Введение

В этом эпиграфе говорится о том, что наше ощущение целостности затмевается или заслоняется «кривыми зеркалами» «впечатлений» раннего детства – нашими образами в часто искаженном восприятии родителей или других значимых для нас людей. Отсюда также следует, что то, как нас видят другие, становится нашим видением себя – внутренним кривым зеркалом. После травмы, чему посвящена эта книга, что-то происходит с нашей душой и мы остаемся с множеством таких «кривых зеркал» и с ощущением, что мы стали отличаться от себя реальных и в каком-то смысле стали менее значимыми. Это происходит, потому что после травмы во внутреннем мире возникают диссоциативные защиты и искажают то, что мы видим в себе и в других. Они становятся факторами антицелостности в психике. Они дезинтегрируют и фрагментируют нас. Чтобы хотя бы мельком увидеть потенциал нашей целостности, необходима трансформация кривых зеркал, созданных этими защитами, чтобы мы обрели возможность «разглядеть сквозь» диссоциативные барьеры аутентичную часть нашего я, сердцевину нашей личности – сокровенную жизнь души, цель которой состоит в реализации паттерна целостности в процессе индивидуального развития. Как мы видели в материале предыдущих случаев, замена кривых зеркал – нелегкое дело. Мы привыкаем к собственному образу, который в них отражается, иногда даже оказываемся зависимыми от него. Защитные кривые зеркала, возникшие однажды в условиях тяжелого страдания при травме, увековечивают хроническую, но терпимую форму страдания. Такое страдание является своего рода хроническим повторением, известным в психоанализе как «вынужденное повторение». Оно происходит и происходит и никогда не прекращается. Каждый новый виток такого страдания «подтверждает» (для системы самосохранения) «правдивость» того искаженного образа себя, что отражается в кривом зеркале.

Иногда нужен другой человек, который предложил бы нам более правдивое зеркало, в котором мы могли бы разглядеть потенциал нашей целостности. Наиболее распространенный способ подвергнуть сомнению и проверить искаженный образ самих себя – обратиться за альтернативными интерпретациями к тому, кто воспринимает нас совершенно иначе по сравнению с тем, как мы привыкли видеть самих себя. Иногда эту задачу исполняют психотерапевты, подвергая проверке все то, что произносит внутренний голос системы самосохранения, очень привычный пациенту. Если такая интерпретация оказывается эффективной, пациент может неожиданно увидеть себя иначе, без искажений зеркалами своего детства. Тогда неожиданно открывается возможность для жизни здесь и сейчас.

Иногда освобождение от наших кривых зеркал приходит благодаря внутреннему опыту. Например, хорошая литература, кино, музыка, «эпифания» красоты природы, переживание нуминозного видения или сновидения могут разбудить в нас что-то более глубокое и истинное. В такой момент мы можем мгновенно освободиться от деформирующих образов, усвоенных нами, можем позволить себе заглянуть глубже в самих себя и увидеть скрывающуюся там правду о себе и своей потенциальной жизни… о своей потенциальной целостности. Иногда самые важные изменения к лучшему в терапии происходят не только за счет процессов, протекающих в интерперсональном поле, но и благодаря внутренним личным ресурсам пациента.

В психотерапии сновидения играют особенно важную роль, потому что часто являются «неискаженным» зеркалом, отражающим больший потенциал я. То, что мой пациент Майк (глава 4) называл своим «создателем сновидений», часто открывало ему более широкую перспективу по сравнению с узкой точкой зрения Эго. Эта расширенная перспектива часто включала в себя духовное измерение, которое само по себе было целительным. Внимание к сновидениям, пожалуй, является единственным фактором, который наиболее заметно отличает глубинно-психологический подход от интерперсонального или от подхода, ориентированного на отношения. В главе 1 я привел несколько примеров того, как духовное присутствие может послужить «зеркалом» для заточенного во внутреннем убежище я, приглашающего душу обратно, к воплощению.

В этой главе мы рассмотрим клинический случай и несколько сновидений, которые были ответом на происходящее в переносе/контрпереносе. При этом мы увидим то, как действовали защиты от целостности. Они отстаивали существование собственного «искажающего зеркала», отражающего жизнь пациентки. Они противодействовали росту сознания и ее более широкому видению себя, которое могло бы привести к интеграции болезненных аффектов, связанных с ее травмой.

В дополнение к клиническим примерам в этой главе мы рассмотрим тему целостности в свете недавних исследований представителей нейронаук, особенно работу Иэна Макгилхриста (McGilchrist, 2009) и Аллана Шора (Schore, 1994, 2003a, 2003b). Их разносторонние исследования показывают, насколько важна взаимообратная коммуникация между полушариями головного мозга для достижения целостности в ходе ментальных процессов. Накоплены доказательства того, что полушария человеческого мозга опосредуют очень разные миры переживаний и что оптимальное функционирование мозга предполагает интегрированную совместную работу обоих полушарий. Эти исследования головного мозга являются научным обоснованием идеи «двух миров», которая является фундаментом нашего психо-духовного подхода.

Результаты этих исследований также проливают свет на то, как возникающие после ранней травмы защитные процессы дезинтегрируют целостное функционирование мозга, что наносит значительный ущерб правому полушарию. В свою очередь, это может привести к постоянному дефициту интегрирования и переработки эмоций и к преждевременной и чрезмерной опоре на левое полушарие. Вследствие этого прогрессирует расщепление между телом и психикой. Эти данные очень важны для психотерапии травмы.

 

Быть увиденными в целостности

Когда я писал эту главу, меня вдохновляла история, рассказанная мне пациенткой, теперь уже коллегой, которую я буду называть Сандрой. Эта женщина, сама психотерапевт, стала встречаться с мужчиной и еще только знакомилась с ним поближе. Ее новый друг был художником-натуралистом, пережил множество травм, причем причиной некоторых из них был он сам. Он рос в бедности, в атмосфере тотального родительского пренебрежения. Подростком он отыгрывал свои чувства вовне, злоупотребляя наркотиками и алкоголем, несколько раз женился и разводился, пережил череду неудачных коммерческих проектов. И все же этот человек казался Сандре очень живым, чего она никак не могла найти в более «подходящих» мужчинах.

Через несколько недель после их знакомства они решили вместе пообедать. Они сидели за столом, когда этот человек наклонился к ней и сказал: «Послушай, моя жизнь сейчас – полная неразбериха. Мне почти нечего тебе предложить… Я едва зарабатываю себе на жизнь. А ты – женщина, успешная в своей профессии. Чем же я тебе интересен?»

Сандра опешила. Она была тронута такой искренностью и подлинной борьбой человека за себя и свою жизнь. Она взяла его за руку, вгляделась в него и сказала: «Я знаю… Но я могу видеть твою целостность». Наступило долгое молчание. Она видела, что ее друг-художник не знал, как ответить на ее слова, и внутренне метался. К его глазам подступили слезы. Он смущенно опустил глаза, стараясь, чтобы эмоции его не затопили.

«Никто никогда не говорил мне ничего подобного», – ответил он. Позже он сказал, что даже не совсем понял, что она имела в виду. Но что-то в нем распознало смысл ее слов, и когда он их услышал, то почувствовал искреннюю благодарность. Она затронула его душу и дала надежду. «Я могу видеть твою целостность».

Эта история очень впечатлила меня и не выходила у меня из головы. Я размышлял о том, что мы, психотерапевты, призваны удерживать образ целостности наших пациентов в те моменты, когда они чувствуют себя совершенно фрагментированными и раздробленными на части или когда они так переполнены стыдом, что они теряют из виду собственный личностный потенциал. Возможно, такое более широкое видение аналогично тому, что Бион подразумевал под материнским «мечтанием» и способностью матери контейнировать и трансформировать то, что в противном случае останется невыносимой болью ее младенца (Bion, 1962). Этот процесс является ключевым для развития аутентичного я младенца и его надежной привязанности к матери.

Моя пациентка Сандра знала, что значит предложить другу свое видение его целостности. В ее личной истории было много «искажающих зеркал», на ее жизненном пути ей встречалось очень мало людей, которые видели ее целостно. Ее тревожная мать держала перед ней очень кривое зеркало, так же как и католическая церковь, внушавшая, что за свои мысли она попадет в ад. В такой атмосфере было трудно найти свою целостность. В конечном счете, эта борьба за себя привела ее к личной психотерапии и профессиональному психоаналитическому тренингу. Она стала одаренным клиницистом, помогающим другим людям видеть сквозь свои «искажающие зеркала». На этом пути она обнаружила, что поиск своей целостности неизбежно выводит к определенным духовным аспектам психологии. Она убедилась, что поиск собственных подлинных и сущностных чувств и ценностей является также поиском более глубокой жизни своей души.

 

Целостность и наше духовное наследие

Один случай из детства Сандры ярко иллюстрирует тесную связь между целостностью и «духовным наследием» человека – богоданной способностью истинного я к самовыражению.

Вот как это было. Сандре четыре года, она взволнована и полна надежд, так как семья собирается переехать в свой первый настоящий дом, где ей обещана отдельная комната и двор с песочницей и качелями. Прекрасным весенним днем вся семья находится на улице, приветствует соседей и знакомится с ними, пока из фургона выгружают вещи. Полная творческого вдохновения, маленькая Сандра собирает букетик цветов и с энтузиазмом протягивает его своей маме в ознаменование этого праздничного момента.

Я предлагаю читателю здесь ненадолго остановиться и всмотреться в то, что в этот момент поставлено на карту… маленькая девочка с цветами в руке, полная любви, тянется к своей матери – в момент полной незащищенности и энтузиазма. Корень этого слова «en-theos» означает, что человека охватывает Бог или дух. Мы можем сказать, что нечто от уникального, богоданного личностного духа или души этого ребенка проникло через порог в ожидании принятия со стороны реальности. Это был внутренний акт любви, ожидающий ответа извне. Но такого ответа не было. Порыв Сандры не нашел отклика, поэтому ее дух в тот момент не смог «воплотиться» – не смог стать реальным.

