Введение

В этой главе мы рассмотрим конкретный случай работы с пациенткой в свете популярной сказки братьев Гримм «Девушка-безручка». Этот случай, как и амплифицирующая его сказка, показывает, что ранняя эмоциональная травма может «заморозить бутон» жизни человека, остановить его развитие, не позволить ему зацвести. При этом внутри происходит процесс разъединения и отрицания, известный как диссоциация. Диссоциативные защиты начинают доминировать и подчиняют себе внутренний мир, но когда-то становится необходимым, как говорит Киннел в эпиграфе, «напомнить ему… что он так красив, и снова он зацветет изнутри, благословенно».

Такое «напоминание» или «обучение заново» является более сложным процессом, чем просто «исцеление ответной любовью». В психоаналитическом процессе это означает следовать за нарративом пациента о своей жизни туда, где для его жизненной истории еще не найдены слова, где первоначальное развитие «красоты» человеческой жизни было прервано болью и где боли было слишком много для ребенка, чтобы он мог ее выдержать. Такая боль является триггером примитивных психологических защит, которые, в свою очередь, создают разрывы, или дефекты (Balint, 1979), в ландшафте развивающейся эмоциональной и ментальной жизни пациента. Эти разрывы препятствуют «цветению изнутри», раскрытию истинного потенциала пациента – «бутона», который мы также можем понимать как символ нерушимого личностного духа или души. Чтобы этот бутон «снова зацвел изнутри», разрывы в жизненном нарративе пациента, появившиеся в результате разрушительной диссоциации, могут быть заполнены в том случае, если страдание станет для пациента личным переживанием. Совместное путешествие в преисподнюю истории пациента, подобное странствию по кругам ада Данте и Вергилия (глава 3), является неизбежным. Такой путь требует особого внимания к бессознательному и к телу, ведь именно там многие травматические воспоминания кодируются в виде психосоматических симптомов. Моя работа с «Деборой» иллюстрирует такое совместное путешествие.

В юнгианском психоанализе сновидения являются via regia к повторному переживанию адских диссоциированных областей травмированной психе. И в описании случая, и в сказке мы найдем череду ужасающих образов, которые кое-что говорят нам об этих отделенных от общего целого областях психе – это образы разрубленных или выпотрошенных тел, отрезанных конечностей и т. д. Пациенты часто испытывают страх и ужас перед посещением этих областей, в которых отсутствуют воспоминания о травме как таковые. Но Дебора знала, что должна туда пойти. На первой же сессии она сказала мне, что мать постоянно критиковала ее, пренебрегала ею или вела себя жестоко, поэтому Дебора провела большую часть своей жизни, будучи либо застывшей от страха, либо растворенной в каком-то безымянном отчаянии. «Ярость моей матери приводила меня в ужас, – сказала она, – и я жила в состоянии постоянной бдительности и страха перед ней. Я съеживалась каждый раз, когда она заходила в комнату, и до сих пор внутренне съеживаюсь всякий раз, когда этот страх возвращается. Мой Дух был растоптан матерью, и я не знаю, как его вернуть».

Мать Деборы умерла за год до начала нашего аналитического путешествия, но это не помешало ее «голосу» угрожающе звучать во внутреннем мире Деборы. Она всегда была очень чувствительной, застенчивой и уязвимой девочкой. Дебора родилась преждевременно (она провела первую неделю своей жизни в кювезе), пережила околосмертный опыт на первом году своей жизни. Все это в совокупности подготовило почву для формирования болезненно неудовлетворенной потребности в зависимости, а также для ужасных аффектов, с которыми она просто была не в состоянии справляться самостоятельно. Она была четвертым ребенком из десяти детей, и ее родители часто были перегружены заботами или отсутствовали. Как только каждый ребенок достигал некоторой автономии, мать, страдавшая от алкоголизма, начинала «прививать дисциплину». Часто это означало физическое насилие. Дебору регулярно шлепали, кроме того, она видела, как ее братья и сестры получали удары, бывали избиты до крови, иногда палками или плечиками для одежды. Внутренне замирая, она слышала крики из другой комнаты, пытаясь быть незаметной и «пережидая, в надежде, что настанут лучшие времена». Ужас подавлял и эмоционально травмировал ее, что вызывало диссоциацию и фрагментацию внутреннего мира ребенка, а также глобальный разрыв между психикой и телом.

Несмотря на такие шаткие основы, заложенные в начале ее жизни, Дебора очень стремилась справиться с подавляющим ее отчаянием и жестокостью, которые, как она понимала, были у нее внутри. История нашей совместной работы, которую я описываю ниже, показывает, как эта смелая женщина боролась в анализе за то, чтобы преодолеть разделяющее ее психе действие диссоциации. Это включало в себя различные формы работы с телом на фоне аналитического процесса. Кроме того, этот случай иллюстрирует важную идею книги, что исцеляют не только аналитические отношения, но и внутренние отношения пациента с другими типами ресурсов, особенно с творческими ресурсами мифопоэтической психе. Юнг называл их коллективным бессознательным, известным среди первобытных народов как «мир духов». Мир духов пришел на помощь Деборе, посылая ей целительные сновидения, также ей помогла ее любовь к природе и творческая игра в куклы в детстве. В подростковом возрасте она много читала о традициях и легендах американских аборигенов и изучала религиозные практики индейцев хопи и навахо. Изучение традиций коренных жителей помогло ей создать свой собственный альтернативный мир, в котором поселилось ее «коренное» я, ощущавшее себя в этом мире свободно и как дома.

История Деборы показывает, что позитивная связь с нуминозным, архетипическим миром может иметь целительный эффект, когда чьей-то жизни угрожает другая, негативная сторона того же мира, базирующаяся в архетипической защитной структуре с царствующим в ней тираническим Дитом, с которой мы уже познакомились в главе 3. Как терапевт, я видел очень трогательную смелость Деборы и то, что она доверяла своей связи с жизнеутверждающей стороной нуминозного. Я убежден, что моя открытость и интерес к ее мистическому опыту и творческому использованию своего воображения сыграли не последнюю роль в успехе ее терапии. Перспектива благоприятного исхода в случае ранней травмы, такой, как у нее, неизмеримо усиливается, если между аналитическими партнерами разворачивается диалог, включающий «духовные» и «сакральные» темы, как это было у нас с Деборой. Психоаналитическое партнерство исцеляет не только потому, что порождает рассказы и интерпретации, рационализирующие человеческий опыт (один мир), но и потому, что оно расширяет человеческий опыт, привнося в него ощущение таинства (два мира).

И индивидуальная жизнь Деборы, и сказка братьев Гримм «Девушка-безручка» (Grimm, 1972), которую я буду использовать для амплификации, начинается с символического расчленения. В обоих случаях эта рана, связанная с ранней травмой, оставляет женщину изувеченной и борющейся со стыдом и отчуждением даймонического масштаба. В обоих случаях восстановление является медленным и мучительным процессом, но оно все-таки происходит, и постепенно возвращается радость, связанная с изначальным и когда-то утраченным состоянием целостности. Жизнь опять становится возможной, но в ней никак не избежать сильной боли и вмешательств – человеческих и «божественных». Постепенно два мира – духовная и материальная реальность – заново переплетаются, создавая «потенциальное пространство», в котором жизнь может заново «зацвести изнутри, благословенно». Сновидения часто выступают в роли одного из основных средств, при помощи которых осуществляется коммуникация и связь между двумя мирами, так же как любовь и искреннее уважение, живительным ручьем втекающие в потенциальное пространство, созданное аналитическими отношениями.

 

О включении сказок в аналитическую работу

Большая часть терапевтической работы в юнгианском анализе ориентирована на сновидения, открывающие связь между Эго и тем, что Гротштейн назвал «невыразимым субъектом бессознательного» (Grotstein, 2000: XV). Как писал Юнг, сказки – это коллективные сновидения человечества, поэтому хотя включение в описание клинического случая литературного жанра сказки может показаться странным, мудрость сказок может дать подсказку в терапии. В этой главе я рассматриваю сказки, чтобы привлечь внимание к тому, что с незапамятных времен человечество перерабатывало травмы и диссоциации с помощью символизации. И многие пациенты, такие как Дебора, находят свой путь к этим великим терапевтическим символическим системам задолго до того, как уже взрослыми приходят в анализ. Коллективные мифы и народные сказки активируют наши глубинные ресурсы и указывают путь к иному отношению к нашему опыту с опорой на мудрость тысячелетий. Они показывают, что можно рассматривать травму, так сказать, sub specie aeternus – с точки зрения вечности.

Ранее (Kalsched, 1996: 6) я уже говорил об обращении психологов к мифологии:

Читатели, не знакомые с юнгианским подходом, могут найти довольно странным, что в психологическом исследовании уделено такое большое внимание фольклору и мифологии, но мы должны помнить, что, как неоднократно указывал Юнг, мифология – это то место, где «располагалась» психе до того, как психология сделала ее объектом научного исследования. Привлекая внимание к параллелям между данными клинического психоанализа и религиозным образом мышления древности, мы хотим показать, что внутренние коллизии современных пациентов, страдающих от последствий травмы (а также тех из нас, кто пытается им помогать), ведут нас в более глубокие слои символической феноменологии человеческой души, которые не склонны признавать ни недавние психоаналитические дискуссии о травме, ни описание «диссоциативных расстройств». Понимание этих параллелей поможет далеко не каждому пациенту, но некоторым, несомненно, поможет – такой «бинокулярный» взгляд на психические и религиозные феномены может способствовать раскрытию более глубокого смысла их страданий, и это само по себе может оказать целительное действие. Неслучайно наша дисциплина называется «глубинной психологией», и для того, чтобы психология оставалась глубинной, она не должна упускать из виду жизнь человеческого духа, превратности которой (включая и темные ее проявления) нигде так полно не отражены, как в великих символических системах религий, мифов и фольклора. Таким образом, психология и религия, так сказать, разделяют общий интерес к динамическим процессам, происходящим внутри человеческой психики.

 

Угнетение тела разумом

Из современной литературы по травме хорошо известно, что диссоциация происходит в результате не только внешних событий. Поначалу диссоциативные реакции могут быть автоматическими и возникать в ответ на невыносимо болезненные события в жизни ребенка, но в дальнейшем действие диссоциации вызывается внутренними факторами или защитными силами, которые преследуют или делают священной бессознательную психическую жизнь человека, пережившего травму. Если бы не было этого внутреннего фактора, травма постепенно угасала бы. Но это не так. Внутренний «голос» или соматическая реакция активирует травматическое состояние я из прошлого, которое приносит с собой в сознание диссоциированное воспоминание. Это переживается так, как будто травматическое событие происходит сейчас, в настоящем, что сопровождается страхом и паникой. Вместе с этим активируется та же самая реакция симпатической нервной системы, которая сопровождала первоначальную травму в начале жизни. Воспоминания о ранней травматизации часто кодируются на соматическом или висцеральном уровне или в виде поведенческой реакции, а не относятся к эксплицитной памяти. Иногда пациенты говорят об ощущении вакуума или пустоты внутри, об ощущении своих тел как бы полыми, подобными раковине. Часто их напряжение и страх не выходят за границы телесной сферы – у таких пациентов часты жалобы на хронические проблемы со спиной, изматывающие менструальные спазмы, головные боли и мигрени; они страдают от анорексии, булимии – короче говоря, у них можно обнаружить весь спектр «психосоматических расстройств».

Вот почему просто инсайт и воспоминание о раннем травматическом опыте бывают полезными, но не достаточными. Нам приходится иметь дело с внутренними голосами страха и ужаса, а также с застывшими, безголосыми телесными состояниями. Часто их не слышно и не видно, пока внимание человека не сосредоточено на внутреннем мире. Поэтому мы как терапевты должны сопровождать наших пациентов (как Вергилий сопровождал Данте, см. главу 3), когда они находятся в травматической воронке, и встретиться лицом к лицу со льдом и пламенем их внутренних я-состояний, а также с демонами, населяющими внутренний ад, пытающими и расчленяющими их изнутри.

