Лот № 50

Диадема. Рейнский и австрийский горный хрусталь. Высота — 3/4 дюйма, диаметр — 5 1/2 дюймов. Посеребрена стерлинговым серебром. Гребешковые зубья на обоих концах диадемы. Цена — $ 800—1.000.

 

Глава девятая

В почтовом ящике, устроенном на кафедре иностранных языков для его личной корреспонденции, лежал сложенный вчетверо лист бумаги.

Сердце Григория встрепенулось. Неужели от нее? Нет, нет, тысячу раз нет… Смешно на это надеяться. Даже если Нина Ревская и напишет ему, то уж никак не записочку без конверта… Раздавленный паук… Это, должно быть, от Эвелины. Приглашение или еще что-нибудь в том же духе. Конец прошлой недели она была на научной конференции, но регулярно присылала ему по электронной почте сообщения. Григорий вспомнил, что Эвелина должна была вернуться вчера вечером.

Развернув записку, он понял, что это от Золтана. Еще одна фотокопия страницы из дневника за февраль 1962 года. Его другу было тогда двадцать шесть. Проведя шесть лет в Лондоне, Золтан, похоже, уже считал его своим «домом». Григорий подумал, что, перечитывая страницы своего старого дневника, Золтан хочет вновь ощутить себя востребованным молодым человеком, а не эксцентричным стариком.

Он с интересом вчитывался в чуть наклонный почерк дневника, который говорил с ним через сорок десятилетий.

Четверг. Пасмурно и дождливо, но я не в накладе. Думаю о красоте и грусти человеческого существования. Мы бредем по жизни, закутавшись в плащи, ведая или не ведая о том, кто мы есть и каково наше место в дождливом мире. Я обедал с членом палаты лордов, который мнит себя поэтом. Кто я такой, чтобы критиковать его, хотя аллитерацией лорд, по-моему, злоупотребляет? Сэмюель был в ресторане со своей новой подругой моделью. Сначала мне показалось, что мы знакомы, но потом я понял, что видел ее лицо на обложках журналов и в рекламных роликах. Лично мы до сегодняшнего дня не встречались. Вокруг сидели знакомые лица: члены парламента и светловолосая певица «фолка», имя которой я не могу запомнить. Что-то нашло на меня. Мне вдруг ужасно захотелось оказаться на свежем воздухе. Не особо заботясь о соблюдении приличий, я распрощался со знакомыми и поспешил к выходу. Чувство радости от неожиданной свободы наполняло мою душу. Выходя из зала, я столкнулся с Ниной Ревской по прозвищу Бабочка. Темные волосы и заостренное красивое лицо, под безмятежным выражением которого скрывается тайная грусть. Она выглядит моложе своих сорока с лишним лет. Вот только руки старые, больные, с набухшими суставами. Ее глаза, зеленые, прекрасные, блестящие, колючие, таят в своей глубине боль. К моему удивлению, балерина прошла за мной в раздевалку. «Я хочу вам кое-что рассказать, — сказала она мне. — На рождественском вечере вы расспрашивали меня о муже и его творчестве».

Одним стремительным движением балерина опустилась на диван. Какая чопорность! Руки сложены на коленях. Колени и лодыжки плотно прижаты друг к другу. «Однажды, — сказала она, — я выразила свое разочарование тем, что творится в стране. Муж не разделял моего беспокойства. Я закричала: „Как ты можешь быть таким? Как можно вести себя так, словно ничего не происходит?“ Он ушел из дома. Сами понимаете, мое поведение было небезопасным для нас обоих. Позже в тот день муж сел рядом со мной и тихо сказал: „Разве ты не понимаешь, что я просто должен верить ему?“ Он имел в виду Сталина. И добавил: „Я должен верить. В противном случае как я смогу изо дня в день просыпаться по утрам?“»

Ее лицо оставалось бесстрастным, но голос изменился. Мне показалось, что она глубоко переживает прошлое. Нина Ревская встала. Было видно, что груз далеких лет довлеет над этой женщиной. Она попрощалась со мной и вышла из комнаты.

Дочитав до конца абзаца, Григорий закрыл глаза. Ему было стыдно, словно он подглядывал за кем-то в замочную скважину. А еще он испытывал грусть, глубокую, всепроникающую грусть. И грусть эта была вызвана не сочувствием Нине Ревской и Виктору Ельсину, не Золтану и его выгоревшим дневниковым записям. Она была вызвана жалостью к стихам, которые он любил. Наивные, задумчивые пастухи, пасущие стада коз и овец; меланхолические пейзажи и полные жизни леса; уставшие, но довольные крестьяне, чьи мечты и надежды светлы и чисты… Во всем этом просто должна быть какая-то правда. В противном случае, если Ельсин ни во что не верил, то как же он жил? Как чувствует себя человек, который пишет стихи, являющиеся всего лишь одним из видов государственной пропаганды? А может, он был циником? Не может же человек быть настолько двоедушным! Григорий и раньше задумывался над этим, но каждый раз отгонял от себя сомнения, прежде чем они успевали обрести законченную форму. Ему неприятно было думать о Ельсине как о конъюнктурном поэте. А что советскому поэту еще оставалось делать? Или выжимать все возможное из того, что разрешалось многочисленными правилами и ограничениями, или… поступить так, как Есенин: перерезать запястья, написать собственной кровью стихотворение и повеситься.

Можно, конечно, было сбежать, как Золтан, и жить ради того, чтобы говорить правду. Когда-то поэзию молодого венгерского поэта очень ценили. Каждое его стихотворение словно перепрыгнуло через «железный занавес», выбралось из тюрьмы через прорытый в земле лаз, выжило, чтобы рассказать свободному миру свою правду. Сколько других людей, сколько других поэтов так и не осмелились на это! Даже последние сочинения Золтана, подумал Григорий, отмечены опытом политического беженца. Жаль, что никто их не печатает.

Он сел и положил страничку из дневника на письменный стол. Если Виктор Ельсин начинал понимать, что в стране не все в порядке, но закрывал на это глаза, то что же из этого проистекает? Что такое он мог совершить, чтобы оказаться в тюрьме? Не то чтобы судебные обвинения при Сталине всегда имели хоть какое-то отношение к правде: достаточно было просто иметь несчастье относиться к не той категории населения. Политические статьи давали людям, не имевшим никакого отношения к политике. Конечно, куда приятнее думать, что Виктор Ельсин занимался антиправительственной деятельностью, чем признать его еще одной пылинкой, загубленной тоталитарной системой. Григорий давно уже чувствовал странный душевный подъем при мысли, что Ельсин, несмотря на свою кажущуюся наивную веру в сталинизм, был на самом деле бунтарем. «Над нами раскинулось звездное небо…» Первая строка «Ночного купания», наиболее нетипичного из всех стихотворений поэта. Когда-то оно произвело на молодого Григория неизгладимое впечатление. Трудности, возникающие при его переводе на английский язык, до сих пор беспокоили профессора. Работая над переводом, он решил отдать предпочтение точной передаче образов и одинаковой лексике.

НОЧНОЕ КУПАНИЕ

Это одно из последних стихотворений Ельсина. Слишком уж не характерное для его творчества! Много меланхолии. Но можно ли назвать его «бунтарским»? Нарушенный покой… темнота… Нет, не то. Да и что, в конечном счете, могут доказать одно или два бунтарских стихотворения? Писать бунтарские стихи еще не означает бороться с властями.

«Что конкретно совершил Виктор Ельсин?»

Эта мысль была не нова. Григорий не единожды возвращался к ней, но так и не смог найти ответа. Сейчас, впрочем, он надеялся на успех, и это чувство он позаимствовал у Дрю Брукс. «Никогда не знаешь, что можно найти, если хорошо поискать», — сказала она на прощание. Ее преисполненные оптимизма слова до сих пор звучали в его голове. А вдруг Дрю уже отыскала нужную информацию? Григорию хотелось поднять телефонную трубку и набрать ее номер, но он сдержался. Еще не прошло и недели со времени их последнего разговора. К тому же он был уверен, что, отыщись что-то интересное, Дрю уже давно позвонила бы ему. «Отсутствие вестей — само по себе неплохая весть», — сказал себе Григорий.

Осенью 1950 года, в начале нового сезона, произошел скандал, когда одна из ведущих балерин упала на сцене. Среди танцоров такое случается довольно часто: неосторожный прыжок или потеря равновесия после сложного пируэта. Но в данном случае падение стоило балерине места в основном составе. Поговаривали, что она набрала излишек веса, а вместо репетиций предпочитает принимать горячий душ. На следующий день все узнали, что бывшая прима — на больничном.

Утром Нина репетировала отдельно от остальных. Балетмейстер была особо строга к ней, а днем, заглянув в расписание на следующую неделю, Нина увидела свое имя стоящим в самом верху, напротив Жизели. «Жизель» — вершина классического балета. Сюжет взят из легенды о виллисах, призраках умерших до свадьбы невест. В полночь, одетые в подвенечные платья, они поднимаются из своих могил и кружат в танце до рассвета. Мужчина, повстречавший их ночью, должен танцевать с ними, пока не упадет мертвым. Долгие годы Нина мечтала о том, что когда-нибудь исполнит на сцене deboules en diagonale Жизели, безнадежный, безумный танец, после которого главная героиня падает замертво. Учитывая Нинины размеры, костюмерши пришили ряд новых крючков на обеих сценических костюмах. Ей выдали новые пуанты, и Нина хорошенько прошлась молотком по носкам, пока те не стали мягкими. Это для второго акта. Ступая по сцене беззвучно, она создаст эффект призрачности своей героини.

Перед выходом Нина почувствовала, что ее ноги начинают дрожать. С первых шагов по сцене ее бросало то в жар, то в холод. Лицо Нины раскраснелось. Вначале от исполнительницы партии Жизели требуется не столько танцевать, сколько показывать жестами свою робость и застенчивость: «убегания» от Альберта чередуются с грациозными пируэтами. Одетая в платье немецкой крестьянки, Нина сама себе казалась юной девушкой. Входя в образ, она вспоминала свое недавнее прошлое: вспоминала, что значит быть юной, наивной и неискушенной в любви, вспомнила о собственном потрясении, сомнениях и эйфории. Любит или не любит? Лепестки ромашки падают на сцену. Альберт, сидящий подле нее на скамейке. Только когда ее героиня ответила взаимностью на ухаживания молодого человека и пустилась с ним в преисполненный радости танец, последние остатки робости покинули Нину. Ее тело двигалось в такт музыке. Спина грациозно выгибалась, когда балерина быстро вращалась на пальцах то одной, то другой ноги. Она в совершенстве знала эту сцену — каждую доску, каждую крошечную трещинку, каждый люк, каждую лампочку в рампе. Нинина уверенность дошла до того, что в прыжке она послала воздушный поцелуй своему партнеру. Нина знала, что собравшиеся за кулисами балерины сейчас наблюдают и оценивают ее. Среди них — Вера, которая, танцуя партию Королевы виллис, появится только во втором акте. Полина разогревалась перед выходом. Ей предстояло танцевать па-де-де крестьянских девушек. Партия предполагала много игривых прыжков и пируэтов, и на сцене Полина смотрелась превосходно.

Приближался конец второго акта. Жизель узнаёт, что клявшийся ей в любви красивый юноша, которого она считала простым крестьянином, на самом деле принц, обрученный с дочерью герцога. В ужасе она срывает с себя золотое ожерелье, подаренное ей Батильдой, дочерью герцога, и бросает его на землю. Девушка кидается в объятия матери. Некоторые балерины выражали внезапное безумие Жизель посредством пантомимы, но Нина предпочла протанцевать трагический финал жизни своей героини. Она представила себе, что чувствовала бы, окажись на месте Жизели. Нина вспомнила, как при первой встрече Виктор выдавал себя за человека скромного происхождения, выросшего в лесу, и только потом открыл ей правду. Она выглядела так, словно была в трансе: взгляд далекий, потерянный, волосы распущены и свисают прядями вдоль бледного лица. Она передвигалась рывками, без всякой цели, воображая, что значит быть Жизелью — сломленной и душевно, и физически.

Громкие аплодисменты под занавес первого акта. Овации после трудного адажио во втором.

Мама, сидевшая, как всегда, в зрительном зале, счастливо улыбаясь, помахала Нине программкой. А вот Виктор прийти не смог. Он остался дома и теперь, должно быть, щупает Мадам пульс и кладет холодные компрессы ей на лоб. Свекровь придумала себе лихорадку и теперь распростерлась якобы в бреду на своей кровати. Нина совсем не волновалась о ее здоровье. Ко времени, когда она вернется после выступления домой, Мадам чудеснейшим образом выздоровеет. Не впервой свекровь заболевала как раз накануне Нининого дебюта.

«Ничего, что Виктор не видит меня сегодня, — успокаивала она себя. — Будут и другие спектакли. Сегодня только начало…»

Представление окончилось. Зал аплодировал. Продолжительные, бурные овации. Постепенно аплодисменты стали более настойчивыми, приобрели внутренний ритм, так что Нине пришлось выйти на повторный поклон. Вернувшись за кулисы, она всплакнула от радости и чувства облегчения.

После нескольких спектаклей Нине начало казаться, что она рождена, чтобы стать примой. Публика аплодировала, едва она выходила на сцену. Ей бросали под ноги цветы. Ее вызывали овациями на поклоны. Случалось, что музыканты из оркестровой ямы уже расходились, а публика продолжала требовать Нининого выхода. Теперь концертный зал постоянно был битком набит. Зрители даже свешивались из лож, словно желая лучше разглядеть балерину. Когда же Нина начинала танцевать, зал замирал. Даже Мадам признала успех невестки и «выздоровела», предоставив сыну возможность бывать на Нининых выступлениях. «Правда» одобрительно отозвалась о «великой артистичности и изящной легкости танца новой находки Большого театра». Вскоре Нину официально повысили.

Ведущая балерина! Получая в конце месяца зарплату, Нина увидела, что теперь зарабатывает вдвое больше прежнего. Проходя мимо расклеенных на улице афиш Большого театра, она читала свое имя, написанное огромными буквами. Сначала, правда, она чувствовала себя не совсем комфортно. А что, если бы режиссер выбрал вместо нее Веру или Полину? Тогда бы не она, а одна из ее подруг стала ведущей балериной. Возможно, и их посещают подобные мысли. Или они, поборов зависть, сами видят, что Нина заслужила то, чтобы быть первой?

Круговерть дней и ночей сменилась безумством недель, перерастающих в месяцы. Нина учила новые для себя партии: Китри вместо Королевы дриад, Принцесса Аврора вместо Феи Сирени. Появление Нины на сцене теперь обставлялось более пышно. Она двигалась медленнее, величественнее, как настоящая прима. Все ее просьбы выполнялись. Теперь Нина могла быть уверена, что не ощутит недостатка в английских булавках, заколках для волос и гриме. День перед выступлением она проводила в постели, подложив подушку под ноги. Нина научилась не обращать внимания на зависть, которая лишила ее дружбы многих балерин.

Ее партнером стал любимец публики Петр Рааде. Он отличался гордой осанкой и славился своими прыжками. Иногда она танцевала с не менее известным Юрием Липовичем. Четыре года назад, когда Сталин посетил Большой театр, Юрия пригласили в ложу к отцу народов. Эту историю Нина слышала много раз. Юрий подробнейшим образом описывал, как Сталин с крайне серьезным видом сидел за столом, а перед ним стояло блюдо, наполненное сваренными вкрутую яйцами.

— Он сказал мне, — рассказывал Юрий каждому, кто готов был его слушать, — что мой танец «задумчив, особенно в плечах».

Четыре года танцор старался извлечь хоть какой-нибудь смысл из похвалы вождя. Когда Юрий спросил у Нины ее мнение, балерина осмелилась предположить, что в словах вождя мало смысла. В конце концов, что еще можно ожидать от человека, не владеющего специальной терминологией?

— Просто он пытался подобрать нужные слова.

— Но ведь он наш вождь, — не согласился с ней Юрий. — Его слова всегда имеют глубокий смысл.

— Иосиф Виссарионович не танцор. Может, он просто не знал, как выразить свою мысль.

Юрий бросил на Нину косой взгляд. Она поступила крайне опрометчиво, намекая на то, что великий вождь не знает, о чем говорит.

— Я просто хотела сказать…

— Понимаю, но его слова обязаны иметь глубокий смысл.

Доверительная беседа с одним из самых знаменитых танцоров Большого театра дорогого стоит. Теперь Нина выступала в премьерах и получала восторженные письма поклонников. За спектаклями она наблюдала из просторной режиссерской ложи, сидя в красном кресле. Помимо этого ее жизнь мало в чем изменилась: бесконечные репетиции, спектакли и обязательные политинформации. Она, как прежде, сама пришивала сатиновые ленты к пуантам, вымачивала задники в теплой воде и упражняла голени. Обнаружив петельку на чулке, Нина маленьким крючком осторожно возвращала нитку на место. Свои выходные, припадавшие на понедельник, она проводила с мамой, а по вечерам спешила с одного концертного выступления на другое. Уже ночью Нина без сил падала в постель и мгновенно засыпала. Время, которое она проводила с Виктором, ограничилось ранним утром и поздним вечером. Иногда ей удавалась урвать несколько драгоценных часов свободного времени днем. Нина уже не была в курсе того, с кем встречается Полина и что происходит между Верой и Гершем. Ужинать в «Авроре» — водка, приправленный специями салат из редиски, холодное блюдо из сельдерея и свеклы со сметаной — не прекратили, вот только Нине редко выпадала возможность присоединиться к общей компании. Выступлений на сцене Большого театра поубавилось, но на смену им пришли правительственные и частные концерты, сольные выступления в кинотеатрах перед началом сеанса. Левые приработки давали ведущим балеринам больше, чем платило государство. Теперь в выходные дни и праздники Нина танцевала даже дольше, чем в будни. Приемы в честь какого-нибудь иностранного дипломата — вроде того, на котором Нина познакомилась с Виктором, — стали для нее привычными.

Нину перевели в другую гримерную — побольше и посветлее. Она располагалась на одном этаже со сценой. Ее соседкой стала еще одна молодая прима Большого. Вера и Полина не присутствовали на «церемонии прощания». Нина собрала в сумку содержимое своего туалетного столика и вешалки: одеколон, памятные безделушки, гетры, свитер, трико и колготы.

Она в последний раз взглянула на комнату, в которой осуществились ее мечты как о балете, так и о романтической любви. Какая теснота и убожество! Электрическая лампочка без абажура и ободранные стены. Зеркало туалетного столика Полины больше не украшали пожелтевшие газетные вырезки о водолечении. Под влиянием Веры она стала приверженцем менее сложных рецептов красоты. Впрочем, Нина сомневалась, что ланолиновое мыло и чуть теплая вода вполне могут превратить Полину в красавицу.

В этом году произошли и другие изменения, не имевшие непосредственного отношения к балету. Жизнь в городе начала постепенно налаживаться, улучшаться. В магазинах на улице Горького стало больше товаров по сравнению с прошлым годом. Недостатка в продуктах уже не ощущалось. Полки магазинов ломились от черной икры и консервированного крабового мяса. Качество ткани улучшилось. Появился больший ассортимент платьев разного покроя. Мама согласилась принять купленную дочерью юбку с ярким рисунком из цветов. В ноябре из Чехословакии поступила большая партия обуви разных расцветок и фасонов, из скрипучего кожзаменителя и парусины.

Больше не видно было свешивающихся со столбов оборванных проводов. Здания заново покрашены. Проломы в стенах заделаны кирпичом. Мостовые переложены. Всюду развернуто строительство высотных домов, которые вздымались вверх ступенчатыми башнями. Нине прежде не доводилось видеть таких высоких зданий. По всему городу виднелись подъемные краны, словно остовы доисторических чудовищ.

Как оказалось, Виктор был прав: после долгих лет лишений жизнь постепенно улучшалась.

Женщины ремонтировали мостовую улиц и площадей. Проходя Манежной площадью, Нина видела, как молоденькие девушки разгружают булыжники из грузовиков, разбрасывают лопатами гравий, наливают горячий асфальт, прилипающий к обуви. Они были ее ровесницами. Двадцать лет с небольшим, некоторые даже моложе. Юбки из дешевенькой ткани. Хвостики платков заправлены за воротники телогреек. Некоторые тащили за собой похожие на индийских слонов паровые катки. В их движениях сквозило царственное величие, хотя на самом деле это были простые сельские девчонки, приехавшие в Москву из южных степей и теперь живущие на окраине столицы. Каждый вечер их, словно скот, грузили в кузов грузовиков и отвозили в бараки… Глядя на них, Нина не могла избавиться от неприятного чувства стыда за то, что эти девочки вынуждены таскать тяжести и выравнивать горячий асфальт.

Вот и сейчас она напомнила себе, что и сама тяжело трудится, и отвернулась, чтобы не видеть, как они вытирают мокрые от пота лица косынками. На обочине девушка, опустив голову, оперлась на совковую лопату. Плечи ее вздрагивали от беззвучных рыданий.

Вечером того же дня Нина, придя домой, застала мужа сидящим на диване, где он обычно работал. В руке его был стакан ликера. Виктор выглядел уставшим и грустным.

— Что случилось? — спросила она.

— Ничего особенного. Все идет согласно плану.

Виктор сделал большой глоток.

— Очень длинная речь.

Он только что вернулся после собрания в Союзе писателей.

— Трудно было высидеть до конца, — медленно произнес он.

— О чем речь?

Вместо ответа Виктор прищурился и покачал головой, словно Нина должна была сама все понимать.

Она и поняла. Безродные космополиты… Такое она слышала в последнее время повсюду. Говорили еще о «чуждых буржуазных элементах», но первое выражение имело под собой больше конкретики. На бюрократическом жаргоне безродными космополитами называли евреев.

Нина наклонилась к Виктору, и он негромко сказал:

— Лев Штерн сидел рядом со мной с таким видом, словно это не имеет к нему ни малейшего отношения.

— Ты не виноват.

— Я знаю.

— Ты все равно ничем не смог бы ему помочь.

— Конечно, нет, — громче заговорил Виктор. — С моей стороны это было бы непатриотично. — Вздохнув, он отхлебнул из стакана, который по-прежнему держал в руках. — У нас есть Толстой, Маяковский и Горький. Запад нам не указ. Как сказал товарищ Сталин, у нас есть свои, советские классики. Надо соблюдать революционную чистоту наших рядов…

Он снова поднес стакан ко рту. Нина заметила, что руки его дрожат.

— Все хорошо, — сказала она. — Никто не ждет, что ты станешь защищать этих людей.

Говоря это, Нина не верила в искренность своих слов. А еще она подумала, что тот, кто выступит в защиту космополитов, подпишет себе смертный приговор, поэтому и бросилась успокаивать мужа.

«Только молчи! Не говори ничего! Не подвергай себя опасности хотя бы ради меня!»

— Вчера я видел Герша, — сказал Виктор. — Я случайно встретил его на Пречистенке. Мы одновременно увидали друг друга, но Герш — ты не поверишь! — опустил голову и отвернулся, словно позавчера я не был у него в гостях. Он собирался пройти мимо, но я догнал его и спросил: «В чем дело?» Тогда он сказал, что хочет помочь друзьям его не замечать.

Нина зажмурилась.

— Бедный Герш! Он знает, что мы от него не отвернемся.

— Вчера вышла из печати еще одна статья, — сказал Виктор. — Не о Нем конкретно, но имя Герша там упоминалось.

Нина поймала себя на том, что избегает смотреть мужу в глаза. Больше нельзя об этом говорить. По крайней мере, здесь, в коммуналке. Даже у стен есть уши. Она села на диван возле мужа и положила голову ему на плечо. И молча ждала, пока не удостоверилась, что разговор окончен. Виктору больше нечего ей сказать. Самое время рассказать ему об этом.

Она намеревалась сделать это где-нибудь вне квартиры, там, где можно поговорить без свидетелей, но сейчас предлагать Виктору прогуляться было бы неразумно. Он может неправильно ее понять.

Вздохнув, Нина бросила взгляд в сторону перегородки. Свет выключен. Должно быть, Мадам спит. В общем коридоре какая-то женщина говорила по телефону. Слышались ее вздохи и отрывистые «да», «нет».

— Я беременна, — тихо произнесла она то, во что и сама не могла поверить.

Лицо Виктора мгновенно прояснилось. Нина никак не ожидала от него подобной реакции.

— Любимая, какая чудесная новость!

Нина не могла поднять глаз от пола.

— Я не могу позволить себе родить ребенка сейчас, — прошептала она. — Теперь неподходящее время. Еще и трех месяцев не прошло, как я стала ведущей балериной.

Нина знала, что Виктор просто не понимает, как трудно после родов вернуться на сцену. Беременность навсегда изменяет женское тело. Физические упражнения и диеты не способны полностью вернуть балерине форму, не говоря уже о безвозвратно потерянных месяцах именно сейчас, когда ее карьера находится на взлете. Хотя еще год назад Нина подумывала о том, чтобы родить ребенка. Мысль о создании полноценной семьи согревала ей душу и казалась ужасно романтичной. Любовь, которую она испытывала к мужу, не могла оставаться бесплодной. Теперь же, став ведущей балериной, Нина поняла, что эти мечты могут подождать до лучших времен. «Таков удел взрослого, ответственного человека, — думала она. — Приходится принимать трудные, важные решения».

Выражение лица Виктора изменилось.

— Хорошо, конечно. — Он громко вздохнул. — Ладно.

— Я договорилась с врачом на понедельник, — шепотом сказала Нина.

Аборт считался преступлением и грозил двумя годами тюремного заключения, но все балерины это делали. Ну, не все, а только те, кто мог себе такое позволить. Нина знала от других, к кому обратиться.

Виктор кивнул, и Нина подумала, что удачно выбрала момент для признания: в коммуналке, полной жильцов, муж не будет спорить и требовать объяснений. Сделано и забыто.

Виктор потянулся к ней.

— Придвигайся ко мне.

Впервые со времени первой встречи с Виктором Нина видела такое выражение полного смирения: утомленные глаза, сгорбленные плечи…

Она прилегла рядом с мужем, и он крепко обнял ее. Закрыв глаза, она купалась в тепле его объятий. Только успокоившись и согревшись, Нина вдруг поняла, что нежность Виктора предназначается не только ей, но и крошечному ребенку внутри нее, малышу, которому не суждено появиться на свет.

Надо позвонить Таме. Из всех ее знакомых эта русская была единственной, с кем Нина могла легко и беззаботно поболтать. С ней не приходилось подыскивать правильное слово или соблюдать вежливую дистанцию. Несмотря на относительную молодость Тамы, ей тоже досталось от жизни. Нина подозревала, что и у нее случаются моменты, когда образы из прошлого, словно картинки на экране кинотеатра, обрушиваются на сознание, жаля и раня его. Но между ними не было заведено откровенничать. Нина вообще не делилась секретами с друзьями. Со временем секреты становятся опасными. Так случилось с некоторыми из тайн, которые Нина хранила глубоко в сердце и о существовании которых старалась по возможности забыть. Даже сбежав из Советского Союза, она сохранила привычку помалкивать ради собственной безопасности. Нина всегда была настороже. Беззаботная девичья болтовня и взрывы смеха никогда не грели ей душу. Она не перешептывалась с подругами, не делилась своими маленькими тайнами, не сплетничала. Порой знакомые девушки пытались вовлечь ее во все это, но Нина терялась и просто не знала, как себя вести. Первые подруги, которых она завела в Париже и Лондоне, пытались исправить положение, но потерпели неудачу. Что-то окостенело в ее сердце, причем раз и навсегда. А через несколько лет начался процесс окостенения ее тела.

То же касалось и любви. В первые годы новой жизни Нина еще тешила себя надеждой полюбить снова. Пусть эта любовь не будет такой страстной и всепоглощающей, как та, прежняя. Ничего, достаточно и чего-нибудь попроще. Легкий весенний жакет вместо меховой шубы. Вкусный суп и салат вместо банкета из восьми блюд. Вполне хватит и этого. Она нуждалась как раз в простоте и легкости.

А шансов полюбить и быть любимой у нее было много, даже слишком много. Обосновавшись после бегства из СССР в Париже, Нина была атакована толпой поклонников, которые роились вокруг нее, словно надоедливые комары. Их было слишком много. Они мешали друг другу, не давая Нине сконцентрировать свое внимание на ком-то одном. Преклонение мужчин льстило ей. Она надеялась, что рано или поздно сможет найти среди них любимого. Она была еще молода и открыта всему новому. Вот только сердце… Оно не слушалось хозяйки. Роман с грузным весельчаком Арманом закончился внушающим страх из-за своей безболезненности разрывом. А затем был скрытный, молчаливый Патрис. Сердце Нины оставалось равнодушным…

После Патриса она разуверилась в себе и в других. Больше Нина ни с кем не сближалась. Очень уж трудно было выполнять чужие капризы, быть открытой и откровенной. К тому же в глубине души Нина больше не доверяла мужчинам. Ни одному из них. Ее недоверие было основано исключительно на эмоциях. В Лондоне она часто встречалась с титулованными особами, выходила в свет в обществе красивых холостяков или известных вдовцов. Ее жизнь стала более светской, публичной. Ежедневник ее был заполнен всяческими мероприятиями. Нина безупречно одевалась и появлялась в драгоценностях из своей постоянно пополняющейся коллекции. Ее фотографии печатались на обложках журналов. И все-таки она стояла обособленно в лондонском обществе. И высокомерия в этом не было ни на йоту. Будь Нина до конца честна с собой, она бы признала, что не смогла вписаться в новую жизнь. Она перелетала с места на место, добросовестно преподавала хореографию, посещала премьеры и бенефисы, устраивала чаепития для все расширяющегося круга своих именитых знакомых, но не близких друзей, оставаясь при этом эмоционально чужой происходящему. Все ее бывшие ученицы давно уже были на пенсии. Иногда они писали своей наставнице.

Нина позабыла имена большинства своих прежних знакомых. Слишком уж много времени прошло с тех пор. Если бы она захотела их вспомнить, то, вполне возможно, это ей удалось бы, но только у нее не было ни малейшего желания что-нибудь вспоминать. Эта девушка из «Беллера» хочет, чтобы она предоставила какой-нибудь «вспомогательный материал». Хорошо. У нее наверняка найдутся открытки, записки и фотографии… Французские и британские ювелиры надоедали ей предложениями стать моделью для демонстрации их коллекции. В отделах светской хроники часто помещали ее фотографии. Дни и ночи были настолько заполнены, что совершенно не оставалось времени для воспоминаний.

Последнее время Нина стала вспоминать своих самых старых, самых первых друзей. Воспоминания приходили непрошеными. Мимолетные образы из недосягаемого прошлого…

— И что с ним стало?

Нина откинула голову назад.

Синтия сидела напротив нее на диване, дожидаясь, пока сварится суп.

— С лордом… как его там? Вы после еще виделись?

Вот такая старость?! Не просто медленное старение, а старческое слабоумие, когда прошлое постепенно вытесняет настоящее. Она не хотела становиться одной из тех, кто утратил связь со временем, кто не знает, утро сейчас или ночь, не хотела крошить еду на постель и потом подбирать эти крошки.

— Я… ну…

Нина выглянула в окно: деревья укутаны снегом, снег мерцает и танцует, подгоняемый ветром.

Прежде она не боялась, что безумие может коснуться ее. Таких случаев в ее семье не было. Впрочем, раньше люди жили гораздо меньше.

Синтия рассказывала что-то о своих бой-френдах и свиданиях вслепую. Как хорошо, что она повстречала Билли! На ее указательном пальце красовался маленький квадратный бриллиант. Билли сделал ей предложение на День святого Валентина.

— Первый муж добился моего расположения, даря цветы гибискуса. Каждый божий день он дарил мне букет! — Синтия рассмеялась. — Потом я вышла замуж, и мы стали жить с его родителями.

Нина оглядела одетую в медицинский халат и белые туфли Синтию так, словно видела ее впервые.

— Вы были замужем?

— Вышла замуж в двадцать один год. Тринадцать лет брака. Трое детей.

Почему это ее удивило? У Синтии есть семья. Говорила ли она об этом прежде? Возможно, Нина просто забыла.

— Чарлз и Раймонд учатся во Флориде, а Пенни живет со мной. Я забрала детей и переехала в Бостон. — Синтия запнулась, словно тоска по прошлому мешала ей говорить. — В следующем месяце исполнится двенадцать лет, — добавила она.

— Вы сбежали сюда от мужа? — вырвался у Нины вопрос, прежде чем она смогла его обдумать.

— Нет. Мы сначала развелись. Ну а потом… я не смогла жить там больше и уехала с острова. Вы ведь меня понимаете?

«Уехала с острова», — повторила про себя Нина.

Боль в шее сегодня немного спала, и она даже смогла кивнуть в знак согласия.

— Кто же не хочет пожить по-человечески… — сказала Синтия. — Вы ведь тоже приехали сюда ради этого?