Ее мать посмотрела на цветы, затем бросила взгляд на соседний двор и начала тревожно отчитывать свою дочь: «Нет-нет, Сандра! Что с тобой? Как ты могла? Ты рвала цветы в саду миссис Смит! Теперь ты пойдешь и извинишься перед ней!» Схватив ее за руку, она потащила девочку к соседке, заставила извиниться и тем самым сильно огорчила ее. Она разрушила надежду, присущую такому творческому акту, перекрыв доступ к переходному пространству, в котором целостное я Сандры искало актуализации.

Переживания такого рода – не редкость в детстве многих людей, и они не всегда достигают масштаба травмы. Мать Сандры не была «жестокосердной». В семейной атмосфере, во всем остальном поддерживающей, случайные крушения, подобные этому, не будут иметь такого большого значения, не будут разрушать дух ребенка, потому что такие раны могут быть залечены эмпатией и пониманием. Но мать Сандры постоянно беспокоилась, что подумают другие, и между ней и Сандрой часто случались эмоциональные нестыковки – было много «искажающих зеркал». В тот раз мать Сандры была гораздо больше озабочена тем, чтобы произвести надлежащее впечатление на соседей, чем сильными чувствами своей дочери. И пятьдесят лет спустя Сандра не может забыть то свое переживание в четыре года. Ей до сих пор стыдно. И этот стыдящий «голос» остается беспощадно карающим – внутренним «кривым зеркалом», которое повторяет: «Нет-нет, Сандра! Что с тобой?» Этот голос доказывает, что за всем ее внешним успехом и личными достижениями прячется глубинное ощущение собственного несовершенства, отраженное в этом кривом, теперь уже перфекционистском зеркале.

Видимо, стыд является нашей эмоциональной реакцией на то, что оказывается неприемлемым то, кто мы есть, а не просто то, что мы сделали. Если кто-то критикует наши действия в конкретной ситуации, это может вызвать чувство вины, но не ранить до глубины души, как то унижение, которое вызвала мать Сандры в тот момент. Оно было травмирующим, потому что источником спонтанного, полного любви порыва Сандры было что-то невинное и хорошее в ней, то, что мы связываем с потенциальной жизнью души. В этот момент внутри ее матери не было никакого резонанса, ничто не откликнулось на выражение души ее дочери. Вместо этого дочь отразилась в кривом зеркале. Когда такое происходит многократно, душа не может вселиться, актуализироваться в пространстве между я и другим, чтобы стать внутренним ресурсом самоподдержки. Напротив, в таких условиях жизненная искра в человеке должна скрыться в убежище, чтобы выжить, и в осуществлении этого ухода в убежище существенную роль играет диссоциация.

Как мы видели в предыдущих случаях в этой книге, диссоциация не уничтожает душу, а, скорее, расщепляет ее, чтобы уберечь и сохранить. К сожалению, это расщепление делает сущностное ядро я недоступным для функционирующего Эго, удерживая его в угнетенном и бессознательном состоянии. На юнгианском языке мы говорим: нарушена ось «Эго – Самость». Прерывается связь с источником внутренней поддержки. Между тем жизнь продолжается, но божественная искра истинной самости не в состоянии изнутри разжечь ее в полную силу. Идентификация с вызывающими чувство стыда отражениями кривых зеркал укрепляет ложное/функциональное я, отвечающее за отношения индивида с внешним миром, которое постепенно начинает доминировать во внутренней жизни. Это ложное я – часть целостного я, которая говорит «Нет!» спонтанным порывам, идущим изнутри.

Позже, в психотерапии или в теплых и сочувствующих отношениях душа-искра может быть заново найдена. Сандра восстановила свой жизненный энтузиазм и, переживая свою целостность, стала помогать другим людям приближаться к их собственной целостности. Она открыла для себя, постепенно начиная видеть поверх своих кривых зеркал свое подлинное отражение, «что есть возможность обрести свою целостность, что можно испытывать радость от того, что живешь».

 

Целостность, кривые зеркала и личный нарратив

Когда пациент приходит в психотерапию, он приносит свою личную историю, которая, как правило, очень фрагментирована и больше «не имеет смысла». В центре этой истории находится внутренняя божественная искра личности – богоданная суть я, которая ищет своего воплощения в этом мире. Часто бывает, что эта искра подлинной жизненности не получает достаточного признания в разнообразном положительном и отрицательном опыте-через-общение, который привносит в жизнь любого человека и радость, и страдание. Следовательно, в личной истории существуют пробелы или «дыры». Эти дыры заполняют «кривые зеркала» – защиты, вступившие в игру, когда страдание, возникшее в моменты непринятия, стало невыносимым и не могло быть пережито сознательно (травма). В эти моменты непринятия интеграция тела и психики нарушается, и ядро я не может воплотиться. Нарушена способность к созданию нарративов, потому что важные части жизненной истории становятся бессознательными. Они не исчезли. Они лишь остаются недоступными для сознательной переработки, пока не появится наблюдатель и аффект не сможет быть заново пережит телесно.

Кроме того, дыры в ландшафте души заполняются ментальными интерпретациями. Частично эти интерпретации происходят из коллективного слоя психики и поэтому стереотипны и карикатурны: с их помощью заполняются пробелы для того, чтобы придать осмысленную форму пережитому опыту. Это лучшее, что может создать ребенок для того, чтобы придать хоть какой-то смысл своим страданиям, однако, как правило, в результате получается искаженная картина, далекая от того что происходило в реальности. Иначе говоря, такая история является безличным, архетипическим сюжетом, а не повествованием, точно передающим личностный смысл произошедшего. У Сандры была именно та история, как у всех детей, чьи спонтанные порывы были отвергнуты миром. Она думала, что «с ней было что-то не так», что в ней скрыты дефект или недостатки, которые неизбежно делали ее жизнь «неудавшейся» и были причиной ее несчастий. Она не знала, что это за дефект, но была убеждена, что это «ее изъян» или «вина».

В главе о «Дите» мы видели, в какой личный Ад может ввергнуть нас такая история. Интерпретации, которые Дит навязывает своим пленникам, лишают их какого-либо желания что-либо менять в их положении. Как великий нигилист «он» безжалостно и неумолимо негативен – великий противник, великий обвинитель. Он держит перед нами кривое зеркало и, чем больше мы смотрим в него, тем больше убеждаемся в том дефекте, который он видит в нас. То, как Дит интерпретирует нашу жизнь, – это архетипическая карикатура на нашу подлинную индивидуальную жизнь, негативная, искаженная и примитивная интерпретация. Но, как правило, мы верим в нее.

Когда начинается психотерапия, терапевт предлагает пациенту новые, альтернативные интерпретации его страданий. Защитная система приходит в замешательство и сопротивляется этим новым формулировкам, но зрелое Эго пациента оказывается заинтересовано в них. Кроме того, внутренний ребенок пациента, который находится под очень мощным внутренним гнетом защитной системы, начинает привязываться к терапевту, а отражение терапевтом объемного видения потенциальной целостности приобретает для пациента все большее значение. Эта новая привязанность восстанавливает более глубокую аффективную связь между бессознательными центрами эмоционального я, укорененного в теле (правое полушарие), и более сознательными «высшими» аспектами мозга, осуществляющими функционирование Эго и процессы осмысления (левое полушарие). Новые, более широкие интерпретации начинают обретать смысл на чувственном уровне.

По мере углубления терапевтического процесса в сновидениях могут начать появляться образы утраченных или осиротевших частей я, которые исчезли в «дырах», появившихся в результате действия защит. Одному пациенту приснилось, что он нашел брошенного голодного щенка под кусками старого утеплителя, когда делал ремонт в доме. Другому пациенту приснилось, что в его пересохшем дворе из-под груды камней внезапно прорвались источники с водой, о существовании которых он и не подозревал. Когда такие утраченные аспекты переживаний я появляются в зоне внимания, «вспоминаются» и воссоединяются с я, то новые интерпретации личной истории также оказываются интегрированными в сознание. По мере того как кривые зеркала трансформируются с помощью горевания и проработки, появляется более целостный, эксплицитный личный нарратив, заменяя собой прежнюю историю – стереотипную, карикатурную, искаженную и имплицитную.

 

Юнг: восстановление целостности с помощью сновидения

У некоторых авторов «целостность» предстает как довольно абстрактная идея, – всеохватная и в то же время довольно туманная, но у Юнга это понятие означает нечто уникальное, имеющее отношение к психодуховной интеграции. Пожалуй, нет ничего важнее идеи целостности в юнговском понимании человеческой борьбы – нашего пожизненного стремления к целостности – и, возможно, ее пожизненного стремления к нам. Как известно, по Юнгу, целостность является универсальным стремлением или желанием человека осуществить все, что в нем заложено – все его возможности, все аспекты своего я, которые могут быть реализованы или заблокированы в зависимости от того, что предлагает нам наше окружение. Юнг называл индивидуацией развертывание этой потенциальной целостности изнутри: это «сильнейшее, самое неизбежное желание каждого существа, а именно желание реализоваться» (Jung, 1949: par. 289).

Во всех своих трудах Юнг снова и снова уделяет внимание диссоциативности психе. В самой природе психе заложена способность разделяться на части в ответ на сильную тревогу. Эти части (известные как комплексы), стремятся к самовыражению в образах сновидений как частичные личности. В своих предыдущих работах я описал типичную констелляцию таких частичных личностей как систему самосохранения и попытался показать, как она, выполняя защитную функцию, спасает регрессировавшее я во внутреннем мире и разрушает жизнь пациентов, пострадавших от травм в раннем детстве, во внешнем мире (Kalsched, 1995, 1996, 1998). Ярким примером диссоциирующей активности этой системы и ее «цели» является случай Майка, описанный в предыдущей главе.

