, он прибежал с пасеки на луг, вернее всего — уже не понимая, куда направляется, преследуемый роем. Ни на рубашке, ни на губах, ни на подбородке не было рвоты, хотя у мальчика наверняка были брюшные спазмы, тошнота. Давление у него упало, и возникло ощущение слабости. Горло и рот распухли, и он не мог ни сглотнуть, ни позвать на помощь. Затем начались перебои пульса, затруднение дыхания, наверное, предчаяние неотвратимой гибели (он был умный мальчик и должен был сознавать свою судьбу). Потом, словно провалившись в люк, он без чувств рухнул на траву и умер, что примечательно, с открытыми глазами.

— Анафилаксия, — пробормотал он, стирая пятна грязи со щек мальчика.

Тяжелая аллергическая реакция, подытожил он. Слишком много укусов. Крайнее проявление аллергии, сравнительно быстрая и трудная смерть. Он возвел отчаянный взгляд к небу, к плывущим в сгущавшихся сумерках облакам.

Что же это было за несчастье, спросил он себя, орудуя тростями, чтобы встать. Что сделал мальчик, что так разъярило пчел? Пасека выглядела безмятежной, как всегда; проходя через нее и выкликая имя Роджера, Холмс не заметил ни роя, ни суеты у летков, ничего необычного. К тому же сейчас вблизи Роджера не было ни единой пчелы. Несмотря на все это, пасекой следовало вплотную заняться; ульи требовалось надлежащим образом проинспектировать. Понадобится специальное облачение, перчатки, шляпа, иначе Холмса ждет та же участь, что и мальчика. Но прежде нужно оповестить должностных лиц, сообщить миссис Монро, забрать тело Роджера.

Солнце уже садилось на западе, и за полями и лесами неярко сиял далекий горизонт. Нетвердой походкой удаляясь от Роджера, Холмс прокладывал через луг свой собственный кривой путь в обход пасеки и шел травой до гравия садовой тропинки; там он остановился, глядя на спокойный пчельник и туда, где в траве, невидимый, лежал мальчик, оба эти места омывались золотым солнечным светом. Только тогда он заговорил про себя, тут же усовестившись легковесности своих тихих слов.

— Что ты говоришь? — спросил он вслух, ударяя тростями в гравий. — Что ты… — Мимо пролетела пчела, за ней другая, перебив его жужжанием.

Кровь отхлынула от его лица, и руки затряслись, ухватываясь за набалдашники тростей. Пытаясь обрести присутствие духа, он глубоко вдохнул и быстро повернулся к дому. Но идти он не мог, потому что все перед ним — клумбы сада, дом, сосны — было лишь отчасти вещественно. Мгновение он стоял, не двигаясь, в полнейшем замешательстве: как могло получиться, вопросил он, что я забрел в чужие места? Как я сюда попал?

— Нет, — сказал он, — нет, нет, ты ошибаешься…

Он закрыл глаза, набирая в грудь воздух. Ему нужно взять себя в руки, не просто опомниться, но прогнать это ощущение неузнавания, ибо и тропинка была придумана им самим, и сад — тут, в двух шагах, росли дикие нарциссы; еще ближе фиолетовые будлеи. Холмс не сомневался, что если откроет глаза, то увидит свои гигантские артишоки, увидит свои травяные клумбы. И подняв-таки веки, он увидел и нарциссы, и будлеи, и артишоки, и чуть подальше — сосны. Тогда он с беспощадной решительностью принудил ноги идти.

— Конечно, — пробурчал он, — конечно…

Вечером Холмс стоял у окна, глядя во тьму. Даже захоти он вдруг — он не смог бы думать о том, что было до того, как он попал в мансарду, о подробностях произнесенного и объясненного — о короткой перемолвке с миссис Монро, когда он вошел в дом, а она крикнула ему из кухни:

— Вы нашли его?

— Да.

— Он уже ушел оттуда?

— Боюсь, что да, ушел.

— Уж давно пора было.

Или о негромком разговоре по телефону с Андерсоном, когда он уведомил его о смерти Роджера, растолковал, где найти тело, и предостерег Андерсона и его людей от приближения к пасеке:

— С моими пчелами что-то не так, поэтому будьте осторожны. Заберите мальчика и сообщите обо всем его матери, а я схожу к ульям и завтра расскажу вам о том, что выяснил.

— Мы сейчас будем. Сожалею о вашей потере, сэр. Правда.

— Поспешите, Андерсон.

Или о том, как порицал себя за то, что избегал миссис Монро и не поговорил с нею сам, за то, что не умел донести до нее свое сострадание, разделить с нею свою боль, стоять с нею рядом, когда Андерсон и его люди заходили в дом. Пораженный, как громом, смертью Роджера и самой мыслью о том, чтобы сказать его матери правду, он поднялся в свой кабинет, закрыл и запер дверь, позабыл вернуться на пасеку, как собирался. Он сел за стол и стал делать запись за записью, едва улавливая смысл писавшихся второпях фраз, слыша, как ходят снаружи и как зарыдала внизу миссис Монро (гортанный вой, задыхающийся плач — глубокая скорбь, которая пронеслась сквозь стены и потолки, прокатилась по коридорам и пресеклась так же внезапно, как началась). Через несколько минут в дверь постучал Андерсон:

— Мистер Холмс… Шерлок…

Холмс нехотя впустил его, очень ненадолго. Но о чем они разговаривали — что Андерсон предлагал, с чем Холмс соглашался, — напрочь выпало у него из памяти.

И в наступившей после тишине, когда Андерсон со своими людьми уехали, посадив миссис Монро в свой автомобиль и положив тело мальчика в карету «скорой помощи», он подошел к окну, за которым видел одну лишь кромешную тьму. Но кое-что ему все же увиделось — пугающий образ, который он не сумел совсем прогнать из памяти: глаза Роджера на лугу, его широкие зрачки, вроде бы внимательно глядящие вверх, но на самом деле невыносимо пустые.

Опять сев за стол, он немного отдохнул, нагнувшись вперед и прижав большие пальцы к глазам. — Нет, — невнятно сказал он, качая головой. — Неужели? — сказал он вслед за этим громко и поднял голову. — Разве это возможно?

Он раскрыл глаза и посмотрел по сторонам, словно ожидая кого-то увидеть. Но, как всегда, он был один в своем кабинете, за своим столом, и рассеянно потянулся за ручкой.

Его взгляд упал на писания перед ним: стопы страниц, кучи бумажек — и неоконченная рукопись, схваченная резинкой. В последующие часы, до самого рассвета, он уже почти не думал о Роджере, и ему не приходило в голову, что мальчик садился в это самое кресло и вчитывался в историю миссис Келлер, дожидаясь завершения рассказа. И все-таки тем вечером что-то вдруг побудило Холмса дописать его — взять чистую бумагу, приняться измышлять на пустом месте некую развязку.

А потом слова будто бы пошли прежде мыслей, легко заполняя страницы. Слова сами толкали его руку вперед, одновременно унося его назад, назад, назад, — за сассекское лето, за недавнюю поездку в Японию, за обе Великие войны — в мир, который цвел, перетекая из конца одного века в начало другого. Он не прекращал писать до восхода солнца. Он не останавливался, пока не извел почти все чернила.

 

Глава 16

III

В парке Физико-ботанического общества

Как подтверждают опусы Джона, я нередко бывал не слишком щепетилен в расследовании и не всегда бескорыстен в своих поступках; в этой связи, дабы сказать правду о моих намерениях касательно фотографии миссис Келлер, нужно признаться, что никакой действительной нужды в ней не было. Дело было раскрыто еще до ухода из магазина Портмана тем вечером, в четверг, и я мог бы тогда же сказать все мистеру Келлеру, если бы лицо этой женщины не влекло меня по-прежнему так сильно. Я знал, что, отложив последний разговор, я смогу вновь увидеть ее, но в лучших обстоятельствах.

Фотография тоже была нужна мне по причинам личного свойства, и я хотел оставить ее у себя в счет платы. В тот вечер, когда я сидел в одиночестве у окна, эта женщина по-прежнему легко прогуливалась в моих мыслях — зонтик поднят высоко к солнцу, оберегая алебастровую белизну ее кожи, — а ее застенчивое лицо смотрело на меня с моего колена.

Но прошел не один день, прежде чем мне представился случай уделить ей все свое внимание. До этого мои силы употреблялись к делу великой важности, которое поручило мне французское правительство, — это было скверное дело, в котором фигурировало ониксовое пресс-папье, украденное в Париже со стола одного дипломата и припрятанное под половицей в театре Вест-Энда. Но и тогда эта женщина не выходила у меня из головы, ее явления становились все причудливее, они приводили меня в замешательство и в то же время волновали, будучи, однако, не чем иным, как порождением моей фантазии. Мне тем не менее достало проницательности понять, что эти навязчивые мысли о ней основывались на иллюзии и в силу этого, всего вероятнее, на них не стоило полагаться; и все же я не мог не признать, что, когда я бывал захвачен подобными глупыми вымыслами, во мне зарождались труднообъяснимые порывы, — потому что нежность, которую я испытывал, на этот раз лежала за пределами разумного.

Итак, в следующий четверг я соответствующим образом изменил свою наружность, серьезно поразмыслив над тем, какое принять обличье для встречи с необыкновенной миссис Келлер. Я выбрал Стефана Петерсона, неженатого книголюба средних лет, доброго, если не слабоватого, нрава — близорукого, в очках, человека в поношенном твидовом костюме, с привычкой нервически проводить рукой по косматым волосам, безотчетно подергивая свой синий аскотский галстук. — Прошу прощения, мисс, — сказал я, косясь на себя в зеркало; я подбирал вежливые и робкие слова, с которыми мой персонаж обратится к миссис Келлер. — Простите, мисс… Прошу прощения…

Пристраивая галстук, я решил, что его увлечение флорой должно будет потягаться с ее любовью ко всему, что цветет. Всклокочивая волосы, я уже твердо знал, что он как никто другой обожает сентиментальную литературу. Он ведь заядлый читатель, ставящий отрешенную отраду, которую находит в книге, выше почти всякой человеческой связи. Но в глубине души его томит одиночество, с возрастом он стал задумываться над ценностью крепких отношений. Это привело его к изучению тонкого искусства хиромантии, оно для него было скорее способом входить в общение с другими людьми, чем средством узнавать грядущее; если в его руке оказывалась подходящая ладонь, ему казалось, что ее летучее тепло придаст ему сил на месяцы.

Сейчас я уже не могу разглядеть себя за своим собственным созданием; в моих воспоминаниях о том дне меня нет. Не я, а Стефан Петерсон шел в гаснущем свете солнца, опустив голову и ссутулясь, — спотыкливая, неказистая фигура, оглядчиво бредущая к Монтегю-стрит. На ней не задерживался взгляд, в ней не было ничего приметного. Для проходивших мимо он был совершенно незапоминающимся существом.

Но он не забывал о своей задаче — дойти до магазина Портмана раньше, чем там окажется миссис Келлер. Войдя в магазин, он тихо миновал конторку, за которой, как в прошлый раз, хозяин читал книгу — увеличительное стекло в руке, лицо над самой страницей — и не узнал, что Стефан только что был в двух шагах от него; но пока он шел вдоль шкафов, слух хозяина тоже вызвал у него сомнение, потому что старичок не пошевелился ни когда заскрипела на петлях дверь, ни когда дверь закрылась и табличка со словом «Открыто» стукнула в стекло. Стефан ступал сумрачными проходами между шкафами, шел сквозь пыль, кружившуюся в тусклых солнечных лучах; чем дальше заходишь в магазин, сознавал он, тем темнее делается впереди — и вскоре все перед ним покрыла тень.

Добравшись до лестницы, он взошел по семи ступеням и притаился, чтобы хорошо видеть, как миссис Келлер войдет, оставаясь незамеченным. Потом события развивались следующим образом: наверху траурно зазвучала гармоника — пальцы мальчика заскользили по стаканам; через несколько секунд дверь магазина открылась, и, как и в прежние вторники и четверги, с улицы вошла миссис Келлер с зонтиком под мышкой и книгой в обтянутой перчаткой руке. Не взглянув на владельца — который тоже на нее не взглянул, — она направилась в ряды шкафов, иногда задерживаясь у полок и трогая корешки книг, словно ее руки повиновались чужой воле. Некоторое время она была на виду, хотя держалась в отдалении; Стефан смотрел, как она уплывает в темноту и теряется в ней. Наконец она совсем скрылась, но прежде он заметил, как она поставила книгу, что была у нее с собой, на верхнюю полку и взяла другую, судя по всему, совершенно случайную.

Ты не воровка, сказал он себе. Нет, ты просто одалживаешь.

Перестав видеть ее, он мог лишь предполагать, что она находится где-то поблизости, да, так подсказал ему запах ее духов, где-то в недалекой тьме, — или только что находилась. То, что произошло следом, было предсказуемо и не удивило его, хотя его глаза оказались к этому не подготовлены: из задней части магазина пролился яркий свет, затопив своим сиянием проходы между рядами, и пропал так же быстро, как возник. Стефан тут же спустился вниз, в его глазах все еще стояли пятна света, который на миг ворвался сюда и теперь — он знал — облекал миссис Келлер.

Он прошел по длинному проходу между шкафами, вдыхая ее сильный, путеводный аромат, и встал в темноте у дальней стены. Пока он стоял там, его глаза начали различать окружающее, и он прошептал: «Здесь и только здесь». До него ясно доносились приглушенные звуки гармоники. Он посмотрел налево — неустойчивые штабеля книг; затем направо — еще кучи книг. Прямо же перед ним был выход, которым воспользовалась миссис Келлер, — черный ход, закрытая дверь, очерченная тем самым свечением, что ослепило его. Он сделал два шага и толкнул дверь. Ему потребовалось все его самообладание, чтобы не ринуться вперед. Когда дверь открылась, в магазин опять пролился свет. Однако он переступил порог с нерешительностью и, поглядывая на шпалерные изгороди, стоявшие вдоль дорожки, осторожно, потихоньку, приволакивая ноги, медленно пошел вперед.

Вскоре запах ее духов перебили еще более сильные запахи тюльпанов и нарциссов. Он не сумел заставить себя, пройдя по дорожке до конца, пойти дальше, туда, где сквозь обвитую виноградом шпалеру он увидел маленький, на диво благоустроенный садик: травяные клумбы пышнели рядом с не совсем понятными фигурами, выстриженными из густых кустов, стены убраны многолетниками и розами; этот упоительный уголок, краешек которого виднелся из окна мадам Ширмер, хозяин возделал посреди Лондона. Старик — верно, в те годы, когда еще хорошо видел, — разбил сад, сообразуясь с различными тепловыми условиями на своем дворике: там, куда из-за крыши дома солнечного света попадало немного, хозяин посадил пестрые растения, дабы высветлить затененные места; поодаль на клумбах росли бегонии, герани и лилии.

Непрямая тропинка, присыпанная речной галькой, вела в сердце сада и кончалась у квадратной лужайки, огороженной деревянным заборчиком. Там стояла скамейка, а рядом с ней — большая терракотовая урна, крашенная под медную патину; на скамейке — положив зонтик на колени, держа обеими руками взятую в магазине книгу, — сидела и читала в тени дома миссис Келлер, а звуки гармоники из окна наверху витали над садом, словно некий таинственный ветерок.

Конечно, подумал он, конечно, когда она подняла взгляд от книги и, наклонив голову набок, вслушалась в музыку, которая на миг ослабла и затем зазвучала чисто и гармонично. Это, бесспорно, мадам Ширмер заняла место Грэма у гармоники и показывала мальчику, как следует управляться со стаканами. И пока ее изощрившиеся пальцы извлекали из инструмента изысканные созвучия, убаюкивающие, казалось, самый воздух, он издали рассматривал миссис Келлер, отметив в ней тихий восторг — дыхание легко вырывалось из разомкнутых губ, плечи были приопущены, глаза медленно закрылись — и умиротворение, на какие-то мгновения вызванные музыкой.

Трудно вспомнить, сколько времени он простоял там, глядя на нее сквозь трельяж; он тоже был заворожен тем, что вдруг наполнило сад. Но наконец его сосредоточение нарушилось скрипом двери, за его спиной раздался лютый кашель, и хозяин магазина пересек порог. Одетый в перепачканный садовый халат, в коричневых перчатках, старик двинулся по дорожке с лейкой в руке; вскоре он протащился мимо человека, обеспокоенно прижавшегося к шпалере, вышел в сад, так и не заметив ни одного из пришельцев, добрался до цветочных клумб в ту минуту, когда угасли последние напевы гармоники, уронил лейку, та упала набок, и из нее вылилась почти вся вода.

Тут все кончилось: гармоника смолкла; хозяин гнулся у клумб с розами, шаря по лужайке в поисках оброненной лейки. Миссис Келлер встала со скамейки и подошла к старику уже знакомой праздной походкой; ее тень упала на него, когда она, нагнувшись, пододвинула лейку к его вытянутым рукам; хозяин, не ведая о ее призрачном присутствии, быстро схватил лейку за ручку и закашлялся. После, как тень от облака, невесомо скользящая по земле, она пошла к небольшим чугунным воротцам в глубине сада; повернув торчавший в замке ключ, она приотворила створку и ушла — ворота открылись и закрылись с одинаковым лязгом и скрежетом. И ему почудилось, что ее не было ни в саду, ни в магазине; она как будто бы тотчас расплылась в его сознании, обратилась в ничто, подобно заключительным звукам, изданным инструментом мадам Ширмер.

Вместо того чтобы поспешить за нею, он неожиданно для себя повернулся и вышел на улицу через магазин; с наступлением сумерек он уже поднимался по лестнице в мою квартиру. Но по дороге он клял паралич воли, не позволивший ему двинуться с места, задержавший его в саду, когда она скрылась из виду. Только позже — когда атрибуты Стефана Петерсона были сняты, аккуратно свернуты и сложены в комод, — я вдумался в самую природу этого бедного решимостью человека. Как, спрашивал себя я, мог столь начитанный и знающий муж опешить перед такой непритязательной дамочкой? В кротком облике миссис Келлер не было ничего необычайного, ничто не говорило о буйном нраве. Неужели полное уединение и отрешенность, в которых за приобретением знаний проходила его жизнь, одинокие часы, когда он постигал все о поведении и мыслях человека, совсем не научили его, как ему следовало поступить?

Ты должен быть сильным, хотел внушить я ему. Ты должен больше думать так, как думаю я. Да, она существует, но она также есть выдумка, вожделение, сотворенное из твоей нужды. В своем одиночестве ты увлекся первым приглянувшимся тебе лицом. На его месте, знаешь ли, могло оказаться любое другое. Ты ведь мужчина, мой милый друг; она — всего лишь женщина, и по этому великому городу рассеяны тысячи таких.

У меня был только один день на то, чтобы обдумать, как действовать Стефану Петерсону. В четверг, положил я, он, стоя неподалеку от магазина Портмана, увидит, как она заходит туда, — и сразу переместится в улочку за садом владельца, где, оставаясь невидимым для нее, будет дожидаться открытия ворот. На следующий день мой план воплотился: около пяти часов миссис Келлер вышла из ворот с раскрытым зонтиком и книгой. Не мешкая, она двинулась в путь, и он, не нагоняя, последовал за нею. Даже когда он хотел приблизиться к ней, что-то не давало ему это сделать. И все же он видел шпильки в ее густых черных волосах и легкое покачивание бедер. Она часто останавливалась и смотрела на небо, и тогда ему ненадолго открывался ее профиль — линия подбородка, кожа, тонкая едва ли не до прозрачности. Тогда ему казалось, что она разговаривает сама с собою, ее губы беззвучно шевелились. Сомкнув их вновь, она переводила глаза на дорогу и шла дальше. Она миновала Рассел-сквер, прошла вниз по Гилфорд-стрит, свернула на Грейз-Инн-роуд, оставила позади перекресток у Кингс-Кросс, недолго шла по боковой улице, потом, скоро сойдя с тротуара, — вдоль путей вокзала Сан-Панкрас. Это был стихийный, путаный маршрут; но по тому, как уверенно она шагала, он понял, что миссис Келлер не просто прогуливается. И когда она вошла в большие чугунные ворота Физико-ботанического общества, поздний день уже начал превращаться в ранний вечер.

Парк, где он очутился, последовав за ней за высокие стены из красного кирпича, настолько отличался от всего вокруг, насколько это было возможно. Вне парка лежала широкая улица, по которой текла городская жизнь — плотное движение шло в обе стороны, тротуары кишели прохожими; а за чугунными воротами, где среди петлистых гравийных дорожек и овощных, цветочных и травяных клумб росли оливковые деревья, лежали 6,4 акра роскошной пасторальной местности, посреди которой стоял особняк, в 1772 году завещанный Обществу сэром Филипом Слоуном. Она продолжала идти в тени деревьев, лениво вертя зонтик; повернув с главной дорожки направо, на тропку поуже, она пошла мимо Atropa belladonna, мимо хвощей и пиретрумов, задерживаясь, чтобы легко коснуться цветов, что-то при этом шепча. Он был с нею, но пока не собирался сокращать расстояние между ними, даже когда понял, что они на этой тропинке одни.