Травмированные пациенты, как правило, страдали от масштабной несонастроенности с матерью или от эмоциональной травмы на ранней, довербальной стадии их развития, на которой в нормальной ситуации в диаде «мать – дитя» происходит освоение тела. Оптимально, если эта двуединая связь матери и ребенка является основой безопасности в отношениях, если мать, по выражению Винникотта, многократно знакомит друг с другом психику и тело ребенка (Winnicott, 1949). В дальнейшем психика и тело постепенно «переплетаются», и в результате возникает состояние «персонализации» (Winnicott, 1963d: 223), или «вселения» в живое тело (Winnicott, 1964: 113). Однако если такое оптимальное психосоматическое партнерство не возникает, то ребенок преждевременно отворачивается от матери и обращается к разуму (Winnicott, 1949: 244ff). Ментальное функционирование становится вещью в себе. Если мать терпит неудачу в осуществлении холдинга, то ребенок берет эту функцию на себя. Вместо помощи со стороны другого человека устанавливается самопомощь.

В результате формируется защитная позиция, при которой в ответ на ранние неудачи развития младенец катектирует «патологический разум психе» (Winnicott, 1949: 247). Опираясь на эту идею Винникотта, Корриган и Гордон (Corrigan and Gordon, 1995: 11) показывают, как взамен аффективно заряженных отношений может возникнуть замещающий их внутренний объект:

Наши пациенты действительно катектируют свой разум. У некоторых пациентов их ум-как-объект доминирует и атакует, и они находятся с ним в противоречиях. Другие его обожают и возвеличивают, оказываясь с ним в слиянии. Тем не менее, будучи врагом или союзником для наших пациентов, ум-как-объект обладает независимым и мощным существованием. Они привязаны к его внутренней работе – к его необычайным способностям воспринимать внешнюю реальность, а некоторые из них также и к его тенденции «раскручивать» и «продвигать» внутреннюю фантазию. Мы полагаем, что ум-как-объект – этот объект интенсивной привязанности – заменяет переходный объект и подчиняет себе промежуточные феномены.

Ум-как-объект – это еще один способ описания того, что я назвал системой самосохранения с ее даймоническими внутренними персонификациями. В ее «доминирующем и атакующем» режиме она точно представлена фигурой Дита в средневековой образности ада, изображенной в эпической поэме Данте (см. главу 3). В случае Деборы мы увидим другие образы, инспирированные Дитом. Они относятся к действию первичной диссоциации во внутреннем мире. Однако у системы самосохранения с ее архетипическими внутренними объектами есть и другая сторона. Она также содержит в себе позитивные интегрирующие энергии (как мы видели это в главе 1, 2 и 4) и имеет доступ к «высшим» силам в психике, пытаясь защитить невинного внутреннего ребенка от дальнейшего ущерба.

Ее роль амбивалентна, и поэтому я назвал прогрессивную часть системы самосохранения «защитником/преследователем» (Kalsched, 2006). Результатом его доминирования/защиты может быть защитная организация личности, которая изнутри «отрезает» человека (разъединение) от его воплощенных чувств и от удовлетворительных отношений с другими людьми и миром в целом. Эта структура, к которой регрессирует дотравматическая невинная часть ребенка, была названа «коконом» самодостаточности в работах Моделла (Modell, 1993) и «психическим убежищем» у Стайнера (Steiner, 1993). Однако ни Моделл, ни Стайнер не признают того, что это внутреннее священное убежище может быть спасительным для жизни травмированного человека и может восприниматься как «сакральное место». Система самосохранения оберегает искру божественного присутствия в каждом человеке – невинную душу, однако делает это ценой развоплощения личности и частичного умерщвления внутренней жизни.

Такие пациенты, как Дебора, могут вести внешне совершенно «нормальную» жизнь, но их тело несет в себе последствия ранней травмы в виде соматических симптомов, которые не имеют очевидной взаимосвязи с той травмой. Как сказал об этом Бессель ван дер Колк, «тело ведет счет» (van der Kolk, 1996). Тела этих пациентов находятся под гнетом тиранических требований ментальных фигур, и в такой атмосфере «вселяющаяся» душа наталкивается на серьезные трудности: она не может чувствовать себя комфортно в теле. В результате у таких пациентов существует риск утраты переживания, что они живут в своем теле.

Психоаналитики начали это понимать и в последние годы разработали ряд подходов к работе с телесностью для преодоления травматической диссоциации. Эти методы исходят из того, что давняя травма и защиты, связанные с ней, часто кодируются в актуальных физиологических состояниях, таких как затрудненное дыхание, скованность жестов, мышечное напряжение и т. д., так что необходимо работать с ними напрямую, помогая пациенту лучше осознавать свои внутренние ощущения и восприятие. Среди специфически юнгианских подходов к этой теме следует упомянуть телесно-ориентированную работу Марион Вудман (Woodman, 1984), долгосрочную работу по «активному воображению в движении» Джоан Чодороу (Chodorow, 1978), и «аутентичное движение» Тины Стромстед (Stromsted, 2001). Среди неюнгианских получил широкое признание подход Питера Левина (Lewin, 1997). «Сенсомоторный подход» в психотерапии, сформулированный Пэт Огден, дает нам множество полезных способов, которыми телесноориентированные техники могут быть включены в традиционный психоанализ (Ogden, 2006). Кроме того, следует упомянуть тренинг «соматической трансформации», разработанный Шэрон Стенли, который она описывает как «подход к исцелению травмы, продолжающий жизнь» (Stanley, 2010), а также работу Эмили Конрад под названием «континуум» – подход, нацеленный на возвращение телу его текучести, гибкости, на воссоединение с базовыми ритмами самой жизни – ритмами, которые были искажены или уничтожены при ранней травме (Conrad, 2007).

В своей аналитической работе я часто отсылаю людей к тому или иному из этих ресурсов для работы с телом, что служит важной дополняющей терапией к их аналитическому опыту. С Деборой я этого не сделал. У нее уже была многолетняя практика традиционной йоги, медитации, техники Александера; она участвовала в нескольких «континуум» – семинарах. Как мы увидим, кое-что из ее опыта на этих семинарах активировало отщепленные травматические воспоминания об аффектах и одновременно глубинные психические ресурсы, тем самым способствуя ряду целительных сновидений.

 

Случай Деборы

Дебора пришла в терапию после того, как увидела сновидение, в котором ее недавно умершая мать медленно подталкивала ее к смерти:

В сновидении я была в туннеле вместе с матерью; что-то всасывало или затягивало, буквально затаскивало меня во тьму и смерть. Я вырвалась попрощаться с мужем и сыном – оба они плакали. Я отчаянно пыталась удержать себя от смерти… держаться подальше от нее. Я будто старалась удерживать атомы своего тела вместе, пытаясь противостоять тяге к фрагментации, но при этом я знала, что все мои усилия бесполезны. Меня переполняла скорбь.

Дебора интуитивно знала, что это сновидение было связано с усилением ее депрессии и что «призрак» жестокой матери владел ею в течение многих лет. Кроме депрессии, она жаловалась на постоянную тревогу и напряженность в теле. Она чувствовала себя скованно и «зажато», не могла говорить – иногда даже не могла дышать. Она рассказывала:

Мне никогда не удается выразить свои потребности. Любой конфликт меня ужасает. Я патологически милая, а мое тело – в огромном напряжении. Я иду по жизни, будто опасаясь, что меня ударят, сжимаясь, чтобы стать меньше. Я держу себя в руках… Я чувствую это в плечах, в горле, в бедрах… что я всегда готова бежать. Я знаю, все это происходит из-за «Джен» (имя ее матери). Она была алкоголичкой и «гневоголичкой».

Дебора, четвертый ребенок из десяти, была свидетелем постепенного ухудшения способности родителей справляться с их постоянно растущей католической семьей. Особенно хорошо она знала об отчаянии и жестокости, которые постепенно овладевали ее матерью – женщиной, осиротевшей в раннем возрасте. Алкоголизм матери усиливался, и один из сиблингов Деборы родился с внутриутробным алкогольным синдромом. Детьми старшего возраста настолько пренебрегали, что, когда появлялся следующий ребенок, вспоминала Дебора, то она и ее старшие братья и сестры по очереди спали с малышом ночью, чтобы утешиться теплотой его тельца. «Эти дети спасали нас, – сказала она. – Мне очень стыдно, что мы так их использовали, но мы были в отчаянии».

Кроме того, мать Деборы сделала ее предметом насмешек и постоянно унижала ее. Она высмеивала улыбку девочки или ее смех, а также смущала ее, рассказывая о ней что-нибудь очень личное в присутствии других. Иногда она презрительно смотрела на Дебору, своего четвертого ребенка, и говорила: «Надо было мне остановиться на трех!»

Она забрала у меня мой голос. Она украла мою личность… она преследовала мою душу за то, что я вообще есть… Страх стал моей жизнью… страх и ненависть. Но я не знала, что мне делать с этой ненавистью. А потом я чувствовала себя плохой, потому что у меня были все эти плохие чувства. Страх… всегда, сколько я ее знала.

Наряду со страхом и даже ненавистью к матери Дебора чувствовала отчаянную потребность защищать свою преследовательницу и заботиться о ней. Она сосала большой палец до 12 лет. Однажды она упала с лестницы с огромным грохотом. Невредимая, она притворилась, что ушиблась, чтобы поплакать на коленях у матери и хоть как-то почувствовать тепло ее тела. «Так цепляться за то, что так ужасает… ты хочешь этого и ненавидишь это… нуждаться в человеке, который тебя ненавидит. Если мне было нужно что-нибудь по-настоящему важное, моя мать говорила: «О, бедняжка!»… Это говорилось с таким сарказмом! А после этого следовал унизительный смех».

Еще одно событие в детстве Деборы оставило ужасный след в ее незрелой психике. Это был околосмертный опыт. Когда ей было около года, ее оставили во дворе под присмотром двухлетнего и четырехлетнего сиблингов. Она пошла за ними на террасу соседей. Там была рассыпана отрава для муравьев, и она ее попробовала. Когда, наконец, отец нашел ее, она была на грани жизни и смерти с пеной у рта. Он отвез ее в больницу, где ее жизнь спасли с большим трудом. У Деборы не было явных воспоминаний об этом событии, но она всегда чувствовала, что такой ранний опыт мог быть источником ее повторяющихся детских кошмаров, в которых физическое ощущение огромных амебовидных сил угрожало поглотить и сокрушить ее. У нее бывало и смутное ощущение близкой смерти – соматическая память запечатлела это воспоминание где-то в ее теле.

Школьная жизнь и юность Деборы также были полны трудностей. В 16 лет она «лечила» себя алкоголем и травкой, а потом – кокаином. «Наркотики делали меня открытой ценой помутнения разума, – сказала она. – Но мне была нужна эта муть». Она познакомилась со своим мужем, находясь в одном из таких состояний «помутнения». Он был впечатлительным молодым человеком и так же, как она, пытался найти свой путь; они влюбились друг в друга и ходили на концерты «Grateful Dead», где было полно таких же заблудших душ и много психоделической музыки. После окончания колледжа они поженились, и их новая совместная жизнь создала святилище любви, которое им было так необходимо, чтобы защититься от хаоса, насилия и пренебрежения, которому они подвергались в родительских семьях. Вместе жизнь снова стала возможна, хотя оба постоянно боялись потерять друг друга. У них было двое прекрасных детей, и они приблизились к своей версии американской мечты.

В ходе терапии Деборы снова и снова возникали воспоминания о травмирующих подробностях жестокости Джен. За ними следовали глубокая печаль и негодование – теперь впервые в присутствии доброжелательного свидетеля в моем лице. Однажды Дебора воскликнула сквозь слезы: «Как она могла все это делать?!»

Почему она никогда меня не успокаивала… почему это делал только мой беспомощный папа? Я была такой маленькой… неужто она не получала удовольствия от этого… она была такой ужасной! Я не могла даже вздохнуть в ее присутствии! Это было похоже на жизнь в концлагере. У меня были постоянные кошмары и боли в животе. Кровь стыла у меня в жилах от одного звука ее голоса. Я никогда не хотела идти домой. Я боялась у нее что-то спрашивать… сказать ей что-нибудь… боюсь быть похожей на нее.

В детстве Деборы насилие и депривация были слишком сильными, чтобы она могла их выдержать. «Иногда я чувствую, что многое в моей жизни прожито так, чтобы не чувствовать в себе эту жуткую жестокость, – рассказывала она, – или свою ужасную уязвленность и горе». «Какая-то часть меня хочет быть совершенно непричастной насилию со стороны моей матери… не хочет быть похожей на нее никоим образом, но я начинаю понимать, что это есть во мне», – сказала она. «Я чувствую его, когда работаю с телом во время «континуум» – семинаров. Если я хоть на мгновение откроюсь, внутренний голос говорит, как моя мать: «Сейчас я тебе дам настоящий повод поплакать!»

