Из минералогии нам известно: чтобы понять базовую кристаллическую структуру, мы должны изучить места ее слома. В этой главе я представлю несколько случаев, когда травматические переживания привели к разлому «кристалла» обыденной, во всем остальном размеренной жизни людей, и через этот разлом в их жизни проник таинственный свет. Места разлома или линии расслоения относятся к тому, что мы называем моментами диссоциации, и диссоциация является тем, что психика делает, реагируя на травму. Для того чтобы защитить нас от полного воздействия невыносимого переживания, различные его аспекты (ощущение, аффект, образ) фрагментируются, разделяются на части и кодируются в сегментированных «нейронных сетях» головного мозга (см.: Badenoch, 2008: 9). Таким образом предотвращается их возможное соединение в осмысленное целое. После этого мы перестаем понимать себя. Мы не можем рассказать собственную историю в виде согласованного повествования.
Эмили Дикинсон в своих стихах говорит об этом так:
Травматический транс, на который намекает поэтесса, – это то, что я ранее назвал системой самосохранения (Kalsched, 1996: 4). Эта защитная система имеет свой телос, или цель, которую мы постараемся постичь на следующих страницах. Случаи, представленные в этой главе и на протяжении всей книги, доказывают предварительную гипотезу, что задача системы самосохранения состоит в том, чтобы уберечь невинную сердцевину я от дальнейшего страдания в реальной жизни, удерживая ее в другом мире ради ее «безопасности». Кроме того, эта невинная сердцевина я является сакральной сферой человеческой личности, которую часто называют душой. Защитная система, которая «покрывает бездну трансом», пытается уберечь невинный остаток я от дальнейшего влияния страданий-в-реальности. Эта защита нужна для выживания индивида в угрожающем и травмирующем окружении, но она становится проблемой в долгосрочной перспективе, потому что психологический рост зависит от качества отношений с другими, ведь именно через отношения невинная часть я постепенно приобретает опыт. Диссоциативные защиты предотвращают этот процесс и, таким образом, затрудняют развитие личности.
Изолируя уязвимое ядро я, система самосохранения использует определенные, очень мощные силы того бессознательного, которое Юнг называл «коллективным» или «архетипическим». Эти силы, в свою очередь, часто переживаются как духовные или «нуминозные». Они могут ввести человека в транс или безжалостно фрагментировать внутренний мир так, что острая боль не будет ощущаться. Эти многообразные и изменчивые силы, которые принадлежат областям, находящимся за пределами Эго, приходят на выручку травмированной психе и заставляют ее диссоциировать. Изучая их, мы получаем возможность увидеть темные глубины психической реальности, в обычных условиях остающиеся скрытыми для нас. В обычных жизненных ситуациях эти силы поддерживают функционирование Эго, но в критические моменты (при травме) они мобилизуются для защиты. В отсутствие помощи извне это приводит к психопатологии и застою в развитии.
То, что я называю силами, находящимися за пределами Эго, проявляется в сновидениях и другой продукции воображения во время процесса психотерапии. Эти персонифицированные присутствия можно найти во всех случаях, описания которых приведены в этой и в последующих главах. У читателя будет возможность найти здесь подтверждение тому, что индивиды с историей детской травмы часто имеют доступ к измененным состояниям сознания, в которых они, так сказать, настроены на такие «частоты», которые большинство из нас не может видеть или слышать. Многие из них обладают подлинными паранормальными способностями (см.: Reiner, 2004, 2006). Вероятно, при обычных условиях невидимый мир духов для них более доступен, и в их сновидениях иногда разыгрываются архетипические драмы, подобные научно-фантастическим фильмам типа «Звездных войн» или мифопоэтическим сагам типа «Властелина колец». Иногда у них бывают спасительные для жизни встречи с позитивной стороной нуминозного, когда в момент острой нужды появляется «голос» или «присутствие» наподобие ангела-хранителя. Это дает им своего рода внутреннюю безопасность, которой они никогда не получали ни от кого из людей.
Однако время от времени ими овладевают темные и ужасающие энергии и образы – демонические голоса или преследующие внутренние объекты, которые могут атаковать, стыдить и унижать изнутри, ретравмируя и загоняя человека в отчаяние и полную безнадежность, иногда даже толкая к самоубийству. Позитивные или негативные, эти вулканические и безличные либидинозные или агрессивные силы являются еще не трансформированным и поэтому мифологическим выражением того, что Винникотт и другие теоретики объектных отношений называют детским всемогуществом. Но они, по-видимому, являются и чем-то бо́льшим. Они – персонифицированные представители универсальных архетипических сил и в этом качестве находятся в ведении центрального архетипа, который управляет ими с удивительной «проницательностью». В этом смысле детское всемогущество обладает своего рода «скрытым порядком» (см.: Bohm, 1980), который рождает предсказуемые паттерны.
В этой главе мы рассмотрим поразительную связь между травмой и встречей с позитивными, интегрирующими аспектами этого архетипического уровня (темные аспекты диссоциативных сил будут рассмотрены в главах 3, 4 и 9). Люди, у которых есть такой позитивный интегрирующий опыт, никогда о нем не забывают. Многие из них утверждают, что после таких переживаний у них пропадает страх смерти. Мы можем предположить, что в такие моменты на мгновение поднимается занавес, разделяющий два мира, и человек получает возможность восприятия иной реальности. Такие моменты позволяют увидеть проблески или «намеки» на существование трансцендентного или невыразимого измерения человеческого опыта.
Открытие духовного мира в глубинной психологии
Многие из первопроходцев глубинной психологии описывали «духовные» феномены, доступ к которым внезапно открывался через разрыв, созданный травмой, хотя их открытия остались на периферии психологической науки. Например, около 100 лет назад великий американский психолог Уильям Джемс писал, что опыт, который, как кажется, пробивает в нас «брешь» (травма), также «открывает» нам иное измерение переживаний, который мы привыкли называть душевным или духовным:
В двух словах, все те факты, о которых я говорю, могут быть описаны как опыт неожиданной жизни после смерти. Под этим я не имею в виду бессмертие или смерть тела. Под этим я подразумеваю завершение определенных ментальных процессов в опыте индивида, подобное умиранию, прекращение процессов, и это приводит людей в отчаяние, по крайней мере, некоторых… Феномен состоит в том, что после моментов нашего самого глубокого отчаяния раздвигаются жизненные пределы. Мы обладаем ресурсами, на которые натурализм с его буквальными и общепринятыми ценностями никогда не обращал внимания, возможности, от которых захватывает дух, иного рода счастье и сила, основанная на отказе от собственной воли, позволяющая чему-то высшему действовать в наших интересах и приносить нам благо. И в этом открывается мир, значительно более обширный, чем может себе представить физика или обывательская этика.(James, 1977: 137–138)
Далее в этой лекции Джемс говорит о том, что собрал различные факты о разделенных или расщепленных личностях, описание которых привели в своих работах Жане, Шарко и другие, убедительно свидетельствующие о существовании связи между нами и более масштабным духовным миром или окружением, к которому мы не имеем доступа в нашей повседневной жизни. Его данные подтверждают бинокулярное видение «двух миров», которое мы используем в этой книге:
Словом, при любых обстоятельствах через свое сознание верующий поддерживает связь со всем своим внутренним миром, откуда притекают спасительные переживания. Если человек обладает таким в достаточной степени недвусмысленным опытом, то он продолжает жить в его свете, оставаясь практически равнодушным к критике этого опыта, откуда бы она ни происходила… Эти люди видели, и они знают, и этого им достаточно, что мы живем в невидимом духовном окружении, из которого приходит помощь; что наша душа таинственным образом становится единой с бо́льшей душой, целям которой мы служим.(James, 1977: 139)
Джемс полагает, что травмирующий опыт часто потенцирует эти два мира. В заключительной части Лоуэлловских лекций 1896 г. Джемс утверждает: «Если сверхъестественные силы существуют, они проникают в нас именно через разломы фрагментированного я» (цит. по: Taylor, 1984: 110).
Позже совершенно независимо от Джемса Шандор Ференци пришел к аналогичным выводам. На страницах «Клинического дневника» он показал, что некие «изначальные силы» – до этого длительно бездействующие – «пробуждались» травмой. Он пишет:
В моменты бедствия, когда психическая система оказывается неспособной на адекватный ответ или эти специфические [психические] органы внезапно разрушены, тогда пробуждаются изначальные психические силы, и именно эти силы стремятся предотвратить разрыв… Эти размышления открывают путь к пониманию поразительно разумных реакций бессознательного в моменты сильного страдания… [в том числе] случаев ясновидения.(Ferenczi, 1988: 6–13)
Разум [в таких случаях] не ограничен рамками времени и пространства, то есть является надличностным. «Орфа».
Орфа – имя, которое Ференци дал удивительному внутреннему объекту, который пришел на помощь пациентке по имени Элизабет Северн, обозначенной в его «Дневнике» как RN. Орфа не была обычным внутренним объектом, она объявила себя «ангелом-хранителем» Элизабет Северн. Орфа представляла собой ту часть я пациентки Ференци, в которой произошло преждевременное развитие интеллектуальных способностей, она обладала даром прозорливости и, как кажется, имела доступ к высшим силам. Ференци и его пациентка смогли реконструировать активность этого примечательного внутреннего объекта, направленную на спасение жизни. В момент невыносимого страдания, когда тело пациентки подвергалось мучениям и насилию, Орфа как бы выходила через воображаемое отверстие в ее голове, поднималась в звездную высь и становилась «астральным фрагментом», сияющим в небесах, как звезда, исполненная сострадания и понимания (Ferenszi, 1988: 206). После прекращения острой травмирующей ситуации Орфа возвращалась и помогала измученному ребенку собирать воедино какое-то минимально функционирующее я, чтобы продолжать свое существование.
Ференци размышляет о духовных аспектах Орфы:
В какой степени те, кто «сходят с ума» от боли, то есть те, кто оставил привычную нам эгоцентричную точку зрения, стали способны в силу специфической ситуации, в которой они пребывают, на своем опыте познавать ту область нематериальной реальности, которая для нас, материалистов, остается недоступной? Это направление исследования должно захватить и область так называемого оккультизма. Случаи передачи мыслей во время анализа страдающих людей встречаются чрезвычайно часто… возможно, даже интеллект, которым мы так гордимся, не является нашей собственностью, он должен быть замещен или преобразован через ритмический процесс излияния Эго во вселенную, которая одна знает все и, следовательно, разумна.(Ferenczi, 1988: 33)
Наблюдения за творческой фантазийной продукцией некоторых тяжело травмированных пациентов в психиатрической больнице Бургхольцли в Цюрихе, где К. Г. Юнг начинал работать как психиатр, привели его к аналогичным открытиям и таким же мистическим спекуляциям. Маловероятно, что Фрейд когда-либо сталкивался в своем опыте с вычурными психотическими проявлениями, столь характерными для ранней травмы, связанной с угрозой жизни, и которые Юнг наблюдал у этих пациентов.