Слишком много вопросов. Чего это она разболталась сегодня?

— Я не хочу говорить на эту тему — тихо сказала Нина.

А в душе ее уже заворочался страх от осознания того, что, возможно, Синтия отчасти права.

— Как продвигается работа над приложением?

Ленора, похоже, обладала шестым чувством, позволяющим почуять те краткие периоды, когда Дрю делала перерыв в работе.

— Медленнее, чем хотелось бы, но продвигается.

Особых проблем не было. Создатели каталога подготовили драгоценности к фотосъемке, потратив много времени на размещение украшений так, чтобы в полной мере продемонстрировать их красоту. Вышел еще один пресс-релиз с рассказом о наиболее интересных лотах будущего аукциона. Пресс-служба позаботилась о том, чтобы информация попала в возможно большее число газет и журналов. Дрю обожала предаукционную суету, чувство, возникающее после достижения поставленной цели, вне зависимости от того, насколько незначительной была эта цель. Свою теперешнюю жизнь она представляла себе в виде терпеливой и крайне педантичной подготовки к лучшей жизни, которой, вполне возможно, ждать осталось совсем недолго.

— Превосходно. Уверена, так оно и есть.

Зазвонил телефон. Дрю, с облегчением кивнув, отвернулась и сняла трубку.

Звонил Григорий Солодин. Он хотел узнать, не нашлись ли в бухгалтерских книгах следы янтарного набора.

Дрю смотрела вслед Леноре. К сожалению, похвастаться было нечем.

— Я изучила данные по Антону Боровому, но не нашла никаких упоминаний о наборах янтарных украшений. — Чувствуя, что разочаровала Григория, она секунду подумала и добавила: — Я смогла прочитать только англоязычные публикации. Думаю, на русском их больше.

— Если хотите, я прочту их.

Дрю решила, что Солодин считает ее недостаточно компетентной.

— Не уверена, что вам следует выполнять мою работу…

— Меня это не затруднит, мисс Брукс.

— Вы можете называть меня Дрю.

— Хорошо, Дрю. Эти данные заархивированы?

— Да, но я не уверена, что вы сможете найти их в сети. Конечно, можно поискать через ссылки, но… Ювелирный дом Борового давно прекратил свое существование, так что навести справки не у кого.

— М-м-м… Плохо.

— Я бы не сказала. Куда тяжелее собирать информацию о действующих ювелирных домах. Они никогда не делают свои архивы общедоступными.

— Серьезно? — с облегчением сказал Григорий Солодин. — Значит, мы ищем людей, владеющих записями о продажах ювелирных украшений, созданных Боровым?

— Да. В семье ювелира могли сохраниться какие-то записи. Или, вполне возможно, его потомки передали документы в музей, историческое общество либо библиотеку университета.

— В России?

— Не обязательно. Они могли эмигрировать в другую страну… А я пока поищу в американских архивах. Я уже позвонила в отдел систематизированных собраний Общественной библиотеки. Мне посоветовали обратиться в Чикагский центр российских и евразийских исследований, но там ничем помочь не смогли. Я созвонилась с музеями русских ювелирных изделий, но их сотрудники занимаются в основном императорскими драгоценностями, хранящимися в Эрмитаже, творениями Фаберже и подобными произведениями искусства. Никто не интересуется украшениями, которые носили обычные люди.

— Если я найду в Интернете регистрационную книгу или еще что, — сказал Григорий, — какие слова помещать в поисковик?

— Ну, любые… «янтарные серьги», «кулон прибалтийского янтаря», «кабошон с инклюзией». — Ручка двигалась в такт словам. — «Золотая гарнитура», «овальная оправа», «четырнадцать каратов», «желтое золото», «пятьдесят шесть золотников»… Я запишу их для вас и перешлю по электронной почте. Я не хочу злоупотреблять вашей любезностью, и, если вы что-нибудь найдете, мы наймем переводчика.

— Я сам переводчик, — сказал Григорий.

— Вы? — удивилась Дрю, вспоминая, не говорил ли Солодин этого раньше.

— Я литературный переводчик, перевожу русскую поэзию.

— Ой, а я люблю стихи!

— А каких поэтов вы предпочитаете?

— Ну, я не специалист по английской литературе, но люблю читать стихотворения. В колледже я слушала курс по современной англоязычной поэзии и после него сохранила все книги. Я люблю Сильвию Плат, Говарда Немерова и Эдну Сент-Винсент Миллей. Еще мне нравится Джордж Герберт и Шекспир. У меня есть переводы стихотворений Пабло Неруды.

Жоржи, парень, с которым она недолгое время встречалась после переезда в Бостон, подарил ей томик стихов Неруды.

— Хороший выбор.

— Боюсь, не слишком оригинальный.

— А кому нужна оригинальность? Главное, чтобы поэзия трогала вам душу.

— Я просто хочу сказать, что мои литературные вкусы далеки от Изысканности.

— Почему вас это волнует, Дрю? Важен факт того, что вы, повинуясь порыву души, открыли томик стихов и начали читать.

Она рассмеялась.

— Мой бывший муж, когда учился в колледже, писал стихи. Правда, он не особенно ценил современную поэзию.

Вспоминая свою слепую веру в Эрика, Дрю с грустью подумала о том, как скоро и легко он отказался от своих литературных мечтаний, найдя в больнице первую настоящую работу в отделе связей с общественностью.

— У него было множество теорий о белом стихе. Я помню, как он расстроился, когда я призналась ему…

— В чем вы ему признались?

— Я бы не хотела говорить вам об этом.

— Пожалуйста!

Дрю представила, как Григорий сейчас улыбается и ямочки играют на его щеках.

— Хорошо. Мне хочется узнать ваше мнение как переводчика. Я люблю разную поэзию, но то, что я предпочитаю… это немного смешно, однако…

— Вы меня интригуете.

— Ладно, расскажу. Я предпочитаю рифмованную поэзию.

Григорий довольно хмыкнул на противоположном конце линии.

— Не идеальные рифмы, как на открытках «Холлмарка», но все же…

— Я вас понимаю.

— Я давно поняла, что белый стих — не для меня. Иногда я читаю написанное верлибром стихотворение и просто не понимаю, зачем автор его написал. Если нет хотя бы убогой рифмы… если строка не метрическая… я не знаю, что и думать. Такие стихи просто рассыпаются на глазах… — Поняв, что чересчур разговорилась, Дрю спросила: — А каких поэтов вы переводили?

В трубке раздался глубокий вздох.

— Только одного. Виктора Ельсина. Он был мужем Нины Ревской.

Вот, значит, какая между ними связь! Хотя Дрю, работая над составлением каталога, и наткнулась на имя советского поэта Ельсина, она почти ничего о нем так и не узнала. Теперь, по крайней мере, одна из загадок разрешилась. Скорее всего, Григорий Солодин специально приобрел кулон, принадлежавший ранее семье поэта, творческим наследием которого он живо интересуется. Теперь понятно, как у него оказался кулон из янтарного набора, принадлежащего Нине Ревской. Неясной оставалась причина, по которой он так долго скрывал от Дрю правду. Почему сразу не рассказал ей об этом?

Воображение Дрю тут же начало строить всевозможные предположения, но она только сказала:

— Я и раньше знала, что ее муж был поэтом, вот только не представляла, что его стихи кто-то читает… Я имею в виду, читает на английском языке…

— Вы абсолютно правы. Его никто и не читает, — с иронией ответил Григорий. Он вообще был склонен к иронии.

— А не могла бы я где-нибудь ознакомиться…

— С его стихами? — удивился Григорий.

— С вашими переводами его стихов. Мне бы очень хотелось их почитать.

— Хорошо. Я отсканирую листы книги и пришлю вам по электронной почте…

— Я лучше приду сама. Мне еще надо передать вам список фраз для поиска в Интернете.

— Отлично.

— Я зайду к вам завтра после работы.

Завтрашний день обещал быть насыщенным. Послезавтра Григорий шел со знакомой на дегустацию вин. Они договорились встретиться в четверг.

— В половине шестого подойдет?

— Вполне.

Григорий рассказал, где находится кафедра и где его искать.

— Замечательно. Я принесу список фраз для поисковика.

Положив трубку, она еще долго вспоминала его голос, с легким акцентом произносящий:

— До скорого!

Вскоре после аборта Нина и Виктор сидели с Гершем и Верой в одном из немногих открытых ночью ресторанов. Время было позднее, и среди посетителей уже не мелькали официально одетые серьезные товарищи. На эстраде оркестр заиграл американский джаз.

Выпивший больше обычного Герш произнес длинный грузинский тост, вызвавший общий смех.

Вдруг оркестр сбился с ритма, смолк, а через секунду заиграл мелодию, совсем не похожую на джазовую.

Нина и другие как по команде посмотрели на вход. В ресторан зашла группа людей в добротных пальто. Их сопровождали женщины в мехах. Нина заметила среди них знакомое лицо. Полина. Девушка небрежно поигрывала свисающей с плеча горжеткой из чернобурки. На губах — популярная в этом сезоне ярко-оранжевая помада.

Увидев Нину и Веру, Полина помахала им, а потом, схватив своего кавалера под руку, потащила его к их столику.

— А вы, значит, здесь! — улыбаясь, воскликнула она.

Полина представила им своего кавалера. Сергей. Удивительно, но он оказался красивым и высоким. Квадратная челюсть и золотисто-каштановый цвет волос. Мужчина смотрел на них строгим, немного равнодушным взглядом кондуктора, проверяющего трамвайные билеты. На вид моложе партийных «шестерок», с которыми Полина обычно встречалась. Сергей казался преисполненным достоинства, причем это было не от переизбытка водки, а от внутренней силы. Нину удивила сдержанная непринужденность, с которой Вера и Герш поздоровались с новоприбывшими. Было видно, что они уже знакомы.

Сергей тоже проявил определенную сдержанность, которая легко объяснялась нежеланием скомпрометировать себя в глазах товарищей слишком уж дружескими отношениями с Гершем. Вера придвинула стул, стоявший у незанятого столика. Полина села возле Виктора. Тот одарил ее лучезарной улыбкой и придвинулся ближе. Нина не обиделась. Таким уж он уродился, не переделаешь. Ей только неприятно было видеть, как Полина улыбается, глядя на ее мужа.

Сергей сел на стул рядом с Верой.

— Как ваше ахиллово сухожилие? Надеюсь, уже лучше? — спросил он.

Вера травмировалась на прошлой неделе. Незадолго до этого появилась статья с разгромной критикой Герша, и Виктор шутливо назвал Верину травму «ранением сочувствия». Нина не считала, что это повод для шуток. Для балерины танец — превыше всего.

— Если все пойдет хорошо, я вернусь на сцену в конце следующей недели, — несколько сухо ответила Вера. Ее длинные тонкие пальцы легким нервным движением откинули упавшую на лицо прядь волос.

— Хорошо, хорошо.

Сергей заискивающе улыбнулся. Все мужчины легко попадались на кажущуюся ранимость Вериной красоты. Большие темные глаза на бледном лице были неотразимы. Даже Виктор временами подпадал под ее очарование.

— Полине не хватает вашего общества в гримерной, — все тем же вкрадчивым голосом, совсем не обращая внимания на присутствие Герша, заявил Сергей.

— Я рассказала Сергею о наших состязаниях в острословии, — беззаботно рассмеялась Полина.

Ее ярко накрашенный рот расплылся в широкой улыбке. Должно быть, девушка не заметила того, что ее кавалер заигрывает с другой. Вера рассмеялась, и Полина пустилась в пространные объяснения. Вдруг Нина с удивлением поняла, что Полина и Вера как-то незаметно для нее сдружились.

Внезапно ревность охватила Нину. Такое же чувство, как несколько недель назад, когда в выдавшийся свободным вечер она пошла к маме. Той не оказалось дома. Встревожившись, Нина вышла на улицу ее искать, а когда вернулась, то застала мать в пальто, раскрасневшейся на морозе. Улыбаясь, она с милой непосредственностью сообщила дочери, что ходила в Большой театр смотреть выступление Веры.

Встретившись с официантом глазами, Сергей поднял руку и заказал два стакана водки. Нина решила, что Полине наконец удалось найти себе достойного кавалера. От престарелых «шестерок» она перешла, так сказать, к настоящему ответработнику. По крайней мере, так кажется. Хотя этот мужчина и был моложе своих товарищей, он явно имел определенный вес. Интересно, Полине и впрямь хочется стать одной из этих толстых жен номенклатурных работников? Рискованно. Постоянно кто-то из них попадает в немилость, если не хуже.

С удивительным проворством официант принес заказ.

Сергей провозгласил тост:

— За завтрашнее процветание!

Все чокнулись.

Эта строчка из стихотворения Виктора Ельсина стала в последнее время крылатой фразой. Еще одно доказательство популярности поэта, хотя Нина, признаться, каждый раз удивлялась, слыша мужнины слова, повторяемые чужими людьми. Его карьера, как и ее, находилась на взлете. Доходы удвоились. В прошлом месяце Виктора назначили редактором нового литературного журнала. Кроме того, он продолжал вести свою колонку в «Литературной газете». В следующем году его наградят загранпоездкой. Вместе с двумя журналистами он станет послом доброй воли.

Нина проглотила водку.

— Извините, но нас ждут, надо идти, — сказала Полина.

Они встали из-за стола. Глаза Сергея не отрываясь смотрели на Веру, и Нина поняла, почему он подошел к их столику.

Когда они отошли, Герш пробурчал:

— Он похож на стилягу.

— Не ревнуй, — сказала Вера, хотя косоглазие и клеймо космополита делали подобную реакцию Герша вполне оправданной. — Тебе нужны связи. Спасибо Полине, что привела его к нам.

Нина не смогла удержаться от того, чтобы не посмотреть на столик, за которым расположились ответработники. Нет, Сергей ничуть не был похож на стилягу.

— Не завидую Полине, — тяжело вздохнув, словно подводя черту под разговором, сказал Виктор.

Лот № 58

Неоправленный розовый бриллиант грушевидной формы. Шлифованный алмаз весом в 2,54 карата. Природный цвет. Чистота — VVS1. Цена — $ 100.000–150.000.

 

Глава десятая

Взбираясь по крутым лестницам здания, в котором располагалась кафедра иностранных языков, Дрю слышала нарастающий гул голосов. Стол секретаря был пуст, но из холла все громче слышалась английская речь с испанским акцентом. Ей сюда. На двери металлическая табличка с выгравированным именем хозяина кабинета «Григорий Солодин». Под табличкой прилеплена желтая бумажка с небрежно написанными буквами:

Дрю! Вызван на совещание. Извините, что так вышло. Я звонил вам на работу, но мне сказали, что вы уже ушли. Книга внизу. Можете оставить фразы для поиска в моем почтовом ящике. Пожалуйста, еще раз извините, что так вышло.

Г. С.

Как ни абсурдно это звучит, но она расстроилась. Дрю и сама не смогла сказать почему. Книга была здесь, на ковре у двери его кабинета. Она подняла ее и положила в свою объемистую кожаную сумку. Вытащив список ключевых фраз, Дрю опустила его в почтовый ящик Солодина. Уходя, она утешалась мыслью, что даже хорошо, что она не застала его. Теперь можно пойти прямо домой и хоть раз лечь спать пораньше. Ей хотелось спокойно провести вечер и хорошо выспаться. Завтра она встанет позже обычного, поедет в аэропорт Логана и… прощай, работа! Кейт достала для нее горящую путевку: четыре дня и пять ночей на островах Кайкос, авиаперелет и проживание в отеле включены в стоимость. Всю неделю Дрю в беспорядке складывала вещи в дорожную сумку, лежащую в углу спальни.

С противоположного конца коридора до нее донесся чей-то голос. Человек говорил с явным французским акцентом. Его кто-то перебил. Дрю не смогла разобрать слов. Дверь приглушала звуки.

«Григорий, должно быть, сейчас там», — подумала она.

Дома она поняла, что не хочет ужинать. Дрю открыла банку маслин, налила фужер вина и свернулась калачиком в углу большого старого дивана. Открыв сборник поэзии Виктора Ельсина, она прочитала короткое предисловие Григория Солодина, в котором он рассказывал читателю о тех трудных решениях, которые пришлось принять при переводе стихов на английский язык. Желая сохранить образность и богатство языка поэта, переводчик во многих случаях пожертвовал стихотворным размером оригинала. Дрю перевернула страницу, и ее охватил старый, ставший привычным страх, зародившийся еще в начальной школе и благодаря высокомерию Эрика прочно засевший в ее мозгу: «Поэзия — не для тебя. Ты ничего не смыслишь в настоящей поэзии». Даже в колледже Дрю переживала из-за того, что может неправильно понять стих и сказать на занятии какую-нибудь глупость.

К своему удивлению, она нашла эти стихи простыми и восхитительными. Некоторые из них были как песенки, маленькие частушки, звучные и радостные. Другие — гораздо длиннее. Они носили иногда символический, иногда романтический характер, но в обоих случаях смысл их был Дрю понятен.

Одно стихотворение ей так понравилось, что она переписала его в свой блокнот:

ВОСКРЕСЕНЬЕ

Дрю понравилась чувственность этого стихотворения, мир природы и двое влюбленных, запечатленных на ее фоне. Скрытый эротизм, завуалированный под поверхностно-невинной символикой, восхищал ее. Несмотря на превратности судьбы, Дрю еще верила в любовь. Ее неудачное замужество было следствием девичьего романтизма, порожденного двумя годами влюбленности: страстные ночи и долгие рассветы вдвоем, любовные записки, вложенные в книгу и подсунутые под дверь, замученный звонками телефон, бурные примирения и наконец, после помолвки с Эриком, осознание того, что теперь она может не скрывать своей любви, а наоборот — открыто демонстрировать ее, сверкая колечком с бриллиантом на пальце.

Вспоминая свое поведение в тот период жизни, Дрю заливалась румянцем стыда. Ей казалось, что обручальное колечко заставляет людей по-другому смотреть на нее, воспринимать молоденькую девушку с большим уважением, как личность, достойную быть любимой. Родители поддержали ее в намерении выйти замуж за Эрика. До этого они никогда по-настоящему не уважали ее мнение, будь то желание изучать историю искусств вместо чего-нибудь «практичного» или согласие работать в художественной галерее, название которой никому ничего не говорило. Как здорово было на праздновании помолвки! На ней была нарядная голубая юбка и идеально сочетающийся с ней топик с воротом, как будто скопированным с бушлата. Она сама себе казалась девушкой, пришедшей из старого доброго кинофильма, — счастливая, молодая и нарядно одетая. Волосы коротко острижены. Наконец-то она сумела принять правильное решение.

Дрю постаралась отогнать от себя непрошеные мысли. Как бы сложилась ее жизнь, не разведись она с Эриком? У нее, вполне возможно, был бы сейчас ребенок, даже двое детей. Они бы росли вместе и не чувствовали себя одинокими и склонными к самоанализу интровертами, как их мама. Ее шансы родить ребенка уменьшаются с каждым годом. Сколько еще лет пройдет, прежде чем они станут равны нулю?

Такова цена, которую она вынуждена платить за романтические взгляды на любовь. Ей хотелось создать новую семью, но на этот раз с человеком, полностью отвечающим ее представлениям о партнерстве в браке. Иногда, анализируя свое поведение, Дрю с ужасом понимала, что на самом деле уклоняется от принятия решения. Вернее, увиливая от активных поисков подходящего мужчины, она уже приняла решение. Фактически, перестав действовать, Дрю подсознательно утратила надежду на чудо и смирилась с одиночеством.

Инициатива Джен с поиском ей жениха через Интернет не имела ни малейших шансов на успех. Дрю в достаточной степени надоели нестерпимо длинные свидания в суши-барах, ирландских пабах и ресторанах с азиатской кухней. Мужчины удивленно смеялись и чувствовали себя не в своей тарелке, когда она увлеченно рассказывала им о своих любимых картинах и фильмах из гарвардского киноархива. Эти мужчины предпочитали жевательную резинку, клали ногу на ногу и в свободное время играли со своими мобильными телефонами…

«Прекрати!» — как обычно, отогнала она неприятные мысли.

Снова взяв лежащую на коленях книгу, Дрю прочла вслух несколько стихотворений. Они были размещены здесь в хронологическом порядке. По мере чтения она заметила, что тон стихов начинает меняться. Сентиментальность осталась, но появились ностальгия, иногда вдумчивая, иногда меланхоличная. Дрю понимала, что это всего лишь перевод, что на русском языке эти стихи звучат по-другому. Благодаря Григорию Солодину поэзия Виктора Ельсина стала доступна ее пониманию. Эта мысль почему-то растрогала Дрю.

В ее представлении работа переводчика была в чем-то сродни ее работе. То же самое одиночество, когда ты предоставлена самой себе и ищешь необходимую информацию в библиотеке или по Интернету. Конечно, Григорий Солодин мог консультироваться с другими людьми, показывать свои переводы в процессе работы над ними, обсуждать то, что получилось, но в любом случае его переводы, сделанные с искренней любовью и тщательностью, оставались творением только его сердца и таланта, сколько бы людей ни подключались к работе над ними. Дрю знала это из собственного опыта. Как и в случае с Григорием Солодиным, ее работа, оставаясь неблагодарной и незаметной для большинства, была в то же время крайне необходимой. Оба они несли людям красоту. Конечно, труд Григория Солодина предполагал настоящий талан, а ей хватало одного лишь терпения, но общими были аккуратность и сосредоточенность, граничащая с переходящей в одержимость любовью.

Размышляя над этим, Дрю почувствовала себя лучше, не так одиноко. Она сидела на диване, скрестив ноги по-турецки, и думала о том, что на свете есть люди, которые находят радость в маленьких, сугубо личных занятиях и тихом существовании, люди, живущие не только происходящими вокруг событиями, но и собственными мыслями. Приверженность к работе и искусству есть проявление глубокой веры в причастность к бытию. Джен, Стефан и Кейт правы, когда говорят, что она слишком занята своими книгами и собственными мыслями. Ну и что! Внутренний мир богаче реальности, он постоянно развивается и полон возможностей, недоступных в материальном мире.

Зима 1951 года. Лунный свет отбрасывал на мостовую огромные, кажущиеся нереально искаженными тени от зданий, что окружали площадь. Нина чувствовала, как они нависают над ней, давят на нее. Дрожа от холода, она шла к зданию Большого театра. Вокруг и внутри театра было полным-полно чекистов. У входа дежурили люди, вооруженные винтовками с примкнутыми штыками. Хотя Нина была знаменитостью, ее тоже остановили, проверили пропуск, долго рассматривали фотографию и только потом пропустили. Посты находились практически в каждом проходе. Только предъявив пропуск, артисты могли попасть в раздевалку, гримерную, ванную комнату и даже пройти на сцену. Во время представления маленькие корочки пропусков засовывались куда-нибудь под костюм, и балеринам оставалось только надеяться, что во время танца они не выскользнут и не потеряются.

Внутри театра суетились испуганные, взволнованные люди. Кроме театра, Сталин появлялся перед народом только два раза в году: на Красной площади во время первомайской демонстрации и в июле, когда устраивали парад военно-воздушных сил. Раньше Нину волновали и радовали приезды Иосифа Виссарионовича. Танцевать перед отцом народов было великой честью, но сегодня, накладывая грим и собирая волосы в пучок, Нина думала не о Сталине, а о Вере и Герше. Она старалась отогнать тревожные мысли, сосредоточиться перед выступлением, но не могла…

Давали «Дон Кихота». На Нине красовался яркий испанский костюм Китри. Украшенная красными оборками юбка колыхалась в безумном танце, пока она спешила в репетиционную.

Надо разогреться. Рука на перекладине, нога взлетает вверх и вниз, вперед и назад. Надо разогреть мышцы бедер. Глубокий, спокойный вдох… выдох… Сегодня отец народов впервые увидит, как она танцует ведущую партию. От нее потребуются полная сосредоточенность и совершенство каждого движения.

Открылась дверь, и в репетиционную впорхнула Полина в костюме уличной танцовщицы. В руках она сжимала пропуск. На ногах гамаши: Полина последнее время постоянно жаловалась на тендинит.

— Они всюду.

Сквозь маленькое квадратное окошко в двери Нина видела нахмуренное лицо чекиста. Во время посещений театра Сталиным эти люди, переодетые швейцарами или в гражданской одежде, рассеивались по всему зрительному залу. Даже в оркестровой яме сидело несколько человек.

— Я и не знала, что ты танцуешь сегодня, — сказала Нина.

— Я заменяю Веру. У нее болит ахиллово сухожилие… Я так нервничаю!

Репетиционную наполнил приторный запах Полининых духов. Девушка размяла сначала одну ногу, затем вторую. Приподнялась на носках.

— Ты, думаю, слышала, что учудил ее… возлюбленный? — несколько напряженным голосом спросила Полина.

Было ясно, что она пришла сюда ради того, чтобы задать Нине этот вопрос.

— У него, должно быть, не было другого выхода, — сказала Нина, в качестве разминки качая головой слева направо. — Я так думаю.

Накануне Виктор рассказал ей, что Герш женится на Зое.

— Он ее не любит… Зою, — добавила Нина. — Ему нужна ее помощь, защита. Понятно?

— Нет.

— Она член партии. На хорошем счету. Зоя сказала, что попробует ему помочь, когда стихнет кампания борьбы с космополитами.

— Она серьезно такое сказала?

— Герш рассказал Виктору, что Зоя пришла к нему и предложила брак и помощь.

— Так это Зоя сделала ему предложение? — Глаза Полины округлились от удивления. — Эта женщина ни перед чем не остановится. — Она охнула и сокрушенно покачала головой с таким видом, словно лично знает Зою. — Она сделает все, чтобы только заполучить Герша.

«С чего бы Зое так поступать, если дела у Герша на самом деле настолько плохи? — подумала Нина. — Или она надеется, что в случае чего ее партийность послужит надежной защитой? Вот Вера, решись она выйти замуж за космополита, многим бы рисковала».

— В определенном смысле он защищает Веру, — сказала Нина.

Этот довод привел вчера Виктор: Герш не хочет рисковать Верой, особенно с учетом того, через что ей пришлось пройти в детстве. Это не навсегда, а на время. Скоро борьба с космополитами закончится, и всякая надобность в этом браке отпадет. Еще год назад Нина и представить себе не могла, что дело обернется подобным образом.

— Я презираю его, — беззлобно заявила Полина.

Нина обратила внимание на то, что у нее очень изнуренный вид. Даже толстый слой сценического грима на смог скрыть черные круги под глазами.

— У тебя все в порядке? — спросила она.

Полина отвернулась.

— Я плохо сплю.

— Попроси у дяди Феликса снотворное.

Дядей Феликсом звали главного врача Большого театра. Каждый танцор рано или поздно обращался к нему за помощью.

— Бессонница и так пройдет, — отмахнулась Полина и поспешно сменила тему разговора. — Я не верю Гершу.

— Как я понимаю, это простая формальность, — сказала Нина. — Может быть, дело ограничится лишь подписанием соответствующих бумаг.

— Возможно и так.

Полина почесала шею, и только сейчас Нина заметила, что та покрыта большими бледно-красными пятнами. И на груди Полины она увидела такого же цвета полосы, похожие на рубцы.

— У тебя сыпь?

Такое Нина видала и раньше. Люди так нервничали перед посещением театра отцом народов, что покрывались крапивницей.

— Я не знаю. Они то появляются, то исчезают. И так уже несколько дней. Я надеялась, что косметика их хорошо скрывает.

— Тебе надо срочно обратиться к дяде Феликсу.

— Я уже ходила к нему. Он думает, что это аллергия. Я просто съела что-то не то.

— Тогда, по крайней мере, не чешись.

— Я стараюсь, но у меня такая чувствительная кожа!

Дверь распахнулась, и на пороге появился помощник режиссера.

— Осталось пять минут, — уведомил он балерин.

— Ни пуха ни пера, — сказали они друг другу.

Нина направилась к выходу: она будет танцевать в первом действии, сразу же после пролога.

— Не расчесывай сыпь! — напоследок напомнила она.

Ожидая своего выхода за кулисами авансцены, Нина с любопытством поглядывала поверх голов музыкантов на украшенную кумачовыми полотнищами бронированную ложу генералиссимуса. Красная ткань скрывала вождя от глаз посторонних, чекисты окружали Сталина со всех сторон. Нина лишь краем глаза увидела генералиссимуса. Он сидел за столиком: широкие плечи, обрюзгшее лицо, густой ежик седых волос… Сейчас он увидит, как она танцует партию Китри.

У товарища Сталина есть свои любимые балерины. Например, Мария Семенова. А еще Ольга Лепешинская, делегат Верховного Совета РСФСР. Несмотря на ее довольно плотное телосложение и отклонения от эталона красоты, Сталин назвал Лепешинскую Стрекозой.

«Не думай об этом», — сказала себе Нина.

Она натерла подошвы пуантов канифолью и проверила, не выбиваются ли кончики завязок. Пролог закончился. Нину бросало то в жар, то в холод. Такое с ней изредка случалось перед выходом на сцену.

«Сосредоточься!» — приказала она себе.

Вдохнув полной грудью, она встала в позицию.

Но мысли ее постоянно возвращались к Гершу и Вере. Она вспомнила, как Аарон улыбался в загсе, стоя возле нее и Виктора. На нем был мешковатый костюм, от которого пахло сыростью…

«Сосредоточься! Ты — Китри, своевольная дочь Лоренцо. Никто тебе не указ. Ты страстная и неистовая в любви. Остальное неважно».

Как только Нина ступит на сцену, все тревоги рассеются. Так было всегда. Во время танца любые горести и несчастья не казались ей такими уж страшными. Даже во время войны, когда каждый день приносил известия о новых опустошениях, а голод грыз изнутри, ослабевшее Нинино тело находило силы для танца, силы, о существовании которых она и не догадывалась. Она испытывала восторг, эйфорию, сливаясь с музыкой, полностью отдаваясь движению, забывая обо всех бедах. Физическое наслаждение от танца, несмотря на постоянную боль в ногах, синяки и ссадины, затмевало собой любые трудности.

Костюмерши поправляли ее прическу и костюм. Бутафор выдал ей красивый черный веер. Для первого акта декораторы превратили сцену в шумную городскую площадь. Зал зааплодировал, как только Нина, обмахиваясь веером, появилась из-за кулис. Она широко улыбнулась. Сейчас самое время раскрыть перед зрителем образ Китри: она независима и склонна пофлиртовать, но при этом прекрасно осознает, чего ей нужно от жизни.

Следуя за музыкой вальса Минкуса, Нина начала танец. Энергичный взмах ногой сменялся не менее энергичным прыжком. Она чувствовала себя сильной и легкой как перышко. Ее быстрые шене были безупречны. Китри приветствовала подруг и флиртовала с молодыми людьми, а Нина никак не могла избавиться от волнения из-за того, что на нее сейчас смотрит Сталин. Впрочем, это ей не мешало. Она виртуозно исполняла танец, касаясь досок сцены кончиком веера. Первая вариация. Кастаньеты дерзко стучали. В прыжке Нина выгибала спину, откидывая голову назад так, что она оказывалась на одной линии с вытянутой ногой. При этом отведенная назад рука почти касалась второй ноги. Танцевавший партию Базиля Петр не поддался нервозности момента, безукоризненно поддерживал партнершу во время исполнения пируэтов и с кажущейся легкостью поднимал Нину одной рукой над головой.

После первого акта они с Петром прошли по служебному коридору в боковой зал, где стоял стол для ведущих танцоров. Отсюда была видна дверь, ведущая в бывшую царскую ложу. Нина, то и дело поглядывая в ту сторону, думала о том, что произойдет, если дверь откроется и ей придется разговаривать с самим Сталиным. Она часто с трепетным волнением представляла себе эту встречу. Надо произвести хорошее впечатление, быть грациозной и ни в коем случае не упасть в обморок. Теперь же ей в голову пришла другая мысль: «Если Сталин узнает, что происходит с Гершем, он ему поможет».

Или не поможет? А почему бы и нет? Он ведь самый могущественный человек в стране.

Впрочем, Нина сомневалась, что у нее хватит смелости заговорить с отцом народов на эту тему. Мысли ее путались. Она постаралась развеяться, подумать о предстоящем втором акте. Если бы только у нее была сила духа ее героини! Петр был непривычно молчалив. Видно, и на него давило присутствие в театре Сталина. А может, он вспоминал рассказ Юрия и думал о том, что будет, если и его пригласят для беседы с великим вождем.

Антракт закончился, и они вернулись на сцену. Страхи и волнения покинули Нину, и она закружилась в танце…

Балет закончился. Как всегда, она и другие танцоры вышли поклониться зрителям. Сначала она, как обычно, поклонилась боковым ложам, потом чуть приостановилась, глядя на главную ложу, как бы давая понять, что знает, кто в ней находится. Поклон — передним рядам. Поклон — задним. Улыбка тем, кто сидит в партере. Вместе со всеми она похлопала дирижеру и музыкантам оркестра. А потом… потом, отойдя от установившейся традиции, Нина повернулась к ложе Сталина и сделала глубокий реверанс. Только когда занавес, заглушая аплодисменты зрительного зала, опустился, она осознала, что своим поступком как бы молила его о помощи.