Они прошли мимо ирисов и хризантем, и он на одну секунду перестал видеть ее, когда тропка вильнула за высокую живую изгородь, — видел один зонтик над листвой. Потом зонтик канул вниз, и ее шаги смолкли. Когда он завернул за угол, она оказалась намного ближе, чем он ожидал. Сев на скамейку у разветвления тропки, она положила на колени зонтик и раскрыла книгу. Он знал, что солнце вот-вот скроется за стенами парка и все окрасится в темные тона. Действовать надо теперь, сказал он себе. Теперь, пока светло.

Теребя галстук, он неуверенно подошел к ней и сказал:

— Прошу прощения. — Он желал бы полюбопытствовать относительно книги у нее в руках и вежливо объяснил, что он библиофил, заядлый читатель, и ему всегда хочется знать, что читают другие.

— Я только что ее начала, — сказала она, тревожно взглянув на него, когда он садился рядом.

— Как это прекрасно, — сказал он с восторгом, как будто пряча неловкость, которую ощущал. — Это чудесное место для того, чтобы наслаждаться чем-то новым, вы согласны?

— Согласна, — сухо ответила она. У нее были очень густые, почти кустистые брови, и они придавали ее голубым глазам жесткость. Она казалась недовольной — было ли тут дело в его присутствии или в обычной осмотрительной сдержанности осторожной, замкнутой женщины?

— Вы позволите?.. — спросил он, кивая на книгу. Промелькнул миг колебания, прежде чем она дала ее ему, и, заложив страницу указательным пальцем, он посмотрел на корешок. — О, «Осенние вечерни» Меньшова. Очень хорошо. Я тоже люблю русских писателей.

— Вот как, — сказала она.

Настало долгое молчание, прерываемое лишь мерным постукиванием его пальца по обложке книги.

— Изрядное издание, приличный переплет.

Ее взгляд задержался на нем, когда он отдавал ей книгу, и его поразило ее странное, неправильное лицо — приподнятая бровь, натянутая полуулыбка, которые он видел на фотографии. Потом она встала и взяла зонтик.

— Простите меня, сэр, но мне пора.

Она сочла его непривлекательным — как еще объяснить то, что она хочет уйти, едва успев сесть на скамейку?

— Простите меня. Я вам помешал.

— Нет-нет, — сказала она, — вовсе нет. Но становится поздно, и меня ждут дома.

— Конечно, — сказал он.

Нечто не от мира сего было в ее голубых глазах, бледной коже, в том, как она держалась, в неспешных, плавающих движениях, когда она удалялась от него, в том, как она наподобие привидения почти парила над дорожкой. Да, некая бесцельность, невесомость, непознаваемость, убеждался он, пока она шла прочь и заворачивала за изгородь. На парк наползал сумрак, и он не знал, что думать. Все не должно было кончиться так быстро; она должна была найти его интересным, исключительным, возможно, увидеть в нем родственную душу. Так в чем же его несостоятельность, чего ему недостало? Почему, когда каждая частица его существа стремилась к ней, она поспешно его покинула? И что заставило его тогда же пойти за ней, хотя она явно им тяготилась? Он не знал, не мог и догадаться, почему его разум и тело пребывали тогда в несогласии: первое было мудрее второго, но второе оказалось сильнее.

За живой изгородью его ждало временное облегчение, потому что вопреки его предчувствию она не поторопилась уйти; она присела на корточки возле ирисов, раскинув на гравии подол платья, и положила книгу и зонтик рядом. Она держала сложенной в лодочку правой рукой крупный броский цветок и не подозревала, что он приближается к ней, не заметила в убывающем свете его тень, когда она упала на нее. Стоя над нею, он жадно глядел, как ее пальцы ласково сжимают длинные лепестки. Когда она отняла руку, он увидел, что по ее перчатке ползет пчела. Но она не дернулась, не стряхнула насекомое и не раздавила его в кулаке. На ее лице появилась легкая улыбка, когда она с явным благоговением всмотрелась в пчелу, и послышался любовный шепот. Пчела же оставалась на ее ладони — не улетела, не вонзила жало в перчатку, — будто бы тоже разглядывая ее. Какой удивительный союз, подумал он, ничего подобного ему прежде наблюдать не случалось. Наконец, решив освободить насекомое, она ссадила его на цветок, с которого оно пришло, и потянулась за зонтиком и книгой.

— Слово «ирис» переводится как «радуга», — запинаясь, проговорил он, но она не испугалась при виде его. Когда она встала и измерила его спокойным взглядом, он услышал в своем голосе дрожь отчаяния, но замолчать не смог. — Нетрудно понять почему, ведь они бывают таких разных расцветок — синие и фиолетовые, белые и желтые, как эти, розовые и оранжевые, красные и коричневые, даже черные. Это выносливый цветок. Получая нужное количество света, они могут расти и в пустынях, и в холоде Дальнего Севера.

Отсутствующее выражение на ее лице перешло в выражение уступчивости; пойдя вперед, она позволила ему идти подле нее и слушала его рассказ обо всем, что он знал об этом цветке. Ирида была греческой богиней радуги, вестницей Зевса и Геры, она сопровождала души умерших женщин в Элизиум. Поэтому на женских могилах греки сажали фиолетовые ирисы; древние египтяне украшали ирисом скипетры — он обозначал веру, мудрость и доблесть; римляне чествовали ирисами богиню Юнону и использовали их в обрядах очищения.

— Вам, вероятно, известно, что ирис флорентийский — il giaggiolo — это символ Флоренции. А если вы бывали в Тоскане, то непременно слышали запах фиолетовых ирисов, которые там разводят среди многочисленных оливковых деревьев, — их аромат очень похож на аромат фиалок.

Поглядывая на него, она была теперь внимательна и приятно возбуждена, как если бы нежданная встреча с ним осветила лишенный событий день.

— Вы весьма мило рассказываете, — сказала она. — Но нет — я не бывала в Тоскане, точнее, вообще не бывала в Италии.

— О, вы обязательно должны съездить туда, моя милая, обязательно. Нет лучше места, чем Тоскана.

Он не знал, что еще сказать. Слова, опасался он, иссякли, и прибавить он мог немного. Она отвернулась и смотрела перед собою. Он надеялся, что она поддержит разговор, и был уверен, что она этого не сделает. И он — от разочарования ли, просто ли от раздражения на самого себя — словно решил сбросить с себя безмерную тяжесть своих мыслей и говорить, не думая загодя о смысле произносимых слов.

— Я бы хотел узнать — если позволите, — чем привлекает вас ирис?

Она глубоко вдохнула теплый весенний воздух и непонятно почему покачала головой.

— Чем привлекает меня ирис? Я никогда не задумывалась. — Она опять глубоко вдохнула, улыбнулась своим мыслям и сказала: — Цветы ведь растут и в самые черные времена, правда? Ирис все выдерживает: как только один завянет, тут же появляется другой. Получается, что цветы недолговечны, но постоянны, и поэтому, наверное, на них не очень действует все великое и жуткое вокруг. Я ответила на ваш вопрос?

— Отчасти да.

Они дошли до места, где тропинка сливалась с главной дорожкой. Он пошел медленнее, посмотрев на нее, и, когда остановился, она остановилась тоже. Но что он желал сказать ей, изучая ее лицо? Что в слабом свете заката вновь всколыхнуло в нем отчаяние? Она смотрела в его немигающие глаза и ждала продолжения.

— У меня есть дар, — услышал он себя. — Я бы хотел разделить его с вами.

— Дар?

— На самом деле это скорее увлечение, но оно порой оказывалось весьма полезным для окружающих. Видите ли, я своего рода хиромант-любитель.

— Я не понимаю.

Он показал ей руку ладонью вверх.

— Здесь я могу прочесть события будущего с достаточной степенью точности. — Он может посмотреть на ладонь любого незнакомца, объяснял он, проследить весь ход его жизни — возможность настоящей любви, счастливого замужества, количество детей, всяческие душевные невзгоды и сказать, стоит ли человеку рассчитывать на долголетие. — Так что, если вы уделите мне минуту, я буду крайне рад продемонстрировать вам мой талант.

Каким ничтожеством он себя чувствовал, каким хитрованом должен был казаться ей. И сделанное ею недоуменное выражение лица убедило его в том, что сейчас последует мягкая отповедь, но — все с тем же выражением — она присела, положила зонтик и книгу к ногам и встала, глядя на него. Она отважно сняла перчатку с левой руки и, не отрывая от него взгляда, протянула ладонь.

— Продемонстрируйте, — сказала она.

— Очень хорошо.

Он взял ее руку в свою, но рассмотреть что-то в вечернем свете было трудно. Склонившись, чтобы лучше видеть, он различал одну только белизну ее плоти — бледную кожу, пригашенную тенями, затмеваемую концом дня. Он не обнаружил ничего — никаких четких линий, никаких глубоких борозд. Сплошь гладкая, чистая поверхность; единственное, что он мог разглядеть в ее ладони — это отсутствие глубины. Она была невиданно, безупречно гладкой, лишенной болтливых знаков существования, как будто ее обладательница никогда и не рождалась. Обман света, рассудил он. Обман зрения. Но внутри у него все равно прозвучал омрачивший его мысли голос: эта женщина никогда не станет старухой, не покроется морщинами, не будет ковылять из комнаты в комнату.

Тем не менее он прозрел в ее ладони кое-что еще — и прошлое, и будущее.

— Ваши родители умерли, — сказал он. — Отец — когда вы были еще ребенком, мать не так давно. — Она не шевельнулась и не ответила. Он говорил о ее неродившихся детях, о тревогах ее мужа. Он сказал ей, что она любима, что надежда вернется к ней и однажды она обретет великое счастье. — Вы справедливо полагаете, что принадлежите чему-то большему, — сказал он, — какой-то благодати, вроде Бога.

И в тени садов и парков она находила тому искомое подтверждение. Тут она была свободна, укрыта от шумных дорог, где катился экипаж за экипажем, где вечно ждала своего часа смерть и самодовольно расхаживали мужчины, отбрасывая длинные, нечеткие тени. Да, он видел по ее руке: она чувствовала себя живой и сохранной лишь в одиночестве на лоне природы.

— Сверх этого я ничего сказать не могу, делается слишком темно. Но я бы очень хотел продолжить в другой день.

Ее ладонь задрожала, и, сосредоточенно покачав головой, она внезапно отдернула руку, словно ее пальцы лизнул огонь.

— Нет, простите, — взволнованно ответила она, присев на корточки и подбирая свои вещи. — Мне надо идти, правда надо. Спасибо.

Затем, будто его и не было рядом, она стремительно повернулась и поспешила по дорожке прочь. Но тепло ее руки сохранилось; запах ее духов удержался. Он не окликнул ее, не попытался выйти из парка вместе с нею. Было только правильно, что она ушла без него. Ждать от нее этим вечером чего-то еще было бы глупо. Конечно же это к лучшему, подумал он, глядя, как она уплывает вперед, как ее фигура уносится от него. Но следом произошло невероятное; потом он убеждал себя в том, что все было иначе, чем он запомнил, хотя представлялось это ему все равно именно так: на его глазах она пропала с дорожки, растаяла в облаке белейшего эфира. Но от нее осталась — спорхнула на землю, как лист с дерева, — перчатка, на которой давеча сидела пчела. Обомлев, он кинулся туда, где исчезла женщина, и нагнулся за перчаткой. Возвращаясь на Бейкер-стрит, он уже начал сомневаться в том, что память его не подводит, хотя и был убежден, что перчатка отдалялась, как мираж, — и, тоже ускользнув от него, перестала быть.

Вскоре, подобно миссис Келлер и перчатке, растворился и Стефан Петерсон — он сгинул навсегда, когда я распрямился, изменил выражение лица, снял и сложил одежду. Его не стало, и у меня будто гора упала с плеч. И все же я был не вполне удовлетворен, потому что многое в этой женщине по-прежнему меня интриговало. Когда что-то завладевало моим умом, я нередко сутками обходился без сна, вновь и вновь обдумывая то, чем располагал, и рассматривая это под всевозможными углами. И теперь, когда в моих мыслях витала миссис Келлер, я понял, что на какой-то срок лишусь всякого отдыха.

Той ночью я в своем просторном синем халате ходил и собирал подушки с кровати, кушетки и кресел. В гостиной я соорудил подобие восточного дивана, на которой и устроился с запасом сигарет, коробкой спичек и фотографией женщины. В подрагивающем свете лампы я увидел ее; она шла сквозь пелену синего дыма, вытянув ко мне руки и глядя мне в глаза, а я сидел, не шевелясь, в моих губах дымилась сигарета, и свет падал на ее нежные черты. Ее появление как будто прогнало все осаждавшие меня заботы; она пришла, дотронулась до меня, и в ее присутствии я легко и спокойно уснул. Через некоторое время я проснулся и увидел, что комната освещена весенним солнцем. Все сигареты были выкурены, и под потолком все еще висела табачная дымка — но от женщины не осталось никакого следа, только это далекое, печальное лицо, заточенное под стеклом.

 

Глава 17

Настало утро.

В его ручке вышли почти все чернила. Чистая бумага закончилась, и стол был устлан плодами Холмсова лихорадочного ночного труда. Но это было не бездумное черкание записок, его руку до самого рассвета гнало вперед куда более определенное намерение — завершить рассказ о женщине, которую он видел один-единственный раз несколько десятков лет назад и которая по какой-то неясной причине внедрилась этой ночью в его мысли и явилась к нему ярким, четким видением, когда он отдыхал за столом, прижав большие пальцы к глазам.

— Вы ведь не забыли меня? — спросила давно умершая миссис Келлер.

— Нет, — шепнул он.

— И я не забыла вас.

— Неужели? — спросил он, поднимая голову. — Разве это возможно?

Как и юный Роджер, она гуляла с ним среди цветов, по гравийным дорожкам, говоря при этом очень немного (ее внимание перескакивало с одного занятного предмета на другой, из тех, что попадались по пути), ее присутствие в его жизни, как и присутствие в ней мальчика, было мимолетно, и после расставания с обоими он оказался совершенно опустошен и пребывал в тихом отчаянии. Разумеется, она ничего не знала о том, кто он такой на самом деле, не подозревала, что он известный сыщик и тайком следит за нею; она знала его как скромного собирателя книг, застенчивого человека, одинаково любившего растительный мир и русскую литературу, — незнакомца, однажды встреченного в парке, но оказавшегося доброй душой, — он неуверенно подошел к ней, когда она сидела на скамейке, и вежливо поинтересовался, что она читает:

— Извините меня, я заметил случайно, это у вас «Осенние вечерни» Меньшова?

— Да, — сухо ответила она.

— Отлично написано, вы согласны? — продолжал он с восторгом, как будто пряча неловкость, которую ощущал. — Не без недостатков, но ведь в переводе ошибки неизбежны и, как мне кажется, простительны.

— Я не видела ни одной. Вообще-то я только начала…

— Все равно наверняка видели, — сказал он. — Может быть, просто не обратили внимания, их легко пропустить.

Она тревожно посмотрела на него, когда он сел рядом. У нее были очень густые, почти кустистые брови, и они придавали ее голубым глазам жесткость. Она казалась недовольной: было ли тут дело в его присутствии или в обычной осмотрительной сдержанности осторожной, замкнутой женщины?

— Вы позволите?.. — спросил он, кивая на книгу в ее руках. Промелькнул миг молчания, она протянула ему ее, и он, заложив страницу указательным пальцем, перелистал книгу назад и сказал: — Вот, например, смотрите, в самом начале гимназисты без рубашек, потому что у Меньшова сказано: «Человек внушительной наружности выстроил голых по пояс мальчиков в ряд, и Владимир, чувствуя себя обнаженным, как и Андрей с Сергеем, вытянул длинные руки по швам». А потом через страницу он пишет: «Услышав, что перед ними генерал, Владимир незаметно застегнул за спиной манжеты и расправил узкие плечи». У Меньшова можно найти много подобного — по крайней мере, в переводах его книг.

Но, дописывая рассказ о ней, Холмс не вспомнил в точности разговора, который споспешествовал их знакомству, отметив лишь, что спросил о книге и был поражен ее задержавшимся на нем взглядом (странное, неправильное обаяние ее лица — приподнятая бровь, натянутая полуулыбка, которые он уже видел на фотографии, — выдавало натуру апатического типа). Нечто не от мира сего было в ее голубых глазах, бледной коже, в том, как она держалась, — в неспешных, плавающих движениях, в том, как она, наподобие привидения, почти парила над дорожками сада. Некая бесцельность, невесомость, непознаваемость — какая-то безропотная покорность судьбе.

Отложив ручку, Холмс возвратился в болезненно ясную действительность своего кабинета. С самого рассвета он пренебрегал телесными нуждами, но теперь он покинет мансарду (какой бы ужас ни вызывала в нем эта мысль) и опорожнит мочевой пузырь, и выпьет воды, и, перед тем как поесть, обследует при свете дня пасеку. Он бережно сгреб страницы, разобрал их, сложил в стопку. Потягиваясь, зевнул. Его одежда тяжко пахла въевшимся в нее сигарным дымом, и оттого что он всю ночь работал, ссутулившись над столом, кружилась голова. Взявшись за трости, он оторвался от стула и постепенно встал. Поворотившись, он начал медленно продвигаться к двери, не слыша щелканья и тихого похрустывания приведенных в движение суставов.

Образы Роджера и миссис Келлер перемешались в его сознании, Холмс покинул свой задымленный рабочий угол и машинально поискал поднос с ужином, который обычно оставлял ему в коридоре мальчик, хотя, еще не отворив двери, знал, что его там не будет. Он зашагал по коридору — тем горестным путем, который вчера привел его в кабинет. Но вчерашний ступор прошел; кошмарное черное облако, лишившее его способности чувствовать и обратившее приятный день в самую черную из ночей, развеялось, и Холмс был готов выполнить свою задачу: спуститься вниз, где никого, кроме него, нет, облачиться в специальную одежду, неторопливо пройти через сад — а оттуда он войдет на пасеку, как призрак под своей сеткой, в белом наряде.

Но Холмс долго стоял у лестницы и по привычке ждал, чтобы Роджер помог ему сойти. Его усталые глаза закрылись, и мальчик взбежал к нему по лестнице. Затем мальчик появлялся и в других местах, там, где прежде видел его Холмс: погружал свое худенькое тело в купальню, и его грудь покрывалась гусиной кожей от холодной воды; бежал по высокой траве, держа перед собою сачок, в хлопковой рубашке навыпуск с закатанными рукавами; вешал в пчельнике кормушку с пыльцой, выбрав для насекомых, которых так полюбил, место посолнечнее. Интересно, что все эти летучие видения, связанные с мальчиком, относились к весне или лету. Но Холмс ощутил зимнюю стужу, вдруг вообразив мальчика в могиле, схороненным под холодной землей.

Тогда он услышал слова миссис Монро. «Он хороший мальчик, — сказала она, нанимаясь к нему в экономки. — Все больше сам по себе, робковат, тихий очень, в отца. Он вас не обременит, обещаю».

Но теперь Холмс знал, что мальчик обременил его, и обременил страшно. Все равно, сказал он себе, будь то Роджер или кто другой — всякой жизни положен предел. И у каждого мертвеца, рядом с которым он опускался на колени, была жизнь. Он направил взгляд на лестницу и, начиная спуск, задался вопросами, над которыми тщетно бился с юности: «В чем смысл? Чему служит этот круговорот страдания? Должна быть какая-то цель, иначе — вселенной правит случай. Но что это за цель?»

На втором этаже, где он собирался воспользоваться уборной и освежить лицо и шею холодной водой, Холмс на мгновение услышал слабое гудение и подумал — насекомое или птица подает голос, и подумал еще о том, как, наверное, надежно оберегает их растительный мир. Ведь и насекомые, и растения пребывают вне человеческих горестей.

Может быть, подумал он, поэтому они, в отличие от людей, способны возвращаться вновь и вновь. Только спустившись на первый этаж, он понял, что гудение раздается внутри дома: тихое пение, прерывистое, человеческое, оживляло кухню — голос явно женский или детский, но точно не миссис Монро и, ясное дело, не Роджера.

Сделав полдюжины проворных шагов, Холмс оказался у кухонной двери и заметил идущий от кастрюли на плите пар. Войдя, он увидел ее перед разделочной доской — стоя спиной к нему, она резала картошку и, забывшись, напевала. Ее длинные, вьющиеся волосы тут же лишили его покоя: волнистые черные волосы, бело-розовая кожа рук, миниатюрная фигурка — все это он мгновенно отождествил с несчастной миссис Келлер. Он совершенно потерял дар речи и стоял, не в силах обратиться к этому потустороннему явлению, — наконец разлепил губы и с отчаянием спросил:

— Зачем вы пришли сюда?