Если моя интерпретация воздействия этой «системы» на личность является верной, то в психике людей, переживших травму, возникает своего рода вечный «двигатель диссоциации», бесконечно отталкивающий дезинтегрированные части психики друг от друга и тем самым являющийся фактором антицелостности, антиинтеграции в бессознательной психе. Эти защиты действуют автономно и запускаются страхом приближения к болезненным аффектам, угрожающим душе уничтожением, по сути, страхом «катастрофы, которая уже произошла» (Winnicott, 1974).

Однако это не единственная «сила», действующая в психе. Еще одна тенденция, сопоставимая по силе или даже сильнее упомянутой выше, – стремление к интеграции и целостности. И если Юнг прав, в нас есть «тоска» по этой целостности, инстинктивное стремление к ней. Юнг полностью согласился бы с Самуилом Кольриджем, который однажды посетовал, что многие люди не замечают «ничего, кроме частей», для них вселенная является лишь «массой мелочей». У самого Кольриджа душа «болела и жаждала созерцать и знать нечто большее – единое и неделимое… нечто Великое и Целое» (см.: McGilchrist, 2009).

Как мы можем понять эту тоску по «Великому и Целому»? Здесь, я думаю, мы подошли к вопросу, на который не может быть исчерпывающего ответа, – к тайне в самом центре работы глубинных психотерапевтов. Юнг понимал под целостностью нечто «большее», чем собирание личностью воедино всех своих дифференцированных частей и их интеграцию новым способом. Несомненно, это тоже цель, заслуживающая всякого внимания, к которой мы стремимся в течение многих лет анализа, особенно если у пациента есть травматическая история. Однако тайну спасения Юнга, когда он оказался в сложной внутренней ситуации, нельзя свести к одной лишь борьбе за дифференциацию и интеграцию частей я, за осознание своих отщепленных фрагментов. В своем переживании целостности он нашел нечто большее, чем просто сумму частей.

Полная реализация этого «большего» пришла к нему из невероятного источника – непосредственно из хаоса бессознательного. В этом хаосе он обнаружил скрытый порядок и определенный центр, который каким-то образом «видел» его более точно, чем то, как он отражался в кривых зеркалах своих коллег по психоаналитическому движению. Этот «образ» вернул ему глубинное доверие себе и позволил ему снова почувствовать себя целым. Об этих открытиях он сообщает в главе «Встреча с бессознательным» в книге «Воспоминания, сновидения, размышления» (Jung, 1963) и в «Красной книге» (Jung, 2009).

В «Красной книге» живо описано, как в период с 1912 по 1920 гг. после разрыва с Фрейдом Юнг страдал от отвержения и поношений со стороны своих коллег по психоаналитическому движению. Вокруг него было много «искажающих зеркал» и вечерами, когда он вглядывался в свой внутренний мир и свои фантазии, его снова наводняли высмеивающие голоса. Он понимал, что стал объектом высмеивания и унижения со стороны своего ментора, а также тех мужчин и женщин в психоаналитическом движении, которые ранее его ценили. С ним оставались лишь несколько верных последователей. Теперь и внешний, и внутренний миры наполнились жестокостью и атаками на я. В его фантазиях лились реки крови и весь внутренний ландшафт от ужаса «покрывался льдом». Он думал, что сходит с ума.

Посреди этого водоворота страха, одиночества, отчуждения и унижения он сделал то, что требовало огромного мужества. Он «позволил себе спуститься» (Jung, 1963: 179) в свой внутренний мир, к чувству стыда и рождающимся в нем фантазиям. Возможно, он полагал, что такое отступление откроет ему путь, чтобы он мог вернуться к более целостному и аутентичному я.

Сначала Юнг был поражен нахлынувшими жуткими видениями (см.: Jung, 2009, особенно Liber Primus). Тогда он применил метод вовлечения видений в диалог, активно представляя разговор с появляющимися воображаемыми фигурами и внимательно слушая то, что они говорили. Странные фигуры его фантазий становились ему более близкими и знакомыми. И вместо уничтожения, психической смерти или растворения Эго-личности он вовлекся в интересные диалоги с ними.

Наконец, появилась благожелательная фигура, видимо, наделенная высшей мудростью – своего рода гид, который противостоял Юнгу, призывая его «смотреть правде в лицо» без предвзятости, возникающей из-за страха и тревожных ожиданий. После встречи с этой фигурой, назвавшейся Филимоном, Юнг сказал: «Я понял, что во мне есть нечто, способное говорить то, чего я не знаю и не собирался сказать… то, что может даже быть направлено против меня». Филимон стал живым присутствием для Юнга. Он стал «прогуливаться с ним по саду» (Jung, 196 3: 183).

Открытие в своем бессознательном источника разумности и руководства дало Юнгу чувство целостности, которого ранее у него не было. К концу этого периода борьбы со своими внутренними образами ему приснился сон, который еще больше поддержал Юнга и «привел его в порядок». Позже Юнг нарисовал главный образ этого сновидения и назвал его „окном в вечность“» (Jung, 1963: 197–198).

В своем сновидении он оказался в темном, задымленном городе. Была зимняя ночь, шел дождь. Он понял, что находится в Ливерпуле. Несколько других швейцарцев сопровождали его. Чтобы добраться до «настоящего города», они должны были подняться вверх от гавани, где они находились, на возвышенность:

Там была большая площадь, тускло освещенная уличными фонарями. Много улиц выходило на эту площадь, разные кварталы города радиально расходились от нее. В центре находился круглый бассейн, посреди которого был островок. В то время как все вокруг было смутным из-за дождя, тумана, дыма и тусклого освещения, островок был залит солнечным светом. На нем стояло одно-единственное дерево – магнолия, усыпанная красноватыми цветами. Казалось, что дерево стоит в потоке солнечных лучей и в то же время само источает свет.

Те, кто был с Юнгом, жаловались на ужасную погоду и в упор не замечали дерева. Они говорили о другом швейцарце, который поселился в Ливерпуле, и удивлялись, что же заставило его это сделать. Сам Юнг был увлечен красотой цветущего дерева и островком солнечного света. Он подумал: «Я очень хорошо знаю, почему он поселился именно здесь» (Jung, 1963: 197–198).

Об этом сне Юнг сообщает:

Это сновидение отражало мою ситуацию в тот период. До сих пор у меня перед глазами легко возникает воспоминание о серо-желтых плащах, блестящих от дождевой воды. Все было крайне неприятно, мрачно и смутно – так я тогда себя чувствовал. Но у меня было видение неземной красоты, и именно поэтому я вообще смог жить дальше. Ливерпуль – это «водоем жизни».

Юнг продолжает:

Согласно старинным воззрениям, в «печени» (liver) находит себе место сама жизнь, которая «что-то делает, чтобы продолжать жить». Это сновидение принесло с собой ощущение завершения. Я видел, что в нем проявилась цель. Нельзя уходить от центра. Центр является целью, и все направлено к центру. Благодаря этому сновидению я понял, что Самость – это принцип ориентации и смысла. В этом и заключается его исцеляющая функция. Для меня это понимание означало приближение к центру и, следовательно, к цели. Отсюда возник первый намек на мой личный миф. Без этого видения я мог бы потерять ориентацию и был бы вынужден отказаться от своих начинаний. После разрыва с Фрейдом я погрузился в неизвестность. Я не знал ничего, но сделал шаг во тьму. Когда так происходит, а потом появляется такое сновидение, это ощущается как манна небесная.

(Jung, 1963: 199)

Похоже, будто в период самого большого мрака и фрагментированности Юнг каким-то образом нашел в себе мужество быть открытым тем своим отчужденным частям, которых он больше всего опасался. И в этот момент какая-то высшая мудрость из глубины бессознательного, обладающая огромным репертуаром универсальных образов, сказала ему во сне:

Я вижу твою целостность… и чтобы убедить тебя в этом, я представлю тебе образ твоей целостности в универсальных образах жизненности, красоты, цвета и света. И все это вокруг сияющего центра, в котором есть все для тебя и только для тебя. Чем ближе ты будешь к этому центру своей частной, индивидуальной, уникальной жизни, включая твою бездонную печаль, тем ближе ты будешь ко мне.

Чувство, что его знают и видят именно так, дало Юнгу ощущение существования чего-то объективно «знающего» в психике, названного им Самостью. Неудивительно, что позже, когда он стал читать алхимические тексты, его вдохновляли описания алхимиков – то, как происходила их внутренняя трансформация после того, как их увидело «око». Оно смотрит из душевных глубин – один или пара глаз, сияние которых возникает из «приготовленной» prima materia.

Например, Юнг нашел у Герхарда Дорна, ученика Парацельса, такое описание:

Ради жизни, свет человека блистает в нас, хотя и смутно, как бы во тьме. Он не является «экстрактом» из нас, но все же он есть в нас, а не «получается» из нас, он – Его, принадлежит Тому, Кто соизволит сделать нас его сосудом… Он привил этот свет нам, так что мы можем видеть в его свете… его свет… Таким образом, истина состоит в том, что следует стремиться не к себе, а к образу Божьему, который внутри нас.

(Jung, 1947: par. 389)

Эго-ориентированность Юнга был «переломлена», но в этом разломе он успел заметить свет высшей целостности, лежащей в основе личности. Подобно Данте, он спустился в свой ад, встретился с Дитом и заново нашел свой путь к свету.

 

Юнг: описание целостности в поздних работах

Позже Юнг развил свое понимание целостности в недавно обнародованном письме к Рут Топпинг, видной общественной деятельнице из Чикаго (Jung, 1959а). Его попросили разъяснить высказывания, опубликованные в чикагской газете:

Все мои пациенты во второй половине жизни… чувствовали себя больными, потому что утратили то, что существовавшие религии в любую эпоху давали исповедовавшим их, и ни один из них не исцелился по-настоящему, пока не вернул себе религиозное мировоззрение.