Поздно вечером, уставшая и сонная, Нина свернулась калачиком в холодной постели и принялась расспрашивать мужа о причинах, побуждающих Зою выйти замуж за Герша. Она, конечно, любит Аарона, но почему в «соревновании» с Верой выиграла она?

— Зоя карьеристка. По крайней мере, мне так кажется. Чего она сможет достичь, выйдя за него замуж?

Из-за стены раздались крики армянского художника, доказывающего что-то жене на родном языке.

— Ты достаточно хорошо знаешь Зою, чтобы понять: она организатор, — ответил Виктор. — Это ее работа. Она любит составлять планы и осуществлять их. Я думаю, для нее Герш — очередной удачно осуществленный план.

Жена художника, перекрикивая мужа, заорала в ответ.

— План?

Нине вспомнилось, как она впервые увидела Зою в квартире у Герша. Какую суматоху та развела вокруг чая и щербатых чашек! Было видно, что суматоха — ее стихия.

— Но дела Герша идут из рук вон плохо. Я удивлена, что Зоя взялась за осуществление столь безнадежного плана.

Сказав это, Нина подумала о собственном браке. Все может измениться в одночасье. Раз — и ты уже враждебный элемент.

— Герш говорит, что она пойдет на все, лишь бы съехать от своих родителей и сестер, — сказал Виктор. — Иногда он бывает очень циничным.

Нина вспомнила, как Полина говорила, что Зоя ни перед чем не остановится, чтобы заполучить Герша. Подумав о том, как страстно сама влюблена в Виктора, Нина пришла к выводу, что Полина абсолютно права: инстинктивно, даже не будучи знакома с Зоей, она уловила самую суть происходящего.

Ладони Виктора обхватили ее лицо.

— Какое счастье, что мы есть друг у друга! Не всем так везет!

«Правда, — подумала Нина, — это большая удача».

Виктор лежал рядом с ней. Его теплые руки прикасались к ее лицу, его пальцы ласкали ее кожу. Его запах вдохнул жизнь в ее утомленное тело.

— А что будет с Верой? — спросила она. — Как ей жить дальше?

— Если Герш не передумает, то ничего не изменится. Они будут встречаться, но только втайне от Зои. Я согласился стать посредником между ними.

Нина вздохнула. Руки Виктора скользнули по ее шее и опустились на плечи.

— Напоминает детскую игру.

Растревоженный руганью кот начал истошно мяукать в коридоре.

Нине ужасно хотелось спать, ее руки и ноги ныли от усталости, но она не могла противиться желанию прижаться к мужу и ощутить его умелые движения.

Ко времени, когда внеочередное собрание подошло к концу, Григорий чувствовал, что еще чуть-чуть и он кого-нибудь задушит. Не будь он заведующим кафедрой, не будь он тихим, покладистым Григорием Солодиным, он давным-давно послал бы это заседание к черту или, по крайней мере, ушел с него пораньше. Но нет же! Он, как полный осел, высидел все совещание, думая о том, что Дрю сейчас находится в этом здании, ждет его, ищет и не находит.

Собрание, впрочем, и впрямь было отчасти важным и срочным. Человек, которого выбрали на замещение вакантной должности слависта, неожиданно передумал, и теперь нужно было срочно найти ему замену. Имелись два претендента, но Уолтер и Гермиона, как всегда, вступили в острую дискуссию по поводу того, кто из двух кандидатов предпочтительнее. Уолтер и Гермиона просто обожали собрания. Чем дольше, тем лучше. Зачем решать что-то по телефону или посредством электронной почты, если можно провести долгое, бурное собрание? Григорий понимал, что несправедлив к своим коллегам, но истина всегда остается истиной. Такими уж они были. Такой была их жизнь. Подкомитеты, научно-исследовательские комитеты и внеочередные собрания делали жизнь его коллег яркой, исполненной смысла.

«Почему никто из них не ушел домой? — ворчал про себя Григорий, входя в свой темный, холодный дом. — Им что, нечем заняться, кроме этих собраний?» Время быстротечно. Жизнь коротка. До смерти Кристины он исчислял время ремонтами тостера, покрасками дома и рождественскими открытками, из года в год похожими друг на друга как две капли воды. Не стоит тратить время на всякую ерунду.

Он подкрутил ручку термостата, повесил пальто в стенной шкаф и налил себе немного шотландского виски. Медленно потягивая его, Григорий представил, как Дрю приходила сегодня к его кабинету и застала дверь запертой, а книгу прислоненной к двери или лежащей на полу, словно поваленный временем старый могильный камень. Он успокоил себя мыслью, что она, возможно, была только рада тому, что не придется общаться с престарелым русским профессором. Сейчас она, возможно, спешит на свидание с приятелем, с которым Григорий видел ее в театре.

Из портфеля он извлек аккуратно распечатанную страницу, на которой Дрю перечислила все фразы, описывающие янтарные украшения и создавшего их ювелира. Григорий должен был перевести их на русский язык и использовать для поиска в Интернете. Включив компьютер, он перевел клавиатуру на кириллицу. Первым делом он впечатал в поисковик имя ювелира и несколько ключевых терминов, описывающих кулон, нажал «Enter» и стал ждать, пока центральный процессор обработает запрос. Компьютер выдал множество ссылок, но вскоре Григорий убедился, что большинство из них дублируют одну и ту же информацию. Одни и те же интернет-ссылки, снова и снова…

Расстроившись, Григорий впечатал в поисковик другую фразу на русском. Экран его компьютера заполонили тысячи не относящихся напрямую к делу ссылок: аукционы, торговцы антиквариатом, русские веб-сайты… Ему не удалось найти данных о ювелирном доме Антона Борового, а тем более выход на регистрационные книги, о которых говорила Дрю. Когда Григорий начал искать через поисковик архивы и бухгалтерские книги, связанные с семьей Боровых, компьютер выдал ему список ссылок на сайты, где упоминались однофамильцы московского ювелира. А потом поверх других окошек с раздражающим упорством стало всплывать сообщение: «Вы Боровой? Найдите других Боровых на FamilyTree.com. 24 часа бесплатного доступа».

Щелкая в уголке всплывающего окошка в надежде, что оно больше не появится, Григорий вспомнил, как впервые заинтересовался историей своей семьи. Он был тогда еще мальчишкой и только недавно приехал с родителями в Норвегию. В школе им задали нарисовать семейное древо. Григорий приступил к делу с энтузиазмом. Узнав от родителей о своих тетях и дядях, дедушках и бабушках, прадедушках и прабабушках, он быстро выполнил задание. Рисунок не отличался мастерством, а полученные от родителей сведения не были исчерпывающими. Потом Григорий подумал о своих биологических родителях. Хотя из его усыновления не делали тайну, приемные родители предпочитали уклоняться от прямых вопросов.

В тот вечер, расспрашивая маму, Григорий вдруг почувствовал, насколько нарисованное им семейное древо далеко от действительности, — сплошная ложь и больше ничего.

— В чем дело? — спросила мать. — Чего ты насупился?

Когда он рассказал, о чем думает и что чувствует, Катя на секунду прикрыла глаза и кивнула головой. Встав из-за стола, она ушла в спальню, но вскоре вернулась с женской сумочкой из жесткого винила.

— Ты уже не маленький. Теперь она по праву твоя.

Она добавила, что кроме свидетельства о рождении, сложенных вчетверо писем, двух фотографий в пустом портмоне и нескольких безделушек там ничего нет. Никаких документов. Никаких имен. Это все, что осталось от его биологической матери. Еще Катя сказала, что она была балериной и умерла после родов. Больше медсестра, передавшая им маленького Григория, ничего не знала.

На следующий день после посещения мамы Нина, вернувшись домой, застала Веру сидящей за столом с Мадам. Свекровь гордо восседала в своем загаженном птичьим пометом платье и вещала:

— Мужчины в наши дни утратили всякое понятие о хороших манерах. Они не открывают дверь перед дамой, не помогают ей надеть пальто.

Она сокрушенно качала головою. При этом большой, аккуратно уложенный узел волос на ее голове ходил ходуном, а черепаховый гребень поигрывал на свету крошечными алмазами. Казалось, Мадам не замечает прихода невестки.

— Страна варваров! Неудивительно, что мое сердце останавливается.

Вера выглядела необычно бледной и худой.

Когда Нина поздоровалась, подруга посмотрела на нее, а Мадам сделала вид, что не замечает ее.

— Что касается этой женщины, то она не стоит даже вашего мизинца. Я убеждена в этом. Не хотите ли еще чаю, милочка?

Даже мать Виктора полюбила Веру.

Из-за перегородки донесся пронзительный сердитый крик попугая:

— S'il vous plait!

Лола злилась из-за того, что хозяйка заперла ее в клетке.

Нина подумала, что муж, должно быть, не обрадуется, узнав, что Вера видела одетую в старое платье Мадам и слушала ее старосветскую болтовню.

Вера застыла на стуле, словно не замечая ничего вокруг. Но вот ресницы ее дрогнули, и она смахнула со щеки слезинку.

— Я понимаю ваше горе, — неожиданно мягким голосом сказала Мадам. — Я сама потеряла близкого мне, любимого человека, моего мужа. Это лишило меня смысла жизни.

Вера казалась такой несчастной, такой беззащитной. Длинная шея, понуро опущенная голова, узкие плечи… Нина подошла и обняла подругу.

— Все будет хорошо, — сказала она.

Мадам расплакалась.

— Он подарил мне их, — всхлипывая, сказала она и указала на шею, вокруг которой обвилась нитка крупных округлых бусин. — Привез из Японии. Настоящий жемчуг, из раковин устриц.

Свекровь приподняла бусы, и Нина заметила, что соединяющая их нить совсем истрепана.

— Их можно нанизать заново, — сказала она. — Я найду человека…

— Я не сниму жемчуг, — гордо задрав подбородок, заявила свекровь. — Он утратит цвет, если его не носить. Я никогда не расстаюсь с этим ожерельем.

— Тогда оно рассыплется, — сказала Нина и протянула руку, указывая место, где нить особенно растрепалась.

Мадам вскинула руки, словно защищаясь.

— Не прикасайся к моим волосам!

За перегородкой Лола закричала:

— S'il vous plait!

Нина отдернула руку и посмотрела на Веру, ища у нее поддержки, но та лишь разрыдалась. Быстрые движения ухоженных рук с длинными пальцами. Горделиво склоненная голова. Нинина бабушка отнесла бы такую манеру плакать к «петербургскому кокетству». Мадам, не обращая на Нину ни малейшего внимания, прищурилась, словно только сейчас по-настоящему разглядела Веру.

Поднеся лорнет к глазам, она заявила:

— Вы так похожи на Софью. — Из ее глаз брызнули слезы. — У вас ее волосы. Хотите еще чаю?

На протяжении последовавших за этим событием недель Вера и Нина после работы частенько шли вместе в коммуналку работников искусства, где Вера ждала вестей от Герша, которые приносил ей Виктор. Хотя ахиллово сухожилие почти не беспокоило ее, Вера до полного выздоровления танцевала меньше обычного. Спала она в коммуналке у Нининой мамы, а все свободное время проводила у Нины, поскольку весточка от Герша могла прийти в любое время. Невозможно было угадать, когда он отделается от Зои и позовет ее к себе. Сидя за столом, она играла в карты или пила чай, в то время как Мадам предавалась воспоминаниям, пересчитывала столовое серебро и помыкала медлительной, вечно усталой Дарьей, время от времени жалуясь, что у нее не бьется сердце. Веру ее поведение не раздражало, но Нина не могла отделаться от тревожной мысли: «Еще один человек знает о социальном происхождении Виктора».

— Сегодня вечером Зоя едет в Катово. У нее там намечен на завтра концерт, — сообщила Вера Нине, которая, придя домой, застала там подругу в обществе Мадам и кричащей Лолы.

Дарья на общей кухне склонилась над плитой, где готовился ужин.

— Виктор сообщит, когда можно будет идти к нему.

Нину удивляло, что Вера каким-то образом научилась извлекать удовольствие из своего положения любовницы.

Лола клевала какую-то вещь на столе. Присмотревшись, Нина увидела фотографию в рамке: две молодые женщины, а между ними — мужчина.

— А это кто?

Мадам явно была не в восторге от ее вопроса.

— Это я, — объяснила она, — сестра и брат.

Черты ее лица разгладились. Молодой человек выглядел несколько старше своих сестер. Высокий. Стройный. Он был одет в мундир незнакомого Нине покроя. Девушка слева от него — такая же стройная. Ее темные миндалевидные глаза смотрят чуть в сторону, в то время как девушка справа пристально уставилась прямо в объектив фотоаппарата. На ее губах — легкая улыбка. Присмотревшись, Нина к своему глубокому удивлению поняла, что это Мадам. Глупо, конечно, но ее поразило то, что эта улыбающаяся девушка со временем превратилась в ее свекровь. Как?

Указав на свою сестру, Мадам сказала:

— Это Соня.

Ее голос изменился.

— Красивая… — заметила Нина.

Словно выражая свое согласие, Лола клюнула стекло, а затем блестящую рамку.

— Да. Она была очень талантлива. У нас хорошая кровь. Твоим детям, по крайней мере, не придется стыдиться.

Если поначалу Нина говорила себе, что у нее просто больное самолюбие, то теперь должна была признать: с появлением Веры оскорбления Мадам стали просто нестерпимыми.

— Ваш брат тоже красивый, — делая вид, что ничего не заметила, сказала Вера.

Мадам кивнула. Веки ее опустились, словно защищая хозяйку от болезненных образов из прошлого.

— Вот они, моя семья. — Ее голос дрогнул. — Убиты. Мертвы. А на их место пришли варвары. Такие, как эти армяне за стенкой…

Вера погладила ее руку. Мадам тоже часто поглаживала ее по руке. Было ясно как день, что Мадам предпочла бы иметь вот такую невестку. Чувствуя себя здесь лишней, Нина прилегла на кровать.

Словно уловив ее настроение, Вера сказала:

— Виктор с раннего утра на работе.

Работой они называли журнал, в котором Нинин муж был редактором отдела поэзии.

— Он вынужден так много работать, — глубоко вздохнув, произнесла Мадам. — В следующем месяце Виктор едет во Францию. Все мои платья оттуда. — Она посмотрела на Нину. — Плохо, что ты не едешь с ним.

Нина предпочла не отвечать, хотя такое положение вещей ее совсем не устраивало. Ее раздражали не столько расставания, сколько невозможность узнать, где муж находится в ту или иную минуту времени. Когда Виктор уезжал в Переделкино или в какой-нибудь из знакомых ей городов страны, Нина могла в минуты, когда скучала по нему, представлять его в знакомой обстановке.

Той ночью, когда Виктор вернулся домой, а Вера отправилась к Гершу, Нине в голову пришла забавная мысль. Она высказала ее вслух, когда Мадам удалилась в свою комнату и закрыла за собой фанерную дверь.

— Если бы я не знала Веру лучше, я бы подумала, что ее послали шпионить за нами.

Виктор, который как раз раздевался перед сном, рассмеялся.

— Тогда она шпионка из шпионок. — Глубоко вздохнув, он добавил: — Не могу представить себя на ее месте. — Вздрогнув, он нырнул под одеяло. — Не могу представить, что ты бросаешь меня и уходишь к другому мужчине.

Нина удивленно подняла брови:

— Ты прекрасно знаешь, что любви без ревности не бывает.

Она верила в любовь Виктора, но порой ей было ужасно трудно не задаваться вопросом, с кем муж встречается, когда она на работе, и что он делает по вечерам, когда она в театре. В конце концов, она отдавала себе отчет в том, насколько Виктор притягателен для других женщин и как ему льстит их внимание.

Забравшись в кровать, Нина натянула на себя одеяло и прижалась ступнями к его теплым ногам.

— Я сплю с сосулькой, — пошутил Виктор.

Нина хотела сказать что-то смешное в ответ, но так устала, что уснула, едва положив голову на подушку.

Лот № 62

Миниатюрные женские золотые наручные часы. Проба золота — 18 каратов. Золотой циферблат со стрелками. 17 драгоценных камней в корпусе. Ручной завод. Овальный корпус белого золота. Серийный номер — 9138 FA. Ушки для браслета украшены двумя рубинами грушевидной формы. Кнопка завода — на задней стороне корпуса. На циферблате — три рубина и фирменный знак. Золотой браслет, длиною 7 дюймов и весом 34,7 пеннивейта. Цена — $ 4.000—6.000.

 

Глава одиннадцатая

Несколько лет — вначале в Норвегии, а затем во Франции — воображение Григория находило богатую пищу в переливающейся на солнце виниловой женской сумочке. Юношеские фантазии превращали его биологического отца в модернизированную версию Робина Гуда, а мать-балерину — в тайную пособницу в его благородных преступлениях. Потом Григорий поступил в лицей, и все его мысли сконцентрировались вокруг рыжеволосой девочки со школьного двора. Он старательно учился, с трудом выводя буквы в маленьких клеточках прописи или записывая explications de texte на разграфленной бумаге тетради. Целью его было стать своим среди одноклассников, влиться в компанию, с которой можно покурить втихаря после занятий, обменяться пластинками или пойти в кино. Он откликался на имя Грэгоруа и подражал своим товарищам, набрасывая свитер на плечи. И только Григорию стало казаться, что он нашел свою нишу в этой жизни, как родители объявили о переезде в Соединенные Штаты.

На новом месте пришлось осваивать еще один язык и с головой погрузиться в зубрежку предметов, знание которых могло обеспечить ему стипендию. Григорий больше не думал о своих биологических родителях. У него были другие интересы: он научился водить машину, ездил на выходные в Нью-Йорк и, как ни странно, нашел себе подружку, веселую рыжеволосую девушку, с которой вместе играл в школьной шахматной команде. Окончив школу, Григорий поступил в колледж. На втором году обучения произошло несчастье, и его срочно вызвали в Тенафли. У отца случился инсульт, от которого спустя два года он умер. Григорий остался с мамой и каждый день навещал прикованного к больничной койке отца. Он поселился в своей прежней комнате, в которой провел всего лишь два года перед отъездом в колледж. Сердце его разрывалось от незнакомой прежде боли. Нестерпимо было смотреть на немощного отца и вмиг постаревшую маму…

Тогда, толком не осознавая, что делает, Григорий подошел к стенному шкафу, в который после переезда из Парижа засунул старую виниловую сумочку. Он разложил ее содержимое на кровати, словно музейную экспозицию или инструменты хирурга. Григорий разглядывал их, размышляя над тем, чьи руки прикасались к этим вещам. Прежнее любопытство не возвращалось. Он не стал перечитывать письма, которые, впрочем, знал наизусть, только бросил рассеянный взгляд на людей, запечатленных на двух фотографиях. Опустившись на кровать, Григорий почувствовал под собой что-то твердое, и, вскочив на ноги, увидел, что сел на сумку. Подняв ее, он провел рукой по гладкому винилу, и его пальцы наткнулись на небольшую выпуклость. Григорий заглянул в сумку. Подкладкой служила ткань, похожая на сатин. В одном месте шов был чуть распорот. Григорий вывернул сумку и вытянул из-под подкладки, словно лису из норы, золотую цепочку, с которой свисал оплетенный золотой сеткой янтарный камень.

Секрет. Тайное послание. Казалось, кулон ждал своего часа, чтобы быть найденным нужным человеком в нужное время. Отец, которого Григорий знал, умирает, но у него остается второй, биологический отец, который, возможно, еще жив. В самом янтаре был заключен намек на тайну: в нем навеки застыл паук, сидящий на белом шарике. Молодой человек долго рассматривал его.

Григорий решил не рассказывать о своей находке матери, ей и так плохо. Не нужно, чтобы она страдала еще и из-за того, что ее приемный сын опять интересуется своими биологическими родителями. Да и что она будет делать с кулоном? Разве что продаст его. Наверное, покойная балерина была знаменитой и богатой. А может, кулон — ее единственная драгоценность? И Григорий понял, что кулон ставит перед ним слишком много вопросов, на которые нет ответов.

Вернувшись в том же году к учебе в университете, он получил еще одну подсказку из прошлого. Просто удивительное совпадение!

Читая в университетской библиотеке книгу под названием «Социалистический реализм и русские писатели», Григорий наткнулся на фотографию, подписанную «Пленум Союза писателей. 1949 год». На снимке были запечатлены ряды солидных мужчин в темных костюмах. В первом ряду стоял человек, чьи черты лица показались ему знакомыми. Да, это был тот самый мужчина, что и на фотографиях из виниловой сумочки.

Сердце Григория учащенно забилось. Он нагнулся над страницей, рассматривая фотографию. Сомнений не оставалось. Это он! Григорий торопливо перелистывал книгу в поисках других снимков. Он уже почти отчаялся, когда наткнулся на фотографию с тремя мужчинами. Справа стоял его знакомый. В подписи указывалось, что на снимке изображены редакторы «Литературной газеты». Их имена и фамилии значились чуть ниже.

Его звали Виктор Ельсин. Высокий мужчина с глазами миндалевидной формы, Имя это показалось Григорию знакомым. Только гораздо позже он вспомнил, что встречал его среди имен других поэтов, которые вошли в антологии, прочтенные им в прошлом семестре. После этого он часами напролет сидел в темном полуподвальном помещении библиотеки, прокручивая на микрофильмирующем аппарате пленку за пленкой, с энтузиазмом просматривая на освещенном экране микрофиши старых газетных и журнальных статей. Из них он узнал то немногое, что было известно о судьбе Виктора Ельсина, а также (какая невероятная удача!) то, что поэт был женат на балерине Нине Ревской, проживающей в настоящее время в Бостоне, штат Массачусетс.

— Она переставила мебель в квартире, — сказала Вера.

Прошел уже месяц со дня свадьбы Герша и Зои. Вера, Нина и Полина уехали в Берлин на гастроли с частью коллектива Большого театра. Нина впервые была в этом разрушенном городе: темные коробки сгоревших зданий, разбомбленные площади, кучи строительного мусора… Их поселили в едва отапливаемой гостинице, одиноко стоящей на странно пустом бульваре. Денег не хватало, поэтому балерины предпочитали питаться тем, что привезли из дома. Даже Нине, несмотря на повышение, платили скудные командировочные. Уезжая из Москвы, она набила чемодан сухим галетным печеньем, консервированными горошком и фасолью, квашеной капустой и несколькими палками вяленой колбасы. Все ради того, чтобы сэкономить хоть немного. В номере, который занимали Вера с Полиной, Нина разогрела на плитке банку консервированной фасоли, и сразу запахло костром. Ее поселили отдельно, в двуспальном номере вместе с молодой ведущей балериной. Там было куда просторнее и тише, но, поедая фасоль с печеньем в компании Веры и Полины, Нина словно утоляла тоску по ушедшим временам, когда они были амбициозными первыми солистками, делившими маленькую полупустую гримерную.

— Повсюду развешана Зоина одежда, — продолжала рассказывать Вера. — Это уже квартира не Герша, а ее. Представляете, Зоя собирает грамзаписи речей Сталина! Теперь она ежедневно проигрывает их на патефоне Герша.

Нина рассмеялась:

— Это будет ему наказанием!

— Не представляю, как ты смогла его простить, — сказала Полина.

С ее кожей явно было что-то не в порядке. Рубцы сошли, но остались маленькие темные пятна на щеках, напоминающие крапивницу, только сероватого, а не красного цвета.

— Мне его жаль, — сказала Вера. — С самого начала было ясно, что Зоя положила глаз на его комнату. Она использует его. Просто не хочет жить со своей семьей, вот и женила на себе Герша.

«Интересно, это она сама придумала или Аарон заставил ее поверить в подлый Зоин план? А может, он и себя в этом убедил? Во всяком случае, вариантов несколько».

Пока Нина размышляла, Полина посмотрела на часы и сказала:

— Пора идти.

Сегодняшний день — их единственный шанс посмотреть достопримечательности, точнее, походить по магазинам. Хотя выходить за границы советского сектора запрещалось, американский, французский и британский секторы находились так близко, что здесь можно было купить недоступные товары.

— Я уведомлю Арво.

Молодой человек был комсомольским работником, приставленным к находящемуся на гастролях коллективу. Полагалось ставить его в известность о своем передвижении по городу.

— Пусть сам догадается, где мы, — сказала Нина.

Существовала большая вероятность того, что в холле гостиницы им встретится кто-нибудь из группы восточногерманских сопровождающих, которых они видели вчера на приеме, организованном в честь артистов Большого театра, и которые, судя по всему, постоянно находились неподалеку.

Но внизу никто их не встретил. Балерины сдали ключ от номера суровой женщине за стойкой у лифта и вышли из гостиницы под серое, затянутое облаками небо. Вера только пожала плечами, а Полина заметно расслабилась, и они пошли по полого спускающейся вниз улице. Нина ловила заинтересованные взгляды прохожих и сначала решила, что они выделяются в толпе одеждой, хотя она вроде ничем не отличалась от той, в которую были одеты немцы. Нет, дело было не в одежде, не в том, что они русские, а в их манере держаться. У них осанка балерин и грациозная поступь. Волосы у всех троих собраны на макушке. Особенно выделялась Полина, чья манера ходить очень напоминала четвертую позицию. Танец стал частью ее натуры. Нина заметила, что каждая из них ходит по-своему. У Полины походка самоуверенная и немного неестественная. Вера двигается от бедра, носки вытянуты вперед, и походка у нее легкая. Нинина осанка отличается прямотой и кажущейся расслабленностью. Голова горделиво держится на длинной шее. Плечи отведены назад. Спина прямая, как вертикальная линия. Полная противоположность людям, спешащим по своим делам. Все они сутулятся, словно от холода или под тяжестью повседневных забот.

Почти без труда они нашли магазин балетного платья, который им рекомендовали. Больше всего они мечтали приобрести нейлоновые трико, которые в отличие от выпускаемых советской промышленностью шелковых не вытягиваются на коленях. Но трико не оказалось в наличии, поэтому они запаслись пятновыводителями и пудрой для лица. Продавец дал им адрес магазина, в котором они смогут купить все, что нужно. Понимающе прищурившись, он махнул рукой в сторону ближайшей станции метро и на ломаном русском языке, помогая себе жестами, объяснил, как добраться до магазина.

Садясь в поезд подземки, они чувствовали себя авантюристками. Вагон был переполнен, пришлось стоять. Через две остановки после объявления названия станции в громкоговорителе раздался официальный голос, произнесший довольно длинную фразу на немецком. Большинство пассажиров устремились к дверям.

— Вы поняли, что он сказал? — забеспокоилась Полина.

Из всего Нина поняла только два слова, которые уже слышала раньше на официальном мероприятии, организованном вчера в честь артистов Большого театра: «demokratischen Sektoren».

Только когда двери закрыли, она догадалась о значении объявления. Ее сердце бешено забилось, но Нина промолчала. Поезд тронулся. Следующая станция та, о которой им говорил владелец магазина. Вместе с подругами Нина вышла на платформу.

Из подземного перехода они поднялись на ярко освещенную улицу. В витринах магазинов горели неоновые вывески. Повсюду установлены огромные красочные рекламные щиты. Таких Нине еще не доводилось видеть. И много людей. Их одежда показалась ей наряднее, чем у немцев, которых она видела прежде.

— Вот о чем объявлял диктор, — сказала Нина.

На лицах подруг было написано понимание.

— Нам нельзя сюда! — испугалась Полина.

— Мы не специально, — прошептала Вера, удивленно оглядываясь.

Люди вокруг выглядели благодушными и спокойными. Нигде ни следа битого кирпича. Здания, хотя и хранили напоминания о прошедшей войне, выглядят чище и куда лучше освещены, чем в «demokratischen Sektoren».

— Поскольку мы все равно здесь, идемте за покупками, — предложила Нина.

Она старалась, чтобы ее слова звучали уверенно, но из памяти не шли инструкции Арво и восточногерманских товарищей: ни в коем случае нельзя пересекать границы «demokratischen Sektoren», а то приспешники западного капитализма могут их похитить. Пытаясь сохранять хладнокровие, Нина прочла записанный на листке бумаги адрес нужного им магазина. Вера сверилась по карте.

— Нам сюда! — сказала она, увидев указатель с названием улицы.

Нина и Полина, глядя на схему Берлина, последовали за ней.

На углу Вера внезапно остановилась. Перед ними был киоск с овощами и фруктами. Сбоку, словно в сказке, высилась гора ярко-желтых бананов.

Полина и Вера стояли и смотрели на чудо, а Нина, взяв себя в руки, оглянулась по сторонам. Люди равнодушно шли мимо, ничуть не удивляясь ни бананам, ни рекламным щитам, ни ярко освещенным витринам. Всюду слышалась непринужденная болтовня, постукивание добротной обуви по асфальту. Куда ни глянь — довольные лица…

— Пойдемте, — отворачиваясь от бананов, сказала Вера.

Нина с трудом поборола соблазн потратить деньги не на трико, а на великолепные экзотические плоды.

— Может, пройдем здесь? — указывая на узкий переулок, предложила Полина.

В конце концов, они не делают ничего предосудительного, просто хотят купить вещи, необходимые им для работы.

Магазин оказался крошечной лавочкой без вывески. Внутри — парики, трико, ткани, о существовании которых они и представления не имели. Помимо бижутерии там продавались настоящие драгоценности, духи, кофе в зернах и английские сигареты. Владелицей магазинчика оказалась пожилая женщина с заплетенными в косу седыми волосами. Кроме нее, здесь не было никого.

Они растерялись, не зная, на что решиться. Нина купила отрез ткани для мамы, сигареты Виктору и трико для себя, а Вера и Полина все пересматривали товары. Хозяйка магазина, давая Нине сдачу, сунула ей в руку клочок бумаги:

— Может, пригодится.

Голос у нее был мягким, немецкий акцент едва слышен. Нина решила, что ей почудилось, но настойчивость пожилой женщины убедила ее. Она была настолько ошарашена случившимся, что только кивнула и положила записку вместе со сдачей в карман.

— Посмотри-ка! — крикнула ей Полина из противоположного угла.

В руке у нее были карманные часы.

— Это подарок Сергею!

Клочок бумаги в кармане обжигал пальцы Нины, словно зажженная спичка или тлеющие угли. Сердце ее бешено билось. Чтобы успокоиться, Нина подошла к Полине.

— У тебя с ним серьезно? — стараясь не выдать своего волнения, спросила она.

— Он такой замечательный, Нина! Я так счастлива!

Полина спросила, сколько стоят часы. Пока она расплачивалась, Нина думала о записке, лежащей в кармане. Что в ней и зачем хозяйка магазина дала ее Нине? Почему именно ей, а не ее подругам? Любопытство терзало душу, но она не осмеливалась заглянуть в нее.

Купив все, на что хватило денег, балерины направились прямиком к метро. Чувство вины довлело над ними. Нина старалась не глазеть на ярко освещенные витрины магазинов, на невиданные ткани, из которых были сшиты пальто и шляпы прохожих. Она стыдилась своего любопытства. Увиденное пошатнуло веру в то, чему ее учили. Почему «приспешники западного капитализма», о которых ей столько говорили, выглядят такими довольными и добродушными? Почему на улицах не лежат горы оставшегося после войны кирпича и всюду торгуют бананами? Очередей и сутолоки тоже не было видно.

Сев в поезд, идущий в обратном направлении, Нина почувствовала огромное облегчение. Только выйдя из станции метро и направляясь к гостинице, Нина осмелилась шепотом сказать своим спутницам:

— Смотрите, та женщина идет за нами.

Она заметила слежку еще по дороге из магазина.

Не оборачиваясь, Вера спросила:

— В серой шляпе?

— И ты тоже ее видела?

Нину бил нервный озноб. А если слежка напрямую связана с запиской в ее кармане? А как насчет Веры и Полины? Они тоже получили по записке, когда расплачивались? Или владелица магазина выбрала Нину только потому, что она первой подошла к ней? Нине ужасно хотелось расспросить подруг, но она не осмелилась.

— С нашей стороны это было всего лишь простительное недоразумение, — стараясь успокоиться, сказала она. — Если эта женщина на самом деле следит за нами, она уже все поняла. Мы просто ездили за покупками.

— А если она решит, что мы пытались скрыться? — негромко спросила Вера.

— Нет! — с апломбом заявила Полина. — С какой стати нам бежать за границу?

При этом она выглядела испуганной и растерянной. Ведь и она тоже видела, как живут «по другую сторону», видела зрелые желтые бананы и людей, которые шли мимо так, словно в этом нет ничего удивительного.