Рассматривая историю Деборы в свете того, о чем мы говорили в главе 3, мы можем сказать, что Дебора находилась во власти Дита и его приспешников-нигилистов, всегда и все отрицающих. Внешнее преследование и насилие со стороны матери закончились, однако все это получило продолжение в ее психике, коварно действуя изнутри. Она делала все, что было в ее силах, но никак не могла выйти из этого «пакта» с интроецированной – теперь уже амплифицированной – фигурой сатаны/матери.

 

«Девушка-безручка»: часть I

В сказке «Девушка-безручка» братьев Гримм героиня, как и Дебора, становится заложницей. Вот сокращенный вариант первой части истории.

Один мельник обеднел. Вскоре у него ничего не осталось, кроме мельницы и большой яблони за ней. Однажды, когда он рубил дрова, появился странный старик и спросил, почему мельник сам рубит дрова. Незнакомец пообещал сделать его богатым, если он «отдаст то, что стоит за мельницей». Мельник подумал, что это не что иное, как старая яблоня и охотно заключил сделку с незнакомцем. Тот сказал мельнику, что через три года придет за тем, что ему причитается.

Вскоре богатство стало быстро прибывать, и жена спросила у мельника, что происходит. Мельник рассказал, как все было и что он пообещал взамен. «Ох, муж мой, – сказала испуганно жена, – это, верно, был дьявол! Он не про яблоню говорил, а про нашу дочь. Она как раз тогда мела двор за мельницей!»

Через три года лукавый пришел забрать свою награду. Но красивая и благочестивая дочь умылась начисто и начертила вокруг себя круг мелом, так что дьявол не смог к ней подобраться. Он рассерженно сказал мельнику: «Забери у нее воду, а то я не властен над ней!» Мельник так и сделал. Дьявол пришел на другой день, а она поплакала на руки и они опять стали чистыми, так что он снова не смог к ней подобраться. В ярости он сказал мельнику: «Отруби ей руки, а то у меня нет над ней власти!»

Слабо возражая дьяволу, отец отрубил руки своей дочери, беспрестанно умоляя ее о прощении (дьявол заставил меня сделать это!). «Дорогой отец, делай со мной, что хочешь, я твое дитя», – сказала дочь, подчиняясь. Когда дьявол пришел в третий раз, ее слезы так сильно текли на отрубленные руки, что они опять стали чистыми, так что дьявол навсегда потерял всю свою власть над ней.

Здесь мы имеем дело с жестоким образом диссоциации – отец отрубает руки собственной дочери, когда подпал под чары зла вследствие своей бессознательной «сделки» с дьяволом. В случае Деборы за ее внутреннее разъединение была ответственна мать, но результат был тем же – изрубленность и фрагментация целостности дочери. «Лишиться рук» означает утратить значительную часть своей человечности. Руками мы изготавливаем вещи, на руках мы держим детей, руки помогают нам продвигаться по жизни, так что утрата рук – это дегуманизирующая травма, деперсонализация и утрата активной позиции личности. Это также ужасающее разъединение. Утрачены части тела, то есть, как это и было в жизни Деборы, на глубоком уровне происходит разделение между психе и телом.

Как ни странно, такое разъединение уберегло Дебору и героиню сказки от полного уничтожения деструктивными силами. Диссоциация как защита спасает душу от еще худшей участи (аннигиляции, убийства души), разделяя ее надвое. Затем уязвимая регрессировавшая часть, которая несет в себе потенциал целостности, отправляется в убежище. Шандор Ференци описал такое разделение как расщепление на дотравматическую невинную часть я, которая регрессирует в бессознательное, и на преждевременно адаптированную «прогрессировавшую» часть я, которая обращена к внешнему миру (Ferenszi, 1933). Винникотт назвал вторую часть этой диады «опекающим я» или «ложным я», идентифицированным с разумом, но в действительности оно не «ложное» (Winnicott, 1960а). Это лишь «не всё» я. Источники потенциальной спонтанности всего я и оживленности должны быть постепенно восстановлены, как это было с героиней в сказке и с Деборой в анализе.

В этой части нашей сказки сделан акцент на бесхитростной абсолютной пассивности и невинности дочери (безгрешная, чистая, живущая в очерченном мелом круге), вступающей в отношения с бездумной глупостью – и последующей жестокостью отца, заключившего сделку с дьяволом и отдавшего ему дочь. Эта тема отражает универсальное расщепление психики травмированного ребенка на прогрессировавшую «выжившую» часть личности (мельник), которая из-за своей идентификации с агрессором сделает все, что угодно, чтобы сохранить Эго недоступным для опыта, и на регрессировавшую уязвимую дотравматическую часть я, которая совершенно беспомощна. В своем стремлении выжить при столкновении с невыносимой тревогой – вплоть до нападения и нанесения увечий собственной невинности – прогрессировавшая часть заключает сделку с дьяволом, чтобы сохранить разъединенность невинности и удержать ее от переживания непереносимой боли раннего опыта, то есть чтобы удержать ее подальше от жизни. Как мы видели в предыдущих главах, такова функция системы самосохранения. Однако Джеймс Гротштейн напоминает нам, что «лишенная достоинства невинность становится духом дьявола» (Grotstein, 1984: 213). Может быть, правильнее было бы сказать, что «лишенная достоинства невинность становится одержимой демоном». Диссоциация становится образом жизни, и невинное ядро я-«бутон» замирает, застывает в травматическом трансе.

Если посмотреть на это шире, то дьявол в нашей истории не является полностью отрицательным персонажем. Дьявол сулит мельнику нечто «большее», чем обыденная жизнь этого обыкновенного человека. Сюжеты многих историй начинаются с того, что кем-то овладевают раздутые амбиции. В этом смысле действия дьявола в начале этой сказки подобны инициирующей роли змея в мифе об истоках познания в начале Библии, то есть в истории о том, что произошло в Эдемском саду. Предложение дьявола констеллирует архетип инициации, а травма всегда связана с темой посвящения. Однако травма – это, как правило, внезапная и катастрофическая инициация, запредельное переживание, которое создает такое препятствие для дальнейшего приобретения опыта, которое может быть преодолено лишь долгое время спустя. Поэтому нормальный процесс «посвящения в опыт» прерывается. Слишком рано ребенок сталкивается со слишком большим злом, и это приводит к диссоциативной защите против опыта.

В нашей сказке, так же как и в жизни Деборы, невинность была утрачена стремительно, жестоко, катастрофически, и ничто не может оставаться в прежнем состоянии, пока невинность не будет выведена из своего архетипического святилища в бессознательном и снова приблизится к опыту. Это требует безопасности и контейнирования в аналитических отношениях, а также понимания того, что невинная часть я знает о духовном измерении внутреннего мира, что она таинственным образом была спасена в этом мире, поэтому восстановление невинности на более высоком уровне требует времени и требует ресурсов «по ту сторону» человеческого мира. Некоторые травмы (например, как в нашей сказке, инициированные самим дьяволом) могут быть исцелены только сочетанием личного и трансперсонального вмешательства.

 

Начало терапевтического процесса Деборы

Дебора не знала, что одержимость ее матери Духом Тьмы теперь проторила свой путь в ее собственный внутренний мир, однако ее сновидения окрыли ей глаза на это. Мало-помалу она стала доверять аналитическому процессу и нашим отношениям, и тогда стала всплывать история ее невинности и катастрофического разъединения личности. Однако моя 48-летняя пациентка все еще не могла придать этой истории форму повествования, которое она могла бы мне рассказать. Эта история была, скорее, имплицитной, а не эксплицитной; для нее еще не были найдены слова, не построен сознательный нарратив. Однако, когда Дебора рассказывала мне свои сновидения, а затем позволяла себе почувствовать нежность и ужас некоторых образов, ранние воспоминания стали обретать форму на фоне тьмы заднего плана ее сознательной жизни. Мы начали вместе созерцать безмолвный ужас ее ранней жизни и искать для него слова.

Вот типичное сновидение того времени:

Во сне я в Калифорнии, прихожу к какой-то женщине. Она красивая и яркая, но утратила нечто жизненно важное и теперь обессилена печалью и депрессией. Она греется на солнце во дворе, лежа в постели (как Фрида Кало). Вдруг ее лицо чернеет. Она понимает: что-то происходит – и зовет на помощь. В этот момент все ее лицо оказывается без кожи и можно видеть ее череп, кровь и подкожные ткани. Она пытается снова кричать, но теперь ее живот вскрыт, так как был разделен надвое, и все внутренности просто вываливаются из нее… кровь и кишки на земле. Можно заглянуть прямо в полость ее тела. Я просыпаюсь в ужасе.

Дебора интуитивно понимала, что это сновидение означало потребность в помощи, которую она реализовала, придя в терапию, а также вскрывало личный ад травмы раннего детства. Она задавалась вопросом, не слишком ли это много для нее или не слишком ли поздно.

Фрида Кало, с которой Дебора ассоциировала сновидение, – мексиканская художница, которая девочкой пострадала от полиомиелита, а затем в возрасте около 20 лет попала в тяжелую дорожную аварию. Она была на грани смерти, так как было сломано много костей, а ее матку проткнул железный прут. Кало неоднократно изображала свою травму в виде графических автопортретов, и Дебора знала эти картины – пугающие образы выпотрошенного или изломанного женского тела Фриды Кало. Очевидно, психика Деборы предоставляла образы ее ранней травмы, визуальные репрезентации, которые выталкивали ее чувства наверх. Это сновидение передало Деборе почти невыносимое чувство опустошенности внутри – безнадежности и смерти, «напряжения по ту сторону ужаса, – сказала она, – когда одолевают катастрофические ожидания и страхи. Это суицидальное ощущение, оно касается опыта, который моя душа не могла вынести… не уверена, что смогу продолжать… это как черная дыра отчаяния в центре меня самой».

Еще одно ужасающее сновидение раннего периода терапии Деборы появилось после того, как они с мужем пообедали в местном ресторанчике. За соседним столом они увидели маленького мальчика с органическим поражением мозга и физическими недостатками, который выглядел как бы «мертвым для мира»: он сидел, уставившись в пустоту. Дебора была потрясена жизненной трагедией этого мальчика.

Сновидение: я подхожу к гаражу и вижу отрубленную верхнюю часть головы ребенка – она отрублена по линии рта. Я вижу ангельское личико ребенка, залитое потоками крови… они собираются выбросить нижнюю половину и чем-то ее заменить. Я одна, и меня одолевает ужасное чувство внутренней опустошенности – это такая боль! Это больше, чем я могу выдержать.

Помимо ассоциации с аутичным мальчиком-инвалидом в ресторанчике, Дебора сразу сообщила, что этот образ сновидения, как она почувствовала, был связан с ужасающей травмой рта в детстве, о которой ей удалось забыть. Несмотря на многократные усилия стоматологов, после травмы осталась хроническая неустойчивость ее верхних резцов с тенденцией к абсцессам и инфекциям. Она сказала: «Я не знаю, что со мной тогда случилось, и боюсь даже думать об этом». Дебора также чувствовала, что этот образ может быть связан с тем, что рот – орган речи и выражения чувств и что каждый ребенок, родившийся у ее все более несчастной матери, становился «отрезанным» и отвергнутым, как только начинал говорить. «Джен любила детей, но начинала нас ненавидеть, как только мы становились реальными людьми».

Третий сон из ада активированного бессознательного Деборы был одним из тех, которые невозможно забыть. Он приснился ей после того, как она позволила себе по-настоящему почувствовать гнев на мужа за то, что, как она опасалась, он мог эмоционально отстраниться от нее. Этот сон могла бы увидеть и героиня нашей сказки:

Я пытаюсь заниматься любовью с мужем, но он отрубает мне руки и ноги. Я не могу держать его культями рук. Боюсь испачкать своей кровью постель. Я медленно истекаю кровью, но беспокоюсь о том, что кровью оскверню его.

Дебора проснулась в отчаянии и не могла найти слов, чтобы описать нечто фундаментально невыразимое, умерщвляющее. Она сказала:

У меня нет слов, чтобы выразить это. Я плакала и не могла остановиться, когда проснулась. Мой муж обнимал меня. Я провела в его объятиях полчаса, пока я не начала снова чувствовать себя «нормально». Я не смогла бы жить дальше, если бы не вышла из этого состояния – ощущения были самоубийственными. Это было невозможно… бесконечный ужас – как полная пустота в центре меня самой… бездна, полное отчаяние, изгнание, безумие.

