Алекс Громов, Ольга Шатохина

Штык, катана, котел (Цивилизация наркомов)

 

1. Один день Ивана Черномазова

Завтра снова разводить руками тучи, метать молнии, выводить из берегов реки, генерировать смерчи и обрушивать их на врагов. Мог он, Иван Черномазов, сын простого тамбовского крестьянина, еще недавно даже мечтать о том, что будет регулярно творить чудеса, подобные тем, что в легендах совершали древние боги?..

Ровно в пять утра, точно по расписанию, в казарме прозвучала команда «Подъем!». Умывшись, одевшись по форме и позавтракав, Иван в общем строю направился было к боевому рубежу, чтобы как обычно отслеживать обстановку и оказывать необходимую магическую поддержку, но был остановлен приказом командира. Сегодня боевому магу 3-го разряда Ивану Черномазову поручалось единолично провести разведку боем и разогнать японских демонов войны, которые прикрывали действия своих империалистов на стратегически важной сопке.

Для этого требовалось особое снаряжение. Черномазов бегом бросился за ним в казарму. Сложив в спецранец нехитрые и хитрые военные пожитки, Иван с благодарностью взглянул на висевший над его койкой портрет Юрского – первого боевого красного мага. В Уставе Красноармейского Чародея была целая глава, состоящая из афоризмов Юрского: «Пуля – дура, оборотень – молодец!», «настоящий чародей в схватке…(победит) нетрудовых людей!», «На враждебные штыки надень ихние злодейские чулки!»

Тут же на стене красовался большой плакат, изображающий поединок красного мага с буржуазным. Краснощекий советский маг, одетый в хромовые онучи, штаны-галифе, гимнастерку с кубиками и магическую буденовку, одной рукой стискивал революционный магический молот, служащий для разбивания цепей пролетариата и ковки прогрессивных артефактов. На другой руке чудо-богатыря красовалась ежовая рукавица с антибуржуазным покрытием.

Буржуазный маг же представлял собой некое чужеродное существо, напоминающее сотрудника американского спецназа Чужого, но одетого в манишку с блестками, потрескавшийся от натуги смокинг и продавленный цилиндр, теперь подозрительно похожий на каску – но со слегка торчащими рогами. На ногах враждебного воина-поединщика были фирменные западные кроссовки, которые плавно переходили в колготки, завершающиеся боевыми трусами-стрингами с логотипами великих магических лож спереди, и масонских – сзади (точнее, на могучем заду). В руках-лапах у заграничного Чуда-Юда был остро заточенный большой циркуль с ехидным масонским знаком.

Теперь, в очередной раз вдохновившись, Ивану предстояло самому доказать, что не напрасно он на народных харчах осваивал магическую науку. И доказать в нелегкой обстановке – в боях среди диких условно тунгусских степей, где гнус летает густыми тучами, заслоняя солнце, а всего прочего (даже сбежавших с корабля инопланетян) остро не хватает. До ближайшей железной дорожной станции – почти 700 километров (по-простому говоря – верст не меряно!) по скверной, разбитой боевыми и не боевыми действиями дороге. Везти оттуда приходится все, и боеприпасы, и снаряжение, и продовольствие, даже дрова для полевых кухонь. Иногда приходилось даже выделять толику драгоценной магической энергии для поддержания огня, на котором опытные армейские кашевары готовили пищу для героических воинов – с добавлением патриотических травяных настоев, регулярно укрепляющих дух и тело.

Иван знал, что в отечественных научно-исследовательских институтах лучших умы денно и нощно трудятся над созданием новейших магических артефактов, удобных в транспортировке, емких и эффективных, без баловства и капризов. Но сейчас он и его боевые товарищи, находившиеся далеко от сердца отчизны, могли рассчитывать только на собственные силы.

Но пример товарища Юрского, которому довелось сражаться с противниками молодой Советской власти в местах, столь же диких и неприветливых (и с некультурными злыднями – маньяками наживы), помогал мобилизовать все внутренние ресурсы и исполниться необходимой убежденности в скорой большой победе. Как пелось в известной песне – «Превращений – так мгновенных, под Октябрьской звездой».

 

2. Количество демонов на душу населения

Еще раньше японские войска захватили Маньчжурию и, как было объявлено всему миру, на штыках утвердили там государство Маньчжоу-гого. Конечно, понимающие, в чем дело, сразу осознали – плацдарм готовится для дальнейших боевых действий против Китая, Средней (также называемой в ряде источников – Усредненной) Монголии и СССР с дальнейшим расчетом на колонизацию одной трети мира. Хотя секретная магическая служба СССР донесла не только о передвижениях войск, но и о небывалой концентрации японских духов и даже демонов войны на этой территории. Не иначе, захватчики приноровились их специально выводить и размножать, тренировать и готовить к разбойному труду и грабительской обороне. Так, по крайней мере, выступали в курилке Лиги Наций. Она не была идеалом приличного учреждения – половина офисного персонала была демонами, использовавшими вместо дорогой косметики и эпиляций стереотипные личины, не нуждающиеся даже в банальной аппаратной чистке лица.

Демон – это человеко/сущность, которая работает на чужой территории без настоящего паспорта (чаще всего – дипломатического) и армейского (силового) прикрытия.

Поэтому пойманные демоны – не подлежащие обмену – подлежат суду по законам того государства, в котором арестованы.

При этом демоны могут быть официально осуждены не за то, что они являются чужими демонами, но за совершенными ими – или потенциально могущие быть совершенными – преступления и правонарушения.

Демоны, работающие по договору на другие страны, отвечают лично, без перевода магических и юридических стрелок на заказчиков.

Вначале японские демоны занялись поиском стратегических полезных ископаемых и выращиванием необычайной красоты цветов на нейтральной полосе. После возведения массивных теплиц и грядок с парниками началось строительства крытого рынка, что неминуемо должно было привести к конфликту интересов над ресурсами и денежными потоками. Сперва пропала партия продовольствия. А затем начались постоянные нападения японских криминальных демонов на братских монгольских пограничников. Официальные японские власти с помощью дипломатических нот и прочих буржуйских выходок нагло требовали передвинуть границу на два десятка километров вглубь исконной монгольской территории, аргументируя это необходимостью снабжения местного манчьжоу-гогойского населения свежими продуктами питания с того самого нового рынка. Кроме того, японские ученые провели научно-практическую конференцию «Долги монгольского ига и их наследников перед Японией и Маньчжоу-гого». Итоговая сумма получилась внушительной, хотя и завышенной.

Японские буржуи и буржуйки уже радостно потирали ладони, предчувствуя аппетитный запах шашлыков на пикниках средь монгольских степей, новенькие, зазывающие усталых путников суши-харчевни возле дорог и троп, строительство первой ветки улан-баторского метро и под этим предлогом – прорытие тайного тоннеля в Москву. А там…

Но красные маги не дремали, красные дипломаты не зря ели красную (и черную, но не белую!) икру, а красноармейцы и командиры, возвратившись с очагов отдыха, были по расписанию готовы к подвигам.

Коварная азиатская империалистическая акула напрасно раззявила свою пасть – к этому времени между СССР и Монголией был подписан «Протокол о взаимопомощи», и уже в следующем году на территории Монголии были размещены части Красной Армии, а также специальный контингент магических военных советников.

Против иностранных буржуев и их вооруженных пособников поднялся трудовой народ – после завершения политинформации и сдачи норм магического ГТО местные шаманы получали в штабе революционной армии официальный статус партизан. Затем им по разнарядке были выданы три боевых флейты Гамеля-Трясунова, способные сманивать гусеницы с японских танков. Кроме того, шаманы были снаряжены спецсетями для ловли вражеских подземных подводных лодок, шаставших под пустыней.

 

3. Кипит наш цирик возмущенный

– Мы как один умрем в борьбе за это!

– Не только умрем, но и победим, товарищи цирики! Одолеем подлого врага, который пришел на вашу-нашу землю!

И строй вооруженных людей, стоящий перед зданием правления Средней Монголии, ответил оратору – красноармейскому инструктору Павлу Иванову восторженным ревом. Через пару часов, после торжественного обеда, будущим героям-цирикам предстояло отправиться в поход на злодеев.

Недаром бойцы Монгольской народной армии назывались цириками – с давних времен лучшие из здешних батыров сдерживали разгул демонов, а потому эти криминальные сущности прозвали их цириками – надзирателями. Ходили также слухи, что в секретных японских лабораториях разрабатываются игры, способные увлечь и отвлечь многих и многих людей от реальных свершений и борьбы за дело пролетариата, и в этих играх создается клеветнический образ цирика, как злобной сверхъестественной сущности, что и вызывало у цириков разума возмущение и бурление оскорбленных чувств.

Тяжелее всего приходилось красноармейцам и цирикам в промежутках между боевыми столкновениями, поскольку противник, лишенный революционной сознательности постоянно пускался на различные подлости и пакости, чаще всего маскируя свои действия под стихии, природные явления и обычные людские ляпы.

Так, при помощи одного из демонов местной непогоды у красноармейца Пихтянко Л.П. был внезапным порывом ветра выдут из почему-то не застегнутого кармана гимнастерки воинский билет. После этого в течение трех ночей упомянутый демон, прикинувшись ненаглядной женой Пихтянко, мешал тому осуществлять караульную службу – охранять склад с чародейскими горюче-смазочными материалами. Когда демон был задержан боевым нарядом красных магов, то оказалось что он мужского рода, и тем самым красноармеец Пихтянко в случае незаконного удовлетворения своего личного желания подлежал бы соответствующей уголовной ответственности.

В то же самое время демоница – жена упомянутого демона, прикидываясь то пожилым интендантом, то чиновником из райпотребсоюза, пыталась спаивать красных командиров в вагонах-ресторанах, столовых, домах отдыха, прачечных, залах ожидания, туалетах, железнодорожных переездах, на торжественных заседаниях, собраниях и митингах, и просто в чистом поле.

Задачей демонов также было наводить разнообразные идеологически вредные мороки и снижать боеспособность красных командиров, вплоть до самого высокого ранга. Порой чародейские вылазки врага оказывались чрезвычайно опасными. Так, поддавшись объединенному влиянию нескольких демонов, перешел границу и бежал к японцам комиссар государственной безопасности 3-го ранга Люшков, имевший доступ и оперативной магической документации. Потом боевая группа японских солдат при поддержке демонов войны, прикинувшись призраками давно закончившейся русско-японской войны, выступила против советской погранзаставы, используя тактический полтергейст и местные силовые ветки мирозданья, а также ушлую блуждающую хроноворонку с птеродактилями.

Среди вышедших на бой с Красной армией было немало злодеев. Так, по вообще-то до конца непроверенным советским разведданным («100 великих разведданных»), среди японских унтер-офицеров преобладали генно-модицированные людоеды, которые были адаптированы к ратному труду, обороне, нападению и поеданию морально нестойкого противника. Поэтому красные маги регулярно проводили среди бойцов политинформации.

Поскольку ни советская держава, ни японская империя не подписали в свое время Женевскую конвенцию о магических превращениях попавших в плен военнослужащих, то нередки были случаи использования азиатами пленных красноармейцев и цириков в качестве тотемных столбов линий чаро-обороны и зомби-пулеметчиков в обороняемых дзотах.

Поэтому в состав штурмовых отрядов по захвату японских укрепрайонов входили и военспецы – оперативные сниматели враждебных заклинаний. На только что освобожденных территориях вместе с сотрудниками магической разведки бывших пленных осматривали и врачи-чаронаркологи, снимавшие наведенную магическую зависимость и извлекавшие чужеродные аватары из красноармейского сознания.

Одной из любимых козней вражеских демонов было не только превращение в молоденьких смазливых девушек/эротических бой-баб и последующее знакомство с красноармейцами и красными командирами, но «близкое фотографирование» с ними, дальнейший магический монтаж полученных фотографий и их экстренная отправка женам и невестам воинов. Затем начинались скандалы, подрывающие боевой и трудовой дух, изредка возникал и «синдром Офелии», ухудшающий советскую статистику.

Кроме боевых задач, красные военные маги, выполняя поручение партии и правительства отчизны, в полевой лаборатории проводили изучение буржуазной генетики японских демонов и возможности их последующей селекции в пролетарские культуры.

 

3. В пылу смертельной схватки

Иван Черномазов лежал в укрытии на берегу реки, которую японские империалисты так стремились сделать пограничной. А вернее – захватить оба берега, чтобы неустанно грозить честным трудовым людям, насылая на них кошмарные сны и злокозненные демонические сущности. Многие из которых, как известно, даже после специальной подготовки испытывают серьезные трудности с пересечением водных преград, особенно рек, впадающих в державу рабочих и крестьян, защищенных от империалистических наездов силовым полем магических классово откалиброванных генераторов.

Заслонившись специальным маскировочным мороком, Иван напряженно вглядывался туда, где находились позиции врагов. Они вовсю старались, но испортить той тревожной весной праздник 1 мая советским людям и братским монгольским трудящимся так и не сумели. Но уже 8 мая взвод японских демонов-диверсантов попытался занять островок посредине реки, однако монгольские пограничники заметили противника и отогнали его патриотическим превращательным огнем.

Однако 11 мая отряд в три сотни человек при поддержке восьми демонов и четырех магов, укомплектованный чарогранатометами и несколькими обычными пулеметами внедрился на пятнадцать километров в глубину монгольской территории и напал на погранзаставу на высоте Номон-Хан-Бурд-Обо. В ходе боев нападавшие были отогнаны, но перед этим успели сделать фотоснимки, ставшие после соответствующей обработки провокационными – так хозблок заставы был отретуширован в виде публичного дома вульгарных монголо-советских демонов и растиражирован в империалистической печати, вызвав массовое глумление капиталистических псевдогуманитарных организаций, в том числе – занимающихся перевоспитанием и трудоустройством демонов-наемников и демонов-насильников.

Между тем боевые действия продолжались – еще через три дня после нападения на заставу разведотряд японской пехотной дивизии при поддержке авиации и целой тучи нетрезвых демонов атаковал 7-ю пограничную заставу, захватив высоту Дунгур-Обо, куда началась переброска пехоты на грузовиках и бронемашинах. Одновременно началось развертывание полосы самурайской чародейской обороны «Пылающее зеркало», которая по многовековым легендам, абсолютно не могла быть преодолена неприятелем.

Но 17 мая три мотострелковых роты, сапёрная рота и артиллерийская батарея Красной армии при поддержке монгольского бронедивизиона и особого маг-отделения, в составе которого был и только что прибывший в район боевых действий Черномазов, отбросили противника обратно за реку. Остатки разорванного в клочья «Пылающего зеркала» были отправлены в Москву в Наркомат Магии для изучения.

И вот сейчас над рекой царило томительное предгрозовое затишье. Иван настроил магические устройства слежения на максимальную чувствительность, однако обнаружил лишь то, что противоположный берег степной реки полностью укрыт мощной завесой империалистического чародейства, сквозь которую не просачивается ни звука. При попытке пробить завесу направленным лучом слежения пробуждался хаотический поток сомнительной информации – доносились многоголосые оскорбительные выкрики и угрозы, пьяные вопли и этнический шансон недревних цивилизаций. Развратные женские голоса наперебой обещали советскому человеку всевозможные непотребства, отвлекающие от борьбы за освобождение пролетариата всей Земли и окрестных галактик. Визгливые звуки джаз-бандов пробуждали потребность немедленно предаться странным вихлястым танцам, а расслабляющее пение аристократических флейт и скрипок – забыть о высокой цели и погрузиться в ленивое созерцание, недостойное борца за счастье трудового народа.

– Эй, ты там, с трехлинейкой! Хочешь быть богатым и красивым? Смотри, Птица Феникс летит. Пуляй скорее!

– Командирчик, да какой славный и пригожий! А я вот монгольская принцесса, спала в одиночестве много веков. Пока твой жаркий взгляд меня не пробудил. Пойдем, возлюбленный в пещеру, на пуховое ложе, окаймленное сокровищами. Отдай мне свой пистолет. Ведь со мной он тебе не нужен, милый.

Японские маговояки вовсю использовали магические глушители искренних человеческих побуждений (поэтому порой у красных бойцов отсутствовала взаимовыручка) и по вечерам вывешивали подкорректированную карту звездного неба – с измененной (т. е. оскорбительной для неприятеля) конфигурацией нежелательных (для них – японцев) созвездий.

Кроме того, стрелка компаса в этой зоне боевых действий всегда показывала строго на Токио. А в ясную погоду среди немногочисленных облаков виднелась (невооруженным глазом) вершина горы Фудзиямы, которая отсюда не должна была быть видна даже и в мощный бинокль.

Недавно на позиции красноармейцев залетела дезинформационная бомба, начиненная обещаниями каждому сдавшемуся выделить квартиру как раз на склоне Фудзиямы. Ивану удалось нейтрализовать вредное воздействие своевременной отсылкой контраргумента: «Да если бы это было правдой, вашей Фудзиямы из-за скопища бараков для размещения беглецов уже и не было бы видно!»

Сейчас, оценив ситуацию, Иван доложил командованию о неизбежности нового – и весьма скорого – наступления японцев. И потом приступил к выводу в режим готовности номер один всех имевшихся в его распоряжении средств противодемонической обороны. «Эх, маловато магобоеприпасов! Но хорошо хоть что-то успели доставить на передний край. Ну, где наша не пропадала!»