Пение прекратилось, и резко повернувшаяся к нему головка обнаружила незамысловатое девичье лицо — лицо ребенка не старше восемнадцати лет — с большими кроткими глазами и добрым, возможно глуповатым, выражением.

— Сэр…

Холмс устремился вперед и навис над нею.

— Кто ты? Что ты тут делаешь?

— Это я, сэр, — серьезно ответила она. — Я Эм, дочь Тома Андерсона, я думала, вы знаете.

Стало тихо. Девушка опустила голову, уклоняясь от его взгляда.

— Дочь констебля Андерсона? — негромко спросил Холмс.

— Да, сэр. Я подумала, что завтракать вы не будете, я готовлю вам ланч.

— Но что ты здесь делаешь? Где миссис Монро?

— Спит, бедненькая. — Она произнесла это без скорби, радуясь тому, что ей было что сообщить. Она не поднимала головы и обращалась к тростям у своих ног; говоря, она слегка присвистывала, как будто выталкивала из себя слова. — Доктор Бейкер сидел с ней всю ночь, но сейчас она спит. Не знаю, что он ей дал.

— Она в гостевом доме?

— Да, сэр.

— Понятно. И Андерсон послал тебя сюда?

Вид у нее был растерянный.

— Да, сэр, — сказала она. — Я думала, вы знаете, я думала, отец сказал вам, что я приду.

Тут Холмс вспомнил, как прошлым вечером Андерсон постучался в дверь его кабинета, — констебль задавал вопросы, говорил банальности, мягко клал ему руку на плечо, но все было как в тумане.

— Конечно, — сказал он, посмотрев в окно над раковиной; на стол светило солнце. Он тяжело вздохнул и с некоторым стеснением взглянул на девушку. — Прости, нелегкие выдались часы.

— Не извиняйтесь, сэр, правда. — Она подняла голову. — Поесть — вот что вам нужно.

— Стакан воды, наверное.

Вялый после бессонной ночи, Холмс поскреб в бороде, зевнул, глядя, как она проворно наливает ему воды, и нахмурился, когда, наполнив стакан, она вытерла руки о юбку (она передала ему воду с польщенной, пожалуй, благодарной улыбкой).

— Что-нибудь еще?

— Нет, — ответил он, зацепляя трость за запястье и освобождая руку, чтобы взять стакан.

— Воду кипячу вам для ланча, — сказала она, отходя обратно к доске. — Но если передумаете насчет завтрака, скажите.

Девушка взяла со стола нож. Неуклюже подавшись вперед, она вонзила его в картофелину и, нарезая, откашлялась. Когда Холмс опустошил стакан и поставил его в раковину, она снова начала напевать. Он оставил ее, ушел из кухни, не сказав больше ни слова, — прошел по коридору, вышел в дверь, слушая это дрожащее, немузыкальное гудение, сопровождавшее его еще какое-то время во дворе, по пути к садовому сараю, — даже не достигая уже его слуха.

Но когда он приблизился к сараю, девичий голос отлетел прочь, как бабочка, сменившись в его мыслях красотой сада: цветы метили в ясное небо, пахло люпинами, в соснах неподалеку щебетали птицы, и тут и там реяли пчелы, садились на лепестки, скрывались в цветочных чашечках.

Ах вы, своенравные труженики, подумал он. И какие сноровистые.

Стоя в саду и глядя на деревянный сарай перед собою, Холмс вспомнил многовековой давности совет римского автора сельскохозяйственных сочинений (имя автора на память не пришло, но его древнее назидание услужливо возникло в голове):

Ты не должен пыхтеть и отдуваться рядом с ними, или бегать среди них, или решительно обороняться, если они угрожают тебе; но, тихо подняв руку к лицу, должен легко отвести их в сторону; и, наконец, ты не должен быть им чужим.

Он отпер и настежь открыл дверь сарая, чтобы солнечный свет проник в темную, пыльную лачугу прежде него, — лучи озарили заваленные полки (мешки с землей и семенами, садовые лопаты и цапки, пустые горшки, сложенную одежду пчеловода-новичка, которым он когда-то был), и его руки потянулись к ним. Он повесил пиджак на грабли в углу и надел белый комбинезон, светлые перчатки, широкополую шляпу и сетку. Вскоре он вышел преображенным, оглядел из-под своего забрала сад и поплелся вниз по дорожке, лугом, на пасеку, — сохранив из примет своей личности одни лишь трости.

Однако когда он вошел в пчельник, все там показалось ему обычным, и ему стало не по себе в этом неудобном одеянии. Заглянув в темные недра одного улья, потом другого, он увидел пчел в их городах из воска — они чистили усики, энергично потирали передние ножки у своих фасеточных глаз, приготовлялись к полету. На первый взгляд, здесь царил заведенный порядок — ровное, благозвучное жужжание, расчисленная жизнь общественных существ; никакого мятежного брожения не наблюдалось в размеренном бытии пчелиного содружества. То же в третьем улье, в четвертом, пятом (все опасения, которые у него были, улетучились, и вместо них пришли привычные смирение и преклонение перед сложной цивилизацией ульев). Взяв отставленные на время осмотра трости, он почувствовал себя неуязвимым: вы не причините мне вреда, спокойно подумал он. Никому из нас нечего бояться.

Но, когда он нагнулся, снимая крышку с шестого улья, на него упала зловещая тень и он вздрогнул. Поглядев по сторонам сквозь сетку, он сперва заметил черную одежду (женское платье, отделанное кружевами), затем — руку, тонкие пальцы, держащие красную галлоновую канистру. Но более всего его насторожило обращенное к нему каменное лицо — застывшие расширенные зрачки, горе, которое обнаруживало себя лишь в неосознаваемом отсутствии каких-либо эмоций, — оно напомнило ему о молодой женщине, явившейся в его сад с мертвым ребенком, и на сей раз принадлежало миссис Монро.

— Знаете, я не уверен, что здесь безопасно, — сказал он ей, выпрямляясь. — Вам, наверное, следует немедленно уйти.

Взгляд ее не изменился, она лишь моргнула в ответ.

— Вы слышали меня? — спросил Холмс. — Я не могу с определенностью сказать, что вы в опасности, но это возможно.

Ее глаза по-прежнему в упор смотрели на него, но губы разомкнулись, мгновение не шевелились, потом шепотом произнесли:

— Вы убьете их?

— Что?

Она произнесла чуть громче:

— Вы уничтожите ваших пчел?

— Конечно же нет, — с жаром ответил он, хотя и сочувствовал ей, одновременно подавляя растущее ощущение, что она докучает ему.

— Я думаю, вы должны это сделать, — сказала она. — Или я сделаю это сама.

Он уже понял, что она принесла с собою бензин (канистра была его, бензин держали для сухостоя в близлежащем леске). К тому же он только что увидел в другой ее руке коробок спичек, хотя и не мог вообразить, что она в нынешнем своем состоянии соберется с силами, чтобы поджечь ульи. Но в ее бесцветном голосе была непреклонность, была твердость. Он знал, что сраженные бедой люди иногда находятся во власти могучего, безжалостного гнева, и ту миссис Монро, что стояла сейчас перед ним (непоколебимую, хладнокровную, какую-то бесчувственную), невозможно было сравнить с разговорчивой, общительной экономкой, которую он знал много лет; эта миссис Монро, в отличие от той, вызывала в нем замешательство и робость.

Холмс поднял сетку, его лицо было так же непроницаемо, как и ее. Он сказал:

— Вы потрясены, дитя мое, и вы не в себе. Прошу вас, идите в дом, и я пошлю девочку за доктором Бейкером. Она не шевельнулась. Она не отвела от него глаз.

— Через два дня я хороню сына, — просто сказала она. — Поеду сегодня вечером, и он со мной. Он поедет в Лондон в ящике — это неправильно.

Тяжелое уныние овладело Холмсом.

— Мне жаль, моя милая. Мне так жаль…

Когда его лицо смягчилось, она заговорила громче, чем он:

— У вас не хватило совести сказать мне, да? Вы спрятались на своем чердаке и не пожелали меня видеть.

— Мне жаль…

— Вы старый эгоист, правда. Я думаю, что вы виноваты в смерти моего сына.

— Вздор, — проронил он, хотя не чувствовал ничего, кроме сострадания.

— Я виню вас так же, как этих чудовищ, которых вы держите. Если бы не вы, его бы тут не было, правда? И тогда вас бы зажалили насмерть, не моего мальчика. Это ведь не его дело было, так? Ему не надо было быть тут одному, ему нельзя было быть тут, вот так, одному.

Холмс смотрел в ее суровое лицо — ввалившиеся щеки, воспаленные глаза, — ища слова, и наконец сказал:

— Но ему хотелось быть тут. Вы не можете этого не знать. Предполагай я опасность, неужели вы думаете, что я бы позволил ему смотреть за ульями? Вы знаете, как мне больно от этой потери? Мне и за вас больно. Вы не видите?

Ее голову облетела пчела и ненадолго села ей на волосы; но, сверля Холмса яростным взглядом, она не обратила на нее внимания.

— Тогда вы их убьете, — сказала она. — Вы уничтожите их всех, если мы для вас что-нибудь значим. Вы сделаете то, что нужно сделать.

— Я этого не сделаю, моя милая. От этого никому не будет пользы, и мальчику тоже.

— Тогда я это сделаю. Вы мне не помешаете.

— Вы не сделаете ничего подобного.

Она не двигалась, и Холмс несколько секунд размышлял над тем, как ему действовать. Если она повалит его, он не сможет остановить разорения. Она моложе; он слаб. Но если нападет он, если сумеет ударить ее тростью по подбородку или шее, она, вероятно, упадет, — а если она упадет, он сумеет ударить еще раз. Он взглянул на трости, они были прислонены к улью. Перевел глаза на нее. Мгновения проходили в тишине, оба не подвинулись ни на дюйм. В конце концов она уступила, покачала головой и срывающимся голосом сказала:

— Хоть бы мне никогда не знать вас, сэр. Хоть бы никогда вас не встречать, и я не пролью ни слезинки, когда вас не станет.

— Пожалуйста, — попросил он, прибирая трости, — для вас тут небезопасно. Идите в дом.

Но миссис Монро уже повернулась и вяло, точно во сне, пошла прочь. Подойдя к краю пасеки, она выронила канистру, следом за ней — коробок спичек. Она шла по лугу, и, пока не скрылась из виду, Холмс слышал ее плач — рыдания делались все сильнее, но все глуше и глуше доносились с ведущей к дому дорожки.

Встав перед ульем, он продолжал смотреть на луг, на высокую траву, колыхавшуюся за миссис Монро. Она нарушила мир пасеки, а потом — покой травы. Тут у меня важная работа, хотел крикнуть он, но смолчал, потому что женщина была раздавлена печалью, а он мог думать только о сиюминутных делах (об осмотре ульев, о возвращении хотя бы какой-то меры покоя в пчельник). Ты права, подумал он. Я — эгоист. От этой мысли его расстроенное лицо стало еще мрачнее. Снова приставив трости к улью, он сел на землю и сидел, а внутри нагнеталось ощущение пустоты. Его уши уловили низкое, густое жужжание улья, но этот звук не вызвал у него сейчас в памяти блаженные уединенные годы обустройства пасеки, а лишь принес ему осознание явного и растущего своего одиночества.

Пустота едва не поглотила его совершенно, он легко мог заплакать, как миссис Монро, если бы его не отвлек опустившийся вдруг на улей черно-желтый крылатый чужак, который оставался там ровно столько, сколько потребовалось Холмсу, чтобы произнести его имя — Vespula vulgaris, — затем он поднялся в воздух и зигзагом пролетел над его головой в сторону того места, где погиб Роджер. Холмс рассеянно взял трости, кривя в задумчивости бровь: а что жала? Были ли жала на одежде или в коже мальчика?

Но как он ни пытался (представляя себе труп мальчика, он видел одни лишь его глаза), ему не удавалось вспомнить точно. Во всяком случае, он, скорее всего, предупреждал Роджера относительно ос, упоминал об опасности, которую они представляют для пасеки. Он, скорее всего, говорил, что осы — естественные враги пчел, способные, сокрушая одну пчелу за другой своими жалами (некоторые виды убивают по сорок пчел в минуту), истребить целый улей и похитить личинки. Безусловно, он разъяснил мальчику различие между пчелиным и осиным жалами — зазубренное жало пчелы застревает в коже и остается там, губя насекомое; гладкая осиная игла пронзает плоть, легко извлекается и используется многократно.

Холмс встал на ноги. Он быстро прошел через пасеку и, приминая высокую траву, стал протаптывать тропинку, параллельную той, которую проторил ранее Роджер, чтобы проследить путь мальчика от пчельника до места его гибели. (Нет, ты не убегал от пчел, догадался он. Ты еще ни от чего не убегал.) Тропинка Роджера круто поворачивала на полпути, вела туда, где, скрытый от глаз, лежал его труп, и обрывалась там, где мальчик упал, — на окруженном травой известняковом островке. Оттуда Холмс увидел еще две свежие тропинки в направлении далекой садовой дорожки, они огибали пасеку и шли к островку и от него (одну протоптали Андерсон и его люди, другую — Холмс, после того, как обнаружил тело). Далее он задумался, идти ли ему своим путем дальше в луг и продолжать поиски, заранее зная, что он там найдет. Но, обернувшись, посмотрев на смятую траву, на поворот, приведший мальчика к островку, он двинулся назад.

Остановившись у поворота, он взглянул на Роджерову тропку. Сначала трава была примята прямо и ровно — значит, мальчик, как и он, шел от пасеки не спеша. Он взглянул на островок. Там трава была вытоптана прерывисто, и он понял, что здесь мальчик бежал. Он взглянул на то место, где произошла смена направления, внезапный переход на бег. До сих пор ты шел, подумал он, а отсюда — побежал.

Холмс пошел вперед, встал на тропку и всмотрелся в траву рядом с поворотом. В нескольких ярдах, среди толстых стеблей, что-то сверкнуло серебром. — Что это? — спросил он про себя, ища глазами сверкание. Нет, он не ошибся: что-то слабо мерцало в высокой траве. Он продвинулся вперед, чтобы посмотреть получше, сошел с тропки мальчика, но попал на другую, менее заметную дорожку — ответвление, которое шаг за шагом увело Роджера в густые заросли травы. Гонимый нетерпением, Холмс пошел быстрее — топча траву там, где осторожно ступал мальчик, — не видя осы на своем плече и других ос, летавших над его шляпой. Пригнувшись, он сделал еще несколько шагов и нашел источник загадочного сверкания. Это была лейка из его сада, лежавшая на боку; с ее мокрого носика до сих пор капала вода, утоляя жажду трех ос (черно-желтые рабочие особи толклись на краешке, суматошно дожидаясь капли побольше).

— Несчастливое решение, мой мальчик, — сказал он, тростью сдвинув лейку и глядя, как взлетают напуганные осы. — Ужасная ошибка…

Прежде чем идти дальше, он опустил сетку, мало беспокоясь об осе, которая начала ползать по ней взад-вперед, как часовой. Он знал, что их гнездо близко, и знал, что защититься от него они не смогут. Он был снаряжен для их уничтожения, в отличие от мальчика, и он закончит то, за что взялся и с чем не совладал Роджер. Научив его многому, он, похоже, не научил его самому насущному: что заливать водой осиное гнездо — это только злить насекомых, это — увы, не успел сказать ему Холмс — все равно как тушить огонь бензином.

— Бедный мальчик, — произнес он, высмотрев в земле дыру, странно похожую на разинутый поганый рот. — Бедный мой мальчик. — Он засунул трость в дыру, вытащил, поднес к сетке и рассмотрел уцепившихся за нее ос (семь или восемь особей, взбудораженных вторжением трости, сердито исследовали обидчика). Он заглянул в дыру со слякотными от накапавшей воды краями и увидел, как темнота в ней обретает очертания и, корчась, лезет вверх — оса за осой карабкались наружу; многие сразу поднимались в воздух, некоторые садились на сетку, остальные роились у дыры. Так вот как все было, подумал он. Вот как ты попался, мой мальчик.

Холмс спокойно отступил и, горюя, пошел к пасеке. В свое время он позвонит Андерсону и расскажет то, что запишет местный коронер и что в качестве заключения услышит миссис Монро: ни в коже, ни в одежде мальчика не было жал, следовательно, Роджер оказался жертвой ос, а не пчел. Мальчик, сообщит он, хотел защитить ульи. Роджер, очевидно, увидел в пчельнике ос, отыскал их гнездо и, попробовав извести их водой, побудил рой напасть на него.

Холмс расскажет Андерсону не только это, были и менее важные подробности (мальчик, когда его жалили, бежал в противоположную от пасеки сторону, возможно уводя ос от ульев). Но прежде чем позвонить констеблю, он сходил за канистрой и нашел спички, которые выбросила миссис Монро. Оставив одну трость в пчельнике, с канистрой в руке он снова пришел на луг, вылил бензин в дыру, и оттуда беспомощно полезли мокрые осы. Дело сделала одна спичка — огонь, как по фитилю, мелькнул по земле и с шипением зажег раззявленный рот, там несильно полыхнуло, отрыгнувшись пламенем из земляных губ (после оттуда не вырвалось ничего, кроме дымной струйки, растворившейся над непотревоженной травой), и в один миг матка, оплодотворенные яйца и тьма рабочих ос погибли в западне своей колонии; обширная и сложная империя, облеченная в желтоватую обертку гнезда, исчезла в мгновение ока, как юный Роджер.

Так вам, думал Холмс, шагая сквозь высокую траву. — Так вам, — сказал он вслух, подняв голову к чистому небу и заблудившись взглядом в безбрежном голубом эфире. И когда он говорил эти слова, его охватила невероятная жалость ко всей долготерпеливой земной жизни, ко всему, чему доводилось, довелось и доведется скитаться под сенью этого совершенного, вечного покоя. — Так вам, — повторил он и беззвучно заплакал под сеткой.

 

Глава 18

Почему пришли слезы? Почему — лежа в постели, ходя по кабинету, отправляясь на пасеку другим утром и утром следующего дня тоже — Холмс вдруг подносил руки к лицу, и его пальцы, коснувшись бороды, намокали, хотя ни гнущие тело рыдания, ни горькие стенания, ни оцепенение не искажали его облик? Где-то — ему виделось маленькое кладбище на окраине Лондона — стояли миссис Монро и ее родня в одежде, не уступающей мрачностью облакам, нависшим над морем и сушей. Плакала ли и она с ними? Или миссис Монро выплакала все слезы по дороге в Лондон, где ее поддержала семья, утешения друзей?

Это не важно, сказал он себе. Она там, а я здесь — и я ничего не могу для нее сделать.

Он все же попытался помочь ей. До ее отъезда он дважды посылал к ней дочку Андерсона с конвертом, в котором была более чем достаточная сумма на дорожные и похоронные расходы; оба раза девушка возвращалась с серьезным и все же приветливым видом и сообщала ему, что конверт принят не был.

— Она не берет, сэр, и не говорит со мною.

— Ничего, Эм.

— Мне еще раз сходить?

— Лучше не надо, не думаю, что из этого что-нибудь получится.

Теперь он стоял один в пчельнике с отсутствующим, строгим и горестно застывшим лицом, как будто у могилы Роджера, рядом со скорбящими. Даже ульи — белые ряды коробов, голые прямоугольники, поднимающиеся из травы, — казались ему надгробными камнями. Он надеялся, что то маленькое кладбище сродни пасеке. Простое место — ухоженное, цветущее, никаких сорняков, никаких домов или дорог поблизости, шум людей и автомобилей не тревожит мертвых. Мирное, согласное с природой место, годное для того, чтобы мальчик там упокоился, а мать — простилась с ним.

Но отчего он плакал так легко и при этом не испытывая никаких чувств — слезы текли сами собою? Почему он не мог громко разрыдаться, реветь, пряча лицо в ладони? И отчего в случаях с другими смертями, когда боль была не меньшей, чем ныне, он манкировал похоронами тех, кого любил, и ни разу не уронил ни слезинки, словно к самой печали следовало относиться с неодобрением?

— Не имеет значения, — пробормотал он. — Это бессмысленно.

Холмс не стал искать ответов (во всяком случае, в тот день), он никогда бы не поверил, что эта слезливость может быть сводным, совокупным итогом всего того, что он видел, знал, ценил, потерял и десятилетиями таил в себе, — эпизодов его молодости, разрушения великих городов и империй, грандиозных, перекроивших карту войн, затем медленной утраты близких людей и собственного здоровья, памяти, биографии; все неотделимые от бытия трудности, каждая глубокая, что-то изменившая минута обратились в кипучую соленую влагу в его усталых глазах. Он опустился на землю и перестал думать об этом — восседал, как некое каменное изваяние, зачем-то поставленное в подстриженную траву.