Когда я слушал и пытался понять личную версию Деборы того, что Кьеркегор описывал как «болезнь к смерти» (Kierkegaard, 2004), я чувствовал, что никакие слова не способны выразить этот ужас, я также понимал, что невозможно найти слова, которые могли бы утешить мою пациентку, охваченную этим ужасом. Как мы могли бы понять этот образ? Очевидно, что «муж» в сновидении не был ее фактическим мужем, с которым у нее были любящие и открытые отношения. Кто же тогда был этим внутренним расчленяющим монстром в ее сновидении? Что за чудовищный демон напал и отрубил ей руки в тот момент, когда она хотела обнять любимого человека и выразить свою любовь, в присутствии которого она чувствовала себя виноватой за свою жизненную энергию (кровь на простынях)? Короче говоря, как нам понимать эту личную версию отца из сказки «Девушка-безручка», одержимого дьяволом?

 

На пути к теоретическому осмыслению

Психоаналитическая теория не лишена соответствующих объяснений или интерпретаций. Вопрос в том, насколько уместны они для понимания смысла сновидения Деборы и толкования ужасного образа сказки. Здесь я попытаюсь представить себе, как могли бы высказаться в свои зрелые годы некоторые из лучших теоретиков психоанализа.

Д. В. Винникотт предположил бы, что Дебора пережила немыслимые «примитивные агонии» первого «срыва» в период младенчества, забытые, но теперь оживающие в чувстве покинутости и гнева на ее мужа. Таким образом, внутреннее разделение можно было бы рассматривать как ядро безумия (дезинтеграции), которое не могло быть интегрировано или внутренне переработано в ранний период жизни из-за первичного нарушения со стороны внешнего окружения, однако теперь оно представлено в сновидении как насильственная диссоциация тела и психики. Из этой интерпретации следовало бы, что способность Деборы увидеть такое сновидение является первым шагом к интеграции своего «безмолвного ужаса».

Вероятно, Мелани Кляйн приписала бы образы такого жестокого расчленения действию влечения к смерти, спроецированного младенцем Деборой на ее мать/мужа, после чего импульсы, связанные с этим влечением, вернулись к ней в образах атаки на ее собственное тело – и в этом состоит суть «параноидной/преследующей позиции».

Хайнц Кохут, скорее всего, полагал бы, что сновидение изображает подлинную «тревогу дезинтеграции» периода младенчества Деборы – самую глубокую тревогу, которую человек может испытывать – сущий ад, в котором хрупкой когерентной самости угрожает зловещая дезинтеграция ее функций, приводящая к утрате человечности и психологической смерти.

Через призму теоретической позиции Фрэнсис Тастин можно было бы увидеть сновидение Деборы как изображение полного отсутствия холдинга и контейнирующего присутствия в ее младенчестве. Она осталась объятой невыносимым ужасом, что она необратимо растворяется, падает, вытекает через поверхность своего тела (истекает кровью).

Уилфред Бион, возможно, рассмотрел бы это сновидение как образ подлинного зла и жестокости, которые исходят от садистического Супер-Эго, использующего собственную инвертированную агрессию Деборы, возникшую в ее ранних отношениях с матерью. Он понял бы это как атаки на связи в ее внутреннем мире, рассечение ее переживания на множество фрагментов, приводящее к безымянному ужасу, к формированию внутренних «странных объектов» и инверсии альфа-функции.

Наконец, Рональд Фейрберн, наверное, посчитал бы такой сон «доказательством» того, что травмированный ребенок «стремится обойти опасность, связанную с выражением либидинозного и агрессивного аффектов по отношению к их объекту, используя максимум своей агрессии при подавлении максимума своих либидинозных потребностей» (Fairbairn, 1981: 115).

В действительности все эти теоретические интерпретации являются современными мифологемами – попытками представить себе внутренний мир травмированного ребенка, чтобы понять, что в ходе развития индивида могло послужить причиной тех состояний ужаса, примеры которого мы видим в образах сновидения Деборы и в сказке «Девушка-безручка». Во всех этих объяснениях присутствует тема неудачного опосредования младенческого всемогущества, неудачи людей, окружающих младенца в том, чтобы понять и удовлетворить, помочь с переработкой и гуманизировать то, что в доличностном опыте ребенка попеременно переживается как рай и ад.

За редким исключением все эти теоретики не учитывают архетипическую природу внутреннего мира или мифологический уровень сил, действующих в нем. Таким исключением является Генри Кристал (Krystal, 1988: 145–146), который пытается добраться до более глубоких архетипических составляющих детского опыта:

Каково может быть психическое состояние ребенка, находящегося во власти примитивных предвестников аффекта, которые включают в себя реакцию всей вегетативной нервной системы, а также активацию предшественников боли? Как мы можем представить себе вневременной ужас ребенка? То, что нам стало известно из нашего опыта работы с взрослыми пациентами, которые в детстве перенесли тяжелую психическую травму, указывает на то, что такие переживания являются самым ужасным и неописуемым кошмаром из всего, известного человеку. Эта участь в буквальном смысле хуже смерти – невыразимый ужас, который будет только усиливаться и продолжаться без конца… безутешное состояние полностью сокрушенного ребенка… эмоциональный мозг полностью… затоплен прототипами аффектов… весь организм находится в состоянии тревоги.

Кристал упоминает о «прототипах аффектов» (Юнг назвал бы их архетипическими аффектами) и делает акцент на «непомышляемой тревоге», «невыразимом ужасе» и защитах, необходимых для переработки такой тревоги. Он пытается выразить то, что Поль Рикер (Ricoeur, 1967) назвал даймоническим уровнем человеческого опыта. Рикер говорит, что выражение «даймон» дает нам образ божественного как «недифференцированной силы; так что оно вполне подходит для описания внезапного, иррационального, неодолимого появления божественного в эмоционально-волевой жизни человека» (Ricoeur, 1967: 215–216). Наряду со словом «даймонический» мы могли бы здесь использовать термины «мифопоэтический» или «архетипический». Независимо от термина, который мы используем, мы имеем в виду глубокий и изначальный, коллективный и безличный уровень психики, активированный при детской травме. Этот уровень включает в себя нуминозный, то есть благоговейно-трепетный, аспект очень раннего, доэгоического, доисторического, довербального опыта ребенка. При этом нуминозное может быть как негативным, так и позитивным.

Сандра Эдельман способствует более глубокому пониманию этой темы, высказывая идею, что психе некоторых детей была «затронута» даймонической, табуированной сферой сакрального. Когда они подвергаются насилию или нападению в таком раннем возрасте, то это является как бы нападением со стороны самого божества – «бога живого» – нечеловеческого, безымянного гневного божества (Edelman, 1998). Она полагает, что результатом оказывается не стыд в обычном смысле за тот или иной плохой поступок, но онтический стыд.

В какой-то момент развития, предшествующий формированию Эго, психе младенца наталкивается на даймонический аспект сакрального, на темную сторону нумена; эта встреча оставляет в архаичной психике младенца не просто чувство «стыда», а ощущение собственной скверны и последующее чувство ужаса. Если это чувство не смягчается поддерживающим окружением младенца, созданным эмпатичной матерью, то ужас становится всепроникающим и хроническим.

(Edelman, 1998: 3, 16)

…потому что травма была вызвана родителем-как-богом, его невербальным сообщением, что ребенок по самой своей природе недостоин бога, иначе не был бы подвергнут такому опыту или избран для него.

Эдельман уточняет описание такого субъективного переживания расчленяющего чудовища, цитируя кляйнианского аналитика Нини Герман (Herman, 1988: 152–153):

Этот «призрак»… представляется конгломератом, смесью ведьмы и демона, извергающихся вулканов, грязи и землетрясений, которые вызывают ревущие оползни сточных вод. Он представляется зубами в кривой ухмылке, частичными объектами и фантомами, заляпанных садизмом, от которого мы избавляемся и который возник в ответ на переживание пустоты там, где должна была быть мать. Это содержание наших худших кошмаров или «плохого» ЛСД-трипа – великан-людоед, чьи жесты заставляют детей вопить от ужаса, злая колдунья или убийца-душегуб, насильник или злоумышленник: это синтез настолько рафинированного кошмара, что мы почти теряем дар речи.

(Цит. по: Edelman, 1998: 85)

Именно такого расчленяющего «призрака» Дебора увидела в своем сновидении в образе дьявольского «мужа». Видимо, ее психика предъявила нам образ того, что, должно быть, оставалось ее безо́бразным ужасом в раннем детстве – образ, которому ранее нельзя было позволить войти в сознание. Когда мы обсуждали это сновидение, Дебора вновь соприкоснулась с теми же переживаниями разрушенности и беспомощности, которые сопровождали ее очень ранние повторяющиеся сновидения. Они бывали у нее, когда она дремала, и она плакала во сне. Она сказала, что для описания этих сновидений она вряд ли может подыскать слова, так как это были простые физические ощущения, колоссальные силы, потрясение – что-то вроде амебы, угрожающей ее поглотить. Она сказала: «Я чувствую, что была в гостях у смерти. Я слишком близко подошла к ней… в первый раз это было, когда я была совсем маленькой и отравилась муравьиным ядом, а позже такое много раз повторялось в отношениях с Джен».

Последовали другие сны со сценами насилия. Образы выпотрошенных животных, людей с парализованными ногами, с ампутированными конечностями, за которыми она пыталась ухаживать, чтобы вернуть их к жизни. Мы будто оказались в сфере того, что Микаэл Балинт называл базисным дефектом (Balint, 1979). Мы будто спустились в девятый круг Ада и были вынуждены встретить самого Дита (см. главу 3). Агрессия была настолько сильной, что нам оставалось только вместе преодолевать ее, страдать вместе. Более чем когда-либо, Дебора была жесткой, хрупкой и напряженной. Она осознала то, как много насилия все это время было у нее внутри, это относилось и к «уничижающему диалогу», звучащему в ее голове: «Ты глупая, ты слабая, ты никчемная, ты уродина». Она сказала: «Во внутреннем мире я будто нахожусь на суде и уже осуждена заранее до того, как у меня появится возможность что-то сказать в свое оправдание».

В переносе в тот период усилилась ее потребность во мне, и на некоторое время мы добавили дополнительную сессию в неделю. Способность Деборы просить о помощи и признание того, насколько она нуждалась во мне в тот период, имели решающее значение для коррекции влияния ее ранних отношений с матерью, в которых эта потребность была высмеяна, на ее жизнь в настоящем. Также важным оказалось то, что она читала о травме. Она сама разыскала и прочитала мою первую книгу (Kalsched, 1996) и некоторые другие книги на эту тему. Ей надо было знать о терапии и жизни других женщин, у которых был похожий опыт травматической депривации в раннем детстве; ей надо было избавиться от своей «плохости» и осознать всю полноту предательства со стороны ее матери. Теми или иными путями мы способствовали процессу трансформации ее травматического опыта, не оформленного как эксплицитное воспоминание, в нечто, что можно было бы ментализировать, о чем можно было бы думать и горевать.

Видимо, одним из основных содержаний агонии, которую мы переживали в тот период, было то, что она ощущала «пустой» оболочкой без содержания, деревянной коробкой с пустотой в том месте, где должно быть сердце. Дебора никогда не была «наполненной» ощущением, что она действительно жива, полностью в своем теле, что является личностью, у которой есть душа. Некая суть самой себя была изъята или изгнана. По мере того как Дебора горевала о своей «потерянной душе», в ходе нашей работы некое место внутри нее постепенно готовилось к ее возвращению.

Постепенно кошмары, полные насилия, отступили, и постепенно стало крепнуть чувство, что жизнь возможна. Наши аналитические отношения стали важным пространством, которое было достаточно безопасным для того, чтобы исследовать свою жизнь и некоторые из ее постыдных тайн. Когда она позволила невинным частям своего я страдать и скорбеть, в интерсубъективное поле между нами просочилась любовь. Мы оба чувствовали это. Деборе потребовалась вся ее храбрость, чтобы выразить ту робкую любовь, которую она почувствовала, а также ощущение своей зависимости, которое возникло в связи с ней. «Я давно хотела сказать вам про любовь, которую чувствую, но боялась… может быть, мне было даже немного стыдно – будто это могло отпугнуть вас или вы утратили бы ко мне интерес».