 

4. На переднем крае и в магическом тылу

Вскоре с мест боевых действий поступили новые тревожные сообщения – начался массированный обстрел наших позиций невидимыми агитационными снарядами, от воздействия которых в красноармейских головах начинали звучать голоса, зачитывавшие враждебные тексты, пропагандирующие радости роскошной жизни, нелимитированного секса и иноземного обжорства невиданными и не нюханными деликатесами.

Разгром коварного врага осложнялся тем, что помимо японской регулярной армии в схватках принимали участие и анимешные демоны-добровольцы, воплощенные в различные тела и устройства, и снабженные запасом энергии. Тактико-технические характеристики этих демонов позволяли в течении треx-четыреx суток действовать без магической подзарядки. Просочившись в красноармейский тыл, демоны занимались вредительством и, превращаясь в молоденьких слегка одетых девушек, отвлекали солдат (и преимущественно – красных командиров) от выполнения воинского долга. Случались даже отлучки караульных с постов и задержки приездов представителей штаба в части. По каждому из этих случаев было начато служебное расследование.

Так замкомроты Пафнутий Берендеев, будучи отправленный командиром в расположенную рядом часть для установления четкого боевого взаимодействия, исчез на 18 часов. Он был обнаружен в ходе развернувшихся поисков красными следопытами. Берендеев был одет в одну лишь гимнастерку, возбужден и сексуально изможден, причем отчасти потерял дар речи – поскольку мог общаться только на неслужебные темы. Будучи доставленным в часть, травмированный замкомроты, улучив момент – когда его оставили одного, принялся грызть гусеницы у танка. Вызванный красный маг-следователь определил у Берендеева потерю пролетарской души и красноармейского боевого стрежня. Было решено начать спецоперацию по освобождению души и разума воина из вражеского плена и захвату чаронаводящего противника.

Для этого был сделан вид, что в суматохе боев нестандартное поведение Берендеева списали на случившуюся с ним контузию. На следующий день замкомроты был отправлен в штаб армии для получения особо важного секретного пакета с инструкциями для предстоящего наступления. Данное решение было объяснено Берендееву (поскольку предполагалось, что он находится под контролем японских военных магов и поэтому для них все должно выглядеть правдоподобно) тем, что красный командир, отвечавший в штабе дивизии за доставку секретной информации, заболел и был отправлен в госпиталь, а ранее прошедший проверку Берендеев назначен на его место.

Прибывший из Москвы инкогнито (по документам обычного армейского снабженца) специалист магического спецназа РККА установил за Берендеевым дистанционную чародейскую слежку, использовав для этого волшебную сеть ВК 676-бис. Спецоперация была с блеском завершена, Берендеев, излеченный от чужой чарозависимости, без поражения в правах вернулся к исполнению служебных обязанностей в полном объеме.

Иван же, изучив собранные им и доставленные красноармейцами образцы империалистических эманаций, отправился готовить противоядие. Для этой цели ему был нужен большой, украшенный соответствующим гербом котел, в котором красные маги во время затишья варили материалы для политинформаций. Около него днем и ночью стоял на посту красноармеец и бдительно спрашивал:

– Стой, кто идет? Давай пароль, а то стрельну!

Котел был прислан в эти сопки специально из города пяти с половиной морей. И вечерами из него разносился запах вкусного варева, а в облаках пара, струившихся из-под крышки, угадывались корчившиеся в недовольстве и смятении враждебные демоны.

Демоны боялись котла как огня (революционного), ибо широко был распространен слух, что если демона угостить тем варевом, то у него начнется приступ правдоискания и спецморализма, в результате он больше не сможет вредить советской державе и преданно служить главным и второстепенным буржуинам.

На дальних подступах к котлу Ивану попался какой-то мальчишка, чумазый и пыльный, в одежонке не по росту – видно, после братьев донашивает, с душевной теплотой подумал красный маг.

Парнишка выглядел испуганным, и от Ивана шарахнулся было, но тот по-доброму спросил:

– Ты чей будешь, хлопец?

Из сбивчивого ответа маг разобрал «покушать хотел попросить» и еще уловил что-то про убитого отца.

– Покушать найдем, – ответил Иван, – иди вон туда, кашевары дадут тебе хлеба и еще чего съестного. А вырастешь – выучишься, пойдешь служить в Красную армию, за батю отомстишь.

– Спасибо, дяденька, – уже яснее выговорил приободрившийся пацан. – Наверняка отомщу!

Иван посмотрел ему вслед, по старой привычке проверять всех встречных и поперечных. Не, вроде мальчишка и есть. Хотя… Впрочем, в этих краях у многих поле личности, видимое только магическим зрением, пока еще искажено. Тяжкое тут у них существование, что и говорить. Но зато у этого голодного мальчишки впереди совсем другая жизнь – выучится, станет достойным человеком, строителем светлого будущего. Непременно так и произойдет!

Когда средство против враждебной агитации было приготовлено и распределено среди бойцов, Иван принялся в который раз перечитывать магические военные наставления, большая часть которых была основана на опыте товарища Юрского.

 

5. Кто к нам с чародейством придет…

В магическую военную историю вошли – как образчик подлинной чародейской риторики – приказы товарища Юрского Магревоенсоветам во время Гражданской войны с буржуями. В них были следующие суровые строки: «…армия должна выполнить свою задачу до конца, хотя бы ценой самопожертвования», и требовал «проявления сверхчеловеческой энергии по скорейшей подготовке армий к наступлению», и пламенно призывал: «Вперед же, товарищи, на последний и решительный бой! Вперед на завоевание нами мира и обеспечение интересов труда! Смело вперед! Пусть же нашим девизом будут слова: «Смерть или победа!».

Красная магия с первых же схваток с империалистами проявила свои лучшие революционные качества и поэтому в телеграмме-поздравлении товарища Юрского – с третьей годовщиной Октябрьской революции, – отправленной в столицу вождям, были следующие строки: «…от имени армий, изготовившихся к последнему удару на логовище смертельно раненого зверя, от имени славных орлов – привет! Железная пехота, лихая конница, непобедимая артиллерия, зоркая стремительная авиация, всепроникающая революционная магия дружными усилиями освободят последний участок Советской земли от всех врагов».

А между тем и враги не дремали, агитируя в своих листовках идти сражаться с «людьми – приверженцами апокалипсического красного дракона…».

Кроме того, были листовки с хитрым искусительством, содержавшие, на первый взгляд, заманчивые предложения: «Бросайте, крестьяне, ваши дела, берите дубины в руки и идите освобождать ваших детей в Красной армии, и вместе идите к нам. Наше правительство вас возьмет и простит, знамо дело по глупости вашей и непониманию продали вас и натравили против нас. У нас англичане, французы пришли нам помогать и вместе отвоюем родину, защитим свои семьи, скарб, хлебушек. Э, да вам всего не втолкуешь, сами увидите, как мы здесь живем. Мы вам все сказали, будет вам хорошо, нет – все едино, плакать будет каждый из вас. Наша армия полосой пройдет и истребит всех большевиков, пощады не будет никому».

Товарищ Юрский прославился и тем, что спас 40 девушек. Однажды могущественный курбаши приказал подобрать 40 самых красивых девушек в возрасте от 10 до 15 лет для того, чтобы выдать их замуж за своих джигитов. После того, как девушки были отобраны, не спрашивая их, назначили день свадьбы. Но местные жители сообщили красным командирам о затее басмачей и в день свадьбы красноармейцы внезапно напали на «женихов», которые потеряли в ходе этой операции 75 лошадей, 31 винтовку и еле успели убежать. А все девушки вернулись домой. Товарищ Юрский отказался выбрать лучших из них для собственной услады.

Две из девушек потом стали курсантами Военного магического университета, а одна – ответственным работником АватарТорга.

Как настоящий боевой маг-универсал, Юрский, успешно проявил себя и в борьбе с басмачами – этими отрядами местных окраин бывшей империи, желавшими после ее развала сохранить самостоятельность – и отчасти самобытность. С их отрядами, которые в красной армии называли шайками, пришлось вести суровую борьбу и само слово «басмач» должно было исчезнуть с языка местных жителей. Но проблема заключалась в том, что банды казались неуловимыми, словно растворяясь без следа в местных селениях, пользуясь поддержкой жителей. Поэтому многочисленные облавы, с передвижением боевых цепей на большие расстояния, оказывались неэффективными. Одной из предпринятых мер стало обещание, что военные не будут грабить, а за все, что понадобится красноармейцам, будут платить сполна. На притеснения со стороны советских воинов нужно жаловаться их начальству, и обидчикам местных жителей, хулиганам и насильникам «ответ один: пуля в лоб». Взамен потребовал прекратить любому помощь басмачам, угрожая расстрелами тем, кто им будет помогать. В ряды Красной армии были мобилизованы туземцы, отобранные местными властями путем проведения справедливой жеребьевки. Те из богачей, кто пытался откупиться, были мобилизованы в тыловое ополчение и затем посланы на самые тяжелые и грязные работы.

Если бы за дело взялся другой, то борьба с басмачами и тамошними суевериями могла занять много времени и сил, но не такой был Юрский – умело использовавший все преимущества красной магии. Перевоплотившиеся в могучих орлов и менее заметных, но зорких и смышленых птиц, военные маги не только выследили часть банд, но и при помощи магического спецназа фронта (превратившегося в василисков) смогли их обезвредить и часть – предать публичному суду с последующим распылением по земной поверхности. Эмиры и их дворцовые (и гаремные – часть сумела сбежать за океан) были обезврежены и отправлены в секретные лаборатории – на опыты.

Нарком Троцкий отправился в Латинскую Америку бороться с угнетателями, принял на себя функции демона революции. Как гласит история, будучи демоном революции. товарищ Троцкий заявил, что «в лице наших комиссаров, передовых бойцов-коммунистов мы получили новый коммунистический орден самураев…».

Сменив комфортабельный бронепоезд на скоростной мотоцикл, товарищ Троцкий побывал в самых уединенных уголках Американского континента, обращаясь по-свойски с местными и неместными трудящимися. Именно продажа футболок с его изображением, береток, а также калебасов, подобных тому, с которым демон революции тов. Троцкий был запечатлен на одном из фото, дало возможность советскому Внешторгу собрать необходимые для Первой революционной галактической магической экспедиции средства.

 

6. Наперекор империалистической романтике

На рассвете следующего дня беспокойный сон Ивана Черномазова прервал сигнал боевой тревоги. Японцы снова перешли в наступление, намереваясь окружить советско-монгольские подразделения на восточном берегу реки, преградив им путь к переправе.

Иван помчался к берегу, где на одной из безымянных высот вчера была развернута малая магическая батарея. Части РККА и монгольской армии смогли избежать окружения благодаря действиям этой батареи. Но им все же пришлось отступить. На следующий день японцы опять были отброшены…

Тактика активной обороны с постоянными контрударами позволила советско-монгольским войскам успешно противостоять наступающим японцам. Советские летчики установили полное господство нашей авиации в воздухе над театром военных действий, благодаря тому, что в район боевых действий были переброшены новейшие самолеты, оснащенные среди прочего недавно разработанными магическими ракетами «воздух-воздух».

Военные маг-инженеры Филиппов и Сериков создали для этих уникальных, первых в мире твердотопливных ракет не только секретным образом закаленные и перфорированные для надежного полета и неотвратимого поражения цели россыпью осколков корпуса, но и новое взрывчатое вещество. В особых ретортах для этого смешивалось множество тайных компонентов, хотя официально, то есть в простых документах с грифом «Строго секретно», новинка была представлена как пироксилино-тротиловый порох.

В дальнейшем для увеличения объемов производства советские маги синтезировали еще одно взрывчатое вещество. Оно было укрыто от шпионов под названием «баллиститный нитроглицериновый порох Н», а на самом деле важнейшим компонентом его был обработанный специальным набором чар вазелин.

20 августа летчики И. Михайленко, С. Пименов, В. Федосов и Т. Ткаченко под командованием капитана Н. Звонарева вылетели на выполнение боевого задания по прикрытию советских войск. Над линией фронта они встретились с японскими истребителями. По сигналу командира был произведен одновременный ракетный залп, которым были сразу сбиты два японских самолета.

Японцы после этого через громкоговорители обвиняли красных магов в «революционном мракобесии» и вызывали на благородное противоборство по древним правилам буржуазных ристалищ.

По приказу командования Иван Черномазов подготовил достойный ответ, который и был отправлен империалистам путем зачитывания через еще более мощные усилители вдоль всей линии боевых действий, а также подлежал публикации в советской печати и рассыланию в все зарубежные посольства, консульства и представительства.

Ответ этот выглядел и звучал так:

«Уважаемые господа японцы и их союзники! На ваш вызов «на благородный магический поединок», отвечаем отказом по следующим причинам:

1. Эксплуататоры трудового народа, сосущие из него жизненные силы, не могут быть никакими благородными, даже если у них в венах течет голубая кровь. Что, кстати, доказывает только их инородность по отношению к рабочим, крестьянам и сочувствующей прослойке интеллигенции.

2. Порядок ведомых нами боевых действий против вас регламентируется Уставом Красноармейской магической службы, а «благородные поединки» в нем не предусмотрены.

3. Если вместо того, чтобы и дальше заниматься своей магической дурью и пытаться остановить эволюцию человечества к светлому будущему вы завтра к 12.00 все вместе выйдете организованными рядами с поднятыми руками, предварительно сложив на открытом пространстве ваши не взведенные (и не приведенные в боевую готовность) артефакты, то вам будет скидка. В приговоре.

4. После перевоспитания трудом на великих стройках нашей отчизны (в том числе – пуске рек вспять и возведения подозерных городов) вы забудете о своем милитаризме, и, получив знаки ударников за произведенную работу, сможете не только остаться на здешних полях, улицах, перекрестках и поселениях, но и перевезти сюда на постоянное местообитание свою семью.

Колхозных земель у нас на всех трудящихся хватит.

5. И напоследок – важная новость – в нашей державе умные ученые вовсю работают над процессом реинкарнации трудового человека, то есть для тех, кто недопонял – возобновления его последующей жизнедеятельности.

Ну, разве стоит после того, как вы это узнали, бессмысленно и бесследно умирать за интересы узкоглазых и не очень буржуев?

С красноармейским приветом!»

 

7. На земле, в небесах и из-за соображений конспирации – на море

Японцы в это время готовили новое наступление, которое по их замыслу должно было стать победным и окончательным. Ранним утром, еще в предрассветной тьме японские войска тайно форсировали реку, атаковали и смяли подразделения монгольской кавалерийской дивизии, захватив гору возле реки и прилегающую к ней территорию. А Красная Армия могла противопоставить им в десять раз меньше солдат – тысячу против десяти тысяч (только в первый момент, потом японских сил еще значительно прибавилось) и всего лишь полсотни пушек.

И еще одну магическую батарею, которой командовал Иван Черномазов.

В воздух была поднята вся имевшаяся авиация – и бомбардировщики, и истребители. Уже в семь часов утра подоспели первые группы самолетов, начавшие бомбить и обстреливать и японские войска на горе, и переправу через реку. Одновременно с этим не прекращался артиллерийский обстрел горы и переправы. К девяти часам подоспел авангард танковой бригады, сопровождавший «Большое Волшебное Зеркало для решительных наступлений».

По пути танковая колонна была атакована японскими бомбардировщиками. Но танкисты успели рассредоточиться, поэтому обошлось без особых потерь. А два поврежденных танка были быстро восстановлены. К тому же подоспели советские истребители и отогнали японские самолеты, сбив три из них. А зачарованное зеркало враги, на беду себе, так и не увидели.

– Будем готовить контрнаступление, – решило советское командование. – Но необходимо соблюдать строжайшую секретность. Что скажет товарищ маг? Мы сможем перегруппировать войска незаметно для вражеских наблюдателей?

Иван доложил, что, судя по всему, японцы используют для прослушивания и проглядывания советских позиций особую породу демонов, которые умеют улавливать звуки и настроения даже сквозь магическую завесу. А потому, кроме наведения маскировочных мороков, придется применить и другие пролетарские хитрости.

Немедленно был отдан приказ о строительстве оборонительных позиций и рытье окопов, постановке проволочных заграждений. Согласно приказу, предпочтение отдавалась «возведению» именно тех оборонительных сооружений, чье строительство или наглядно видно или слышно (подобно забивке кольев) противнику. Через два дня на позиции привезли даже специальную магическую машину, которая имитировала звук, будто на советской стороне забивают сваи.

На следующий день бойцам выдали памятки о поведении в обороне, а по радио стали передать ложные сводки о возводимых оборонительных сооружениях. В направлениях предполаемого главного удара были размещены рекламные щиты – «Наступательную операцию проводит дивизия № …», что было настоящей реальностью, но, как и рассчитывали красные маги, было воспринято японцами как наглая попытка дезенформации.

Самое важное в современном мире – это информация, упакованная в соответствующую форму, т. е. заклинания, заклятия, методические указания, психофайлы и магик-рабкрин-документы. Первый магический отдел занимался сохранением секретности и завальцовкой данных в чаро-конверты для отправления спецадресатам.

Приглашенному товарищу Д. Тахо поручили сформировать у зрителей-слушателей соответствующую прогрессивную сознательность путем сочинения подходящих по случаю лозунгов. С докладом, посвященным разработке и внедрению системы документооборота и управления с соблюдением всех норм секретности, доверили выступить Антону Житареву.

В качестве меток о поступлении почты использовались различные зрительные и звуковые фантомы, и поэтому около мест базирования штабов регулярно возникали модифицированные карго-культы.