Он уже сиживал тут, на этом самом месте — на пасеке, где лежали четыре камня, принесенные с пляжа восемнадцать лет назад (черно-серые камни, отполированные и сплощенные приливом, как раз ему по руке) и положенные на равном расстоянии друг от друга — один перед ним, второй позади, третий слева, четвертый справа, — образуя неброский, незатейливый участок, который в прошлом принимал и глушил его отчаяние. Это была уловка разума, незамысловатая, но обычно благотворная игра: среди камней он мог предаваться размышлениям и думать о тех, кого с ним уже не было, а выходя оттуда, он оставлял там — пусть и ненадолго — всю ту горесть, что приносил с собою. Mens sana in corpore sano, — было его заклинание, произносимое в первый раз внутри, во второй — на выходе. «Все движется по кругу, даже поэт Ювенал».

Сначала в 1929-м, потом в 1946 году он постоянно приходил сюда для сообщения с умершими, превозмогая свои горести в единении с пасекой. Но 1929 год едва не стоил ему жизни — тогда ему было куда хуже, чем от нынешней потери, потому что престарелая миссис Хадсон, его экономка и кухарка с лондонских еще времен, единственный человек, переехавший с ним в сассекский дом, когда он покончил с делами, упала, сломав бедро, на кухонный пол и разбила челюсть, потеряв зубы и сознание (бедро, как выяснилось, треснуло, вероятно, раньше, незадолго до рокового падения: ее кости стали слишком хрупки для отяжелевшего тела); в больнице она умерла от пневмонии. («Легкая смерть, — написал Холмсу доктор Ватсон, будучи извещен об ее уходе. — Воспаление легких, как вы знаете, есть благо для немощных, для стариков оно как невесомое прикосновение».)

Но едва письмо доктора Ватсона было убрано к другим бумагам, вещи миссис Хадсон увезены ее племянником и нанята новая неопытная экономка для ведения хозяйства — сам добрейший доктор, этот многолетний товарищ, неожиданно умер от естественных причин как-то поздним вечером (он хорошо поужинал с приехавшими к нему детьми и внуками, выпил три бокала красного вина, посмеялся шутке, которую нашептал ему на ухо старший внук, пожелал всем доброй ночи, когда еще не было десяти, и умер, когда еще не было полуночи). Ужасная новость была доставлена телеграммой от третьей жены доктора Ватсона, запросто врученной Холмсу молодой экономкой (первой из множества женщин, которые будут бестолково мыкаться по дому, тихо сносить своего вспыльчивого хозяина и, как правило, брать расчет в течение первого же года).

В последующие дни Холмс часами бродил по берегу моря, от рассвета до заката, глядел на море и — подолгу — на камни под ногами. Он не виделся и не разговаривал с доктором Ватсоном с лета 1920 года, когда тот с женой провел у него выходные. Но то был томительный визит — больше для Холмса, чем для его гостей; он был не слишком дружески настроен к третьей жене доктора (находя ее глуповатой и напористой), и ему стало ясно, что, кроме обсуждения в очередной раз их давних приключений, его уже мало что объединяет с доктором Ватсоном; их вечерние беседы рано или поздно угасали до неуютного молчания, которое пресекалось одними лишь глупыми поползновениями жены сообщить что-нибудь о своих детях или о своей любви к французской кухне, словно молчание почему-то было ей смертельным врагом.

И все равно доктор Ватсон был для Холмса роднее родного, поэтому с его скоропостижной смертью, совпавшей с недавней потерей миссис Хадсон, как будто бы захлопнулась дверь ко всему, из чего когда-то складывалась его сущность. И, гуляя по взморью и останавливаясь, чтобы посмотреть на свивающиеся волны, он понял, насколько он отделился от мира: за этот месяц самые прочные узы, связывавшие его с собой прежним, оборвались почти все до единой — а он остался. На четвертый день хождения по берегу он начал присматриваться к камням — подносил их к лицу, отвергал один за другим и в конце концов отобрал четыре, более всего понравившиеся ему. Он знал: мельчайший голыш хранит секреты всей вселенной. И еще: камни, которые он потом принес в кармане на утес, старше его; они — пока он зарождался, являлся на свет, учился, старился — ждали на берегу, не меняясь. Эти четыре обыкновенных камня, как и прочие, по которым он ступал, содержали все составляющие, из которых потом возникло все неохватное человечество, всякая возможная тварь и всякий мыслимый предмет; несомненно, они несли в себе первичные следы и доктора Ватсона, и миссис Хадсон, и, соответственно, существенной части его самого.

Так Холмс выделил камням особое место и сидел среди них, скрестив ноги, очищая разум от того, что смущало его, — от смятения, вызванного постоянным отсутствием двух дорогих ему людей. Но он установил, что переживать отсутствие человека значит отчасти переживать его присутствие. Дыша осенним воздухом пасеки, выдыхая свою вину (его непроизносимой вслух мантрой было «Спокойствие мысли — спокойствие духа», этому научили его тибетские ламаисты), он чувствовал, что между ним и умершими что-то начинало разрешаться, словно они мало-помалу слабели, хотели отбыть с миром и наконец позволяли ему встать и уйти, ограничив свою преходящую тоску древними камнями. Mens sana in corpore sano.

Во второй половине 1929 года он занимал это место по шести разным случаям, и каждое сидение было короче предыдущего (три часа восемнадцать минут, час и две минуты, сорок семь минут, двадцать три минуты, девять минут, четыре минуты). К началу следующего года потребность сидеть среди камней отпала, и он приходил туда единственно ради поддержания порядка (выдергивал сорняки, подстригал траву, вдавливал камни в землю — как те, которыми была обложена садовая дорожка). Прошло почти две сотни месяцев, прежде чем он опять засел там — через несколько часов после того, как узнал о смерти своего брата Майкрофта; его дыхание клубами вырывалось изо рта тем холодным ноябрьским днем и таяло, как полузримое, неземное видение.

Но захватило его тогда другое видение, внутреннее, обрисовавшееся в его сознании, оно перенесло его в гостевую комнату клуба «Диоген», где четырьмя месяцами раньше он в последний раз виделся со своим последним живым родственником (они курили сигары, попивая бренди). Майкрофт выглядел хорошо — ясные глаза, оттенок румянца на полных щеках, — несмотря на то, что здоровье его портилось и появились признаки умственного слабения; в тот день, однако, его рассудок был на удивление ясен, и Майкрофт рассказывал истории о своих военных триумфах, явно радуясь обществу младшего брата. И хотя Холмс лишь недавно стал посылать ему в клуб «Диоген» банки маточного молочка, он был уверен, что это средство уже начало поправлять здоровье Майкрофта.

— Даже с твоим воображением, Шерлок, — говорил Майкрофт, и его массивное тело распирало от смеха, — вряд ли ты сможешь представить, как я выбирался на берег с десантной баржи вместе с моим старым другом Уинстоном. «Я — Снегирь, — сказал Уинстон, это было условленное кодовое имя, — и я прибыл посмотреть своими глазами, как идут дела в Северной Африке».

Но Холмс подозревал, что две Великие войны страшно надорвали его блистательного брата (Майкрофт оставался на службе и после окончания своего срока; он редко вставал из кресла в клубе «Диоген», но по-прежнему был незаменим для правительства). Принадлежа к таинственнейшим из людей — к тем, кто помещался на самом верху британской разведки, — старший брат Холмса зачастую работал неделями, недосыпая и пополняя силы чревоугодием, единолично надзирая за тучей интриг как внутри страны, так и за рубежом. Холмса не удивило, что к концу Второй мировой войны здоровье Майкрофта стало быстро ухудшаться; не изумил Холмса и бодрый вид брата, которым, по его мнению, тот был обязан употреблению маточного молочка.

— Рад был встрече, Майкрофт, — сказал Холмс, поднимаясь, чтобы уходить. — Ты снова живая антитеза летаргии.

— Трамвайчик по проселочку бежит? — с улыбкой спросил Майкрофт.

— Да, что-то в этом роде, — ответил Холмс и протянул брату руку. — Мы слишком давно не виделись. Когда в следующий раз?

— К сожалению, никогда.

Холмс, подавшись к креслу, пожал тяжелую, мягкую руку Майкрофта. Он бы рассмеялся, если бы не видел этих глаз, не имевших ничего общего с улыбкой на лице брата. Их нерешительный и неуверенный, смиренный взгляд поймал и удержал встречный взгляд Холмса, как бы пытаясь донести до него: как и ты, — кажется, говорил он, — я завяз в этих двух веках, и я ухожу.

— Ну, Майкрофт, — сказал Холмс, легонько стукнув тростью по носку башмака брата, — бьюсь об заклад, тут ты заблуждаешься.

Но, как всегда, Майкрофт не ошибся. И вскоре последняя нить, ведущая к прошлому Холмса, была отсечена неподписанным письмом из клуба «Диоген» (соболезнований оно не содержало, просто сообщало, что его брат тихо умер во вторник, девятнадцатого ноября, и, в соответствии с его волей, тело было предано земле без собрания и церемонии). Как похоже на Майкрофта, подумал он, складывая письмо и убирая его к другим бумагам. Как ты был прав, решил он позже, сидя среди камней — до самого холодного вечера, не подозревая, что Роджер подглядывал за ним на закате с садовой дорожки, а миссис Монро, найдя там мальчика, сказала ему увещевающим тоном:

— Не трогай его, сынок. Он сегодня чудной, бог знает с чего.

Конечно, Холмс никому ничего не сказал о смерти Майкрофта и не признался в получении из клуба «Диоген» небольшой посылки, доставленной ровно неделей позже письма, обнаруженной на ступеньках дома и едва не раздавленной им, когда он вышел на утреннюю прогулку. Под коричневой оберточной бумагой оказалась потрепанная книга Уинвуда Рида «Мученичество человека» (та самая, что его отец, Сигер, дал ему, когда ребенком он болел и несколько месяцев изнывал в своей спальне в мансарде родительского дома в Йоркшире) и приложенная к ней короткая записка от Майкрофта. Какой же гнетущей была эта книга, но она произвела на Холмса-подростка огромное впечатление. И когда он читал записку, когда вновь держал эту книгу в руках, долго подавляемые воспоминания прорвались наружу — ибо эту книгу он дал своему старшему брату в 1867 году, настаивая, чтобы Майкрофт ее прочел:

— Когда закончишь, обязательно поделись впечатлениями, я хочу знать, что ты думаешь.

«Много интересных размышлений, — так в двух словах оценил книгу Майкрофт через каких-то семьдесят восемь лет, — но, на мой вкус, как-то бессвязно. Я вечность продирался через нее».

Это был не единственный раз, когда ушедшие люди обращались к нему. Были еще записки, которые миссис Хадсон писала явно для себя, скорее всего, памятки, набросанные на клочках бумаги и рассованные в разных местах — на кухне, в чулане, по всему ее дому, где, затеяв перестановку, на них натыкались новые экономки и отдавали Холмсу с одним и тем же озадаченным выражением лица. Какое-то время он сохраняя записки, вникая в каждую, словно именно она могла свести воедино то, что казалось лишенной смысла головоломкой. Но он так и не смог извлечь ничего определенного из посланий миссис Хадсон, которые все состояли из двух существительных: картонка туфли; ячмень тальк; жирандоль марципан; борзая лоточник; календарь заготовка; морковь халат; плод урожай; трахеит тарелка; перец лепешка. Место этим записям, заключил он без сантиментов, в библиотечном камине (и как-то зимним днем принадлежавшие миссис Хадсон сокровенные обрывки вспыхнули и истлели вместе с письмами от совершенно незнакомых ему людей).

Такая же участь постигла три неопубликованных дневника доктора Ватсона, и на то были все основания. С 1874 по 1929 год доктор в подробностях описывал свою жизнь, заполняя неисчислимые тетради и уставляя ими полки в своем кабинете. Но три дневника, которые он завещал Холмсу — с четверга 16 мая 1901 года по конец октября 1903 года, — были более деликатного свойства. В них запечатлелись сотни второстепенных дел, несколько знаменательных успехов и один чрезвычайно забавный случай, имевший отношение к украденным скаковым лошадям («Дело о бегах»); но к заурядным, равно как и достойным упоминания фактам примешивались некоторые темные, компрометирующие кое-кого сведения: разные неблаговидные поступки родственников королевской семьи, история заграничного сановника, питавшего слабость к маленьким негритятам, и скандал с проститутками, угрожавший четырнадцати членам парламента.

Так что со стороны доктора Ватсона было разумно отдать эти три дневника ему, дабы они не попали в дурные руки. Более того, решил Холмс, тетради необходимо уничтожить, иначе после его смерти записи доктора могут быть обнародованы. То, что в них содержалось, рассудил Холмс, либо уже печаталось в виде художественных очерков, либо заслуживало сожжения, дабы тайны тех, кто вверил их доктору, остались тайнами. И, не перелистнув ни единой страницы, воздержавшись даже от беглого взгляда на написанное Ватсоном, он отправил тетради в библиотечный камин; бумага и переплет густо задымились и запылали оранжево-синим огнем.

Но через много лет, в Японии, Холмс вспомнил о сожжении дневников и пожалел об этом. По словам господина Умэдзаки, он предположительно принимал его отца в 1903 году, то есть — если рассказ его был хоть сколько-нибудь правдив — описание этой встречи наверняка обратилось в прах. Отдыхая в гостинице в Симоносеки, он вновь увидел, как догорают в камине дневники доктора Ватсона — тлеющий пепел, некогда вобравший минувшие дни, рассыпался, взвивался вверх по трубе, как душа в рай, и невозвратимо уплывал в небо. Воспоминание притупило его ум; растянувшись на кровати и закрыв глаза, он ощутил внутри пустоту, боль необъяснимой потери. Это острое, безысходное чувство снова пришло к нему месяцы спустя, настигло его, когда он сидел среди камней тем облачным, серым утром.

Где-то хоронили Роджера, и Холмс ничего не чувствовал, ничего не понимал, но и не мог отделаться от душившего его ощущения, будто бы все его существо вдруг оказалось оголено (его скудеющий ум осваивал необитаемое пространство — отлученный от всего привычного, он постепенно и навсегда удалялся от мира). Но его вернула к жизни одна-единственная слеза — скользнула в усы, пробежала к подбородку, на миг повисла на бороде и заставила ожить пальцы. — Ладно, — со вздохом сказал он, открыв и устремив на пасеку воспаленные глаза, и поднял руку, чтобы поймать слезу.

 

Глава 19

Вместо пасеки возникло другое место: просветлело; облачное летнее утро сменилось ветреным весенним днем, иным берегом, той дальней землей. Ямагути, западный край Хонсю, через узкий пролив видно остров Кюсю. Охайё годзаимас, — сказала круглолицая хозяйка сидевшим на татами Холмсу и господину Умэдзаки (оба в серых кимоно, за столиком с видом на сад). Они остановились в гостинице «Симоносеки рёкан», традиционном месте, где каждому гостю выдавалось кимоно и по требованию предоставлялась возможность с любым заказом попробовать местную простую пищу (разные супы, рисовые шарики и кушанья из карпа).

Хозяйка ходила из столовой в кухню и из кухни в столовую с подносом. Это была крупная женщина. Ее живот свисал на оби, которым она была препоясана; татами дрожали при ее приближении. Господин Умэдзаки вслух поинтересовался, как она остается такой толстой при нехватке пищи в стране. Но та продолжала беспрестанно кланяться гостям, не поняв, что сказал по-английски господин Умэдзаки, и ходила туда-обратно, как откормленная, послушная собака. Когда чашки, тарелки и горячая еда были поставлены на стол, господин Умэдзаки протер очки и, снова надев их, взялся за палочки. А Холмс, рассматривая завтрак и осторожно беря палочки в руку, вызевывал остатки дерганого сна (порывистый ветер до утра сотрясал стены, и его жуткий вой не давал ему толком заснуть).

— Вы мне не скажете, что вам снится по ночам? — вдруг спросил господин Умэдзаки, задержав в воздухе рисовый шарик.

— Что мне снится по ночам? Я уверен, что мне ничего не снится.

— Как это может быть? Вы должны время от времени видеть сны, все же видят?

— В детстве видел, бесспорно. Когда перестал, не знаю — вероятно, по выходе из пубертатного возраста или чуть позже. Но даже если мне что-то и снилось, то я ничего из этого не помню. Подобного толка галлюцинации неизмеримо нужнее людям творческого и духовного склада, вы не находите? Для таких, как я, они скорее бессмысленная докука.

— Я читал о людях, которые заявляли, что им не снятся сны, но никогда этому не верил. Я просто думал, что они по какой-то причине их утаивают.

— Ну что же, если мне все-таки снятся сны, то я приучился не обращать на них внимания. Но теперь я спрошу вас, мой друг: что дают ночами в вашей голове?

— Все подряд. Это бывает нечто весьма конкретное — места, где я побывал, знакомые лица, часто — повседневные ситуации, иной же раз я вижу что-то далекое и волнующее — детство, умерших друзей, людей, которых я хорошо знаю, но которые совершенно на себя не похожи. Бывает, что я просыпаюсь потерянным, не понимая, где нахожусь и что сейчас видел, — я словно застреваю между реальностью и вымыслом, но лишь на мгновение.

— Это мне знакомо. — Холмс с улыбкой посмотрел в окно. За стеной столовой, в саду, ветер качал красные и желтые хризантемы.

— Я считаю свои сны обрывками памяти, — сказал господин Умэдзаки. — Память — волокно человеческого существования. А сны, по-моему, это оборвавшиеся нити прошлого, маленькие расслаивающиеся прядки, отпавшие от волокна, но все еще его часть. Возможно, это странный образ, я не знаю. Но все равно, не думается ли вам, что сны — это род воспоминаний, выдержки из былого?

Холмс еще поглядел в окно. Потом он сказал:

— Да, это странный образ. Я уже столько раз менял кожу за девяносто три года, что этих расслаивающихся нитей, о которых вы говорили, должно быть множество, но я убежден, что не вижу снов. Или волокна моей памяти на редкость прочны; иначе, исходя из вашей метафоры, я бы заплутал во времени. В любом случае, я не думаю, что сны — это выдержки из былого, они вполне могут обозначать наши страхи и желания, как любил утверждать некий австрийский врач. — Холмс взял палочками кружочек соленого огурца из миски, и господин Умэдзаки смотрел, как он аккуратно подносит его ко рту.

— Страхи и желания, — сказал господин Умэдзаки, — тоже берутся из прошлого. Мы носим их с собою. Но ведь в снах есть не только они, не так ли? Разве во сне мы не перемещаемся в иную сферу, в мир, созданный из опыта, нажитого нами в этом мире?

— Для меня это сплошной туман.

— Тогда каковы ваши страхи и желания? У меня их много.

Холмс не ответил, хотя господин Умэдзаки молчал и ждал ответа. Его взгляд замер на миске с соленым огурцом, и на лице появилось выражение глубокого смятения. Нет, он не ответит на вопрос, не скажет, что его страхи и желания в общем-то одно и то же; что беспамятство все сильнее досаждает ему, заставляет просыпаться, ловя ртом воздух, чувствовать, что все знакомое и надежное восстает против него, и он остается беззащитным, нагим, задыхающимся; беспамятство в то же время торжествует и над беспросветными мыслями, скрадывает отсутствие тех, кого он уже никогда не увидит, укореняя его в настоящем, где все, чего он может пожелать и в чем нуждается, находится под рукой.

— Простите меня, — сказал господин Умэдзаки. — Я не хотел быть назойливым. Нам следовало поговорить ночью, когда я зашел к вам, но мне показалось, что это было бы несвоевременно.

Холмс положил палочки. Пальцами он вытащил из миски два огуречных кружочка и съел. Потом вытер руки о кимоно.

— Мой дорогой Тамики, вы предполагаете, что ночью мне приснился ваш отец? Вы поэтому задаете мне эти вопросы?

— Не совсем.

— Или он снился вам, и вы решили поведать мне о вашем сне за завтраком, пойдя этим окольным путем?

— Да, он снился мне, но было это очень давно.

— Понятно, — сказал Холмс. — Тогда скажите мне, пожалуйста, к чему все это?

— Простите меня. — Господин Умэдзаки наклонил голову. — Я виноват.

Холмс понял, что был излишне резок, но его утомили попытки добиться от него ответов, которых он не мог дать. К тому же ему не понравилось, что ночью господин Умэдзаки вошел в его комнату и опустился на колени подле кровати, где он неспокойно спал; когда его разбудил ветер — жалобный, заунывный вой за окном, — он задохнулся, увидев рядом человеческую тень (нависая над ним, как черное облако, она приглушенным голосом вопрошала: «Что с вами? Скажите, в чем дело?»), он не мог издать ни звука, не мог пошевелить ни рукой, ни ногой. С великим трудом он тогда вспомнил, где он, и понял, чего хочет голос, говорящий ему сквозь темноту: «Что случилось, Шерлок? Мне вы можете сказать».