Мисс Топпинг задала вопрос, что Юнг имел в виду под «религиозным мировоззрением». Вот ответ Юнга:

Изучая мировую интеллектуальную историю человека, мы видим, что с незапамятных времен у людей было общее учение, или доктрина, о целостности мира. Изначально и до наших дней это считалось священной традицией, которой обучали молодых людей при подготовке к их будущей жизни. Так было и в первобытных племенах, и в высокодифференцированных цивилизациях. Обучение всегда имело «философский» и «этический» аспекты.

В нашей цивилизации эта духовная основа «сбилась с пути». Христианская доктрина утрачивает свое влияние ужасающими темпами, в основном потому что люди ее больше не понимают. Таким образом, важнейшая инстинктивная деятельность нашей психики утратила свой объект.

Когда такая точка зрения имеет дело с миром в целом, она также создает целостность личности. Эта связь настолько сильна, что, например, первобытное племя утрачивает свою жизненную силу, если лишается своего специфического религиозного мировоззрения. Люди перестают быть укорененными в своем мире и теряют ориентацию. Они лишь плывут по течению. Во многом это то, как мы живем. Потребность в осмысленности своей жизни остается неудовлетворенной, потому что рациональные, биологические цели не в состоянии выразить иррациональную целостность человеческой жизни. Таким образом, жизнь лишается своего смысла. Такова вкратце проблема «религиозного мировоззрения».

Сама эта проблема не может быть разрешена через провозглашение нескольких лозунгов. Она требует пристального внимания, большой умственной работы и, прежде всего, терпения, редчайшей вещи в наше суетное и безумное время.

Я выделил курсивом самые важные предложения в этом высказывании. Первое: «Таким образом, важнейшая инстинктивная деятельность нашей психики утратила свой объект». Что Юнг подразумевает под этим? Чтобы ответить на этот вопрос, нам необходимо помнить, что в психоаналитическом понимании все влечения, желания или аффекты «удовлетворяются» определенными «объектами». Голод удовлетворяется продуктами питания, половое влечение удовлетворяется желанным сексуальным объектом, инстинктивное стремление младенца к формированию отношений привязанности находит удовлетворение в поведении надежной фигуры матери, которая адекватно откликается на потребности ребенка и т. д. Но что, если у личности есть инстинктивная потребность в духовном удовлетворении? Каким образом она может быть удовлетворена?

Юнг пришел к убеждению, что у всех людей есть религиозное влечение, которое также сильно и значимо, как и другие влечения. «Объектами» этого влечения являются таинственные нуминозные переживания, лежащие в основе всех существующих мировых религий. Юнг пишет: «В случае физического голода человеку нужна реальная пища, а в случае духовного голода – нуминозный элемент» (Jung, 1959б: par.652). Фактически Юнг говорит, что стремление к целостности и единству является «важнейшим из фундаментальных инстинктов» (Jung, 1959б: par.653). Однако он играет ничтожную роль для сознания современного человека, потому что разлагается двумя гораздо более очевидными влечениями: сексуальностью и властью. Таким образом, влечению к целостности «для своей достоверности необходимы более или менее утонченное сознание, благоразумие, способность рефлексировать, ответственность и некоторые другие добродетели» (Jung, 1959б: par. 653). В противном случае стремление к целостности останется непроявленным в нашем светском, материалистическом мире.

Второе утверждение в письме Юнга, подчеркнутое мною, – то, что «рациональные, биологические цели не в состоянии выразить иррациональную целостность человеческой жизни». Здесь в краткой форме выражена главная претензия, ставшая одной из причин радикального отхода Юнга от научно-рациональной психологии Фрейда и его последователей. Фрейд, как «биолог психики» (Sulloway, 1979), обосновал свою теорию биологическими стремлениями тела и психики, в том числе влечениями, связанными с биологическими потребностями организма, и тем, как они были покорены и отвергнуты высшими рациональными способностями, привитыми человеческой психике цивилизацией, в том числе интернализованным родителем, Супер-Эго. Как мы увидим, аналитическая точка зрения Фрейда была «левополушарной», в то время как у Юнга его личный опыт с «личностью № 2» (см. главу 8) и весь его мифопоэтический подход – «правополушарным». Фрейд настаивал на существовании одного мира. Юнг принимал оба.

 

Вклад нейронаук в концепцию целостности

Отсылка Юнга к «иррациональной целостности человеческой жизни» ведет нас к недавним исследованиям нейронаук и к пониманию относительного вклада правого полушария головного мозга по сравнению с левым в наше представление о двух отдельных «мирах», которые составляют нашу целостность и являются частью бинокулярного видения, поисками которого мы заняты в этой книге.

Иэн Макгилхрист

Иэн Макгилхрист в инновационной работе, суммирующей последние исследования нейронаук, описал два мира, представленные правым и левым полушариями, а затем подробно изложил то, как эти два различных способа переживания были отражены в философии, литературе, искусстве и науке последних двух тысячелетий развития западной культуры (McGilchrist, 2009). В результате у нас появился новый глубокий и многое объясняющий способ видения. С его помощью мы можем увидеть нашу историю, в том числе историю психоанализа, как будто бы мы, надев специальные очки, смогли воспринимать третье измерение в 2D-фильме.

Макгилхрист описывает миры, вызванные к жизни активностью каждого из полушарий, как различные способы фокусирования внимания при восприятии реальности. Это важно, поскольку «вид внимания, которое мы направляем на мир, фактически изменяет его: мы буквально партнеры в процессе творения» (McGilchrist 2009: 5).

Мозг должен присутствовать в мире двумя совершенно разными способами, таким образом вызывая к жизни два разных мира. В одном мире [опосредованном правым полушарием] мы переживаем – это живой, сложный, воплощенный мир индивидуальных, всегда уникальных существ, вечно меняющийся в сети взаимозависимостей, формирующий и трансформирующий целое, мир, с которым мы глубоко связаны. В другом мире [опосредованном левым полушарием] мы переживаем наш опыт особым образом: его повторную «ре-презентацию», теперь уже содержащую статические, отделяемые, сопряженные, но, по сути, фрагментированные сущности, сгруппированные в классы, на основе которых могут быть сделаны прогнозы. Такой вид внимания изолирует, фиксирует и делает каждую вещь эксплицитной, помещая ее в центр внимания.

(McGilchrist, 2009: 31)

Признавая эти две отдельные и дополняющие перспективы, Макгилхрист избегает слишком простого дуализма, который часто закрадывается в исследования дифференциации полушарий в популярных статьях, например, что «левое полушарие – это все о словах, а правое – о визуальных образах». Все не так просто. Каждое полушарие имеет дело и со словами, и с образами, но разными способами. Полушария головного мозга не разделены по дискретным и контрастным функциям, а дополняют друг друга во всем спектре человеческой деятельности и требуют от нас, чтобы мы участвовали в мире «одновременно двумя способами» (McGilchrist, 2009: 30). Оба полушария задействованы практически во всех психических процессах, и каждое вносит свой очень существенный вклад в наш целостный опыт при условии, что между ними существует адекватная коммуникация.

Однако Макгилхрист утверждает, что на уровне опыта каждое полушарие обладает собственным способом опосредования/понимания мира (McGilchrist, 2009: 10). Правое полушарие, которое созревает раньше, чем левое, и находится «онлайн» в раннем детстве, обладает неким преимуществом в эволюции и развитии нашего вида. Будучи полушарием, которое больше взаимодействует с примитивными центрами ствола мозга и лимбической системы, оно, видимо, «более раннее» и онтогенетически, и филогенетически. Следовательно, это действительно ведущее полушарие, а левое полушарие – его агент. Однако исторически частично за счет глубокого влияния науки на протяжении последних 400 лет левое полушарие стало доминировать и узурпировало роль «ведущего», утверждая свое видение мира как единственно верное. Оно забыло свою зависимость от правого полушария и претендует на истину. Но эта претензия не подкрепляется более сбалансированным широким пониманием. Таким образом, мы живем в мире, где доминирует левое полушарие.

Макгилкрист демонстрирует, что правое полушарие мозга склонно видеть объекты целиком, а не по частям. Оно видит, как нечто встроено в контекст и соотносится со всем прочим (McGilchrist, 2009: 49). Его внимание шире, чем у левого полушария, и оно может воспринимать конфигурационные аспекты целостного гештальта (см.: McGilchrist, 2009: 4, 46, 60). В этом смысле оно более интегрирующее. Оно находится в постоянном поиске паттернов в воспринимаемых явлениях и часто его понимание мира опирается на осознание сложных паттернов (McGilchrist, 2009: 47). В связи с этим оно способно удерживать внимание на нескольких неоднозначных возможностях без преждевременного сведения их к конкретному результату или интерпретации в большей степени, чем левое полушарие. Такая толерантность, даже предпочтение новизны и неопределенности приводит к тому, что правое полушарие предпочитает метафоры буквальному значению (McGilchrist, 2009: 82). Оно опосредует понимание мира, основанное на эмпатии, интерсубъективности и метафорах, а также фокусируется на индивидуальности и уникальности явлений (McGilchrist, 2009: 51), а не на обобщениях или безличных категориях.

Вот почему неудивительно, что правое полушарие больше озабочено смыслом как чем-то целостным, а также связями с контекстом (McGilchrist, 2009: 70). Правое полушарие задействовано везде, где есть небуквальное значение, например, метафора, ирония или юмор. Соответственно, оно понимает косвенный, коннотативный язык поэзии, в то время как левое полушарие специализируется на денотативном языке науки (McGilchrist, 2009: 71). Правое полушарие специализируется на невербальной коммуникации, имея дело с имплицитным – с тем, что подразумевается. Это полушарие опосредует бессознательное, в том числе сновидения. Оно отдает должное переживанию, «проживанию в настоящем (Presencing)» нового, прежде чем левое полушарие начнет его представлять – «ре-презентировать» (McGilchrist, 2009: 50). Это «проживание в настоящем» включает в себя ощущение невыразимого, благоговейного, таинственного, «инаковости» природы (McGilchrist, 2009: 56) и парадоксов – всего того, что заводит в тупик левое полушарие, склонное «редуцировать» эти сложные или неоформленные переживания к тому, что уже известно. Например, мистический опыт или так называемое океаническое чувство, которое не является проблемой для правого полушария, может получить поверхностное объяснение со стороны левого полушария.