Было начато строительство ложных мостов и наведение других иллюзий. Вдоль линии фронта постоянно курсировали несколько танков, с которых были сняты глушители, а звук двигателей был усилен специальными амулетами.

В войсках, в свободное от боев и подготовки к ним время, кипела полит- и культурно-массовая работа. Так был силами рядовых красноармейцев поставлен любительский спектакль «Хроника о японском служителе культа и его трудовом демоне Балде», призывающая иностранных и иноземных демонов переходить на сторону советской власти, в том числе обещая им мирную и относительно непыльную работу дворниками в крупных городах могучей державы и на ее рынках.

Как сообщил один демон, попавший в плен, «те из нас, кто отказывается идти воевать против Советов, обвиняются в «распутном образе жизни и хищениях».

Маг-погодник Эдуард Утукин, откомандированный в помощь красным военным чародеям и местным прогрессивным магам, обеспечивал чистое небо для боевых летательных аппаратов. На фронтовом досуге Утукин давал красноармейцам концерты, исполняя различные музыкальные номера – как в русской, так и старинной тибетской традицияx.

Кстати, в советской красной державе белый цвет не был официально запрещен и даже использовался в названиях учреждений и магазинов. Например – те самые «Белые облака», где трудящихся радовали своими звуками сотворенными мастерами из дальних стран барабаны и прочие предметы туземного искусства.

Отдельная тайная операция была проведена советским военно-морским флотом на дальнем море – чтобы сковать силы коварного врага и не дать ему перебросить часть боевой магической энергии на те самые сопки и грядки.

 

8. В рукавицах нашей законности

– Товарищ маг! – подбежал к Черномазову красноармеец. – Товарищ маг, там шпиона поймали! Пушку украсть пытался!

– В одиночку? – на бегу уточнил Иван.

– Так точно! Подошел вроде парнишка маленький, мы его раньше видели – возле кухни вертелся. Оно и понятно, голодный, пожалели. А он момент улучил, хвать – и пушку прямо в карман засунул! Если бы ствол не торчал, никто бы сразу и не понял!

Уменьшил, догадался красный маг. Пушку-то он уменьшил, но в реальности на вес орудия это не особо влияет, главное, чтобы у него из кармана сейчас никто эту модифицированную артиллерию не выхватил! На ногу уронит – потом несколько суток непрерывного лечения, а магические силы нужны для поддержки наступления.

– Не трогать! – издали заорал Черномазов. – Ничего не трогать!

Незадачливый похититель – это был тот самый паренёк, который еще недавно говорил магу об убитом врагами отце – стоял среди суровых красноармейцев и зыркал исподлобья злыми темными глазами. Пушка и впрямь торчала из кармана. Черномазов аккуратными пассами извлек орудие, трансгрессировал его обратно на батарею и там вернул к обычным размерным характеристикам. Предоставив артиллеристам налаживать сбитый в процессе магических и демонских манипуляций прицел, Иван распорядился отконвоировать пленного в штаб, где и приступил к допросу-разговору.

– Ну, вот снова и встретились. Так значит – это нам ты мстишь?

– Догадались!

– Как тебя зовут?

– Не скажу!

– Пей, парень, чай! Ешь баранки. Хочешь, возьми тульских пряников. А потом, прожевав, четко скажи свою фамилию, имя и отчество.

– Зачем?

– Потому, что ты должен быть наказан. А наказание у нас – только конкретное. Но можно и по-хорошему. Если не по-плохому.

– Называйте меня Плохим, пособником буржуев. Ничего я вам не скажу, а самим вам, проклятым, и вовек не догадаться.

– Ну, так дело не пойдет.

– А как? Пытать будете? Ногами бить? Собаками травить? Начинайте – я готов!

– Какое-то не то у тебя, пацан, представление о социалистической законности. Не будем мы тебя бить. Будем долго и уныло беседовать. А если все же не добеседуемся, то конечно, все равно накажем. За совершенные тобой дела. Только имя и фамилию тебе, раз ты молчишь, сами дадим. Под ними и в историю войдешь. Ну, скажем, будешь ты Сталкероидзе Памфнутий Лукич.

– Ну что?

– Во-первых, заманаешься с документами на такую фамилию жить. Во-вторых, никогда тебя твои родные и близкие не найдут – и не потому что мы спрячем. Просто людей с такими именами-фамилиями-отчествами не ищут.

– Не будут меня искать! Некому! Вы убили моего папу!

– Ну, знаешь, я в этом не уверен. Давай еще попьем чаю и уточним. Как его звали? Да не бойся, раз убили, хуже не будет. А вдруг не убили? Хозяйство в стране большое, люди почти везде нужны.

– Он не человек! Демон! Он – отважный разведчик! Патриот! Добывал секретные документы!

– Ну, демон – тем более. Штучка – извини, оговорился – существо – ценное. Зачем дорогую шкуру портить. Фамилия его-то как?

– Зумбера-бо! Мы славный древний род!

– Знаем, знаем… Да живой он! А все смотрю и думаю – на кого же ты похож! Да – лицо, повадки. Папу твоего после поимки отправили возмещать ущерб и поднимать наше хозяйство – канал строить.

– Все вы врете!

– Предлагаю тебе, как взрослому, честную сделку – я тебе, чтобы доказать, что твой отец жив, устраиваю с ним встречу, а ты – информируешь меня, где какие гадости против нас заложил. И чего упер важного и где спрятал. Ну а за это и в придачу от нас – все возможное снисхождение. Зачем тебе все это, если батя жив и здоров?

– Ну, вы давайте первый докажите…

– Договорились. Да и ждать недолго. Он как раз для одного следственного эксперимента здесь понадобился. У нас не такие трудом исправляются! А ты пока посиди в уголке. Только ничего себе в карманы не засовывай – а то хуже будет.

Маг занялся своими делами. Через примерно два часа раздался шум двигателя подъезжающего автомобиля, потом – негромкий стук в дверь.

– Войдите, – скомандовал Иван.

Дверь отворилась и на пороге возникла фигура в кожаном реглане, в липье военной, яркий блеск сапог… В руках держал он разные бумаги. А на груди – ударника значок.

– Папа!.. – выпалил юный демон и тут же оторопело добавил: – Папа, это точно ты?

– Я, сынок, я. Вот видишь, совсем другая жизнь у меня теперь. Ты это… товарища мага слушай, он тебе зла не желает!

– Как скажешь, папа… – сыновняя почтительность явно боролась в демонской натуре с полнейшим недоумением по поводу такого превращения.

– Здорово, Колька, – задушевно произнес красный маг и протянул прибывшему руку для крепкого пожатия.

– Здравствуй, начальник!

– Ну, что Ширмач, блатную жизнь навеки завязал? Ты понял жизнь здесь новую, другую?

– Да, конечно.

– Ну, так объясни сыну. Как его звать-величать? А то все до сих пор скрытничает.

– Александр он. В честь Македонского. Наш дедушка у него служил.

– Ну, вот и познакомились. Тебе, Колька, уже пора идти.

– Начальник, просьба! – воскликнул бывший империалистический демон. – У меня еще один сын есть. Тоже, небось, с вами воюет. Увидеться бы. Прошу.

– Да ладно, что мы звери что ли! Не демоны лютые, чай. Поймаем его – будет тебе свиданка! Обещаю!

– Спасибо тебе, начальник, мое искреннее, демонское. У нас законы суровые, но слово крепкое.

Красный маг пристально посмотрел на перевоспитанного демона и кивнул. А тот продолжил свою речь:

– Скажи демонам, что Колька Зумбера-бо вырастает Героем трассы в пламени труда. И они за мной потянутся. Тебе же сподручно будет. И у нас план по продукции, и у вас – по перековке.

Маг сурово усмехнулся.

– Разве мы злыдни бесформенные и неразумные! Нам же жить дальше, перед Наркоматом Будущего отчитываться. А тут – демона перевоспитали, у него кстати – ты на это, Сашка, обрати внимание, – только в нашей державе три семьи было. Любвеобильный, но о женах и детях заботился. Поэтому воровал не только секретные карты и военно-стратегические документы, но кошельки и ценные вещи из карманов тырил. На Сухаревке его магические оперативники и взяли. Теперь – трудится.

Раскаявшийся демон повел натруженными плечами. Маг продолжил:

– Не волнуйся, Колька, сынишку отправим в Москву – упорный, хваткий, с магическими способностями. И – все-таки – из семьи пролетарских демонов. И папа как бывший уголовник – в правах восстановлен.

 

8. Настоящему наркому – даже демон по плечу

Наконец, все было готово для решающего натиска. Ранним августовским утром на японские позиции посыпались бомбы – этот рейд провели двести с лишним бомбардировщиков, которые прикрывали триста истребителей. Господство в воздухе у советских летчиков было подавляющее. После этого загрохотали пушки. Две сотни орудий почти три часа утюжили оборону противника. Тем временем подоспела новая волна бомбардировщиков. И только после этого в атаку двинули танки и пехота.

Против идущих в атаку красноармейцев использовали пение сирен, а так же швыряли на позиции Красной армии мифические рога изобилия, из которых обильно сыпались как советские, так и зарубежные дензнаки, выглядевшие абсолютно как настоящие.

В ближнем бою японцы использовали боевые аннигиляторы критического разума, лишая противника идейной ориентации. Но наибольшую опасность представляли катаны – их боевая поверхность была смазана антисоветским ядом, вызывающим у красноармейцев пищевые отравления и нервные срывы на почве попавших в организм чужеродных идеологий.

В отличие от японских военных магов, советские соблюдали Гаагскую чародейскую конвенцию о неиспользованни нечеловеческих вооружений и не применяли коммунистических зомби.

А песни сирен разом превратились в жалкий писк, когда из репродукторов грянула боевая песня красных магов:

Собрались наркомы за круглым столом

Пред Красным Граалем и Красным Рублем.

Пятиконечная встала звезда,

и тайные знаки упали с листа.

Но силы японцев еще не были исчерпаны. Демоны и заговоренные солдаты порой бросались в безумные контратаки. Впоследствии газета «Красная магическая звезда» писала в репортаже «Подвиг красного мага»:

«Из-за сопок показалась шеренга демонов. Иван Черномазов поднял противодемонское ружье и нажал на спуск. Мелькнула боевая вспышка.

– Заряжаем! – крикнул он напарнику.

Демоны неуклонно приближались. Иван успел выстрелить еще три раза, прежде чем два демона оказались прямо перед траншеей. Схватив трехлинейку с заговоренным штыком, он бросился в контратаку.

Вихрь сражения охватил поле боя. Замелькали кирзовые сапоги, оскаленные хари демонов, рукоять катаны, расшитое кимоно с наградой за русско-японскую войну… раздались два протяжных стона, эфир сурового поединка обесцветился, и на песке остались разбросанные причиндалы демонов и окровавленный, но победно улыбающийся, опирающийся на свою винтовку Иван. Он слегка покачивался. Товарищи по оружию бросились к нему, чтобы поддержать. Первым же рейсом раненого героя отправили в лучший столичный госпиталь. Через месяц боец вернулся в строй. Придет время – он станет настоящим наркомом.

– Как мы все убедились, штык лучше катаны! – сказал боец Синеглаз».

 

8. Нарком Прошлого и Грядущего

– …Красная армия, советские маги и монгольские подразделения наголову разгромили японские части и чужеземных шайтанов, освободив Среднюю монгольскую территорию. В середине сентября в Москве было подписано трехстороннее соглашение об окончании военных действий. Вот так были побеждены японские империалисты и их маги, которые больше никогда не осмеливались нападать на советские и монгольские земли, сеять семена злого чародейства!

И в любом уголке земного шара у тружеников есть легенды о том, кто освободит их от эксплуатации, даст их детям будущее, сделает мечту реальностью. Об их защитнике, Наркоме Прошлого и Грядущего.

Заслуженный красный маг Александр Николаевич Зумберов сделал паузу и внимательно посмотрел на жадно слушавших его учеников образцовой школы № 5 города Красноканальска – столицы Марсианской советской республики. И продолжил свою речь:

– А я окончил школу, потом магический институт и всю свою жизнь посвятил служению делу пролетарского магического интернационализма и превращательного прогресса. Но и на вашу долю хватит славных свершений! Вам еще предстоит сокрушать эксплуататоров на Млечном пути, пионервожатить на Бетельгейзе и создавать колхозы под лучами туманности Андромеды!

…Вдали, над просторами превращенных в бескрайний яблоневый сад бывших марсианских пустынь звучала песня:

Сидели наркомы за круглым столом

и думать о будущем было не в лом!

На белых и черных водили полки!

кормили драконов в излучьях реки!

И вот из руин заблистала страна

Чудес и народного счастья полна!

Но звезды их звали, и в дальний поход

опять собирают наркомы народ!..

 

Михаил Кликин

Завод имени Гурджиева

Света рыдала.

Света прожила целых двадцать лет на этом свете, но еще никогда она не плакала так горько и безутешно, как сейчас. У нее случилась настоящая беда. Страшное большое несчастье.

Она не оправдала доверия.

У нее был целый месяц, чтобы справиться с порученным делом, а она – вот бестолочь! – всё провалила.

– Гады! – шептала Света и больно шлепала себя ладошкой по голой круглой коленке. – Мерзавцы, сволочи и гады!..

Света сидела на облупленном подоконнике в женском туалете. Спину ей грело теплое апрельское солнышко, за открытой форточкой весело цинькали пичуги, последние сосульки роняли капли на жестяные карнизы, отзывающиеся звонкими и на удивление чистыми «до», «ми» и «соль».

А в душе у Светы играл Шопен.

– Ой, а кто это у нас? И что случилось?

Света не заметила, как в туалете появился кто-то посторонний. Она быстро отвернулась, растерла по щекам слезы, подавила всхлип.

– Ну чего ты так расстроилась, Светка? – Марья Степановна из бухгалтерии подошла к девчушке, приобняла ее. – Из-за мужика, да?

– Сволочи они все, – прошептала Света, стесняясь внимания малознакомой женщины.

– Сволочи, – кивнула бухгалтер. – Так и нечего из-за сволочей расстраиваться! Пошли лучше ко мне, я тебя чаем напою. У меня и конфеты есть. «Мишка на севере» – пробовала?

– Вку-усные, – протянула Света и слезла с подоконника. – Только мне работать надо. До конца смены еще два часа.

– Ой, да ладно тебе, – отмахнулась Марья Степановна. – Ты ж у нас ударница. Норму каждый день перевыполняешь. Так что ничего страшного не случится, если на полчасика отойдешь. А я бригадиру скажу, что ты мне должна документы подписать…

В тихом кабинете, заваленном бумагами, счетами и полуживыми арифмометрами, Света чуть успокоилась. Марья Степановна, поглядывая на притихшую гостью, включила электрический самовар, достала из сейфа стеклянную салатницу с конфетами, вынула из ящика стола надорванную пачку грузинского чая. Спросила:

– Тебе покрепче или как?

– Или как. – Света попыталась улыбнуться.

Старая радиоточка что-то едва слышно шептала – кажется, гость заводской студии докладывал об очередных успехах предприятия.

– Ну, садись и рассказывай. – Хозяйка поставила перед гостьей фарфоровую чашку на блюдце, плеснула горячей заварки из пузатого чайника, расписанного под гжель, добавила кипятку.

Света хотела взять конфету и потянулась к салатнице, но, решив вдруг, что это будет некультурно, отдернула руку.

– Да ты не стесняйся, бери, – разрешила Марья Степановна. – У меня еще пирожки есть, домашние, с капустой. Будешь?

– Неа. Спасибо. Я не голодна.

– А я буду…

Минут пять они сидели тихо, прихлебывая обжигающий чай, с интересом поглядывая друг на друга.

– И как же его зовут? – спросила бухгалтер, отламывая кусочек пирога.

– Да их двое, – сказала Света и, смутившись, что ее неправильно истолкуют, заторопилась:

– Мне поручение дали на собрании. Исправить их. А я не могу. Они не слушаются. Издеваются только, смеются. Вчера опять опоздали. Сегодня в обед пиво пили. С воблой! – Голос Светы обиженно зазвенел, нижняя губка задрожала. – Я им говорила, нельзя, а они всё дразнятся! Пошли, говорят, Светка, с нами пиво пить. С раками! Понимаете?! Сраками!

Марья Степановна хмыкнула.

– Это кто ж такие? Федька, что ли, Комолов? И Захар?

– Да!

– Ну, знаю. Известные оболтусы. Только почему тебя к ним приставили?

– Да я сама вызвалась! На собрании их так чихвостили, а они такие грустные стояли, что мне их жалко стало. Я и заступилась.

– Ох, – покачала головой Марья Степановна. – Грустные они стояли, потому что им похмелиться надо было. Вот почему.

– Ну они же хорошие ребята! Я же разговаривала с ними! Они согласились, чтобы я им помогла!

– Конечно. Им так веселей.

– И что мне теперь делать? У меня комсомольское поручение! А если я совсем его провалю? Если мне в личное дело запишут? Три дня тому назад к ним двоим из милиции приходили! Я же как увидела, так и обмерла! Думала, натворили чего, украли или подрались. А я же их на поруки взяла!..

– Ну, тихо-тихо, успокойся… На-ка еще конфетку съешь…

Они просидели едва не до конца смены. Сидели бы и дольше, если бы не девичья совесть.

– Ой, мне же работать надо! – спохватилась Света, взглянув на часики «Слава». – И станок успеть убрать перед сменщиком!