Только когда господин Умэдзаки покинул его, тихо пройдя через комнату, отодвинув и задвинув за собою перегородку, разделявшую отведенные им помещения, Холмс пришел в себя. Повернувшись на бок, он слушал унылый шум ветра. Он коснулся татами у кровати, тронул пальцами подстилку. После этого он закрыл глаза и задумался над тем, что спросил господин Умэдзаки, над словами, смысл которых наконец дошел до него: «Скажите мне. В чем дело? Мне вы можете сказать». Холмс знал: несмотря на все, что этот человек говорил об удовольствии, которое он получает от их поездки, господин Умэдзаки был на самом деле полон решимости разузнать что-нибудь о своем пропавшем отце, даже если для этого ему пришлось бы бдеть у его постели (зачем еще господину Умэдзаки приходить в его комнату, что другое могло его туда привести?). Холмс и сам допрашивал спящих — воров, курильщиков опиума, людей, подозреваемых в убийстве, — в схожей манере (нашептывая что-то на ухо, извлекая из их сбивчивых речей, из дремотных признаний сведения, которые впоследствии поражали виновных своей точностью). Посему сам способ не вызвал у него нареканий, но ему было желательно, чтобы господин Умэдзаки оставил тайну своего отца в покое — по крайней мере, до окончания поездки.

Эти заботы принадлежат прошлому, хотел сказать ему Холмс, и мало что выйдет, если заниматься ими теперь. Вполне возможно, что у Мацуды были веские причины уехать из Японии, и не исключено, что благо семьи сыграло тут большую роль. Но при этом он сознавал, что господин Умэдзаки, у которого никогда по-настоящему не было отца, может ощущать ущербность. И что бы ни внушал себе этой ночью Холмс, он ни разу не сказал себе, что разыскания господина Умэдзаки не имеют смысла. Напротив, он всегда полагал, что загадки всякой жизни стоят неустанных дознаний, но в случае с Мацудой Холмсу было известно, что все свидетельства, которые он мог бы привести — если таковые взаправду имелись, — сгорели в камине много лет назад; воспоминание о спаленных дневниках доктора Ватсона овладело им, замедлило работу его ума, и вскоре ему уже ничего больше не представлялось. И ветра он больше не слышал — хотя и лежал на кровати без сна, а тот неистовствовал на улицах и трепал бумажные окна.

— Это я должен просить прощения, — сказал Холмс за завтраком и через стол похлопал господина Умэдзаки по руке. — Из-за этой погоды я плохо провел ночь и не слишком хорошо себя чувствую.

Господин Умэдзаки кивнул, по-прежнему держа голову опущенной.

— Просто я волновался. Мне показалось, что вы кричите во сне — жуткий звук.

— Конечно, — приободряя его, сказал Холмс. — Знаете, я как-то бродил по болотам, где из-за ветра создавалось отчетливое впечатление, что кто-то вопит — похоже было на далекий крик или стон, едва ли не на зов на помощь. Буря может легко заморочить вам голову; мне морочила, поверьте. — Улыбаясь, он убрал руку и опустил пальцы в миску с огурцом.

— По-вашему, я ошибся?

— Это возможно, разве нет?

— Да, — сказал господин Умэдзаки, с облегчением поднимая голову. — Пожалуй, возможно.

— Прекрасно, — сказал Холмс с огуречным кружочком во рту. — Тогда кончаем с этим. Начнем день наново? И как мы проведем утро — снова прогуляемся по взморью? Или обратимся к цели нашего приезда — поиску неуловимого зантоксилума?

Но господин Умэдзаки выглядел растерянным. Сколько раз они говорили о том, что привело Холмса в Японию (стремление отведать блюд из зантоксилума и наблюдать кустарник в естественной среде), обсуждали соответствующий этим намерениям маршрут — который и привел их в простую идзакаю у моря (японский паб, догадался Холмс, оказавшись внутри)?

Когда они вошли в идзакаю, там закипал котел, жена хозяина резала свежие листья зантоксилума; посетители подняли на них глаза — иные с опаской, — отвлекшись от пива и саке. Так сколько же раз с приезда Холмса господин Умэдзаки говорил о подаваемом в этой идзакае особом пироге, где в тесто вмешены тертые жареные плоды и семена зантоксилума? И сколько раз они ссылались на письма, которые писали друг другу на протяжении нескольких лет, где речь неизменно шла об их общем интересе к этому медленно растущему в дюнах, возможно продлевающему жизнь кустарнику (питаемому солеными брызгами, ярким солнцем и сухими ветрами)? Как будто не единожды.

В идзакае пахло перцем и рыбой, они сели за столик и стали пить чай, слушая бурные разговоры вокруг них.

— Те двое — рыбаки, — сказал господин Умэдзаки. — Они спорят из-за женщины.

Тут из-за отделенной перегородкой задней комнаты появился хозяин — беззубо улыбаясь, заговаривая с каждым посетителем повелительным, потешным тоном, смеясь со знакомыми, он подошел к их столику. Его, казалось, обрадовал вид пожилого англичанина и его утонченного спутника, он весело потрепал господина Умэдзаки по плечу и, как близкому другу, подмигнул Холмсу. Присев за их столик, хозяин посмотрел на Холмса и что-то сказал господину Умэдзаки по-японски — его словам рассмеялись все, кто был в идзакае, кроме Холмса.

— Что он сказал?

— Забавно, — ответил господин Умэдзаки. — Он поблагодарил меня за то, что я привел отца, он говорит, что нас с вами не различить, но думает, что ваша наружность приятнее.

— С последним я соглашусь, — сказал Холмс.

Господин Умэдзаки перевел сказанное хозяину, и тот вновь расхохотался, согласно кивая головой.

Допивая чай, Холмс сказал господину Умэдзаки:

— Мне нужно взглянуть на котел. Вы не спросите нашего нового друга, могу ли я это сделать? Вы не скажете ему, что я бы очень хотел посмотреть, как варят зантоксилум?

Когда просьба была передана, хозяин тут же встал.

— Он охотно проводит вас, — сказал господин Умэдзаки. — Но готовит его жена. Только она может показать вам, как это делается.

— Восхитительно, — сказал, поднимаясь, Холмс. — Вы идете?

— Сейчас, у меня еще остался чай.

— Видите ли, это редкий случай. Надеюсь, вы не будете против, если я вас не дождусь.

— Нет, отнюдь нет, — сказал господин Умэдзаки, но недовольно глянул на Холмса, словно тот бросал его.

Но скоро они уже вдвоем стояли у котла с листьями зантоксилума в руках и смотрели, как жена хозяина мешает бульон. Потом им указали дорогу туда, где зантоксилум рос, — нужно было пройти вдоль берега в дюны.

— Пойдем туда завтра утром? — спросил господин Умэдзаки.

— Еще не так поздно, можно пойти сейчас.

— Это достаточно далеко, Шерлок-сан.

— Пройдем тогда часть пути, пока не начнет темнеть?

— Как скажете.

Они в последний раз с любопытством оглядели идзакаю — котел, суп, людей с их напитками — и, выйдя на улицу, пошли по песку в дюны. К закату они не нашли никаких признаков зантоксилума и решили возвращаться на ужин в гостиницу, — оба были изнурены походом и рано ушли спать, не выпив обычной вечерней рюмки. Но той ночью — на второй их вечер в Симоносеки — Холмс проснулся около полуночи, очнувшись от неглубокого сна. Сначала его поразило то, что он, как и той ночью, перестал слышать ветер. Затем он вспомнил, о чем думал, засыпая: о ветхой идзакае у моря, о листьях зантоксилума, варящихся в котле с супом из карпа. Он лежал под покрывалом и в полутьме смотрел на потолок. Немного погодя он снова захотел спать и закрыл глаза. Но он не уснул: задумался о беззубом хозяине — его звали Вакуи — и о том, как господину Умэдзаки нравились его веселые замечания, среди которых была грубая острота про императора: «Почему генерал Макартур — пуп Японии? Потому что выше члена».

Но ничто не угодило господину Умэдзаки больше, чем шутливые слова Вакуи о том, что Холмс — его отец. Под вечер, когда они шли по берегу, господин Умэдзаки припомнил эти слова и сказал:

— Странно, что я об этом подумал — будь мой отец жив, он был бы совсем ненамного старше вас.

— В самом деле, — сказал тогда Холмс, всматриваясь в дюны, обозревая песок, ища колючий, раскидистый кустарник.

— Вы мой английский отец, что вы на это скажете? — Господин Умэдзаки внезапно взял Холмса под руку и крепко держал, пока они шли вперед. — Вакуи — смешной тип. Я бы хотел зайти к нему завтра.

Лишь тогда Холмс понял, что был выбран — возможно, бессознательно — заместителем Мацуды. К этому времени уже было очевидно, что за зрелым, взвешенным поведением господина Умэдзаки кроются детские психические травмы. Остальное вышло наружу, только когда господин Умэдзаки повторил слова Вакуи на берегу и его пальцы жадно вцепились в Холмса. Как ясно все вдруг стало: когда ты в последний раз получил весточку от отца, подумал Холмс, ты узнал обо мне. Мацуда уходит из твоей жизни, и в виде книги прибываю я — один в некотором смысле подменяет другого.

И пошли письма с азиатскими марками, а потом и приглашение — после нескольких месяцев приятельской переписки, — затем была поездка по японской провинции, проведенные вместе дни, — словно отец с сыном возмещали друг другу долгие годы отчуждения. А если Холмс не сумеет дать точных ответов, то, может быть, — после того, как он преодолел такое огромное расстояние, чтобы приехать к господину Умэдзаки, ночевал в доме его семьи в Кобе, пустился, наконец, в путь на запад и посетил сад в Хиросиме, куда Мацуда возил господина Умэдзаки в детстве, — сама его близость обеспечит некое разрешение. Стало ясно и то, что на самом деле господина Умэдзаки мало занимали и зантоксилум, и маточное молочко, и все, о чем столь подробно говорилось в его умных письмах. Каждый предмет, догадался Холмс, был им основательно изучен, тщательно описан и, скорее всего, немедленно позабыт — уловка простая, но действенная.

Дети без отцов, думал Холмс о господине Умэдзаки и юном Роджере, переходя через дюны. Век одиноких, ищущих душ, заключил он, когда пальцы господина Умэдзаки сжали его руку.

Но в отличие от господина Умэдзаки Роджер знал об участи своего отца и верил в то, что его смерть, являясь трагедией на личном уровне, была по большому счету воистину героической. Господин Умэдзаки ничего подобного сказать не мог и уповал на старого немощного англичанина, с которым брел по прибрежным песчаным холмам, стиснув его костистый локоть и скорее прильнув к нему, чем ему подсобляя:

— Повернем обратно?

— Вы устали?

— Нет, я беспокоюсь о вас.

— Мне кажется, мы уже слишком много прошли, чтобы поворачивать назад.

— Темнеет.

Холмс открыл глаза и посмотрел в потолок, прикидывая, как справиться с этим затруднением; чтобы умиротворить господина Умэдзаки, нужно сообщить ему нечто правдоподобное (вроде рассказа, какие сочинял доктор Ватсон, сплавляя то, что было, с тем, чего не было никогда, в единое, не вызывающее сомнений творение). Да, его встреча с Мацудой могла иметь место — и да, исчезновение этого человека можно как-то объяснить, хотя и не без тщательной подготовки. А где они познакомились? Скажем, в гостевой комнате клуба «Диоген», по просьбе Майкрофта. Но зачем?

— Если бы искусство сыщика исчерпывалось размышлением в этой комнате, Майкрофт, ты был бы величайшим криминалистом в мире. Но ты совершенно не способен работать с практическими вопросами, в которые нельзя не вдаваться, если хочешь решить задачу. Мне сдается, что именно поэтому ты пригласил меня снова.

Он мысленно нарисовал себе Майкрофта в его кресле. Рядом с ним сидел Т. Р. Ламон (или Р. Т. Лэннер?) — неулыбчивый, целеустремленный человек полинезийских кровей, член Лондонского миссионерского общества, который жил на тихоокеанском острове Мангайя и, будучи агентом британской разведки, установил суровый полицейский надзор за туземным населением в интересах нравственности. Для содействия экспансионистским замыслам Новой Зеландии Ламон, или Лэннер, рассматривался как кандидатура на более важную роль — британского резидента, в обязанности коего входили бы переговоры с вождями островов Кука в целях подготовки почвы для присоединения островов к Новой Зеландии.

Или он был известен под именем Д. Р. Лэмбет? Нет, нет, припомнил Холмс, он был Ламон, точно Ламон. Как бы то ни было, в 1898 — или в 1899, или в 1897? — году Майкрофт вызвал Холмса с тем, чтобы он высказал свое мнение о Ламоне («Как ты знаешь, я могу дать безупречное общее заключение, — написал в телеграмме его брат, — но по крупицам составлять представление о том, чего человек стоит, не мой хлеб»).

— Мы должны вести там свою игру, — толковал Майкрофт, осведомленный о французском влиянии на Таити и острова Общества. — Само собою, королева Макеа Такау хочет, чтобы острова были присоединены к нам, но наше правительство не спешит ей навстречу. С другой стороны, премьер-министр Новой Зеландии уже определился, и мы обязаны сделать все, что в наших силах, чтобы помочь ему. Ввиду того что мистер Ламон хорошо знает местное население и имеет с ним немало общих внешних черт, мы убеждены, что он окажется для этого полезен.

Холмс смерил глазами низкорослого, молчаливого человечка, сидевшего по правую руку от его брата (направленный вниз сквозь очки взгляд, шляпа на колене, сущий карлик рядом с гигантской фигурой слева).

— Помимо тебя, Майкрофт, кто эти мы, о которых ты говоришь?

— Это, мой милый Шерлок, как и все прочее, о чем мы говорим, есть тайна и в настоящую минуту несущественно. Нужно твое суждение о нашем сотруднике.

— Понятно…

Но теперь Холмс видел подле Майкрофта не Ламона, Лэннера или Лэмбета, но высокий стан, вытянутое лицо, эспаньолку Мацуды Умэдзаки. Их познакомили в этом кабинете, и едва ли не сразу же Холмс понял, что тот годится для этой должности; досье, которое дал ему Майкрофт, показало, что Мацуда — умный человек (написал несколько заслуживших признание книг, одну из них — о закулисной дипломатии), толковый чиновник (порукой чему была его служба в японском министерстве иностранных дел), англофил, разочаровавшийся в своей стране (всегда готовый отправиться из Японии на острова Кука, оттуда в Европу и назад в Японию).

— Думаешь, он подходит для этого дела? — спросил Майкрофт.

— Безусловно, — ответил Холмс, улыбаясь. — Мы думаем, что он прекрасно подходит.

Ведь, как и Ламон, Мацуда был бы осмотрителен в своих манипуляциях и интригах — он бы посредничал в присоединении островов Кука, и даже его семья мнила бы, что он изучает конституционное право в Лондоне.

— Желаю вам удачи, сэр, — сказал Холмс, пожимая Мацуде руку в конце беседы. — Я уверен, что с заданием вы справитесь отлично.

И они встретятся еще раз — зимой 1902 года, или лучше в начале 1903-го (спустя пару лет после того, как Новая Зеландия официально заняла острова), — когда Мацуда будет искать Холмсова совета относительно неурядиц на острове Ниуэ, ранее разделявшем судьбу Самоа и Тонга и захваченном год спустя после аннексии островов Кука. Мацуде снова предлагалась важная должность, но уже не Англией, а Новой Зеландией:

— Скажу честно, Шерлок, это крайне выгодная возможность — постоянно быть на островах Кука и, гася недовольство на Ниуэ и стараясь подвести бунтующий остров под отдельную администрацию, одновременно развивать общественную жизнь на других островах.

Они сидели в гостиной Холмса на Бейкер-стрит и разговаривали за бутылкой кларета.

— Но вы опасаетесь, что ваше согласие будет расценено как измена Уайтхоллу? — спросил Холмс.

— В целом да.

— Я бы не волновался, мой друг. Вы исполнили то, о чем вас просили, и вы отлично поработали. Полагаю, что сейчас вы свободны применить ваши дарования в другом месте, и почему бы вам этого не сделать?

— Вы так думаете?

— Думаю, думаю.

И, как Ламон, Мацуда поблагодарил Холмса и попросил, чтобы этот разговор остался между ними. Перед тем как уйти, он допил свой бокал и поклонился в дверях. Он сразу же возвратился на острова Кука, плавал с одного на другой, встречался с пятью верховными вождями и семью помельче, излагая свои мысли о будущем законодательном совете, и, наконец, добрался до Эрроманго в Новых Гебридах, где его и видели в последний раз: он направлялся в самые глухие места острова (безлюдный, дремучий край, куда нечасто добирались иностранцы, известный большими тотемами из черепов и ожерельями, изготовленными из человеческой кости).

Разумеется, эта история была небезукоризненна. Холмс боялся, что, если господин Умэдзаки начнет выспрашивать, то он может запутаться в деталях, именах, датах и всяческих исторических частностях. Кроме того, он не мог дать вразумительного объяснения тому, что Мацуда бросил семью и остался жить на островах Кука. Но, учитывая, до какой степени господину Умэдзаки были необходимы ответы, Холмс счел, что этот рассказ его удовлетворит. Какие бы иные неведомые причины ни побудили Мацуду начать новую жизнь, рассудил он, его они не касались (безусловно, за такими причинами кроются некие личные, не подлежащие разглашению соображения, ему неизвестные). Да и того, что он поведает господину Умэдзаки об отце, будет немало: Мацуда сыграл главную роль в предотвращении захвата французами островов Кука и в пресечении мятежа на Ниуэ, к тому же, прежде чем затеряться в джунглях, он пытался сподвигнуть островитян на то, чтобы когда-нибудь учредить собственное правление. «Ваш отец, — скажет он господину Умэдзаки, — был глубоко уважаем британским правительством, а уж для старейшин Раратонги и тех жителей окрестных островов, которые его помнят, он — легенда».

И вот при неярком свете лампы у кровати Холмс взял трости и встал. Надев кимоно, он двинулся через комнату, заботясь о том, чтобы не заплелись ноги. Подойдя к перегородке, он немного постоял перед нею. В комнате господина Умэдзаки слышался храп. Глядя на перегородку, он слегка ударил тростью об пол. После этого услышал кашель и негромкий звук (господин Умэдзаки повернулся в постели, простыни зашуршали). Он послушал еще, но больше ничего не было. Он стал нащупывать ручку, нашел вместо оной выемку и отодвинул перегородку.

Соседняя комната ничем не отличалась от той, где спал Холмс, — тусклый желтый свет лампы, посередине кровать, встроенный стол и приставленные к стене подстилки для сидения или стояния на коленях. Он приблизился к кровати. Простыни были сбиты, и он едва видел спящего на спине полуголого господина Умэдзаки, неподвижного и тихого, будто бездыханного. Слева от кровати, у светильника, выровняв носки, стояли тапочки. Когда Холмс сел на пол, господин Умэдзаки проснулся и испуганно заговорил по-японски, вглядываясь в нечеткую темную фигуру рядом с ним.

— Я должен вам кое-что рассказать, — сказал Холмс, кладя трости на колени.

Не сводя с него глаз, господин Умэдзаки сел. Дотянувшись до светильника, он поднял его, озарив строгое лицо Холмса.

— Шерлок-сан? Все хорошо?

Холмс сощурился от света. Он положил ладонь на поднятую руку господина Умэдзаки и мягко опустил лампу. Потом заговорил из темноты:

— Прошу вас просто слушать и, когда я кончу, прошу вас более не спрашивать меня об этом.

Господин Умэдзаки не ответил, и Холмс продолжал:

— С годами я взял за правило никогда, ни при каких обстоятельствах, не распространяться о делах сугубо конфиденциальных или затрагивающих государственные интересы. Надеюсь, вы понимаете: отступления от этого правила могли бы поставить под угрозу жизни людей и испортить мою репутацию. Но теперь я сознаю, что я старик, и, думаю, можно сказать, что моей репутации уже ничто не повредит. Также, думаю, можно сказать, что людей, чьи тайны я хранил десятилетиями, уже нет в живых. Другими словами, я пережил все, что меня создало.

— Это не так, — вставил господин Умэдзаки.