Юнг был глубоко взволнован сходством между мифологическими и религиозными образами, с которыми он был знаком, получив классическое образование, и архаичными и типическими (архетипическими) мотивами в сновидениях и фантазиях своих пациентов. Это сходство уже было подмечено другими исследователями, в первую очередь Фредериком Майерсом, чья работа стала в то время, пожалуй, первым большим вкладом в исследования областей разума, расположенных вне сферы сознания (Myers, 1903). Майерс говорил о мифопоэтической функции бессознательного, доступной в проблесках «иного мира», то есть о том, что в случае сильной диссоциации иногда активируется слой психики, находящийся далеко от порога осознания. И Джемс, и Юнг увидели в этом возможность того, что «иной мир» нашей реальности может «просвечивать» из этого глубинного слоя бессознательного.
Идея, что мифопоэтические образы представляют собой другой мир нашей реальности – психическую реальность, – была открытием Юнга, к которому он пришел во времена боли и отчаяния, которые для него наступили после разрыва с Фрейдом. Позднее Юнг посвятил ей свою Красную книгу (Jung, 2009). Используя технику «активного воображения», Юнг обращался с невидимыми «силами» своих сновидений и видений как с реальными. Он беседовал с ними, и они отвечали ему, часто демонстрируя такое знание и мудрость, которые Юнг не способен был осознать. Относительная автономия этих персонифицированных психических сил была отчасти известна Юнгу по работе с психотическими пациентами. Но идея, что действие этих сил может быть «организовано» мотивами, подразумевающими достижение определенной цели – порой речь шла об искуплении – в отношении души человека, стала чем-то совершенно новым.
Фрейд не мог последовать за Юнгом на эту мифопоэтическую территорию. Фрейд соглашался с тем, что нашим основным влечениям (Triebe) в психике соответствуют ментальные репрезентации, но остерегался признавать за ними какую-либо онтологическую «реальность». Напротив, он назвал эту психическую реальность «особой формой существования» (eine besondere Existenzform), которая обретает подобие реалистичности из-за неоспоримой силы бессознательного (см.: Loewald, 1978: 8–9). Однако, по его мнению, этот кажущийся «реальным» мир не следует путать с фактической или материальной реальностью, то есть с миром Эго. Таким образом, Юнг стал человеком «двух миров», в то время как Фрейд предпочитал свести психическую реальность, где это возможно, к одному миру («где было Ид, там станет Эго»). Это различие является фундаментальным при оценке относительного вклада Фрейда и Юнга в психологию религиозного опыта. Для Юнга «психическая реальность» имеет коллективный уровень и опосредует «духовный» опыт. Иметь сознательные отношения с этим миром – это хорошо для души.
Встречи с таинственным
Далее я приведу личные истории, часть которых из моей собственной практики. Они описывают встречи с таинственными «силами», пребывающими на коллективном уровне психики. Каждая такая встреча была обусловлена травматическим опытом. Первый пример – история, которую я описал в предыдущей книге (Kalsched, 1996: 41) Я повторяю ее здесь, потому что это яркий пример поразительной разумности психики и убедительно показывает соотношение между «местами разлома» и «светом».
Маленькая девочка и ангел
Эта история дошла до меня косвенным путем от Эстер Хардинг, юнгианского аналитика в Нью-Йорке, которой эту историю рассказала мать шестилетней девочки.
Однажды утром мать отправила дочку в кабинет к отцу, чтобы та отнесла ему листок бумаги с важной запиской. Маленькая девочка понесла записку. Вдруг она быстро вернулась со слезами на глазах и сказала: «Мама, извини, но ангел не дает мне туда войти». Мать отправила дочку к отцу во второй раз, и все повторилось, только слез и расстройства было больше. Тут уже избыток воображения ребенка стал раздражать мать, она взяла малышку за руку и они обе пошли к отцу. Когда они вошли в его кабинет, мать увидела своего мужа лежащим в кресле, стакан выпал из его рук, и его содержимое вылилось на пол. Он умер от сердечного приступа.
Эта история показывает нам чудесные даймонические силы архетипической психики, которые стараются сохранить то, что я назвал неуничтожимым личностным духом, или душой. На картине Генриетты Уайет (Wyeth, вклейка 2), которая называется «Смерть и дитя», изображен трогательный момент: ангел закрывает глаза девочке, чтобы она не «увидела» невыносимую реальность смерти. Видимо, художнице известно, что некоторые травматические аффекты просто не могут быть переработаны теми ресурсами, которые обычно доступны Эго маленького ребенка, и поэтому необходимо задействовать более глубокие ресурсы. Винникотт называл их «примитивными защитами», но в его работах отсутствует упоминание об их чудесной природе, о том, насколько важным для эмоционального выживания ребенка может быть их «духовное» содержание.
2. Генриетта Уайет. Смерть и дитя
Есть три подхода к толкованию смысла этого события. С точки зрения обычной материалистической/редукционистской позиции ребенок просто «выдумал» ангела, чтобы справиться с невыносимым переживанием… таким образом, с этих позиций мы считаем фигуру ангела не более чем фантазией, галлюцинацией, «защитным маневром, принявшим обличье высшего духовного существа». Фрейд считал, что вся религия представляет собой производную от таких защит… фантазию, делающую невыносимые жизненные реалии более терпимыми.
С другой стороны, с точки зрения «сверхъестественного» мы сказали бы, что подлинно духовная сущность, ангел-хранитель ниспослан «свыше», он вмешивается в события земной жизни девочки в момент невозможного страдания и преграждает ей путь в кабинет отца. Христианская церковь могла бы описать такое событие как подлинное чудо «спасения».
Выводы, которые мы могли бы сделать, если бы придерживались третьего, подхода, учитывающего одновременно психические и духовные аспекты внутренних событий (между мирами), были бы следующими. Да, мы рассматриваем ангела-хранителя как защиту, но тут же возникает вопрос: а что она защищает? И каков источник его сверхъестественной мудрости и сострадания? Может быть, ангел представляет собой фактор универсальной самозащиты из коллективного слоя бессознательного (возможно, из его «небесной» или «духовной» составляющей – см.: Jung,1988: 441–444), который иногда вмешивается в дела Эго, наподобие Орфы у Френци, когда травматического переживания становится для Эго «чересчур много». Похоже, что этому фактору доступно знание о чем-то, что остается неизвестным для Эго, как будто ангел «увидел», что эта ситуация (смерть отца) грозит маленькой девочке переживанием ужаса, способным разрушить ее Эго, и он появился на пороге комнаты, чтобы вовремя остановить ее и не пустить дальше. Этот ангел ввел девочку в измененное состояние сознания («покрыл бездну трансом») и, таким образом, диссоциировал ее от невыносимой реальности до тех пор, пока не пришла помощь от матери – посредничество и гуманизация затопляющего аффективного переживания тревоги и горя девочки. Другими словами, ангел защитил душу ребенка от аннигиляции.
Так что в рамках третьего (мифопоэтического) подхода мы рассматриваем фигуру ангела как персонификацию защиты, которая осуществляется в ответ на чрезмерно интенсивное и преждевременное вторжение реальности, при этом его «целью» не является спасение в религиозном смысле, мы также не сводим это действие всего лишь к защитному использованию галлюцинации. Прежде всего, «целью» такой защиты является восстановление мифопоэтической матрицы между реальностью и фантазией, потому что именно в ней живет душа девочки и ангел играет роль хранителя этой души. Таким образом, отсюда следует, что выживание души является главной «целью» системы самосохранения.
Когда мы говорим, что человеческая душа живет в мифопоэтической матрице между реальностью и фантазией, мы неизбежно вспоминаем важнейшее понятие Винникотта – то, что он назвал переходным пространством между матерью и ребенком, между я и другим, я и миром. По Винникотту, переходное пространство – это место, в котором младенец делает решающий переход от всемогущества к принципу реальности. Этот переход включает в себя такие таинственные процессы, как «вселение» и «персонализация» некой жизненной искры в человеке, и при этом происходит нечто большее, чем тождество восприятия младенцем реальной материнской груди и ее галлюцинации (см. введение). Существует также внутренний процесс – переходное пространство между Эго и его глубинным основанием, укорененном в том, что Юнг назвал Самостью. По-видимому, это и есть то самое промежуточное внутреннее «пространство», в котором обитают ангелы и другие гибридные даймонические существа, обладающие двойственной природой.
С этой точки зрения, возможно, ангел маленькой девочки играл роль внутренней переходной фигуры – посредника – в условиях, когда отсутствовал внешний посредник. В момент диссоциации эта внутренняя реальность, вероятно, просочилась через диссоциативный разрыв во внешнюю реальность и предстала как внешнее «существо». Мифопоэтическая «кровь» загустела и покрыла рану, чрезмерную для Эго маленькой девочки, «коростой» универсальной истории еще до того, как у нее появилась возможность создания своей личной истории этого события. Так Эго девочки получает опору, которая представляет собой нечто трогательно истинное, имеющее отношение к тому, в чем ее душа нуждается в такой момент – чтобы кто-то позаботился о ней! И, видимо, этот «кто-то» является кем-то большим, чем реальная мать, или, по крайней мере, большим, чем реальная мать в этот конкретный момент.
Можно было бы спросить: «Как вообще ребенок внутренне перерабатывает реальность смерти – в нашем случае смерти любимого отца девочки – независимо от того, насколько внешнее посредничество отвечает потребностям ребенка?» Разве в этом смысле не все мы являемся «сиротами Реального»? И разве не у всех нас есть в запасе мифопоэтические (духовные) истории, составляющие матрицу смысла, помогающую удерживать наши души в бытии, на краю той пугающей бездны, которую мы называем «смертью»? Используем ли мы эту матрицу, чтобы преобразовать высшее таинство, проникшее к нам через разлом травмы, в приемлемую для нас историю? Более того – для того, чтобы сделать ее пригодной для жизни? В этой травматической ситуации девочка не могла обратиться к помощи извне, поэтому ею были востребованы внутренние, «духовные» ресурсы. Иначе бы ее душа «обрушилась».