– Ладно, лети, егоза, – одобрила Марья Степановна, собирая бумажные фантики. – А как беде твоей помочь – я знаю…

Света, уже было юркнувшая в дверь, замерла на пороге и обернулась:

– Что?

– Есть у меня знакомая… Она поможет, если захочет. Я давно ее навестить собиралась, а теперь и повод есть. Расскажу ей о твоих несчастьях, послушаю, что она скажет.

– Она педагог? – Девичьи глаза аж засветились.

– Женщина с большим опытом, – многозначительно подтвердила Марья Степановна. – К ней, насколько я знаю, даже товарищи из райкома обращаются.

– Ой, спасибо вам преогромное! – обрадованно пискнула Света и выбежала в коридор…

Марья Степановна подождала, пока стихнет частый стук девичьих каблучков, потом вздохнула, подошла к стулу, где сидела гостья, и аккуратно сняла с его спинки тонкий светлый волос…

Через два дня Марья Степановна нашла Свету в цехе. Девушка, убрав длинные волосы под берет, стояла у токарного станка и микрометром вымеряла что-то на выточенной детали. Рядом с ней переминались с ноги на ногу разухабистые подопечные – Федька Комолов и Захар Кочергин.

– Ну чо ты меришь? Чо меришь? – ныл худой и долговязый как дрын Федька. – Нормально всё, я ж проверял.

– Запорол, – сурово отвечала Света. – Сам посмотри.

– Да я смотрю. Нормально всё. Чо ты придираешься? Сейчас Михалычу пожалуюсь!

– Да она измерять не умеет, – заступился за друга чернявый Захар. Он подергал себя за чуб, посмотрел в окно, зевнул. – Свет, да хватит тебе уже. Нормальная фаска, в допуски укладывается. Пошли лучше сейчас пиво с нами пить!

– С раками?! – грозно спросила Марья Степановна, выступая из-за штамповочного станка.

– Совсем не обязательно, – съехидничал Федька.

– Ну-ка, брысь, пэтэушники! – Марья Степановна помахала рукой, словно комаров разгоняла. Завидев прибывшего в цех бухгалтера, из своей каморки выбрался бригадир Михалыч, засеменил к компании. Парни переглянулись и отступили, решив, что в конце рабочего дня будет выгодней держаться от начальства подальше.

– Сегодня, – объявила Марья Степановна Свете. – Адрес я на бумажке написала. Ты только не мойся. И какую-нибудь личную вещь возьми. А фотографии ваши и всякую другую мелочь я уже отнесла.

– Фотографии? – удивилась Света. – Не мыться? Но я же после смены!

– Вот и хорошо, – кивнула Марья Степановна. – Сразу после смены и иди. Знаешь улицу-то?

Света развернула листок, прочла вслух:

– Ленина, дом шесть, квартира семьдесят пять.

Кивнула:

– Знаю. Там рядом магазин молочный. Я в нем кефир всегда покупаю.

– Вот и купи кефир, – сказала Марья Степановна. – Пригодится…

В квартире на Ленина дом шесть было сумрачно и тесно. Всюду висели ковры и тяжелые пыльные шторы; сразу за входной дверью громоздилась старая мебель, расставленная без всякой системы – будто только с единственной целью помешать вошедшим. Пахло нафталином и почему-то сеном – причем так сильно, что щекотало в носу. Света вспомнила драмкружок – за кулисами заводского дома культуры была примерно такая же обстановка, которую руководитель кружка называл «библейским бедламом».

– Библейский бедлам, – сказала хозяйка, кутаясь в непонятную хламиду: то ли в грязную, поеденную молью штору, то ли в безразмерный махровый халат.

Света неуверенно улыбнулась – ей показалось, что хозяйка прочитала ее мысли.

– Мысли читать я не умею, – сказала хозяйка, – но догадываюсь, что ты Света от Марьи. А меня зовут Варвара.

Она вдруг быстро и крепко схватила гостью за руку и уколола бугор большого пальца чем-то острым и незаметным.

Света ойкнула и прижалась спиной к двери.

Непонятно как, но дверь оказалась заперта.

– Ты проходи, – спокойно сказала Варвара и забрала у Светы авоську с кефиром. – У меня почти всё готово…

Комната, куда хозяйка проводила гостью, разительно отличалась от убранства остальной квартиры. Ковров здесь не было ни на паркетном полу, ни на стенах, оклеенных светлыми обоями с пятиконечными звездами; на белёном подоконнике стояли портреты членов политбюро, овеваемые дымком ароматической свечки. На проигрывателе крутилась грампластинка – ансамбль «Кудеяр» исполнял песню «Колдовское чувство».

– Подожди тут, пока я на кухню схожу, – сказала Варвара. – Можешь телевизор включить.

– Я лучше книжку почитаю, – сказала Света.

– Ну почитай, – разрешила хозяйка и ушла, прикрыв за собой дверь.

Книжки были странные, и их было много. Почти все – на непонятных Свете языках; некоторые – на старославянском, но изданные всего-то год или два тому назад. В других и вовсе вместо букв были одни цифры и непонятные значки.

Минут через пять хозяйка вернулась. Теперь она была одета в строгое черное платье, и Света даже не сразу ее узнала.

– Завтра утром угости кефиром своих обидчиков. – Варвара поставила авоську с двумя бутылками на стол. – И жди.

– Чего ждать? – удивилась Света.

– Сама увидишь.

– Я думала, вы мне педагогический совет дадите.

– Это и есть мой совет… Всё, иди уже. У меня таких, как ты, – по десять штук на дню!

– Ладно… – Света встала. – Спасибо… А точно поможет?..

– Даже не сомневайся.

В темном пыльном коридоре девушка чуть не сбила человеческий скелет, выглядывающий из-за портьеры. С высокой полки ей на голову едва не свалилось чучело совы – или это было не чучело? Обходя комод, заставленный банками с заспиртованными корешками, Света случайно бросила взгляд на кухню, да и застыла: там на месте газовой плиты стоял здоровенный котел, под которым пылало пламя газовой горелки; натужно шумела вытяжка, вбирая поднимающийся пар; на черном каменном столе трепыхалась безголовая курица со связанными лапами. Какая-то горбатая тень с ножом в руке скользнула от стены, толкнула дверь, закрывая ее. Света отпрянула – она успела разглядеть уродливое лицо карлика, обрамленное космами свалявшихся волос.

– Да иди ты, иди, – недовольно заворчала Варвара, выступая откуда-то сбоку и цепко хватая девушку под локоть.

В глазах у Светы потемнело, уши словно пылью забило, разум помутился – и очнулась она уже на многолюдной улице, не помня ни номера дома, где только что была, ни номера странной квартиры, а зная лишь, что завтра утром ей обязательно надо угостить кефиром Захара и Федьку.

Света дождалась трамвая, показала проездной и села на переднее сиденье, устроив на коленях авоську с двумя бутылками. Дорога до заводского общежития заняла без малого час, но Света этого времени просто не заметила…

Утро пятницы началось звоном соседского будильника.

Света открыла глаза и целую минуту лежала, глядя в потолок.

Будильник не унимался.

Света зевнула, села и постучала в стенку кулачком:

– Семён! Вставай! На работу пора!

– Да я уже, – глухо отозвался сосед. – Это не мой будильник. Это у Диановых звонит. А они ушли уже – дверь хлопала…

Света спустила ноги на пол, дотянулась до «транзистора».

«Переходим к водным процедурам», – объявил бодрый голос диктора.

Зарядку Света проспала.

Под утренний концерт по заявкам девушка приготовила завтрак: омлет с колбасой и сладкие гренки. Налила в стакан воды из-под крана, выпила натощак, сделала дюжину приседаний и махов ногами и только потом села за стол, накрытый потертой клеенкой.

– Свет, у тебя сахар есть?! – прокричал из-за стены Семён.

– Нет! – отозвалась девушка. – Только что последки на гренки высыпала! Зато варенье осталось!

– Малиновое?!

– Клубничное!

– Клубничное и у меня есть! Мамино, из деревни!..

Расправившись с завтраком, Света стала собираться на работу. На завод от общежития ходил автобус, и нужно было спешить, чтобы успеть на него. В набитом под завязку салоне всегда было весело – не то что в городском троллейбусе, перевозящем скучных незнакомых людей.

Уже запирая дверь комнаты на ключ, Света вдруг вспомнила про кефир, купленный для ребят. Она ойкнула, хлопнула себя по лбу и вернулась.

Авоська с бутылками стояла за окном – в фанерном ящике, приделанном к форточке. Света достала остывший за ночь кефир, прихватила со стола две гренки и, цокая каблучками по крашеному полу, побежала на работу…

Ребята, конечно же, опоздали. Света уже полчаса работала за токарным станком, сердито поглядывая на пустые места по соседству, когда в грузовых воротах цеха наконец-то появился Захар. Он осмотрелся, будто шпион, и бочком проскользнул мимо каморки Михалыча, на ходу застегивая халат.

– Опоздал! – грозно сказала Света.

– Дай детальку, – попросил Захар. – Ты сколько уже выточила?

– Не дам!

– А я скажу, что ты на нас плохо влияешь! От работы отвлекаешь. Вона, юбку короткую надела. А надо – штаны! Намотает подол на бабку – в одних трусах останешься… – На лице Захара вдруг отразился неподдельный интерес. – Кстати, Свет, а какие у тебя трусы? В горошек или в цветочек?

– Дурак. – Девушка покраснела. – Фёдор где?

– Сейчас придет. Мы с ним поспорили, кто быстрей до завода доберется: он бегом или я на троллейбусе.

– Ты победил?

– Не… Он победил. Только он теперь шагу ступить не может. Сидит на лавочке за проходной, отдувается, газировкой отпивается. Может, сходишь за ним, поможешь? А я тут за станком твоим пригляжу…

– Ну нет, – Света тряхнула головой. – Давай лучше вместе. Ты завтракал сегодня?

– Не успел. А что? Покормить меня хочешь? Это я с радостью!

– Вот и пойдем. Я только Михалычу скажу, что мы отлучимся. По комсомольской надобности.

– По комсомольской, – Захар хмыкнул. – Это ты здорово придумала! А деталь-то мне дашь? По надобности?

– Сам выточишь, – сурово сказала Света. – И чтобы с нормальной фаской!..

Кефир ребята выпили залпом – дружно булькая и дергая кадыками.

– А ты, Светка, ничего, – одобрительно сказал Захар и, прищурившись, заглянул в широкое горло пустой бутылки. На верхней губе Захара остались смешные белые «усы», но он этого не чувствовал.

– Еще что-нибудь есть? – спросил Фёдор, дожевывая гренку.

– Неа.

– Жалко… Если будет – приноси. Мы пожрать любим.

Ребята оголодали – Света это чувствовала.

– Жениться бы! – вдруг сказал Захар. – Каша утром, борщ в обед и макароны с гуляшом на ужин… Свет, ты гуляш умеешь?

– Дурак, – неуверенно сказала Света. И, чуть помолчав, добавила:

– Умею…

В цех они вернулись дружной компанией. Прихрамывающий Фёдор рассказывал анекдот про Петьку и Василия Ивановича, Захар рукавом размазывал «усы» по щекам, Света звонко смеялась – не столько над анекдотом и «усами», сколько просто от хорошего настроения.

За открытой фрамугой окна наперебой цинькали пичуги, капель отбивала ритм вальса, а над потрескавшейся бетонной отмосткой, нагретой весенним солнцем, поднимался пар; пахло влажной теплой землей, горячей стальной стружкой и машинным маслом.

И Света почему-то – кажется, без всякой видимой причины – верила, что теперь у них всё будет хорошо…

– Ведьма ты, – одобрительно сказала Марья Степановна своей подруге Варваре, сидящей напротив.

По старой привычке они пили горячий чай с блюдец – так он был ароматней и вкусней.

– Значит, у девочки всё хорошо? – улыбнулась Варвара.

– Теперь эти оболтусы за ней хвостиками вьются, каждое слово ловят. Втрескались – по уши! Оба постриглись, приоделись, в цех приходят раньше всех, уже третий день двойную норму делают – лишь бы девчонка на них внимание обратила.

– А она что?

– Чистая душа. Радуется.

– Вот и славно…

В комнату, оклеенную обоями со звездами, заглянул горбун Прошка.

– Варвара Николаевна, там к вам опять из райкома пришли. Или из обкома? Черт разберет!.. Я их вчера не пустил, сказал, что нету вас. А сегодня целая делегация явилась.

Варвара подула на блюдце, покривилась недовольно. Отозвалась:

– Ну потоми их немного. Пусть на пороге потопчутся, подождут.

– Хорошо, – Прошка кивнул, вытер руки о замызганный фартук и тихо прикрыл дверь.

– Надоели, – сказала Варвара. – Я уж пять лет как на пенсии, а они всё ходят и ходят. Уехать в деревню, что ли? Бабка зовет меня, ждет. Говорит, как я приеду, она сразу потолок разбирать начнет…

– Чего хотят? – спросила Марья Степановна, собирая со скатерти фантики и крошки от печенья. Ей пора было уходить – засиделась; тем более что где-то в огромной прихожей среди мебельных завалов и пыльных штор томилась в ожидании высокопоставленная делегация.

Варвара пожала плечами:

– Я единственный специалист на весь город осталась. Работы-то много, а молодежь не тянет – опыта не хватает. Вот и ходят ко мне делегаты, звонят, письма пишут.

– Понятно, – сказала Марья Степановна и поднялась со вздохом. – Хорошо у тебя, Варвара, только надо мне идти.

– Знаю, – кивнула хозяйка и тоже встала. – Выходи через черный ход, у меня там почище. Прошка покажет.

Они тепло попрощались, обнялись по-родственному. Варвара зычно кликнула Прошку, и горбун тут же явился – словно ждал за порогом.

– Проводи гостью к железной двери, – велела хозяйка. – И веди делегацию. Только следи, чтоб не трогали ничего! Знаю я их!..

Прошка кивнул и, щербато ощерясь, протянул руку Марье Степановне.

– Пожалуйте, сударыня…

Вернулся он ровно через три минуты, с поклоном передал новых гостей хозяйке и тихо исчез – только было слышно, как рыгнула дверь кухни, исторгнув клуб пахнущего горечью дыма. Глава делегации, щурясь от яркого света, помахал ладонью перед лицом и неуверенно поздоровался. Он еще не видел хозяйку – она скрылась за небольшой ширмой, сливающейся со стеной.

– И кто это пожаловал? – будто из-под земли раздался голос Варвары.

Какая-то впечатлительная особа из числа делегации ойкнула и покачнулась, закатив глаза. Ее тут же подхватили, посадили в кресло.

– Неужто сам Михаил Юрьевич? – Варвара, подперев руками бока, выступила на середину комнаты. – Ну, добро пожаловать. Давно не виделись.

– Да уж, Варвара Николаевна. Давненько.

– Вы рассаживайтесь, гости дорогие. Не стойте… Прошка! Неси стулья!

В комнате сразу стало суетно: все крутились, стараясь найти себе место. Чувствовалось, что людям здесь неуютно.

– Видно, совсем дело плохо, раз сам первый секретарь ко мне пожаловал, – довольно заметила Варвара.

Михаил Юрьевич был единственный, кто не пытался найти себе место. Он стоял, опираясь на стол, как на трибуну, и пытался снять с фетровой шляпы прилипшую паутину.

– Ну… – сказал он и поскреб тенето ногтем. Потом вздохнул, развел руками и повторил с чувством:

– Ну!

– Ясно, – кивнула Варвара и принялась доставать из шкафа чистые чашки, семь штук – по числу гостей. – Я же телевизор смотрю, газеты читаю, всё вижу… Энтузиазм падает. Трудовая дисциплина не соблюдается. Уважения к представителям власти мало. Партийные поручения не выполняются. Символы государства не почитаются: под гимн не встают, флагу не салютуют, герб малюют где попало и как придется…

– Примерно так, – согласился Михаил Юрьевич и принял чашку с горячим чаем. – Показатели в области падают. Мне уже из ЦК звонили, интересовались, что происходит, велели принять меры. Выручайте, Варвара Николаевна! Вы у нас главный технолог!

– Так я ж на пенсии. Забыли?

– Помню. И вину свою знаю, понимаю всё. Вы уж меня простите, Варвара Николаевна, но не могли мы вас тогда не уволить. Никак не могли! Хорошо хоть под суд никто не пошел…

– Тс-с! – Варвара нахмурилась. – Ладно тебе, Юрьич. Кто старое помянет… Что делать-то будем?

– Да у нас всё распланировано уже! – залебезил повеселевший Михаил Юрьевич. – Для начала проведем летучку с главными технологами, поделитесь опытом. Потом визит на лимонадную фабрику, там новую линию запускают, какой-то импортный напиток делать собираются. У нас подозрение есть, что с полуфабрикатами не всё в порядке – они к нам запакованные идут прямо из-за границы. Вот мы и боимся, как бы… Понимаете?..

– Понимаю, – сказала Варвара. – Боитесь, что из-за импортной газировки наши люди чужую страну начнут любить больше, чем Родину… Попробую проверить, что там подмешано. У меня остались знакомые в Лондоне и Варшаве, хорошо бы с ними созвониться.

– Устроим! Никаких проблем!

– А что дальше?

– Хлебозавод номер пять беспокоит. Из районов, куда поставляется их хлеб, идет в три раза меньше добровольцев на комсомольские стройки.