Правое полушарие больше имеет сродство с эмоциями и телесными ощущениями, с тем, что называют образом тела или «я-концепцией». Оно в большей степени связано с лимбической системой – древней подкорковой системой, задействованной в эмоциональных переживаниях. Кроме того, оно больше, чем левое полушарие, связано с другими подкорковыми центрами, такими, как ось «гипоталамус – гипофиз», являющаяся нейроэндокринным средством взаимодействия между телом и эмоциями. Оно сильнее вовлечено в бессознательную переработку, в организацию функционирования вегетативной нервной системы, то есть телесной основы эмоционального опыта (McGilchrist 2009: 58–59). Короче говоря, оно тесно связано с воплощенным я. Только правое полушарие имеет целостный образ тела (McGilchrist, 2009: 66). Именно правое полушарие интерпретирует выражение лица, произношение, жестикуляцию и невербальные аспекты коммуникации (McGilchrist, 2009: 59), в том числе обусловливает раннее ощущение идентичности у ребенка в ответ на переменчивость выражения лица матери при ее взаимодействии с ребенком (McGilchrist, 2009: 60). Правое полушарие созревает раньше и больше задействовано, чем левое, «почти во всех аспектах развития психического функционирования в раннем детстве, в том, как мы становимся социальными и эмпатическими существами» (McGilchrist, 2009: 88).

Из-за своего сродства с эмоциональной жизнью правое полушарие также опосредует наше переживание музыки. Музыка укоренена телесно и очень полно передает эмоции, – конечно, она опосредуется правым полушарием. Музыку невозможно «слушать» без правого полушария, которое обусловливает восприятие ритма, гармонии (McGilchrist, 2009: 75), а также взаимосвязи между дискретными нотами в потоке мелодии: «Музыка полностью состоит из отношений, „промежуточности“» (McGilchrist, 2009: 72).

Итак, правое полушарие видит предметы в контексте – в соотношении со всем тем, что их окружает (McGilchrist, 2009: 49) и, следовательно, в виде целостных гештальтов. Напротив, левое полушарие отделяет предметы от контекста и анализирует их как «единицы», присваивая им слова и организуя их по категориям, которые могут быть описаны денотативным языком. Будучи тесно связано с эксплицитными и более сознательными элементами нашей ментальной жизни (McGilchrist, 2009: 71), левое полушарие сфокусировано, в первую очередь, на том, что уже известно. Правое же полушарие сфокусировано на том, что переживается (McGilchrist, 2009: 78).

В качестве «полушария абстрагирования» (McGilchrist, 2009: 50) левое полушарие склонно к дистанцированию от мира, что постепенно приводит к созданию все более механистично фрагментированного мира, лишенного контекстов (McGilchrist, 2009: 6). В то же время это очень мощный мир, в котором знание о том, как все это работает, ведет к манипуляции миром в целях действующей власти и контроля. Цивилизация была бы невозможна без участия левого полушария и его языка:

Левополушарная переработка привносит ясность и фиксированность, что дает нам возможность контролировать мир, манипулировать им, использовать его в наших целях. Для этого внимание направляется и фокусируется; целостность разбивается на части; имплицитное становится явным; речь используется как инструмент последовательного анализа; объекты распределяются по категориям и становятся узнаваемыми. Аффект не принимается в расчет, предпочтение отдается когнитивной абстракции; решение ситуации достигается с опорой на сознательный разум; мысли направляются в левое полушарие для их словесного выражения, а метафоры временно утрачены или отстранены; теперь мир «ре-презентирован» уже в статической и иерархически организованной форме. Благодаря этому у нас есть знание, которое делает наш мир понятным, но то, что мы знаем, оказывается лишенным естественности и контекста.

(McGilchrist, 2009: 195)

Подлинная целостность

Из этих описаний мы могли бы сделать вывод, что правое полушарие отвечает за опыт целостности, что «тоска» по целостности, описанная Юнгом и другими авторами, является лишь стремлением вернуться в правополушарный мир переживаний, который остался позади в детстве, после того как были освоены язык и речь и левое полушарие стало доминировать. Тогда у нас получается нечто, напоминающее фрейдовскую теорию регрессии, – что мы хотим вернуться в начальное недифференцированное состояние младенчества и детства. Но это не так. Реальная «целостность», к которой мы, видимо, стремимся, предполагает равновесие между полушариями, то есть между мирами после их дифференциации.

(McGilchrist, 2009: 195ff)

Макгилхрист подчеркивает, что

…правое полушарие имеет дело с миром до того, как сепарация, разделение, анализ превращают его в нечто другое, до того, как левое полушарие создаст его ре-презентацию. Нельзя сказать, что правое полушарие соединяет, потому что оно имеет дело с тем, что еще не было разделено; оно не синтезирует то, что еще не было разъединено на части; оно не интегрирует то, что еще не было нецелым.

(McGilchrist, 2009: 179)

Описанное Юнгом переживание целостности, по которой человеческая психе испытывает вселенскую «тоску», относится к той целостности, которая следует за разделением и дифференциацией, опосредованной левым полушарием. То, что берет свое начало в цельном мире переживаний правого полушария, «„отсылается“ в мир левого полушария для обработки, но должно быть „возвращено“ в мир правого полушария, где возможен новый синтез» (McGilchrist, 2009: 195). Когда это происходит, все обретает смысл, заново оживает. Однажды дифференцированные части снова суммируются в целое, так же как музыкант должен разобрать произведение на отдельные партии, чтобы вновь объединить их при исполнении (McGilchrist, 2009: 195).

Макгилхрист говорит, что нам позволяет это делать способность человеческой психики к творческому воображению. У пациентов с расщепленным мозгом существуют проблемы с воображением и видением снов, ведь они не могут «передавать информацию» туда и обратно между полушариями:

Правое полушарие нуждается в левом, чтобы иметь возможность «распаковать» опыт. Несомненно, без его дистанцирования и структурирования не было бы, например, искусства, переживание оставалось бы лишь переживанием. Это подтверждает знаменитое определение, сделанное Вордсвортом: поэзия – это «эмоция, которая вспоминается в спокойствии»… Сходным образом, непосредственное и еще неосмысленное ощущение благоговения может получить свое развитие в религии только с помощью левого полушария: однако, процесс может там застрять, все равно будет ли это в теологии, социологии или в выхолощенном ритуале. Видимо, после усилий по разделению, проделанных левым полушарием, должен быть найден новый союз. Для того чтобы это произошло, процесс должен быть возвращен в правое полушарие, и тогда он будет живым.

(McGilchrist, 2009: 199)

Опыт целостности является результатом трехкомпонентного гегелевского процесса (тезис – антитезис – синтез) и Макгилхрист поясняет, что силы интеграции и объединения в психике, видимо, преобладают над силами разделения:

Существует асимметрия между принципами разделения (левое полушарие) и объединения (правое полушарие) в конечном счете в пользу объединения. Хайдеггер не был одинок в понимании того, что красота заключается в объединении резко контрастных противоположностей, соединении в гармоничный союз. Потребность в окончательном объединении разделения и соединения – важный принцип любой сферы жизни; это потребность не только в существовании двух противоположностей, но и в том, чтобы их оппозиция была бы в итоге гармонизирована.

(McGilchrist, 2009: 200)

Травма и защиты от целостности

Макгилхрист приводит убедительные данные, подтверждающие, что в отсутствие функционирования правого полушария (иногда его называют «эмоциональным мозгом») мы становимся эмоционально обедненными. Правое полушарие вовлечено, главным образом, в нейронные процессы, связанные с эмоциями, в том числе с ним связаны нейронные цепи регуляции аффектов. Оно опосредует специфически человеческую способность «выражать печаль в слезах» (McGilchrist, 2009: 61). Видимо, правое полушарие в целом больше настроено на печаль, чем на гнев.

В отличие от левого полушария, которое, видимо, специализируется на отрицании (McGilchrist, 2009: 85), правое полушарие эмоционально более «компетентно» и сосредоточено на страдании и переработке реальной эмоциональной боли – на том, что составляет существенную часть проработки травмы: «На возглас короля Лира „Есть ли в природе причины, которые делают сердца черствыми?“ – мы могли бы ответить „Да“. На определенном уровне – это дефект префронтальной коры правого полушария» (McGilchrist, 2009: 86). Иначе говоря, повреждение правого полушария приводит к доминированию примитивных защит, что, в свою очередь, ведет к «очерствению души» и далее к целому ряду различной психопатологии, включая ригидный образ я и внутреннюю фрагментированность. Нарушения образа тела при повреждении правого полушария приводят к тяжелым расстройствам типа дисморфофобии и нервной анорексии (McGilchrist, 2009: 66). Недостаточная способность к осознананию частей воплощенного я всегда связана с дефицитом функционирования правого полушария» (McGilchrist 2009: 68).

Более того, уточняет Макгилхрист, к определенным формам психопатологии приводит не просто дефицитарность правого полушария, а именно его недостаточная коммуникация с левым полушарием. Например, при алекситимии, когда у человека нет слов для описания своих чувств, «проблема возникает из-за неспособности [возбужденного] правого полушария сообщать информацию левому полушарию» (McGilchrist 2009: 62). По его словам, доказано, что тяжелые депрессии сопряжены с относительной межполушарной асимметрией с преобладанием правого полушария (McGilchrist 2009: 84).

Эти данные подтверждают существование нейронной основы защит, которые я описал как систему самосохранения. Отсюда следует, что либо диссоциативные защиты как-то препятствуют интегрированному функционированию полушарий так, что оптимальный «поток» между полушариями затруднен, либо, может быть, диссоциация на самом деле нарушает функции правого полушария, препятствуя нормальной циркуляции, посредством которой правое полушарие передает свои сообщения высшим центрам головного мозга.