Нина подумала о Софии, солистке Большого театра, которую в последнюю минуту сняли с гастролей. Ходили слухи, что у нее в Западном Берлине живет какая-то родня. Теперь-то Нина поняла, в чем дело…

— Все знают, что бежать на Запад — полное безумие! — нервничая, заявила Полина.

Она выглядела бледнее, чем обычно. Темные пятна на скулах проступили с необыкновенной четкостью.

— Меня волнует состояние твоей кожи, — сказала Нина.

Глаза Полины забегали.

— Дядя Феликс сказал, что со временем все придет в норму, — сказала она. И чувствуя неловкость из-за того, что речь зашла о ней, добавила: — Надо быть идиоткой, чтобы хотеть жить на Западе!

— Если сбежать, тебя найдут и переломают ноги, — спокойным голосом заметила Вера.

Полина еще больше перепугалась.

— Нет разницы, куда бежать, — продолжала Вера, — они найдут повсюду. Их агенты везде, по всему миру. И что делать в чужой стране, где мы никого не знаем? Со сломанными ногами танцевать мы все равно не сможем.

Нине доводилось слышать подобное не раз. Она не понимала, к чему такая жестокость. Зачем калечить простую балерину, словно она предатель из советской разведки? Она подавила в себе желание оглянуться на женщину в серой шляпке.

— Боюсь, это моя вина, — дрожащим голосом сказала Полина.

— О чем ты?

— Моя вина, что эта женщина следит за нами. — Полина замедлила шаг. — Зачем мне все это?! Я всего лишь балерина. У меня мало друзей. Никто не доверяет мне своих секретов.

— Не останавливайся, — сказала Вера.

Нина не могла понять, к чему клонит Полина.

— Тебе приказали писать доносы? — шепотом осведомилась Вера.

Такое случалось довольно часто, даже в театральном мире. Людей «просили» информировать компетентные органы обо всем и обо всех. Нина знала нескольких человек, от которых следовало держаться подальше. Они были моложе ее и находились на вторых ролях — исполнительницы характерных танцев или вечные корифейки, не способные самостоятельно стать ведущими балеринами. Информирование компетентных органов могло помочь им в этом, поэтому они и подслушивали чужие разговоры. Нина знала о существовании доносчиков, но не думала, что это когда-нибудь коснется непосредственно ее. В конце концов, она не сделала ничего незаконного.

Вера сердито покусывала губы.

— Вы ведь меня знаете, — сказала Полина. — Я ко всем отношусь хорошо. Меня это все так угнетает.

Нина бросила на нее понимающий взгляд. Теперь ясно, отчего Полина постоянно нервничает, откуда у нее эти странные пятна на лице.

— Что ты им сообщала? — спросила она, терзаясь догадками, о чем могла писать в своих доносах Полина.

Как вообще узнать, что человек способен совершить что-то предосудительное?

— Я отделывалась общеизвестными фактами, — прошептала Полина, — только меня все время ругали за то, что я не исполняю свой долг.

Она расплакалась.

— Но если ты писала правду, чего еще от тебя требовать? — спросила Нина.

Верино лицо окаменело.

«Может, Полина что-то не так поняла? — думала Нина. — Может, ей просто показалось, что от нее хотят большего? Она всегда такая услужливая». Потом ее пронзила новая мысль: «А не могла ли я ляпнуть чего-нибудь лишнего?»

Нина вспомнила, как смеялась над речами Сталина. Даже сегодня она неодобрительно отозвалась об Арво. Она попыталась вспомнить, что конкретно сказала и как ее слова будут выглядеть на бумаге, если Полина их передаст. А еще был клочок бумаги, который сунула ей в руку хозяйка магазинчика.

— Я не причастна к тому, что Софию не пустили с нами! — воскликнула вдруг Полина. — Честно, это не я! Я никому не желаю вреда… никому…

Нинины руки дрожали.

Вера шикнула на Полину, приказывая ей вести себя потише.

— А Сергей тебе помочь не может? Он поговорит с нужными людьми, и тебя снимут с крючка. Больше не будешь писать доносы. Это ведь его работа.

— Его работа? — удивленно спросила Нина.

— Он сотрудник госбезопасности, — упавшим голосом ответила Полина.

Прежде чем Нина успела спросить о роде деятельности Сергея, Вера сказала:

— У него должны быть связи. Наверняка он знает нужного человека.

— Но я не могу жаловаться! Сергей решит, что я не хочу помочь ему и его товарищам в их трудной и важной работе. Он может во мне разочароваться.

— Ты балерина, а не осведомитель, — сказала Нина.

— Может, я его попрошу… — сквозь слезы прошептала Полина. — Я его люблю, по-настоящему люблю… Я не хочу портить наши отношения… Мне это самой противно. Надоело писать доносы.

Она расплакалась.

Они дошли до гостиницы. Вера открыла перед рыдающей Полиной дверь, а Нина, порывшись в сумочке, выудила оттуда носовой платок и брызнула на него одеколоном. Женщина в серой шляпке и шарфе осталась на улице.

Вера подвела Полину к стулу, стоявшему в вестибюле гостиницы.

— Закрой глаза и сделай глубокий вдох, — сказала Нина, прижимая платок к Полининому лбу. — Сейчас тебе полегчает.

Спустя несколько часов, заполненных танцами, душем и едой, Нина смогла наконец прочитать записочку, которая лежала в кармане ее пальто. Печатными буквами там было выведено: «Паспорта, документы Эрнст 09-14-34-752».

Григорию Солодину исполнился двадцать один год, и он провел много времени за изучением поэзии Виктора Ельсина. Он часто открывал виниловую дамскую сумочку и рассматривал ее содержимое — фотографии и письма. Кулон свято хранил свою тайну. Григорий прочел все, что смог найти, о Ельсине и Ревской, пытаясь сложить кусочки головоломки. А потом пришло разочарование: он услышал насмешку в голосе профессора Большие Уши и увидел, несмотря на весь проявленный им такт, сердитые зеленые глаза Нины Ревской.

Впрочем, его старания не пропали даром: Григорий нашел тему для своих научных изысканий. Представитель соцреализма, советский поэт Виктор Ельсин вскоре принес ему грант и первую поездку в Россию. В Москве, опираясь на адрес и почерпнутую в свидетельстве о рождении информацию, он принялся за поиски. Безрезультатно. Еще никогда Григорий не испытывал такого разочарования. Он даже не смог добиться того, чтобы ему показали нужные документы. Через два года, уже в качестве преподавателя, сопровождающего группу студентов по академическому обмену, он повторил попытку. Трудности сбивали Григория с толку. Все утро первого дня он ждал, пока дородная дама в архиве актов гражданского состояния закончит заниматься своими делами и обратит внимание на него. Пока он объяснил, зачем пришел, выяснилось, что наступил обеденный перерыв. Когда через несколько часов она вернулась и застала ожидающего Григория, то заявила, что любые записи, которые можно найти, по какой-то необъяснимой причине будут доступны лишь с девяти до половины одиннадцатого утра. Григорий пришел на следующий день в назначенное время, но женщины не оказалось на работе, и ему сказали, что, поскольку только она занимается актами гражданского состояния, ничем помочь ему не могут. На следующий день оказалось, что учреждение по непонятной причине закрыто.

— Сегодня у тебя мрачное настроение, — сказала Эвелина, когда они подъезжали в «ауди» Григория к дому Роджера и Хоан Томсон. — Не волнуйся, надолго мы там не задержимся.

— Извини. Я просто кое-что вспомнил…

Эвелина сочувственно посмотрела на него. Возможно, она решила, что Григорий вспоминает покойную жену. Она проявляла невиданное терпение со Дня святого Валентина, даже сказала, что рада тому, что они «не спешат».

Первое марта. Холодный субботний вечер. Ежегодная факультетская вечеринка, посвященная Международному женскому дню, проходила в доме Томсонов. (Конечно, праздновать следовало восьмого марта, но на следующей неделе начнутся весенние каникулы и многие преподаватели разъедутся.) Причина приглашения Григория и его спутницы была проста: кабинет Хоан, преподававшей французский и вьетнамский языки, находился на том же этаже, что и кабинет Григория. Вьетнамка одевалась агрессивно-сексуально, почти вульгарно. Несмотря на плохую кожу и льдинки в узких карих глазах, Роджер считал Хоан очень сексапильной. Она использовала много косметики и носила облегающую одежду, открывающую для чужих глаз куда больше, чем осмелились бы открыть другие преподавательницы. Все — за исключением, пожалуй, Эвелины, которая разбиралась в моде, — считали Хоан университетским секс-символом. Даже на вечеринки, подобные той, на которую Они сейчас ехали, большинство преподавателей приходили в сапогах, мешковатых свитерах с высокими воротниками и парках, пригодных почти для любого времени года, — такая одежда вполне подойдет для пешего перехода через Гималаи. Эвелина была исключением: шелковая безрукавка, элегантная черная юбка и кожаные сапоги на высоких каблуках.

Когда Эвелина предложила ему автомобильный пул, Григорий с радостью согласился. Вот и теперь, попросив подвезти ее к Томсонам, она апеллировала к этой договоренности, словно фраза «Поедем на вечеринку вместе?» противоречит «неторопливости» развития их отношений. Семантические нюансы, впрочем, не будут иметь никакого значения для их коллег, которые начнут перешептываться за их спинами.

«Ладно, ничего страшного».

— О боже, я и забыла, что здесь принято снимать обувь! — с удрученным видом пошутила Эвелина.

В прихожей на расстеленных газетах стоял ряд грязных сапог, кроссовок и галош с соляными разводами. Просторная квартира Томсонов находилась на Мэдфилд-стрит. Из-за камина в холодное время года там часто пахло дымом.

— Без сапог я не произведу должного впечатления, — добродушно смеясь, сказала Эвелина.

Она расстегнула свои элегантные сапожки и сбросила их. Григорий молча снял легкие мокасины. Хотя он был согласен с Эвелиной в том, что заставлять своих гостей снимать обувь не очень гостеприимно, что-то помешало ему поддержать ее. Без сапог Эвелина выглядела на добрых три дюйма ниже. На ногах — полупрозрачные чулки.

— Прошу, — открывая дверь, сказал Григорий и, чувствуя себя виновным в нехватке благородства, пропустил Эвелину вперед.

— Добрый вечер! — приветствовал их Роджер и протянул Эвелине букетик роз в бутонах.

Это тоже было частью традиции. Каждой женщине — букет цветов. По стереосистеме — только певицы, никаких певцов. У двери — декларация празднования Международного женского дня и ящичек для сбора пожертвований в пользу Женского фонда Америки.

— О-о… Теперь я смогу их нюхать, — осторожно прикалывая букетик себе на грудь, сказала Эвелина.

Роджер повесил их пальто на вешалку.

— Спасибо, Роджер!

Остальные гости в теплых носках и мешковатых свитерах стояли кружком, попивая домашний кофейный ликер Роджера.

«Как грустно», — подумал Григорий, хотя и его брюки не мешало бы погладить.

Новоанглийская зима… Но Кристина в свою последнюю долгую зиму не впала в апатию и не перестала следить за собой.

— Эвелина, вы сегодня просто обворожительны, — сказал Роджер.

Он был прав. Мерцание шелка блузки гармонировало с сиянием ее глаз. Эвелина выглядела гордой и изящной на фоне одетых в толстые свитера гостей.

— Вы знаете, где сигары. Вино и кофейный ликер — там, а здесь — чем перекусить, — указывая на сервированный столик у окна, сказал Роджер. — О, меня зовет подруга!

Он поспешил к Хоан. На вьетнамке было обтягивающее платье, ткань которого, казалось, прилипала к лобку.

Григорий обрадовался, что не пришлось разговаривать с Роджером. Он терпеть не мог этого социолога, специализирующегося на изучении претенциозно одетых людей в качестве «социального импульса». В его поведении чувствовалась фальшь. Роджер ездил волонтером благотворительной образовательной организации в Азию и ужасно гордился тем, что взял в жены молодую азиатку, вообразившую себя великой соблазнительницей. Он был практичным человеком. Блестящий галстук и добротный костюм свободно сочетались у Роджера с кроссовками фирмы «Конверс», высокие голенища которых затягивались шнурками. В хорошую погоду он приезжал на работу на старом трехскоростном велосипеде фирмы «Швинн». Роджер потратил месяцы на поиски подходящего ретро-велосипеда и наконец заказал его в Чикаго. Даже его квартира была рассчитана на то, чтобы производить соответствующее впечатление. В ней африканские ритуальные маски и вьетнамские водяные марионетки чередовались с цирковой афишей, транспортной картой Лондона и сделанными в кабинке «Поляроида» снимками, на которых Роджер и Хоан с притворным задором корчили рожи. На книжном шкафу в гостиной были выставлены на всеобщее обозрение альбомы Джоан Баэз, Лоры Ниро, Патриции Смит и Джоан Джетт. При этом каждому было ясно, что вся музыка проигрывается на подключенном к динамикам ай-Поде, стоявшем в углу комнаты.

— У них хоть есть проигрыватель для пластинок? — раздраженно спросил Григорий.

— Пластинки — часть интерьера, — толкнув его локтем, сказала Эвелина. — Перестань ворчать.

— Ворчание — неотъемлемая часть моего характера.

Он наполнил бокал домашним ликером и протянул его Эвелине.

— О-о, неплохо! Попробуй, Григорий. Здравствуйте, Золтан!

— Kezét csólom, — поцеловав Эвелине руку, сказал венгр.

Григорий пожал ему руку.

— Должен признать, Золтан, я удивлен, что вижу тебя здесь.

Поэт всегда подчеркивал, что у него нет времени на «околонаучные мероприятия, где все стараются показать друг другу свое превосходство».

— Я решил прийти. Это уже в последний раз.

— О чем ты?

После смерти Кристины Григорий не мог не разволноваться, услышав такое от друга. А вдруг врачи нашли у него неизлечимую болезнь?

— Т-с-с… — оттянув его от стола с напитками, прошептал венгр. — Это мой последний год на факультете. Я говорю это пока только тебе. Ты ведь заведующий кафедрой, так что должен узнать первым. Пожалуйста, не говори никому. Не хочу, чтобы все решили, что необходимо устроить по этому поводу прощальную вечеринку, церемонию или еще какую-то фигню. Никаких торжеств.

У Григория были сильнейшие сомнения насчет подобного поведения своих коллег и членов университетской администрации. Вряд ли они станут из кожи лезть, чтобы сделать Золтану приятное.

«Надо подумать, как выразить ему свою признательность», — решил Григорий.

— Поверь мне, — продолжал Золтан, — так будет лучше. Просто уеду тихо ночью, и все.

— Куда же вы от нас уедете?! — сказала Эвелина, и Григорий понял скрытый подтекст ее слов.

Университетская среда с ее непоколебимой верою в интеллект и интеллигентность была единственным местом на земле для таких людей как Золтан, чье преклонение перед искусством будет вызывать непонимание со стороны «простых смертных». В конце концов, университеты являются в некотором смысле музеями, где люди, подобные Золтану, люди, которые не смогли бы приспособиться к внешнему миру, преспокойно живут десятки лет, до глубокой старости, занимаясь избранными ими отвлеченными материями.

— Я планирую вернуться домой, — сказал Золтан.

— Домой? — переспросила Эвелина, но Григорий понял, о чем речь.

— В Венгрию. Домик на берегу озера Балатон ждет меня.

— И давно ты это задумал? — с ноткой обиды в голосе спросил Григорий. — Мне тебя будет очень не хватать.

Это не было пустой фразой. С кем еще он будет спорить о Малере, сравнивать переводы Бодлера, жаловаться на ужасающий уровень прозы, что печатается в «Нью-Йоркере»? Золтан доводил себя до исступления из-за каждого дурацкого книжного обозрения, опубликованного в «Таймс». При этом его не особенно волновало, кто автор книги и о чем она. Он звонил Григорию, чтобы сообщить, когда и где будут транслировать ту или иную запись какого-то из произведений Шумана. Если кто-нибудь из студентов имел несчастье заявить, что ничего не знает о Дягилеве, Бродском или Ванессе Белл, Золтан приходил в неистовство.

— Мне тоже, — соблюдая приличия, поддержала Григория Эвелина.

— Поскучаете-поскучаете и успокоитесь. — Золтан дрожащими руками налил себе скотч. — Как по мне, то сейчас самое время вернуться домой.

— Я и понятия не имел, что ты такое планируешь.

— Ничего я не планировал. Просто когда я начал пролистывать старые дневниковые записи, то вспомнил многое из того, о чем не вспоминал уже долгие годы. Забавно, правда? В Рождество я наблюдал через окна автобуса за людьми, украшавшими елки, и вспомнил завернутые в мятые обертки леденцы, которые в детстве вешал на елку. Не поверишь, но я не думал о них уже много лет. Целый день я пытался и не мог вспомнить, как называются эти конфеты по-венгерски. Тогда-то я и понял: пора возвращаться домой.

Григорий кивнул. Он и сам испытывал подобные чувства, но не мог решить, какое место следует считать своим домом. После смерти Кристины он подумывал о переезде, но потом решил остаться в Бостоне, однако перебраться из большого дома в кондоминиум.

— И как называется рождественская конфета? — спросила Эвелина.

— Szaloncukor!

Григорий заметил ликование в глазах Золтана.

— Я думаю, интересно вернуться в края, откуда вынужден был бежать много лет назад, — продолжал венгр. — Теперь я могу говорить все, что думаю, без риска для жизни. Живя здесь, я забыл, как чувствует себя человек, над которым нависла смертельная опасность из-за опрометчиво сказанного слова. Быть интеллектуалом, понимать, что на самом деле происходит в стране, было во времена моей молодости крайне опасно. Быть тем, кто ты есть, значило постоянно оглядываться, всегда быть начеку.

Григорий задумался. Золтан не был гигантом от литературы, скорее его деятельность можно сравнить с подстрочным примечанием к списку великих побед культуры над тоталитаризмом. Как литературному душеприказчику поэта Григорию выпадает редкая удача самому стать причастным к этой борьбе, если, конечно, он сможет найти переводчика и издателя поздних работ Золтана. Поиски займут много времени, но для чего, в конечном счете, дана жизнь, если не для этого?

— Эта страна долгие годы была мне вторым домом, но этот дом, смею заметить, не из комфортных. Не уверен, что когда-нибудь смогу почувствовать себя в Америке не иностранцем. Сегодня утром я читал свои записи… Не знаю, Эвелина, говорил ли вам Григорий, что я пишу воспоминания на основании своего дневника… Так вот, я перечитывал записи, сделанные мною после приезда в Штаты. Тогда я обращал внимание на такие вещи, о которых сейчас и не задумываюсь. До переезда в Америку я долгое время жил в Лондоне и даже не представлял, насколько британцы и американцы не похожи. Как только я сошел с трапа самолета, эта непохожесть сразу же бросилась мне в глаза.

— И в чем она? — спросила Эвелина.

— Ну, все куда-то спешат, жестикулируют. Все в этой стране находятся в состоянии постоянной спешки.

— А что, в Англии никто никуда не торопится?

— Британцы не демонстрируют свои эмоции на людях. Американцы несдержанны. Они клянутся, ругаются и похлопывают друг друга по спине. До приезда в Штаты я ничего подобного не видел.

Григорий кивнул, вспоминая собственную реакцию.

— Я испытал настоящий шок при виде американских домов, — сказал он. — Никогда не забуду изумление, которое почувствовал при виде разбросанных по пригороду огромных зданий. Я не верил, что такое возможно. Там были комнаты, в которых никто никогда не жил. Владельцы называли их комнатами для гостей.

Золтан согласно кивал головой.

— Эта страна была радушной хозяйкой, но я всегда чувствовал себя здесь гостем. Ты меня понимаешь?

— Да, понимаю, — сказал Григорий. — Мне тоже здесь не всегда уютно.

— Вы эгоисты, — улыбнулась Эвелина.

— Что касается эгоистов, то я знаю одного, — сказал Золтан. — Я только что прочел воспоминания Берлиоза. Давайте поговорим об эго.

Он начал говорить о книге, но Эвелина прервала его:

— Не хочу показаться невежливой, но у меня замерзли ноги. Вы можете продолжать, а мне надо перебираться на ковер.

Григорий заметил, что она дрожит.

— Бедняжка, — сказал Золтан. — Идите согрейтесь.

Проводив Эвелину взглядом, Григорий почувствовал укоры совести. Нельзя оставлять ее одну. Без сапожек она выглядит такой беззащитной! Он винил в этом не только Роджера и Хоан, но и себя. Как ей, должно быть, трудно с человеком, который не хочет «спешить».

К столику с напитками подошла Натали Тьерри, профессор-социолог, и Золтан начал рассказывать им о первых любовных приключениях молодого Берлиоза. Вскоре Григорий потерял нить повествования. Он думал о Дрю Брукс. Она звонила ему вчера. К сожалению, он прослушал записанное на автоответчик сообщение слишком поздно, рабочее время давно закончилось. Ему нравились мягкие нотки ее голоса. Дрю извинилась, что не позвонила раньше, неделя выдалась на редкость загруженной. Она только что вернулась из отпуска и теперь вынуждена много работать… Григорию импонировали ее уверенность, энергичность и независимость. Его восхищало даже то, что вместо электронной почты она предпочитает звонить по телефону. Слишком уж много людей в наши дни боятся общаться с незнакомым человеком по телефону.

«Я прочла ваши переводы, — под конец заявила Дрю Брукс, — и хотела бы обсудить кое-что».

Григорий почувствовал глубокое облегчение. Две недели молчания закончились. Он уже начинал думать, что, получив книгу, Дрю решила: будет неудобно, если она встретится с Григорием прежде, чем прочтет ее. Или, возможно, стихи оставили ее равнодушной. Или она вообще их не читала. Прошлый месяц Дрю занималась вопросами, связанными с жизнью и коллекцией ювелирных украшений Нины Ревской, так что стихотворения Ельсина должны были вызвать у нее определенный интерес. Согласно кивая, пока его коллеги обсуждали Берлиоза, Григорий размышлял над тем, стоит ли рассказать Дрю всю правду о кулоне, стихах, письмах и фотографиях из виниловой женской сумочки. Просто выложить ей все. Пусть использует при написании своего каталога, памфлета или как там оно называется. Она уже читала стихи. Наверное, ей будет любопытно сравнить их с письмами…

Нет. Нет. Но почему «нет»? Он может показать ей письма. Но почему она должна заинтересоваться? Никому ведь не интересно. Немного подумав, Григорий решил, что Дрю, возможно, станет исключением.

К нему подошел Билл Мур и, качая головой, принялся комментировать недавний ультиматум президента.

— Надеюсь, они начнут демонтировать свои ракетные установки, — из желания поспорить с Биллом заявил Григорий. — Возможно, Хусейн одумается.

— Ага, а «Ред Сокс» станут чемпионами, — покачав головой, сказал Билл Мур, а потом, как обычно, пустился в утомительную для слушателей критику президента. — Осталось потерпеть еще один год этого безумия, и мы от него избавимся.

Григорий что-то отвечал собеседнику, вполуха слушал, что говорит ему Билл Мур, но душой был далеко отсюда. Он потерял интерес к этим людям. Ему не о чем было разговаривать с коллегами. Когда это случилось? После смерти Кристины или недавно? Он слишком задержался на кафедре, из года в год читая одни и те же предметы, посещая одни и те же научные конференции, публикуя статьи о Викторе Ельсине и его окружении. Теперь вся эта бурная деятельность казалась лишенной смысла. Даже его коллеги, которых он когда-то считал своими друзьями, на самом деле таковыми не были.

Билл, должно быть, заметил его отсутствующий взгляд, извинился и отошел. Между тем Натали и Золтан, поговорив о корриде и Билле Холидей, принялись за творчество Малларме и Верлена. Григорий слушал их, но в дискуссию не вступал.

«Надо поговорить с Эвелиной», — сказал он себе.

Она стояла неподалеку, разговаривая с преподавателем социологии по имени Адам. У него была атлетическая фигура и светлые волосы, как у Эвелины. В дырочку у нее на чулке выглядывал большой палец. Даже отсюда Григорий видел, что ноготь покрыт темно-красным, поблескивающим на свету лаком. Похоже на свежую ссадину. Эвелина казалась довольной, но скрещенные на груди руки выдавали чувство дискомфорта и тревоги. Григорий почувствовал прилив нежности. «Можно по-разному любить человека, — сказал он себе. — Существуют разные виды любви». Снова наполнив стакан ликером, он подошел к Эвелине.

Восьмое марта. Выходной день, но только не для Нины. Обычно мужчины дарят на Восьмое марта цветы, а Виктор подарил ей маленькие золотые часики. Самый красивый и в то же время практичный предмет, какой она видела в жизни. Швейцарская работа. Виктор купил их во время командировки во Францию. Цепочка браслета обхватывала запястье, словно змейка. Переливающийся на солнце циферблат был таким крошечным, что Нине приходилось подносить его к глазам. Олицетворение роскоши, граничащей с бесполезностью.

Во время репетиций Нина часики снимала. Сейчас она, положив их на запястье, пыталась застегнуть браслет.

— А вот и ты! — сказала Вера, застав Нину в гримерке. Она уже переоделась и была готова идти. — Сегодня утром Гершу звонили из секретариата Сталина. — Вера запнулась, словно и сама не верила в такую возможность. — Ему приказали прибыть в Кремль.

Нинины глаза от удивления стали круглыми.

— Зачем?

Вера покачала головой.

— Ничего хорошего… Хотя кто знает? — с отчаянием и надежной сказала Вера.

— Когда назначена встреча?

— Не знаю точно… Сегодня после обеда… Я не могу пойти к нему домой, вдруг Зоя сейчас там.

— Я попрошу Виктора… Мы можем зайти к нему вместе. Я узнаю, что к чему, и сразу тебе сообщу, хорошо?

Вечером они зашли к Гершу. Там их встретила сердитая и встревоженная Зоя. Наконец вернулся Герш. Вид у него был усталый, но совсем не испуганный.

— Что случилось? — бросилась к нему Зоя. — Ты встречался с ним? Что он тебе сказал?

— Нет, я разговаривал с его секретарем. Точнее, он зачитывал мне постановление комитета.

— Что за постановление?

— Ничего нового, — внезапно расстроился Герш. — Вот посмотри.

Он протянул жене лист бумаги с текстом постановления.

Зоя схватила документ, и Нина с Виктором, заглядывая ей через плечо, принялись читать. Это было постановление, подписанное заместителем председателя Комитета по культуре при поддержке Совета министров СССР, гласящее, что гражданин Герш исключен из Союза композиторов СССР.

Зоины завитушки задрожали, когда она тряхнула головой.

— Это все из-за бельканто. — Нине и Виктору она пояснила: — Вы ведь знаете, он так любит Россини!

Ее голос звучал по-деловому сухо. Чуть повысив тон, она сказала:

— Я ведь просила тебя избавиться от пластинок Доницетти!

— Да, сударыня!

Зоя выглядела скорее возбужденной, чем рассерженной.

— Это какая-то ошибка! Не волнуйся, все разъяснится.

Удивительно, но ничто, похоже, не могло напугать или привести Зою в уныние. Ее не могло смутить или озадачить то, что происходило вокруг. Нина, напротив, многого не понимала. И дело было даже не в недавних гонениях на Герша. Раньше Нине казалось, что она разбирается в людях и знает, кому можно доверять. Теперь же она начинала сомневаться в своей прозорливости. В прошлом месяце, в Берлине, Полина рассказала им о том, что ее «просят» доносить на подруг. Потом еще эта записка от хозяйки магазина… Нина все думала, рассказать ли о ней Полине и Вере. Или записка предназначена только для нее? Неужели она похожа на человека, который хочет покинуть родину? А может, в ее глазах есть что-то такое, что подсказало той женщине: «Вот та, кто жаждет сбежать из своей страны. Она достаточно умна, чтобы решиться на такой шаг». Сотни раз Нина задавалась вопросом, не получили ли ее подруги по записочке с подобным содержанием. В конце концов она скатала клочок бумаги в шарик и засунула его в уголок одного из отделений своей косметички. Нина не решилась показать записку кому-то еще, особенно после того как узнала о доносах Полины.

Женщина, следившая за ними в Берлине, оказалась сотрудницей восточногерманской службы безопасности. Она доложила Арво о том, что они вопреки запретам пересекли границу с Западным Берлином. Трех нарушительниц грубо отчитали перед общим собранием выехавшего на гастроли коллектива Большого театра. Потом им прочли «лекцию», в которой подчеркивалось, что в Западном Берлине нет ничего, чего они не смогли бы приобрести в «demokratischen Sektoren», а приспешники капиталистов спят и видят, как бы похитить трех советских балерин. Нине, Вере и Полине пришлось стоять перед товарищами и объяснять свой проступок тем, что их намеренно заманили в капиталистический мир, но они, к счастью, смогли выбраться оттуда и больше ни за что на свете не рискнут оказаться в «недемократическом» мире.

Какая ложь! Какая мелочность! Они проехали всего-то две лишние станции в метро. Наверняка многие знают правду. Полина говорила, что надо быть сумасшедшей, чтобы решиться бежать на Запад, даже попытаться бежать. Если убежишь, тебя найдут и переломают ноги…

Теперь Зоя убеждала Герша написать письмо покаяния.

— Я тебе помогу, — убеждала она мужа. — У меня неплохой стиль.

Герш, еще раз пробежав глазами постановление, сказал:

— Не уверен, что Сталин вообще видел этот документ.

Зою охватил благоговейный страх. И неудивительно. Она восхищалась гениальностью великого вождя. К примеру, на стене, где раньше висело маленькое овальное зеркало, теперь красовалась вставленная в рамку вырезка из прошлогодней «Правды»:

Если вы столкнулись с трудностями и засомневались в себе, подумайте о нем, подумайте о товарище Сталине, и вы обретете необходимую уверенность. Если вы устали на работе, подумайте о нем, подумайте о товарище Сталине, и усталость как рукой снимет. Если вы планируете что-нибудь великое, подумайте о нем, подумайте о товарище Сталине, и ваш план осуществится. Если вы ищите решение трудной задачи, подумайте о нем, подумайте о товарище Сталине, и решение найдется.

— Извините, но у меня назначена встреча, — чувствуя себя неловко, сказала Нина. — Мне пора. Увидимся дома, Виктор.

С явным облегчением Нина вышла из комнаты. Ее сердце сжалось, когда она подумала о плохой новости, которую придется сообщить Вере.

В понедельник утром Григорий первым делом отправился к Дрю.

Она встретила его улыбкой, поднялась из-за стола и крепко, по-деловому пожала ему руку.

— Рада вас видеть.

— И я рад. Вижу, отпуск пошел вам на пользу. Вы принесли с собой немного солнца.

— А я-то думала, что весь мой загар уже сошел, — еще шире улыбнулась Дрю. — Каталоги уже напечатаны. Вы получите один экземпляр по почте сегодня, может, завтра.

Свершилось! Механизм запущен, и теперь ничто не сможет помешать проведению аукциона. Григорию даже не верилось в это. Поскорее бы взглянуть на каталог!

Дрю порылась в сумке и достала оттуда книгу.

— Спасибо, что дали почитать.

— Это вам спасибо. Мои переводы не пользуются популярностью.

— Мне понравилось. Стихи звучат так, словно с самого начала были написаны на английском. Если бы я не знала, что…

Чувствуя себя немного неловко, Григорий признался:

— Эти стихотворения, в некотором смысле, труд всей моей жизни.

Дрю кивнула с таким видом, словно давно об этом знала.

— Замечательные стихи, особенно поздние. Мне кажется, последние стихи Виктора Ельсина существенно отличаются по стилю от всего, написанного им прежде.

Григорий кивнул.

— Я написал несколько работ по этому поводу. Мы, ученые, любим писать научные статьи, когда нечем заняться.

Женщина засмеялась.

— И к каким выводам вы пришли?

— О-о, лучше не искушайте меня! Если я начну рассказывать, то нескоро замолчу.

— Пожалуйста!

Она смотрела Григорию прямо в глаза.

— Хорошо. Мне кажется, изменения в его стиле произошли вследствие перемен в его личной и профессиональной жизни. Новое видение порождает новый литературный стиль. Из стихотворений об этом, конечно же, не узнаешь, но после их написания Ельсина арестовали. Поговаривали, что он был причастен к антиправительственной деятельности. Ранее арестовали его близкого друга. Возможно, эти два ареста взаимосвязаны.

— Нина Ревская должна знать о причине ареста.

— Думаю, да.

Дрю заглянула в конец книги.

— Особенно необычно последнее стихотворение.

«Речной берег» выделялся на фоне творческого наследия Виктора Ельсина почти полным отсутствием метрической формы и рифмы.

РЕЧНОЙ БЕРЕГ

I

II

III

— Возможно, он писал его в спешке, — предположила Дрю.

Григорий согласно кивнул.

— Особенно мало внутренней гармонии в третьей строфе.

Говоря это, он указал на нужное место в книге и невзначай коснулся руки Дрю. Какое удовольствие прикасаться к ней!