Мы не знаем, чем закончилась эта история. Мы не знаем, стала бы эта малышка одной из «сирот Реального» Гротштейна. Если мать опосредовала этот опыт эмпатично и адекватно, помогла внутренней переработке этой травмы через игру и готовность использовать свое воображение в ответ на чувства и фантазии девочки, то присутствие фигуры ангела-хранителя, обеспечивающее мифопоэтическую матрицу для души, скорее всего, было временным. Наверное, в итоге он вернулся в бессознательное и слился с бессознательным фоном. Однако в том случае, если мать погрузилась в свою собственную тревогу и депрессию на несколько дней или недель, то ангел мог превратиться для ее дочери в постоянное психическое присутствие и заменял бы собой реальность, а не смешался бы с ней, как это обычно происходит в переходном пространстве. В этом случае фигура ангела способствовала бы инкапсуляции травматического опыта, так что ощущения, аффекты и идеи, связанные с травматическим переживанием, оказались бы изолированными от нормальных процессов запоминания. Постепенно он превратился бы в ангела тьмы и, в конечном счете, взял бы на себя управление диссоциативными процессами в психике ребенка. В главе 3, в которой мы обратимся к сюжету нисхождения в Ад в первой части «Божественной комедии», я приведу яркий пример такого «падшего ангела» и результатов его разрушительной активности во внутреннем мире.
Я вспомнил об этом случае здесь, в начале моего повествования, потому что он является хорошей иллюстрацией основной идеи этой книги о важности сохранения в поле зрения двойной перспективы – духовного и материального – в шокирующих ситуациях, подобных описанной в этом примере. Возвращаясь к нашей эскимосской маске «Сказителя» из введения (рисунок 1.1), можно сказать, что такая позиция означает одновременное сосредоточение взгляда, направленного и вовнутрь, и вовне – «бинокулярное» видение. Только оставаясь на такой парадоксальной позиции, мы можем в полной мере получить доступ к таинству, открывающемуся в подобных случаях. Винникотт настаивает на том, что когда ребенок одновременно создал образ материнской груди и обнаружил реальную грудь, то далее возникает «договоренность между нами и ребенком о том, что мы никогда не спрашиваем его: «Ты сам создал или получил это извне?» (Winnicott, 1971: 12). Мы никогда также не спросили бы травмированную девочку из описанного выше случая, «встретила» ли она ангела как фигуру внешнего мира или «создала» его во внутреннем? Такой вопрос был бы насилием над душой, потому что поставил бы под угрозу промежуточное пространство, мифопоэтическую матрицу, где человеческая душа находит посредника, помогающего ей расти и развиваться. Из этой матрицы вырастают все существенные истории, а душе нужна история – резонансный образ – то, что соответствует ее собственной биографии.
Посещения в момент умирания
В следующих примерах приведено описание околосмертного опыта двух детей, когда каждый из них решал вопрос о жизни и смерти в присутствии и при помощи удивительных существ, которые уверили детей, что у них есть выбор относительно жизни в этом мире. В обоих случаях история такого присутствия хранилась ото всех в секрете как личная тайна из опасения, что другие люди их высмеют и посчитают «сумасшедшими». Рассказ другому человеку о том, что с ними произошло, когда они были близки к смерти, сам по себе оказал целительное воздействие на них.
Дженнифер и ангел
Маленькая девочка, которую я называю здесь Дженнифер, стала моей пациенткой, будучи уже взрослой. С большой горечью она вспоминала место на школьной детской площадке, где она сидела в стороне от других детей, когда поняла, что она «разбита». Ей было всего восемь лет. В течение двух лет она подвергалась регулярному сексуальному насилию со стороны сводного старшего брата, который угрожал покалечить ее, если она скажет кому-либо о том, что он с ней делал. Она ощущала себя изменившейся, другой – поврежденной, не в состоянии принимать участие в играх, преступным образом лишенной невинности, сломанной. Мы могли бы сказать, что ее сердце было разбито. Это так и было, но она смогла почувствовать свою печаль из-за этих утрат лишь намного позже, в терапии. А пока она чувствовала себя «плохой», диссоциированной, отвергнутой и чужой в этом мире, который, как ей казалось, другие дети осваивали без труда. Это отчуждение было двойным – от людей во внешнем мире и от себя самой. Если раньше она была «в гармонии» с собой, играла и росла, как обычный ребенок, то после сексуального насилия она была «не в ладах» с собой, «отстраненной» от себя, расщепленной надвое. Одна ее часть наблюдала, упрекала, критиковала и сравнивала ее с другими, а другая была полна стыда, с тревогой пыталась быть как все. Ее сущностная часть, по которой она знала, какая она есть, – самая сердцевина ее личности – скрылась, ушла в такие глубины, что она потеряла контакт с ней. Она упорно преодолевала трудности жизни, проживаемой ей лишь наполовину, но что-то главное теперь в ней отсутствовало, и она не могла понять, что же это было, чего ей не хватало.
Когда Дженнифер выросла и начала терапию со мной, она как-то сказала мне, что когда-то давно потеряла свою душу. Она сообщила, что у нее бывали мимолетные состояния, когда душа возвращалась, если она в одиночестве рисовала в своей студии или бывала одна на природе, но большую часть времени она чувствовала себя лишенной внутренней ценности и была убеждена в своей неполноценности – в собственной «плохости». Она ужасно страдала, и большая часть этих страданий была из-за едкой самокритики и стыда за себя, которые никогда не смягчались, даже если она находила в своем окружении любовь и признание. Как будто душа покинула внутреннее пространство, и ее место занял мрачный глумливый дух, ментальная сущность, которая все отвергала, наполняя ее отчаянием и безнадежностью. Шли годы, и она чувствовала себя все более и более сломленной, все чаще и чаще «неудачницей» по сравнению с другими, обстоятельства ее жизни все чаще вызывали у нее горькую обиду и ощущение себя жертвой. Она выжила, но не жила. «Я должна постоянно придумывать себя, кем я являюсь, – сказала она мне позже, – у меня не получается просто быть такой, какая я есть на самом деле. Как будто я лишена права вести жизнь так, как это «делают» другие люди, у которых такое право есть… я всегда должна быть для кого-то или служить чьим-то целям».
Терапия предоставила ей пространство, в котором она смогла приступить к составлению и изложению своей подлинной истории, и это уже не было ложной историей жертвы-преступницы, наполненной самообвинениями, которую нашептывали ей исподтишка ее внутренние «голоса», или то, что Корриган и Гордон назвали бы «патологический ум-как-объект» (Corrigan, Gordon, 1995). Однако появление подлинной истории сопровождалось сильным сопротивлением Дженнифер из-за чувства горя, которое стало овладевать ей по мере того, как она позволяла себе чувствовать сострадание к той беспомощной и растерянной маленькой девочке, которой она была, когда началось сексуальное насилие над ней. Одно из воспоминаний, которое укрепило ее сострадание к самой себе, было связано с «посещением». Ей было 7 лет, когда она ощутила «присутствие света»; она понимала его как присутствие ангела, представляющего позитивную, интегрирующую сторону духовного мира, и как силу, поддерживающую ее волю к жизни.
Она была при смерти и лежала на каталке в шумном зале реанимации в больнице. У нее был разрыв кишечника после насильственного полового акта, совершенного сводным братом. Вдруг она услышала фразу, брошенную одной из реанимационных медсестер: «Особо не старайся, ей все равно не выкарабкаться». Она вспомнила, как теряла сознание, через силу вдыхая сладкий запах эфира, как обещала себе, что будет жить вопреки им и докажет, что они неправы. Потом она очнулась в узком коридоре больницы и ощутила, что знакомая боль, сопровождавшая ее так долго, сменилась тупой болью от плотных бинтов. Она спрашивала себя, знает ли кто-нибудь, что она находится здесь и еще жива, несмотря на их прогноз. Наконец ее переместили в палату, где находился еще один ребенок. Лежа на спине, она осмотрелась и увидела, что этот другой красивый и белокурый ребенок сидит на кровати и рисует что-то мелками из коробки, похожей на ту, которой она пользовалась в школе. Именно тогда у нее появилась мысль, что, возможно, есть еще причины продолжить борьбу. Она прикрыла глаза, но образ больших и ярких цветных мелков остался с ней, побуждая рисовать. «Можно мне порисовать? – спросила она. – Я хочу раскрашивать». Ее настойчивость впечатлила медсестер, они разрешили ей попробовать. Она стала их «маленьким чудом» и «чудесным исцелением». Но ее восстановление на этом не закончилось.
Несколько месяцев спустя в жутко холодный зимний день она была одна в мрачном пространстве вне времени, изолированная от окружающего мира лихорадкой и болью из-за рецидива перитонита. Она лежала в постели, то засыпая, то просыпаясь, зная, что с ней все не так, как надо, что ей все хуже вопреки заверениям окружающих, что она выздоравливает. Она была наедине с этой тайной. Сбоку лежало то, что осталось от Рождества, которое прошло без нее. Это была жестяная коробка с акварелью. Ей едва хватало сил держать в руках свое сокровище, но она провела утомительный день, изучая каждый цвет. Каждый из них был подобен прекрасной жемчужине, полной возможностей даже теперь, когда жизнь ее угасала. Она подумала: «Зачем это мне теперь?».
Рядом с ней, справа, появился ангел, испускающий мягкое бело-желтое сияние. Ни мужчина, ни женщина, он был одновременно и жутким, и замечательным, и каким-то удивительно знакомым. Без лишних слов, спокойно и заботливо эфирный посланник заявил: «Тебе не нужно продолжать все это; все будет хорошо, если ты уйдешь сейчас». Он сделал паузу и продолжил: «Если решишь остаться, будет нелегко».
Дженнифер помнит, что в тот момент было так заманчиво уйти и так легко: для этого нужно было всего лишь не звать никого на помощь. Но пока она мучительно размышляла, взгляд ее скользил по коробке акварели и остановился на ярко-красном цвете (роза марена). На нее нахлынула тоска. «Я должна использовать этот цвет, – подумала она. – Как я могу уйти и не порисовать им? Я должна остаться, чтобы рисовать – использовать эти краски». Не осмеливаясь взглянуть прямо в сторону ангельского сияния, она сказала своему посетителю, что знает, что должна остаться в живых.
В тот краткий миг тихого покоя и благодати Дженнифер знала, что ее нашел и поддержал благой разум, запредельный для ее я. Посещение ангела принесло с собой знание и умиротворяющее чувство принадлежности чему-то большему, чем она сама.