Аллан Шор

Каково же влияние таких нейронных процессов на уровне головного мозга? Посредством каких механизмов травматический опыт ребенка (и последующая диссоциация) в начале жизни влияет на центральную нервную систему и ведет к защитам от целостности?

В поиске ответов на эти вопросы мы находим кладезь информации в объемных исследованиях Аллана Шора, который сопоставил и обобщил данные, имеющие отношение к обсуждаемой нами теме, по всему спектру психологического и нейробиологического знания. В трех основных книгах Шора (Schore, 1994, 2003а, b) и многочисленных статьях мы находим подтверждения того, что диссоциация после травмы, которая обычно определена как разделенность психических процессов (мыслей, эмоций, памяти и идентичности), неизбежно влияет на интегрирующие функции мозга в целом и правого полушария/«эмоционального мозга» в частности (см.: Schore, 2011).

Шор пришел к такому выводу, сделав исчерпывающий обзор недавних открытий в рамках теории привязанности. Он показал, что результаты научных исследований дают основания для объединения психодинамической теории травмы и диссоциации, с одной стороны, и современных нейробиологических открытий, с другой. Аллана Шора иногда называют «американским Боулби», так как он внес значительный вклад в возвращение теории привязанности Боулби на ее законное центральное место в современной психоаналитической психологии развития. Анализируя буквально сотни исследований, Шор убедительно доказывает, что отношения ранней привязанности младенца к матери, в том числе тонкие невербальные процессы, такие как взгляд, особенности звучания голоса и касания, непосредственно влияют на раннюю организацию лимбической системы и на правое полушарие мозга младенца (Schore, 2003a: 73). Оптимальный опыт привязанности ребенка к матери – основа «эмоциональной регуляции в диаде» (Schore 2003a: 64ff), которую позже ребенок интернализирует как способность к саморегуляции. Напротив, опыт ненадежной или дезорганизованной привязанности ребенка к матери ведет к задержке аффективного развития и нарушению эмоциональной саморегуляции (Schore 1994: 373ff).

По мнению Шора, этиология травмы прямо соотносится с такими событиями в отношениях, когда ребенок, всецело зависящий от матери, терпит неудачу в поисках эмоционального резонанса с ней ради интерактивной модуляции и регуляции своих негативных аффективных состояний, так что он оставлен в пугающем его состоянии перевозбуждения, что приводит к диссоциативным состояниям, которые, в свою очередь, оказывают влияние на развивающееся правое полушарие. Интенсивные состояния перевозбуждения и страха в результате травматического опыта в ходе ранней привязанности оказывают пагубное воздействие на правое полушарие в критические периоды его развития. В результате возникает хроническая дефицитарность в нейронных цепях, связывающих лимбическую систему с отделами вегетативной нервной системы, которые принимают участи в регуляции эмоциональных состояний.

Таким образом, опыт ранней привязанности младенца к тому, кто о нем заботится, определяет процесс созревания мозговых структур, особенно правого полушария, которое доминирует и находится в состоянии «онлайн» в течение первых 18 месяцев жизни. Шор также отмечает то, что правое полушарие более непосредственно связано с филогенетически более древними центрами ствола головного мозга и лимбической системы, отвечающими за эмоциональные реакции, а также с автономной нервной системой, регулирующей состояния гипер– и гиповозбуждения. Поскольку правое полушарие тесно связано со стволом головного мозга, а значит, с телом и бессознательным, то именно оно поддерживает у растущего ребенка связь с сильными эмоциональными переживаниями и служит «клеем», на котором держится целостность имплицитной я-системы – выступает в качестве «биологического субстрата человеческого бессознательного» (см.: Schore 2011: 81; Schore, 2003b: 276). При отсутствии такого «клея» интегрирующих функций правого полушария пропадает ощущение внутренней связности и согласованности я. Защиты от целостности начинают доминировать и либо препятствуют интеграции, либо активно действуют против уже достигнутого интегрированного состояния, теперь ставшего невыносимым.

Шор склонен считать, что в период раннего формирования именно в правом полушарии (в том числе в «высшей» орбитофронтальной коре) локализуются последствия травмы и следующей за этим диссоциации (см.: Schore, 2009: 9). Однако ранняя травма явно имеет билатеральные последствия. По моему опыту, сходному с выводами других психоаналитиков, таких как Ференци (Ferenczi, 1988), Винникотт (Winnicott, 1949), Корриган и Гордон (Corrigan and Gordon, 1995), многие дети латентного возраста с историей ранней травмы были резко выброшены из своего эмоционального и воплощенного я и стали преждевременно опираться на «высшие» рациональные психические функции (левое полушарие). При этом они получили возможность контролировать и/или отрицать в полной мере последствия травматического опыта или давать ему альтернативные «интерпретации». Как отмечает Макгилхрист, левое полушарие – это полушарие отрицания (McGilchrist, 2009: 85).

Данные Шора отчасти подтверждают эту гипотезу:

Хотя диссоциация запускается подкорковыми механизмами, она регулируется высшими кортико-лимбическими центрами. Патологическая диссоциация является следствием неэффективного функционирования фронтально-лимбической системы, которая не может регулировать начало диссоциативной реакции и затем осуществлять ее корректирование. Напротив, в течение длительного времени расторможенные низшие подкорковые центры, особенно правая амигдала, поддерживают диссоциативную реакцию.

(Schore, 2009: 15)

Итак, в терминах концепции системы самосохранения, тиранические внутренние «голоса», которые высказывают негативные обвинения, и интернализованные «объекты», которые являются носителями этих голосов, по-видимому, могут быть левополушарными внутренними объектами, обладающими отрицательной валентностью. Установив тиранический контроль, они дают уничижительные и вызывающие сильное чувство стыда «интерпретации и комментарии» каждому переживанию ребенка, тем самым провоцируя и усиливая диссоциативные реакции, поддерживаемые амигдалой (правым полушарием), и препятствуя ее коррекции более позитивными переживаниями. (Любому, кто пытался помогать людям, пережившим травму, предлагая позитивные и успокаивающие интерпретации, известна эта фрустрирующая реальность.)

Также возможно, что негативные интроекты системы самосохранения представляют собой «высшие» правополушарные внутренние «объекты», которых мучают травмированного человека своими примитивными архетипическими энергиями и аффектами. Несмотря на то, что они персонифицированы, «универсализированы» и «ментализированы» левым полушарием, они могут получать «инструкции» из имплицитной процедурной памяти, кодированной в высших орбитофронтальных энграммах правого полушария. Как я понимаю, это может объяснять даймоническую природу внутренних объектов, которые терзают или благословляют внутренний мир системы самосохранения. В любом случае механизм диссоциации, скорее всего, использует билатеральное разделение мозга. Эту идею косвенно подтверждает ДПДГ-терапия (десенсибилизация и переработка движением глаз) Фрэнсин Шапиро, которая бывает эффективна при лечении пациентов с ПТСР (Shapiro, 2001). Эта терапия стимулирует оба полушария (с помощью движения глаз, аудиостимулов или похлопывающих касаний) при воспроизведении в памяти диссоциированного материала.

Исследования Аллана Шора важны не только для понимания этиологии травмы. Они также подчеркивают важность коммуникации между терапевтом и пациентом «от правого полушария к правому полушарию» (Schore, 2003b: 263; 2011: 78) для прекращения действия защит, направленных против целостности, которые мы рассматриваем в этой главе. Восстановление целостности оказывается возможным благодаря пластичности мозга. Однако это зависит не столько от инсайтов (левое полушарие), сколько от переживаний-в-теле (правое полушарие); не столько от технической терминологии, сколько от метафор; не столько от абстракций, сколько от погружения в детали переживания; не столько от прошлого, сколько от текущего момента; не столько от анализа эксплицитных воспоминаний, сколько от имплицитных переживаний в сновидениях и другой продукции воображения; не столько от отдельной психики пациента, сколько от парадоксального «потенциального пространства», возникающего «между» психоаналитическими партнерами.

Следующий клинический пример моей работы с одной творческой, высокообразованной и профессионально успешной женщиной демонстрирует воздействие защит от целостности, возникших вокруг болезненных воспоминаний из ее прошлого. Он также показывает, как эти защиты трансформировались по мере того, как отчасти бессознательные эмоции, связанные с травматическим опытом, были реинтегрированы в процессе психотерапии с помощью терапевта в позиции сочувствующего свидетеля. Наконец, завершающее сновидение вносит то самое «нечто большее», что часто является маркером переживания целостности, как это переживал Юнг в сновидении о Ливерпуле.

 

Случай Синтии

Я буду называть эту пациентку Синтией. Эта разведенная женщина в возрасте около пятидесяти лет пришла ко мне на консультацию после того, как ее предыдущий аналитик заболел болезнью Альцгеймера и впоследствии умер. Многие годы Синтия работала с этим великодушным и по-отечески заботливым человеком, который специализировался на биоэнергетическом анализе. Понятно, что после его кончины она была в депрессии. Он дал ей очень много, и она глубоко восхищалась им и его работой. Синтия начала анализ, когда ей было за тридцать, после того как ее муж завел роман с другой женщиной. Она чувствовала, что отчасти несет ответственность за его неверности ввиду своих сексуальных ограничений (она использовала слово «фригидность»), и подумала, что лучше что-то с этим делать, или ее брак так и будет разрушаться.

К ее радости, ее сексуальная жизнь изменилась к лучшему довольно быстро после короткого периода биоэнергетического анализа, сфокусированного на соматизированных аффектах. Эта терапия помогла ей ослабить многие из ее защитных ограничений, направленных против здоровых приятных ощущений. Однако прошли годы, ее неудачный брак давно закончился, и она стала задаваться вопросом, почему же она продолжает анализ со своим быстро стареющим аналитиком, которому она была так предана. Когда он умер, она стала горевать, но в то же время, как это ни странно, вздохнула с некоторым облегчением. Это напомнило ей о таких же смешанных чувствах, которые возникли у нее после кончины отца, задолго до этого. Она хотела в этом разобраться.