— А вторая строфа короткая, словно хайку, — заметила она.

— Я поломал голову над ее переводом, — сказал Григорий. — В русском оригинале не совсем ясно, что огромно — паутина или паук.

— Паутина символизирует довлеющую над всеми власть?

— Или сидящий в ней паук символизирует всемогущее зло.

— «Мелкие капли росы», «древние слезы леса»… Должно быть, они символизируют человеческие слезы. — Задумавшись, Дрю добавила: — Думаете, цензура обнаружила в тексте скрытый антиправительственный смысл?

— Я не смог найти документов, касающихся суда над Виктором Ельсиным. Конечно, если стараться найти крамолу, то всегда ее найдешь. Возьмем, например, строку «Быть готовым к ударам судьбы». «Будь готов» было лозунгом пионерской организации. Это такая коммунистическая организация для несовершеннолетних. Все дети, достигнув определенного возраста, должны были входить в нее.

— Похоже на скаутов. И лозунг — один в один.

— Точно. «Быть готовым к ударам судьбы» может быть…

— Аллюзией.

— Или не быть. Но кто знает наверняка?

Григорий кивнул, радуясь тому, что нашел единомышленницу. Ему давно уже хотелось поделиться с кем-то самым сокровенным, но он не решался. Золтан прекрасно понимал природу его научных исследований и причины, сформировавшие его характер, но при этом Григорий не чувствовал душевного родства между собою и венгром и не испытывал потребности поделиться с Золтаным личным. С Эвелиной они были друзьями, не больше. Он до сих пор не мог отойти после того, что случилось на субботней вечеринке. Завезя Эвелину домой, Григорий на прощание лишь мимоходом чмокнул ее в щеку.

— То же самое можно сказать и о предпоследнем стихотворении «Ночное купание», — переворачивая страницу, сказала Дрю. — Как по мне, так поэт оплакивает потерю…

— Потерю веры в совершенство мира.

Подходящий момент настал. Надо быть смелым. Надо показать ей то, что он уже показывал профессору Большие Уши. Григорий откашлялся.

— У меня есть еще письма.

Дрю уставилась на него. Зеленовато-карие глаза широко раскрыты.

Сердце Григория екнуло.

— Прочтите их на досуге, — сказал он, вынимая из портфеля сложенные вчетверо оригиналы писем и их переводы на английский язык. — Здесь вы найдете те же образы, что и в последних стихах Ельсина.

Сначала он протянул ей письма. Дрю прикоснулась к ним с такой осторожностью, словно бумага могла рассыпаться в руках.

— Кто написал их?

— Они подписаны «Твой навеки», а вот это — «Твой навсегда», но у меня есть причины считать, что их написал Виктор Ельсин.

— Да? — Ее глаза еще больше округлились. Дрю уставилась на начало первого письма. — А кому он пишет?

Григорий помнил, как недоверчиво качал головой профессор, помнил снисходительность, написанную на его лице. Какой будет реакция Дрю, если она узнает, что у него хранятся письма Нины Ревской? Но отступать было уже поздно.

— Письма начинаются просто словом «Дорогая!».

— Вы показывали их Нине Ревской?

Он глубоко вздохнул.

— Я пытался, но она не захотела меня слушать.

Григорий хотел уже отделаться традиционными отговорками «Для нее было бы болезненным возвращение в прошлое… Она хочет забыть прошлое…», но почувствовал, что сейчас самое время рассказать Дрю правду.

— Однажды, — начал Григорий, — я попробовал показать ей письма, но Нина Ревская не захотела иметь ничего общего… с ними и со мной… Прошел год, прежде чем я собрался с духом и написал ей письмо, в котором все объяснил. Ответа я так и не получил.

Дрю выглядела озадаченной.

— Почему она не ответила? — спросила она, но потом добавила: — Понимаю.

— Что понимаете?

— Любовные письма, но не к ней…

— Нет-нет, это не то! Ну… одно письмо любовное, но… ну… к чему тогда янтарь? Кулон?

«Пусть сама убедится».

Развернув письма, Дрю уставилась на русскую скоропись. Григорий видел, что она ничего не понимает.

— Я принес с собой переводы.

— Допустим, их писал ее муж… — Дрю взяла у него листки с переводами. — Вы говорите, что в письмах есть параллели с его стихами?

— В одном из писем. — Уверенность Григория несколько поколебалась. — Не волнуйтесь, я не собираюсь навязывать вам свое мнение. Просто мне кажется, что это интересно. Если у вас есть свободное время… Не сейчас, конечно. Я вижу, как вы заняты.

Дрю положила листки с переводами себе на стол.

— Сегодня у меня как раз свободный вечер. Вы меня заинтриговали. — Она помолчала. — Возможно, вместе мы сможем разобраться в этом.

Григорий хотел только поблагодарить ее за помощь, но вместо этого поднял руку и прикоснулся к ее длинным пальцам, а потом сжал их. Дрю молча смотрела на него. Он поднял вторую руку и легко провел по ее волосам. Потом его пальцы скользнули вниз по щеке.

Зазвенел телефон. Дрю отпрянула.

— Извините. Я не хотел… — сказал Григорий.

— Я могу не отвечать.

Но тут же бросилась к телефону и сняла трубку.

— Дрю Брукс, — поспешно сказала она. — Ой! Да, конечно. Буду через минутку. Сейчас закончу здесь и приду.

Она выглядела сбитой с толку.

«Я вел себя ужасно, — подумал Григорий. — Надо объяснить ей. Извиниться».

Но он сам себе не мог объяснить, что на него нашло.

— Извините, но мне только что позвонила Ленора… — положив телефонную трубку, сказала Дрю. — Мне нужно сейчас быть на собрании. Совсем вылетело из головы. Извините, но мне надо бежать… — Она сглотнула, избегая его взгляда.

— Ну… Да… Не стоит извиняться…

Григорий повернулся, нашел пальто и натянул его на себя, словно бронежилет.

— Прошу вас простить меня.

И выскочил за дверь.

Лот № 71

Браслет прибалтийского янтаря. Приблизительное время изготовления — 1880 год. Пять кабошонов диаметром 54 дюйма. В каждом — окаменевшее насекомое: грибной комарик (Diptera: Mycetophilidae), темнокрылый грибной комарик (Diptera: Sciaridae), белая моль, москит (Diptera: Psychodidae), неизвестное насекомое. Цвета варьируют от светло-коричневого до медового. Каждый кабошон оправлен в плетение желтого золота (63x55 мм). Проба золота — 14 каратов, 56 золотников согласно русскому стандарту. Клеймо ювелира «А Б» кириллицей (Антон Боровой, Москва). Золотая цепочка с застежкой. Цена — $ 30.000—35.000.

Лот № 72

Серьги прибалтийского янтаря. Приблизительное время изготовления — 1880 год. Два кабошона диаметром 1/2 дюйма. В каждом ясно видно по окаменевшему грибному комарику (Diptera). Кабошоны оправлены в овальное плетение желтого золота. Проба золота — 14 каратов, 56 золотников согласно русскому стандарту. Частично стертое клеймо ювелира «А Б» кириллицей (Антон Боровой, Москва).

Цена — $ 15.000—20.000.

Лот № 72 А

Кулон прибалтийского янтаря. Приблизительное время изготовления — 1880 год. Кабошон диаметром 3/4 дюйма с инклюзией — паукообразным насекомым с яйцами в паутинном коконе. Хорошая прозрачность, незначительные поверхностные дефекты. Кабошон оправлен в овальное плетение желтого золота. Проба золота — 14 каратов, 56 золотников согласно русскому стандарту. Клеймо ювелира «А Б» кириллицей (Антон Боровой, Москва). Золотая цепочка филигранной работы длиною 30 дюймов. Спирально-кольцевая застежка.

Цена — $ 50.000-70.000.

Примечание. Хотя данный лот не является частью коллекции Нины Ревской, мы уверены, что он принадлежит к первоначальному янтарному набору, созданному Антоном Боровым.

 

Глава двенадцатая

Днем почтальон доставил весточку от Шепли. Старый друг предпочитал присылать большие поздравительные открытки с репродукциями картин маслом. На этот раз на Нину смотрела черноволосая женщина в длинном платье с зонтиком от солнца. Должно быть, француженка. Девятнадцатый век.

На развороте мелким, аккуратным почерком Шепли было написано:

Моя дорогая Нина!

С любовью, Шепли.

Ты не находишь, что эта женщина похожа на тебя? Роберт считает так же, как и я. Извини, дорогая, но я не смогу приехать в Бостон раньше мая. В апреле будет неудобно, а в последнюю неделю месяца я должен быть в Лос-Анджелесе на церемонии вручения награды. Ничего сверхординарного. Скромная награда местного значения, но пренебречь оказанной мне честью было бы верхом бескультурья. Жаль, что мы не сможем увидеться раньше. Я надеюсь, что ты поставишь эту открытку под эстампом Боннара [54] . Цвета, насколько я помню, будут прекрасно сочетаться.

Нина нахмурилась, подъезжая к стене, на которой висел Боннар. Такими пустяками она обычно не занималась, но на этот раз послушно поставила открытку на столик рядом с эстампом.

«Награда местного значения… Так вот, значит, как обстоят дела. Ладно, не будем его винить. Какая радость от поездки к такой старой развалине как я? А тут награда».

— Вы точно себя хорошо чувствуете?

Сидевшая в гостиной Синтия оторвалась от журнала и, нахмурив лоб, всмотрелась в ее лицо.

— Хорошо.

Слова давались Нине с трудом, словно когтистая лапа драла ей грудь.

Услышанное не убедило медсестру, тем не менее она, продолжая хмуриться, вернулась к чтению. Синтия предпочитала бульварную прессу, полную сплетен о знаменитостях.

— Я начинаю стесняться своего бриллиантика, — борясь с легким акцентом, сказала она. — Я и представить не могла, что вы настолько богаты.

Только сейчас Нина поняла, что в руках у нее вовсе не журнал, а каталог предстоящего аукциона. Его напечатали, и он уже поступил в свободную продажу. «Беллер» прислал ей один экземпляр по почте. Теперь он лежал на коленях Синтии.

— Богата? Я больше не надеваю драгоценности.

Ледяные когти вновь полоснули по живому. Лечащий врач часто повторял Нине, что ее случай далеко не самый серьезный. Однажды он лечил женщину, которая провела двадцать лет жизни, лежа на досках. Она не могла даже сидеть в инвалидном кресле.

— Моя мода сейчас — домашние тапочки.

Синтия засмеялась. Нинины ноги были непомерно худыми и длинными.

— Некоторые тапочки очень даже ничего. Вот эти, например, под цвет ваших глаз.

Нина не смотрела на нее.

— Можете забрать каталог себе.

— Правда?

— Мне он не нужен.

— Не надейтесь спровадить меня раньше времени, милочка. Я готовлю ужин.

Хорошо, что до аукциона осталось не так уж много времени. Всего три недели. Может, после него воспоминания оставят ее. Нина вздохнула. Слишком громко. Может ли человек умереть от боли? Раньше Нина особо не задумывалась над тем, как умрет. Но в последнее время многие из ее друзей и знакомых отошли в мир иной или с ними случились разные «большие неприятности». София, балерина, которую она знала по Парижу, умерла от лейкемии. Беатриса заболела болезнью Альцгеймера в относительно «молодом» возрасте. До девяноста двух лет Эдмонд вел активный образ жизни, но потом сломал бедро и вскоре умер. Бедняжка Вероника сошла с ума и теперь находится в государственной клинике для душевнобольных в Лидсе.

По крайней мере, ее ум ясен. Она отказалась от таблеток и сказала Синтии, что сможет справиться с болью. Это ее выбор. В конце концов, она ведь была балериной.

Без таблеток ее восприятие мира обострилось. Даже забавно! Нина искала малейшую возможность отвлечься от боли. Вчера, например, она долго, превозмогая боль, рассказывала Синтии о военных годах, о концертах для раненых в одном из госпиталей. Она помнила ужасный запах пожарищ. Иногда он преследовал ее даже сейчас, по прошествии стольких лет.

Нина подкатила коляску к окну и стала смотреть на деревья. Скоро они покроются почками, а пока она видела лишь скрюченные ветки, словно проступающую на фоне неба паутину вен. Дни уже стали длиннее. Обычно ей нравилось следить за тем, как ночь уступает место дню, но сейчас это только усугубляло тяжесть ожидания. Если бы Шепли был сейчас с ней… Если бы он приехал и разогнал ее тоску… Но награда…

— Может, поставить другой компакт-диск?

Раньше аудиопроигрыватель играл Баха, но теперь музыка смолкла. Нина даже не заметила, когда это случилось.

— Да, Синтия, поставьте, пожалуйста! Большое спасибо.

Не прошло и минуты, как через колонки в комнату полились звуки «Бронзового всадника» Глиэра. Волна холода разлилась по ее рукам и ногам. Нина прикрыла глаза и замерла, слушая. В воображении она снова танцевала на сцене.

Апрель 1951 года. Небо серое, воздух холодный, и только золотистые мимозы, привезенные с Кавказа, в руках уличных торговок наполняли жизнь радостью. Снег смешивался с дождем, превращаясь в ледяную крупу. Утопающие в грязи дороги, пестря выбоинами и гигантскими лужами, стали почти непроходимыми. Прохожие были забрызганы с ног до головы.

Виктор приехал домой раньше обычного. Нина как раз собиралась идти на работу. Одного взгляда на лицо мужа хватило ей, чтобы понять: что-то случилось.

— Тебе нездоровится?

— Герша выгнали из консерватории, — медленно сказал Виктор.

Нина зажмурилась. Начало конца. Поскольку каждый гражданин обязан работать, безработный является преступником.

— Я не понимаю… — растерянно глядя на мужа, сказала она. — Кто принял такое решение?

Виктор стоял молча, не снимая пальто.

— Я пойду к нему, — наконец сказал он. — Думаю, сейчас ему нужна наша поддержка. Скажи Вере.

— Я не уверена, что она сегодня танцует, но попробую.

— Я зайду к твоей маме. Возможно, она там. После спектакля приходи к Гершу.

Идя по тротуару к Большому театру, Нина не испытывала ни малейшей радости от того, что сегодня будет танцевать для Сталина. В этот раз приехал какой-то большой начальник из Лаоса. Как всегда, дипломатический представитель жаждал лицезреть «Лебединое озеро». Бедный Иосиф Виссарионович! Сколько раз ему уже пришлось смотреть этот балет? Красивая мелодрама, милая фантазия, не имеющая ничего общего с происходящими вокруг нее страшными, необъяснимыми событиями. Когда-то Нина считала, что нет ничего прекраснее девушек-лебедей, танцующих и кланяющихся Одетте, но теперь ее переполняло осознание фальши всего происходящего.

В театре, как всегда, столпотворение. Все те же строгие лица чекистов. Все та же нервозная суета. Нина не разделяла всеобщего истеричного воодушевления. Она ходила по коридорам в поисках Веры. Столяры стучали молотками, устраняя выявленную в последнюю минуту неисправность. Кто-то зашивал прохудившиеся пуанты. Гримерши завивали и расчесывали парики. Механики сцены, опоясанные ремнями с тяжелым инструментом, устроили перекур в боковом проходе. Веры нигде видно не было.

Первые два акта балета Нина еще находила в себе силы сосредоточиться и не думать о несчастье. Но наступил антракт, и, сидя с Петром за столиком, поставленным в коридорчике, ведущем к ложам, Нина почувствовала, как реальность обрушивается на нее всей своей тяжестью. Она вспоминала хмурое лицо и поникшие плечи мужа. Ее взгляд был прикован к двери ложи Сталина. Как бы ей хотелось, чтобы дверь распахнулась, и оттуда вышел отец народов! Тогда она сможет сказать товарищу Сталину: «Вы ведь знаете композитора Аарона Герштейна…» А разве он не знает об аресте? Но как он может знать и допускать такую несправедливость?

Вдруг глаза Петра стали круглыми от изумления. Нина взглянула в ту сторону, куда он смотрел, и оторопела. Дверь сталинской ложи открылась, и из нее в сопровождении двух чекистов вышел отец народов. Сердце Нины испуганно заколотилось. Петр вскочил на ноги и замер по стойке смирно.

Во внешности вождя ощущалась скрытая угроза. Широкая грудь и толстая шея. Гордая осанка. Сталин шел медленно, неестественно держа левую руку. Испуганная Нина хотела отвернуться, но вождь смотрел прямо на нее. Темные пронзительные глаза. Седые волосы, зачесанные назад. В каждом его движении чувствовалась суровость. Он и впрямь был человеком из стали.

Сталин остановился возле их столика. Чекисты из охраны застыли чуть в отдалении.

— Бабочка, — медленно выговаривая каждое слово, сказал он, — сегодня ты танцевала изумительно. Ты — гордость нашей страны.

Он говорил с заметным кавказским акцентом. Фамильярность вождя граничила с задушевностью, в его словах чувствовалась огромная жизненная мудрость. Обрадованная Нина поднялась, наклонила голову и пробормотала слова благодарности — совсем не те слова, которые минуту назад хотела сказать вождю. Ее уши горели.

Сталин повернулся к Петру и сказал:

— И ты тоже, Петр Филиппович.

Петр подобострастно закивал головой, его плечи ссутулились, а по телу пробежала нервная дрожь. Сравнивая рост Сталина и Петра, Нина с удивлением заметила, что отец народов куда ниже, чем она думала. С близкого расстояния она увидела, что лицо Сталина испещрено оспинками.

— Я доволен, — продолжал вождь. — Представление интересное, только ему не хватает… глубины.

Он улыбнулся, и Нина увидела желтые неровные зубы.

Петр, заикаясь, заговорил со Сталиным, но у Нины в ушах шумело и она не расслышала ответ вождя. А потом он ушел, и стоящие по бокам чекисты последовали за ним. Вот и все… Как будто ничего не было… Остался только нервный румянец на ее щеках.

Она упустила единственный шанс поговорить со Сталиным, подвела Герша, подвела себя.

Петр побледнел. Глубокие морщины прорезали его лоб. Он посмотрел Нине в глаза.

— Не хватает глубины, — повторил он слова Сталина.

По прошествии нескольких минут, в течение которых никто из них не произнес ни слова, Петр сказал:

— А ведь он прав, Нина!

В квартиру Герша она приехала после полуночи. К ее удивлению, хозяин и Зоя были в достаточно хорошем расположении духа.

— Я как раз купила полное собрание сочинений Ленина, — сказала Зоя, — теперь у Аарона будет время его прочесть.

Но было видно, что она крепится; Неприятности мужа не могли не сказаться на ее карьере. Виктор пил водку. Нина присоединилась к ним за столом. Зоя спросила, как прошло представление.

— Хорошо. Я думаю, хорошо.

Нина ничего не сказала о посещении Сталиным театра и о разговоре с вождем. Ей было стыдно за свое малодушие. Они разговаривали свободно, словно ничего экстраординарного не случилось. Но было видно, что все чего-то ожидают. Нина чувствовала ужасную сонливость. Как ей сейчас хотелось лечь и заснуть!

В дверь постучали. Герш и Виктор не удивились, хотя в это время стук в дверь мог означать только одно.

С полными страха глазами Зоя подошла к двери.

— Да?

В квартиру вошли два человека в темных костюмах в сопровождении председателя жилтоварищества. На поясе одного из незнакомцев висела кобура с пистолетом.

— Это товарищи из двенадцатого отделения МУРа, — робко сказал председатель жилтоварищества.

Мужчины как по команде вытянули из нагрудных карманов удостоверения и показали их Зое. Потом вооруженный муровец предъявил ордер на обыск.

Зоя расплакалась.

— Делайте, что следует, — с трудом выговорила она, вернулась к столу и без сил опустилась на стул.

— Мне собрать вещи? — тихо спросил Герш.

— Нет. Я думаю, нет, — сказала Зоя.

Муровцы сказали председателю жилтоварищества, что он может быть свободным.

— Пойдем? — шепотом предложила Нина мужу.

— Подождем, — чуть слышно ответил Виктор.

Он предвидел такой поворот событий, поняла Нина, поэтому и задержался у Герша до поздней ночи. Днем обычно не приходят. Нина вспомнила старую шутку: «Воры, проститутки и чекисты работают ночью».

Мужчины рылись в шкафах и выдвижных ящиках стола, перебирали бумаги, письма, квитанции, листали записные книжки. Они не спешили. Их дотошная методичность вызывала страх и отвращение. Муровцы оставили входную дверь открытой, и в темноте общего коридора то и дело мелькали любопытные соседи. Их взгляды были безучастны и холодны, словно они не знали Герша, не встречались с ним ежедневно в кухне, не делили общую ванную и туалет.

— Представить не могу, что они ищут, — сказала Зоя. — Что они могут здесь найти? Не понимаю…

В ее голосе были страх, замешательство и в то же время какая-то неискренность.

Нина взяла Зою за руку. Кожа ее была влажной и холодной.

— Не могу представить, зачем они здесь, — снова сказала Зоя.

Герш едва заметно наклонил голову в сторону друга и что-то прошептал. В тот же миг его рука оказалась в руке Виктора. Нина не заметила, что именно Герш передал ее мужу. Виктор чуть заметно кивнул.

Так прошел час. Один из муровцев просматривал нотные страницы партитур, взятые с пианино, другой занялся стянутыми резинкой квитанциями. Дворник, из-за желтоватого цвета лица казавшийся больным, подошел к дверному проему и, опершись плечом о косяк, с безучастным видом наблюдал, как муровцы сбрасывают с полок книги и роются в рукописях и нотных листах.

— Это Бетховен, — сказал Герш, увидев, что низкорослый муровец засовывает кипу нот себе в портфель.

У Нины ужасно разболелась голова.

Небо за окном оставалось темным.

Дворник вскоре ушел, но потом явился снова. Так он поступал несколько раз с периодичностью в четверть часа. Зоя суетилась, словно от ее поведения хоть что-то зависело. Лоб ее прорезали глубокие морщины. Она хотела помочь муровцам, но не знала как. Пока те, делая обыск, рылись в выдвижных ящиках и на полках, Зоя подчеркнуто быстро отходила в сторону всякий раз, как оказывалась на их пути. Такой молчаливой она еще никогда не была. «Так вот что должно было случиться, чтобы эта женщина замолчала», — почему-то чувствуя себя виноватой, подумала Нина.

Пульсирующая боль достигла макушки. Голова раскалывалась.

Муровцы продолжали потрошить книжные полки и бюро с бумагами. Вернулся дворник. Он явно старался привлечь внимание представителей правопорядка, а когда это ему удалось, зычным голосом заявил:

— Я благодарен доблестным чекистам, что они берегут наш покой!

— Убирайтесь отсюда! — закричала на него Нина.

От удивления брови дворника поползли вверх. Он медленно повернулся и с довольным видом ушел. Ему так-таки удалось высказаться.

Наконец обыск закончился. В комнате царил ужасный кавардак, но на лицах муровцев не было заметно ни следа усталости. Они набили свои портфели бумагами и книгами Герша, не забыли прихватить и бутылку ликера. Коротышка попросил предъявить паспорт задержанного, и он мигом очутился в нагрудном кармане муровца.

— Вам необходимо проследовать с нами в МУР, — вполне дружелюбно сказал его напарник с кобурой. — Разбирательство не займет много времени.

Герш кивнул. Зоя вскочила с места.

— Я пойду с ним!

— Не стоит беспокоиться, — еще более дружелюбно остановил ее человек с пистолетом.

Это выглядело так, будто он отказывается от обременительной помощи.

— Тогда… значит… я дам ему с собой…

Зоя открыла кладовку и завернула в льняную салфетку несколько грудок кускового сахара.

— Возьми колбасу, — сказала она, суя в руку мужа палку салями с таким видом, словно это был слиток золота.

Ее лицо стало совсем белым. Нина с удивлением поняла, что еще минуту назад Зоя не осознавала всей серьезности происходящего.

— До свидания, — несколько иронически попрощался Герш, когда его уводили.

— Мы скоро увидимся, — растерянно мигая, сказала ему вслед Зоя.

Виктор лишь кивнул головой. Нина не нашлась, что сказать, и только проводила взглядом исчезающий во мраке коридора силуэт друга.

Только когда муровцы ушли, Зоя воскликнула:

— Они нашли дневник! Надеюсь, он ничего не написал там такого… неосмотрительного. Бедный Герш! Вы ведь его знаете. Он за словом в карман не полезет.

— Герш вел дневник? — спросила Нина, обеспокоенная тем, что там могло быть упомянуто об их романе с Верой.

— Ну, не совсем обычный дневник. В основном он записывал свои мысли об искусстве и музыке. Надеюсь, Герш не писал там ничего неблагоразумного. Иногда он ведет себя так глупо!

Нина уставилась на Зою. Если Герш честно записывал свои мысли, то за это вполне могут посадить. Свихнувшаяся на патриотизме Зоя с ее коллекцией грампластинок с речами Сталина могла невзначай проговориться кому-то постороннему о дневнике. Но сейчас она очень расстроена. Конечно, это трудно — любить двух совершенно разных людей и пытаться верить обоим. Головная боль снова усилилась. А вдруг они не знают о Герше всего?

— Я уверена, все будет хорошо! — с неожиданным оптимизмом в голосе заявила Зоя.

Она казалась вполне искренней. Вот только несколько непрошеных слезинок сорвались с ее ресниц и скатились по щекам.

— Они ничего плохого ему не сделают. Я уверена в этом. Они ведь такие вежливые! Правда, оставили после себя беспорядок, но это неважно. Надеюсь, Гершу там будет неплохо.

— Тебе надо прилечь, — тихо и грустно сказал Виктор.

Нина не знала, жалеет ли она Зою или уже устала от переживаний.

— Я могу остаться здесь. Или уйти, если тебе надо побыть одной, — добавил Виктор.

— Не знаю, смогу ли заснуть, — произнесла Зоя. — Думаешь, они вернутся?

Она нагнулась и принялась собирать разбросанные по полу бумаги и книги.

— Вполне возможно, — вздохнул Виктор. — Муровцы могут захотеть удостовериться, что ничего не упустили.

— А что еще они могут здесь найти? Надо просмотреть то, что осталось. Кто знает…

— Я помогу тебе, — сказал Виктор.

— Хорошо, спасибо. Надеюсь, с Гершем все выяснится.

— Мне пора идти, — сказала Нина и многозначительно посмотрела на мужа, давая понять: «Надо рассказать обо всем Вере».

Несмотря на раннюю весну, воздух был теплым и свежим после дождя. Блеклое, словно слабая электрическая лампочка, солнце показалось из-за горизонта. Слышалось шуршание метел по булыжникам мостовой. «Дворничихи за работой, значит, сейчас около семи». Головная боль сжала ее череп, словно железный обруч. «Вам необходимо проследовать за нами в МУР. Разбирательство не займет много времени». В голове пульсировала боль. Нина не могла смотреть на солнце. Снег растаял. По обочинам дорог бежали ручейки, стекая в черные зевы водостоков. У гостиницы «Метрополь» мигало зелеными огнями такси, но Нине захотелось пройтись пешком. Она шла мимо магазинов с выставленными в витринах товарами, мимо стоящих на углах улиц киосков, мимо длинных жилых бараков. «Плохо… Плохо…» В одно мгновение мир стал враждебным. Нина начала замечать, что недавно заасфальтированные тротуары уже покрылись трещинами, а свежая краска облупилась, словно лак для ногтей «Косметического треста». Она повернула на бульвар возле своего старого дома. Толстая, молодая еще дворничиха, поливающая из шланга асфальт, забрызгала ей ноги.

«Как тот скотина-дворник… Все прогнило!»

Мокрые туфли громко хлюпали, когда Нина свернула в узкий переулок. Из ржавых водостоков текла грязная вода. Пахло сыростью. Всюду была грязь, так что Нине пришлось идти по положенным на земле крест-накрест доскам. Рабочие уже встали. Кто-то проветривает комнату. Кто-то моет окна. Она прошла мимо женщины, счищающей с булыжника грязь. От нее пахло карболкой. Уборка… Вода, бегущая по сточным трубам… Бледная белизна утра, медленно ползущая по балконам… «Вериных родителей тоже взяли весной…» Воспоминание вернулось внезапно, очень ясное и четкое. «Да, конечно. Массовые аресты происходят весной и осенью. Это сезонное явление, как овощи или… праздники».

Войдя в подъезд, Нина поднялась по лестнице. Смогла ли Вера заснуть этой ночью? Проснулась ли мама? Переводя дыхание, Нина готовилась сообщить им новость.

Весь остаток дня Дрю вспоминала прикосновение Григория к своему лицу. Ей очень хотелось позвонить Кейт или Джен и рассказать, как нежно его пальцы дотронулись до ее щеки…

Конечно, это смешно. У них деловые отношения. Григорий старше ее лет на двадцать! В его прикосновении чувствовалась сила. И дело не только в прикосновении. Его глаза смеялись, но смеялись как-то грустно. В глазах этого мужчины, думала Дрю, отражается его жизненный опыт, в котором радостное и грустное настолько переплелось, что стало неотделимо одно от другого. Какая глубина грусти! Какая глубина знания жизни!

— Его глаза были полны жизни, — часто повторяла бабушка Рита, вспоминая своего первого мужа Трофима.

То же самое Дрю могла сказать и о глазах Григория Солодина. Он так смутился и огорчился, когда она отпрянула. И неудивительно!

Жаль, что ей не с кем поделиться. Джен начнет задавать сотни дотошных вопросов вроде «Как ты можешь абсолютно, на все сто процентов быть уверена, что он не женат?». А Кейт первым делом ужаснется из-за их разницы в возрасте. Не говоря уже о том, что их связывают деловые отношения, которые продлятся до аукциона… еще три недели… Ей надо успокоиться. А еще надо дать Григорию понять, что она не обиделась на него за этот поступок. Она доверяет ему, но в то же время боится своих чувств.

Некоторое время Дрю бездельничала, занимаясь самокопанием. Подумать только, после стольких лет она влюбилась. И в кого? В самого неподходящего кандидата на влюбленность! Прямо как бабушка Рита в Трофима. Она едва сдержала смех и посмотрела на гранатовый перстенек на пальце. Бабушка поняла бы ее. Вспоминая историю бабушкиной любви, Дрю приняла решение.

Подумав еще немного, что сказать, она подняла трубку телефона и набрала номер Григория Солодина.

— Извините… Я думал… — прервав ее, начал он извиняться.

— Пустяки. — Дрю надеялась, что голос ее не дрожит. — Не стоит извиняться. Я просто не хочу нарушать деловую этику.

— Конечно, конечно. Извините.

— Я звоню по другому поводу. Это не связано со случившимся.

Только сейчас Дрю поняла, что, позвонив из своего офиса в «Беллере», она уже нарушила деловой этикет. Никаких личных дел в рабочее время.

— У меня есть записи, которые я хочу прочесть. Небольшой дневник, всего несколько страниц, но он написан на русском языке. Он принадлежал моему деду по материнской линии. После смерти бабушки он хранится у мамы. Она тоже не знает русского языка…

Дрю удивляло то, что ее мать даже не поинтересовалась содержанием дневника своего отца. Возможно, причиной тому был страх, что человек, обращающийся напрямую с пожелтевших страниц к своим потомкам, не будет походить на тот привлекательный образ, который создала Рита. Дрю этого тоже опасалась.

— Я с радостью на него взгляну, — сказал Григорий. И тут же добавил: — Если вы примете мою помощь.

— Большое спасибо.

Григорий казался обрадованным, хотя и немного удивленным ее неожиданной просьбой.

— Правда, если почерк неразборчивый, от меня будет мало толку. Во всяком случае, я рад сделать все, что смогу.

Дрю сказала, что попросит мать прислать ей дневник.

— Я иногда представляю, как покажу его своим будущим детям… — Только произнеся эти слова, Дрю осознала, что еще не рассталась с надеждой завести семью. — И перескажу его содержание, как моя бабушка рассказывала мне о дедушке.

— Вы были очень близки с бабушкой?

— Да. Мы в определенном смысле родственные души. Я до сих пор каждый день ее вспоминаю. — Помолчав немного, она добавила: — Жаль, что я не могу с ней сейчас поговорить… посоветоваться…

— Дрю! Я… — почему-то переходя на шепот, сказал Григорий. Потом глубоко вздохнул и, казалось, задумался.

Внезапно Дрю охватил страх: «Что он сейчас скажет?».

— Письма, которые я показал вам сегодня, тоже семейные документы, как и дневник вашего деда.

— Семейные документы?

Мысли Дрю беспокойно заметались. Какая связь между дневником ее деда и этими письмами?

— Понимаете, — помолчав, сказал Григорий, — мой интерес к Виктору Ельсину и его поэзии проистекает от семейного родства. У меня есть и другие документы и фотографии. Хотите их увидеть?

Он говорил все медленнее и тише. Дрю уже поняла, что Григорию трудно рассказывать об этом, и поспешила ему на помощь.