Теперь она знала, что ей делать, и это имело смысл и значение в большом плане мироустройства. И хотя тогда она этого еще не знала, ее страсть к цвету, которая помогла ей сделать этот выбор в пользу жизни, останется с ней навсегда и приведет ее к карьере художницы.
Несмотря на невыносимую боль в детстве и на почти полную утрату надежды, Дженнифер обладала привилегией видеть что-то «за пределами мира сего», и это все меняло. Теперь у нее был свидетель ее одиноких страданий, и это изменило ее мировоззрение. Она испытала то, о чем античный поэт Эсхил говорил в «Агамемноне» (1957: 9, строки 179–183):
Моя пациентка закончила свою историю и заплакала: она никому не рассказывала ее в течение 50 лет. Она помнила, как принимала решение жить, и это убеждало ее, что она способна это делать. Тот факт, что этот ангельский дух посетил ее и застал в «болезни к смерти», а потом позволил ей узнать, что есть бо́льшая история ее жизни, больше, чем то, что мог понять семилетний ребенок, а именно то, что с ней «все будет хорошо», если она перестанет сопротивляться и просто соскользнет в смерть. Это глубоко ее тронуло. Ее рассказ глубоко тронул и меня. В комнате возникла атмосфера своего рода мудрой проницательности и душевной глубины, которая изменила нас обоих.
Комментарий
Если мы попытаемся объяснить опыт моей пациентки, понимая его теоретически как мост, соединяющий «два мира», признавая реальность и психики, и духа, то получится следующее. Сексуальное насилие со стороны сводного брата Дженнифер было событием, разбившим ее жизнь на до и после, переживанием, опустошившим ее душу и, по определению, травмирующим, так как оно превосходило все интегрирующие возможности ее незрелого Эго. Ответом психе на травму сексуального насилия была диссоциация этого опыта, то есть к его исключению из непрерывного процесса развития эго-идентичности. С этого момента переходное пространство (Винникотт) становления ее личности было перекрыто. Теперь ее жизнь продолжалась, но в ней образовалась брешь, разрыв в развитии Эго (она называла это: «я была разбита»). Мы можем представить себе, что через эту брешь ушел некий живительный дух, который она называла своей «душой». Этот дух улетучился из существовавшей ранее целостности психики и тела и исчез в неизвестном направлении. Однако через тот же самый разрыв в самый мрачный момент своей жизни, когда она почти лишилась надежды, она увидела отсвет «присутствия», фигуру ангела, заботящегося о ней и участвующего в создании истории ее жизни.
Этот ангел, по-видимому, поддерживал бытие Эго Дженнифер даже в самые мрачные часы, присутствуя, когда рядом с ней не было ни одного человека. Дженнифер знала, что никто из людей не мог контейнировать ее слезы. Она не могла психологически переработать свою травму ни с кем из своей семьи или друзей. Однако при этом она чувствовала, что за ней кто-то присматривает и сопровождает ее, оставаясь на пороге другого мира, и этот кто-то будет с ней до тех пор, пока она не встретит в этом мире человека, который сможет его заменить.
Так как душа, по-видимому, представляет собой оживляющую сущность или истинное я в центре каждой личности, утрата души лишает мою пациентку всяческих жизненных сил, когда она чувствует себя полуживой, онемевшей или замороженной, не способной к активной, творческой жизни, отчужденной, фрагментированной и подавленной. В психотерапии она надеялась заново почувствовать себя живой, и мы вместе с ней пытались создать безопасное пространство для возвращения души. Это происходило постепенно, когда она ощущала себя в безопасности в созданном нами пространстве. В нем она находила в себе смелость признаться в отчаянной потребности в другом, которую чувствовала всю жизнь и всегда стыдилась ее.
Некоторые важнейшие моменты нашей работы были крайне неприятны для Дженнифер. Они были связаны с моими интевенциями, в которых я конфронтировал ее с ее защитным заискиванием, ее «взрослым» способом оградить себя от осознания того, что она на самом деле переживала в глубине себя – от чувств, которые, по ее убеждению, делали ее в глазах других раз и навсегда дефектной, неинтересной или больной. Я должен был терпеливо искать путь в лабиринте ее «предъявляемой личности» к внутреннему аффективному ядру, которое было ради безопасности скрыто от мира. Неудивительно, что за показной вовлеченностью в поверхностную беседу скрывалось ее твердое мнение о собственной дефектности, о том, что никто не может ее полюбить, и ее базовое убеждение, что она «испорченный товар». Это убеждение сохраняло свою действенность из-за сурового, тиранического интроекта, который говорил ей: «Не дай ему видеть, насколько ты больна; не говори сама – это будет ошибкой; оденься по-другому, ты выглядишь нелепо; это не может быть твоим – у тебя все равно отберут; ты слишком толстая, чтобы быть привлекательной для мужчины!» и так далее. Мы встретимся с такой внутренней фигурой – «обратной стороной» ангела-хранителя Дженнифер, в ряде случаев представленной в главе 3 в образе «демона».
Тиранические негативные голоса в системе самосохранения Дженнифер не могли быть ясно ею услышаны, потому что были эго-синтонными. Они говорили то, что, как она думала, было «правдой» о ней. Мои уверения в обратном ничего не меняли, потому что внутренний тиран всегда бил все хорошее своими козырями. Даже малейшие признаки ослабления интереса с моей стороны, если я опаздывал, отвлекался или даже если между нами возникали моменты тишины, усиливали ужас и демонические проекции. Ей казалось, что я уже «устал от нее» и «собираюсь закончить терапию с ней, потому что она мне надоела». Единственному человеку, которому она смогла рассказать свою историю, она, вероятно, «наскучила, и он отказывается от нее».
Постепенно, по мере того, как мы прорабатывали разрывы контакта и восстанавливали наш раппорт, открылось пространство между ее наблюдающим Эго и внутренней «системой» интерпретации. В этом пространстве нашлось место для печали, и она стала плакать, когда рассказывала о своих переживаниях. Что-то подлинное появлялось между нами, а ее воспоминание и рассказ о том моменте в детстве, когда ей явился ангел, и о том, как она сделала выбор в пользу жизни, привел нас к гораздо большей близости, чем все, что было в терапии до этого. Эта близость каким-то образом объединила нас вокруг трагедии ее раннего детства. Я имею в виду здесь не типичную историю жертвы и преступника, а объективную трагедию ее жизни (и, в конце концов, триумф). Разделив друг с другом эту глубинную реальность, мы прикоснулись к «Великой Истории», лежащей за пределами ее личной истории: это был тот уровень ее переживания, где она участвовала в трагедии (и в триумфе) человеческой жизни как таковой с той долей тьмы (и света), которая пришлась на ее собственную жизнь.
Признать себя причастной общечеловеческой трагедии – это совсем иное, чем чувствовать себя ошибкой рода человеческого. Дженнифер теперь понимала, что есть нечто большее, чем сумма ее внешних успехов и неудач. Какая-то часть ее личности была связана с чем-то бо́льшим, и, когда она рассказывала свою историю об ангеле, это «что-то большее» было в комнате между нами. Мы знали это, потому что неописуемое чувство нахлынуло на нас обоих и пространство заполнилось чем-то благословенным. Дженнифер поделилась со мной, что ей показалось, что рассказывание этой истории каким-то образом помогло ее душе вернуться.
Подобно магниту, притянувшему другие жизнеутверждающие энергии в ее внутреннем мире, рассказывание истории об ангеле пробудило целый ряд воспоминаний о раннем детстве, о которых Дженнифер до сих пор не говорила. Среди них, например, был тот факт, что до того, как началось насилие, она была боевой девочкой – лидером в неформальной детской иерархии. Она, бывало, защищаясь от детей, которые плохо поступали по отношению к ней, щипала их. Кроме того, она любила танцевать и совсем заиграла пластинку с сюитой из «Щелкунчика», танцуя в подвале дома в балетном костюме. Даже когда насилие уже началось, она еще могла почувствовать себя в безопасности в местной церкви, где пела в хоре. Она вспомнила, как ощущала облегчение, слыша, что Иисус любит ее, даже если она плохая. Она рассказала мне о своей молитвенной жизни: когда она хотела убить себя, то молилась о помощи и часто получала ответ на свои мольбы. Она вспомнила, что ей будто было сказано: «Ты можешь убить себя, если тебе так надо, но дай себе еще несколько недель… дела пойдут лучше».
Одна история была об особом сакральном месте на покинутой ферме по соседству – на склоне холма, куда она всегда приходила в марте, в любую погоду. Дома она замыкалась в отупляющей изоляции, а в солнечные дни украдкой уходила прочь, в свое особое местечко в поле. Холодный ветер колол ей руки, но там она могла быть едина с красотой окружавшей ее природы. В это защищенное место она приносила свои слезы матери-земле, которая могла утешить ее солнечным светом и тишиной. Именно в этом особом месте она пообещала Богу, что, если он позволит ей жить, она посвятит свою жизнь помощи другим детям, которые пострадали так же, как она.
Все эти воспоминания были частями развертывающейся истории, которую Дженнифер рассказывала мне и себе. Теперь ее история содержала два компонента – «два глаза», глядящих на внутренний и внешний мир, тогда как поначалу ее рассказ был одномерным, содержал лишь факты, но не душу. Конечно, этот интегрированный нарратив возник не сразу, при этом было много обходных путей и отступлений в регрессию, но история, которая возникала в результате наших совместных усилий, в целом более соответствовала истине, была более глубокой и осмысленной.
Дженнифер также сообщила мне о своих переживаниях «выхода из тела», имеющих непосредственное отношение к духовно-психологической точке зрения, которую мы приняли в этой книге. Вот что она сказала:
Когда я была близка к смерти и парила над своим телом в палате реанимации, возникло ощущение безразличия и покоя… беспристрастности… вижу тело подо мной. Промелькнула мысль: «Почему бы не покинуть его насовсем?». Но в то же время я боялась потерять свое тело из виду… Я не хотела этого. Наряду с этим, было ощущение связанности с чем-то бо́льшим, чем я сама. Было своего рода сознание другой стороны, более широкое… я не знаю, как сказать. Я думаю, это могли быть «прошлые жизни»… возможно… как будто что-то собирает сознание из прожитых жизней… было большее понимание, подобное взрослому состраданию к миру. В ту ночь я чувствовала, как мне жаль моих родителей. Мое сострадание не знало границ.