— Пожалуйста, не говорите ни слова. Если вы будете молчать, я скоро перейду к вашему отцу. Видите ли, я хочу рассказать о том, что я о нем знаю, пока не забыл, и хочу, чтобы вы лишь слушали. И я прошу, после того как я договорю и оставлю вас, никогда не обсуждать этого со мною, потому что нынче ночью, мой друг, я единственный раз в жизни нарушу свое правило. Теперь, с вашего позволения, я попытаюсь сделать все, что в моих силах, дабы подарить нам обоим покой.

И Холмс начал свой рассказ тихо, почти шепотом, в тоне его было что-то убаюкивающее. Когда он дошептал, они еще некоторое время смотрели друг на друга, не шевелясь и ничего не говоря, словно один был отражением другого, — два подсвеченных снизу неясных силуэта с затененными лицами, — потом Холмс без единого звука встал на ноги и устало потащился в свою комнату, стремясь к кровати и тяжело стуча тростями по циновкам.

 

Глава 20

В Сассексе Холмс не задерживался мыслью на том, что рассказал господину Умэдзаки той ночью в Симоносеки, и ему не казалось, что загадка Мацуды подпортила ему поездку. Он сидел, запершись в кабинете, и память неожиданно перенесла его туда — он вообразил далекие дюны, где они бродили с господином Умэдзаки; точнее, увидел, как идет к ним по берегу рядом с господином Умэдзаки и оба порой приостанавливаются, чтобы обвести взглядом океан или редкие белые облака на горизонте.

— Какая чудесная погода, не правда ли?

— О да, — согласился Холмс.

Это был их последний день в Симоносеки, и, хотя оба плохо спали (прежде чем пойти к господину Умэдзаки, Холмс то соскальзывал в сон, то выскальзывал из него, а господин Умэдзаки после ухода Холмса долго не мог заснуть), поиски зантоксилума они возобновили в хорошем настроении. К утру ветер совсем улегся, и они видели великолепное весеннее небо. Когда после позднего завтрака они покинули гостиницу, ожил и город: люди вышли из домов и лавок и подметали нанесенный ветром мусор; у ярко-красного храма Акама дзингу пожилая пара распевала на солнышке сутры. Идя вдоль моря, они заметили чуть впереди береговых барахольщиков — около дюжины женщин и стариков копались в морском урожае, собирали моллюсков и всякие другие полезные вещи, выброшенные волнами (одни волокли на спинах вязанки плавника, у других на шеях висели толстые охапки мокрых водорослей, похожие на грязные обтрепанные горжетки). Вскоре они миновали барахольщиков и вступили на узкую дорожку, ведшую в дюны, — она постепенно расширялась, пока не потерялась наконец в сверкающей зыби, которая окружила их со всех сторон.

Изрытые ветром дюны, поросшие бурьяном, в крапинках ракушек и камней, закрывали весь океан. Отлогие холмы простирались вдаль от берега; вздымаясь и опадая, они тянулись к далекому горному кряжу на востоке и на север — к небу. Даже в этот безветренный день песок двигался под ногами, когда они с трудом шли вперед, завихряясь позади них и осыпая отвороты их брюк соленой пылью. Отпечатки следов за их спинами медленно пропадали, точно заметаемые невидимой рукой. Перед ними, где дюны смыкались с небом, колебался мираж, посверкивая, точно поднимающийся от земли пар. Но им все равно было слышно, как волны разбиваются о берег, как перекликаются барахольщики, как кричат над морем чайки.

К изумлению господина Умэдзаки, Холмс опять указал туда, где они искали прошлым вечером и где, по его мысли, им следовало искать и сейчас, — севернее, у тех дюн, что подступали к самой воде:

— Вот увидите, песок там влажный, самая лучшая почва для нашего кустарника.

Они шли без передышки, жмурясь от слепящего света, сдувая песок с губ, и их ботинки увязали в складках дюн; иногда Холмсу требовалось усилие, чтобы сохранить равновесие, и его выручала рука господина Умэдзаки. Наконец песок под их ногами затвердел, океан оказался в нескольких ярдах, и они вышли на открытое место, где рос бурьян, разнообразная иная зелень и валялась большая связка плавника, отцепившаяся, верно, от рыболовного судна. Они немного постояли, отдыхая и отряхивая песок со штанин. Господин Умэдзаки присел на плавник — промокнуть лицо носовым платком, вытереть пот, капавший с бровей и стекавший по лицу и подбородку, а Холмс, сунув в рот незажженную сигару, принялся ревностно исследовать бурьян, осматривать растительность по соседству и присел над разметавшимся во все стороны кустиком, покрытым мухами (насекомые облепили растение, обильно кучась на цветках).

— Вот ты где, моя радость, — воскликнул Холмс, откладывая трости. Он нежно коснулся веточек, ощетинившихся короткими сдвоенными шипами у основания листьев. Отметил на отдельных побегах мужские и женские цветки (кисти пазушных соцветий, цветки однополые, зеленоватого оттенка, крохотные — каждый не больше десятой доли дюйма, лепестков пять или семь, белого цвета); на мужских около пяти тычинок, на женских — по четыре или пять плодников (в каждом — по две семяпочки). Он взглянул на семена — круглые, блестящие, черные. — Пленительно, — сказал он зантоксилуму, будто ближайшему другу.

Господин Умэдзаки опустился рядом с кустом, куря сигарету, и, дунув дымом, разогнал мух. Но его интерес возбудил не зантоксилум, а завороженный им Холмс — пальцы, сновавшие по листьям, трудноразборчивые слова, звучавшие как заклятие («листья непарноперистые, глянцевые, от одного до двух дюймов длиной; изгиб вдоль центральной жилки, края зубчатые, листочков от трех до семи, еще один на конце…»), чистая ублаготворенность и восхищение, видневшиеся в легкой улыбке и горящих глазах старика.

И Холмс, взглянув на господина Умэдзаки, увидел нечто в этом же роде, чего ни разу за всю поездку не наблюдал на лице своего спутника, — искренний взгляд, выражавший покой и приятие.

— Мы нашли, что искали, — сказал он, приметив свое отражение в очках господина Умэдзаки.

— Да, нашли.

— Это очень простая вещь, честное слово, и все же она сильно на меня действует, не могу объяснить почему.

— Разделяю ваши чувства.

Господин Умэдзаки поклонился и почти тотчас же выпрямился. Он имел такой вид, словно должен сказать что-то исключительно важное, но Холмс покачал головой, упреждая его.

— Давайте насладимся этой минутой в молчании. Наши рассуждения могут оказаться неуместны при столь редкой оказии — мы же этого не хотим, да?

— Да.

— Хорошо, — сказал Холмс.

Далее они молчали. Господин Умэдзаки докурил сигарету и закурил другую, глядя, как Холмс рассматривает, трогает и ощупывает зантоксилум, немилосердно жуя сигару. Рядом завихрялись волны, приближались голоса барахольщиков. Но именно их уговор о молчании четко отпечатался в сознании Холмса (двое мужчин у океана, возле зантоксилума, в дюнах, превосходным весенним днем). Попытайся он представить себе гостиницу, где они остановились, или улицы, которыми ходили, дома, попадавшиеся им на пути, — ему бы явилось немногое. Но при нем остались образы песчаных холмов, океана, кустарника и спутника, заманившего его в Японию. Он вспомнил их краткое безмолвие и еще вспомнил странный долетавший с пляжа звук, — слабосильный голос, монотонное пение, резкое бряцание по струнам, — звук, поначалу тихий, потом ставший погромче и положивший конец их молчанию.

— Это музыкант с сямисэном, — сказал господин Умэдзаки, вставая и глядя поверх бурьяна; стебли щекотали его подбородок.

— Музыкант с чем? — Холмс взял трости.

— С сямисэном, это вроде лютни.

С помощью господина Умэдзаки Холмс встал рядом с ним и стал смотреть через бурьян. Они заметили выше по берегу длинную, узкую вереницу детей, медленно движущуюся на юг в сторону барахольщиков; во главе ее шел человек с растрепанными волосами, в черном кимоно, ударявший по трем струнам инструмента большим плектором (средний и указательный пальцы другой руки прижимали струны).

— Я таких встречал, — сказал господин Умэдзаки, когда процессия протекла мимо них. — Это нищие, играют за еду или за деньги. Многие из них хорошо обучены, в городах покрупнее, надо сказать, дела у них идут прилично.

Будто зачарованные Гамельнским крысоловом, дети не отставали от этого человека, слушая его пение и игру. Достигнув барахольщиков, шествие прекратилось вместе с пением и музыкой. Вереница распалась, и дети окружили музыканта, усевшись в песок. Подойдя к ним, барахольщики распустили веревки на вязанках, скинули груз, и кто-то опустился на колени, а кто-то остался стоять позади ребят. Когда все разместились, музыкант с сямисэном начал — запел в лирическом и одновременно эпическом ключе, его высокий голос соединялся со звуком струн, и звук получался гипнотический.

Господин Умэдзаки лениво склонил голову набок, поглядел на берег и сказал так, будто эта мысль пришла ему в голову задним числом:

— Пойти послушать его?

— Непременно пойти, — ответил Холмс, озирая сборище.

Но они не поспешили туда, потому что Холмс должен был в последний раз посмотреть на кустарник; он сорвал с него несколько листочков и положил в карман (образчики эти затерялись где-то по дороге в Кобе). Перед тем как двинуться к берегу, ему хотелось еще помедлить наедине с зантоксилумом.

— Таких, как ты, я раньше не видел, — сказал он растению, — и, боюсь, больше уже не увижу, нет…

Теперь Холмс мог уйти — с господином Умэдзаки они пробрались через бурьян, вышли на берег и сели среди барахольщиков и детей, слушая, как музыкант с сямисэном поет истории и дергает струны (этот человек был наполовину слеп, определил Холмс, и путешествовал по Японии преимущественно пешком). Чайки ныряли или скользили в вышине, по-видимому привлеченные музыкой, и корабль плыл по горизонту в порт; все это — бесподобное небо, завороженные слушатели, вдохновенный музыкант, чужеродная музыка, покоренный океан — Холмсу виделось с совершенной ясностью, взгляд его сосредоточился на этой сцене, ставшей как бы славным зенитом всей поездки. Однако финал мелькал в его памяти проблесками сна: под конец дня процессия составилась вновь, и полуслепой музыкант повел ее по берегу, направляя своих последователей между кострами из плавника; шествие кончилось в крытой соломой идзакае у океана, где его приветствовали Вакуи с женой.

Солнце светило в забранные бумагой окна; тени от древесных ветвей были размыты и черны. «Симоносеки, последний день, 1947», — написал Холмс на салфетке, которую потом спрятал на память об этом дне. Как и господин Умэдзаки, он пил второе пиво. Вакуи доложил им, что особого пирога с зантоксилумом не осталось, и Холмс обошелся без него, прохлаждаясь в идзакае. Он смаковал напитки и свое новое знание. В этот предвечерний час, выпивая с господином Умэдзаки, он видел одинокий кустарник, растущий за городом, донимаемый насекомыми, колючий, обделенный красотой, но все равно необыкновенный и нужный — в каком-то смысле похожий на него самого, весело подумал он.

Идзакая полнилась людьми, пришедшими на музыку сямисэна, звучавшую в углу. Дети, с загорелыми лицами, все в песке, уходя домой, махали музыканту на прощание и благодарили его.

— Вакуи говорит, его зовут Тикудзан Такахаси, он проходит тут каждый год, и дети липнут к нему, как мухи.

Особого пирога не осталось, подали пиво и суп — и бродячему музыканту, и Холмсу, и господину Умэдзаки. Из лодок выгружали улов. Рыбаки, приволакивая ноги, сходились к открытым дверям заведения, вдыхая зовущий алкогольный аромат, желанный, как прохладный ветерок. Закатное солнце все еще манило вечер, и к Холмсу пришло ощущение — причиной ли тому третье или четвертое пиво, или обнаружение зантоксилума, или музыка весеннего дня? — какой-то завершенности, непередаваемой и полновесной, как при постепенном пробуждении от долгого, крепкого сна.

Господин Умэдзаки опустил сигарету, перегнулся через стол и сказал как можно мягче:

— Если позволите, я хотел бы поблагодарить вас.

Холмс взглянул на господина Умэдзаки как на надоеду.

— За что еще? Это мне следует вас благодарить. Все было удивительно.

— Если только позволите… Вы пролили свет на загадку моей жизни — может быть, я не получил всех ответов, но вы дали мне более чем достаточно, и я благодарю вас за помощь.

— Друг мой, поверьте, я понятия не имею, о чем вы говорите, — упрямо сказал Холмс.

— Мне было важно это сказать, вот и все. Обещаю впредь об этом не заговаривать. Холмс покрутил стакан и сказал:

— Ну, если вы так мне признательны, то лучше выразите это, наполнив мой стакан, потому что я сейчас с ним расправлюсь.

Тут признательность переполнила господина Умэдзаки, забила через край — и он без лишних слов заказал еще, потом еще и еще, весь вечер беспричинно улыбался, задавал вопросы о зантоксилуме, будто бы заинтересовавшись им вдруг, посылал улыбки посетителям, с которыми встречался взглядом (кланялся, кивал и поднимал стакан). Мгновенно вскочил, хотя и был нетрезв, чтобы помочь подняться Холмсу, когда они оба допили. И на следующее утро, в поезде на Кобе, господин Умэдзаки держался столь же общительно и предупредительно — сидел в непринужденной позе, улыбался, внешне не страдая от похмелья, которым мучился Холмс, указывал на придорожные достопримечательности (скрытый за деревьями храм, деревню, где случилась знаменитая битва феодальных времен), то и дело спрашивая:

— Как вы себя чувствуете? Вы чего-нибудь хотите? Мне открыть окно?

— Все хорошо, правда, — ворчал в ответ Холмс; в такие моменты он жалел о корректной сдержанности тех часов, которыми были размечены их прежние странствия. Впрочем, он знал, что обратный путь всегда утомительнее начала путешествия (когда все, увиденное после отправления, кажется изумительно своеобразным и повсюду совершается множество открытий); так что, возвращаясь, лучше как можно больше спать, забыться, пока мили отсчитываются назад и безразличное ко всему тело несется к дому. Но, ерзая на сиденье, с трудом разлепляя веки и зевая в руку, он не мог отделаться от этого подчеркнуто заботливого лица, этих нескончаемых улыбок.

— Вы хорошо себя чувствуете?

— Все хорошо.

Раньше Холмс не мог и представить себе, что ему окажется желанен вид неумолимого лица Маи или что, встретив их в Кобе, обычно дружелюбный Хэнсюро проявит меньше энтузиазма, чем лукавящий господин Умэдзаки. Но, невзирая на все эти надоедливые улыбки и лицемерную жизнерадостность, Холмс считал цель господина Умэдзаки, по крайней мере, благородной: дабы у его гостя создалось благоприятное впечатление о последних проведенных в его доме днях, дабы искоренить осадок от своего переменчивого настроения и уныния, он силился выглядеть преобразившимся — человеком, который выиграл от доверия Холмса, человеком, который будет вечно благодарен за то, что считает правдой.

Его преображение, однако, не повлияло на Маю. (Да сказал ли господин Умэдзаки о том, что узнал, своей матери, подумал Холмс, и есть ли ей до этого дело?) Она, сколь возможно, сторонилась Холмса, едва замечала его, пренебрежительно бурчала, когда он садился за ее стол. В общем, услышала ли она Холмсову повесть о Мацуде или нет, было не важно, потому что знание в любом случае оказалось бы не утешительнее незнания. Она бы все равно винила его (правдоподобие рассказа конечно же тут ни при чем). Ведь эти сведения означали бы для неё только то, что Холмс по неосмотрительности отправил Мацуду на съедение, и, как следствие, ее сын потерял отца (сокрушительный удар для мальчика, лишивший его — в ее представлении — необходимого образца для подражания и отвративший от любви всякой женщины, кроме неё самой). Какой бы лжи она ни предпочла поверить — содержанию ли давным-давно полученного от Мацуды письма или истории, что Холмс рассказал ночью господину Умэдзаки, — он понимал, что она все равно будет презирать его; другого ждать не приходилось.

И все-таки последние дни в Кобе прошли хорошо, хотя и вовсе без событий (несколько утомительных прогулок по городу с господином Умэдзаки и Хэнсюро, возлияния после ужина, ранний сон). Того, что он говорил, что говорили ему, что они вместе делали, его память не сохранила, и эта лакуна заполнилась образами берега и дюн. При этом, устав от внимания господина Умэдзаки, он вывез из Кобе неподдельную симпатию к Хэнсюро — без всякой задней мысли молодой художник взял под локоть и любезно проводил Холмса к себе в мастерскую, где показал ему свои работы (красные небеса, черные пейзажи, изломанные сине-серые тела), скромно глядя в забрызганный краской пол.

— Это весьма, не знаю, современно, Хэнсюро.

— Спасибо, сэнсэй, спасибо…

Холмс всмотрелся в неоконченную картину (порченые, костлявые пальцы отчаянно лезут из-под камней, на переднем плане рыжая полосатая кошка перегрызает себе заднюю лапу), потом в Хэнсюро: кроткие, почти робкие карие глаза, доброе мальчишеское лицо.

— Такая, по-моему, кроткая душа и такой жесткий взгляд на мир — это непросто связать.

— Да, спасибо, да…

Но среди готовых работ, выстроенных у стены, Холмс увидел одну, не похожую на прочие картины Хэнсюро: обычный портрет красивого молодого человека примерно тридцати-тридцати пяти лет, стоящего на фоне темно-зеленых листьев в кимоно, штанах хакама, накидке хаори, носках таби и сандалиях гэта.

— А это кто? — спросил Холмс, в первое мгновение предположив, что, может, перед ним автопортрет или даже господин Умэдзаки в менее зрелом возрасте.

— Это мой бы-рат, — ответил Хэнсюро и, как мог, объяснил, что его брат умер — но виной тому была не война или иное великое бедствие. Нет, дал он понять, проведя указательным пальцем по запястью, его брат покончил с собой. — Эта женщина, которую он любит, ну, тоже так. — Он еще раз резанул по запястьям. — Мой единственный бы-рат…

— Двойное самоубийство?

— Да, я думаю.

— Вот как, — сказал Холмс, нагибаясь, чтобы внимательнее взглянуть на выписанное маслом лицо мужчины. — Это замечательная картина. Она мне очень нравится.

— Хонто ни аригато годзаимас, сэнсэй — спасибо…

Потом, уже перед отъездом из Кобе, Холмс испытал неожиданное желание обнять Хэнсюро на прощание, но не поддался ему — лишь кивнул Хэнсюро головой и легонько стукнул его тростью по голени. А вот господин Умэдзаки шагнул на платформу, положил руки Холмсу на плечи, поклонился и сказал:

— Мы надеемся еще вас увидеть, возможно, в Англии. Может быть, у нас получится вас навестить.

— Может быть, — сказал Холмс.

Затем он поднялся в вагон и сел к окну. На платформе стояли господин Умэдзаки и Хэнсюро, глядя на него снизу вверх, но Холмс, не любя сентиментальных прощаний, выжимания слез, отвернулся от них, размещая трости и вытягивая ноги. Когда поезд отошел, он быстро посмотрел туда, где они стояли, и нахмурился, увидев, что их уже нет. Только у самого Токио он обнаружил подарки, украдкой положенные в карманы его пиджака: маленький пузырек с двумя пчелами; конверт с написанным на нем именем Холмса, имевший в себе хайку сочинения господина Умэдзаки.

Происхождение хайку было понятно, но Холмс терялся в догадках относительно пузырька, который он поднес к глазам, изучая двух мертвых пчел, заключенных внутри, слившихся друг с другом, переплетших лапки. Откуда они взялись? С токийской городской пасеки? Откуда-то, где они побывали с господином Умэдзаки? Он не мог сказать наверняка (как не мог объяснить, откуда бралась большая часть того, что оседало в его карманах), не мог он и представить себе, как Хэнсюро подбирает пчел, бережно кладет их в пузырек и опускает в его пиджачный карман, где он затаился между клочков бумаги, табачного крошева, песчинок, бирюзового камешка из сада Сюккэйэн, голубой ракушки и единственного семени зантоксилума. «Где же я вас нашел? Думай…» Как он ни бился, вспомнить, откуда взялся пузырек, он не мог. Но он, несомненно, прибрал мертвых пчел не просто так — скорее всего, для исследования, возможно, на память, или, вероятнее всего, в подарок юному Роджеру (как поощрение за то, что он следил в его отсутствие за пасекой, разумеется).