Я доброжелательно отнесся к чувствам Деборы и, в свою очередь, признал, что испытываю к ней теплоту и симпатию. Мы исследовали ее робкие чувства вины и стыда по поводу растущей привязанности между нами. Когда мы проделали эту работу, я почувствовал, что мы исцелили страшную рану, нанесенную ее способности к самовыражению, которую сновидение изображало как «женщину без рук». Теперь ее жизненная энергия, то есть ее жизненный потенциал, проявилась вновь наряду с ее страхом «осквернить» объект любви. Но на этот раз ее любовь была принята, и мы смогли говорить о ее страхах. Несмотря на ранний опыт внутренней «разъединенности», она была принята и удержана в моих символических объятиях, в объятиях общего растущего понимания ее травмы, а также в контейнирующем пространстве анализа.

Через два года нашей работы с Деборой началась следующая фаза анализа, которая соответствовала второй части сюжета сказки – той, в которой раны героини, нанесенные трагическим разъединением, постепенно заживали. Мы можем назвать этот период этапом «серебряных рук».

 

«Девушка-безручка»: часть II

Мельник, разбогатевший с помощью дьявола, сказал дочери, что теперь станет ухаживать за ней наилучшим образом всю ее жизнь. Но изувеченная девушка ответила ему: «Я не могу здесь оставаться. Я пойду, куда глаза глядят, и добрые люди дадут то, что мне нужно». Затем она ушла, не пряча своих обрубков. Она все шла и шла, пока не оказалась в царском саду, полном красивых плодовых деревьев, ветви которых клонились от тяжести спелых груш. Девушка валилась с ног от голода, а сад был окружен рвом, и она не могла в него войти.

Она упала на колени и стала молиться Богу, пока не появился ангел. Он осушил ров, и она вошла в сад и сумела съесть одну грушу. А в это время в кустах прятался царский садовник и увидел все это. На следующее утро, когда царь отправился проверять свой сад, садовник рассказал ему о странном видении – искалеченная девушка и ее ангел-хранитель. Царь захотел увидеть все своими глазами и решил пойти с садовником на следующую ночь. Он привел с собой священника, иметь возможность общаться с ангелом.

В полночь снова появились девушка и ангел. Царь увидел, что она съела еще одну грушу. Тут вышел священник и сказал: «Ты спустилась с неба или ходишь по земле? Ты дух или человек?» Она отвечала: «Я не дух, а несчастная смертная, покинутая всеми, кроме Бога». Царь сказал: «Пусть весь мир тебя покинул, но я не покину тебя» и забрал ее с собой в царский дворец. Она была так красива и хороша, что он полюбил ее всем сердцем. Он сделал для нее серебряные руки и взял ее в жены.

Это часть нашей истории начинается с важного заявления: «Я не могу здесь оставаться». В этот момент наша героиня слышит «тихий голос» своего глубинного я и заявляет о собственном процессе индивидуации. Вместо того чтобы мазохистически и пассивно «принадлежать» отцу, который ее изувечил, она делает первые шаги в своей индивидуальной жизни. Для этого она должна согласиться пройти через собственные страдания, что означает отказаться от соблазнительного предложения отца, который хотел бы удержать ее своими богатствами, полученными нечестным путем от дьявола, т. е. вечно удерживать ее в полуживом/полумертвом состоянии, как в лимбе (см. главу 3).

В сказке «Девушка-безручка» героине нужно мужество принять и смириться со своей я-репрезентацией – образом искалеченного поруганного тела, не предпринимая попытки что-то скрыть. Для пациентов, подобных Деборе, чья целостность была разъединена ранней травмой, это равносильно принятию собственного «увечного» состояния и сопутствующего ощущения себя ничтожными и недостойными любви. Им также нужно принять свое желание жить иначе и не прятаться от жизни и отношений. Существует огромное сопротивление признанию этих чувств, так как переживший травму человек отчаянно пытается вести «нормальную» жизнь и «соответствовать» окружению. Тем не менее, как мы видели, Дебора нашла в себе мужество одновременно признать и ощущение, что никто не может ее полюбить, и свое чувство любви.

У изувеченной дочери в сказке нет рук, чтобы взять плод и съесть грушу в царском саду. Она падает на колени и молится, и в этот момент появляется ангел. Это важный момент в истории, момент открытости. И в сюжетах всех мировых мифов, и в индивидуальной психе акт признания собственного разрушения – отказа от всех претензий Эго и принятия своей собственной необходимости – открывает доступ к глубинным ресурсам психе/мира. Тогда появляются «ангелы». В психоанализе возникают сновидения, в которых обретают форму необычные или чудесные «присутствия». Начинается процесс (как это было, когда Дебора начала терапию), который открывает внутренний мир. Эти события отражают тот психологический факт, что источники Эго, ориентированного на внешний мир, находятся в области трансперсонального. Юнг называл Самостью ту бо́льшую основу Эго, которая часто появляется в жизни и в анализе в тот самый момент, когда Эго терпит крушения своих намерений относительно внешнего мира или адаптации в нем. Мы рассмотрели несколько таких примеров в главе 1.

Эммануэль Гент, придерживающийся психоаналитической точки зрения, подчеркивает связь между капитуляцией и переживанием целостности и святости:

Стоит отметить связь между «исцелением» (healing), становлением «целым» (whole) и «священным» (holy) – все эти слова этимологически родственны друг другу. В связи с этим я вспоминаю о том, что Винникотт писал о ложном я как об «упущенном шансе» (missing the boat) или порой просто как о «промахе» (missing) и «отсутствии» (Winnicott, 1971, p. 28–29). В Ветхом Завете еврейское слово, означающее грех, буквально значит « упустить» (miss), то же слово, что и в выражении «упущенный шанс». Излечение от того, что «упущено» ( missing ), состоит в том, чтобы стать целым, пройдя через капитуляцию. В этом смысле средством против греховности является способность быть живым, присутствовать и полностью осознавать, быть аутентичным, центрированным на истинном я, быть святым.

(Ghent, 1990: 109–110)

В нашей истории в момент капитуляции появляется царь вместе со своим спутником, священником. Символически это может означать то, что правитель открыт трансперсональным аспектам опыта и принимает эту реальность достаточно серьезно, так что он понимает необходимость присутствия посредника, переводчика в возможном диалоге между божественным и человеческим. Девушку сопровождает ангел – указание на то, что ее раненая невинность является знаком божественности и тем самым она привлекает к себе представителя «духовного мира». Видимо, такая раненая невинность побуждает ангелов спускаться вниз, в мир пространства и времени, как мы видели в нескольких случаях в этой книге. Согласно некоторым свидетельствам, св. Августин как-то сказал, что быть сиротой означает вступить в общение с Богом (Romanyshyn, 2002: 36). На психологическом языке это означает, что «заботу» о сущностном богоданном ядре я, когда оно отщеплено (осиротело) и изгнано в бессознательное, как это происходит при травме, берут на себя архетипические силы (ангелы и демоны). Они питают его божественной «амброзией» (необходимыми иллюзиями) до того момента, когда оно сможет вернуться в мир и начнет питаться реальной «пищей».

Появление царя является поворотным моментом нашей истории. Какова символика этой фигуры? В ранних культурах царю, царице, императору или вождю приписывалось обладание определенной «божественной» силой, подобающей царскому статусу. (Так было в Японии – лишь в 1946 г. император утратил свою «божественность».) В терминах юнгианской психологии, царь является гибридным персонажем. Он больше, чем любой обычный человек, так как его «царственность» подразумевает некоторую божественность, однако, оставаясь все же человеком, эта фигура меньше трансперсональной или божественной Самости. На современном языке мы сказали бы, что у него есть харизма – в значении, восходящем к греческому слову kharisma. Оксфордский словарь английского языка трактует ее как «богоданную власть или талант». Исторически из-за близости царя к божественному его милость эквивалентна получению «благословения» Эго от самого Бога или «бо́льшей личности» Самости. С таким признанием приходило ощущение целостности, что и произошло с изувеченной девушкой в нашей сказке. Она заново принята в человеческое общество. Царь не только видит ее красоту и целостность, но и отчасти восстанавливает ее, сделав ей серебряные руки.

Увидев в изувеченной девушке недостающую целостность, удерживая ее образ, который охватывает больше, чем ее расчлененное тело, царь символизирует установку, которую аналитик или терапевт нередко формирует по отношению к пациентам, пережившим травму. Царь «видит ее целостность» (см. главу 5) и относится к ней как к субъекту. Вспоминая эпиграф к этой главе, мы можем сказать, что он «напоминает ей о ее красоте». Это может восприниматься как нисхождение благодати и часто инициирует то, что Юнг называл процессом индивидуации. Эдвард Эдингер трогательно описал переживание такого восстановления жизни:

Пациентов с поврежденной осью «Эго – Самость» [что всегда происходит при ранней травме] больше всего в психотерапии поражает открытие, что терапевт их принимает. Поначалу они не могут в это поверить. Сам факт принятия может быть дискредитирован пациентом, и тогда он рассматривает это лишь как профессиональную технику, за которой нет подлинной реальности. Однако, если принятие терапевтом может быть признано пациентом как факт, то безотлагательно появляется мощный перенос. Источником этого переноса, видимо, является проекция Самости, особенно в ее функции той части внутреннего мира, от которой исходит принятие. В этот момент становятся заметными центральные характеристики терапевта-Самости. Терапевт как человек становится центром жизни и мыслей пациента. Терапевтические сессии становятся центральными событиями недели. Там, где раньше был хаос и отчаяние, появляется центр смысла и порядка. Эти феномены указывают на то, что происходит восстановление оси «Эго – Самость». Встречи с терапевтом переживаются как омолаживающий контакт с жизнью, при котором передается ощущение оптимизма и надежды. Поначалу такие эффекты требуют частого контакта и быстро ослабевают между сессиями. Однако постепенно все более заметным становится внутренний аспект оси «Эго – Самость».

(Edinger, 1972: 40)

Эдингер продолжает и выражает свою убежденность в том, что такие переживания, внезапно появляющиеся в переносе, являются чем-то бо́льшим, чем перенос родительских имаго на терапевта, чем то, что многие теоретики психоанализа описывают как «примитивную идеализацию». Кроме того, он полагает:

Осознание того, что глубинный ядерный процесс включает в себя восстановление оси «Эго – Самость», придает дополнительное измерение пониманию феномена переноса. Более того, человек тогда становится способен понимать терапевтический опыт в более широком контексте всеобщей потребности человека в отношениях с трансперсональным источником бытия.

(Edinger, 1972: 59)

В нашей сказке героиня в своем изувеченном состоянии была «объективирована» миром – стала просто объектом в восприятии других людей и даже в собственных глазах. Царю же доступно восприятие ее субъективности: он видит ее красивой, невинной и хорошей, несмотря на то, что у нее нет рук. Только любовь способна так видеть. Царь полюбил раненую, но прекрасную юную девушку, которую сопровождал ангел. Он засвидетельствовал в ней божественную искру и полюбил ее раненую невинность и красоту. Его сострадательное к ней отношение «напоминает ей о ее красоте».

Царь дает изувеченной дочери серебряные руки – протезы, которые отчасти восстанавливают ее целостность. Такое частичное восстановление соответствует «лечению переносом», которое часто происходит на начальных этапах психотерапии, как это описал Эдингер. Отношения с терапевтом становятся центром жизни пациента. Происходит улучшение в его жизни, и его самооценка повышается. Переживший травму начинает чувствовать себя менее отчужденным, менее увечным, более достойным, у него появляется надежда, и он приступает к созданию альтернативной жизни, которой ему легче «соответствовать», пусть даже она и основана на тайной зависимости в переносе, которая не всегда может быть допущена в сознание. Недостаток отрубленных рук становится менее заметным поверхностному взгляду, но на более глубоком уровне есть четкое восприятие этого дефекта. Предстоит сделать еще много работы, но теперь есть Эго, более способное действовать, и отношения, чтобы его поддержать.

 

Терапевтический процесс Деборы: стадия «серебряных рук»

На пике своего отчаяния Дебора тоже сказала себе «Я не могу здесь оставаться». Сновидение о том, как мать притягивает ее к смерти, было сигналом ее бессознательного, что нужно что-то делать, и она доверилась этому сигналу. Она начала терапию. На языке Невилла Симингтона (Symington, 1993) можно сказать, что она сделала выбор в пользу дарителя жизни. Такой шаг означал частичное освобождение от гнета, под которым она находилась всю свою жизнь. Но этот шаг также влечет за собой риск. Он активировал демонов системы самосохранения, которые начали нервничать, ведь они теряли контроль. Их дезинтегрирующая активность была очевидной в сновидениях Деборы о расчленении.