В начале нашей работы, собрав данные о личной истории, я предложил Синтии запоминать свои сновидения и кратко записывать их в блокнот, в который также можно было записывать свои размышления, в том числе все то, что возникало после наших встреч – чувства и реакции. За все годы своего предыдущего анализа она никогда не работала непосредственно со сновидениями. К ее удивлению, она начала регулярно видеть сны. Она была поражена тем, что ей предлагало бессознательное. На второй год нашей работы она принесла такое сновидение:

Я в постели с моим бывшим любовником, мы жадно целуемся. Я замечаю, как люстра на потолке начинает испускать какой-то лиловый пар. Я боюсь, что это может быть смертельно опасно, но не уверена в этом. Мы собираемся уходить. Затем я еду на машине неподалеку от фермерского дома, где прошло мое детство от 7 до 17 лет. Я не могу найти руль, но машина, кажется, сама едет прямо к моему старому дому, притормаживает и въезжает на дорогу к нему. За мной следует еще одна машина. Неожиданно из нее высыпала группа мужчин в черном. Они стреляют в меня острыми дротиками и начинают злобно издеваться надо мной. Их поведение становится угрожающим. Они окружают машину, и я не могу выйти из нее. Так или иначе, но, кажется, я попалась.

У Синтии было мало ассоциаций к этому, по ее словам, «странному» сновидению. Мы вернулись к истории ее отношений с бывшим любовником, к прежним сексуальным проблемам и т. д. Одновременное присутствие сексуального желания и страха некой смертельной угрозы снова указывало на ее прежние сексуальные ограничения, но мы не понимали, почему ее сексуальное удовольствие оказалось связанным в сновидении с образом смертельной угрозы. Источником «пара» была люстра, в быту – источник света, в сновидении – символ сознания. Может ли осознание чего-то сексуального быть связано со смертельной угрозой? А как насчет людей в черном? У Синтии была единственная ассоциация в отношении людей в черном: они похожи на «мафию», банду, которая преследует очевидную цель – не дать ей выйти из машины.

Когда мы с ней сидели и обдумывали сновидение, у меня появилась мысль, что «автопилотируемая» машина может «знать» то, чего она сама не знает. Казалось, она ехала сама, как если бы ею владело некое намерение или направление, неизвестное Эго, но важное для бессознательного и, возможно, для какой-то потенциальной целостности, которая может быть связана с восстановлением утраченной части ее детства. Про себя я предположил, что какова бы ни была эта утраченная часть, для мужчин в черном это может быть страшной угрозой, от которой они хотят уберечь Синтию. Они, видимо, не хотят, чтобы Синтия встретилась с чем-то в доме ее детства, к которому ее подвезла автоматически движущаяся машина.

Я сказал об этих предположениях, но, казалось, они ни к чему не привели. Затем я спросил у Синтии более целенаправленно: произошло ли что-то в этом доме, и если да, то что это могло быть, о чем какая-то ее часть не хочет, чтобы она мне рассказала. Ее взгляд на мгновение стал пустым, а затем она вспыхнула от смущения и осознания. И рассказала свою историю.

Это началось, когда ей было около 10–11 лет. По воскресеньям ее мать уходила в церковь. Пока ее не было, отец приходил в комнату дочери и напоминал о каком-нибудь ее проступке на прошедшей неделе, стягивал с нее штаны и шлепал по попе. Это было ритуалом, который явно возбуждал его. Это продолжалось годами, даже когда у нее уже начались месячные, пока она, наконец, не остановила его.

Рассказывая об этом на сессии, она осознала, что никогда не позволяла себе по-настоящему почувствовать влияние всего этого на нее. Умом она знала об этих ритуальных шлепках, но до сих пор никогда не переживала эмоциональное воздействие этих событий. Теперь аффект, неразрывно связанный с этими воспоминаниями, полными стыда, получил выход в сознание. Это стало возможным после того, как в анализе она ощутила безопасность и контейнирование. В какой-то момент «транспортное средство» в сновидении, двигающееся на автопилоте, вернуло ее к месту преступления. Такая интегрирующая активность психики оказалась чрезмерной для людей в черном, которые, будучи дезинтегрирующими силами психики, попытались предотвратить появление новых связей.

Синтия почувствовала, как ее внезапно переполнили чувства стыда и негодования. Она ощутила себя глубоко преданной! И это сделал человек, которого она – маленькая девочка – обожала! Ее красивый артистичный отец, который руководил местным театром и блистал во многих главных ролях, который летними вечерами читал ей пьесы на веранде, с которым они как самые близкие люди прогуливались по окрестностям города по выходным… Как только он мог так с ней поступить! И это были не просто отношения с отцом, которые ее ранили. Огромный разрыв произошел в непрерывности всего ее существования как личности. Теперь она приняла к сердцу то значимое прерывание ее жизни… «Девочку прервали» – сказала она.

Шлепки стали ритуальными. Затем ее отец захотел, чтобы она отшлепала его. Она отказалась. Позже, прямо перед смертью, он вспомнил о шлепках и спросил ее, были ли они ей тоже приятны. Она почувствовала отвращение и ярость, но не смогла позволить себе их проявить. Она сказала «нет» и вышла из комнаты.

Раскрытие детской тайны, которую люди в черном из ее сновидения явно хотели помешать ей вспомнить, привело к целому пласту ранее скрытых детских воспоминаний. Теперь Синтия вспоминала, как одиноко ей было после того, как это началось, какой отчужденной от себя и своих друзей она тогда была, какой дистанцированной от родителей она себя чувствовала, как одна бродила по лугам и брела до старой мельницы через дорогу под грузом какой-то безымянной печали и меланхолии. Все шло не так. Она недоумевала, как после всего этого она сможет спуститься к ужину? Она была какой-то запятнанной, загрязненной – переполненной мучительной тоской. Это был конец ее детства.

После этой сессии мы продолжали исследовать детское травматическое событие, и вечерами моя пациентка стала ощущать внезапные наплывы тревоги, чувствуя себя незащищенной, уязвимой и очень юной. Ощущение, что ей сделали ужасно больно, будто она снова стала маленькой девочкой, чередовалось с отвращением к себе и яростью «до белого каления» на своего отца. Она была сердита на себя за то, что за многие годы такой хорошей заботы со стороны ее предыдущего аналитика она так и не добралась до этого материала.

Синтия постепенно отказывалась от использования диссоциативных защит, и это влекло за собой возвращение в сознание ощущения «смерти» той себя, какой раньше себя знала, той, какой она раньше была. Филипп Бромберг заметил, что при этом возникает особого рода горе:

Диссоциация… фактически прекращает, по крайней мере, на время существование того я, с которым могла случиться травма, так что в каком-то смысле это можно назвать «квазисмертью». Восстановление связей, возвращение в жизнь сопряжены с болью, как при работе горя. Возвращение жизни означает признание смерти и встреча с ней лицом к лицу; не просто признание смерти своих ранних объектов, как реальных людей, а смерти тех аспектов я, которые были тесно связаны с этими объектами… Боль, сопровождающая это горевание, является очень сильной. Это одно из самых болезненных переживаний в нашей жизни. Все же мы идем на это из-за огромной психологической цены, которую мы вынуждены платить, если продолжаем избегать этого.

(Bromberg, 1998: 173)

В это время у Синтии в переносе возникает фантазия-желание уменьшиться в размерах настолько, чтобы поместиться в моем кармане и чтобы я смог носить ее с собой. На какое-то время мы увеличили частоту сессий. Она позволила себе осознанное переживание здорового чувства зависимости, которое принадлежало девочке внутри нее, с которой она надолго утратила связь, так как эта девочка когда-то была вынуждена уйти в полную внутреннюю изоляцию, чтобы защитить себя от невыносимых воспоминаний. Этот период проработки занял пару месяцев. Было много горя и печали, и вновь найденная агрессия помогла ей утвердиться в решении жить полной жизнью. Постепенно появлялись другие чувства – хорошие чувства и ощущение освобождения от депрессии. Больше не было мучительной тоски. Ей больше было не нужно выпивать два бокала вина, чтобы заснуть.

Это сновидение показало, как функционируют архетипические защиты (люди в черном). Они персонифицируют дезинтегрирующие факторы психе (см. главы 3 и 9), предотвращающие восстановление связей для воссоздания целостной жизненной истории, потому что некоторые ее аспекты очень болезненны. По существу, это защиты «от целостности», и они были, так сказать, «созданы» из агрессии, обращенной на себя, – той агрессии, которую Синтия в подростковом возрасте не могла выразить ее настоящему объекту. Они демонстрируют, как психе повторяет раннюю травму. Предательство отца теперь становится предательством самой себя, то есть какая-то ее часть становится внутренним предателем, внутренним антагонистом. «Люди в черном» препятствуют исцелению, не позволяют ей стать целостной.

Говоря на мифопоэтическом языке, эти люди в черном подобны Мефистофелю. Они заключили тайный бессознательный договор с Эго Синтии по поводу ее страдания. По сути, они согласились защитить ее от полного переживания страдания, если только она приостановит свое осознание, то есть не станет чувствовать того, что связано с тем, что происходило в том доме. Это означало частичную потерю души, т. е. собственной витальности, живости. В каком-то смысле Синтия отвернулась от полного осознания страданий своей ранней жизни. После пережитой травмы бывает невозможно подлинное страдание, необходимое для индивидуации, и его замещает другой тип страдания – хроническое аддиктивное страдание «под присмотром» защитной системы, представленной этими людьми в черном.

В терапии Синтия отказалась от бессознательного договора с темными силами (мужчинами в черном) и с полным осознанием переживала свое страдание. Благодаря ее сновидению, мы теперь понимали, с чем имеем дело. Синтия осознала, что саморазрушительные силы в ее сновидениях были не такими уж страшными. Они – лишь ее собственная агрессия, от которой она отказалась и которая оказалась обращенной на нее саму. Они были не ее виной, а ее ответственностью.