– Опять, небось, приворот утром добавляют, а не вечером, как положено, – буркнула Варвара.

– И самое главное, – торопливо продолжил Михаил Юрьевич. – Наибольший, так сказать, охват всех групп населения. Это у нас ликеро-водочный завод имени Гурджиева. Сверху пришло указание изменить рецепт. Генеральный объявил борьбу за трезвость, так что теперь спиртное должно вызывать отвращение. Не обязательно сильное! Это может быть легкая неприязнь, неприятие… И самое главное – любовь к Родине пострадать не должна! Сможете?

– Конечно, – кивнула Варвара и горделиво развернула плечи. – Это же мой рецепт был. Всесоюзный!

– Вот и хорошо! Значит, договорились? А по итогам года мы вас премируем. Медаль обязательно и звание ветерана труда. Сколько пенсия у вас сейчас? Поднимем! Может, у вас какие-то личные просьбы будут? Автомобиль? «Волга» или «Жигули»? Квартира?

Он шевельнул пальцами, и ему тут же вложили в руку блокнотик и золоченый карандаш.

– Да не надо мне ничего, – раздраженно отмахнулась Варвара. – Всё у меня есть! Я же не ради денег работаю, а ради страны нашей.

Она грозно оглядела гостей; никто ее взгляда выдержать не мог – отворачивались, ежились, чаем давились.

– Всё сделаем, как положено, Михаил Юрьевич! – Варвара стукнула кулаком по столу, и гости вздрогнули. – Мы их научим Родину любить!..

 

Марина Ясинская

Синица в руках, или Змей Горыныч в небе

Черная «шестерка» резво бежала по горячей трассе, пожиная новенькими шинами километры широких советских просторов. Солнце грело, но не жарило, светило ярко, но не слепило глаза. В открытые окна врывался теплый ветер. Он пах прелой травой и нагретым асфальтом, пылью и бензином, и еще немного – Волгой. И даже не столько Волгой, сколько густой зеленью, которой щедро зацвела река в заводях.

В иной день Игорь от души наслаждался бы погожим летним деньком и быстрой ездой. В иной день он, пожалуй, свернул бы к Волге, выбрал местечко покрасивее – хотя что там выбирать, куда ни глянь, везде красота! – полежал бы на песочке, поплавал в теплой водичке. А что цветет она – не беда, цвет весь у берега, а дальше вода чистая.

В иной день. Но не сегодня.

Справа мелькнула синяя табличка. Лихо промахнувший мимо нее Игорь притормозил, а потом, убедившись, что дорога пуста, сдал назад. Остановился у указателя, новенького, блестящего, еще не запаршивевшего ржавчиной и птичьим пометом, и некоторое время внимательно изучал надпись.

«Камышинск – 50 км

Приволжск – 90 км

Волгоград – 248 км»

Предыдущий указатель Игорь видел час назад. До Приволжска на нем оставалось сто километров. И вот час спустя до него всё еще почти столько же…

Лежащий на пассажирском сиденье прибор, всю дорогу мигавший тревожными желтыми огнями, тихо запищал. Игорь нахмурился и вытащил из кармана последнее слово коммуникационной чудотехники завода «Красная заря» – Свет Мой Зеркальце Скажи, в простонародье – смзс-ки. Размером с компактное зеркальце, смзс-ки были очень удобным средством связи; с ними народ давно уже позабыл про обычные телефоны.

В зеркальце появилось усатое лицо начальника, Лексей Лексеича.

– Ну? – коротко осведомился он.

– Похоже, что ударило по Приволжску, – сообщил Игорь. – Доехать до города не могу, за час едва сделал десять километров. А чудатчик только что начал подавать звуковые сигналы.

Лексей Лексеич посмурнел, усы собрались кустиком под носом.

Сутки назад на месте чудобычи случился неожиданный сбой в системах экранирования и произошел сильный выплеск сырой чудо-энергии. Экранирование удалось восстановить за пару часов, но с последствиями утечки предстояло разбираться намного дольше – вырвавшаяся сырая энергия могла прожечь дыры в реальности, и эти дыры требовалось найти и срочно залатать.

– Попробуй сменить маршрут, – посоветовал Игорю начальник. – Сделай крюк и зайди к Приволжску с востока. Если не получится – тогда попытайся заехать с юга. В общем, пробуй все дороги. Пробиться в город очень надо!

– Понял, – кивнул Игорь. Закрыл смзс-ку, сунул в карман, сел за руль и поехал к ставшему недосягаемым Приволжску.

* * *

Балваныча, как обычно по утрам, мучило похмелье. Ну, не то чтобы мучило. Когда такое состояние бывает ежедневно на протяжении вот уже двадцати лет, к нему привыкаешь, держишь наготове рассол, минералку или простоквашу.

Впрочем, иногда головная боль донимала Балваныча особенно сильно. В такие дни ни рассол, ни минералка с простоквашей не помогали, и он нерешительно мялся у прилавка аптеки, со скудной заначкой в руках, поглядывая то на боярышниковую, на спирту, настойку, то на маленькую коробочку «Антибодуна». «Антибодун» появился всего пару лет назад, после того, как Харьковский Краснознаменный фармзавод имени Дзержинского внедрил себе в производство передовые чудо-технологии и стал выпускать совершенно новые лекарства, в том числе и «Антибодун». Говорили, что это было воистину волшебное средство, похмелье снимало на раз. Но стоил «Антибодун» два рубля, а за рубль десять у Антонины Семеновны можно было купить чекушку.

В эти минуты в воображении Балваныча представали весы. Не настольные, как на рынке, а другие, с цепями и чашами. Такие держала баба в простыне на вывеске адвокатской конторы. На одной чаше весов стояла чекушка, на другую невидимая рука клала коробочку «Антибодуна». Чаши качались, но чекушка неизменно перевешивала.

В то утро Балваныча головная боль почти не донимала, и потому проблема выбора между чекушкой и «Антибодуном» его не терзала. Но жажда мучила, а ни рассола, ни минералки в доме не было. Значит, надо идти в магазин.

Придя к такому выводу, Балваныч вздохнул. В свое время завод ему предлагал квартиру на выбор – на втором этаже и на пятом. Молодой он был, глупый, взял на пятом. «Ты посмотри, какой вид из окна!» – говорил он недовольной Катьке, показывая рукой на разворачивающуюся перед ними синюю ширь Волги. Что такое семьдесят ступенек для здорового тридцатилетнего мужика? Ерунда! Разве думал он о том, что семьдесят ступенек превратятся в семьсот, когда ему стукнет шестьдесят пять?

Спустившись ко двору, Балваныч отдышаться не успел – расчихался. Да как! Громко, смачно, раз-другой-третий! Сидевшие на лавочке у подъезда соседки-пенсионерки ехидно осведомились:

– Опять похмельный синдром, ПалВаныч?

И, склонив головы поближе, засудачили что-то тихо меж собой. Балваныч уловил «запойный» и «пьяница» – и обиделся. И ответом пенсионерок не удостоил. Хотя мог бы сказать, что, во-первых, никакой это не похмельный синдром, просто пух в нос попал; как наступает июнь, спасу нет от тополиного пуха! А во-вторых, никакой он не пьяница. Да у него ни разу белой горячки не было! И чужое не пропивает, и из дома не несет. Правда, нечего оттуда нести, из дома-то. Как Катька умерла, он уж всё, что можно, давно вынес… И в запои он не уходит, не то что Борисов с третьего этажа. Тот месяц-другой не пьет, зато потом срывается – и неделями, без просвета. А он, Балваныч, пьет аккуратно. К тому же не за ради выпивки, а исключительно в оздоровительных целях; когда-то давно он услышал о том, что в алкоголе есть полезные для организма ферменты, и свято в это уверовал. И ни регулярное похмелье, ни отсутствие знаний о том, кто такие эти самые ферменты, не могли поколебать его веру. С тех пор Балваныч стал трепетно относиться к своему здоровью, укрепляя его ферментами почти ежедневно.

Впрочем, объяснять это языкастым пенсионеркам – это всё равно что метать бисер перед свиньями. Потому Балваныч прочихался, медленно, с достоинством вытер нос ладонью, а ладонь – о засаленный пиджачок, и деланно равнодушно прошествовал мимо кумушек. Не спеша миновал выкрашенный зеленым короб – пункт приема стеклотары. Очередь нетерпеливых мужиков и шумных детей со звенящими авоськами, к окошку пока не выстроилась, зато позади короба уже стоял ЗИЛ, и грузчики в грязных темно-синих халатах таскали в кузов тренькающие ящики.

В кирпичном доме сразу за коробом и находился универсам «Волжанка», где продавалась спасительная минералка. Балваныч повернул за угол и направился было к стеклянным дверям «Волжанки», да так и замер на месте, увидев рядом с облупленной телефонной будкой его.

Рассматривал Балваныч пристально и недоверчиво. Всё честь по чести: прорезь для монет, выемка для сдачи, квадратики с надписью «с газом – 1 коп.» и «с сиропом – 3 коп.», окошко с носиком крана слева и перевернутым вверх дном граненым стаканом справа. И крупными печатными буквами надпись наверху – «Газированная вода».

Нерешительно протянув руку, Балваныч надавил на стакан. Граненые края послушно утонули в резиновом дне, и оттуда прыснули струи воды. Балваныч ошарашенно покачал головой. Надо же, автомат с газировкой! А ведь их вот уж лет десять как перестали ставить – перешли на газировку в бутылках, с бутылками ведь проще, их ни ремонтировать не надо, ни брошенные в прорезь деньги собирать, ни сироп доливать.

При мысли о холодной шипучей газировке пересохшее горло спазматически сжалось. Позабыв о минералке, Балваныч зашарил в карманах, размышляя, откуда этот автомат здесь взялся.

В карманах нашелся только мятый рубль и пятнадцать копеек.

Балваныч с досадой саданул кулаком по боку автомата – вот ведь!

Кулак противно заныл, зато в окошечке для возврата монет послышался редкий звон. Балваныч торопливо пошарил в крошечной нише и выудил добычу: одну трехкопеечную монету и пару копеек. Балваныч тут же бросил копейку в прорезь, нажал на кнопку. Автомат тихо фыркнул, и шипучая газировка вмиг наполнила запотевший стакан. Балваныч выпил ее одним махом. Эх, хороша! Куда лучше, чем в бутылках! И жажда враз прошла, и голова прояснилась. И вроде как сил сразу прибавилось. Даже поясница ныть перестала.

Балваныч довольно крякнул. Перебрал монетки, выудил трехкопеечную, задумчиво повертел в руках. Пить больше не хотелось, но очень хотелось узнать, какой в автомате сироп. Хорошо бы, апельсиновый…

Он почти чувствовал сочный цитрусовый вкус во рту. Ему было двадцать, и он первый раз оказался в Москве, на всесоюзном концерте комсомольской самодеятельности. На сцене в Сокольниках шли представления, ребята волновались перед выступлением, а он тогда впервые встретил Катю… Они гуляли вдвоем по аллеям парка, украдкой беря друг друга за руку. Зелень деревьев была яркой, музыка с танцплощадок – зажигательной, жизнь – прекрасной. А газировка – апельсиновой.

«Не стану сейчас. Какая нужда? Я ж одним стаканом напился», – решил Балваныч и пошел домой.

До квартиры поднялся – и не заметил, только у двери спохватился, что одолел лестничные пролеты одним махом, без остановок, и за сердце не хватался. Какое же это, оказывается, удивительное и позабытое ощущение, когда ничего не болит!

Дома Балваныч учинил обыск на предмет копеечных и трехкопеечных монет. Пока он их искал, за окном промелькнула большая тень – будто птица пролетела. Только вот слишком уж большая. И силуэт какой-то квадратный…

«Почудилось», – решил Балваныч и продолжил поиски. И был вознагражден, найдя на полу за холодильником и в щели трюмо в прихожей несколько монет. Ссыпав их в карман пиджачка, Балваныч помялся немного – и решил вернуться к автомату. Пить не хотелось, но ему не терпелось узнать, какой же там сироп.

Дойдя до голубоватого автомата, Балваныч опустил три копейки в прорезь и нетерпеливо уставился на зашипевшую струю. Принюхался. Ну, точно, сироп апельсиновый!

Пил Балваныч не спеша, смакуя каждый глоток. Крякнул с удовольствием, сполоснул стаканчик, шаг сделал – и тут его как скрутило! В поясницу вступило, сердце зашлось, перед глазами пошли круги. Ослабевший Балваныч согнулся в три погибели и, тяжело дыша, привалился к автомату.

Мимо прошаркал, прихрамывая, дядя Коля – в мятой дачной панамке и грязной майке, завязанной на загорелом пузе узлом.

– Эге, ПалВаныч, как тебя скрутило! – сочувственно покачал головой он. – Может, тебе ферментов принять надо? – спросил он, доставая из кармана вытянутых трико початую чекушку; как и все, он знал про крепкую веру Балваныча в оздоровительное действие ферментов алкоголя.

Балваныч схватил чекушку, торопливо глотнул. В горле обожгло, внутри загорелось – но не полегчало. Только сильнее желудок заболел. И мысль о минералке из «Волжанки» показалась вдруг не просто заманчивой, а спасительной. Хотя зачем же в «Волжанку», когда есть автомат с газировкой?

Трясущимися руками Балваныч бросил в автомат копейку, дождался, когда наполнится стакан, и насилу сделал глоток, другой. А едва допил – как рукой всё сняло.

Чудеса!

Дядя Коля тем временем с любопытством наблюдал за Балванычем.

– Отпустило, что ли?

– Отпустило, – ответил Балваныч и, нахмурившись, задумался. А надумав, решительно выдохнул и бросил в автомат еще три копейки. Недрогнувшей рукой взял полный стакан и выпил до дна.

Снова скрутило, да так, что свет не мил.

Балваныч, задыхаясь, кинул копейку. Газировка в горло уже не лезла – это ж четвертый стакан! Но эксперимент важнее! И Балваныч мужественно, глоток за глотком, влил в себя всё до дна. И снова с последним глотком вмиг отпустило, и такая ясность в голове и легкость в ногах – ну будто заново родился!

Интересно…

– Колян, – немедленно решил проверить свои подозрения Балваныч, – ты вроде жаловался, ноги у тебя болят.

– Болят, – буркнул в ответ дядя Коля и рассеянно почесал выглядывающее из-под узла майки пузо. – А тебе-то что?

– Да так, – Балваныч бросил в прорезь копейку и протянул дяде Коле полный стакан. – На-ка, выпей.

Дядя Коля поначалу отнекивался, не хочу, мол, но, уступив настойчивости Балваныча, все-таки тяпнул стакан.

– Ну, как? – поинтересовался Балваныч.

– Нормально, – пожал плечами дядя Коля. – Ладно, пора мне.

Балваныч провожал удаляющегося приятеля внимательным взглядом. Правда, что ли, дядя Коля прихрамывать перестал, или ему только кажется?

От размышлений его отвлек организм. Четыре полных стакана газировки – это вам не шутка. И Балваныч заторопился домой.

* * *

Под вечер, так и не добравшись до неуловимого Приволжска, Игорь понял, что вот-вот заснет прямо за рулем и остановился в первом же населенном пункте. Им оказалось зажатое между асфальтовым и железнодорожным полотнами село.

Сочная, свежая зелень лугов, среди которых живописно раскинулись высушенные горячим летним солнцем домишки, приятно контрастировала с четырьмя грязно-желтыми, забытыми в железнодорожном тупике вагонами. Под густым налетом копоти на железных боках можно было разглядеть строгую надпись «С горок не спускать». Вытоптанная в траве песочная проплешина у самых рельсов знаменовала собой местную станцию.

За проплешиной проглядывала почти погрузившаяся в почву асфальтовая клякса, а за ней стояло одноэтажное здание из некогда белого, но уже давно уныло посеревшего кирпича. В трех больших окнах можно было разглядеть засиженные мухами занавески, не знавшие стирки несколько лет, а над ними – запыленную, с белесыми следами частого птичьего пребывания вывеску «Кафе». Повертев головой, Игорь, за неимением альтернатив, направился туда.

В кафе было два стола, горшок с тощим алоэ, выцветший красный флаг на стене, Ленин в рамке в углу и скучающая продавщица с химией на голове и фартуком в горошек за прилавком. Редким посетителям здесь предлагали на выбор сосиски в тесте, чай, кофе и беляши в налете побелевшего жира. Несмотря на куцее меню, Игорь мучительно долго размышлял, что бы ему заказать. В итоге решился на чай и сосиски.

Тщательно разжевывая резиновое тесто, Игорь читал «Краснопартизанские провинциальные известия» четырехдневной давности. Из них он узнал, что в Подшибаловке прошел районный фестиваль симфонической самодеятельности, что председатель колхоза пообещал дояркам достать для коровника произведенные по новым чудо-технологиям доильники, а глава местного облисполкома Римско-Корсаковки, Залётный Ярополк Олимпиадович, пошел на повышение по партийной линии в Москву. Когда новости закончились, Игорь, допивая чай, до мельчайших подробностей изучил вид из окна – на ухабистую улицу, покосившиеся сараюшки, переделанную в зернохранилище облупленную церковь, шустрых куриц, ленивых коров и деловито копошащихся на грядках баб. За всё это время он так и не увидел ни одного мужика, не считая двух чумазых пятилетних пацанов в огромных семейных трусах, заменяющих летние комбинезончики, и дрыхнувшего в теньке под забором старика.