— Конечно, — услышала она собственный голос.

— Хорошо, — совсем тихо сказал Григорий.

Прохладным весенним днем Нина и Зоя стояли в длинной очереди перед приемной МУРа на Петровке. Герш не вернулся, и надо было выяснить, где он содержится. Единственное, что удалось узнать Зое, это то, что ее мужа арестовали за антисоветскую деятельность. Об этом рассказал Нине Виктор. Зоя надеялась, что сегодня им удастся узнать больше. Приемная открывалась в половине одиннадцатого, но она заняла очередь еще в пять утра, надеясь, что так дело пойдет быстрее. К часу дня, когда Нина присоединилась к ней, на тротуаре выстроилась очередь из сотен людей.

Небо заволокло серыми тучами. Без солнечного света стало еще прохладнее. Нина принесла Зое ситро и печенье, которое та с жадностью съела.

— Большое спасибо, что составила мне компанию, — сказала Зоя. — Я такая измотанная. Перед твоим приходом я почти заснула стоя. Я не люблю вставать рано, ты знаешь, но вчера пришла в семь утра и простояла восемь часов. Когда подошла моя очередь, женщина в окошке заявила, что прием окончен. Мне надо всего лишь узнать, где Герш.

Наконец Нина убедилась, что Зоя по-настоящему любит Аарона.

В воздухе витал неуловимо знакомый запах, но Нина так и не смогла понять, что он ей напоминает. Люди сзади напирали, пытаясь таким образом добиться, чтобы очередь двигалась. Первый раз, получив толчок в спину, Нина подумала, что ее узнали, что это какой-нибудь поклонник. Но ничего не произошло. Она повязалась платком так, что стала почти неузнаваемой.

— По крайней мере, я потратила время с толком, — сказала Зоя. — Я написала письмо. — Она вытащила из сумки лист бумаги и ручку. — Поможешь мне?

— Боюсь, я не…

— «Дорогой товарищ Сталин!» Как тебе это? Не слишком ли фамильярно? — Зоя что-то дописала, а потом продолжила спокойным, преисполненным гордости голосом: — «Дорогой Иосиф Виссарионович!» Лучше, правда? Не так официально. «Дорогой Иосиф Виссарионович! Я пишу Вам по срочному делу, имеющему касательство к моему мужу, уважаемому музыканту и композитору Аарону Герштейну. Я занимаю активную гражданскую позицию и являюсь членом ВКП (б) с 1947 года. Я родилась в Москве и изучала историю партии в Институте красной профессуры. После окончания учебы я работала на государственной службе — сначала в Комиссии вспомоществования ученым, а затем в Комитете по высшему образованию города Москвы. Сейчас я занимаюсь организацией лекций…»

Нина слушала, как Зоя подробно перечисляет образовательные и профессиональные достижения Герша, которые должны были подчеркнуть высокий патриотизм ее мужа. Иногда она останавливалась и спрашивала у Нины совета. Ее голос звучал искренне и возвышенно. Нине вспомнились письма, которые в детстве они с одноклассниками писали председателю Верховного Совета СССР Калинину: «Здравствуйте, дедушка Михаил!» Потом шло восторженное описание их школьной жизни. Заканчивались письма просьбой: «Передайте наши наилучшие пожелания дедушке Сталину и другим товарищам». Такая вот чистая вера! Теперь она казалась Нине глупым ребячеством.

— «Несмотря на много лет честного служения стране, несмотря на тяжелый труд в качестве преподавателя и композитора, мой муж был арестован по пятьдесят шестой статье. Я с полной уверенностью могу сказать, что он ничего противозаконного не говорил и не делал. Он не имеет ни малейшего отношения к контрреволюционной агитации, не читает ничего запрещенного и не является членом антисоветской организации».

— А ты уверена, что все знаешь? — мягко спросила Нина. Она знала, как опасно даже подумать о подобном.

— Я его жена. Я знаю.

Нина рассердилась. Она хотела спросить: «А ты знаешь, что он встречается с Верой?» — но, глубоко вздохнув, сдержалась.

— Единственное, чего я не знаю, касается его семьи… Я ничего о них не знаю. Герш говорил, что все его родные умерли. Я не удивлюсь, если они были… ну… классовыми врагами. В общем, ты поняла… Если даже и так, то сын за отца не отвечает. Это новый мир… Кстати, неплохое выражение.

Зоя отвлеклась, записывая что-то на бумаге.

Репетиционные комнаты в Большом театре… Этот запах напоминал Нине запах человеческого пота, царящий в репетиционных.

— «Уверяю вас, — читала дальше Зоя, — мой муж, как и я, живет лишь ради борьбы за наше новое общество. С детства нас учили быть верными и честными…»

— Извините, гражданка… — Почти беззубая старуха тянула Нину за рукав. — Какая это очередь?

Опять ее первой мыслью было «Меня узнали!». Она и Зоя заметно выделялись среди стоящих в очереди людей дорогими пальто и обувью.

— Это очередь в информаторскую или для передачи посылок?

Из-за недостатка зубов слова ее звучали немного странно.

— Информаторская. Вам надо туда, — махнув рукой, отрывисто ответила Зоя.

— Спасибо, гражданка.

Старуха зашаркала прочь, и Нина увидела, что ее туфли совсем изношены.

— Где я остановилась? А-а, вот… «С детства нас учили быть верными и честными, готовыми отдать жизнь в борьбе с врагами социализма. Мой муж верно служит идеалам Октябрьской революции…»

Дальше Зоя перечисляла главные музыкальные сочинения и одержанные Гершем награды… Возможно, Нине и Виктору тоже следует написать письмо. Опасность заключалась в том, что их могли обвинить в «утрате классовой бдительности»… А старуха в стоптанных туфлях… Кто напишет письмо для нее?

Зоино письмо было длинным. Только в конце третьего листа говорилось:

— «Благодарю Вас, товарищ Сталин, за внимание к моему письму. Обещаю и впредь оставаться преданным бойцом нашей великой партии, продолжать неутомимо работать ради победы всемирной рабоче-крестьянской революции…»

Зоя кивнула головой, давая понять, что закончила.

— Хорошее письмо, — сказала Нина, мысленно желая себе больше оптимизма.

— Посмотрим, — устало вздохнула Зоя. — Спасибо, что помогаешь мне. Я тебе очень признательна.

Нина почувствовала себя виноватой. Она совсем не думала о Зое. Единственное, что ей нужно, — это сообщить Вере все, что она сможет узнать о судьбе Герша. Как странно, если вдуматься! Все люди в этой очереди думают об одном и том же. Их близких арестовали, и, подобно Зое, они даже не знают, где те сейчас находятся. По реакции отходивших от окошка было видно, отправлен близкий им человек по этапу или все еще в тюрьме. Те, кому не повезло, плакали или понуро становились в хвост другой очереди, чтобы узнать, в какой лагерь отправили их близких.

Наконец подошла Зоина очередь.

— Да, он здесь, — почти радостным голосом, словно билетерша в кинотеатре, заявила женщина в окошке. — Приговор: десять лет с правом переписки. Его пока еще не перевели в другое место.

Когда Нина сообщила эту новость Вере, та заявила:

— Это лучше, чем без права переписки. Если «без», то Герша можно было бы считать покойником.

Лицо ее опухло от слез, вокруг покрасневших глаз появились темные круги.

— С чего ты так решила?

— Без права переписки они могут сделать с человеком все, что заблагорассудится. Даже убить. Никто ведь не знает, что с человеком, если он не имеет права писать письма. А с правом переписки родные знают, что с ним происходит.

Нина удивилась. Откуда Вере все это известно? Или судьба родителей так повлияла на нее? Точно. Если бы что-то подобное случилось с Нининой матерью, она бы тоже знала намного больше о ГУЛАГе. Наверняка ее подруга куда лучше разбирается во всем этом.

— Когда они собираются отправить Герша по этапу?

— Я не знаю. Но утром он был еще в тюрьме.

— Тогда я смогу передать ему посылку.

Вера подошла к маленькому столику и откинула крышку палехской шкатулки. Взяв оттуда деньги, она нашла чистый носовой платок и завернула их.

— Надо купить ему носки и нижнее белье… А еще репчатого лука. Я боюсь, что Герш заболеет цингой.

Она говорила по-деловому, как Зоя.

На передачу посылки Гершу ей понадобилось два дня.

— Видела бы ты все это! — рассказывала она Нине. — Тюремщики открывают посылки и вытаскивают оттуда все. Берут каждую вещь в отдельности и осматривают ее на свету, словно это какая-нибудь редкость. Один даже попробовал мой лук на вкус, как будто я торгую на рынке, а он покупатель. — Вера невесело засмеялась. — Я засунула письмо в носок, но его нашли и начали на меня орать: «Что вы себе позволяете?!» Крик привлек внимание всех. Я сказала, что сделала это всего лишь для того, чтобы письмо не затерялось. Тогда та баба, что его нашла, заявила: «Мы должны его прочесть. А вдруг в нем содержится запрещенная информация». Нина, я очень волнуюсь за Герша. Что они там с ним делают?

— А что было в письме?

— Я написала, что люблю его и что мы будем добиваться его освобождения. Есть же люди, способные ему помочь.

Вера не смотрела подруге в глаза, и Нина усомнилась в искренности ее оптимизма.

Григорий договорился встретиться с Дрю завтра после работы в своем кабинете. Так, решил он, ей будет спокойнее: и от начальства подальше, и присутствие коллег гарантирует, что Григорий будет вести себя в рамках деловой этики и снова не поставит и ее, и себя в щекотливое положение. На пять часов назначено собрание секции азиатских языков, и кафедра будет просто кишеть преподавателями.

Тревога не оставляла его. Слишком уж многое нафантазировал он после звонка Дрю. Стоило ли воспринимать ее личную просьбу как своеобразную оливковую ветвь, символизирующую то, что она не собирается подавать на него в суд за сексуальные домогательства? А вдруг это изощренная ловушка? Вдруг Дрю хочет, чтобы он почувствовал себя полным идиотом за тот всплеск эмоций? Нет, вряд ли. В таком случае между ними и в самом деле что-то возникает…

Словно приветствуя приход весны, Дрю пришла в нарядном светло-желтом плаще.

Прямо с порога, не дав Григорию даже поблагодарить ее за приход, Дрю выпалила:

— Я сравнила письмо и стихотворение и, кажется, понимаю, о чем вы говорили прошлый раз. Описания леса и янтаря…

— Идентичны.

— Ну… Очень похожи. Та же самая образность.

— Хорошо. Я вот подумал… Надеюсь, это прольет свет.

Григорий достал фотографии. Можно было, конечно, показать ей свидетельство о рождении, но оно хранилось в сейфе. Еще ему хотелось рассказать Дрю о своих родителях, о виниловой сумочке, принадлежавшей его биологической матери, но он никак не мог на это решиться.

— Можно взглянуть на фотографии?

Григория охватила паника. Показать эти снимки Дрю означало в определенном смысле сделать гадость Нине Ревской, причем сделать исподтишка. Это подлость.

«Нет, не подлость, — решил он. — Поскольку она отрицает, что содержимое сумочки когда-то принадлежало ей, фотографии являются всего лишь реликвиями».

Дрю осторожно держала снимки тонкими ухоженными пальцами. Обе фотографии были немного помяты, согнуты по уголкам, но не потеряли четкости изображения. На первой две пары сидели на диване. Лица — счастливые, довольные.

— Это ведь Нина Ревская? — спросила Дрю. — Какая элегантная женщина! Она не особо изменилась. Ее лицо постарело, конечно, и… посуровело. А это ее муж?

— Да. Это Виктор Ельсин.

Мужчина выглядел человеком сильным духом, смелым и веселым. Он сидел в углу дивана, небрежно зажав в пальцах сигарету. Рядом с ним — Нина Ревская. По сравнению с мужем она смотрелась слишком уж по-светски: плечи расправлены, шея выпрямлена, в улыбке — легкое лукавство.

На другом конце дивана сидел мужчина, которого Григорий благодаря счастливой случайности смог идентифицировать как Аарона Герштейна. Небольшая косоглазость помогла в этом.

— А это его друг, выдающийся композитор.

В поисках сведений, которые были доступны, о судьбе Виктора Ельсина, Григорий еще в первый год своих студенческих исследований пришел к выводу, что арест поэта каким-то образом связан с арестом Герштейна. Читая о советском композиторе, он узнал в нем человека на фотографии.

— Его долго травили.

— Преследовали? За что?

— Обыкновенный антисемитизм. После образования в сорок восьмом году государства Израиль Сталин решил, что у него появился новый враг. Он старел, паранойя прогрессировала, а Израиль был союзником Соединенных Штатов. Поэтому он развернул в стране кампанию антисемитизма. В результате пострадали такие люди, как Герштейн.

На фотографии мужчина улыбался. Рядом, прижимаясь к нему, сидела красивая женщина с большими темными глазами. Григорий потратил много времени на поиски, прежде чем догадался, кто она. Только после кропотливых исследований он узнал, что Герштейн был женат на партийной активистке, сотруднице отдела образования города Москвы.

Дрю как зачарованная не могла оторвать взгляда от фотографии.

— Изумительно! — наконец сказала она. — В этой фотографии — столько жизни! Кажется, что эти люди еще среди нас. Посмотрите на их лица. Они любят друг друга.

На ее лице появилось грустное, даже суровое выражение.

— Вскоре после того как сделали этот снимок, обоих мужчин арестовали. Через год, самое большее через два, — чувствуя себя «убийцей оптимизма», сказал Григорий.

— А Нина Ревская сбежала из страны, — кивнула головой Дрю. — Что стало с женой Герштейна? Вы знаете?

— Нет. Но, скорее всего, ее тоже объявили врагом народа.

Дрю тяжело вздохнула. Она все еще не могла отвести глаз от фотографии.

— Она была очень красивой.

Григорий не сдержался и сказал, что женщина со снимка очень похожа на Дрю.

— Спасибо за комплимент.

Ее глаза светились радостью. Дрю хотелось сказать ему что-нибудь приятное в ответ, но вместо этого она посмотрела на другую фотографию.

Снимали на природе, похоже на даче. На фотографии были запечатлены Нина Ревская, Виктор Ельсин и еще одна женщина. Нина и Виктор выглядели куда серьезнее, чем на первом фото. В их позах читалось напряжение. Глаза усталые, а под ними — синева. Худая длинношеяя женщина рядом с ними, напротив, улыбалась беззаботной улыбкой. Когда-то на фотографии был и четвертый человек, мужчина, но его отрезали ножницами. Осталась только часть руки.

— Кто-то решил, что он лишний, — сказала Дрю.

— Да. Возможно, фотография не помещалась в рамку.

— А вы знаете, кто эта женщина?

— Нет.

Григорий просмотрел сотни фотографий, имеющих отношение к Ельсину и Ревской, но так и не смог найти на них эту женщину.

Дрю внимательно разглядывала снимок.

— Известно, что с ним стало?

— Виктора Ельсина направили в Воркутинский лагерь, где он спустя несколько лет умер. Страшная судьба.

Взглянув на снимок, женщина спросила:

— Откуда у вас эти фотографии? Ваша семья каким-то образом связана с этими людьми?

Григорий произнес заранее подготовленный ответ:

— Длинная история. Много лет назад ко мне в руки попала женская сумка с фотографиями и письмами, которые я вам показывал. — Помедлив, он добавил: — А еще там был янтарный кулон.

— А кому принадлежала сумка?

Он хотел сказать: «Балерине, моей биологической матери», но не посмел. Почему? Сказав Дрю правду, он бы полностью открылся перед ней. Глупо думать, что можно вот так просто выложить все.

— Одному моему родственнику, — злясь на себя за трусость, сказал Григорий. — Его усыновили. Он говорил, что ему сказали, будто бы его биологическая мать балерина умерла.

Глаза Дрю широко распахнулись, а рот слегка приоткрылся.

— Вы думаете… его биологическая мать… балерина.

Григорий почти читал ее мысли.

— Вот почему вы хотели показать Нине Ревской эти бумаги?

— Да. Хотел.

Дрю еще немного подумала.

— А если я покажу их Ревской?

— Согласен. Вам может повезти больше, чем мне. Но, Дрю, поймите меня правильно… Я показал эти фотографии не для того, чтобы вы помогли мне. Надеюсь, вы понимаете. Я рассказал вам о них только потому, что чувствую, что могу вам довериться. Я хочу, чтобы вы знали об их существовании и причине, почему они оказались у меня. — Григорий чувствовал себя неуверенно. — Я подумал, что, поскольку вы подготавливаете аукцион, для вас эта информация будет представлять определенный интерес.

В глазах Дрю застыл немой вопрос. Она явно о чем-то раздумывала.

«Почему бы не сказать ей, кем на самом деле был усыновленный ребенок?»

Но нет, пока не надо.

— Почему я выставил кулон на аукцион…

Григорий начал свой рассказ с ноября, припадавшего на вторую годовщину смерти Кристины. Помимо воли его рассказ превратился в исповедь убитого горем вдовца, который, как оказалось, любил свою жену больше, чем думал при ее жизни. Ведь брак нивелирует чувства, а долгий брак неизбежно имеет свои взлеты и падения. Он говорил о постепенном увядании Кристины, о том, как менялось ее лицо, утрачивая дорогие черты. Все это время Дрю сидела неподвижно, сохраняя на лице бесстрастное выражение. Григорий рассказал о печали, которую испытывал после смерти приемных родителей. Он пронес ее через всю жизнь, и вот теперь Кристина. Только похоронив ее, Григорий в полной мере осознал, насколько важны семейные связи, какое огромное значение имеет любовь в жизни. А она коротка, поэтому Григорий решил действовать. Нина Ревская была еще жива, и…

— Я написал ей письмо и вложил в конверт фотографию кулона. Он уникален. Такого нет больше нигде в целом свете, и я не сомневался, что Ревская его узнает.

— А вместо ответа, — Дрю печально кивнула головой, — она выставила свои драгоценности на аукцион. Сочувствую.

Она произнесла это так искренне, что Григорий был ужасно растроган.

В дверь постучали, и появилась Эвелина.

— День добрый! Мы тут собрались перекусить…

Дрю перевела глаза на вошедшую, пытаясь понять, кто перед ней.

— Извини, — сказала Эвелина. — Я вижу, у тебя студентка. Зайди ко мне в кабинет, когда закончишь.

На лице Дрю была легкая растерянность. Не узнав ее, Эвелина повернулась и вышла. Сердце Григория учащенно забилось.

Он услышал из коридора голос Карлы:

— Эвелина! Не могла бы ты подписать эти бумаги?

Григорий нахмурился. Все выглядело не очень хорошо. Дрю встала и застегнула пальто.

— Можно мне их взять? — спросила она о фотографиях.

Ее тон был сухим, деловым.

— Да, — избегая ее взгляда, ответил Григорий.

— Могу я показать фото Нине Ревской?

— Можете.

— А письма?

Он кивнул, внимательно глядя, как Дрю кладет фотографии к себе в сумку.

— Не волнуйтесь, — таким же деловым тоном заявила она. — Я не буду давить на нее: просто предложу взглянуть, а там посмотрим. Может, из этого что-то и получится.

На сердце у Григория было тяжело.

— Я на многое и не рассчитываю. У Ревской наверняка есть веские причины игнорировать все, связанное с кулоном. Не думаю, что с вами она будет любезнее, чем со мной.

Дрю стояла слишком близко, и эта близость его нервировала.

— Кто знает, возможно, все наши старания ни к чему не приведут, — сказал он.

— А может, как раз наоборот.

Дрю смотрела ему прямо в глаза, и взгляд этот был таким же, как тогда, когда он держал ее руку в своей, когда прикасался к ее щеке.

Григорий решил вести себя осмотрительно и с кажущимся спокойствием протянул руку для рукопожатия. Пожав его руку, Дрю секунду помедлила и попрощалась.

Из коридора донесся голос Карлы, спрашивающей у Эвелины, где она сделала такую сногсшибательную прическу.

Внезапно Дрю подошла к нему вплотную, ее темные глаза стали просто огромными. Григорий обнял ее, и Дрю прижалась к нему. У него вырвалось приглушенное восклицание, похожее на стон.

В коридоре Эвелина сказала что-то, из-за чего Карла рассмеялась.

Дрю отступила назад, кивнула ему и быстро вышла за дверь.

Дни ожидания непомерно длинны.

После перевода Герша в лагерь Виктор и Нина частенько наведывались к Зое, которая решила не съезжать с квартиры мужа. От нее они узнавали последние новости.

Герша поместили в психиатрический реабилитационный лагерь, расположенный в Московской области. Зоя считала, что в этом заслуга ее эпистолярного таланта.

— Вполне приличное заведение, — делилась она впечатлениями после первой поездки туда. — Производит прекрасное впечатление, очень прогрессивные методы лечения.

— Почему его посадили в психиатрическую лечебницу? — спросила Нина. — Я не понимаю.

— Главврач сказал мне, что в его дневниках были какие-то записи об импрессионистах и Пикассо. Бедный Герш! Он просто запутался. Его надо перевоспитать. Вот и все. Место вполне приличное.

Лицо Виктора оставалось безучастным. Нина попыталась переубедить Зою. Почему преступлением считается писать об импрессионистах и Пикассо? Почему за такие пустяки отправляют в психушку?

— У меня и другая новость, — смущенно улыбаясь, сказала Зоя. Не дождавшись вопросов, она добавила: — Приговор уменьшили до пяти лет.

— Чудесно! — воскликнул Виктор. — Так скоро!

Чудесно?! Нина не согласилась. Только пять лет жидкой каши по утрам, миски супа в полдень и хлеба с водой на ночь. Мама говорила, что так питался Нинин дядя, пока сидел в тюрьме. Ему тоже уменьшили срок. Распространенная уловка, в результате которой заключенный и его семья скорее благодарны власти, чем убиты горем или рассержены. В случае с дядей хватило и уменьшенного срока. Он так и не дожил до освобождения.

— Хорошее место этот реабилитационный лагерь. Серьезно. У главврача — научная степень по психиатрии. Вся система там служит на благо пациента. Бедный Герш! Мне следовало раньше заметить симптомы болезни. Его взгляды с самого начала были довольно неадекватными, только я не понимала, что с ним происходит. Ничего. Его там вылечат.

«Она не верит тому, что говорит, — убеждала себя Нина. — Она притворяется. Точно-точно. Это словно спектакль, словно танец, который каждый из нас должен исполнять, тщательно подбирая правильные слова».

Казалось, Зоя и впрямь не понимала того, что для Нины с каждым прожитым днем становилось все яснее и яснее: арест и приговор Герша — это страшная, отвратительная шутка.

Спустя нескольких недель Нина, вернувшись после репетиции домой, застала Мадам за столом. На этот раз старуха не пересчитывала, как обычно, столовое серебро, а склонилась над открытой картонной коробкой. Внутри находились драгоценности — большие кусочки янтаря, оправленные в золото, словно конфеты в «золотой» фольге. Три украшения: кулон, серьги и браслет. Нине захотелось дотронуться до них, почувствовать их тяжесть на ладони.

Мадам улыбнулась.

— Их надо протереть.

— Ваши? Откуда они у вас?

Мадам постоянно жаловалась, что во время революции у нее украли почти все драгоценности. Единственно, что осталось, — жемчужное ожерелье, серьги и черепаховый гребешок, украшенный бриллиантами.

— Виктор принес.

— Виктор?

Нина склонилась поближе. Внутри янтарного камешка что-то было. Присмотревшись, она разглядела крошечных насекомых.

— Возьми мой лорнет, — протягивая украшение невестке, сказала Мадам.

При увеличении ясно стали видны малюсенькие крылья. Нина наставила лорнет на браслет. И там насекомые. Крошечная муха. А это какая-то моль. Тельце покрыто пушком. Крыльца настолько прозрачные, что почти не видны.

— Виктор их принес? — переспросила Нина.

Большую часть времени муж проводил в Переделкино на даче, отдыхал и работал. Нина надеялась, что перемена обстановки его немного взбодрит. После ареста Герша Виктор ходил мрачнее грозовой тучи и много пил. Она его не попрекала, но очень волновалась.

— Он спрятал драгоценности в моей комнате, — изобразив на лице притворный испуг, сказала Мадам. — Это тайна.

Было видно, что свекровь получает большое удовольствие от происходящего. Временами ей нравилось обижать невестку или ставить ее в затруднительное положение. На прошлой неделе, например, она отвернулась и тихим голосом, но так, чтобы было слышно, сказала: «Лилия была бы предпочтительнее». Злость накатила на Нину, но она сдержалась. «Что же делать», — успокаивала она себя. Куда важнее вздорного характера Мадам было то, что Виктор помнит о ней. До годовщины их свадьбы оставалось совсем немного. Сюрприза не получится, но это ничего. Куда важнее то, что Виктор в этот раз превзошел самого себя. Янтарные украшения, должно быть, ужасно дорогие. Как мило!

— Ладно, — жеманно сказала Мадам. — Ты их увидела, и ничего уж тут не поделаешь. Только не говори Виктору.

Нина закусила губу и ничего не ответила. Она перевела лорнет на кулон. Подвеска превосходила размерами остальные камешки. Внутри янтаря прятался паучок с короткими лапками, а под ним — паутинный кокон с яйцами. Все вместе это напоминало одно большое яйцо. Маленькое существо, вот-вот готовое дать миру новые жизни, было поймано и навечно заточено в смолу. С минуту Нина рассматривала паучка, прекрасно понимая, что стала свидетелем последнего мгновения его жизни. Потом она вернула лорнет Мадам и вежливо поблагодарила ее, стараясь не выдать своего разочарования от того, что сюрприз был испорчен.

Годовщину свадьбы отпраздновали без помпы. Первый тост — за любовь. Пили водку отменного качества, привезенную Виктором из-за границы. Такую в Советском Союзе не купишь, вся идет на экспорт.

— Любовь превыше всего, теперь я это понимаю, — одним глотком осушив рюмку, сказал Виктор.

Нина подумала, что не совсем с ним согласна. У нее были еще танцы. Любовь и танцы — это все, что ей нужно было от жизни.

Виктор потерся носом о ее шею.

— Давай родим ребенка. Что скажешь?

Ребенок… Дети…

— Я стараюсь забеременеть, но это непросто.

На самом деле Нина боялась забеременеть. Рождение ребенка могло поставить крест на ее карьере.

— Я знаю, что у балерин часто возникают с этим трудности, — посерьезнел Виктор.

— Да, бывают. Но ты не волнуйся, у нас еще есть время.

Нина чувствовала себя виноватой из-за того, что не готова дать любимому мужчине то, в чем он так сильно нуждается. Она ничего не имела против детей, но только не в ущерб профессии. Если бы мир был идеален, она бы с радостью танцевала и рожала детей.

Потянувшись под стол, Виктор достал маленькую картонную коробочку.

— Твой подарок.

Нина сразу увидела, что это не та коробка, содержимое которой ей показывала Мадам. Она была квадратной формы и значительно меньше по размеру. Развязав ленточку, Нина обнаружила внутри крошечную малахитовую шкатулку.

— Виктор! Какая прелесть!

— Открой.

Ага! Это не весь подарок. Нина подняла крышку и заглянула в шкатулку. Внутри лежали серьги с переливающимися на свету маленькими зелеными камешками.

Нинино удивление было вполне искренним.

— Они цвета твоих глаз.

Изумруды…

— Великолепно!

Серьги, должно быть, обошлись Виктору недешево. Нину растрогала его внимательность. И искрящиеся камешки ей очень понравились.

Оставался, правда, невысказанный вопрос: «К какому особому случаю приберегает Виктор янтарные украшения?»

Лот № 89

Шкатулка из малахита и оникса. Время изготовления — около 1930 года. Ониксовая крышка с малахитовой инкрустацией. Ребристые грани и скошенные боковушки облицованы ониксом. Размер — 3 3/4х3х1 1/8 дюймов. Русские гарантийные марки и клейма производителя. (Маленькая трещинка в днище). Цена — $ 900—1.200.

 

Глава тринадцатая

На следующий день Синтия принесла каталог с собой и, пока размораживалась свинина, засыпала Нину вопросами: «Сколько весит эта диадема? А эта фотография передает настоящий цвет камня? Кто подарил вам это кольцо с опалом?» Нина терпеливо ответила на все. Иногда даже приятно было вспоминать относительно недавнее прошлое, куда приятнее воспоминаний о Советском Союзе. Нина рассказывала о путешествиях, о переезде из Парижа в Лондон, о фотосессии в рубиновом ожерелье и жемчужном браслете, подаренных графом Шеффилдским во время совместной поездки на Уимблдон.

Раздался звонок. Синтия вскочила с места.

— Вы кого-нибудь ждете?

— Девушку из аукционного дома. У нее еще мужское имя.

Синтия подошла к интеркому и впустила Дрю в здание, а потом удалилась в кухню резать овощи.

— Здравствуйте! — входя в квартиру, сказала Дрю.

Щеки молодой женщины раскраснелись.

— Как мило! — грустно ответила Нина. — Пожалуйста, раздевайтесь.

— Спасибо, что уделили мне время. О-о, вы получили каталог! Хорошо. Я принесла с собой еще один на всякий случай.

— Спасибо, не надо.

— Я возьму его себе! — крикнула из кухни Синтия.

Дрю удивилась, услышав голос постороннего человека.

«Это моя приходящая медсестра», — хотела сказать Нина, но вместо этого произнесла:

— Это моя Синтия.

Если бы только боль не влияла на ясность ее ума! Прежде чем Нина смогла исправиться, Дрю поспешила поздороваться.

— Рада с вами познакомиться, — деловым тоном сказала она.

— Я не буду с вами здороваться. У меня руки в чесноке, — заявила Синтия.

— Вы здесь, кажется, по делу, — холодно произнесла Нина, но это, похоже, не произвело на медсестру ни малейшего впечатления.

Дрю обрадовалась, что не придется нести каталог обратно. Синтия вернулась в кухню. Снова раздался звук нарезаемых овощей, который время от времени затихал, когда она останавливалась и прислушивалась к тому, о чем говорят в гостиной.

Дрю достала из сумки фотографии и письма, которые хотела использовать при составлении сопроводительной брошюры.

— Заинтересованное частное лицо предоставило их нам, — уклончиво сказала она, внимательно следя за реакцией Нины Ревской.

Заинтересованное частное лицо… Кто бы это мог быть? Опять Солодин? Или не он? Нина подалась вперед, пока боль в спине не остановила ее. Две черно-белые фотографии, совсем не блеклые, хотя и с погнутыми уголками. Нервно поглядывая на нее, Дрю положила снимки на кофейный столик.

— Я, конечно, не стану использовать их без вашего разрешения. Может быть, вы вспомните, когда они были сделаны.

На фотографии они сидели на диване вчетвером. Счастливые, смеющиеся лица ее друзей и мужа. Чья это комната? Не ее, не Герша. Должно быть, снимали у друзей во время вечеринки. Сейчас Нина была даже рада, что не помнит этого.

— Фотографию сделали не позже пятьдесят первого года. Вот этот мужчина — лучший друг моего мужа. Его арестовали весной. Больше я его не видела.

— Сожалею.

Голос Дрю звучал вполне искренне. Лицо ее стало грустным. Нина решила, что она вовсе не плохой человек. Возможно, слишком молода и неопытна… Нина почувствовала себя неловко из-за того, что была холодна с Дрю.

Она вспомнила Герша, подумала о сценах из прошлого, которые последнее время преследовали ее. Лишь бы избавиться от них! Лишь бы избавиться от боли! Она вздохнула, и этот вздох отозвался болью в спине.

— Я не понимала. Сначала я верила, что антисемитская кампания в стране оправданна, что Герш совершил какое-то преступление. Я была балериной и не интересовалась ничем, кроме танцев. Я закрывала глаза на то, что людей забирают среди ночи и никто их больше не видит.

Полезно излить душу, даже если собеседник такая вот молодая женщина, не способная понять глубокого смысла ваших слов.

На фотографии Вера выглядела какой-то рассеянной.

— И у этой девушки тоже была нелегкая жизнь. Ее родителей арестовали. Потом она переехала в Ленинград, который во время Великой Отечественной войны подвергся блокаде и разрушению. Многие ее знакомые погибли. А потом у нее отобрали человека, которого она любила больше всего на свете. — Нина моргнула. — Она была моей близкой подругой.

Две девочки, танцующие в грязном дворе на носках своих туфель…

— Но мы поссорились.

В голове Нины зародилась слабая надежда: сейчас Дрю начнет задавать вопросы, и она наконец избавится от бремени, рассказав все. А это, может быть, избавит ее от назойливых воспоминаний.

Но Дрю только сказала:

— Она очень красивая.

Конечно, все так говорили. Отложив фотографию в сторону, Нина накрыла ее другим снимком.

— А эта фотография сделана в августе пятьдесят первого, — сказала она. — Я помню. Мы были на даче. Снимала моя подруга. Фотоаппарат был не ее… а его.