Но благодаря вовлеченности Деборы в психоаналитический процесс в ее бессознательном были активированы интегрирующие функции Самости. Стали появляться иные сновидения, намекающие на неизведанные архетипические глубины в ее переживаниях и на начало ориентации общей динамики в направлении объединения – в направлении своеобразной точки схождения линий перспективы в картине ее жизни. Материал ее сновидений стал указывать на более широкое видение, поддерживаемое «невыразимым субъектом бессознательного» (Grotstein, 2000).

Нередко эти более позитивные сновидения были архетипическими по своей природе. В них стали регулярно появляться некоторые животные, связанные с индейской культурой, особенно, черепахи и медведи. Уже в начале терапевтического процесса Дебора сообщила о «сновидении про медведя», которое стало в нашей работе своего рода точкой отсчета. Позже мы возвращались к нему в связи с работой с телом и воспоминаниями, которые она вызывала.

Сновидение: мы с мужем находимся в штате Мэн. Ночью мы были под открытым небом и смотрели на него. Вдруг на звездное небо стала подниматься большая медведица с лососем в пасти. Мы были поражены. Когда она поднялась, то нашла себе место среди созвездий. Мы видели ее в профиль, а она двигалась так, что это было похоже на вращение большого колеса обозрения. Так двигается Большая Медведица, указывающая на Полярную звезду.

Она ассоциировала медведя со свирепым и защищающим животным – матерью, которая не позволит вам приблизиться к ее детенышам. У этой медведицы был лосось в пасти, а Дебора любила читать рассказы про лососей – о том, как они всегда возвращаются к источнику своей жизни в реках, где они родились… возвращаются «домой» к своему истоку.

Я считаю, что это сновидение является прекрасным примером того, как иногда психика компенсирует пробелы в важнейших личных отношениях (Деборы с ее матерью) с помощью трансперсонального или архетипического содержания. Символически медведи связаны с культом Великой матери, возможно, из-за легендарной защиты своих медвежат. Например, в кельтской традиции считается, что Изначальная мать – это божественная медведица Артио, свирепая защитница. Изображающая ее римская статуя находится в Историческом музее в швейцарском Берне. Сообщается, что Артемида превратила греческую богиню Каллисто в медведицу, а Зевс, согласно Овидию, вознес ее на ночное небо, где она стала Большой Медведицей – Матерью северных небес. Считалось, что созвездие Большой Медведицы никогда не останавливается, ведь она держит вечную вахту и присматривает за вселенной (Bayley, 1968). Из семи ярких звезд, составляющих Большую Медведицу, две указывают на Полярную звезду, образуя шарнир и стержень, вокруг которого вращается мир – еще один символ Самости в юнгианском понимании.

«Звездная медведица» Деборы держала в пасти лосося. Дебора догадалась, что эта рыба может указывать на ее потребность вернуться в «реку» раннего детства, где она так часто попадала в травматические ловушки. Она подумала, что ей придется это сделать, если она хочет когда-либо «отложить икру», то есть запустить свою жизнь заново и жить более подлинной жизнью в одушевленном теле. Она знала, что путешествие будет трудным – против «течения» собственного сопротивления, так же как у лососей, плывущих против течения назад к своей родине.

Затем появились другие архетипические сновидения. Это сновидение, как и сновидение о медведице, было о душевной ране, связанной с материнской фигурой, но на этот раз наша работа с материалом сна помогла Деборе почувствовать глубокую печаль.

Я нахожусь в том месте, где росла. Справа я вижу открытое место, а на нем – индейское захоронение в виде кургана. Оно похоже на большой черепаший панцирь. Я очень взволнована. С одной стороны есть вход на эту территорию. Там стоит беседка с венками и цветами, на ней надпись – «Джен» (так мы в детстве называли маму). Затем я вижу женщину, которая ведет собрание и свою старшую сестру Луизу, которая говорит: «Материнская любовь – это больше, чем просто давать нечто вроде денег». Я начинаю плакать. Луиза что-то мне говорит. Я проснулась, всхлипывая от осознания того, что некоторые люди вообще не знают, никогда не чувствовали, что такое любовь матери! Я одна из них.

Этот сон помог Деборе «увидеть» свою травму более объективно. Ранее она отчасти считала виноватой себя за неудачные отношения с матерью, относила на свой счет позор того, что она росла запущенным ребенком, лишенным материнской заботы. Тем самым она как бы спасала мать от своего собственного гнева и поддерживала ее идеализацию так, чтобы сохранить живыми свои потребности и чувство любви к ней. Теперь благодаря своему сновидению она смогла понять неумолимые и неопровержимые факты. Просто существуют некоторые дети, которые никогда не знали любви своих матерей! Это не их вина. Такое случается в мире людей, и не только она страдает от подобной боли. Осознание этого выпустило наружу ее горе и позволило Деборе ощутить подлинное сочувствие к себе, к своим страданиям в течение всей жизни.

Помимо этого личного смысла, сновидение Деборы показывает нам архетипический фон ее личной проблемы с матерью. Согласно сновидению, тело ее матери встроено (похоронено) внутри архетипической матери. Черепаха представляет землю-матушку во многих индейских культурах, где она чествуется за спасение человечества от великого потопа. Она является бессмертной Великой матерью, стоически и молчаливо несущей тяжелое бремя бедствий человечества на своей крепкой спине. В отсутствие родной матери Дебора нуждалась в архетипических историях индейских культур, чтобы соединить свое осиротевшее я с великими символическими системами человечества и получить от них глубинную поддержку. Эти символы (черепаха и индейский курган) помогли ей выдержать свою личную боль, и теперь, когда эта боль может быть заново и иначе пережита, они появились в сновидениях, чтобы помочь нам понять «большую историю», стоящую за ее личными утратами. Осиротевший внутренний ребенок Деборы «жил» в таком подземном кургане-черепахе Великой матери, был захоронен в нем вместе с его невыносимым опытом отношений с материнским. Однако он там находился лишь до тех пор, пока она не смогла встретиться с ним, принять его чувства, вырасти и пойти дальше.

По мере того как наша терапевтическая работа углублялась, Деборе стали сниться сны, изображающие потерянных, покалеченных или испуганных детей, живущих в жестоком или безразличном внутреннем мире. Постепенно атмосфера сновидений изменялась: кто-то стал заботиться о потерянных детях. В этих сновидениях фигурами, с которыми было связано чувство покоя и поддержка, были образы индейцев, особенно индейских женщин. Вскоре Дебора стала сама «усыновлять» таких детей, как в этом сновидении:

Мы с мужем ехали по шоссе и проехали мимо фургона с младенцами. Он направлялся к индейской резервации, где их усыновят. Мы остановились. Там был мальчик – один из этих детей – он просто очаровал нас. Он действительно счастлив, и мы хотим оставить его у себя. Вдруг я теряю его из виду и впадаю в панику, но затем вижу его на коленях у моего мужа. Мы действительно собираемся его усыновить, но должны сделать это «официально».

Усыновить индейского мальчика, то есть свое подлинное духовное дитя, которое всю свою жизнь прозябало во внутренней «резервации» (психическое убежище), и «сделать это официально» казалось нам хорошей метафорой ее психотерапевтического процесса. В нем происходило медленное восстановление ее потерянной, дотравматической невинности и душевной жизненности.

К концу третьего года совместной работы Дебора стала заметно спокойнее, а ее тело – более расслабленным во время сессий. Наш диалог стал более насыщенным эмоционально, и она даже смогла признаться в сильных переносных чувствах потребности во мне и привязанности. Я также ощущал многое по отношению к ней и чувствовал глубокое уважение к ее стойкости и мужеству перед лицом гнета ее собственных демонов. Теплота между нами стала потенцированным полем, в котором Дебора могла ощущать некоторую зависимость и тоску по поддержке, то есть чувства, которые никогда не рисковала выражать в своей семье.

«Ребенок» внутри нее стал обозначать свое присутствие как в сновидениях, так и в нежности в наших разговорах. Иногда я мог заметить, как этот ребенок выглядывает из-за стены страха. Я предложил Деборе принести свои детские фотографии, и мы сделали обзор ее истории и воспоминаний, связанных с этими фотографиями. Появились сновидения о «маленькой девочке». Однажды я сказал ей, что мы можем думать о себе как о «родителях» ее маленькой девочки, и эта идея запала ей в душу. Она продолжала делать успехи. По собственной инициативе она начала регулярно ходить на занятия йогой и делать массаж у специалиста, который также проделал некоторую работу с телесной энергией.

Во время этой фазы анализа я услышал от Деборы кое-что о ее сакральном внутреннем мире детства. Она начала делиться со мной некоторыми фантазийными играми и мифопоэтическими историями, которые помогали мне понимать боль девочки латентного возраста. Поддерживающим ресурсом был для нее мир кукол «Джинни». Как я понял, речь шла о небольших, около 20 см ростом, куклах, чрезвычайно популярных в 1950-е и 1960-е годы. Эти куклы помогли Деборе создать воображаемый альтернативный мир, в котором жизнь была возможна. С ними она могла смеяться и плакать, придумывать истории со счастливым концом. «Я хотела быть куклой, всего 20 см ростом, втиснуться в их мир и быть в безопасности и в покое. Я думаю, что отчасти моя игра с ними спасла мой дух».

Но ненадолго. Когда Деборе было около 9 лет, все куклы внезапно исчезли. Ее мать их выбросила. Она решила, что Дебора была ими «слишком сильно увлечена»!

Когда ее куклы пропали, Дебора обратилась за утешением к природе. Когда ей было восемь лет, семья переехала в дом в лесу. В этих лесах, среди ручейков и лужаек, она нашла еще одно убежище и святилище для своего духа. Ее отношения с отцом были комфортными, хотя мать его презирала, и он не мог защитить девочку. Тем не менее он иногда читал ей истории и брал ее с собой в церковь. Ей нравились истории, и она стала ходить в местную библиотеку, чтобы читать рассказы о борьбе индейских народов. Истории помогали Деборе справляться с болью в ее теле, о которой еще не было создано истории. Она сказала: «Не думаю, что смогла бы выжить, если бы не было индейской культуры, которую я изучала. Их истории и отношение к красоте и тайне „матери-земли“ были как бальзам для моей души».

Среди этих историй были две любимых. Первая – «Злой волк» Вильгельмины Харпер (Harper, 1937): маленькая девочка живет с матерью в хижине на опушке леса, в котором водится страшный зверь – злой волк. Однажды девочка собирала цветы, напевая, и вдруг встретилась со страшным волком. Но волк слышал ее пение и стал ее просить спеть еще раз, что она сделала, несмотря на страх. Вскоре волк засыпает и девочка на цыпочках хочет уйти. Но волк просыпается и гонится за ней, она снова должна ему петь, пока он не уснет, и так далее, пока она не сумела на цыпочках добежать до дома и запереть дверь.

Эта история о цепочке «пробуждений» и затем, в конечном итоге, о контроле юной героини над пугающим психическим содержанием напоминает мне о словах Юнга по поводу травмы и диких животных:

Травматический комплекс приводит к диссоциации психики. Так как комплекс находится вне волевого контроля индивида, то он обладает качеством психической автономности… он тиранически навязывает себя сознательной части психики. Аффект со всей его взрывной мощностью полностью овладевает индивидуумом, набрасываясь на него, подобно врагу или дикому зверю. Мне часто доводилось наблюдать, что типичный травматический аффект представлен в сновидениях в образе дикого и опасного зверя, что является убедительной иллюстрацией его автономной природы, его отщепленности от сознания.

(Jung, 1928: par. 266–267)

Рассказ о злом волке помог Деборе освоиться со своим страхом перед яростью матери, которая могла возникнуть в любой момент и атаковать ее изнутри и снаружи.

Вторую историю – индейскую легенду под названием «Малышка с обгоревшим лицом» – Дебора прочитала в школьной библиотеке в «Красной индейской книге сказок» Фрэнсис Олкотт (Olcott, 1917). Эта история еще больше походила на обстановку в семье Деборы. В ней приведено прекрасное описание того, как трансперсональный мир может прийти на помощь ребенку, Эго которого травмировано на личном уровне.