И снова, спустя два дня после Роджеровых похорон, Холмс, будто бы со стороны, увидел, как читает написанные от руки хайку, обнаружив листок с ними под грудой бумаг на своем столе: пальцы держат мятые края листка, тело в кресле кренится вперед, во рту сигара, дымок вьется к потолку; увидел, как откладывает листок, затягивается, выпускает дым через ноздри, смотрит в окно, смотрит в темный потолок. Увидел, как поднявшийся дым висит в воздухе, словно сгусток эфира. Потом увидел, как едет на том поезде, держа пиджак и трости на коленях, мимо уменьшающихся деревень, мимо пригородов Токио, под перекинутыми через пути мостами. Увидел себя на корабле Королевских ВМС, среди срочников, смотревших, как он сидит или ест поодаль, — обломок уничтожившего себя века. Он почти не вступал в разговоры, и корабельная еда, а также однообразие пути сказались на его памяти. Вернулся в Сассекс — и миссис Монро нашла его спящим в библиотеке. Потом пошел на пасеку, подарил Роджеру пузырек с пчелами. «Это я привез тебе. Apis cerana japonica — или, пожалуй, назовем их просто японскими медоносными пчелами. Что скажешь?» — «Спасибо, сэр». Увидел, как просыпается в темноте и слушает свои жадные вдохи, чувствуя, что разум все-таки покинул его, но при свете солнца понимает, что разум по-прежнему невредим и заводится, как некий устаревший механизм. И когда дочка Андерсона принесла ему завтрак — маточное молочко с поджаренным хлебом — и спросила: «Было что-нибудь от миссис Монро?» — он увидел, как качает головой со словами: «От нее ничего не было».

Но что же с японскими пчелами, подумал он, беря трости. Где, интересно, мальчик держал их, подумал он, вставая и глядя в окно — за ним было облачное, серое утро, последовавшее за ночью и поглотившее рассвет, пока он сидел за столом.

Где же он вас держал, гадал он, выходя из дома с запасным ключом от гостевого домика, зажатым в руке, обхватившей набалдашник трости.

 

Глава 21

Грозовые тучи затянули небо над морем и его имением; Холмс отпер дверь обиталища миссис Монро и прошаркал туда, где занавеси не поднимались, свет не горел и древесный, отдававший корой запах средства от моли перебивал все прочие запахи. Сделав три-четыре шага, он медлил, вглядывался во тьму и перехватывал трости, словно ждал, что из теней вынырнет некая зыбкая, невообразимая сущность. Он двигался дальше — стук тростей звучал не так тяжко, не так устало, как его шаги, — пока не добрел до открытой двери Роджера, ступив в единственную во всем доме комнату, не отгороженную от света дня. Тогда он в первый и последний раз очутился среди скудного имущества мальчика.

Он присел на краешек прилежно застланной кровати Роджера, оглядывая комнату. На ручке шкафа висит ранец. В углу стоит сачок. Он встал и медленно походил по комнате. Книги. Журналы «Нэшнл джиогрэфик». Камни и ракушки на комоде, фотографии и яркие рисунки на стенах. Вещи на столе: шесть тетрадей, пять тонко очиненных карандашей, цветные карандаши, чистая бумага — и пузырек с японскими пчелами.

— Понятно, — сказал он, поднимая пузырек и бросая взгляд на его содержимое (пчелы в нем были не потревожены, остались такими же, какими он увидел их в поезде на Токио). Он поставил пузырек на стол — точно на то самое место, где он стоял до этого. Каким методичным был мальчик, каким аккуратным — все разобрано, все выровнено; вещи на тумбочке тоже в порядке: ножницы, бутылочка с клеем, большой альбом в черной обложке.

И вскоре Холмс взял в руки именно его. Опять сев на кровать, он неторопливо переворачивал страницы, всматриваясь в затейливые коллажи, изображавшие зверей и леса, солдат и войну, и наконец перед его взором предстало одинокое изображение разрушенного здания в Хиросиме. Когда он досмотрел альбом, усталость, владевшая им с утра, вконец одолела его.

Снаружи померк распыленный свет.

Окно чуть слышно царапали тонкие ветви.

— Я не знаю, — пробормотал он, сидя на кровати Роджера. — Я не знаю, — повторил он, опуская голову на подушку мальчика и прикрывая глаза, прижимая к груди альбом. — Не имею понятия…

Чуть погодя он погрузился в сон, но не в тот, что следует за крайним утомлением, не в смутную дрему, соединяющую сновидения с явью, — то было скорее оцепенение, в котором он прочно застыл. Со временем этот властный, глубокий сон выудил его из комнаты, где почивало его тело, и перенес в другие края. Он отсутствовал больше шести часов — дыхание было ровное и тихое, руки и ноги не шевелились, не вздрагивали. Он не слышал полуденных раскатов грома и не знал, что по его земле несется ветер, неистово гнется высокая трава и жалящие, тяжкие капли дождя насыщают почву влагой; когда гроза стихла, он не понял, что открылась входная дверь, пустив порыв прохладного, свежего после дождя ветра через гостиную, по коридору, в комнату Роджера.

Однако он ощутил, как холод коснулся его лица и шеи, разбудил его, как будто его кожу мягко тронули холодные руки.

— Кто здесь? — промычал он, просыпаясь. Разъяв веки, он посмотрел на тумбочку (ножницы, бутылочка клея). Его взгляд, пометавшись, остановился на коридоре — на этом сумрачном проходе между светом Роджеровой спальни и открытой входной дверью, где, понял он через несколько секунд, кто-то, высвеченный сзади солнцем, неподвижно стоит и смотрит на него. Ветер слегка колыхнул одежду — взволновался край платья.

— Кто это? — спросил он снова, еще не в силах сесть. Только когда фигура попятилась — казалось, скользнула назад, к порогу, — она стала видна. Он смотрел, как женщина занесла чемодан и закрыла дверь — снова погрузив дом в темноту и исчезнув из виду так же мгновенно, как возникла.

— Миссис Монро…

Она появилась вновь, двигаясь к комнате мальчика, ее лицо нечетким белым овалом плыло во мгле; но тьма под ним была не сплошной, она точно текла и колебалась: это из-за цвета платья, решил Холмс, из-за траурного наряда. Действительно, на ней было черное платье, отделанное кружевами, простого покроя; ее кожа была бледна, как снег, под глазами лежали синие круги (горе прибавило ей лет — лицо сделалось изможденным, движения — замедленными). Переступив порог, она без выражения кивнула ему, приближаясь, — в ней не было того страдания, которое он слышал в ее крике в день смерти Роджера и той болезненной злости, которую она явила на пасеке. Вместо этого он улавливал некую кротость, какую-то покладистость и, возможно, примиренность. Ты не можешь больше винить меня, подумал он, или моих пчел, ты несправедливо осудила нас, дитя мое, и поняла свою ошибку. Ее бледная рука потянулась к нему и осторожно вынула из его пальцев альбом. Она не смотрела на него, но он увидел угловым зрением ее расширенные зрачки и узнал в них ту же бессодержательность, что и в глазах мертвого Роджера. Ничего не говоря, она вернула альбом на тумбочку, положив его аккуратно, как положил бы мальчик. — Зачем вы здесь? — спросил Холмс, поставил ноги на пол, оттолкнулся от матраса и сел. Как только он это произнес, его лицо запылало от стыда, ведь она застала его в своем жилище с альбомом своего умершего сына на груди; он понимал, что не он, а она должна была бы задать этот вопрос. Но миссис Монро выглядела не слишком обеспокоенной его присутствием, и от этого он почувствовал еще большее неудобство. Он поглядел по сторонам, заметил свои трости у тумбочки. — Не ждал вас так скоро домой, — сказал он, неловко загребая трости. — Надеюсь, вы не устали дорогой.

Он сконфузился от незначительности своих слов и покраснел еще сильнее.

Миссис Монро теперь стояла перед столом, спиной к нему (а он спиной к ней сидел на кровати). Она решила, что тут ей будет лучше, объяснила она, и, когда Холмс услышал спокойный голос, которым она заговорила с ним, его стеснение пошло на убыль.

— Тут много чем заняться надо, — сказала она. — Мне дела сделать надо, Роджера и мои.

— Вы, наверное, голодны, — сказал он, беря трости наизготовку. — Я попрошу девочку что-нибудь вам принести, или, может быть, вы пообедаете со мною?

Он задумался над тем, успела ли дочка Андерсона закупить в городе продукты, и, встав, услышал, как миссис Монро сказала за его спиной:

— Я не голодна.

Холмс повернулся к ней, встретив ее уклончивый взгляд (эти избегающие его пустые глаза, которые не сосредоточивались на нем, оттесняли его куда-то в сторону).

— Вы хотите чего-нибудь? — другого вопроса ему в голову не пришло. — Что я могу для вас сделать?

— Я сама о себе позабочусь, спасибо, — сказала она, окончательно отводя глаза.

Тогда Холмс понял, зачем она вернулась так скоро, и, когда, опустив сложенные на груди руки, она начала перебирать вещи на столе, он увидел профиль женщины, раздумывающей, как ей кончить очередную главу своей жизни.

— Вы уйдете от меня, ведь так? — вырвалось у него прежде, чем он успел додумать мысль.

Ее пальцы пробежали по столу, поворошили цветные карандаши, дотронулись до чистой бумаги, помедлили на блестящей деревянной столешнице (где Роджер готовил уроки, выделывал свои старательные рисунки, висевшие на стенах, и наверняка размышлял над журналами и книгами). Даже после смерти мальчика она видела, как он сидит тут, пока она стряпает, убирает, возится по хозяйству в доме. Холмс тоже представлял себе мальчика за столом — как тот сидит, подавшись вперед, как сидел он сам, а день сменяется ночью и ночь — утром. Он хотел рассказать об этом видении миссис Монро, поведать ей о том, что, как он считал, они оба воображали, но промолчал, угадав ответ, который уверенно сошел с ее губ:

— Да, сэр, я уйду от вас.

Само собою, уйдешь, подумал Холмс, как бы сочувствуя ее решению. Но его так уязвила твердость ее ответа, что он, заикаясь, словно моля о снисхождении, проговорил:

— Пожалуйста, не стоит решать сгоряча, в самом деле, особенно сейчас.

— Но, понимаете, это не сгоряча. Я думала об этом часами, и по-другому быть не может. Мне тут уже почти ничего не нужно, только эти вещи, и все. — Она взяла красный карандаш и задумчиво покатала его между пальцами. — Нет, не сгоряча.

В окне над столом Роджера внезапно загудел ветер, скрипя ветками по стеклу. Он сразу же усилился, зашумел в дереве перед окном, ветки уже не скрипели, а стучали. Подавленный ответом миссис Монро, Холмс вздохнул, смиряясь, и спросил:

— Куда же вы поедете, в Лондон? Что с вами будет?

— Не знаю. Моя жизнь больше ничего не значит.

У нее умер сын. У нее умер муж. Это говорила женщина, которая похоронила самых любимых и сама легла в их могилы. Холмс вспомнил читанное в юности стихотворение, строчку, преследовавшую его, когда он был подростком: «Я пойду туда один, и там ищи меня». Ошеломленный ее безнадежным отчаянием, он шагнул к ней, говоря:

— Разумеется, значит. Потерять надежду — это потерять все, и вы не должны этого делать, моя милая. Вы должны исполнять свой долг — иначе ваша любовь к мальчику не продлится.

Любовь — этого слова миссис Монро никогда от него не слышала. Она косо посмотрела на него, остановив его холодом своего взгляда. Затем, уходя от этого разговора, она перевела глаза обратно на стол и сказала:

— Я много про них узнала.

Холмс увидел, что она тянется к пузырьку с пчелами.

— В самом деле? — спросил он.

— Это японские — смирные и робкие, да? Не как эти ваши, да? — Она поставила пузырек себе на ладонь.

— Вы правы. Вы разобрались. — Холмс был удивлен познаниями, пусть и невеликими, которыми обладала миссис Монро, но насупился, когда она больше не нашла что сказать (она не сводила глаз с пузырька, вперившись в мертвых пчел). Он не вынес молчания и продолжил: — Это необычайные существа, пугливые, как вы сказали, — но при этом они исправно дают отпор врагу. — Он рассказал ей, что гигантский японский шершень охотится на разные виды пчел и ос. Когда шершень обнаруживает гнездо, он помечает его своим секретом; этот секрет дает сигнал другим шершням в округе собраться и напасть на колонию. Но японские пчелы умеют заранее выявить секрет шершня, что позволяет им приготовиться к скорому налету. Когда шершни забираются в гнездо, пчелы окружают каждого злоумышленника отдельно, облепляют его и тем самым подвергают действию температуры, равной сорока семи градусам по Цельсию (для шершня — слишком жарко, для пчелы — в самый раз). — Они поистине обворожительны, не так ли? — заключил он. — Знаете, мне в Токио попалась пасека, повезло самому на них посмотреть.

Солнце пробилось сквозь тучи и осветило занавески. В этот миг Холмс почувствовал себя мерзко оттого, что стал разглагольствовать в столь неподходящее время (сын миссис Монро лежал в могиле, а он сумел предложить ей лишь лекцию о японских пчелах). В тягостном бессилии он покачал головой от своей глупости. Пока он обдумывал, как извиниться, она вернула пузырек на стол, и ее голос взволнованно задрожал.

— Это бессмысленно, вы говорите не по-человечески, все это не по-человечески, одна наука да книги, бутылочки да коробочки не пойми с чем. Что вы знаете о любви?

Холмса рассердил ее едкий, полный ненависти тон — отчетливая, презрительная нота в ее тихом голосе, и, прежде чем отвечать, ему пришлось овладеть собою. Он заметил, что его руки вцепились в трости и костяшки пальцев побелели: откуда тебе знать, подумал он. Испустив раздраженный вздох, он ослабил хватку на тростях и отступил к постели Роджера.

— Я вовсе не так черств, — сказал он, садясь в изножье кровати. — Во всяком случае, мне хочется так думать, но как мне убедить в этом вас? И если я скажу вам, что моя страсть к пчелам началась не с научных изысканий, не с книжных страниц, сочтете ли вы меня менее бесчеловечным?

Глядя на пузырек, она не ответила и не пошевелилась.

— Миссис Монро, боюсь, преклонные годы умалили возможности моей памяти, что, вне всякого сомнения, для вас не тайна. Я нередко не могу найти своих вещей — сигар, тростей, даже ботинок, — и иные предметы в моих карманах приводят меня в недоумение; это разом и забавляет, и ужасает. Бывает, что я не помню, зачем перешел из одной комнаты в другую, или не постигаю смысла того, что только что написал, сидя за столом. Но весьма многое навеки врезалось в мой парадоксально устроенный ум. К примеру, я могу с предельной ясностью вспомнить себя в восемнадцать лет — очень высоким, одиноким и невзрачным оксфордским студентом, проводившим вечера в обществе преподавателя логики и математики, чопорного, нервного, сварливого человека, жившего, как и я, в Крайст-Черч, — которого вы, возможно, знаете как Льюиса Кэрролла, а я знал как преподобного Чарльза Латуиджа Доджсона, выдумщика невероятных математических и словесных загадок, шифров, бесконечно меня увлекавших, хитрых фокусов, — они по сей день живы для меня, как тогда. Еще я ясно вижу пони, который был у меня в детстве, и как я скачу на нем по пустошам Йоркшира, радостно теряясь в океане вересковых волн. В моей голове множество подобных сцен, и все они мне доступны. Почему одни остаются, а другие выветриваются, я не знаю.

Но разрешите мне рассказать кое-что еще о себе, ибо это, я полагаю, имеет отношение к делу. Когда вы смотрите на меня, вы, должно быть, видите человека, не способного чувствовать. Моей вины тут больше, чем вашей, дитя мое. Вы узнали меня на склоне лет, отшельничающим здесь и на своей пасеке. Если я говорю, то обычно о пчелах. Поэтому я не упрекаю вас в том, что вы худо обо мне думаете. Но до сорока восьми лет я не имел ни малейшего интереса к пчелам и жизни улья, а в сорок девять для меня уже не существовало ничего другого. Как это объяснить? — Он набрал воздуха, на секунду закрыл глаза и продолжал: — Видите ли, как-то я расследовал дело, связанное с одной женщиной, моложе меня, чужой мне, но привлекательной, и я вдруг осознал, что она не выходит у меня из головы — этого я никогда не мог вполне понять. Мы провели вдвоем ничтожно малое время — меньше часа, — и она ничего обо мне не знала, а я знал о ней очень мало, только то, что она любит читать книги и праздно гулять посреди цветов, — вот мы и гуляли с нею в окружении цветов. Детали расследования значения не имеют, кроме того обстоятельства, что она ушла из моей жизни, и, странное дело, я ощутил, что утратилось нечто крайне важное, создав во мне пустоту. Однако — однако — она начала являться мне в мыслях, и это были яркие впечатления, хотя и малозначимые, но с некоторых пор они больше не оставляют меня. — Он замолчал, прищурившись, словно призывал прошлое.

Миссис Монро взглянула на него с легкой гримасой.

— Зачем вы мне это рассказываете? Что все это значит? — Когда она говорила, на ее чистом лице появились морщины, глубокие борозды на лбу, самая выразительная ее примета. Но Холмс не смотрел на нее; его взгляд поник, привлеченный чем-то, что могло привидеться ему одному.

Это несущественно, сказал он ей, хотя миссис Келлер и явилась ему, протянув сквозь время руку в перчатке. Там, в парке Физико-ботанического общества, она поднесла пальцы к эхиуму, к Atropa belladonna, к хвощу, к пиретруму — и потом взяла в руку ирис. Когда она отняла руку, то увидела, что по ее перчатке ползет пчела. Но она не дернулась, не стряхнула насекомое и не раздавила его в кулаке; она с явным благоговением всмотрелась в пчелу (любопытная улыбка, любовный шепот). Пчела же оставалась на ее ладони — не улетела, не вонзила жало в перчатку, будто бы тоже разглядывала ее.

— Невозможно описать столь глубокую близость, ничего подобного мне с тех пор наблюдать не случалось, — сказал Холмс, поднимая голову. — Все длилось около десяти секунд, не больше; потом, решив освободить пчелу, она ссадила ее на цветок, с которого она пришла. Но это краткое и простое взаимодействие — женщина, ее рука, насекомое, которое она держала без опаски, — толкнуло меня к тому, что стало главным моим занятием. Видите, тут не одна сухая, расчисляющая наука, моя милая, все не так бессмысленно, как вам кажется.

Миссис Монро смотрела на него:

— Но вряд ли это настоящая любовь?

— Я не понимаю, что такое любовь, — горестно сказал он. — Я никогда не говорил, что понимаю.

Кем бы или чем бы ни была разожжена его страсть, он знал, что главное дело его одинокой жизни всецело основывалось на научных методах, что его мысли и писания не обращались к непосвященным. И все же в этом было сияние золота. Золото цветов. Золото цветочной пыльцы. Чудо пчелиной культуры, которая остается неизменной — век за веком, эпоха за эпохой, эра за эрой, показывая, как умеет это содружество насекомых преодолевать трудности существования. Самостоятельная община улья, где и самая отчаявшаяся работница не полагается на человеческую помощь. Сотрудничество человека и пчел, радующее тех немногих, кто стережет границы пчелиного мира и способствует совершенствованию его сложных государств. Некий покой, обретаемый в гармонии жужжания насекомых, убаюкивающего ум и ограждающего от неустройства меняющейся планеты. Тайна, изумление, почтение и углубляющий их предзакатный свет, полнящий пасеку желтым и оранжевым цветом: все это изведал и ценил Роджер, Холмс в этом уверен. Не раз, когда они бывали вместе на пасеке, он ловил восторженное выражение на лице мальчика, — и от этого его охватывало чувство, выразить которое ему было нелегко.

— Кто-то мог бы назвать это своего рода любовью — если ему это по душе. — На лице Холмса появились скорбь и подавленность.

Миссис Монро поняла, что он плачет, едва ли это замечая (слезы скапливались в его глазах и сбегали по щекам в бороду). Но они перестали течь так же быстро, как начали, и Холмс, вздохнув, вытер влагу с лица. Он сказал:

— Я бы хотел, чтобы вы пересмотрели свое решение, Если вы останетесь, это будет для меня очень важно.

Но миссис Монро ничего не отвечала и оглядывала рисунки на стенах, как будто его тут не было. Холмс снова опустил голову. Я это заслужил, подумал он. Слезы стали набираться — и остановились.

— Вы тоскуете по нему? — просто спросила она, наконец нарушая свое молчание.

— Конечно же тоскую, — немедленно ответил он.

Ее взгляд прошелся по рисункам и задержался на фотографии (младенец Роджер у нее на руках, рядом гордо стоит юный отец).

— Он восхищался вами. Вы знали? — Холмс поднял голову и с облегчением кивнул, когда она повернулась к нему. — Это Роджер рассказал мне про этих пчел в банке. Он все передал, что вы ему про них говорили; он рассказал мне все, что и вы ему.

Едкий тон пропал, и оттого, что миссис Монро внезапно нашла нужным обратиться к нему прямо — с мягкостью в печальном голосе, встретившись с ним взглядом, — он почувствовал, что оправдан в ее глазах. Все равно он мог только слушать и кивать, пристально глядя на нее.