А потом, когда ночь окончательно сменила длинный летний вечер, Игорь устроился поудобнее на заднем сиденье своей «шестерки», опустил стекла и долго смотрел в высокое темное небо, усыпанное звездами, так редко посещающими ночные просторы густо электрифицированной столицы. Над железнодорожным тупиком искрил одинокий фонарь и ярко горела какая-то звезда. Может, Полярная, Игорь наверняка не знал. Откуда-то издалека время от времени доносился протяжный гудок пересекающего бескрайние просторы страны поезда, и звук этот казался единственным признаком жизни на всю округу – с наступлением темноты село замерло и затихло какой-то неуютной, неживой тишиной. И Игорю на миг даже показалось, что вырвавшаяся чудо-энергия прожгла дыру именно здесь, и что в наступившей ночи село медленно погружается в эту дыру, выпадает из реальности, вымирает прямо у него на глазах…

* * *

Несмотря на то, что ему вот-вот стукнет восьмой десяток, дядя Коля был пенсионером работающим. И не сторожем каким, и не дворником, а самым что ни на есть начальником. Единственной в городе спасательной станции.

Больные ноги, конечно, мешали работать. Ну, если честно, мешали не столько работать, сколько рыбачить. Какая уж теперь работа! Пусто на берегу. Это раньше, когда еще работал в городе НИИ геофизики Поволжского отделения Академии наук СССР, в Приволжске летом за городскими пляжами нужен был глаз да глаз. Но когда буквально в ста километрах к северу от города обнаружили скважину, народ массово подался на чудобычу. Развитие чудо-технологий давно было в приоритетах партии, и работникам этой отрасли доставалось больше привилегий. Вот и на чудобыче платили заметно больше, чем в любом НИИ, к тому же жильем обеспечивали почти сразу.

И вот уж несколько лет как переквалифицировались в чудобытчиков лаборанты, инженеры и старшие с младшими научные сотрудники, уехали из Приволжска, увезли с собой семьи. Город опустел, и спасать из воды стало особенно некого.

Но «спасалка», как ласково называл станцию дядя Коля, пока стояла. Он подозревал, что ее еще не закрыли просто потому, что в горисполкоме про спасалку забыли – ведь расходов-то на нее почти нет. В штате всего трое, не считая приблудной дворняги: начальник, то есть он, дядя Коля, с окладом в восемьдесят один рубль, моторист Василий, военный пенсионер с окладом в шестьдесят девять рублей, и спасатель-водолаз Серёга, Василию двоюродный племянник, с судимостью за хулиганство и окладом в пятьдесят рублей. Итого – двести рублей. В бюджете почти и незаметно.

Дядя Коля только радовался, что спасалку не закрыли – ведь, как никак, чуть не четвертак он на ней проработал. Знавала станция и лучшие времена – ну да что ж теперь? Главное, пока она есть, дядя Коля вроде как при деле, и деньжат ему маленько перепадает. Рыбешка, опять же. И, что особенно важно, спасалка дает законный повод уходить из дома – в четырех стенах «хрущевки» он бы давно уже с ума сошел от скуки и особенно от ворчания его Шурки.

Вот и пропадал дядя Коля на Волге – и в будни, и в праздники, и зимой, и летом. Раньше, пока ноги не болели, на велосипеде ездил, теперь – пешком. Косточки и объедки из дома в стеклянных банках носил, дворнягу прикармливал. Рыбачил помаленьку, помаленьку рыбку коптил.

Спасать из воды давно уже некого, но Волга-то в кровь въелась, так и манит. Про Кулигина дядя Коля, если и слышал когда, то давно позабыл. Иначе удивился бы, что, глядя на реку, возле которой провел всю жизнь, думает он ну слово в слово как герой Островской «Грозы»: «Вот, братец ты мой, пятьдесят лет я каждый день гляжу за Волгу и всё наглядеться не могу». Правда, так ладно сказать он в жизни бы не смог. И только когда уж совсем переполняли его чувства, вслух дядя Коля мог только выдохнуть тихонько: «Эх, мать твою, вот ведь!» – и зачем-то оттянуть воротник рукой.

Из пяти судов, что когда-то были на спасалке, два катера и одна моторная лодка долго валялись на берегу, умирая от рака железа – ржавчины. Но осталась еще одна «моторка» и одна «вёселка». Дядя Коля из своих скромных средств покупал бензин, заправлял моторную лодку и ездил рыбачить. Вот где больные ноги ему мешали. Столкнуть вёсельную лодку на воду, грести, перелезть потом из нее в моторку, вытянуть сети, перебрать их и закинуть обратно – мочи нет. Да еще и станция, приземистая деревянная изба с широченной верандой, стояла на самом верху берега, а берег здесь был высокий и крутой! Длинная деревянная лестница от избы до пляжа спускалась вниз почти отвесно, и каждый подъем давался дяде Коле из раза в раз всё тяжелее.

Однако в этот раз длинную деревянную лестницу дядя Коля преодолел с давно позабытой легкостью. И не запыхался почти. И настолько этому удивился, что даже обернулся и внимательно рассмотрел ступени. Да нет, всё такие же отвесные и крутые. А ноги не болят. Будто молодой силой налились. Чудеса!

Дядя Коля осторожно, с опаской порадовался, отмахнулся от мыслей, надолго ли ему такое счастье, и решил просто наслаждаться давно позабытым ощущением, которое по молодости совсем не ценил – когда ничего не болит.

Летом моторка стояла на якоре метрах в ста от берега, подальше от хулиганов и ворья. В прошлом году у дяди Коли на даче даже бак для поливки уперли. Здоровый бак, литров на пятьсот. Ну а если уж такую махину свистнули, то и моторку заберут, не задумаются. Вот и держал ее дядя Коля на воде, а сам до моторки на вёселке добирался.

Подойдя к пошарпанной лодке со следами бледно-голубой краски на боках, дядя Коля увидел, что волны прибили рядом с ней к берегу оранжевую строительную каску. «Откуда это?» – удивился он про себя, подняв находку. Неужто со стройки принесло?

Лет двадцать назад затеяли в Приволжске строить через реку новый мост. Да не мост – мостище: двухуровневый, железнодорожное и автомобильное полотно внизу, а наверху – скоростные трамваи. Нагнали кранов, раскурочили ковшами экскаваторов весь берег, загадили заводь, распугали пляжников, на подъеме финансов и амбиций поставили первый пролет, и…

За двадцать лет принимались за мост неоднократно. Как власть в исполкомах менялась, так прибавлялось к мосту по одному пролету. Нынешний председатель горкома возводил сейчас шестой пролет. Оставалось еще пятнадцать…

В общем, каску наверняка кто-то из строителей потерял, рассудил дядя Коля, повертел в руках да и бросил в лодку – сгодится в хозяйстве.

Выплыв на середину реки, дядя Коля отыскал заброшенные им сети, проверил две и только вытянул третью, как вдруг нахмурилось небо, откуда ни возьмись налетел ветер, а вслед за ним послышался гром. На такие случаи у дяди Коли был припасен хороший кусок брезента, чтобы, если что, от дождя спрятаться. Только сейчас брезента не было – дядя Коля всю лодку обшарил. «В вёселку, что ли, переложил прошлый раз – да там и забыл?» – подумал он.

Тем временем гроза разошлась, реку взволновала – на легонькой моторке до берега сейчас не добраться. Дядя Коля устроился на корме и, вздохнув, водрузил на голову оранжевую каску. Вот и сгодилась находка. От дождя она, конечно, не спасет, но зато хоть голова сухой останется.

Гроза бушевала. Среди раскалывающих небо молний дяде Коле как-то раз привиделся летящий меж набухших туч странный самолет – без крыльев и хвоста, полностью квадратный.

«Неужто НЛО?» – подумал дядя Коля, вспомнив статьи про неопознанные летающие объекты, которые он читал как-то в «Спутнике» и «Технике – молодежи».

Новая вспышка молнии на миг ослепила, а когда мир снова проявился перед глазами, никакого НЛО в небе уже и не было. «Померещилось», – решил дядя Коля, крепко держась за края раскачивающейся на высоких волнах моторки.

Вскоре гроза унялась, тучи рассеялись, нерешительно выглянуло солнце, огляделось и, приободрившись, принялось деловито сушить дядю Колю. А дядя Коля осмотрелся, увидел, что от сети-то его почти и не отнесло, и принялся деловито ее тащить. Пара лещиков, судак, еще один судак, покрупнее. А что это там такое показалось? Ба, никак сом! Вот это улов так улов! Царский! Дядя Коля нетерпеливо потащил тяжелую мокрую сеть на себя. Да так увлекся созерцанием идущей к нему в руки солидной усатой рыбины, что шум мотора приближающегося катера услышал только когда тот подошел совсем близко.

Рыбнадзор. Эх, вот невезенье!

Дядя Коля бросил сеть обратно за борт – хотя что толку, всё равно найдут! – и прищурился. Не сам ли Петр Андреич там? С Андреичем у него давно всё улажено – дядя Коля с ним уловом делился, лещей копченых передавал, на уху приглашал, а тот взамен не замечал его сетей.

Нет, не Петр Андреич. Серёга со своими парнями. Эти рыбинспектора – из молодых, да наглых. Рыбу конфискуют (чтоб потом самим слопать), а штраф вё равно выпишут.

Дядя Коля, усевшись на корму, с горя нахлобучил поглубже каску и угрюмо уставился под ноги – поджидать вымогателей. Когда те подъехали к моторке, он даже головы не поднял.

– Никак лодка со спасалки? – донесся до него резкий Серёгин голос.

– Вроде она. Похоже, грозой сорвало. Вернуть, что ли? – задумчиво предложил другой голос.

– Оно тебе надо? – фыркнул Серёга. – Слушай, а мне казалось, в ней сидел кто-то. А сейчас никого.

– Может, за борт во время грозы свалился?

– Если свалился – значит, сам дурак.

– А если утонул? – взволновался второй голос.

– Старый пердун со спасалки? – уточнил резкий Серёгин голос. – Утонул – ну, и черт с ним, с браконьером! Зато сети остались. Давай-ка проверим, что там в них?

Когда рыбнадзор, перебрав сети и прихватил с собой всю оставшуюся в них браконьерскую рыбу, уехал, дядя Коля еще долго провожал недоуменным взглядом удаляющихся рыбинспекторов. Ну, не бывает же, чтобы с двух шагов среди бела дня – и человека не увидели! Чудеса…

* * *

Игорь успел уже дать хорошего кругаля – утром до самого Волгограда добрался, развернулся и поехал обратно. Городище и Дубовка остались позади, а синие таблички раз за разом показывали, что до неуловимого Приволжска около ста километров. А Игорь, между прочим, уже вторые сутки ехал.

Миновав Быково, Игорь решил, что скорость тут не поможет, и поехал медленнее, глядя на проплывающие мимо пейзажи. Заброшенные, почти поглощенные лесами и лугами деревни, развалины каменных часовенок, железнодорожные тупики, поросшие высокой, по пояс, полынью, и ржавые скелеты, да такие обглоданные, что и не сразу разберешь, что это было – трактор ли, запорожец или тарелка пришельцев.

А какие поселки, какие названия! Сколько в них народного духа, сколько фольклорной поэтики! Сначала Антиповка, Поповка и Сестренки. За Камышинском – ботанические Липовка, Терновка, Дубовка, за которыми пустились вскачь Галка и Бутновка, Верхняя Добринка и Нижняя Добринка, Щербат овна, Щербак овна, ну и, конечно, село Воднобуерачное. За селом пролегала граница между творчеством народным и творчеством советским – впереди лежали Гвардейское, Красноармейск, Чкаловское и Октябрьское, Красный Текстильщик и, наконец, Энгельс и Маркс. Не люди, конечно, а города.

Четырежды за всю дорогу возникали перед Игорем надписи «Приволжское – 1 км», и он преждевременно радовался, путая очередной поселок Приволжский с городом Приволжском.

К вечеру у четвертого села Приволжского у него запищала смзс-ка.

– Да, Лексей Лексеич, никак не получается, – сообщил Игорь в зеркальце усам начальника. – Я доехал аж до самого Волгограда и теперь обратно еду… Да куда уж дальше – до Ульяновска, что ли?

– А сейчас ты где? – поинтересовался начальник.

– Я у Приволжского, – ответил Игорь. И, увидев, как удивленно подпрыгнули усы в зеркальце смзс-ки, пояснил: – Не у Приволжска. У поселка Приволжское. Который между Марксом и Энгельсом. Городами, ясное дело, – зачем-то пояснил он.

– Оставайся там, жди курьера, – приказал начальник. – Придется принимать крайние меры.

– Мне? – напрягся Игорь.

– Нет. Нам. Нам придется принимать крайние меры, чтобы попасть в город. Там уже явно прожжены солидные дыры, якоря наверняка выброшены, и через них Приволжск затаскивает в чудо-реальность. Собственно, похоже, что уже наполовину затянуло. Значит, и попасть туда теперь получится только с помощью чудо-технологий.

– А у нас такие есть? – удивился Игорь.

– Как раз на днях Кировский НИИ чудо-технологий представил прототип валенок-скороходов. Еще, правда, непроверенный. Вот и опробуешь их в деле.

* * *

После побоев голова гудела немилосердно.

«Может, сотрясение?» – вяло подумал Сенька, докурил сигарету, аккуратно завернул окурок в газету, вышел на улицу и поплелся к мусорным бакам.

Три мусорных контейнера стояли у дальнего угла дома, прямо у веранды, надстроенной деловыми жильцами, недовольными тем, что планировка «хрущевок» не предусматривала для первых этажей балконов. Рядом с мусорными баками на протянутой к дереву веревке сушилось и пропитывалось ароматом плавящейся в полуденном зное помойки мокрое белье.

Сенька едва не задел розовую наволочку и, воровато оглянувшись, выбросил сверток. Однажды его за этим делом чуть не застукала тетя Маруся с четвертого этажа. Любознательная соседка банным листом цеплялась к любому мало-мальски подозрительному событию и не успокаивалась, пока не узнавала всю подноготную. Не хватало только, чтобы она до правды докопалась и матери рассказала. А мать знать не должна – это было Сенькиным железным правилом. Сеньке было двенадцать, когда их бросил отец. Тогда, глядя на плачущую мать, Сенька пообещал себе со всей яростью подростка, который уже всё понимает, но еще ничего не может изменить, что из-за него мать плакать не будет… Именно поэтому он старательно скрывал от нее, что курит. Как и то, что играет в карты. И проигрывает. Много.

Правда, скрывать становилось всё сложнее. Уже два раза Сеньку поджидали подручные Фитиля, требовали возвращения карточного долга, и уже два раза он получал по зубам. Сегодня его избили в третий раз. Крепче, чем в предыдущие. И пригрозили еще более жестокой расправой. Вопрос «чем покрыть долг» становился всё острее.

Сенька давно уже продал кассетный магнитофон, смсзс-ку и радиоприемник. Потом вытащил из-под плинтуса в прихожей завернутые в отрезанную колготку две пластмассовые коробочки, в которых хранились «фамильные драгоценности» – золотая цепочка с крестиком, серьги с поддельной бирюзой и два массивных перстня с крупными искусственными камнями, на которые была мода во времена юности его родителей. Драгоценности Сенька тоже отдал в счет покрытия набежавшего долга, и совесть его почти не мучила: мать не скоро обнаружит пропажу. Она работала дворником и не наряжалась вот уж лет пять и, пожалуй, столько же не заглядывала в тайник под плинтусом в прихожей.

За что его совесть мучила, так это за утащенный из дома пыльный бархатный футляр с медалями деда. За что именно они были получены, Сенька не знал – он был слишком мал, чтобы запомнить военные рассказы ветерана. А после и не расспрашивал – ему было неинтересно. Но зато он знал, что воинские награды Великой Отечественной ценятся.

Фитиль оценил их в счет одной задолженности.

Сегодня, вернувшись домой и остановив кровь из разбитого носа, Сенька еще раз обыскал квартиру на предмет чего-нибудь ценного и не используемого регулярно в хозяйстве. Чего-нибудь такого, чем можно было бы погасить часть долга. Обыскал, хотя знал, что ничего не найдет.

Голова гудела, как будто внутри разожгли газовую колонку. Доковыляв до третьего этажа, Сенька остановился перевести дух и прижался лбом к пыльному стеклу окна в подъезде. Что делать? Если он не покроет хотя бы часть долга, подручные Фитиля в следующий раз его так разделают, что он в больнице окажется!

«И зачем я только сунулся с ними в карты играть? – в который раз подумал Сенька, в отчаянии тычась лбом в стекло. – И зачем возвращался играть в надежде отыграться?»

Мимо окна промелькнула какая-то тень. Сенька поднял голову и с удивлением уставился на стремительно удаляющийся квадратный силуэт.

«Ну, точно, сотрясение, – решил он про себя. – Вот уже и всякие летающие паласы чудятся».

Тут что-то ярко вспыхнуло, поймав луч солнца, и Сенька, позабыв о галлюцинации, принялся разглядывать крышу над подъездом, пока не увидел, что среди пыли, осколков пивных бутылок и птичьего помета сверкала какая-то железка.

Сенька немедленно спустился на второй этаж, с трудом приподнял рассохшуюся раму окна и протиснулся на козырек. Проведя последние дни в раздумьях, где бы раздобыть что-нибудь ценное для покрытия долга, он бросался на всё, что блестело.