Этот рассказ, несомненно, созвучен некоторым размышлениям Уильяма Джемса в его Гиббертовских лекциях, прочитанных в Манчестерском колледже в 1908 году. Эти высказывания были неизвестны моей пациентке. Вот что говорил Джемс:
Многочисленные факты касательно разделенной или расщепленной человеческой личности, которые добыты гением некоторых медиков, таких как Жане, Фрейд, Принц… и другие, – феномены автоматического письма и речи, медиумизма и «одержимости» – эти аномальные или сверхъестественные факты [я считаю] позволяют уверенно предполагать, что возможно существование высшей «периферии сознания» (co-consciousness). Я сомневаюсь, что мы сумеем когда-либо понять некоторые из этих фактов, если прямо не воспользуемся концепцией Фехнера о великом резервуаре, в котором собирается и хранится память землян. Когда порог снижается и клапан открывается, обычно закрытая информация из этого резервуара проникает в разум исключительных людей среди нас… Я полагаю, что можно утверждать, что случаются религиозные переживания особого рода, которые с достаточной вероятностью указывают на связанность нашего сознания с более широким духовным окружением, от которого обычно отрезан обыкновенный благоразумный человек (а только такого человека принимает во внимание так называемая научная психология).(James, 1977: 134–135)
Впечатляет сходство между опытом Дженнифер и идеей Фехнера о том, что может существовать измерение сознания, выходящее за пределы времени и пространства и содержащее общую память наших предков. Оно также напоминает о размышлениях Ференци (см. выше) о проявлениях поразительной мудрости Орфы у его пациентки RN и согласуется с юнговской идеей о существовании коллективного бессознательного за пределами личного бессознательного.
Нарциссические черты Дженнифер в начале нашей работы, то есть ее почти полная идентификация с самопрезентацией, и то, каким образом ее заменила способность соединиться со страданием своего подлинного я, с внутренней печалью, обнаруживает некоторые интересные параллели с духовно-психологическим сочинениями Кьеркегора. Он называл нарциссическое состояние эстетическим. По его словам, эстетический индивид живет в полностью бессознательной непосредственности, «запутавшись во внешнем и временном, «в тревожном опасении, что Вечность может прорваться и напомнить ему, что вся его жизнь есть ложь» (Kierkegaard, 1972: 183). Неспособный ни перед кем раскрыться, он также не может любить; следовательно, его жизнь пронизана бесконечной меланхолией и отчаянием – «истерией духа» (Kierkegaard, 1972: 193). В таком состоянии Кьеркегор видит только одно средство спасения – акт отчаяния. Для него этот момент является началом подлинной этически-религиозной жизни. В этом акте капитуляции и с его помощью человек (как это ни парадоксально) выбирает себя или, вернее, получает себя:
И когда все вокруг человека затихает, становится торжественным, как ясная, звездная ночь, когда душа остается в одиночестве в целом мире, – тогда перед ней является не какое-то выдающееся человеческое существо, но сама вечная Сила, тогда небеса как бы раскрываются и «я» выбирает самое себя, или, точнее, получает самое себя. Тогда душа видит высшее, то, что не способен увидеть никакой смертный взор, она видит то, чего больше никогда не сможет забыть, – тогда личность получает рыцарское посвящение, которое облагораживает ее навеки. При этом человек вовсе не становится кем-то отличным от того, что он представлял собою прежде, но он становится собою; самосознание внезапно складывается воедино, и он уже стал собою.(Kierkegaard, 1972: 181)
Этот прекрасный параграф отражает убежденность Кьеркегора, что человеческое я является синтезом конечного и бесконечного, временного и вечного, свободы и необходимости. Незнание этого приводит к своего рода «истерии духа» или «болезни к смерти», которая погружает человека в одномерную внешнюю жизнь (нарциссизм), ведущую в никуда. Парадоксальным образом акт подлинного отчаяния – трагедию безвинного человека, которую стала признавать Дженнифер, – нес в себе намеки на невыразимое – свет, теперь проникающий через разлом и полностью признанный. К. Г. Юнг прошел через подобный опыт глубинного коллапса Эго с последующим обновлением жизни. Мы проследим юнговский путь во тьме в главе 8.
Околосмертные встречи с ангелом света
Следующий рассказ об околосмертном опыте попал в поле моего зрения в 2004 году после моей лекции на тему «Травма и душа» на конференции по религии и психологии, профинансированной квакерской группой Восточной Пенсильвании. В конце третьего дня конференции я отвечал на вопросы небольшой группы участников, которые ожидали индивидуальных бесед со мной. Мужчина средних лет подошел откуда-то сзади и сказал, что моя лекция вызвала в нем воспоминания о том, что было им забыто в течение многих лет. Это случилось, когда ему было 17 лет. Он начал рассказывать историю, потом с сомнением огляделся вокруг и сказал, что его история может оказаться «слишком странной». Другие люди в нашей небольшой группе почувствовали деликатность ситуации и потихоньку отошли прочь, оставив нас вдвоем.
Тогда Р. Диксон Белл рассказал мне сокращенную версию своей истории. Когда он закончил, я спросил его, записывал ли он когда-либо эту историю, а он ответил «нет». Я дал ему свой адрес электронной почты и предложил, если он захочет, записать историю полностью – это было бы способом отдать дань уважения тому, что было очень важно для него. И это может быть важно для других. Несколько дней спустя я получил по почте историю во всех ее подробностях с разрешением частично использовать ее для публикаций. Рассказ о том, как складывалось наше взаимодействие с ним в связи с этой историей, он позже опубликовал в местном квакерском журнале (Bell, 2006: 18–19).
Когда г-н Белл был подростком, у него было острое заболевание – серьезная инфекция средней части передней перегородки правого носового хода. Инфекция разъела носовую перегородку и ослабила один из артериальных сосудов мозга, который периодически разрывался, угрожая смертью от кровоизлияния. Он был в школе, когда артерия прорвалась, и он сразу же был отправлен в больницу, где попал под опеку опытного отоларинголога, на счету которого было множество успешных операций синусового прохода. Первоначальный прогноз был благоприятным.
Помимо постельного режима и постоянного мониторинга, проводились рутинные инъекции каждые четыре часа. Дни шли, а состояние г-на Белла необъяснимо ухудшалось. Он чувствовал, что слабеет. Вот история, рассказанная им самим:
Я бы сказал, что мое состояние ухудшалось и становилось отчаянным. Я заметил, как отводил глаза мой врач, как напряженно молчали мои родители, как у медсестер вдруг пропадал голос, когда они подходили ко мне. Моя больничная койка становилась смертным одром… Внезапно я ощутил себя плывущим по бескрайней бархатной тьме, абсолютно черной и комфортной. Я плыл и видел все вокруг, ликуя от свободы. Я изучил все пространство сферы, внутри которой оказался. Она была совершенной, за исключением малюсенького пятнышка прямо передо мной. Этот, так сказать, светло-голубой пиксель мешал полноте восприятия этой тьмы как прекрасной и успокаивающей. Это пятнышко раздражало меня и притягивало мое внимание. Я ощутил, что меня тянет к нему с огромной силой и скоростью. Свет нарастал. Я понял, что это было лучом, проходящим через портал, похожий на открытую сводчатую дверь. Свет был ярко-белым с голубоватым оттенком.
Внезапно я оказался внутри, прямо передо мной был источник света. Надо мной возвышалась фигура без шеи и конечностей, и ее тело было укрыто облакоподобным одеянием, простирающимся от головы, одеянием, которое ниспадало и становилось частью облакоподобного пола. Свет исходил из «его» глаз (хотя гендерные местоимения тут неуместны). Глаза были его единственной явной чертой, и я удивился, что без боли могу смотреть прямо в них. Я моментально наполнился чувством, что объят этим существом целиком: я понял, что кем или чем бы он ни был, он любил меня безмерно, как никто на земле не может любить. Я повернулся направо, на девяносто градусов; его глаза следовали за мной. Какая-то часть меня хотела видеть портал, через который я только что прибыл. Его уже там не было. Лишь слева за фигурой был небольшой шаровидный протуберанец, который я принял за куст. Как и все остальное, он был ярко-белого цвета с голубоватым оттенком.
«ТЫ…» Слово ворвалось в меня громовым раскатом. Что-то очень новое и освежающее пришло ко мне прямо из горнил творения. Оно заполнило меня всего. Я понял, что это слово просто возникло, а не было услышано мной. Это означало, что прекрасную часть меня можно было назвать лишь этим словом «ты». Я упивался полнотой смысла этого слова, мне передавалось его совершенство. Я был слит с этими глазами…
«МОЖЕШЬ…» Снова открытие. Музыка начала времен. До сих пор я никогда не слышал ее, никогда не считал абсолютную свободу выбора самым истинным значением этого «можешь».
«ОСТАТЬСЯ…» Слоги этих слов внедрялись в мою голову. В каждом было обещание полного знания…
«…ИЛИ… ТЫ… МОЖЕШЬ… ВЕРНУТЬСЯ»
Образы моих родителей переполнили меня неописуемой скорбью. Печаль на пороге ухода нарастала во мне. Затем все поглотил гнев. Гнев был направлен на то место внутри моего черепа, где было кровотечение. Взрыв гнева, полного энергии и жара. Я знал, что именно я выбрал…
Я проснулся посреди ночи, и мне было лучше. Три дня спустя я вышел из больницы. Мой врач был поражен.
Позже (мне было всего семнадцать лет) я прочитал самоотчеты людей, имевших околосмертный опыт. Мне было знакомо то, что они видели. Я не любитель рисковать, но с того дня я больше не боялся смерти… И я никогда не забывал мгновения, пережитые мной на больничной койке, когда я был очень больным подростком в марте 1966 года.
В написанной позже статье в квакерском журнале г-н Белл размышляет о своем решении рассказать мне эту историю после той лекции.
Вообще-то я никогда не чувствовал себя так хорошо, как после того, как подошел к кафедре и поделился кое-чем личным. Тяжкий путь к кафедре доктора Калшеда привел меня к одному из самых освобождающих переживаний в моей жизни. Часть моей души, которую я прятал, смело вышла и заняла место под ярким солнцем в мире. Мир и глазом не моргнул. Самое важное, что в той духовной встрече я чувствовал, как нарастают интимнейшая безопасность и невыразимая любовь, становясь надежной и доступной частью моей персоны.
После разговора с Дональдом Калшедом я оказался слишком взволнован, чтобы уснуть, и пошел прогуляться по кампусу в Ливанской долине. Почти сразу я заметил, что шпиль часовни купался в ярко-белом свете с голубоватым оттенком. Я улыбнулся, зная, что уже бывал в таком месте, где давным-давно сияющий ангел зажег внутренний свет моей души.