Нина указала на место, где должна была находиться отрезанная часть снимка. Она ясно помнила, кто там был изображен, но — хоть убей! — не могла вспомнить, кто мог отрезать от снимка Сергея. Кому принадлежала фотография раньше?

— А это кто? — спросила Дрю, указывая на Полину.

— Еще одна моя подруга.

Хотя при жизни Полины они никогда не были по-настоящему близки, глаза Нины наполнились слезами. Она попыталась отвернуться.

— Еще у меня есть письма, — немного нервно сказала Дрю. — Возможно, вы их узнаете?

Слезы туманили взгляд Нины. Дрю развернула письма и положила их перед ней. Почерк показался Нине знакомым, но она так и не смогла вспомнить, кто это писал. С ужасом она поняла, что одна из слезинок катится по щеке, и, с трудом подняв руку, смахнула ее.

— Я не знаю, чьи это письма. Пожалуйста, заберите их. Можете использовать фотографии для каталога. Я разрешаю.

Боль все усиливалась. Терпеть было выше ее сил.

Этим летом в «Победе» их ехало только трое. Дни напролет шел дождь, и глинистая дорога размокла и утопала в грязи. На ветру колыхались, искрились на солнце мокрые поля ржи. Ели и сосны казались выше, раскидистее, зеленее, чем на самом деле. А вот дача оставалась прежней: каменная веранда обсажена белыми лилиями, а чуть дальше сороки с длинными хвостами склевывают что-то на земле — должно быть, семена.

Снова пошел дождь. Вера собралась варить ячменный суп, а Виктор пока собрал ведерко влажной от сырости малины. «Надо будет съесть ее побыстрее, а то испортится». Нина растопила печь, и кухня наполнилась ароматом горящего дерева. Потом она разожгла самовар.

В ту ночь Нина долго лежала в постели без сна. Бледный свет луны проникал в комнату через неплотно задернутые занавески. Страшное лето! Герш арестован. Виктор ходит мрачнее тучи и пьет, как извозчик. Вера печальная и худая как щепка. А еще Нину гложет чувство вины: она пообещала мужу то, чего выполнять не собирается. Все плохо. Все прогнило. Она наконец задремала. Сидевший неподалеку соловей завел свою однообразную песню. Тьох-тьох-тьох-тьох-тьох-тьох-тьох… Звук высокий, четкий, словно метроном. Ей вспомнился Герш. Тот тоже умел красиво насвистывать.

Призрак… Хотя Нина не верила в привидения, ее охватило странное чувство… Тьох-тьох-тьох-тьох-тьох-тьох-тьох…

Она, не вполне отдавая себе в этом отчет, заговорила с Гершем:

— Что ты хочешь сказать? Скажи, прошу тебя! Объясни, что случилось! Что ты такого натворил?

Проснувшись рано утром, она решила приготовить из остатков малины пунш. Дождь закончился. Ярко светило солнце. Воздух был парким от избытка влаги. Нина искупалась в реке, но вскоре снова почувствовала себя липкой от пота. Сквозь полог леса пробивалось солнце. Свет играл с тенью.

Виктор проснулся гораздо позже жены. На часах было уже почти десять. Он вышел в кухню, сонно потирая глаза.

Обрадовавшись, что уже не одна, Нина сказала:

— Доброе утро!

— Если бы… Эта чертова птица не дала мне поспать. Доброе утро, Верунчик!

Сонная Вера пришла за ним в кухню. Виктор взял кувшин для воды и направился к колодцу.

— Ты слышала пение? — спросила Вера.

Нина нервно засмеялась.

— Слышала.

— Я вспоминала его…

— И я тоже.

— Мне почудилось, что он рядом. Вернее, его душа. Ужасно, правда?

— Он жив. Его не убили.

— А ты откуда знаешь? — скептически посмотрела на подругу Вера.

Нина едва удержалась от того, чтобы не повторить внушающую оптимизм болтовню Зои. Каждый раз, вернувшись после свидания с Гершем, она говорила: «Замечательное лечение, очень прогрессивное». Аарону разрешалось раз в неделю написать домой письмо. Иногда ему даже позволяли звонить по телефону. Маленькая «награда» за то, что он, в некотором смысле, знаменитость.

— Э-гей!

На веранде стояла Полина в темных очках. Рядом с ней приветственно махал рукой Сергей.

— Я сказала, что мы будем здесь, — прошептала Вера, — но я не думала, что они приедут.

Виктор уже приветствовал нежданных гостей. Женщины вышли из дома. Нина чувствовала себя напряженно. После того как она узнала, кем работает Сергей, не говоря уже обо всей той истории с написанием доносов, ей было неуютно в присутствии Полины.

— Мы возвращались домой и решили к вам заехать, — сказала Полина. — Какое милое место!

Оказывается, они с Сергеем отдыхали неподалеку в правительственном санатории. Виктор не проявил ни малейшего беспокойства из-за приезда нежданных гостей и повел себя как радушный хозяин, так что Нина даже заподозрила его в скрытом актерском таланте. Сергей порывисто поцеловал руку Нины, а потом неуверенно дотронулся до Вериной руки, словно сомневаясь, разрешат ли ему это сделать. Его губы нежно прикоснулись к тыльной стороне ее ладони, но голос был таким же холодным, как обычно.

— Приятно с вами встретиться.

Сергей принес букет желтых лилий «этому дому», но преподнес их почему-то Вере. Полина не отрывала от Сергея глаз и явно гордилась им. Казалось, она говорила: «Смотрите, вот это кавалер! Сейчас так трудно найти настоящего мужчину!» Солнцезащитные очки ей очень шли. Лицо Полины покрывал толстый слой косметики, и Нина решила, что странные сероватые пятна, должно быть, еще не совсем сошли. Это все нервное. Что-то определенно беспокоит Полину…

— Вы и представить не можете, сколько там сортов лилий, — рассказывала она о санатории. — И повсюду — заросли орешника. Так красиво!

Нина направилась в дом за пуншем, Вера пошла за ней.

— Возьму еще стул.

— Что им от нас нужно?

— Может, просто заехали. Не стоило говорить, что мы будем здесь.

Через окно Нина видела, что гости уже сидят рядом с Виктором. Над ними струились потоки света. На веранду с плетеным стулом вернулась Вера.

Нина вынесла поднос с пуншем и стаканами.

— Хорошо отдохнули? — спросил Виктор.

Откинувшись назад, Сергей медленно, сосредоточенно раскуривал терновую, как у Сталина, трубку.

— Замечательно! — восторженно заявила Полина. — Вы не поверите! Двадцать десятин земли, осиновые рощицы…

— Полина ежедневно танцевала, — сказал Сергей.

— Мне приходилось. В санатории такая вкусная еда! Тебе тоже не мешало бы заняться гимнастикой. — Она игриво шлепнула Сергея по животу. — Кое-кто отрастил себе брюшко.

— Я играю в крокет. Это тоже гимнастика.

— А я в крокет играть не умею, — довольно зевнув, сказала Полина.

Нина принялась разливать по стаканам малиновый пунш.

Полина сняла очки и вытерла их о подол юбки.

— Сергей купил их мне. Правда, прелесть?

Нина подумала, что такую вещь можно купить или за границей, или в одном из специализированных магазинов, где отовариваются только высокопоставленные «товарищи». Там же, по-видимому, Сергей приобрел фотоаппарат, висящий на ремне у него на шее. Футляр был расстегнут, и объектив поблескивал на солнце.

Когда все разобрали стаканы, Сергей поднялся:

— А теперь тост!

Он резко выбросил руку вверх и провозгласил:

— За нашего великого Сталина!

Все, повторив тост, выпили.

Виктор спросил у Сергея, что это за фотоаппарат.

— «Лейка», — сказал тот. — Вы не против сфотографироваться?

— Мы как раз принарядились, — пошутила Нина.

На ней было тонкое ситцевое платье, на Викторе — пижама. Даже Вера оделась в домашнее платье.

— Так, значит, сгруппировались. Виктор, пожалуйста, пододвинь стул поближе. И ты, Полина, придвинься…

Виктор обнял Нину за талию. Вера и Полина сидели справа от него. Фотоаппарат щелкнул.

Полина предложила Сергею сняться со всеми.

— Садитесь на мое место, — сказала Вера, — а я вас сфотографирую.

Сергей сел рядом с Полиной, обнял ее и посмотрел в объектив.

Щелчок. Рука Сергея опустилась.

— Ой, река! — увидав с веранды воду, вскрикнула Полина.

— Хотите искупаться перед дорожкой? — предложила Нина, словно выпроваживая незваных гостей.

Так, впрочем, и было. Нина не чувствовала себя спокойно в присутствии Сергея и его фотоаппарата. Она подозревала, что он неспроста приехал к ним на дачу.

— Я хочу искупаться. Сегодня так жарко! Сергей, ты пойдешь? — спросила Полина.

Он помедлил, словно ожидая, что скажут другие.

— Иди сама.

— Я тоже пойду, — из вежливости сказал Виктор.

Нина почувствовала прилив нежности к мужу, но осталась на месте, не желая оставлять Веру наедине с Сергеем.

Когда Полина ушла, он сказал Вере:

— Ваши волосы сегодня просто восхитительны.

Она засмеялась.

— Вчера я вымокла под дождем, и Виктор заплел их в косу.

— Виктор? А я думал, косы умеют заплетать только женщины!

— Ну, если бы вы видели эту косу, то остались бы при своем мнении, — заставила себя пошутить Нина.

Она улыбнулась. Хотя Виктор и не справился с задачей, Нину растрогала почти отцовская забота, с которой он заплетал Верины волосы. После ареста Герша Виктор часто говорил, что теперь они должны заботиться о душевном комфорте Веры.

— Я спала с заплетенными волосами, а когда проснулась…

Теперь ее прическа напоминала ржаное поле во время грозы.

Нина, убрав со стола пустые стаканы и кувшин, пошла в кухню мыть посуду. Ей не хотелось разговаривать с Сергеем. Наконец она услышала голоса Виктора и Полины, которые поднимались по склону к даче. Полина заливалась смехом, рассказывая о разных «изысках», доступных отдыхающим в санатории. Сергей, взяв Веру за руку, торопливо сказал, что, хотя Полине надо быть в Москве, он еще обязательно приедет к ним в гости. Не дожидаясь ответа, он вскочил и пошел навстречу Полине.

— Пора ехать, — сказал он.

Только когда запыленный автомобиль скрылся из виду, Нина смогла вздохнуть с облегчением.

Следующей ночью соловей вернулся. Тьох-тьох-тьох-тьох-тьох-тьох-тьох… Четкие и размеренные звуки, словно удары по клавишам пианино. Очарованная пением, Нина была благодарна соловью, который с необыкновенной настойчивостью выводил трели до самого утра.

На следующий день Нина и Вера мылись в бане. Она стояла за дачей, невдалеке от реки, так что запросто можно было сбегать окунуться и вернуться обратно. Темные бревенчатые стены. В углу — большая печь с камнями, сложенными у трубы. Время от времени Нина плескала из ковша на раскаленные камни воду, и облака пара поднимались вверх. Она лежала на деревянной лавке, ощущая, как горячий, почти обжигающий воздух обволакивает тело со всех сторон. Пахло березовой листвой. На лавке напротив, опираясь на локти, лежала Вера.

— Почему ты его терпишь? — чувствуя, как жар обжигает горло, спросила Нина.

— Кого?

— Сергея. Он ведь к тебе приставал.

Вера ответила не сразу:

— А вдруг он сможет нам помочь, то есть помочь Гершу… Сергей знает нужных людей.

Нина помолчала, обдумывая услышанное.

— Но зачем ему помогать Гершу?

— Я ему нравлюсь.

Нина вспомнила вкрадчивый тон Сергея, его похотливый взгляд.

— Возможно, найдется способ пересмотреть приговор. — В Верином голосе послышались слезы. — Я волнуюсь за Герша. Что они там с ним делают?

«Отравляют его разум», — хотела сказать Нина, но вовремя спохватилась.

Вера горько рассмеялась.

— Многие мужчины делали мне предложение, многие клялись в вечной любви, а я полюбила косоглазого чудака со смешным именем, который к тому же женился на другой.

Нина решила перевести разговор в шутку.

— Во всем этом есть и хорошая сторона: у тебя нет свекрови.

Вера печально вздохнула.

— Я знаю, что ты не ладишь со свекровью, но мне она показалась довольно милой.

— Разве? Ты сама видела, как она ловко пользуется любовью сына. А как она разговаривает со мной! Для свекрови я — деклассированный элемент. Она то и дело повторяет, что мне ужасно повезло, что я вышла замуж за «хорошую кровь». В противном случае мои будущие дети рисковали бы родиться неполноценными.

Вера призадумалась.

— Ты собираешься рожать?

— Внуков для свекрови? — Нина громко вздохнула. — Ох, Вера! Я снова залетела.

Вера молчала.

— Сегодня первый день, когда отпали всякие сомнения.

— Снова… — медленно сказала Вера. — Ты что, не предохраняешься?

— Я подмываюсь каждый раз раствором уксуса, но не помогает! Да и от губки, купленной в Будапеште, толку немного.

Нина полежала с минуту, разгоряченная внезапной вспышкой эмоций. «Ладно, — подумала она, — в конце концов, это цена, которую приходится платить за любовь».

— Ничего. Я встречусь с доктором, когда вернемся домой.

— Ты вообще хочешь детей? — спросила Вера.

Дети… Это слово всегда согревало ей душу. Нина думала о детстве как о самом счастливом времени своей жизни. Чистота помыслов и невинность. Как бы ей хотелось вновь стать наивной и чистой, беспечно смеяться во дворе дома, танцевать с Верой на экзамене в хореографическом училище…

— Детей хочется… Но беременность… роды…

«Почему все так сложно!»

— Алла рассказывала, что когда она рожала и кричала от боли, то акушерка посоветовала ей: «Расслабьтесь».

Вера улыбнулась.

— Алла ответила, что не может расслабиться, когда в ее теле сверлят дыру. Тогда акушерка посоветовала ей декламировать про себя Пушкина.

— Одна из балерин в Ленинграде рассказывала мне, — сказала Вера, — что у нее были очень долгие роды. Тогда врач лег на нее сверху и просто выдавил ребенка.

— Фу!

— Она не собиралась рожать, но до шести месяцев не понимала, что беременна.

— По крайней мере, я в этом разбираюсь, — сказала Нина. — Одна девочка, которая выступала у нас до тебя, не знала о своей беременности до тех пор, пока у нее не случился выкидыш. Оказалось, что она была на шестом месяце.

— А как ты узнаешь, что беременна? — спросила Вера.

— В животе тяжесть, грудь болит. Все симптомы налицо. — Нина сокрушенно покачала головой. — Но я больше не осмелюсь рассказать об этом Виктору. В первый раз, узнав о моей беременности, он просто сиял от счастья, думал, я буду рожать. После аборта я сказала ему, что согласна зачать ребенка этим летом. Мне так плохо сейчас.

Пар развеялся, поэтому Нина встала и плеснула воду на камни. Баньку вновь окутал туман.

— Свекровь злится на меня за то, что у нее нет внуков. Знаешь, что она мне сказала? Она считает, что во всем виноват балет. Я прыгаю на сцене и потому не могу забеременеть.

— Она доливает водку в чай, — сказала Вера.

— Серьезно?

Нина вскочила с топчана, но тут же легла обратно.

— Не верю!

Хотя в этом и был смысл: всегда чувствовать себя в состоянии легкого опьянения…

— Это я не верю, что ты ничего не замечала!

Резкие нотки в Верином голосе поразили ее. Сначала Нина решила, что ей послышалось. Она посмотрела на лежащую на лавке подругу, невозмутимую, словно ничего особенного не произошло.

— Я два года пашу, словно лошадь, без отдыха, — стараясь сохранить самообладание, сказала Нина. — У меня нет времени, чтобы лезть в жизнь других людей. — В ее душе закипала обида. — Я танцую и танцую, постоянно… Я не выклянчиваю отгулы и не бегаю к дяде Феликсу каждый раз, когда у меня болит сухожилие.

Нина говорила чистую правду. Ни растянутая лодыжка, ни боли в коленной чашечке не могли удержать ее от участия в спектакле. В последнее представление прошлого сезона она танцевала со сломанным пальцем на ноге. Она просто заморозила его раствором хлорэтила, туго обмотала и оттанцевала все четыре акта без единой ошибки.

Вера напряглась, привстала, но Нина уже не могла остановиться.

— Я работаю над собой, а не лезу в дела других людей. Я не предлагаю себя каждому мужчине, который меня захочет.

— Я не проститутка!

— А как ты называешь то, чем занимаешься?

Нина села. Ее голова кружилась.

— Я пытаюсь помочь Гершу! Я думаю о нем, не о себе!

— Я тоже забочусь о других!

Сейчас они напоминали соседок по коммунальной квартире, вечно ругающихся и орущих друг на друга.

— Правда? — Верин голос изменился. — Ты не шутишь? Ты ведь у нас балерина, прима. Как у такого занятого человека, как ты, вообще может оставаться время на то, чтобы заботиться о других? Ты настолько занята, что не замечаешь: твоя мама… умирает.

Казалось, даже горячий воздух в бане вздрогнул.

— О чем ты?!

Вера с трудом перевела дух.

— Она больна, Нина. Врач приходил к ней домой перед моим отъездом сюда. — Она помедлила, собираясь с мыслями. — Счет идет на месяцы.

— На месяцы?! — Нина почувствовала, что покрывается холодным потом. — Ты что, собиралась скрыть это от меня? — Она набросилась на Веру, словно та была виновата в маминой болезни. — Почему ты не рассказала мне раньше?!

— Сначала я думала, что ты сама поймешь, насколько она больна. Твоя мама очень изменилась за последнее время. Но ты все время куда-то бежишь, много отдыхаешь и думаешь только о себе. У тебя не остается свободного времени, чтобы заняться ею. Даже когда ты приходишь в гости, ты смотришь на маму, но не видишь ее.

Нину била дрожь. Вера была права. В последнее время они почти не виделись.

Мама в цветастой юбке…

— Ты права. Я плохая дочь, а ты хорошая, — заявила Нина, поднимаясь. — Я уезжаю…

— Извини, — сказала Вера. — Я не хотела…

Горячий воздух обжигал тело, пока Нина шла к двери. Выйдя, она обернулась жестким, грубым полотенцем.

Вода в реке была зеленоватого оттенка. Здесь плавали стайки уток и отражались склонившиеся над водою ивы.

Нина сгорала от стыда.

— Виктор! — бросаясь в дом, позвала она.

— Что случилось?

— Мне срочно надо домой. Извини. Отвези меня на станцию. Дальше я доберусь поездом.

На теле ее выступил пот, и Нина принялась тереть его полотенцем.

— Прекрати, Нина! Так ты только разотрешь кожу. Что случилось?

— Моя мама очень больна. Ты можешь оставаться здесь. Я тебе сообщу, когда выясню, в чем дело.

Заниматься чтением корректуры было совсем непросто. Дрю то и дело отвлекалась, вспоминая последнюю встречу с Григорием. Иногда она даже ловила себя на том, что качает головой, словно отгоняя непрошеные мысли. Как она решилась прижаться к нему? Она вспоминала, как качнулась к Григорию, как почувствовала тяжесть его рук. Иногда ей казалось, что все это лишь сон. А потом… потом Дрю вспоминала, как ей было приятно. Как редко она позволяла себе поступать по велению сердца, идти на поводу чувств!

Дрю напомнила себе, что сейчас не время отвлекаться на личное. Она разрывалась между связями с общественностью и координацией работы с Мириам, отвечающей за экспозицию драгоценностей. Ей то и дело приходилось давать поручения своей новой помощнице. Если она разделается с гранками брошюры, одной заботой станет меньше. Принтер напечатает пять сотен экземпляров. Их будут раздавать на следующей неделе во время предшествующего аукциону обеда. Пока будут произноситься длинные речи и докладчик временами будет стучать по бокалу, требуя тишины, скучающие гости с убийственной дотошностью прочтут написанное в брошюре, а затем, аккуратно сложив, выбросят в мусор… все пятьсот экземпляров, отпечатанных на толстой глянцевой бумаге.

Даже забавно, как вчерашние заботы кажутся сегодня настолько ничтожными. Аукцион, драгоценности. Все забыто. Единственное ее желание — помочь Григорию докопаться до истины.

Сегодня утром Дрю связалась с еще одним из экспертов, который может знать, где находятся архивы ювелира. Ее не особо тревожило то, что до аукциона осталось совсем немного времени. При обычных обстоятельствах Дрю давно бы бросила бесполезное дело и занялась чем-то другим. Но только не в этот раз. Надо помочь Григорию разобраться, верны ли его подозрения насчет Нины Ревской.

Семья… Кровное родство… Его кровное родство… Мысли Дрю, как обычно, перескочили с браслета и сережек Ревской на кулон. В ожидании аукциона все три драгоценности были упакованы в прозрачные целлофановые пакеты. Кулон… Кулон Григория Солодина… Крошечный паучок с похожим на ранец парашютиста мешочком под брюшком… Письма, которые по утверждению Нины Ревской адресованы не ей…

Она расстроилась, вспомнив, как заплакала бывшая балерина, увидав принесенные фотографии. Дрю стало не по себе, когда она представила, что люди, с которыми она близка, которых любит всем сердцем, могут исчезнуть из ее жизни навсегда, оставшись лишь в воспоминаниях и на фотографиях. Джен… Кейт… Стефан… Мама… Папа… Даже сама Дрю…

Встряхнувшись, она покачала головой и еще раз просмотрела отобранные для брошюры фотографии. В переданных ей гранках пока вместо снимков белели пустые места. Первым шло фото запечатленной в прыжке молодой Нины Ревской. Ее ноги параллельны полу… Газетная статья, сообщающая о ее бегстве на Запад. Гламурная фотография из «Ван Клиф энд Арпелс». Снимок Нины Ревской и ее мужа, который Дрю выбрала из фотографий Григория.

Для последней страницы Дрю решила взять поразивший ее своей правдивостью снимок: Нина Ревская и еще три балерины Большого театра на репетиции у перекладины. Дрю нашла эту фотографию в Интернете, в фотоархиве среди снимков стоящих в ряд или наблюдающих за движениями преподавательницы балерин. Что-то интригующее было в этих фотографиях, на которых танцовщицы были естественны, а не позировали. Особенно заинтересовали Дрю групповые фото. Кем были эти молоденькие девушки с еще не до конца оформившимися телами и блеском юности в глазах? Безымянные балерины, забытые потомками. Они и впрямь были безымянными. Дрю то и дело встречалась подпись: «Неизвестная балерина». Как получилось, что, став частью коллектива одного из знаменитейших театров мира, они не оставили после себя никакого следа?

Разглядывая отобранную для публикации фотографию, Дрю пригляделась к девушке, стоявшей справа от Нины Ревской. Воздушная грация… Темные глаза… В ее внешности было что-то неуловимо знакомое. Подумав, Дрю открыла папку, в которой хранились фотографии, предоставленные Григорием, и ей стало грустно. Да, она не ошиблась. Это та самая девушка, которую Нина Ревская назвала своей лучшей подругой. Значит, и она была балериной. Сверившись с сайтом, Дрю узнала, что подругу Нины звали Вера Бородина.

Просмотрев заархивированные фотографии с сайта, она наткнулась на еще два снимка Веры Бородиной. Особенно красивым было фото, запечатлевшее балерину в «Лебедином озере». Значит, и она была знаменита или, по крайней мере, близка к этому. На заднем плане, в темном «лесу», танцевали пять девушек-лебедей. «Безымянных», — подумала Дрю. Наверное, и они мечтали когда-нибудь станцевать сольную партию.

Вдруг она заметила среди них знакомое лицо. Худая девушка с длинной шеей. Дрю тщательно сличила светящуюся на экране фотографию с черно-белым снимком, сделанным на даче. Так и есть! Это та, кого Нина Ревская назвала просто своей подругой. Они подружились, танцуя в Большом театре, но только худая балерина не достигла тех высот, что ее подруги.

Дрю подумала, что сможет узнать ее имя, расспросив Ревскую, а после уведомить составителей фотоархива, кто эта безымянная балерина. Она уже совсем собралась звонить Нине Ревской, когда спохватилась, вспомнив, как расстроилась балерина после их последнего разговора.

Впрочем, у нее и так уйма работы. И не так уж важно, узнают люди имя еще одной безымянной балерины или нет.

Нина поселилась вместе с матерью и ухаживала за ней, как могла. После аборта ее здоровье тоже оставляло желать лучшего. Хорошо было уже то, что она успела сделать все до возвращения Виктора с дачи и сейчас отлеживалась на своей, теперь Вериной, старой железной раскладушке.

Нина договорилась с Дарьей, чтобы та приходила к ним каждый день, помогала стирать и готовить. Мама выглядела более изможденной, старше, чем прежде. Она как-то высохла и страшно улыбалась беззубым ртом. Некогда гордая осанка уступила место сутулости, вызванной бесконечными походами по магазинам и утомительными стояниями в очередях. Мамина жизнь протекала в труде. Одна сплошная, бесконечная смена. Нине ее судьба напоминала долю женщин, которых в конце рабочего дня развозили по домам в кузовах грузовиков, нагруженных мешками с цементом, словно они были не людьми, а строительным материалом: досками, бревнами, металлическими балками…

Нина прожила здесь до августа, а потом Виктор, вернувшись с дачи, помог перевезти маму к ним домой. Теперь он и Нина спали на матрасе на полу. С каждым днем мама становилась все слабее. Вскоре она уже не вставала с постели, а временами даже не отдавала себе отчета в происходящем.

— Болезнь не заразная? — каждый раз, выходя из своей комнаты, спрашивала Мадам и демонстративно втягивала носом воздух, словно стараясь унюхать микробы.

Теперь она появлялась в их комнате только во время еды и так и не соизволила хотя бы раз поздороваться с Нининой мамой. Дарья тоже делала вид, что не замечает больную. Нина продолжала ей доплачивать, но Дарья упорно не желала делать что-то кроме своих обычных обязанностей. Только по прошествии недели Нина поняла, что она выполняет указание Мадам.

Ярость кипела в ее груди, но она уже устала от бесконечной грызни и даже от собственного гнева. Из мелочных обид в душе вырастала всепожирающая ненависть. После ссоры она не разговаривала с Верой. Для примирения сил не оставалось. Из разговоров с Виктором Нина поняла, что муж не в курсе размолвки между ней и Верой. Подруга, должно быть, ничего ему не сказала.

— Хорошо, что ты не осталась, иначе тебе пришлось бы мириться с присутствием Сергея.

— Он приезжал?

— Дважды. Он мне не нравится, — с ноткой зависти в голосе сказал Виктор.

Только сейчас Нина сообразила, что поступила неразумно, оставив Веру наедине с Виктором. Такому неравнодушному к женским чарам мужчине, как ее муж, трудно устоять перед соблазном.

— Куда она подевалась? — спросила однажды Мадам, покинув свою комнату ради водянистого супа, приготовленного Дарьей. — Где красавица Вера? Я давно ее не видела.

Нинина мама тоже скучала по Вере и не однажды спрашивала, когда она придет в гости.

— Вера сейчас очень занята, — в качестве отговорки заявляла Нина, прекрасно понимая, что связь с подругой утеряна.

Единственное, что она знала, — это то, что Вера приглядывает за маминой комнатой в коммуналке, а Виктор, проявляя заботу о лучшей подруге жены, иногда навещает ее там.

Однажды Виктор не пришел ночевать.

Нина не сомкнула глаз, гадая, не связано ли это с Гершем. Что, если с мужем случилось то же самое?

Наконец она набралась смелости и разбудила свекровь. В ответ на вопрос «Куда мог пойти Виктор?» рассерженная Мадам отчитала невестку за то, что та будит ее посреди ночи. Старуху совсем не волновало, что сына до сих пор нет дома.

Около четырех утра в замке повернулся ключ, и Виктор вошел в темную комнату.

Нина едва сдерживалась, чтобы не кричать.

— Где ты был? Что случилось? В чем дело?

— Со мной все в порядке. Посмотри на себя. На тебе лица нет. Что такое?

— Что такое? Ты являешься домой в четыре часа ночи и спрашиваешь, что такое? Я думала, ты… Я не знала, что и подумать…

— Я говорил маме. Разве она не передала тебе? Я отвозил Веру на свидание с Гершем.

Нина разрыдалась. Мадам ничего ей не сказала. Хотя что в этом удивительного?

Нина слишком измучилась, чтобы злиться по-настоящему, вдобавок Виктор обнял ее и зашептал на ухо, что все в порядке. Немного успокоившись, Нина уткнулась ему в грудь, вытирая об рубашку мокрое от слез лицо. Она стыдилась своей слабости, того, что расплакалась как ребенок.

Теперь к ней вернулась способность ясно мыслить.

— Ты отвез Веру? — тихо, чтобы не разбудить мать, переспросила Нина. — А я думала, что свидания разрешены только с членами семей осужденных.

— Все не так просто.

Нинины брови удивленно приподнялись.

— Можно их обмануть, — поспешно добавил Виктор и устало уселся на стул.

Он что, дал взятку или подделал документы? Нина сжалась от страха. Только бы ничего не произошло!

— С Гершем все в порядке?

— Вера говорит, что дела у него идут неплохо.

— Ты что, не видел его?

Виктор отрицательно покачал головой.

— Ее пустили как члена семьи, меня — нет.

— Семьи?

Нина устало опустилась на стул возле мужа. Наверно, связь с тем неприятным Сергеем принесла свои плоды.

— Не понимаю, — сказала она. — А как же Зоя?

— Похоже, с появлением нового главврача Зоя утратила интерес к свиданиям с мужем.

Значит, их подозрения были верны: Зоя интересовалась не столько Гершем, сколько прежним главврачом.

— А я-то уже решила, что она по-настоящему любит Герша.

— Может, и любила… да разлюбила…

Виктор пожал плечами. Эта его манера выводила Нину из себя. Как Зоя может быть такой непостоянной? Как можно любить одного, а потом вдруг разлюбить и полюбить другого? Виктор обнял жену, и Нина, ища утешения, прижалась к нему. Почему она все еще на него сердится? Надо расслабиться и поверить, что все будет хорошо, что, помогая Вере, муж не скомпрометировал себя.

Только в постели, положив голову Виктору на грудь, Нина задала вопрос, ответ на который ей знать совсем не хотелось:

— Как там?

— Я же говорил, что не был внутри, — раздраженно ответил муж.

Нина вдруг тоже рассердилась:

— Зачем ты ездил в такую даль, если даже не встретился с другом?

— Отвозил Веру. Я же тебе говорил. У нее ведь нет машины.

Виктор отвернулся.

Нина говорила себе, что это лучше, чем ссориться и кричать друг на друга, но в глубине души она чувствовала себя обиженной. Возможно, Вера — просто отговорка, уловка, хитрость, чтобы… Нина вспомнила, как впервые встретилась с будущим мужем. Тогда с ним была Лилия, светловолосая, с идеальной фигурой. Виктор до сих пор любит женское общество. Конечно, такой преуспевающий мужчина, как он, будет иметь успех у женщин. Подобные мысли не давали Нине заснуть. Теперь она подозревала каждую из их общих знакомых. Мир утратил в ее глазах свою незыблемость.

С той ночи Нинино недоверие к окружающим начало расти.

Прошло два дня со времени последнего прихода Дрю Брукс. Поставив суп вариться, Синтия вошла в гостиную и, вместо того чтобы приняться за чтение своих журналов или аукционного каталога, устроилась напротив сидящей в инвалидном кресле-каталке Нины.

— Я думала над тем, что вы сказали женщине из «Беллера» о своей подруге. Мне кажется, вам надо выговориться.

Для деятельной натуры Синтии было мало просто готовить суп.

— Ее жизнь была непростой. Она страдала.

Двое суток болезненных воспоминаний… Весь день Нина пыталась отвлечься, но ничего не помогало: ни музыка, звучащая из проигрывателя, ни перелистывание книги, посвященной творчеству Гогена, ни рассматривание репродукций его картин в толстом альбоме, лежавшем на кофейном столике. Она уже несколько лет не заглядывала туда. Но боль, физическая и душевная, не покидала ее.

— Иногда я говорю себе: «Ее страдания — это наказание за ее дела».

Синтия уставилась на нее.

— Она, должно быть, сделала что-то страшное, по-настоящему ужасное.

Нина подумала о собственном теле, которое на старости лет ее предало.

— Похоже, мы получаем то, что заслуживаем. Посмотрите на меня: я прикована к инвалидному креслу.

На лице медсестры было написано сочувствие.

— Мне все равно, что вы сделали. Никто не заслуживает того, чтобы очутиться на вашем месте.

Ее прямота вместо обычной завуалированной жалости и мягкий, певучий островной акцент произвели неожиданный эффект, и Нина расплакалась.