Миг спустя Сенька уже вертел в руках раскаленный солнцем тяжелый кастет, прикидывая его ценность. Разочарованно вздохнул – выручки находка не сулила. Сенька уже собрался было его выкинуть, но в последнюю секунду передумал. Мало ли, вдруг сгодится. Сенька даже примерил кастет на руку, сжал кулак, размахнулся, представив, как должен ужаснуть его вид воображаемого противника, – и тут вдруг голова закружилась.

«Однозначно у меня сотрясение», – отстраненно подумал Сенька. Иначе чем объяснить, что у него опять начались галлюцинации? Правда, на этот раз ему не привиделись крылатые чудища. Сеньке отчетливо мерещилось, будто он превратился в волка. Стены лестничной площадки стали выше, многообразие цветов растворилось в черно-белой гамме, а нос сходил с ума от бомбой взорвавшегося запаха мочи и щей из кислой капусты.

Голова перестала болеть, во всем теле забурлила энергия. Сенька пружинисто вскочил на все четыре лапы и перемахнул через лестничный пролет. Задержался у стекла окна, с любопытством глядя на свое отображение. Поджарый, мускулистый, морда суровая, мех благородного серого оттенка со стальным отливом, глаза зеленоватые и холодные. Сенька довольно улыбнулся, и зверь в стекле жутко ощерился клыкастой пастью ему в ответ.

«Вот бы меня сейчас Фитиль увидел. Он бы вмиг в штаны наложил со страху», – подумалось Сеньке. И картина побелевшего от страха Фитиля так захватила его, что он решил немедленно разыскать своего кредитора.

Сенька выскочил во двор и рванул к Фитилю. Бродячие псы поспешно убирались с его пути, бездомные кошки улепетывали в подвалы и ныряли в мусорные баки, играющие во дворах дети испуганно жались к родителям.

У двери квартиры, до боли знакомой всем местным картежникам, Сенька притормозил, столкнувшись с неразрешимой задачей – кнопка звонка оказалась непривычно высоко, а попытки постучать окончились полным провалом. Тут, на его счастье, дверь открылась сама – ровно настолько, чтобы выпустить очередного незадачливого игрока, явившегося в надежде отыграться. Сенька прошмыгнул в узкий проход прежде, чем его смогли остановить, и уже миг спустя стоял перед замершим от неожиданности Фитилем.

Умом Сенька понимал, что перед ним Фитиль, но в этот раз он видел его как-то по-другому. Фитиль, которого он знал, был модно одетым и надменным, с высокомерно приподнятыми бровями и взглядом, который давил на Сеньку почти физически. Сейчас же глаза волка видели перед собой просто гладколицего худого парня с прищуренными глазами. Фитиль сидел за массивным письменным столом; перед ним лежали аккуратные пачки денег, счетная машинка и новенькие колоды карт.

Фитиль вздрогнул всем телом. Сенька прижал уши к голове и раскрыл рот, собираясь торжествующе спросить: «Ну, что, испугался?» Вместо этого у него вырвалось тихое, угрожающее рычание.

– Хорошая собачка, – неестественно-спокойным голосом проговорил Фитиль и, не шевелясь и не меняя интонации, спросил у кого-то из своих подручных: – Чей это кабысдох?

– Ничей, – отозвался приглушенный голос из коридора. – Забежал с площадки, когда Тюлька уходил.

– Ну, так выведите его кто-нибудь отсюда. Может, он бешеный.

– Не похоже. Уж больно он для беспризорного чистый, – поощренный молчанием Фитиля, голос из коридора окреп и продолжил уже увереннее: – И не отощавший. И, гля, у него на лапе какая-то хреновина типа браслета.

Сенька опустил глаза и с удивлением обнаружил, что правую лапу и впрямь плотно обхватывает кольцо из блестящего металла. Фитиль тем временем осторожно привстал. Сенька мгновенно вскинул голову и зарычал.

– Хорошая собачка, – пробормотал Фитиль, плюхаясь на место.

Патовая ситуация – бледный Фитиль, окаменевший на стуле, и Сенька напротив него, оскалившийся клыкастой пастью, – длилась несколько долгих минут. Наконец Сенька решил, что попугал Фитиля достаточно и пора уже и восвояси. И тут его взгляд скользнул по широкому подоконнику. Среди окурков и пустых пивных банок валялся пыльный бархатный футляр, в котором несколько недель назад он принес дедовы медали.

Не успев даже толком подумать, Сенька рванул к подоконнику и попытался схватить футляр. Когти лап бестолково царапнули бархатную поверхность, но находку не захватили.

«Прикольно, конечно, быть собакой, но сейчас мне нужны нормальные руки», – рассердился про себя Сенька.

Стоило только об этом подумать, как позади раздался громкий «ах» вперемешку с матом. Сенька обернулся и встретился глазами с порядком испуганным, но при этом здорово разозленным Фитилем.

– Ты?! – выдохнул тот. – Как ты?.. Да я тебя!..

Не дожидаясь окончания фраз, явно не обещающих ничего хорошего, Сенька схватил футляр, выскочил в коридор, легко оттолкнул всё еще не пришедшего в себя от изумления помощника Фитиля и бросился вон из квартиры. Серебристый кастет больно впивался в кожу.

В том, что за ним побегут, Сенька не сомневался. В том, что догонят, – тоже. Но он продолжал бежать со всех ног.

Впереди, в прорехах густой зелени тополей, показались стеклянные витрины универсама «Волжанка», и Сенька струхнул не на шутку. Да, он почти добежал до дома – а дальше что? За хлипкой дверью их с матерью квартиры от Фитиля не спрячешься!

Не надо было отвлекаться! Споткнувшись, Сенька полетел на землю и больно ударился головой о какую-то голубоватую металлическую махину, вспугнув прислонившегося к ней дремавшего алкаша.

– Гад! Тварь! – посыпались на Сеньку ругательства нагнавшего его Фитиля. Вслед за ругательствами посыпались удары и пинки.

Сенька скорчился на земле, пытаясь таким образом уменьшить объем тела, которому достаются побои, и крепко прижимал к животу бархатный футляр. Мысли о сопротивлении, возникшие было на миг от больно вонзившегося в руку кастета, почти немедленно исчезли.

Увлекшийся Фитиль остановился, только полностью выдохнувшись. Сенька, не шевелясь, лежал на земле.

– Ну, урод, говори, как ты это сделал? – приподнял его с земли кредитор, схватив за отворот футболки.

– Что сделал? – просипел Сенька, повиснув кулем.

– Сам знаешь что. Как ты в собаку превратился?

«А я реально в собаку превратился?» – удивился Сенька, сплевывая идущую носом кровь.

Он зажмурился, вспоминая то восхитительное ощущение свободы и смелости, когда он был волком, – и вдруг услышал, как Фитиль резко выдохнул.

Сенька открыл глаза – и понял, что мир снова стал черно-белым, а запахи очень резкими. Он вскочил на крепкие лапы и с упоением зарычал, глядя на Фитиля.

– Всё, всё, тихо… Я уже ухожу… – зашептал вмиг побледневший Фитиль, испуганно пятясь прочь от Сеньки, и пятился, пока не скрылся за углом.

* * *

Балваныч встряхнул головой, не веря своим глазам – вместо избитого паренька на его месте появился то ли волк, то ли большущий пес! А потом тот снова превратился в избитого парнишку – и рухнул на асфальт.

Балваныч подхватил парня под мышки и волоком утащил его в сторонку. Опустился рядом, зашарил по карманам.

– Сейчас, сейчас, – торопливо приговаривал он, – сейчас найду это зеркальце и милицию вызову.

– Не надо милицию, – с трудом вымолвил избитый парнишка.

– Да, верно, лучше скорую, – взволнованно согласился Балваныч, продолжая искать по карманам смзс-ку.

Ее подарили ему на заводе, когда он выходил на пенсию, и Балваныч, хоть никогда ей и не пользовался, таскал смзс-ку с собой. Только вот сейчас Балваныч никак не мог вспомнить, а не продал ли он часом чудо-зеркальце, когда трубы особенно горели, чтобы прикупить себе бутылочку ферментов.

Вместо смзс-ки рука нашарила монеты.

Точно! Зачем скорая, если у него есть газировка!

Балваныч подошел к автомату, бросил в прорезь копейку. Автомат заурчал, послышался звук льющейся газировки. Через несколько мгновений Балваныч уже подносил к губам парнишки стакан с прозрачной шипучей жидкостью.

– Ты пей, пей, – приговаривал он, поддерживая пареньку голову. – Как звать-то тебя?

Парнишка с трудом осушил стакан до дна и бессильно откинулся на землю, пробормотав:

– Сенька я.

Но уже через пару минут он осторожно, с опаской поднялся на ноги, удивленно ощупал себя и затем уставился на Балваныча круглыми глазами.

– Эй, ПалВаныч! – закричал тут кто-то издалека.

Это был дядя Коля; в одной руке он нес пакет с рыбой, распространяющий крепкий копченый аромат, в другой – мятую оранжевую каску.

– Чего тебе? – откликнулся Балваныч.

Дядя Коля подошел, поставил пакет на горячий асфальт, подозрительно посмотрел на взъерошенного Сеньку и повернулся к Балванычу.

– Ты зачем у меня давеча про ноги выпытывал?

– Проверить кое-что хотел.

– Чего?

– Теорию одну, – важно надул щеки Балваныч.

– Ты не темни, ПалВаныч, говори как есть.

– Значит, такое дело, Колян. Видишь газировку? Вот от нее все болячки и проходят. От той, что без сиропа. А от газировки с сиропом тут же хужеет.

– Да ну тебя, – сердито отмахнулся дядя Коля.

– Не хочешь – не верь. Только вот парень этот, – и Балваныч, не глядя, махнул рукой на Сеньку, – совсем недавно избитый был, да так, что рукой не шевельнуть. Зато после газировки – как новенький. А если с сиропом хлебнуть, то тебя так скрутит, что свет будет не мил. Наверное, там какие-то особенные ферменты…

Дядя Коля собрался было открыть рот и во всеуслышание заявить, что таких чудес на свете не бывает, да так и застыл с раскрытым ртом, глядя на что-то позади Балваныча.

Балваныч обернулся и увидел, что Сенька вертел что-то блестящее в руке и через каждые несколько секунд то пропадал, и на его месте возникал волк, то снова появлялся.

– Во дела, – пробормотал дядя Коля. – Тогда и мне удивляться нечего! Ну-ка, Балваныч, посмотри!

С этими словами дядя Коля водрузил поверх своей дачной панамки оранжевую каску – и исчез. Потом появился – уже с каской в руках.

– Ничего не понимаю, – заявил дядя Коля, вертя в руках каску.

– А я, кажется, понимаю, – задумчиво протянул Балваныч, вспоминая, как газировка без сиропа лечила и его, и ноги дяди Коли и даже избитого Сеньку. – Похоже, это волшебные вещи.

– Да нет, – недоверчиво откликнулся дядя Коля. – На чудо-продукции обязательно должна стоять особая печать ГОСТа, марка изготовителя и штамп Министерства по чуделам. А на этих – ничего!

– Ты что же хочешь сказать – что наши вещи не волшебные? – спросил Балваныч.

Дядя Коля промолчал. Спорить с тем, что вещи волшебные, было трудно – слишком уж давили очевидные факты.

– Тогда откуда они тут взялись? – продолжил через минуту он. – И почему на них ни штампов, ни печатей? Неужто кто-то подпольно делает чудо-вещи? Ну, как паленую водку самогонщики. А тут получается – чудогонщики.

– Нет, – вмешался в их разговор незнакомый голос. – Никаких чудогонщиков не существует.

Балваныч обернулся и увидел, что к ним направляется молодой мужчина в легких летних брючках и рубашке с короткими рукавами. В руках у него пищал непонятный прибор, а на ногах… Балваныч разинул рот – на ногах у того почему-то были валенки!

– А ты кто такой будешь? – осведомился дядя Коля, хмуро разглядывая незнакомца.

– Скребцов Игорь Дмитриевич, я из отдела чудо-реагирования, – новоприбывший оглядел вытянутые лица, бросил короткий взгляд на тихо попискивающий у него в руках прибор и продолжил: – В соответствии с пунктом шестым, подпунктом «г» постановления Министерства по чуделам, гражданские лица, в непосредственном владении которых оказались волшебные предметы, обязаны оказывать полное содействие сотруднику отдела в изъятии этих предметов.

– Чего? – отозвался Балваныч.

– На Поволжской чудобыче произошла утечка сырой энергии, – пояснил Игорь, поняв, что формализмом тут не отделаешься. – И вся эта энергия ударила по Приволжску.

– И чем это нам грозит? – обеспокоился дядя Коля.

– Эта энергия прожигает дыры в чудо-реальность, и оттуда в наш мир забрасываются так называемые якоря, за которые кусочек нашего мира утягивает туда. Волшебные вещи, которые оказались у вас в руках – каска-невидимка, кастет-оборотень, живая и мертвая вода, – они совсем не такой природы, как вещи, которые мы изготовляем здесь по нашим чудо-технологиям. Это как раз те самые якоря. И Приволжск уже наполовину засосало.

– Да ладно сказки рассказывать, – отмахнулся дядя Коля.

– Это не сказки, – покачал головой Игорь. – В Китеж-граде, например, именно это и произошло.

– Так это когда было! – вмешался тут Сенька. – Давно!

Игорь мог бы рассказать, что схожий инцидент случился всего пару лет назад в закрытом северном поселке Красногвардейский-433, просто его исчезновение удалось скрыть. Скрыть исчезновение целого города не выйдет.

На асфальт упала тень. Игорь поднял голову и увидел – в небе над ними пролетело что-то, здорово похожее на палас.

– Вот вам и доказательство! – воскликнул Игорь. – Уже и ковер-самолет появился! Явный признак того, что город самое малое наполовину утянуло в чудо-реальность.

– И что же делать? – всполошился Балваныч.

– Нужно срочно уничтожить волшебные вещи, – просто ответил Игорь.

Сенька крепче сжал в руке кастет, дядя Коля с Балванычем переглянулись.

– Ишь ты, уничтожить! – выразил всеобщее мнение дядя Коля. Ему понравилось невидимым уходить из-под носа рыбнадзора.

– Если вы этого не сделаете, то, судя по показаниям моего чудатчика, – кивнул Игорь на прибор у себя в руке, – Приволжск окончательно пропадет из нашего мира через час.

– И окажется в том самом чудо-мире, откуда берется чудо-энергия, так? – уточнил дядя Коля.

– Именно, – подтвердил Игорь.

– А что там, в том мире?

– Этого никто не знает, – признался Игорь.

– А что, если там как в сказке? – задумался дядя Коля. – Вон, и ковры-самолеты уже появились, и шапки-невидимки… Я б в сказке пожил!

– Неудобно как-то за весь город решать, – протянул Балваныч. Помолчал и продолжил: – Ну да, может, там будет как в сказке. А может, и нет. Опять же, у нас тут тоже неплохо. Так что я думаю, лучше уж синица в руках, чем какой-нибудь Змей Горыныч в небе.

С этими словами Балваныч с размаху бросил стакан от автомата с газировкой на землю. Но тот и не подумал разбиваться!

Глядя на это дело, дядя Коля тоже попробовал разбить каску-невидимку об асфальт, да не вышло.

А вот Сенька и не пытался уничтожить кастет-оборотень. С ним он чувствовал себя защищенным от Фитиля и его дружков; избавляться от кастета ему страх как не хотелось.

– И как нам их уничтожить? – запаниковал Балваныч. – Город же пропадет!

Игорь выглядел не на шутку встревоженным.

– Сейчас шефа вызову, попрошу эвакуацию, – сообщил он, торопливо раскрывая смзс-ку. – Пусть за нами вертолет пришлет или еще что-нибудь…

Зеркальце не оживало.

Тут с неба стремительно спустился палас-самолет и завис невысоко над землей. С него соскочил чернявый, кучерявый цыганенок и возмущенно воскликнул:

– Безобразие! Совсем шабашить не дает!

– Кто? – неожиданно заинтересовался Сенька.

– Да Змей Горыныч, – с досадой ответил цыганенок. – Всех пассажиров мне распугал. Вон, гляньте! – ткнул он пальцем вверх.

Сенька, дядя Коля, Балваныч и даже Игорь дружно задрали головы к небу. Над Приволжском и впрямь описывал сложные фигуры трехголовый крылатый летучий змей.

Цыганенок тем временем окинул оценивающим взглядом собравшихся и с надеждой спросил:

– Вас никуда подкинуть не надо?

Дядя Коля поймал вопросительный взгляд Балваныча и кивнул – он думал о том же.

– Может, ты нам лучше продашь свой ковер? – предложил он.

– Пятьсот рублей, – немедленно отозвался цыганенок.

Дядя Коля пренебрежительно фыркнул.

– Пятьсот? И это со Змей Горынычем в небе? Да тебе его за пятерку – и то не продать! – добавил он, доставая из кармана мятую купюру.

– Идет! – вдруг неожиданно согласился цыганенок. Нетерпеливо выхватил у дяди Коли пятерку – и растаял в воздухе.

– Ладно, чего стоим, давайте, подсобите! – скомандовал дядя Коля.

– Вы что задумали? – нахмурился Игорь.