Комментарий к двум предыдущим случаям: выбор жить
В двух предыдущих историях примечательным является то, что и Дженнифер, и г-ну Беллу их заботливые ангелы предложили сделать «выбор». Этот выбор, видимо, мобилизовал их волю к жизни. В случае Дженнифер это выразилось в «позитивном» стремлении рисовать ярко-красной краской, как маленькая девочка, которую она увидела в больнице. В случае г-на Белла выбор мобилизовал у него осознание глубокой привязанности к своей семье и скорби, которую будут чувствовать его родители, если он умрет. Из глубин его существа возник резкий протест против его недуга. В каждом из этих двух случаев решительный выбор в пользу продолжения жизни происходит в ответ на участливое присутствие ангелов и слов, которые они произносят, обращаясь к умирающим детям.
Невилл Симингтон, австралийский психоаналитик, подчеркивал важность этого момента выбора жить. Он называет это выбором в пользу «дарителя жизни», под которым он понимает таинственный внутренний объект, состоящий из аспектов я и внешнего объекта, поддерживающего жизнь. «Даритель жизни» начинает свое существование, только если мы выбираем жизнь. Симингтон говорит, что многие моменты в жизни ставят перед нами эту экзистенциальную дилемму – выбрать или отвергнуть «дарителя жизни». Это акт веры. Если даритель жизни отвергнут, результатом является уход в себя и некоторые формы патологического нарциссизма (см.: Symington, 1993: 3).
Симингтон имеет в виду, что решающим фактором в том, возьмут ли верх над жизнью человека примитивные психологические защиты и приведут ли они к нарциссизму, является не детская травма, а реакция индивида на травму – сможет ли он все-таки выбрать «дарителя жизни» перед лицом невыносимой боли. Очевидно, что в обоих случаях, описанных выше, этот выбор был сделан, и мы можем себе представить, что ангельское присутствие помогло им обоим сопротивляться сползанию в защитное забвение, возможную смерть, выбранную вместо жизни.
Развивая дальше эти идеи, мы можем сказать, что заботящийся ангел каждого из них, видимо, предоставил «бо́льшую» историю – матрицу смысла, которая простирается за пределы их Эго, привязанного к травме. Так, после встречи Дженнифер с ангелом у нее появилась уверенность, что она находится здесь ради бо́льшей цели, что у нее есть какая-то «миссия», до этого ей неизвестная, и переживание чистой красоты ярко-красного цвета помогло восстановить ту мифопоэтическую матрицу (включающую искусство), которая делает жизнь одушевленной. Это позволило ей выбрать жизнь, даже если это, несомненно, означало большее страдание. Больший смысл явился на мгновение и Дженнифер, и г-ну Беллу, и их души вернулись в потенциальное пространство «между мирами». Таким может быть, по крайней мере, одно из объяснений расширившегося ощущения полной смысла жизненности, появившегося после встречи с неординарной реальностью.
Дева Мария как ангел-хранитель
Молодая женщина, пережившая инцест, была у меня в анализе уже около двух лет, когда стали восстанавливаться воспоминания третьего и четвертого года ее жизни. Каждое воскресенье, когда мать уходила в церковь, отец, пьяный с утра, уводил ее из спальни в подвал, ритуально шлепал ее, а затем, мастурбируя себе, пальцами проникал в ее влагалище. Появление этих воспоминаний вызывало резкое усиление тревоги, у пациентки мутнело в глазах и возникало ощущение, будто бы комната начинала вращаться, поэтому наши возможности исследования этих воспоминаний были весьма ограничены. По мере того как мы медленно продвигались в работе с этим материалом, постепенно становилось понятно, что эти воспоминания были организованы странным образом, все они содержали описание сцен с позиции наблюдателя, находящегося «наверху», иными словами, часть ее личности была диссоциирована и, покинув тело, наблюдала со стороны то, что отец проделывал с ее телом. Однажды на сессии я произнес вслух вопрос, «где» пребывала она сама во время этих диссоциативных эпизодов. Она задумалась на мгновение и затем разрыдалась, после чего с волнением сказала: «Я была на руках у Богоматери». Затем она рассказала, что Богоматерь – она всегда была в одеянии голубого цвета – неизменно предоставляла ей внутреннее убежище в невыносимые моменты, которые ей довелось пережить в детстве.
В этом убежище то, что осталось от личностного духа моей пациентки, обретало безопасность, происходило контейнирование, которого не было в ее реальной жизни в отношениях с реальной матерью. В этих видениях Богоматерь выступала как даймоническая и нуминозная фигура, была ангелом-хранителем, одним из персонифицированных «присутствий», принадлежащих мифопоэтическому базису психе. Она принимала молитвы моей пациентки и оберегала ее целостность во время кризиса – это был трансперсональный контейнер в отсутствие индивидуального.
Мария и младенец на высоте 25 000 футов
Я рассказал эту историю группе психотерапевтов в послеобеденное время на семинаре по травме. Женщина по имени Катарина подошла ко мне в перерыве и сказала, что моя история о «Богоматери» вызвала в ней давно забытые воспоминания о детстве. Из ее глаз текли слезы, когда она кратко рассказывала мне свою историю. Некоторое время спустя я получил от нее письмо по электронной почте, которое содержало рассказ о тех событиях ее детства. Письмо начиналось так:
Уважаемый д-р Калшед, ваши слова стали долгожданным солнечным теплом, растопившим еще один покров моей души. Как вы знаете, теперь это приумножило свет во мне, мое понимание и свободу. Это очень раскрепощает и волнует. Спасибо! Я только однажды и очень давно рассказывала эту историю и была тогда поражена последующим прорывом своих чувств и ощущением освобождения. Большинство людей посчитали бы эту историю невероятной, так что я держала ее в себе. Спасибо, что Вы захотели выслушать и поверили, что это правда. Это позволило мне почувствовать себя не так одиноко.
Катарина родилась в Восточной Пруссии в начале Второй мировой войны. Ее отец ушел на войну, а матери пришлось работать в далеком городе, согласно военным директивам Гитлера. Девочка и ее старший брат жили с бабушкой по материнской линии. Оми (бабушка) была единственной постоянной фигурой в ее детстве, очень любящей и поддерживающей надежду. Вскоре бабушка по отцовской линии забрала брата к себе, и у Катарины не стало единственного товарища по играм. Когда Восточный фронт стал быстро приближаться к ним, она и Оми лишились дома. Ужасные слухи о массовых убийствах распространялись по всей Восточной Пруссии, как лесной пожар, и семья бежала на юг во Фрайберг.
Через три недели после своего прибытия войска союзников стали бомбить город. Катарина помнила свист падающих бомб, пожары, запахи и крики покалеченных и раненых людей. Три тысячи человек погибли за считанные минуты. Они спасались бегством назад в Восточную Пруссию. Беженцев преследовали русские пехотинцы, опустошающие города и села, убивая на своем пути всех немцев подряд. Три месяца спустя истощенные и бездомные, но живые они стали рабочими-мигрантами в Баварии, где могли обеспечивать себе жизнь работой на полях. Катарине было к тому времени пять лет. Война закончилась, все мужчины в семье умерли или пропали без вести. Мать нашла работу в Мюнхене, где вскоре познакомилась с американским солдатом и вышла за него замуж. А Катарина и Оми остались вдвоем в маленькой тихой деревне, где могли начать жить заново, хотя баварцы их и невзлюбили. Но это не имело значения. Им было достаточно друг друга. Вот история в ее собственном изложении:
Жизнь с Оми была прекрасной. Земля была тихой и зеленой. Запахи природы были яркими, полными надежд и умиротворения. Больше не было ни бомб, ни выстрелов из низко летящих самолетов, ни танков за нашей спиной. Больше не надо перешагивать через мертвых животных и людей. В Баварии у коров и коз, кур и свиней было много корма. Мы работали на фермах с утра до ночи. Я всегда была рядом с Оми. Она будила меня затемно, мы шли во флигель. Она подсказывала мне, как украдкой надоить немного молока у коров. Уже тогда я понимала, что она будила меня, чтобы накормить. Оми пела, пока мы собирали хмель, пока мы снимали жуков с картофеля, пока мы шили что-то для фермеров.
Где-то в это время я услышала, что моя мать уехала в Америку с солдатом. Через год меня отослали к ней и этому военному. Я не знала их обоих. Я не знала, что это означало – покинуть Оми навсегда. Я была в ужасе, но не плакала. Моей единственной ассоциацией со словом «самолет» было то, что с них сбрасывают бомбы. Мои ладошки будто примерзли к перилам металлического трапа, по которому мне надо было подняться в самолет, чтобы лететь в Америку. Человек в колючей униформе разжал мои руки и отнес меня внутрь военного самолета. Он посадил меня около окошка, где я и пробыла все 18 часов полета. Я не могла ни на кого смотреть, только в окно.
Самолет громко заревел, и меня вдавило в кресло. Я закрыла глаза и приготовилась умереть. Я не плакала, но хотела быть вместе с Оми, когда умру. Мне хотелось бы умереть вместе с ней в Восточной Пруссии. Когда я открыла глаза, то не поняла, где нахожусь. За окном были облака, и на одном из них – большом белом и с куполом – сидела Мария с младенцем Иисусом. Я не могла оторвать от нее взгляд, боясь, что она исчезнет. Она убаюкивала ребенка, прижимая его к себе, его голова лежала на ее груди. Ее одеяние было светло-синим, а ребенок, кажется, был в чем-то розовом.
Я не знаю, как ей удавалось быть вне самолета на этом огромном белом троне из облаков. Она была такой умиротворенной и так поглощена своим ребенком. Я почувствовала, как они любят друг друга. Они летели со мной всю дорогу, даже в ночной тьме я могла их разглядеть. Я думала только о них. Я старалась не спать, боясь, что они покинут меня. Я была так счастлива, что они были там. Если бы я позволила себе думать об Оми, я могла бы заплакать. Что тогда можно было сделать? Ничего. Так же, как на войне. Было бесполезно плакать о еде и тепле, когда этого не было ни у кого. Тот же самый человек, который занес меня в самолет, разжал мои руки, вцепившиеся в сиденье, и вынес меня оттуда. Я оказалась в Америке, а Мария с Иисусом остались там, на небесах, где мы ненадолго с ними встретились.
Эти образы были настолько реальными, что даже сегодня я уверена, что это был не сон или продолжение образа сновидения. Много лет спустя, когда я уже сама была молодой мамой, мой взгляд приковала к себе статуэтка в магазине «Холлмарк». Поза Мадонны и ребенка была той же самой, что и тогда. Теперь на Рождество она сидит в вертепе у меня дома в клубах ваты. Спасибо Вам за то, что Вы захотели услышать это и поняли, что это правда.