С болью, делавшейся все приметнее, она рассматривала его угрюмое, высохшее лицо.

— Что мне теперь делать, сэр? Что я без моего мальчика? Почему он умер вот так?

Но Холмс не мог сказать ей ничего определенного. Ее глаза заклинали его, словно хотели одного: каких-то весомых, неоспоримых слов утешения. Тогда он задумался, возможно ли более безнадежно мучительное состояние ума, чем жажда подлинного смысла в обстоятельствах, в которых не может быть здравых или окончательных ответов. К тому же он знал, что не сумеет придумать успокоительный обман ради облегчения ее терзаний, как для господина Умэдзаки; не сумеет и изобрести, заполнив пробелы, счастливую развязку — как зачастую поступал доктор Ватсон, сочиняя свои рассказы. Нет, правда была слишком очевидна и неопровержима: Роджер умер, пал жертвой несчастной случайности.

— Почему это случилось, сэр? Я должна знать почему…

Она говорила, как многие до нее: те, кто искал его в Лондоне, и те, кто много лет спустя вторгался в его сассекское уединение, прося о помощи, умоляя избавить их от неприятностей и восстановить порядок в их жизни. Если бы это было так легко, подумал он. Если бы всякая задача обязательно имела решение.

Затем его охватило замешательство, знаменовавшее моменты, когда его ум не мог справиться со своими собственными размышлениями, — но ему удалось выразиться сравнительно связно, мрачно сказав:

— Кажется, или, точнее, бывает, что иногда — иногда — происходят вещи, которых мы не понимаем, моя милая, и не знающая справедливости действительность такова, что эти события, для нас столь нелогичные, не имеющие никакой причины, которую можно было бы в них найти, суть именно то, чем они являются, и, к сожалению, больше ничего, и я думаю — я, право, думаю, что это знание — самое трудное для каждого из нас.

Миссис Монро некоторое время смотрела на него, как будто не собираясь отвечать; потом с горькой улыбкой сказала:

— Да, самое. — В наступившей тишине она опять повернулась к столу — к ручкам, бумаге, книгам, пузырьку — и выровняла все, чего касалась. Закончив, она обратилась к нему: — Простите, но мне нужно поспать, я очень устала за эти дни.

— Вы не переночуете сегодня в доме? — спросил Холмс, беспокоясь за нее, что-то подсказывало ему, что ей не следует быть одной. — Еду готовит Андерсонова девочка, хотя вы найдете ее стряпню оставляющей желать много лучшего. И в гостевой комнате должно быть чистое белье.

— Мне тут удобно, спасибо, — сказала она.

Холмс хотел было настаивать на том, чтобы она пошла с ним, но миссис Монро уже смотрела мимо него в темный коридор. Ее сгорбившаяся, выражавшая решимость спина, лицо, широкие зрачки в тонких зеленых ободках радужки отторгали его присутствие, отталкивали его. Она вошла в комнату Роджера без слов, и Холмс предполагал, что она выйдет из нее, тоже не издав ни звука. Но, когда она направилась к двери, он перехватил ее, поймав за руку, и удержал на месте.

— Дитя мое…

Она не высвобождалась, а он не мешал ей идти, он просто держал ее за руку, а она держала за руку его, они больше ничего не говорили и не смотрели друг на друга: ее ладонь в его ладони, все чувства — в легком сжатии пальцев, — пока она, кивнув головой, не отняла руку и не вышла в дверь, вскоре растаяв в коридоре, предоставив ему одному бороздить темноту.

Чуть погодя он встал и, не оборачиваясь, покинул комнату Роджера. В коридоре трости постукивали впереди него, словно у слепого (позади был свет Роджеровой спальни, впереди сумрак дома, и где-то — миссис Монро). У выхода он нашарил ручку, сдавил ее и не без некоторого труда открыл дверь. Но наружный свет ослепил его, и он не мог двинуться дальше; и, когда он стоял, жмурясь и вдыхая сырой от дождя воздух, святилище пчельника — покой пасеки, безмятежность, которой он проникался, сидя меж тех четырех камней, — поманило его. Он коротко вздохнул перед тем, как пойти, и все еще жмурил глаза, ступая на тропинку. По дороге он остановился, поискал в карманах сигару, но обнаружил только коробок спичек. Ничего страшного, подумал он, возобновляя путь, — его ботинки хлюпали в грязи, высокая трава вдоль тропинки влажно сияла. Когда он подходил к пасеке, мимо него порхнула алая бабочка. За ней, будто догоняя, — другая, и третья. После того как пролетела последняя, он окинул пасеку взглядом, присмотрелся к рядам ульев и к траве, укрывавшей четыре камня (все вымокшее, отсыревшее, прибитое дождем).

И он направился не в ту сторону, а прямо — туда, где его владения встречались с небом и белые утесы обрывались, отвесно падая вниз, под дом, под цветочные сады и гостевой домик, — в их пластах, прорезанных узенькой тропкой, вившейся к берегу, был виден ход времени, они говорили о неравномерном движении истории, постепенно меняясь и все равно оставаясь в каком-то смысле неизменными; в них виднелись окаменелости и усообразные корни.

Спускаясь по тропинке (ноги несли его вперед, следы тростей усеивали мокрый меловой склон), он слушал, как волны бьются в берег — этот дальний рокот, шипение и потом короткое затишье, похожие на первоначальный язык творения, до того как зародилась человеческая жизнь. Дневной бриз и в лад с ним — движение океана; он видел, как в милях от берега солнце отражается в воде и рябится волнами. С каждой минутой океан разгорался ярче, солнце словно поднималось из его глубин, и волны клубились в ширящемся оранжево-красном цвете.

Но все это представилось ему таким отстраненным, таким неопределенным и чуждым. Чем больше он глядел на океан и небо, тем более далекими от человечества они казались ему; вот почему, подумал он, человечество в таком разладе с самим собой — эта разобщенность есть неизбежное следствие людских попыток забежать вперед своей природы, и от этой мысли на него напало безграничное уныние, которое он едва мог вместить. Но волны бились, утесы возвышались, ветер разносил запах соленой воды, и летнее тепло смягчалось прошедшей грозой. Он спускался ниже по тропинке, и в нем усиливалось желание быть частью исконного, естественного порядка, жажда избегнуть людской суеты и пустого шума, возвещавшего лишь о собственной значимости; утвердившись в нем, эта потребность перевесила все, чем он дорожил и что держал за правду (его писания и теории, его наблюдения над огромным множеством вещей). Небо уже трепетало с уходом солнца; луна тоже возникла на небе, отражая солнечный свет, и повисла расплывчатым, прозрачным полукругом на иссиня-черном своде. Он коротко посмотрел на солнце и луну — на эту горячую, ослепительную звезду и холодный, безжизненный серп — и почувствовал удовлетворение оттого, что оба тела перемещались по своим орбитам и вместе с тем были неразделимы. Ему сами собою вспомнились слова, хотя он и забыл, откуда они: «И солнцу не дано настичь луну, и ночь не сможет день опередить». Наконец, как случалось снова и снова, когда он ходил этой изгибистой дорогой, настали сумерки.

Когда он дошел до середины тропинки, солнце садилось за горизонт, разливая лучи по купальням и гальке внизу, смешивая свой свет с резкими тенями. Сев на скамейку, он отставил трости и стал смотреть на берег — потом на океан, потом на движущееся бескрайнее небо. Вдалеке еще оставались грозовые тучи, временами посверкивавшие, как светляки, и несколько чаек, кричавших, казалось, на него, кружились одна вокруг другой, плавно покачиваясь на ветру; оранжеватые, темные волны под ними тоже мерцали. Там, где тропинка виляла и сворачивала к пляжу, он заметил кустики травы и разросшуюся куманику, но они походили на парий, изгнанных с тучной земли наверху. Затем ему почудилось, что он слышит свое дыхание — устойчивый низкий звук наподобие гудения ветра, — или это было нечто другое, совсем рядом? Возможно, задумался он, это слабый шепот утесов, дрожь бессчетных слоев земли, камней, корней, почвы, провозглашающих свою недоступную человеку долговечность, как провозглашали ее на протяжении сотен лет; и теперь они обращаются к нему, словно само время.

Он закрыл глаза.

Его тело ослабло: по членам растекалась усталость, не давая ему встать со скамейки. Не двигайся, сказал он себе, и воображай надежные вещи. Дикие нарциссы и цветочные клумбы. Ветер, шелестящий в соснах, как шелестел до его рождения. У него зачесалась шея, слегка защекотало в бороде. Он медленно поднял руку. Гигантский чертополох вытягивался ввысь. Фиолетовые будлеи стояли в цвету. Сегодня шел дождь, заливший его хозяйство, промочивший землю; завтра дождь вернется. После ливня почва стала душистее. На лугах трепетал сонм азалий, лавра и рододендронов. А это что? Его рука нашла источник зуда, который переместился из шеи в кулак. Его дыхание было неглубоким, но глаза открылись. Там, явившаяся в растворе его пальцев, ползала с живостью комнатной мухи она — одинокая пчела с полными корзиночками; улетев далеко от улья, она кормилась сама по себе. Необычайное существо, подумал он, глядя, как она пляшет на его ладони. Потом он тряхнул рукой, отправляя ее в воздух — завидуя ее скорости и тому, как легко она взмыла в такой изменчивый, непостоянный мир.

 

Глава 22

Эпилог

Даже по прошествии всего этого времени меня переполняет печаль, когда я беру в руку перо, чтобы написать заключительные абзацы об обстоятельствах, в которых оборвалась жизнь миссис Келлер. В малосвязной и, как я теперь убедился, совершенно недостоверной манере я попытался дать некий отчет о своем беглом соприкосновении с этой женщиной, начиная с той минуты, как я увидел ее лицо на фотографии, и кончая тем днем, когда мне случилось кое-что про нее понять. В мои намерения входило парком Физико-ботанического общества и закончить — ничего не рассказывая о событии, создавшем в моем сознании странную пустоту, которая за минувшие сорок пять лет не заполнилась и никуда не делась.

Но этой темной ночью мое перо подчинилось желанию изложить как можно больше, пока моя быстро теряющая силы память не решила без моего согласия выдворить эту женщину вон. В страхе перед этим неизбежным событием я понял, что мне остается одно: полностью воспроизвести все, как было. Я помню, что после ее ухода из парка Физико-ботанического общества в пятничной прессе появилась маленькая заметка — в раннем выпуске «Ивнинг стэндард»; судя по тому, где она помещалась, дело было сочтено не заслуживающим особого внимания, и говорилось в ней следующее:

Сегодня днем на железнодорожных путях возле вокзала Сан-Панкрас произошел трагический несчастный случай — локомотив стал причиной гибели женщины. В два часа тридцать минут машинист Иэн Ломакс Лондонской и Северо-западной железной дороги увидел женщину с зонтиком, идущую навстречу приближающемуся локомотиву. Не имея возможности остановить локомотив прежде, чем он достигнет ее, машинист подал сигнал гудком, но женщина осталась на путях и, не сделав ни малейшей попытки спастись, была сбита. Удар оказался такой силы, что отбросил ее растерзанное тело далеко от места катастрофы. Осмотр вещей несчастной впоследствии позволил опознать ее как Энн Келлер с Фортис-Гроув. Ее безутешный супруг пока не сделал официального заявления о том, отчего она могла очутиться на путях, но полиция пытается самостоятельно установить причины.

Эти факты — единственное, что известно о жестокой кончине миссис Энн Келлер. Тем не менее, хотя мой рассказ уже слишком вытянулся в длину, я продлю его, упомянув о том, как наутро, узнав о ее смерти, я нетвердой рукой надел очки и накладную бороду, как вернул себе спокойствие, идя пешком с Бейкер-стрит к дому на Фортис-Гроув, как передо мною медленно открылась входная дверь и я увидел за нею одно лишь безразличное лицо Томаса Келлера, обрамленное густевшей за ним темнотой. Он не выглядел ни растревоженным, ни ободренным моим приходом, и моя маскировка не вызвала у него вопрошающего взгляда. Я сейчас же уловил резкое испарение бренди — «Ла марк спесьяль», — ударившее мне в нос, когда он невыразительно проговорил:

— Да, пожалуйста, входите.

Но с тем немногим, что я хотел сказать ему, пришлось чуть повременить — я тихо прошел за ним через комнаты с опущенными шторами, мимо лестницы, в кабинет, освещенный единственной лампой: ее свет падал на два кресла и столик, где стояли две бутылки того самого напитка, запах которого я услышал в его дыхании.

И тут мне, как никогда, недостает Джона. С помощью тщательно обдуманных деталей и попросту грандиозных преувеличений он мог перелицевать самую обыкновенную историю — что есть мерило истинного таланта писателя — в нечто интересное. Я же, сочиняя свой рассказ, не умею класть столь щедрые и вместе с этим изящные мазки. Но я сделаю все, что в моих силах, дабы описать как можно нагляднее горе, охватившее моего клиента: даже когда я сидел рядом, выражая ему глубочайшее соболезнование, он едва отвечал мне и пребывал в полном ступоре — сидел не двигаясь, свесив щетинистый подбородок на грудь. Его отсутствующий, неживой взгляд был направлен в пол. Схватившись одной рукой за ручку кресла, другой он крепко держал горлышко бутылки — но в своем расслабленном состоянии не мог донести бутылку от столика до рта.

Мистер Келлер повел себя не так, как я ожидал; он никого не винил в смерти жены, и, когда я сказал, что она не совершала никаких проступков, мои слова прозвучали бессмысленно и беспомощно. Какое теперь имело значение, что она не брала тайных уроков гармоники, что мадам Ширмер подверглась безосновательным подозрениям или что его жена была в основном с ним честна? Все же я сообщил ему то, о чем она умолчала, — поведал о крохотном садовом оазисе Портмана, о книгах, которые она брала с полок, о музыке, которую слушала, читая. Я упомянул о воротах, через которые она выходила на улочку за магазином. Рассказал, как она якобы бесцельно шла по городу — по тропинкам, узким улицам, вдоль железнодорожных путей, — и о том, как она оказалась перед парком Физико-ботанического общества. Заговаривать о Стефане Петерсоне или указывать на то, что жена моего клиента встретила вечер в компании человека, преследовавшего ее не слишком благородным образом, было бы излишним.

— Но я не понимаю, — сказал он, поворачиваясь в кресле и поднимая на меня жалобный взгляд. — Почему она это сделала, мистер Холмс? Я не понимаю.

Я неоднократно задавал себе тот же вопрос, но простой ответ на него никак не приходил мне в голову. Я сердечно похлопал его по колену; потом посмотрел в его воспаленные глаза, которые снова устало уткнулись в пол, как будто мой взгляд ранил их.

— Не могу сказать с уверенностью. В самом деле не могу.

Возможно, существовало и более одного объяснения, но я уже рассмотрел несколько версий и ни одну не счел убедительной. Все могло объясняться тем, что боль от потери детей стала для нее непереносимым бременем. Или тем, что пресловутая сила гармоники как-то обрела власть над ее хрупкой психикой, или что она сошла с ума от несправедливости жизни, или что у нее была какая-то неведомая болезнь, вызвавшая помешательство. Более подходящих предположений я не нашел и потому подолгу обдумывал и взвешивал эти — без положительного результата.

Временно я остановился на безумии как на наиболее вероятной причине. Беспокойная, всепоглощающая увлеченность гармоникой говорила о присущей ей расположенности к психоневротическим заболеваниям. То, что она однажды заперлась в мансарде на несколько часов и играла музыку, дабы призвать своих мертвых детей, подкрепляло идею сумасшествия. С другой стороны, женщина, читавшая романы на парковых скамейках, питавшая нежные чувства к цветам и живности садов, вроде бы пребывала в мире с собою и жизнью вокруг нее. Впрочем, душевнобольные могут допускать бесчисленные противоречия в поведении. Но у нее не было никаких внешних признаков невменяемости. Право, ничто в ней не выдавало женщину, способную спокойно пойти навстречу едущему поезду, — будь она таковой, откуда взяться столь очевидной страсти ко всему, что живет, расцветает и разрастается весной? Я решительно не мог прийти к заключению, которое раскрывало бы смысл фактов.

Оставалась еще последняя теория, и она заслуживала доверия. В те дни нередким недугом было отравление свинцом, поскольку свинец содержался в столовой посуде и приборах, в свечах, водопроводных трубах, в оконном стекле, в краске, в питьевых кружках. Вне сомнения, свинец содержался и в стекле гармоники, и в краске, нанесенной на стаканы для различения тона. Я долгое время подозревал, что хроническое отравление свинцом было причиной болезней, глухоты и смерти Бетховена, ибо он тоже посвящал многие часы постижению гармоники. Посему теория эта была сильна — сильна настолько, что я решил проверить ее применимость. Но вскоре выяснилось, что у миссис Келлер не наблюдалось никаких симптомов острого или хронического отравления свинцом: у нее не было шатающейся походки, судорог, колик или снижения умственной деятельности. И хотя она могла отравиться свинцом, даже ни разу не притронувшись к гармонике, я понял, что общее недомогание, которое она испытывала еще раньше, инструмент скорее облегчил, чем усилил. К тому же ее руки опровергали эту догадку: на них отсутствовали пятна и сине-черный цвет кончиков пальцев.

Нет, в конце концов решил я, она не была ни больна, ни безумна, и не близилась к сумасшествию в своем отчаянии. Она, по неизвестным причинам, просто удалила себя из человеческого ряда и перестала существовать; возможно, это было неким обратным способом бытия. Даже теперь я задаюсь вопросом, действительно ли мироздание одновременно слишком прекрасно и слишком ужасно для иных восприимчивых душ и уразумение этой противоречивой двойственности не оставляет им другого выбора, кроме добровольного ухода. Объяснения, более близкого к истине, я дать не могу. Но мне никогда не хотелось смиряться с этим выводом.

Я заканчивал разбирать поведение этой женщины, когда мистер Келлер склонился вперед в своем кресле, его рука вяло скользнула вниз по бутылке и легла ладонью вверх на угол столика. Его мрачное, измученное лицо разгладилось, и грудь задышала ровно. Слишком много горя и слишком мало сна, понял я. Слишком много бренди. Я еще ненадолго задержался, побаловав себя бокалом «Ла марк спесьяль», затем еще одним, и встал с кресла только тогда, когда спиртное заставило кровь прилить к моим щекам и приглушило уныние, которое пронизывало все мое существо. Чуть погодя я прошел по комнатам дома, ища солнечного света, проглядывавшего по краям опущенных штор, — но прежде я вынул из кармана пальто фотографию миссис Келлер и с некоторой неохотой положил ее на безвольно протянутую ладонь моего клиента. После этого я вышел, не оглядываясь, поспешно пересек пространство между тьмой и светом и выскочил в день, который остается в моей памяти таким же ярким, синим и безоблачным, каким был в ту далекую пору.

Но возвращаться на Бейкер-стрит мне не хотелось; тем солнечным весенним полднем я направился к Монтегю-стрит, наслаждаясь тем, что иду дорогой, которую так хорошо знала миссис Келлер. И все это время я думал о том, что может ждать меня в саду Портмана. Вскоре, пройдя по пустому магазину, мимо темных шкафов, и открыв заднюю дверь, я очутился в середине сада, где была окруженная деревянным заборчиком скамейка. Я остановился полюбоваться видом, оглядел грядки и розы на шпалерах. Дул легкий ветерок, и я смотрел на покачивающиеся бегонии, герани и лилии за заборчиком. Потом сел на скамейку и стал ждать, когда заиграет гармоника. Я принес с собою несколько Джоновых сигарет от Брэдли и, достав одну из жилетного кармана, закурил в предвкушении музыки. И когда я сидел там, глядя на заборчик, с удовольствием вдыхая ароматы сада, приятно мешавшиеся с запахом табака, я ощутил, как во мне разрастается острое чувство одиночества и тоски.

Ветер усилился, но только на мгновение. Заборчик яростно содрогнулся; многолетники мотнулись туда-сюда. Ветер стих, и в последовавшей тишине я понял, что предзакатная музыка не будет играть для таких, как я. Как жаль, что этот чарующий инструмент, чьи звуки были столь властны, столь загадочны, больше не взволнует меня, как раньше. Разве он может быть прежним? Она забрала с собою свою жизнь; она ушла. И что с того, что всему суждено исчезнуть, сгинуть или что нет никакой изначальной причины, плана или логики у творящегося на земле? Ведь ее больше не было, а я остался. Я никогда не чувствовал такой непостижимой пустоты внутри себя; именно в тот миг, вставая со скамейки, я начал понимать, насколько я одинок в этом мире. И с быстрым наступлением сумерек я вынес из сада лишь эту нестерпимую пустоту, это зияние во мне, все еще хранившее тяжесть другого человека, — брешь с очертаниями той необыкновенной, причудливой женщины, которая так никогда и не увидела моего настоящего лица.