Эта история – ранняя легенда микмаков, отчасти напоминает сказку о Золушке. Она описывает младшую из трех сестер, которую мучает самая старшая сестра, полная зависти. Эта ревнивая старшая дочь обжигает лицо младшей горячими углями, а затем обвиняет ее перед отцом в небрежности, будто она сама упала в огонь. Малышка с обгоревшим лицом тяжело переживает эти мучения (как Дебора с матерью). Однако на краю деревни есть красивый вигвам, где живет Великий Дух – Вождь со своей сестрой – невидимые для всех, кроме Малышки с обгоревшим лицом.

Два старшие дочери надели свои лучшие наряды и отправились к Великому Духу в надежде завоевать его особое расположение, чтобы «увидеть» его. Малышке с обгоревшим лицом нечего надеть, так что она прикрылась берестой и поплелась за своими сестрами. Они издеваются над ней и позорят ее, тем не менее сестра Великого Духа приглашает в вигвам и ее тоже. Она сидит у костра вместе со своими сестрами.

Старшие сестры не видят Великого Духа, но Малышка с обгоревшим лицом не испытывает с этим никаких трудностей. Она «видит» Великого Духа, кроме того, постигает его красоту: вожжи его саней сделаны из прекрасной радуги, а его тетива – не что иное, как Млечный Путь!

Сестра Великого вождя радостно улыбается, берет Малышку с обгоревшим лицом за руку и ведет ее к вигваму Великого Вождя, где она умывается росой до тех пор, пока все ожоги и шрамы не исчезают с ее тела и лица. Затем ее приводят к месту Невесты, и она готова выйти замуж за Великого вождя. Входит Великий Вождь, больше не невидимый, он грозен и прекрасен. Он ласково улыбается Малышке с обгоревшим лицом и говорит: «Так, значит, мы нашли друг друга». А она отвечает: «Да». Свадебные торжества длятся несколько дней, а тем временем две плохие сестры возвращаются в свой вигвам с позором, заливаясь слезами от стыда.

В этой истории можно обнаружить много явных параллелей между бедствиями героини и моей пациентки Деборы, а также сказочной «девушки-безручки». Во-первых, есть преследование, мотивированное ненавистью из зависти (две старшие сестры как заместители матери Деборы). Эта ненависть становится причиной унизительного насилия, стремления опозорить, манипуляций и чувства безнадежности. Затем вмешиваются «невидимые силы», которые могут представлять собой потенциал целостности героини (Великий вождь в этой истории, ангельское присутствие, царская любовь и сострадание в сказке, мифопоэтические ресурсы коллективной психики в жизни Деборы).

Краткое изложение истории «Малышка с обгоревшим лицом» позволяет увидеть ее финал (брак с Великим вождем) как реализацию инцестуозного желания по отношению к отцу героини. Такая «классическая» трактовка может рассматривать поражение злых сестер как «Эдипову победу» Малышки с обгоревшим лицом над сестрами. На каком-то уровне, несомненно, это было бы справедливо. Однако, ограничив себя рамками этого толкования, мы пропустили бы самый важный момент в этой истории, заметный лишь для глубинной психологии, которая смотрит одним глазом «наружу», а другим «вовнутрь». Этот момент состоит в том, что Великий Дух невидим для всех остальных, но его смогла увидеть Малышка с обгоревшим лицом, и он сказал: «Так, значит, мы нашли друг друга», а она ответила ему: «Да».

Этот прекрасный момент напоминает о соединении двух миров, отношения которых мы исследуем на страницах этой книги с самого начала. В этот момент «прекрасный и ужасный» мир Великого Духа, у которого вожжи из радуги и тетива лука из Млечного пути, нашел себе скромного человека в партнеры. Он «женится» на ней, несмотря на все сопротивление, которое оказывает «система», в которой правит тираническая зависть. В этот момент соединяются божественное и человеческое, и от этого союза душа может возродиться к жизни на этой Земле. Наконец, нечто вечное вошло во временное и установлена связь (свадьба) между мирами.

Эта история о «нашедших друг друга» человеческом и божественном мирах изображает чудесное проникновение в этот мир иного большего мира, кристаллизующее связь между нереализованным духовным потенциалом, скрытым в сердцевине индивидуальной жизни каждого человека, и земным историческим пребыванием в этом теле, в этом месте, в это время. Я полагаю, что эта история нравилась Деборе не только тем, что в ней показаны исполнение желания и триумф над врагами, не только потому, что она хотела возвыситься до «грандиозной самости» или усилить свое инфантильное всемогущество. Она любила эту историю, потому что в ней было удовлетворена ее духовная тоска. Такая тоска начинается как отчаянный поиск младенцем привязанности к реальной матери, но этим не заканчивается. Можно сказать, что тоска младенца по объекту является личным аспектом более глубинного стремления в каждом из нас – тоски души по своему истоку в Духе.

С помощью сновидений и сказок, подобных «Малышке с обгоревшим лицом», мы с Деборой смогли создать матрицу для мифопоэтической истории и нарратива, которые во все большей степени создавали благоприятные условия для возвращения ее души в ее повседневную жизнь. Ее работа с телом снова и снова снабжала ее разнообразным материалом для нашего аналитического исследования. Она увлеклась фотографией, состоялась прекрасная выставка ее работ в местной галерее. Ее борьба со злонамеренными начальниками на работе не была уже такой опустошающей и реже активировала ее ранний материнский комплекс. В анализе усилилась ее толерантность к аффектам, и ее печаль не была уже такой невыносимой. Однажды в разгар нашей работы над болезненным образом сновидения она сказала: «Эта боль имеет границы, и я могу это чувствовать. Очень больно, но это не такая бездна, как раньше».

Аналогичный процесс исцеления мы видим в сказке «Девушка-безручка». В чаще леса есть место, где героиня нашего рассказа прячется в течение семи лет с ребенком – мальчиком по имени Горемыка. Так же как Дебора, героиня страдает осознанно, горюет об утратах раннего периода жизни, и ее настоящие руки медленно отрастают заново.

 

«Девушка-безручка»: часть III

Царь сделал своей жене серебряные руки. Вскоре он должен был уехать и оставил свою беременную жену на попечение своей матери. Он приказал сразу же сообщить ему, когда родится ребенок. Когда родился «прекрасный мальчик», мать отправила царю эту радостную весть. Но письмо было перехвачено тем самым дьяволом, который пытался овладеть юной девушкой, когда ей отрубили руки. Он подменил письмо другим, в котором было написано, что царица родила чудовище. Когда царь прочитал это, то был вне себя от горя, но велел матери заботиться о них обоих как можно лучше, пока он не вернется. И это письмо перехватил дьявол, так что царская мать получила приказание убить царицу и дитя!

Мать не смогла это сделать. Она отправила молодую царицу с ребенком в лес и строго-настрого приказала никогда не возвращаться во дворец. Несчастной царице привязали ребенка за спину, и она ушла со слезами на глазах. С молитвой она упала на колени, и снова явился Ангел Господень. Он привел ее в лесную хижину, над входом в которую была прибита дощечка с надписью: «Здесь все живут даром». Другой ангел приветствовал молодую царицу и сказал ей, что послан Богом ухаживать за ней и ребенком. Царица пробыла в этой хижине семь лет, и о ней хорошо заботились. По Божьей милости и из-за благочестия царицы у нее заново отросли руки.

А в это время царь вернулся домой и узнал о кознях дьявола с подменой писем. Он отправился искать свою жену и ребенка. Семь долгих лет он был в пути, не ел, не пил, но Бог придавал ему сил идти дальше. Наконец, он пришел к той хижине, и там его тоже встретил ангел. Он нашел свою потерянную жену и обнаружил, к своему удивлению, что ее руки снова отросли. «Тяжелый камень» упал с сердца царя. Он воссоединился со своей любимой женой и сыном, которого не знал. Царь с царицей заново сыграли свадьбу и стали жить счастливо до конца своих дней.

Эта часть сказки начинается с повторного отвержения или изгнания – второго изгнания из дома по наущению дьявола. Первое было инциировано ее отцом. Второе – царем, как думала героиня, вынужденная верить в это из-за продолжающихся козней дьявола. В этой части истории содержится много глубинной правды о том, что происходит в терапии травмы. В то время как начальная диссоциация связана с исходной катастрофой и с безмолвным ужасом, в ходе жизни продолжают возникать расщепление и новые раны. Интернализованный дьявол/мать теперь находится внутри и продолжает пытки. Любое разочарование и утрата возобновляют первичный разрыв-травму, и сопутствующие чувства страха и стыда возгораются с новой силой.

И все же теперь есть что-то принципиально иное. Героиня сказки беременна, рожает прекрасного мальчика и называет его Горемыка. В его имени нам открывается мудрость, и эта часть истории показывает, что глубинное исцеление ран ранней травмы требует, чтобы человек уделял внимание внутреннему «ребенку» в своей психике, тому, кто был так сильно поврежден и исчез в бессознательном. Семь лет внимания! И этому вниманию в какой-то мере помогает присутствие ангела-хранителя, «спутника» этого ребенка (см. главу 2).

Присутствие ангела напоминает нам, что психическая травма была нанесена очень рано – до того, как коллективные энергии были трансформированы и стали человеческими. Другими словами, даймоническое насилие (разъединение) должно быть исцелено через вмешательство равносильной даймонической поддержки (воссоединение). Помощи из внешнего мира межличностных отношений недостаточно. Мы с Деборой создали контейнер для такого исцеления, но никогда не сомневались в том, «откуда» оно пришло. Его источник – в тайне бессознательного, в его интегрирующей энергии, многочисленных «ангелах», экстраординарном центральном архетипе, Самости. В этой сказке руки героини заново отросли благодаря лесному ангелу. В хижине в лесу, посвятив себя заботе о Горемыке, она становилась реальной. Ангел «свидетельствовал» (своим присутствием) о чуде, которое представляет собой повторное воплощение.

Точным описанием второго этапа внутреннего исцеления является окончание истории, когда царица, теперь уже обладая собственными живыми руками, выходит замуж за царя во второй раз. Первый брак был внешней «спасательной операцией» – тем, что алхимия описывает как малое coniunctio. Оно является химическим соединением двух элементов, которые недостаточно дифференцированы и пока не могут соединиться должным образом. Повторный брак является подлинной свадьбой равных на общей основе целостности каждого партнера. Новый союз является тем, что алхимия описывает как великое coniunctio, тем, что современный психоанализ назвал бы возникающей возможностью символической жизни.

 

Пребывание Деборы в «лесу»

Наступила весна следующего года, и Дебора решила записаться на семинар с погружением. Она чувствовала глубокую потребность в работе со своим телом, чтобы найти те его зоны, в которых, как мы установили, она была сильно «зажата». Она сказала, что с моей помощью у нее появилась «карта» травмы, она вполне осознала, что именно ей пришлось пережить в отношениях с матерью. Но в настоящее время ей было необходимо нечто более реальное, ощутимое, и это нечто она могла бы исследовать в безопасном фемининном контейнере с другими мужчинами и женщинами. Семинар был организован как четырехдневный интенсив на выезде в группе из примерно 20 женщин во главе с Эмили Конрад.

Этот семинар с погружением оказался для Деборы настоящим прорывом. Его проводили в палатке в лесу – это напоминало «хижину» из сказки. В одной части программы группе были предложены упражнения на воображение. Звучала скрипичная музыка, и каждой участнице нужно было представить, как она глотает яйцо – медленно – чтобы создать разряженное пространство во рту и горле, а затем медленно двигать яйцо вниз по позвоночнику, потом обратно вверх и вынуть яйцо из себя, контролируя при этом равномерное дыхание и плавное движение яйца, внимательно отслеживая все возникающие чувства или образы.

Когда Дебора начала это упражнение, она ощутила то, что ей было знакомо с детства – как ее тело растворяется, а затем сжимается. Она обнаружила, что ее мышцы сжимаются, съеживаются, создавая контейнер, в котором отсутствовало ощущение материнского прикосновения. Она пыталась на вдохе расслабить эти зажимы и выпустить свои чувства. Когда она делала дыхательные упражнения, то вдруг поняла, что вообще не «предполагалось», что она сделает свой первый вдох! Ее мать не хотела ее, не хотела драгоценного вдоха, первого в ее жизни! Тогда вся ее печальная жизнь предстала перед ней. Она вдруг почувствовала огромное сострадание к той маленькой девочке, которой когда-то была. У нее возник образ себя – ребенка на одной из фотографий, которые мы вместе рассматривали, жизненный путь которого напоминает путь «яйца».