— Ох, милочка… — Синтия принялась утирать бегущие по ее щекам слезы.

Нина никак не могла успокоиться.

— Я поступила с ней жестоко, — наконец с трудом сказала она.

— Если хотите, можете мне все рассказать. Вам станет легче на душе.

Нина хотела отрицательно покачать головой, но не смогла. Она не смогла даже опустить голову вниз. Шейные мышцы, казалось, одеревенели. В последние дни горло словно стягивал аркан, и это совсем не напоминало узелок платка, которым ее в детстве повязывала бабушка. Болезнь прогрессировала.

— Ничего уже не исправить. Слишком поздно.

Синтия утирала ей слезы.

— Никогда не бывает слишком поздно. Мой отец говорит: «Если кажется, что положение безнадежно и ничего поделать нельзя, подумай, и решение найдется».

— Прошу вас, Синтия! Не надо убивать меня добротой!

Медсестра засмеялась. Как по волшебству напряжение шейных мышц немного спало, но Нина решила не говорить Синтии, что ей стало лучше. А то она станет сыпать мудрыми изречениями отца.

Когда в конце сентября репетиции возобновились, Нина и Вера не сказали друг другу ни слова. Случайно встречая бывшую подругу в театре, Вера с виноватым видом отворачивалась. Нина не считала себя ни в чем повинной. Она не понимала, почему Вера утаивала от нее болезнь матери. Ее скрытность всегда удивляла Нину. С самой первой встречи два года назад в маленькой гримерной она чувствовала в подруге нечто тщательно скрываемое от посторонних. Чем Вера занимается в свободное время сейчас, когда уже не ходит на свидания к Гершу и не играет в карты с Мадам? Сидит одна в коммуналке или наведывается к Нининой маме, когда бывшей подруги нет дома?

Нина избегала общества Полины. Только случайно встретившись в коридорах Большого театра, они обменивались парой фраз. Сыпь покрывала Полинины щеки, на шее — крапивница, на скулах — синеватые пятна. Должно быть, ее по-прежнему заставляют доносить на друзей, и она ужасно нервничает из-за этого. Вот только что она может узнать компрометирующего? Нина, хотя и была уверена, что не совершила ничего предосудительного, старалась держаться от Полины подальше. И при этом жалела бывшую подругу. Какая худая и нервная она стала!

Мама умерла в начале октября. Нина сидела у постели больной, прислушиваясь к ее дыханию и сердцебиению. И вдруг наступила тишина. Страшный груз, довлевший над ней, словно упал. И тут Нина услышала стук сердца. Неужели… Нет, она ошиблась. Это ее собственное сердце. Все кончено… Только гораздо позже Нина поняла, как ей повезло. Мама мирно скончалась, а сколько женщин умерло от болезней и голода, погибло во время войны или в концлагерях.

Похороны состоялись на маленьком кладбище неподалеку от дома. На небе не было ни облачка. Нина и Вера по-прежнему не разговаривали, но теперь, когда обе потеряли близкого человека, эта игра в молчанку казалась Нине глупой. Она обрадовалась, увидев, что, когда все отошли от опущенного в яму гроба, на крышке которого лежали цветы львиного зева, Вера замедлила шаг.

Нина приостановилась, Виктор и другие прошли вперед. Наконец Вера поравнялась с ней.

— Мне так жаль, что она умерла, — сказала Вера. — Я любила твою маму.

— Я знаю.

Она помнила мягкий голос матери, когда та отвечала на Нинин стук в дверь: «Да… да… да…» Помнила тихое шарканье маминых тапочек, которая спешила отпереть ей дверь.

— Если бы не твоя мама, я бы никогда не занялась балетом.

Нина кивнула. Она хорошо помнила вступительный экзамен в хореографическое училище.

— На днях я вспоминала, как мама вела нас в школу, словно утка двух маленьких утят. А еще я помню, как мы входили во вращающуюся дверь «Метрополя».

Вера кивнула.

— Помню. Мы вошли в одну дверь, а вышли в два разных мира. По крайней мере, для меня.

В тот день арестовали ее родителей, а потом переезд в Ленинград, Кировка…

— Думаю, тем швейцарам понравилась мама, — сказала Нина. — Иначе они ни за что не впустили бы нас. Она была такой симпатичной!

Ей хотелось улыбнуться, засмеяться, снова услышать мягкий мамин голос: «Да… да… да…»

В Вериных глазах была грусть.

— Я знаю, что должна была сразу рассказать тебе о ее болезни. Но ты должна понять…

Ее голос замер. Вера отвела глаза.

— Понять что?

— Ну… так…

Вера опустила голову.

— Что «так»?

— Врач не говорил мне, что твоя мама умирает. Она выглядела очень больной, но врач ничего такого не сказал.

— Ты мне соврала?

— Я, наверное, почувствовала, что она при смерти…

— Значит, вместо того чтобы просто сказать «Твоя мама плохо выглядит», ты… — Сжав зубы, Нина почти выкрикнула: — Ты мне соврала!

— Я не хотела…

— Кем надо быть, чтобы играть чужой жизнью, используя смерть близкого человека?

— Я просто ляпнула не подумав! Извини, но я была уверена, что твоя мама умирает. Я завидовала твоему успеху. Ты прима, а я…

— Ладно, ладно… Ты заботилась о ней, была рядом каждый день. А я, плохая дочь, занималась в это время своими делами. Знаю. Моя свекровь тоже тебя любит. Со всеми ты находишь общий язык.

— Ты не понимаешь… Я говорю о другом. Я была по-настоящему привязана к твоей маме.

— И она любила тебя больше, чем ты себе представляешь, — Нина чувствовала, что находится на грани срыва. — Это она посылала телеграммы от имени твоих родителей!

Вера замерла, а потом сказала:

— Ты врешь!

Нина уже пожалела о сказанном. Она чувствовала себя ничтожеством.

Вера что-то прошептала.

Нина бросилась с кладбища. Мимо Виктора, мимо других людей… Она остановилась только на улице, где орудовали метлами старые дворничихи. Ее бил нервный озноб. Какая же она подлая и жестокая! Впервые в жизни Нина поняла, что способна на предательство.

Лот № 93

Платиново-золотая заколка для волос с бриллиантами и топазами. Проба золота — 18 каратов. Два маленьких бриллианта округлой формы чередуются с тремя гранеными топазами. Длина заколки — 8 дюймов. Цена — $ 4.900—5.400.

 

Глава четырнадцатая

Обычная предаукционная сутолока. Не переставая звонил телефон, звучало множество докучливых вопросов типа «Проба золота четырнадцать каратов или шестнадцать?». Голосовая почта Дрю была засорена неофициальными предложениями от частных лиц. Это не считая экспозиции, которую посещало множество людей, обуреваемых желаниями и страстями. Каждый день сюда приходили все новые и новые посетители. Женщины примеряли ожерелья и кольца, разглядывали себя в стоящих на подпорках больших зеркалах, а сотрудники аукционного дома расхваливали их тонкий вкус. Приходили родители, мужья и женихи. Торговцы ювелирными украшениями с каменными лицами дотошно изучали через увеличительное стекло каждое украшение в поисках мельчайшего изъяна. Среди посетителей были и балерины — худощавые, длинношеие женщины и совсем молоденькие девушки. Они с интересом разглядывали выставленные на застекленных стеллажах украшения.

Распорядительница давала стажерам последние указания. Предшествующий аукциону обед назначен на сегодня, а еще не все готово. Со своего рабочего места Дрю слышала, как по коридору взад-вперед носятся стажеры, а на улице горланят песни те, кто отмечал день святого Патрика. На первых была зеленая форма профессионального баскетбольного клуба «Бостон Селтикс», головы вторых венчали высокие шляпы с полями, украшенные трилистником. Несмотря на разгар дня, все эти люди слонялись по улицам из одного паба в другой.

Еще недавно Дрю считала День эвакуации всего лишь предлогом для тех, кто не хочет работать, а предпочитает посидеть с друзьями в баре. Только сегодня утром, читая заголовки газет «США готовится к войне» и «Дипломатические усилия в Ираке ни к чему не привели», она подумала, что в этот день в 1776 году армия под командованием Джорджа Вашингтона, не применяя силу, без жертв, заставила британские войска покинуть Бостон. В одной из статей говорилось, что президент планирует послать войска уже в ближайшие дни. Пьяный смех на улице неприятно резал слух. Еще одна веселящаяся компания прошла мимо окон ее кабинета.

«Возможно, они просто не верят газетам и надеются на лучшее», — подумала Дрю.

Компьютер звякнул, сообщая о получении сообщения по электронной почте, и Дрю оторвалась от работы. Стефан спрашивал, не хочет ли она встретиться с ним и попить пива. Ниже было сообщение, отправленное ее матерью. Дрю с неохотой кликнула по нему мышкой. Большинство маминых посланий содержали сообщения о появлении новых, особенно злокозненных компьютерных вирусов или радостные известия о людях, которых ее дочь или почти не знала, или вообще знать не хотела. Сегодня это была ссылка на статью, напечатанную в «Сиэтл таймс». В ней рассказывалось о кулинарных курсах для семейных пар. «Там упомянут Эрик!» — писала мама.

Ее бывший и Карен посещали кулинарный курс по приготовлению мучных кондитерских изделий, а в недалеком будущем, по их заявлениям, собирались взяться за курс украшения тортов. Дрю прочла статью. Любопытство — сильное чувство. Как обычно, в ее голове промелькнула мысль: «Это могла быть я. Эта жизнь могла быть моей». Эрик Хили и Дрю Брукс, тридцатилетняя супружеская пара, переехавшая к нам с восточного побережья, первоначально имела намерение заниматься на курсе приготовления во фритюре… Как хорошо, наверное, быть обычной супружеской парой и заниматься тем, что полагается делать обычным супружеским парам!

Затем эта мысль улетучилась. Дрю нашла на клавиатуре кнопку «Delete» и удалила сообщение.

Оставалось непрочитанным еще одно сообщение:

Миз Брукс!

Тереза Боровая-Даннинг

Пол Леквин переслал мне ваш запрос касательно бухгалтерских книг Антона Борового. Архив моей семьи хранится в Миннесотинском русском обществе (Милтон, штат Миннесота). Я проинформировала руководство общества о вашем интересе к документам моего предка и переслала им описание янтарных украшений, которое вы посылали Полу. Архивоведом там работает Анна Яков. [email protected]. Она с радостью поможет вам. Удачи.

Вскрикнув от радости, Дрю быстренько отправила Анне Яков сообщение. С трудом поборов желание тотчас же позвонить Григорию и все ему рассказать, она решила подождать. Со времени встречи в его кабинете они не виделись. Поразмыслив, Дрю решила, что позвонит ему только в том случае, если поиски дадут хоть какой-нибудь результат. Неизвестно еще, что содержится в бухгалтерских книгах Антона Борового. А вдруг это очередной тупик?!

Осенняя промозглость и леденящее дыхание приближающейся зимы. Палая листва всюду, на земле и на тротуарах. По коридорам и лестницам Большого театра гуляют сквозняки.

Каждое утро занятия в репетиционной комнате…

Нина стояла на своем месте у перекладины, стараясь не смотреть назад, туда, где обычно была Вера. Их гримерные комнаты находились на разных этажах, поэтому они редко видели друг друга. Нину это вполне устраивало.

Полина, которая раньше стояла рядом с Верой, сменила место и теперь упражнялась на противоположном конце комнаты, перед зеркалом, возле которого никто не хотел стоять. Отражающиеся в нем балерины казались немного толще, чем были на самом деле. Страх лишнего веса не тревожил Полину. Ее худощавому сложению ничто, казалось, не могло повредить. Мышцы заметно бугрились, ягодицы плотно сжимались во время приседаний. Последнее время Полина находилась в постоянно взвинченном состоянии. Вместо того чтобы легонько держаться пальцами за брус, она цеплялась за него всей ладонью. Полина чаще, чем следовало, бегала в комнату, где хранилась канифоль. При этом вид у нее был явно нездоровый. Нина старалась встретиться с бывшей подругой взглядом, но та всегда отворачивалась. Однажды утром, разбирая большой кусок канифоли, Полина просто тряслась от ярости и вымещала свою ненависть на желтых обломках, превращая их в пудру.

«Что-то происходит. Что-то Плохое происходит».

Вот только Нина не знала, что именно. В конце концов она решила не строить догадок и думать о танце…

Однажды, вернувшись после репетиции домой, Нина застала мрачного как туча Виктора сидящим за столом. Желваки на его скулах ходили ходуном, зубы были сжаты. Нине ничего не оставалось, как спросить мужа, почему он так на нее смотрит.

— Настало время объясниться и рассказать все, что ты от меня скрывала.

— О чем ты?

Его глаза сверкнули болью.

— Твоя поездка к маме этим летом объясняется не только заботой о ее здоровье.

— Но ведь мама была очень тяжело больна!

— Серьезно? А мне кажется, у тебя были собственные медицинские основания для этой поездки.

— Но…

«Откуда он узнал?»

— Виктор… — Внезапно силы оставили Нину, и она сдалась. — Прости, но ты должен меня понять. Я, конечно, обязана была помочь маме, но основная причина в другом. Я поняла, что беременна, и мне пришлось разобраться с этим…

— Разобраться с этим… Интересная формулировка.

Нина ужасно устала. Мысли ее путались. Не найдя, что ответить, она без сил опустилась на один из стульев, стоявших вокруг стола.

— Не будем ругаться из-за этого. Хорошо? Ты знаешь, что моя мама действительно болела. Я тебе не лгала, — наконец произнесла она.

— Но и правду ты мне тоже не сказала. Я услышал ее от мамы.

— Она рассказала тебе об аборте?!

Ее охватил гнев. Откуда Мадам могла узнать об этом? И тут она догадалась. Вера!

— Почему ты так со мной обошлась, Нина?

— Как я могла рожать, когда вокруг происходят такие ужасы? — прошептала она.

Нина не собиралась этого говорить и даже не вполне осознавала, что думает об этом.

Виктор подался вперед, словно желая лучше ее рассмотреть.

— О чем ты?

Она жила в мире, в котором любимого могут однажды ночью забрать и больше никто о нем ничего не услышит. Здесь человека могут постоянно травить, и он даже не сможет жениться по любви. У него заберут самоуважение и любимую работу.

— Герш… — коротко ответила Нина.

Виктор тяжело вздохнул.

— Это временная мера… Перегибы случаются. Лес рубят — щепки летят. Ты ведь знаешь, так все говорят. Все изменится, когда мы одержим победу.

— Как ты можешь сравнивать Герша со щепкой? А Вера? Как можно повторять такую гадость?

— Я не сравниваю их со щепками. Я просто хочу сказать, что…

— Перестань! — Нина сама удивилась силе собственной убежденности. — Я не представляю, как ты можешь со всем этим мириться?!

Страшные вещи происходят вокруг. Только озвучив свои затаенные мысли, Нина осознала, насколько она напугана и сбита с толку. Люди помалкивают о творимом вокруг произволе, но от этого он не становится менее ужасным.

Скрипнула, открываясь, фанерная дверь. Мадам уставилась на сына и невестку.

— Почему вы кричите? Это так вульгарно!

— Все в порядке, мама, — устало сказал Виктор.

Нине хотелось заорать от возмущения. Если бы Мадам не рассказала сыну об аборте, они бы сейчас не ссорились. Все из-за нее. Свекровь сделает что угодно, лишь бы избавиться от нее. «Ты не Лилия…» Она приказала бедной Дарье не готовить пищу для мамы. Показав Нине янтарные драгоценности, она испортила приготовленный Виктором сюрприз.

Вспомнив о драгоценностях, Нина подумала: «Наверное, Виктор хотел подарить их мне после рождения ребенка».

— Вы хуже армян, — покачав головой, проворчала Мадам и вернулась в свою комнату.

Металлическая коробочка, в которой Нина носила свой носовой платок, лежала на столе. Поддавшись порыву, она схватила ее и запустила в дверь, но промахнулась, и коробочка, ударившись о стену, со звоном упала на пол.

— Прекрати, — устало сказал Виктор.

Он встал, подошел к кровати и тяжело опустился на нее.

Нина снова накинула на плечи пальто.

— Куда ты идешь?

— На работу.

— Ты только что пришла оттуда. Сегодня вечером ты даже не танцуешь.

— Мне надо упражняться.

Ей надо было срочно убраться отсюда, подальше от Виктора, подальше от Мадам. Муж не пытался ее остановить. Нина ушла, а он так и остался сидеть на кровати — ссутулившись и обхватив руками голову.

Нина решила репетировать. Свою злость она преобразует в созидание — прыжки, приседания, повороты. Больше она ничего не знает, ничего не умеет.

Вот и Большой театр. Нинины руки нервно дрожали. До начала представления было еще два часа, но коридоры театра уже кишели суетящимися костюмершами и балеринами. Нина намеривалась пойти в гримерную переодеться, а оттуда в студию, которая по вечерам обычно пустует. Но вместо этого она прошла мимо своей комнаты, поднялась по лестнице и, пройдя по коридору, остановилась перед дверью своей прежней гримерки.

«Вера наверняка заходила к Мадам в мое отсутствие. Она рассказала свекрови об аборте, чтобы настроить ее против меня».

Нина громко забарабанила по двери.

Никто не ответил. Возможно, Вера сегодня не танцует. Нине хотелось накричать на нее, оставить оскорбительную записку, сломать что-нибудь, сделать что угодно, лишь бы избавиться от этого мерзкого чувства. Она с такой силой дернула ручку двери, что та ударилась о стену.

На уровне ее глаз оказались обтянутые шелковыми чулками ноги.

Подняв глаза, Нина увидела длинную худую фигуру, которая висела подобно свиной туше на мясницком крюке. Шея неестественно вывернута. На Полине были трико и колготы. Под ней лежал опрокинутый старый табурет.

Голос вернулся к Нине вместе со способностью двигаться. Она завизжала и бросилась в вестибюль с криками о помощи.

Прошло не меньше часа, прежде чем она по-настоящему осознала, что Полина мертва. Сделав из шерстяного шарфа удавку, она покончила жизнь самоубийством.

С неделю по коридорам перешептывались.

«Брошена, словно старая тряпка…» Но как она могла покончить с собой? Полина не такой человек. Самоубийство вообще поступок антисоветский. «Знаешь, у Полины не было желания жить…» Но почему здесь, в Большом театре? «Она думала, что Вера и есть та разлучница, что встала между ней и любимым».

Вера в театре не появлялась. «Она преследовала Полининого кавалера, не давала ему проходу и в конце концов добилась своего. Ты ведь знаешь этих мужчин. Они как дичь. Если долго преследовать, точно поймаешь». Вера не появилась и через неделю. «Ахиллово сухожилие, но мне говорили… Нет. Не буду говорить. Не хочу прослыть сплетницей».

Если бы не Верина болезнь, это она, а не Нина, нашла бы тело Полины.

Они сидели в столовой за обеденным столом, застеленным плетеными ковриками и льняными салфетками. Сегодня Григорий достал из серванта красивый тяжелый сервиз, которым редко пользовался.

Золтан объявил, что еда просто пальчики оближешь. Григорий улыбнулся.

— А ты скрывал, что умеешь готовить, как шеф-повар, — сказал венгр. — Стыдно признаться, Григорий, но я тебя недооценивал.

— Кристина кое-чему меня научила.

Григорий обжарил два больших филе лосося и приправил их укропом и ломтиками лимона. На гарнир был приготовленный на пару рис и тушеная брокколи.

— Но я редко готовлю.

Он хотел еще сказать, что аппетит вернулся к нему совсем недавно, но решил промолчать.

Отправив в рот очередной кусочек лососины, Григорий отогнал назойливое искушение рассказать другу о Дрю. Не стоит портить вечер. К тому же они с Золтаном никогда не разговаривали на подобные темы.

— Я вот что подумал сегодня, — жуя, сказал гость. — Чтение старых дневников вернуло из небытия многие мысли, которые сформировались у меня много лет назад. Вернее, я не совсем правильно выразился. Сейчас я смотрю на собственные мысли как будто издали, словно поверх моста времени, так сказать. Повторения, перерастающие в хоровое пение. Страница за страницей мысли странного молодого человека. И этот странный молодой человек — я сам. Я писал о том, что видел, о людях, с которыми общался, и вот к какому выводу я в конце концов пришел: в жизни есть два важных, значимых явления — литература и любовь.

Григорий усмехнулся.

— Полностью с тобой согласен.

Встретив Дрю, Григорий почувствовал себя совершенно другим человеком. До этого он думал, что самое большое, на что можно рассчитывать, — это настоящая дружба, такая, как между ним и Золтаном. Еще он может надеяться на Чехова, Элиота, Музиля… Однажды, за несколько дней до смерти Кристины, черная тоска охватила Григория. Теперь он один, один навсегда… В руки ему попала «Смерть Ивана Ильича» Толстого, и он решил перечитать повесть. Грустное чтение, совсем неутешительное, но Григорию казалось, что он начинает лучше понимать, через что прошла Кристина. После этого тоска одиночества уже не была насколько сильной.

— Я помню, что, прежде чем покинуть Венгрию, — сказал Золтан, — ясно осознал, что литература может стать как средством моего спасения, так и причиной моей гибели. В Америке все, конечно же, по-другому. Сколь не абсурдно это звучит, но за свободу слова люди платят тем, что становятся безразличными ко всему.

Григория подмывало поделиться с ним радостной новостью: ему почти удалось найти квалифицированного переводчика, американку венгерского происхождения, для перевода стихотворений Золтана на английский язык. Григорий познакомился с ней на научной конференции. Женщина преподавала в Сиракьюсском университете и была поклонницей творчества Золтана. Но Григорий сдержал рвущиеся с языка слова. Издатель пока не найден, и его поиски могут занять довольно много времени.

— С поэзией нельзя быть осторожным, как и с любовью, — жуя брокколи, развивал свою мысль Золтан. — Такова сущность любого искусства. Или все, или ничего. Любовь особенно опасна. Мы боремся за любовь, идем на риск. Ты лучше меня знаешь об этом. Ты родом из Советской России, а там целый народ учили приносить любовь в жертву интересам Родины.

«Любовь заставляет людей думать о благе себя и своих любимых», — подумал Григорий.

— Любовь делает нас сильнее, — кивнув, сказал он, — и заставляет совершать безумства.

Мысленно он видел, как Дрю приближается, обнимает его… Он прижимает ее к груди, а за дверью — кафедра иностранных языков…

— Точно-точно! — ликующе воскликнул Золтан. — Вот почему любовь превыше всего. За исключением литературы, конечно.

— Иногда, — вслух думал Григорий, — мне кажется, что из университета я не ухожу только потому, что здесь не приходится постоянно доказывать значимость литературы и искусства. — Он вздохнул. — Золтан! Что я буду делать без тебя в следующем году?

— То же, что и сейчас: украдкой курить в своем кабинете и стараться улизнуть с собраний педагогического состава.

Григорий рассмеялся.

— Правда в том, что в последнее время я чувствую себя чужаком в университете.

Возможно, причина тому — появление в его жизни Дрю. Он постоянно вспоминал, как ее руки обвивались вокруг него. В ее присутствии он чувствовал себя совершенно другим человеком. То, что раньше заботило его, теперь казалось сущими пустяками… Но надо быть осторожным. Нельзя своим неосмотрительным поведением испугать Дрю.

«Зачем усложнять наши отношения моими тайнами? Она едва меня знает, я тоже почти не знаю ее. С какой стати ей в меня влюбляться? Мне уже пятьдесят лет, а она еще молодая».

Весь день Григорий думал об этом. А тут еще легкое чувство вины перед Эвелиной. Что скажут друзья Кристины? А его коллеги… Они наверняка начнут сплетничать: «Какой странный союз! Какая большая разница в возрасте! Как такое вообще возможно!» Но потом Григорий успокоился, заверив себя, что его не волнует, о чем говорят люди, которым нечем заняться, кроме как перемывать косточки знакомым.

Золтан прав: или все, или ничего. Очень трудно снова сблизиться с человеком до такой степени доверия, как было с Кристиной. Это долгий, тернистый путь. И Григорий с трудом мог представить себе, что сможет еще раз пройти его.

Но он хотел, страстно хотел рискнуть.

Сезон в самом разгаре. Работы, как всегда, невпроворот. Танец стал лучшим другом Нины, заменив ей бывших подруг и разваливающийся на глазах брак. Она избегала Веры всю зиму. Когда они все же случайно встречались в коридорах или за кулисами, Нина торопливо отворачивалась и переводила взгляд на кого-то другого… А потом Вера была на больничном. Снова травма ахиллова сухожилия. Только на этот раз не обошлось без операции, за которой последовали полтора месяца восстановления сил и физической формы. Даже после этого Вера не вернулась. Должно быть, операция прошла не так успешно, как хотелось бы.

Нина разъезжала по стране, побывала на гастролях в Риге, Киеве и Минске.

Наступил май. Воздух наполнился свежестью. На деревьях распустилась нежно-зеленая листва. Виктор уехал на дачу, объясняя свой ранний переезд желанием выбраться из города, но Нина прекрасно понимала: муж хочет оказаться от нее подальше, совместная жизнь в тесной коммуналке стала для него невыносимой. Он даже приурочил свое возвращение к Нининому отъезду на очередные «малые гастроли» — так в Большом театре называли непродолжительные, но насыщенные гастроли, когда каждый день коллектив выступал в театре очередного города.

Когда соседка-армянка постучала в дверь ее комнаты и сказала, что из больницы звонят по поводу Виктора, Нина сначала испугалась, что с мужем случилась какая-то беда. Только услышав голос звонившей, она поняла, что ошиблась.

— Извините, но его здесь нет, — сказала Нина Ревская. — Виктор приедет только на следующей неделе.

— Я звоню, потому что Вера Бородина назвала его имя. Боюсь, дела у нее плохи. Если он сможет прийти…

— Извините, но я вас не понимаю.

— У нас находится Вера Бородина. Мы опасаемся за ее жизнь. Если товарищ Ельсин сможет прийти…

— Я приду, — Нинино сердце отчаянно заколотилось. — Скажите, куда ехать.

В больнице ее направили в палату, полную пациентов. Вера лежала в углу, отгороженная от остальных ширмой. Лицо бледное, глаза закрыты. Ошеломленная Нина подумала, что даже не знает, когда она заболела.

— Что с ней такое? — спросила она у санитарки.

Та шикнула на Нину и потянула ее за ширму, подальше от взглядов больных. (Принимать посетителей не разрешалось, и Нине пришлось дать денег, чтобы ее отвели к Вериной постели.) Не успела она повторить вопрос, как санитарка уже выскочила из палаты.

Бледность придавала Вере почти ангельский вид. Волосы отливали здоровым блеском, но были немного растрепаны. Нина взяла ее за руку и облегченно вздохнула, нащупав пульс.

— Верочка! Я здесь.

Лицо больной дрогнуло.

— Ты меня слышишь, Вера? Что с тобой?

Молчание.

Нина взяла Веру за руку, убеждая себя, что каким-то чудом ее жизненная сила перейдет в тело больной. Если она не отступит, Вера выздоровеет.

К ним подошла низенькая, строгого вида врач.

— Что с ней такое? — спросила Нина.

— Последствия кровотечения. Мы его остановили, но дела у пациентки плохи. Некоторые люди имеют врожденную предрасположенность. — Она сделала какую-то пометку на листе бумаги.

— Предрасположенность? — Нина посмотрела на Веру, лицо которой покрывал пот. — Не понимаю.

Но врач уже подошла к соседней, не загороженной ширмой кровати и опять что-то записала на своем листочке.

Нине захотелось присесть. Выйдя из-за ширмы, она поискала глазами стул, но ничего подходящего не нашла: всюду кровати, одни лишь кровати.

В палату вошла невысокая медсестра с широкими бедрами. В руках она несла новорожденного, который истошно кричал.

«Как будто тут мало шума!» — подумала Нина.

— Он есть хочет, — сказала медсестра, передавая младенца Вериной соседке.

Нина наблюдала за тем, как медсестра помогает матери приложить ребенка к груди.

— Нет, не так, — говорила медсестра. — Так не годится. Ребенка нельзя держать под таким углом.

Молодая мамаша вернула новорожденного в прежнее положение.

— Я по-вашему не могу.

Медсестра возмущенно фыркнула.

— Ты что, хочешь уморить его голодом?

Нина смотрела на эту сцену, и вдруг до нее дошло. Она огляделась, переводя взгляд с кровати на кровать.

— Ой, он присосался! — с чувством облегчения и радости объявила молодая мамаша. — Смотрите, молоко!

— А что я тебе говорила? — откликнулась широкобедрая медсестра. — Он знает, что надо делать.

Женщина принялась кормить малыша грудью.

— Извините, — взволнованно сказала Нина, — моя подруга здесь. Она что, родила?

Медсестра повернулась к ней.

— Конечно, родила. Это же родильное отделение.

— Но… Я не поняла. А где ребенок?

— В палате для новорожденных. Если хочешь, могу показать, — тоном решившегося на проказу ребенка предложила медсестра.

Он. Мальчик.

— Да, пожалуйста, — попросила ошеломленная Нина.

Вскоре медсестра вернулась, держа на руках крошечного младенца, завернутого в пеленку. Нина с опаской уставилась на него, ожидая увидеть сморщенное личико цвета скорлупы грецкого ореха. Медсестра, немного поколебавшись, протянула ей сверток. Малыш оказался очень симпатичным. Вместо узеньких, припухших складочек на лице на Нину с любопытством смотрели широко открытые голубые глаза. Его лицо уже вполне сформировалось. Нос и подбородок оказались резко очерченными.

— Какой красавчик!

— Точно. Я его еще и причесала.

Легкий, едва различимый пушок на голове новорожденного был аккуратно расчесан в пробор.

Да, определенно, ребенок представлял собой вполне сформировавшегося человека. Нина искала в его лице Верины черты. Веры и… Чьи еще? От кого у нее ребенок?

Нина спросила об этом у медсестры.

— Эта графа не заполнена, — с явным неодобрением заявила та.

Вера в бане говорила: «Многие мужчины делали мне предложения. Многие клялись в вечной любви…» И зачем только она связалась с этим мерзавцем Сергеем? Неужели не понимала, что он все равно не вызволит Герша? «Этот скотина бросил Полину, словно использованную вещь… Нет, Вера не стала бы… После того как мама перебралась к нам, комната оказалась в полном ее распоряжении…» Горькая правда заключалась в том, что Нина просто не знала, кто может быть отцом ребенка. Слишком давно они с Верой не разговаривали по душам. Она печально покачала головой.

— Бедный малыш, — сказала медсестра, — вместо отца прочерк.

Согласно новому закону незаконнорожденные дети считались классово неблагонадежными, то есть с рождения становились гражданами второго сорта.

Озадаченная Нина смотрела на ребенка.

— Как вас зовут? — повернувшись к медсестре, спросила она.

— Маша, Мария. Еще три малыша, и у меня наберется тысяча.

— Ага, — не отрывая глаз от ребенка, кивнула Нина.

Такой милый! Такой беззащитный! Пеленка сбилась к подбородку новорожденного, и, когда Нина потянула ее вниз, обнажился воротничок муслиновой распашонки. Да, рот явно Верин, но только крошечный, слюнявый и очень миленький. Какие глазенки! Какой носик! Нина прикоснулась к щеке младенца.

— У него даже ямочки на щечках.

— Как у артиста, — сказала Маша.

Ребенок захныкал.

— Я должна отнести его обратно.

Младенец расплакался.

Теперь Вера выглядела еще бледнее, чем прежде. Казалось, приход медсестры лишил ее тело последней кровинки.

— Верочка, — поглаживая подругу по лбу, спросила Нина, — почему ты мне ничего не сказала?

Веки больной вздрогнули, но потом снова закрылись. Нина взяла подругу за руку.

— Тебе не стоило рожать. Или ты хотела этого ребенка?

Возможно, Вера не заметила, что беременна, пока не стало слишком поздно. Или она хотела рожать? Но как можно хотеть родить от такого мерзавца, как Сергей? Нет, она бы родила только в том случае, если отец ее ребенка — человек, которого она любит.

Нина нагнулась к уху подруги.

— Я помогла бы тебе, если бы знала…

Верины губы шевельнулись. Голос слишком тихий, ничего не разобрать. Нина попросила повторить, подождала, но больше Вера ничего не сказала.

Вернулась медсестра. Нахмурившись, она положила руку на лоб больной.

— У нее жар, — обернувшись к Нине, сказала она. — Лучше приди попозже.

Приподняв краешек одеяла, она снова взглянула на Веру, а потом, выкрикивая чье-то имя, бросилась к двери.

Вошедшие в палату врач и незнакомая медсестра оттолкнули Нину в сторону.

— Но… с ней все будет хорошо? — спросила она.

Никто не ответил. Медработники поспешно выкатили Верину кровать на колесиках из палаты.