Вот замечательный пример того, как с помощью благотворных мифопоэтических сил психика удерживала замещающий образ души Катарины, когда ей угрожало полное уничтожение и всеобъемлющее одиночество во время этой болезненной, долгой ночи перелета в другую страну. Маленькая Катарина на своем пути в Америку знала, что слезы ей не помогут – она не могла разделить свою травму ни с кем из тех, кто был в самолете, и она не хотела плакать. Так что на этом опасном перекрестке ее душа, можно сказать, временно «зависла» вне ее тела, удерживалась в приковывающем взгляд прекрасном образе любви богочеловеческой матери и ее богочеловеческого ребенка.
Через разрыв, порожденный невыносимой болью, визионерскому и скорбящему я Катарины явился прекрасный образ и закрыл собой этот разрыв. Этот резонансный образ предоставил историю, «матрицу» двух миров, которая как-то сохранила ее душу живой или удерживала ее какое-то время, до тех пор, пока она не смогла создать свою новую историю в Америке, в которой было место, куда могла вернуться душа. Поддерживающая история/видение была архетипической, заменившей слишком болезненную в тот момент личную историю. Она включала в себя глубокое единение матери и ребенка, и это позволило Катарине установить глубокие отношения привязанности, пусть и с воображаемой фигурой, в тот момент, когда она была поглощена скорбью из-за отсутствия ее реальной любимой Оми.
Таким образом, через разлом, порожденный травмирующим потрясением, мы можем видеть отблеск некоторых таинственных «духовных» энергий и образы-процессы, которые и изумляют нас и наполняют благоговением. Опыт таких переживаний согласуется с убеждением Юнга в том, что мифопоэтические содержания нашего внутреннего мира (драматические персонажи бессознательного) и взаимодействия с ними являются не просто интернализацией чего-то внешнего, но присутствуют в объективной психике; иными словами, они являются гражданами двух миров – духовного и материального, коллективного и индивидуального.
Однако здесь возникает важный вопрос: являемся ли мы материальными существами, которые случайно соприкасаются с другим миром духовной реальности по ту сторону «завесы»? Или мы являемся духовными существами, страдающими в своем материальном существовании? Эта дихотомия является ложной. Ясно, что мы – и то, и другое. Именно поэтому мы пытаемся жить в том потенциальном пространстве, где находится подлинная история – между мирами, глядя открытым глазом вовне, а закрытым – вовнутрь.
Мистический опыт в ходе юнгианского анализа
Приведенное ниже мистическое переживание «мира, залитого светом» (Foster, 1985) примечательно тем, что случилось с женщиной за тридцать, которая зашла в тупик в ходе юнгианского анализа. Она отчаялась быть понятой своим аналитиком и приняла решение о прекращении анализа. Видимо, разрыв этих важных отношений открыл ей доступ к глубокому нуминозному переживанию. Есть признаки того, что травмирующие утраты в начале ее жизни могли сделать Женевьеву Фостер особенно уязвимой к подобным переживаниям, которые поднимались из глубин ее личности при случавшихся позже утратах. Ее очень интересное повествование, обсуждение которого приведено ниже, было опубликовано много лет спустя. В нем содержатся некоторые проясняющие рассуждения, которые приближают нас к пониманию таких переживаний и их возможной связи с травмой.
Г-жа Фостер описывает, как в раннем детстве она страдала после смерти сестры, эта смерть стала для нее травматическим событием, а потом из-за преждевременной смерти своего первого мужа, в браке с которым она была лишь три года. Она обратилась за аналитической помощью к юнгианскому аналитику, доктору Эстер Хардинг в Нью-Йорке, широко известной в то время. Первые несколько лет их совместной работы она оценивает как очень плодотворные. С помощью доктора Хардинг г-жа Фостер вновь обрела ощущение целостности своей жизни, снова вышла замуж, стала матерью двух детей и нашла работу преподавателя английского языка в местном колледже. Она также стала очень активно принимать участие в деятельности только что появившегося юнгианского сообщества в Нью-Йорке, в том числе в заседаниях Клуба аналитической психологии и связанных с ним учебных групп. Однако в ходе анализа в ее отношениях с аналитиком стали возникать конфликты, которые усиливались в течение ряда лет, пока не достигли пика непонимания. Вот как она описывает этот тупик:
Мне казалось, что некоторый материал, который я приносила в анализ, имел креативный смысл или креативное содержание, однако мой аналитик последовательно обесценивала и отвергала его… То, что мне представлялось творческим, было для нее «бредом анимуса», и, по ее мнению, я смогла бы продвинуться в анализе, только если бы пожертвовала своей убежденностью насчет креативности… Я понимала это так, что она пыталась помочь мне подчинить свое Эго в такой степени, что могла бы возникнуть более важная и бо́льшая ценность. Но этот путь был не для меня, и я сопротивлялась… Мы не ссорились, мы обе искренне пытались… однако рано или поздно я соглашалась с тем, что я сама в глубине души считала ложной интерпретацией, и это сужало мою личность, и мы уже анализировали не мою реальную, но некую гипотетическую личность.(Foster, 1985: 7–8)
Наконец, г-жа Фостер, преодолевая внутреннее сопротивление, сказала своему аналитику, что она намерена прервать аналитическую работу с ней. Прекращать анализ было ужасно трудно, и это разрыв вызвал у нее очень сильную тревогу. Она не нашла у своего аналитика ни понимания, ни принятия этого шага. Но как бы трудно ни было, она была уверена, что этот поступок был необходим ей для сохранения ее базовой целостности как личности.
После этой сепарации в течение нескольких лет г-жа Фостер работала с другим аналитиком, который больше симпатизировал ее творчеству и оказался для нее намного более полезным. Однако спустя некоторое время, в частности после консультации с Юнгом, она решила вернуться к доктору Хардинг в надежде вернуть себе позитивные и негативные проекции, ранее сделанные на нее в переносе. К сожалению, вторая попытка была не лучше первой. Доктор Хардинг снова не одобряла то направление, куда она стремилась. Снова пришлось расставаться:
Наконец… я сказала ей во второй раз, что прекращаю свою работу с ней, в то же время выразив свою самую искреннюю благодарность за помощь, которую я ранее получила от нее… Я думаю, что как раз тогда она напугала меня, предрекая мне нервный срыв, если я прекращу аналитическую работу. У нее была очень хорошая интуиция, и, скорее всего, она ощутила мою необычную близость к бессознательному в это время, но она воспринимала лишь негативный потенциал этого.(Foster, 1985: 35)
Вскоре после второго трудного разрыва г-жа Фостер стала переживать экстраординарные «посещения». Вот прямая цитата из ее опубликованного рассказа о том, что с ней происходило в то время:
Мы жили в Вейне, и я преподавала в колледже Брин-Мор. Должно быть, это случилось во время каникул, потому что я была дома в понедельник днем, а детей рядом не было. Я прилегла вздремнуть на диване в гостиной… Мне приснилась левитация; казалось, я висела в воздухе на высоте фута или двух над диваном. Однако в ходе моего замечательного юнгианского тренинга всегда подчеркивалось, как важно «стоять обеими ногами на земле», так что по-прежнему во сне я сказала себе, что так не бывает, и мне удалось притянуть себя обратно на диван. Потом был еще один фрагмент сновидения, что-то про то, как за спиной и вокруг меня хлопают крылья. Затем я проснулась.(Foster, 1985: 42)
Психиатры того времени, да и сегодня многие из них назвали бы мое переживание галлюцинацией. В мистических терминах… это называют «интеллектуальным видением»… Открыв глаза, я не заметила ничего необычного, однако я знала, что в комнате со мной был кто-то еще. Вдруг я заметила нуминозную фигуру, стоявшую в нескольких футах передо мной, несколько левее. Между нами был взаимный обмен, двусторонний поток любви. Не было слов и звуков, свет заполнял все пространство. Был конец марта, всюду снаружи цвели кустарники. И в комнате, и за ее пределами мир был залит светом, сверхъестественным светом, который так часто описывают мистики и некоторые поэты.(Foster, 1985: 43)
Видение г-жи Фостер длилось пять дней! Рядом с ней не было никого, с кем она могла бы поделиться тем, что с ней происходило тогда. Ее муж, предубежденный против религиозного опыта, подумал бы, что она окончательно спятила. Так как ее аналитик предупреждал ее о возможности психотического срыва, то все происходящее с ней вызвало у нее сильное беспокойство. Все же переживание было настолько хорошим, что она не могла не доверять ему. Она знала, что в этих обстоятельствах ей следует сохранять спокойствие и придерживаться обычного распорядка жизни, поэтому она продолжала заниматься повседневными делами, развлекалась с родственниками, ходила в кино с мужем и т. д., всегда и везде «в сиянии славы» (Foster, 1985: 44).
Насколько я помню, я спала как обычно. Как всегда, я занималась рутинными делами, хотя и была взволнована этими чудесными событиями, происходящими со мной. В детстве я была ребенком с богатым воображением, и быстро научилась скрывать свою внутреннюю жизнь от окружающих. На мое отношение к семье это практически никак не влияло. Я не стала говорить с ними иначе… но теперь я видела их [и все остальное вокруг меня] sub specie eternitatis [17] , купающимися в этом божественном свете.
Даже сейчас… я могу сказать, что жизнь так и не вернулась [полностью] в свою прежнюю колею… [видение] изменило мою жизнь навсегда, и ценность того, что мне было позволено осознать в те несколько дней, для меня превосходит все остальное…
Я знала, что меня «сопровождали» и что Спутник пришел из области нуминозного. Через пять дней видение исчезло, но не полностью. С тех пор интуитивное осознание того, что меня «сопровождают», всегда со мной. Та нуминозная фигура по-прежнему здесь, я знаю, и лишь неполнота моего зрения не позволяет мне увидеть ее… я убеждена, что каждого человека сопровождает такая фигура (Foster, 1985: 45–48).
В течение года после своего нуминозного видения г-жа Фостер пыталась, как могла, понять свой опыт в юнгианском контексте. Ответ на ее письмо бывшего аналитика, доктора Хардинг, был предсказуемым: она рекомендовала «не доверять» явлениям такого рода. Обратившись к другим аналитикам, она получила в ответ больше сочувствия, но реального понимания не было. Все, казалось, считали, что ее опыт не представлял особого значения для развития ее личности – это своего рода психический курьез – тогда как сама она глубоко внутри себя знала, что это было самое важное событие в ее жизни. В то время ей больше всего помогли классические описания похожих мистических переживаний Эвелины Андерхилл (1955), так как они помогли ей поместить свой опыт в границы нормального. Позже она прочитала у юнгианского аналитика Эдварда Эдингера, что центральный архетип Самости часто проецируется на аналитика, и, когда, наконец, проекции изъяты, их обратный поток может привести к встрече с центральным архетипом как таковым (см.: Edinger, 1972: 42).