Несколько месяцев спустя она увидела еще одно сновидение:

Я еду по улице с тремя полосами движения. Машина старая – родстер DeSoto, 1940 года, похож на старый автомобиль моей матери, но с прекрасным интерьером – все в красном. Верх открыт, в машине я одна.

Похоже, мне надо рулить, но я закутана в шерстяное одеяло… машина очень хорошо едет сама. Я решила, что так не пойдет. Я выбралась из одеяла и положила руки на рулевое колесо, поставила ногу на педаль газа.

Этот сон мне не нужно было интерпретировать. Синтия осознала повторяющуюся тему автомобиля с «автопилотом», которая уже присутствовала в сновидении с людьми в черном. Она была довольна, что теперь приняла вызов, повела машину сама, то есть стала играть более активную роль в своей жизни. Она подумала, что «шерстяное одеяло», в которое она была закутана, представляло собой утешающие иллюзии о «счастливом детстве», которые убаюкивали и уводили прочь от травмирующей жестокости ее отца. Эти утешающие иллюзии были частью ее непреходящей бессознательности, поддерживаемой опять же людьми в черном. Они стали ей больше не нужны, когда она утвердила свою силу и инициативу более воплощенным, активным способом.

Завершающее сновидение из этой серии возвращает нас к юнговскому образу целостности как «чего-то большего», чем простая интеграция частей личной истории. В аналитической терапии процесс рассказывания личной истории, которая обычно упрятана за личными комплексами и защитными конструкциями, постепенно приближается к «более правдивой» или более аутентичной истории или, может быть, только к «расширенной» истории. Наоми Ремен в своей книге «Мудрость кухонного стола» подчеркивает, насколько нам важно рассказывать свою историю снова и снова, слушать истории наших предков, родителей и друзей, потому что, по ее словам, за этими личными историями всегда стоит «одна история» (Remen, 1996: xxvii) – архетипическая драма. Видимо, это изначальная человеческая мечта о целостности.

Позже в анализе мы с Синтией прикоснулись к «великой истории» с помощью сновидения, указывающего на разрешение ее отцовского комплекса. Сновидение Синтии поместило проблему с ее внутренней отцовской фигурой в более широкий контекст. Оно было на ее любимом французском языке, на котором, как она выразилась, «обо всем говорят красивее, чем на английском». В юности она говорила по-французски и провела восхитительное лето в Париже, когда была там по студенческому обмену. Она почти все забыла. Но что-то в ней помнило этот язык! Вот тот сон от первого лица:

Я лицом к лицу с мужчиной. Он младше меня. Я представляюсь: Je m’appelle Cynthia. [Меня зовут Синтия.] Я не вполне одета. Я чувствую приятную теплоту в области гениталий. Затем я говорю по-французски: J’ai oublie mon père. [Я забыла своего отца.] Мы смотрим друг другу в глаза. Он отвечает: Je connais votre père. [Я знаю вашего отца.] В нашем общении есть сексуальный подтекст.

Он заинтересован. И я нахожу его интересным.

Мы оказываемся на свежем воздухе, на цветущем поле.

Цветы золотые, среди них много голубых. Я пытаюсь выразить в словах необычность и красоту этих цветов, чтобы рассказать об этом людям, которые находятся со мной. Это трудно сделать по-французски, но у меня получается.

Моя пациентка сразу ощутила важность этого сновидения. Оно ее взволновало. Оно было на «иностранном» языке, более красивом, чем язык ее Эго, но тем не менее знакомом ей с детства. Ей также казалось, что в сновидении забытый отец был не только ее реальным отцом, что сон отсылает к чему-то более «духовному». Эта бо́льшая реальность была «забыта», как будто трагический разрыв с ее реальным отцом также разрывал ее связь с Отцом, с тем, кто стоит за личным образом отца – с «Великим Отцом», как его называли американские индейцы, или на юнгианском языке – с центральным архетипом Самости (в его патриархальной форме). Забыть этого Отца означало страдать от разрыва ее сущностного духа, от нарушения оси «Эго – Самость». Сновидение показало, что восстановление связи с этим Отцом вернуло ей здоровую сексуальную реакцию, и это стало возможным благодаря фигуре посредника – мужчины в сновидении, с которым она позволяет себе полностью погрузиться в потоки эротического чувства.

У Синтии не было никаких ассоциаций по поводу этого мужчины, хотя она задалась вопросом, мог ли этот персонаж соответствовать ее чувствам ко мне в переносе, ведь я помогал ей восстановить связь с забытой травмой, связанной с отцом. Мы обсудили это, однако стало ясно, что этот образ сновидения ощущался как нечто «большее», чем отношения в переносе. Поразмыслив, она почувствовала, что ее партнер-мужчина во сне был более похож на нового внутреннего партнера, на того, кто, как она сказала, «оживляет меня изнутри». Юнг назвал бы этот образ из бессознательного творческим анимусом – образом души, отстаивающим жизнь как таковую. Этот образ объединил в себе ее сексуальность (тело) и дух (разум).

Завершающим образом сновидения является прекрасное поле голубых и золотых цветов, которое она пытается описать людям рядом с ней. Синтия сказала:

Эта сцена была настолько прекрасной, что даже сердце защемило. Иногда такая красота просто настигает и лишает дара речи. Однако я пыталась сказать что-то именно по-французски – кажется, важно, что я нахожу слова… мне трудно передать, насколько прекрасным был этот сон… это касается той стороны жизни, которую я иногда чувствовала, когда ребенком бывала на ферме… золотой свет, цветущие поля, вечерняя песня лугового жаворонка… это та суть жизни, которая доступна детям, а потом теряется – и вдруг это снова появилось здесь. Это ощущается целостно, как возвращение домой.

Обнаружение присутствия чего-то большего – невыразимого, но глубоко личного – может все изменить в процессе исцеления травмы. Когда Синтия нашла в себе мужество принять свою очень мрачную тайну и предаться чувствам, которые до этого были невыносимыми, то в ее глубинном бессознательном, где находится широчайший спектр архетипических образов, констеллировалось то, что в сновидении как бы говорило ей:

Я вижу твою целостность. И чтобы убедить тебя в этом, я покажу тебе, что знаю о твоей целостности, покажу тебе твою целостность в универсальных образах переживания Отца, покажу всю их красоту, жизненность и чувственность. И я волью их в твой сон через ту самую рану, которую нанес отец.

 

Заключение

Моя работа с Синтией показывает, что наша рутинная практическая психотерапевтическая работа, шаг за шагом собирающая забытые фрагменты личной истории пациента в общую картину, проявляет целостность, трансцендирующую частное – что-то вроде вертикальной оси, пересекающей горизонтальную. В сновидении это было в виде нового для нее ощущения – эротической оживленности рядом с незнакомым мужчиной – человеком, который «знал» ее отца.

Опираясь на приведенные выше данные исследований из сферы нейронаук, мы можем себе представить, что травматическое переживание Синтии насилия со стороны ее отца было диссоциировано. Эта диссоциация была закодирована в тормозных нейронных цепях правого полушария мозга, которое обычно помогает интегрировать компоненты опыта аффекты, интеллект, память, идентичность. Подобные тормозные нейронные цепи могли также мешать коммуникации между полушариями, поскольку, по словам Синтии, у нее было эксплицитное интеллектуальное знание о своей травме (левое полушарие), но не было имплицитного эмоционального знания (правое полушарие). Другими словами, перед внутренним взором Синтии все время находилось «кривое зеркало» ее травматического опыта в отношениях с отцом. Затем она смотрела в это кривое зеркало, когда пыталась самоопределиться, то есть оно стало интроецированным зеркалом и источником искажений ее собственной идентичности – ее представлением о самой себе, сильно нагруженным стыдом.

Работая с амбивалентным отношением Синтии к ее предыдущему аналитику, мы обнаружили более глубокую бессознательную амбивалентность по отношению к ее отцу и вскрыли ее причины. Мы также вскрыли способ действия ее интрапсихических защит, которые удерживали разрозненные различные части ее жизненного опыта от их полного осознания (люди в черном). Имплицитное знание об отношениях, возникшее в нашей работе со сновидениями, было кодировано где-то в ее теле/разуме в виде некоего смутного осознания, которое стало более явным в ходе нашего процесса коммуникации «от правого полушария к правому полушарию» (Schore, 2011). Правое полушарие мозга опосредовало бессознательные процессы и, вступая в диалог с левым полушарием, открывало в сновидениях смысл переживаний. Кроме того, этот смысл не был доступен ни Синтии, ни мне по отдельности. Он был «открыт» в нашем диалоге.

Одна из тайн психики, открывающихся нам в нашей работе с травмами, – почему неведомый создатель сновидений в бессознательном одаряет нас своим исцеляющим присутствием через сокровенные особенности наших травматических ран? Трансцендентное измерение целостности, кажется, проникает в нас именно через то, что является глубоко личным, особенно через те места разломов, где непрерывность нашей жизни была нарушена и не была опосредована межличностной поддержкой.

Именно там, где во внутреннем мире прошел разлом, мы можем получить в дар переживание целостности. Но если это произойдет, нам придется позволить себе заново оказаться в местах, где мы были разбиты, которые теперь окружены терновником защит – например, мужчин в черном, которые кричат нам: «Входа нет! Запрещено! Никогда больше не открывать!» – и стреляют в нас отравленными дротиками, если мы все-таки пытаемся это сделать. Иногда наше мужество подводит нас, и мы не отказываемся от того, чтобы вступить в область этих переживаний. Тогда жизненные трагедии продолжаются, чтобы вновь вынудить нас открыться, позволяя мельком увидеть свою утраченную целостность, как бы мы ни были амбивалентны по отношению к ней. Иногда с особым компаньоном, другом, аналитиком благодаря искусству или поэзии, которые могут привести нас к более высокому уровню осознанности, мы можем, подобно Синтии, открыть то, что было закрыто, и это больше уже не закроется. Тогда мы можем быть одарены присутствием Ангела или Сновидения.