По ходу перемещения яйца она вспоминала удары, боль или стыд, и в каждом месте, где ее тело хотело сжаться и спрятаться, она задерживала дыхание, чтобы сохранить энергию движения. Когда яйцо спустилось, она почувствовала, что все ее нутро было как открытая рана. Дебора смогла проследить путь вниз, к своему ядру – глубоко внутри был какой-то кусочек, что-то отрезанное. Она подумала, что, возможно, ей не удастся исцелить то, что в самом центре (как в ее сновидении о Фриде Кало). Когда она увидела это, то зарыдала так, что кто-то из ведущих семинара подошел к ней и спросил, не нужна ли помощь. Она попросила поддержать ее. Участники семинара положили руки ей на плечи, и она смогла дальше перемещать «яйцо».

«Путешествие яйца» продолжалось почти два часа, и она много раз начинала и переставала плакать. Она оплакивала своих братьев и сестер, которых, как она видела, избивала Джен, она оплакивала своих детей. Она оплакивала даже Джен, которая давным-давно была окончательно оставлена своей собственной матерью.

Когда упражнение закончилось, она чувствовала себя опустошенной. Она никогда так сильно не оплакивала свое пропавшее я – маленькую девочку. (Как в сказке, это были «семь лет с Горемыкой».) Чувство дискомфорта, которое она ощущала, было сильным и болезненным, но острая боль уже не подавляла ее, не овладевала ею без остатка, как раньше. После этого она немного погуляла на открытом воздухе, и трава казалась ей зеленее, а звуки и запахи мира были более яркими и приятными. Снова нахлынули слезы, но это были слезы счастья. Ее детская любовь к миру природы заполнила ее до краев, как огромная волна благодарности. Она упала на колени, чтобы сказать «спасибо» за свою жизнь деревьям, животным и птицам, за всю их красоту, и к ней пришло новое чувство свободы. Может быть, впервые в жизни Дебора почувствовала, что любит себя.

В ту же ночь, на исходе выходных, Дебора увидела важное сновидение:

Недалеко от места, где я росла, в цирковой клетке находится прекрасная белая лошадь. Лошадь пытается выскочить оттуда. С третьего раза она прыгнула так высоко, что продырявила верх клетки – она почти взлетела, подобно Пегасу. Потом она приземлилась так, что у нее подогнулись ноги… О, нет! – подумала я. Это же больно. Но затем она встала, распрямила ноги и ускакала прочь. Потом я была верхом на лошади. Потом я проснулась.

Очевидна взаимосвязь этого сновидения с разрушением архетипических защит Деборы. В течение многих лет она тоже пыталась «выскочить из клетки» своих защит – и наконец ей это удалось с помощью упражнения, в котором она перемещала воображаемое яйцо внутри своего тела. В мифологии Пегас – конь, который выскочил из разрубленного, обезглавленного тела Медузы, когда великий герой Персей победил ее с помощью зеркального щита Афины. Медуза является классическим примером архетипической ужасной матери – смерти. Ее взгляд превращает в камень, и долгое время тело Деборы было окаменевшим от страха.

В главе 3 мы уже встречались с образом Медузы как одной из фигур демонических хранителей перед святилищем Дита у шестых врат Ада. Она является представителем архетипических защит, контролируемых Дитом, и в этом случае представляет собой защиту психического оцепенения и «петрификации», то есть превращения в камень.

Но теперь Дебора вернула себе владение своим телом. Парализующему страху отрубили голову. После участия в «континуум» – семинаре она прямо-таки фонтанировала живой энергий тела. Произошло подлинное исцеление, в первую очередь, потому что Дебора, подобно Данте, отважилась войти в ад собственного диссоциированного жизненного опыта, спускаясь вместе со своим внутренним проводником, чтобы шаг за шагом встретиться со своими самыми худшими страхами.

Целая череда сессий была посвящена работе с телом. Дебора, подобно героине сказки «Девушка-безручка», преданно посвящала свое время внутреннему ребенку, Горемыке. В этом процессе она отращивала заново собственные руки – способность ее Эго действовать, способность к творческому самовыражению.

Исцеление Деборы продолжалось «семь лет» в хижине ее анализа, и работа с телом двигала этот процесс вперед. Сновидения снова и снова ориентировали нас, подобно «посланникам» из другого мира. Одно из важных сновидений глубоко погрузило нас в отчаяние Деборы в ее раннем детстве и помогло нам увидеть, как психика участвует в создании нарратива о жизненной истории.

Вот сновидение, которое говорит само за себя:

Я в доме, где есть и другие люди. Одна пожилая женщина рассказывала о своем контакте с индейцами и была частью некоего культа Медведя. Но история этого культа Медведя и племени людей, которые его придерживались, была неполной и неизвестной даже его последователям. В ритуале было что-то упущено.

Эта женщина говорила, а молодой человек в группе внимательно слушал. Потом он заговорил. Он рассказал, что его дед сообщил ему кое-что о части ритуала этого племени, и он должен был вернуть это. У него даже было что-то вроде руководства или папка с информацией об этой недостающей части ритуала. Женщина была поражена! «Вот это да! – сказала она… – Это очень важно!» Но парень не вполне осознавал ценность того, чем он обладал.

Он закатал рукав на правой руке и показал ей. Там, где его рука была повреждена, вместо его собственных, ему были пересажены предплечье и запястье медведя – это была часть ритуала, через который он прошел. Очень печально было то, что это не было источником гордости для него, что он до некоторой степени стыдился этого. Он казался отчужденным – ушедшим в себя, подавленным и мрачным.

Молодой человек устал и собирался спать внизу, в спальне моего сына. Когда он ушел спать, я заметила несколько капель крови перед дверью в ванную и пошла узнать, как он. Я сильно беспокоилась, не совершил ли он самоубийства. Он был одинок, печален и замкнут. Однако когда я заглянула к нему, он выглядел хорошо и мирно спал.

Это сновидение повторяет тему расчленения, как в сновидениях в начале анализа и в нашей сказке, но на этот раз разъединение показано в ритуальном контексте. Подобно тому, как у героини сказки появляются «серебряные руки», этому персонажу сновидения – молодому человеку – в ходе ритуала, в котором он принял участие, была пересажена часть медвежьей лапы, и она заменила покалеченную руку. Иначе говоря, он отчасти стал медведем. Дебора подумала, что новый ритуал, о котором поведало ее сновидение, может иметь отношение к анализу, и я был согласен с ней.

Первой ассоциацией Деборы к этому сновидению было воспоминание о сновидении про «Большую Медведицу» накануне начала терапии. Она повторила, что, если бы не ее контакт с индейской духовной традицией, она бы не выжила. Особенно важным для нее было то, что она узнала о хопи и навахо, кивах, о ритуалах матери-земли и ритуалах исцеления.

Размышляя о суицидальных чувствах мальчика, она заплакала, можно сказать, что она впервые открыто плакала при мне. Она описала чувства, которые возникли у нее во время «континуум» – семинара: образ отверстия, дыры или расщелины глубоко внутри себя. Так или иначе это связано с ее начальным сновидением о «Фриде Кало» и с кровью мальчика, которую она увидела перед ванной. В слезах она сказала, что эта кровь была «выпущена» – просто «выпала» из тела. «Иногда мне кажется, – сказала она, – что самоубийство должно ощущаться как такое… выпускание».

 

Выводы

В этом непростом сновидении есть четкое указание на недостающую часть истории Деборы, которую этот молодой человек, одинокий и отчаявшийся, преподносит женщине. Он как бы восполняет недостающую часть нарратива, которая теперь может воссоединить ее с жизнью, потому что у нее есть «ритуал» (анализ), контейнирующий эту часть. Дебора никогда не говорила прямо о своем суицидальном отчаянии, пока мы не поработали с этим сновидением.

Олицетворяя ее самоубийственное отчаяние, этот молодой человек каким-то образом исчез в культе Медведя – на архетипической территории Великой матери, где все это время был недоступен для Эго Деборы. Он – отчасти медведь, и это вынуждает его стыдиться, потому что он не вполне человек. Возможно, это точно отражает то, как архетипический мир культа Большой Медведицы спас Деборе жизнь, избавил ее от отчаяния, которое она чувствовала, будучи сиротой при живой матери. Архетипический мир предоставил ей «духовный» контейнер в отсутствие «человеческого». Несмотря на то, что следствием этого было внутреннее разделение, она сохраняла свой личностный Дух «среди звезд» или «в земле» (сновидение о кургане – черепахе), пока недостающие части ее жизненной истории смогли спуститься и заново поселиться в «этом мире».

Юнг писал, что когда Дух не может быть воплощен, он уходит в бессознательное и в этом случае тело больше не живет по-настоящему (Jung, 1988: 441–443). Он также пояснил, что бессознательное сродни спектру света. Некоторые части спектра не воспринимаются человеческим глазом, поскольку они имеют либо «инфракрасную», либо «ультрафиолетовую» длину волны. Продолжая эту аналогию, Юнг предположил, что инфракрасная область спектра соответствует соматическому бессознательному, которое воспринимается на телесном уровне, в то время как ультрафиолетовая – «небесному», или духовному бессознательному, воспринимаемому психикой в виде архетипических образов.

Продолжая линию этой юнговской мысли, мы можем представить себе, что переживание может быть либо замеченным в видимом спектре, либо не замеченным, где именно оно должно появиться в этом спектре, зависит от того, сумеет ли незрелое Эго зафиксировать его в качестве переживания. События, которые были такими травматичными, что не могли быть пережиты, будут закодированы в соматических и в то же время в небесных формах – в виде соматизированных аффектов без образов или в виде образов без аффектов. По мере развития способности символизировать опыт сновидения сводят эти два полюса вместе и делают переживание невыносимых реалий впервые возможным. Такие сновидения – это подлинно интегрирующие события. Это большое достижение – видеть их, так как с их помощью «безмолвный ужас» находит выражение на языке символов.

Мы можем следующим образом представить себе то, что происходило с Деборой в контейнере анализа. Кумулятивная травма от ее болезненных отношений с матерью и от ее раннего околосмертного опыта из-за муравьиной отравы трудно вообразима – это был безмолвный ужас. Он был кодирован в ее теле, а также «вознесен» в небесное бессознательное и там кодирован в «разреженных» архетипических образах психики, например в образе матери-медведицы, которая взошла на ночное небо и стала созвездием, стала «звездной» или «одухотворенной». Однако часть истории пропала – разъединенная часть соединилась с ее чувствами – в теле. Мальчик с пересаженной медвежьей лапой вернул суицидальное отчаяние Деборы «обратно» в сознание, чтобы завершить ритуал, придав «небесным образам» «телесность» и завершая символическое нисхождение в ее собственное тело.

Она не могла «вспомнить» себя без этой пропавшей части мрака и отчаяния – аффектов, «запертых» в ее зажатом, напряженном теле, и образов, размещенных в звездном хранилище «небесного бессознательного», в «небесном» культе Медведя. Персонализация оставалась недоступна для нее, ее душа была лишена возможности «вселиться». Чтобы это произошло, она должна была достаточно окрепнуть, чтобы справится с аффектом, связанным с ее самыми ужасными впечатлениями. Если нет живого тела, то пропавшей части Духа некуда вселиться. Наконец, когда в терапии у нее появилась возможность в присутствии сочувствующего наблюдателя переживать телесно выражаемые аффекты и работать с образами, предоставляемыми ее воображением, она смогла рассказать свою трагическую историю во всей ее полноте и стала свободной. В итоге она достигла того момента в своем внутреннем процессе, где «снова… зацвела изнутри, благословенно».

Вот мы и вернулись к человеческой душе – важнейшему принципу формирования личности, который мы исследовали на протяжении всей книги. Теперь становится ясно, что глубинно-психологическая работа способствует укоренению души через воссоединение соматических (чувственных) и психических (образных) аспектов опыта и что субъективно эта связь ощущается либо как существование, либо как смысл. Одухотворяя тело, Дух превращает тело в живое, одушевленное. В то же время при воплощении Духа тело помогает ему укорениться во времени и пространстве, делает его реальным. Дух и материя, видимо, ищут друг друга с помощью психе, и местом их встречи является человеческая душа.

Я завершаю эту книгу словами поэта-сюрреалиста Поля Элюара: «Il y a un autre monde mais il est dans celui-ci» – «Есть мир иной, но это здесь, а не там».