В своих более поздних размышлениях г-жа Фостер расширяет понятие Самости, или «Другого», и предлагает несколько интересных идей, имеющих отношение к теме этой книги. В соответствии с идеями Юнга об индивидуации она размышляет о том, что мы, видимо, ощущаем присутствие центрального архетипа с самого начала жизни. В качестве подтверждения этого она указывает на переживания благоговения, откровения или другие трансцендентные состояния, о которых сообщают многие дети в возрасте от трех до пяти лет (см.: Borg, 2004; Hart, 2003; Shroder, 1999; Coles, 1990). Она полагает, что этот центральный архетип является «основой души», но еще не воспринимается как нечто отдельное само по себе; напротив, он обычно проецируется на родителей, других значимых людей, наставников, священников, аналитиков и т. д.
С точки зрения Фостер, нуминозность центрального архетипа в какой-то степени отделяется от этих проекций и отбрасывает «золотой отсвет» в моменты нашей фантазийной игры, пока мы дети (Foster, 1985: 58). Однако чаще всего наша проекция образа центрального архетипа остается «приклеенной» к фигурам значимых людей или даже к неодушевленным предметам (в том числе природе в целом). Постепенно через болезненный опыт мы приходим к пониманию неполного соответствия многих этих «объектов» независимо от того, насколько они были нам дороги, нуминозной реальности центрального архетипа, которую мы проецируем (например, проекции г-жи Фостер на ее аналитика). Юнг предположил, что это часто происходит в середине жизни, когда мы готовимся к ее второй половине и, в конечном итоге, к смерти. Фостер приходит к следующему выводу:
В визионерском опыте, подобном моему, …эта главная ценность являет себя отдельно от человеческих и материальных объектов и сияет собственным светом. Когда такое происходит, она занимает центральное положение в психике, и – мы снова используем метафору Юнга – Эго вращается вокруг нее, как Земля вращается вокруг Солнца. Любая работа, которую я делала после этого, оказывалась не личным достижением, а приношением Другому, которому я теперь отдавала должное. Существует уже не столько чувство, что я делаю то или это («я живу», «я делаю карьеру»), сколько то, что жизнь проживается через меня.(Foster, 1985: 47)
По этому поводу на ум приходит потрясающее стихотворение Рильке:
Удивительные «присутствия», описанные в этой главе
Тема проекции центрального архетипа Самости и того, что происходит, когда эта проекция разрушается или уходит, приводит нас к размышлениям об опыте, описанном в этой главе. Мы могли бы описать то, что происходит, когда мы проецируем центральный архетип и «другой» несет на себе эту проекцию (и этот другой может быть индивидом или группой, например, семьей ребенка), как возникновение некоего «поля» – того, что Винникотт назвал «переходным пространством», не упомянув о его мистических измерениях. Это «потенциальное пространство», в пределах которого становится возможна одушевленная жизнь, пространство, где жизненная искра глубочайшего, самого сущностного, богоданного истинного я человека получает отклик от людей и вещей во внешнем мире, где душа медленно «воспитывается» страданием, как сказал бы Китс, принимая свою индивидуальность. Этот процесс создает «два мира», которые мы пытались удержать в поле нашего зрения на этих страницах – внешний и внутренний, человеческий и божественный, временный и вечный, Эго и Самость – два мира, диалектическое взаимодействие которых определяет человечность, а их одновременное присутствие способствует становлению в-бытии, обеспечивая здоровую жизнь.
Каждый из тех людей, об опыте которых мы говорили в этой главе, в той или иной мере пережил в своей жизни событие, которое мы называем «травматическим», и это заметно задержало или прекратило (через диссоциацию) естественный ход процессов в этом «поле». Для каждого случая мы могли бы сказать, что становление матрицы истинного я было прервано или искажено. Когда такое случается, душа, видимо, утрачивает свое срединное положение между мирами. Коллапс системы «двух миров» приводит к «утрате» души. Она перестает участвовать в партнерских отношениях между психе и сомой, которое возможно благодаря переходному пространству, и уходит в глубины бессознательного, чтобы сохранить себя в безопасном убежище. Видимо, в этом отступлении она присоединяется к центральному архетипу. Или, возможно, центральный архетип Самости и душа являются различными аспектами одной и той же трансцендентной реальности.
В каждом из наших случаев травма привела к нарушению оси «Эго – Самость» и, соответственно, произошла потеря души. Однако в каждом из этих случаев возникает явление центрального архетипа с участием мифопоэтических мотивов – обозначено присутствие резонансного образа, удерживающего душу в бытии. В нашем первом примере внезапное появление ангела-хранителя защищает маленькую девочку от невыносимого переживания. Находящейся при смерти и парализованной страхом Дженнифер неожиданно предлагается спасительная альтернатива: она может рисовать определенной краской и избрать для себя жизнь художницы. Г-н Белл, уже почти оставив этот мир, вдруг слышит «музыку Вселенной». Он пользуется предоставленным ему выбором, поняв причину, по которой он должен жить. Катарине в самый мрачный час ее детства неожиданно явилась Мария с младенцем Иисусом на облаке и сопровождала ее в продолжение всего долгого и трудного пути. Женевьева Фостер была разочарована и чувствовала себя оставленной в своем анализе. Внезапно пред ней предстало «существо света», она погрузилась в поток любви, струящийся между ними. Присутствие «спутника» преобразило ее жизни во внутреннем и внешнем мире.
В каждом случае мы отмечаем присутствие мифопоэтического образа, который принес с собой некую скрытую «историю». Не все из этих людей знали, что это за история, по крайней мере, в тот момент. Некоторые вообще предпочли ничего и никому не рассказывать, так как опасались, что их примут за безумцев. Однако этот опыт придал мужества каждому из них. Это мужество, видимо, пришло из внутреннего мира, когда в их внешней жизни ресурсы, которыми они располагали во внешнем мире для поддержания жизни души, были почти полностью исчерпаны.
Во введении я предположил, что «диссоциация предотвращает падение в бездну небытия». Рана, нанесенная психической травмой и диссоциацией, вскрывает «базисный дефект» (Balint, 1979), однако через разлом этого дефекта начинает поступать расплавленная лава архетипической психики и закупоривает рану символическим «присутствием». В каждом из наших примеров момент прерывания личной истории одновременно является отправной точкой архетипического сюжета. Такая подпитка из коллективного бессознательного удерживает душу в бытии, что, видимо, и является «задачей» той замечательной разумной части психе, которую я назвал системой самосохранения. Эта система воплощает в себе своего рода всеобъемлющую мудрость, осуществляет бесстрастное, но поддерживающее целостное видение всей жизни индивида и, по-видимому, ставит своей задачей выживание души и даже реализацию ее потенциала. Так или иначе этот разум спасает душу от уничтожения через восстановление мифопоэтической матрицы, разорванной при диссоциации. Она восстанавливает нарушенную травмой ось «Эго – Самость» изнутри.
Как мы увидим в главах 3 и 9, это не окончательное решение проблемы, ведь с какого-то момента силы системы самосохранения перестают действовать во благо и причиняют ущерб. Все же благодаря действию сил системы самосохранения мы получаем возможность увидеть отблеск другого мира, приоткрывается доступ к самым глубинным источникам нашей жизни, и мы обретаем смысл, когда над нами нависла угроза его утраты.
Таким образом, сверхъестественные «присутствия» в приведенных выше примерах стремятся заполнить разрыв, возникающий при исчезновении или искажении переходного пространства. Как видно из приведенных выше случаев, когда вместе с коллапсом потенциального пространства происходит утрата всех реалистичных надежд на помощь внешних объектов, то им на смену приходит внутренняя фигура, регулирующая взаимодействие между внутренним и внешним миром. Она закрывает разрыв мифопоэтическим присутствием – посредниками, поддерживает надежду и предоставляет в распоряжение человека мифопоэтическую историю, которая становится посредником и матрицей для души, захваченной травматическим переживанием. Возможно, некоторые психоаналитики сочтут появление таких «галлюцинаторных» внутренних фигур началом нарциссической патологии – раскола психики в результате действия таких примитивных защит, как диссоциация и проективная идентификация. Это было бы правильно с материалистической и редукционистской точки зрения, но для нашего подхода к представленному в этой главе материалу это будет лишь односторонней полуправдой.
На мой взгляд, психоанализ не может позволить себе такое одностороннее видение. В нем упускается то, что Юнг называл целевым элементом, когда задаются такие вопросы как: «На какой результат направлено такое переживание?», «Что оберегают эти защиты?» И, скорее всего, ответом на этот вопрос окажется – «человеческая душа».
Завершая эти размышления, я хотел бы предложить своего рода гностическую фантазию о развитии души в жизни человека. Эта история содержит некоторые переживания, касающиеся духовного и материального мира, о которых мы говорили в этой главе, и вплетает их в повествование, такое же древнее, как сама психика.
Видимо, процесс становления собой, тем, кем человеку предназначено стать (юнговское определение индивидуации), предполагает воплощение в материальном мире чего-то духовного. Некий зачаток истинного я вынужден совершить рискованное путешествие по очень опасной территории из мира вечности в мир времени, от духа к материи, от божественного к человеческому, чтобы стать душой человека. На этом пути его ждет много испытаний, ему предстоит пережить и выстрадать великое разочарование, возможно, ему не суждено полностью завершить это многообещающее путешествие, если его страдания на самом деле окажутся чрезмерными. Он даже может быть вынужден расколоться на две части, отправив какую-то свою часть обратно в нетленный мир, из которого вышел, чтобы быть уверенным, что душа не уничтожена. Иногда он может выйти из такого диссоциированного состояния и войти в жизнь еще раз. На этом пути проблески «света» от его истоков (и его верный спутник) могут поддерживать его в страданиях. И если во всей этой разорванности человеческого существования у него будет достаточно тех солнечных дней, когда жизнь кажется возможной… достаточно резонансных образов, эмпатичных объектов самости (Кохут) и оптимальных фрустраций (Винникотт), то он сочтет любовь стоящей того, чтобы пожертвовать всемогуществом… если он сделает это, расставшись с частью своей изначальной божественности, а не сделает ложным я… Тогда, по словам Т. С. Элиота,