– Заберем все эти волшебные штуковины и увезем как можно дальше от города, – пояснил Балваныч, кряхтя и пытаясь половчее ухватиться за угол автомата с газировкой. – Пусть лучше нас там засосет, с этими якорями, чем здесь весь Приволжск целиком утащит. Колян, ты за тот край бери, а ты, Сенька, ну-ка, подсоби! Примни палас к земле и подсунь его под автомат!

– Погодите… – начал было Игорь, но Сенька уже бросился на помощь, и вскоре автомат с газировкой оказался на паласе-самолете.

Взяв каску под мышку, на волшебное летающее средство взобрался дядя Коля. Вслед за ним туда уселся Балваныч. Шагнувшего было следом Сеньку резко остановил.

– Давай сюда кастет. А сам тут оставайся, тебе еще жить да жить.

Сенька посмотрел сначала на Балваныча, потом на дядю Колю – и нерешительно отдал им кастет.

– А как же вы? Вы же пропадете! – жалобно протянул он.

– Ничего, – подмигнул ему дядя Коля, – под Берлином не пропали, и тут не пропадем, да, ПалВаныч?

Балваныч согласно кивнул. Он хоть в Берлине не был, но зато был на острове Даманском во время пограничного конфликта с китайцами.

– Не пропадем, – подтвердил он.

– Да погодите же! – выкрикнул Игорь. – Не надо, я сейчас что-нибудь придумаю!

В небе полыхнуло огнем – это закладывающий очередной вираж Змей Горыныч чихнул.

– Некогда тут думать, – отмахнулся Балваныч. – Тут действовать надо!

– Ты лучше это, – вмешался дядя Коля, – сделай так, чтобы твое министерство по чуделам моей Шурке чудо сотворило – квартиру новую. Сможешь?

– Смогу, – с трудом ответил Игорь.

– Ну, поехали! – воскликнул Балваныч и дернул палас за край. Тот взбрыкнул – и поднялся в небо.

Сенька и Игорь долго провожали взглядом уменьшающийся ковер. А когда тот исчез в облаках, Сенька отправился домой, пытаясь на ходу отряхнуть от пыли бархатный футляр с медалями. Когда мать придет с работы, он обязательно расспросит ее, за что дед их получил.

Игорь же еще долго стоял на месте, глядя на замолчавший чудатчик в руках. Приволжск был спасен, только вот на душе почему-то было тошно.

* * *

За успешно проведенную операцию в Приволжске министерство выписало Игорю премию, и вот уже третью неделю он пил, пытаясь заглушить чувство вины – за незаслуженную награду и за то, что позволил двум старикам пожертвовать собой. Это он должен был забрать волшебные вещи! Это он должен был вывезти их из города!

В кармане задрожала смзс-ка. Игорь нехотя раскрыл зеркальце и уставился на изображение незнакомого молодого мужчины.

– Ты глянь, какие дела! – воскликнул тот. – Мы тут молодильные яблоки нашли. Ели-ели – и хоть бы хны! А как только я из них бражки нагнал и выпил – сразу подействовало! Ферменты, однако!

– Ты кто? – не понял Игорь.

– Не узнаешь, что ли? – удивился мужчина. – Балваныч я!

– ПалВаныч? – охнул Игорь.

На душе вдруг разом полегчало – словно разжались невидимые тиски.

– А приятель ваш там как? – спросил он.

– Колян-то? Он сейчас Змея Горыныча объезжает.

– На него, значит, молодильные яблоки тоже подействовали? – заулыбался Игорь.

– Нет, – покачал головой Балваныч. – Не яблоки. На него моя яблочная бражка подействовала. Говорю же – ферменты!

 

Юлия Рыженкова

Дух Енисея

Автобус закрыл двери и укатил, а Николай не мог сдвинуться с места, настолько его, потомственного городского жителя, поразила здешняя природа. В четырех тысячах километров от Москвы находился другой мир, дикий, неисследованный, во власти не людей, а стихий, и Николай чувствовал это. Он вдыхал воздух и не мог насытиться им, ощущая, как вливается огромная сила.

Горы стояли в снегу, а тут, в ущелье, распустились подснежники, припекало солнце, так что захотелось снять шапку и расстегнуть пальто. Николай прикрыл глаза ладонью, поставив ее «козырьком», и с интересом посмотрел на пятиглавую гору. Кажется, это Борус, которая почитается хакасами как национальная святыня. Но всем советским людям эта местность известна благодаря «тому самому» Шушенскому, ну и теперь, конечно, самой большой гидроэлектростанции в мире! Сколько завистливых взглядов ловил на себе Николай, когда его распределили на Саяно-Шушенскую ГЭС!

Налюбовавшись природой, он подхватил чемодан и отправился в отдел кадров, насвистывая веселый мотив. Это, конечно, не Москва, но место хорошее, жить можно.

– Николай Геннадьевич Третьяков? – Молодая девушка пыталась вести себя по-деловому, однако засмущалась, увидев столичного красавчика, и уткнула взгляд в бумаги. Он походил на римлянина не только носом с горбинкой, но осанкой и какой-то элегантностью и аристократической изысканностью, не свойственной советскому инженеру.

Энергетик подмигнул, отчего девичьи щеки вспыхнули.

– Он самый.

– Давайте ваши документы, я всё оформлю.

Пока она, путая от волнения слова, объясняла, где найти общежитие, как встать на учет в партком и профком, Николай, не стесняясь, разглядывал ее. Курносая, с веснушками, симпатичная… надо будет после работы позвать в кино… хотя тут же нет кинотеатра. Вот незадача!

В комнату, прихрамывая, вошел старик в кирзовых сапогах и какой-то замызганной куртке, купленной, видимо, еще до войны. Запахло табаком и машинным маслом.

– Добрый день, Наденька.

Курносая заулыбалась и почувствовала себя уверенней.

– Добрый день, Михаил Иванович! Вот, как раз новенького в вашу бригаду оформляю!

Старик сдвинул на затылок шапку, оценивающе осмотрел Николая с головы до ног и спросил:

– Специализация?

– Машинист гидроагрегата.

– Тьфу! Ясно, что не филолог! Я не про ту.

– Боевой, – но, увидев всё еще недовольный взгляд, уточнил: – Стихийная магия.

Михаил Иванович кивнул:

– Стихийщик – это хорошо, стихий у нас тут до утра. Завтра к восьми приходи на смену и не вздумай пока шалить. Стихийщики в этих местах дуреют от силы, лучше пока обожди без магии. А то мы уже дважды деревянный клуб восстанавливали.

– Я с огнем не очень, больше по воде…

– Вот только наводнения нам тут не хватало! – рявкнул старший смены и ласково сказал Наденьке:

– Определи его в комнату к моему Сане Чеснокову. Да, и отцу-то передай, что починил я вашу швейную машинку, пусть забирает.

– Ой, дядя Миша, спасибо! – Надя не сдержалась и бросилась ему на шею.

– Ну-ну, будет.

К тому времени, как Николай добрался до общаги, ему уже так осточертел чемодан, что первым делом он зашвырнул его в комнату и лишь потом вошел сам. Навстречу поднялся худой блондин и, смущаясь, протянул руку:

– Привет. Я Саша.

– Коля. Кажется, мы с тобой не только соседи, но и напарники.

– А, так это ты новенький к Деду?

– Михал Иванычу? Я.

– Боевой, да?

Николай кивнул:

– Стихийщик.

– Дед – маг слова, а я лекарь. Надеюсь, сработаемся.

Третьяков аж поперхнулся. Лекарь на гидроэлектростанции? Да еще и в оперативниках? На кой черт он там?

– Эээ… что, в больницах нет мест?

Блондин опустил взгляд и начал теребить пуговицу.

– Я энергетик, а не медик. Минский политех.

– Бульбаш, значит, – хмыкнул москвич.

Саша не ответил, пуговица заняла всё его внимание.

Николаю вдруг захотелось подшутить над неуверенным соседом, растормошить его. Бегло оглядев комнату, он заметил воду, точнее, чай. Мысленно потянулся к нему, скатал шарик – это простое упражнение далось необычайно легко, и… неожиданно для себя запулил им в лоб белорусу. Коричневая жидкость растеклась по лицу, оставила на голубой рубашке темные полосы и стекла под ремень. Шутка получилась злой, но Николай решил, что так даже интересней.

– Ой, извини, – протянул он, широко улыбаясь, – я нечаянно.

Было очевидно, что тот врет, врет нагло и в лицо, но Саша лишь вытерся ладонью и вздохнул:

– Ничего, у стихийщиков такое тут бывает с непривычки.

Помолчал, а потом добавил:

– Рубашку только жалко. Совсем новая.

Третьякову очень захотелось сплюнуть. Лекарь – слизняк. За такое дают в морду сразу, без разговоров. И с этим тюфяком – недомагом ему придется работать! Но то, с какой легкостью далась эта шалость, радовало и пугало. Он забыл предостережение Деда и выбежал на улицу: не терпелось проверить свою силу.

Первым делом хотел рвануть к Енисею, но рефлексы, вбитые за годы инструктажей, остановили порыв. В великой реке обитают великие силы, и не стоит их просто так будить. Поэтому он, проваливаясь по щиколотку в снег, петляя между елок, продрогнув, все-таки нашел ручеек, мелкий, затянутый корочкой льда, но шустрый.

Мысленно потянулся к нему, и сила воды тут же завибрировала во всем теле. Ручей вспучился, выгнулся, будто шипящая кошка, и стал расти. Вот он уже полноводный, больше похожий на мелкую речушку, рвет ледяную корку, подминает под себя снег и тоненькие березки, бурлит, словно течет не в лесу, на равнине, а по крутым горам. Брызги оседают мелкими каплями на деревьях, вода волнуется и несется табуном мустангов.

Николай во все глаза глядел на творение рук своих, и восторг переполнял его: нужно лишь небольшое усилие – вот и всё. Границы собственных возможностей вдруг оказались где-то далеко за горизонтом, и маг решил шагнуть дальше. Созданная им река потекла… вверх, всё выше и выше, обрушившись затем безумным водопадом. Водяные щупальца поползли в разные стороны, обхватывая верхушки деревьев и пригибая их чуть не к земле. Третьяков засмеялся и… остановил воду. Та будто уперлась в невидимую плотину, а потом маг создал верхний бьеф и нижний, устроив водосброс.

– Щенок! Ты чего творишь?! – заорал кто-то за спиной.

Николай вздрогнул, обернулся и увидел рыбака лет пятидесяти, со спиннингом, в высоких меховых сапогах и неизменном ватнике.

– Дядя, шел бы ты отсюда рыбачить, не мешай, – отмахнулся от него Третьяков и тут же получил затрещину.

– Я тебе не дядя! – взъярился рыбак, шепнул слово, и река обрушилась на землю, второе слово – и та начала стремительно «худеть», превращаясь снова в ручей. На всё потребовалось секунд тридцать, так что Третьяков успел лишь пару раз раскрыть и закрыть рот от удивления, после чего его, как нашкодившего мальчишку, схватили за шиворот и потащили в поселок. Он попробовал сопротивляться, но быстро понял, что лучше подчиниться.

Рыбак оказался не просто магом слова и старшим смены, но еще и председателем партячейки. Он вызвал Розанова, и Михаил Иванович хмуро глядел на незадачливого стихийщика. Тот чувствовал себя глупым школьником: восторг и азарт сменились стыдом.

– Я… я не знаю, что на меня нашло, – опустил он голову. – Я был будто не в себе, честно. Вел себя как полный идиот, я ведь знаю, что это опасно.

– Это не просто опасно, молодой человек. Сейчас – это смертельно опасно! – Слова Розанова падали на Николая будто капли расплавленного металла. – Ты ведь в курсе, что мы всё еще строим ГЭС, и любая неаккуратная мелочь с нашей стороны может встревожить духов. Их тут, поверь мне, много. Ты хоть представляешь, что здесь творилось, когда мы перекрывали Енисей?!

– Я ж не трогал Енисей, только мелкий ручеек… – промямлил Третьяков, но тут же понял, какую глупость сморозил.

– Если бы ты пошел играться к Енисею, я бы лично вышвырнул тебя со станции с «волчьим» билетом! – рявкнул рыбак.

А Дед добавил:

– Куда, по-твоему, впадает этот «мелкий ручеек»?

Николай покраснел, как та девица в отделе кадров. Он, и правда, не понимал, что с ним, обычно рассудительным, случилось. Шел ведь покидаться водяными шариками в деревья…

– Значит так, – хлопнул Дед в ладоши, – без моей визы магию тебе применять запрещаю. Впрочем, ближайшие дни у тебя ее почти и не будет: тебе казалось, что всё легко, а ресурсы безграничны, но на самом деле очень даже ограничены. Через час-два почувствуешь себя высосанным досуха. Судя по тому, что ты творил, шатать тебя будет еще долго.

Стихийщик кивнул и, еле переставляя ноги, но не от усталости, а от отчаяния, направился к выходу.

– И мы обязательно вынесем этот вопрос на партсобрание! – прокричал председатель, задетый тем, что какой-то юнец его послал.

Утром всё еще кружилась голова, тело ломало, будто с похмелья, и не получалось даже огонек зажечь. Смутно помнилась какая-то ерунда, приснившаяся ночью. Будто река превращается в огромную змею и заглатывает его, и вот он тонет в ее чреве, захлебываясь водой, из которой она состоит. В общем, все признаки опьянения магией! Даже сушняк во рту.

Заботливый Саша налил чаю и помог добраться до ГЭС. Советские лекари – самые гуманные лекари!

Станция впечатлила размерами и поразила воображение. Третьяков почувствовал себя мелкой букашкой в стране великанов. Уникальная бетонная арочно-гравитационная плотина, самая высокая в мире, казалось, появилась из будущего. Ребята из института как-то ради интереса подсчитали, что только бетона на постройку плотины ушло столько же, сколько ушло бы на четырехполосное шоссе от Ленинграда до Владивостока! В голове не укладывалось, что всё это создали обычные советские люди: инженеры, энергетики, строители.

Машинный зал больше напоминал приемную великана. Огромное пространство, пролеты, необычная конструкция крыши из переплетенных труб и шесть гидроагрегатов – «сердца» ГЭС.

– Любуешься нашим МАРХИ? – улыбнулся белорус.

Третьяков вопросительно посмотрел.

– Мы так называем крышу, нам ее в Московском архитектурном делали, оттуда и пошло. Ни на одной станции такой нет! – гордо ответил Саша, будто это лично он разработал перекрестно-стержневые конструкции из металла.

Со вздохом столичный энергетик вернулся «на землю»: еще не успел даже одного дня проработать, а уже кандидат на вылет и его поведение разберут на партсобрании. Ох, не так он представлял себе начало карьеры!

– Знакомьтесь. Николай Геннадьевич Третьяков, боевой стихийщик, выпускник МЭИ, – представил его Дед четвертому в бригаде. – Кахабери Гурамович Чхетиани, можно просто Каха. Великолепный специалист и предсказатель.

– Добро пожаловать, генацвале, – протянул руку грузин с шикарными черными усами, чуть вьющимися волосами и густым баритоном с характерным акцентом.

Николай ойкнул. Предсказатели встречались очень редко, один на тысячу магов, и вдруг увидеть его здесь!

– Ребята, хорошие новости: ко мне через два месяца семья из Тбилиси переезжает! Праздник сделаю! Вино будет, наше, настоящее, вкусное! Гостинцы будут! Шашлык сделаю! Всех жду у себя, – заулыбался тот.

Розанов и Чесноков бросились его поздравлять, Николай тоже присоединился, но обо всем забыл, когда Дед повел его в комнату, откуда велось наблюдение за станцией.

Работа так увлекла, что последующие дни Третьяков забыл не только о магии, но даже о партсобрании, и прогулял бы его, если бы не Дед. Тот не только привел своего нерадивого работника, но и, на удивление, начал его выгораживать. Дело кончилось устным предупреждением, чему москвич был очень рад. С партией шутки плохи! Исключат – и прощай магия, а незаконная магия – это статья уголовного кодекса! До десяти лет, между прочим!

Очень хотелось спать. Дневные смены Николаю давались тяжелее, чем ночные, потому что накануне редко удавалось выспаться. Накануне ходили на танцы в клуб. Точнее, Коля почти насильно вытащил туда напарника. Саше нравилась Машка с проходной, но он уже полгода боялся позвать ее куда-нибудь, даже не решался пригласить танцевать, предпочитая в дни дискотек вообще отсиживаться дома.

Машку он так и не пригласил, а вот Николай весь вечер протанцевал с той самой Наденькой из отдела кадров. Потом они гуляли вдоль Енисея, разглядывая звезды, потом он провожал ее до дома, а потом выяснилось, что через три часа на работу. Утром он еще бодрился, но после горячего борща и макарон по-флотски сопротивляться сну стало ну просто невыносимо, и Коля понял, что надо принимать меры.

– Хочешь полетать? – спросил он Чеснокова во время обхода машинного отделения.

– Эй, тебе ж нельзя применять магию, забыл?

– А без магии? – прищурился Николай, разглядывая огромный кран, сейчас выключенный.

Третьяков полез первым. Крюком подцепил себя за ворот спецовки и махнул напарнику, мол, включай! Кран лязгнул, дернулся и пополз вверх. Куртка держала: советские ткани – самые крепкие ткани в мире! Стихийщик висел на высоте в два метра над балконом, болтая ногами от удовольствия. Поднял большой палец вверх, а затем махнул рукой в сторону. Кран медленно поехал вбок, и вот уже Третьяков раскачивается над гидроагрегатами на высоте пятиэтажного дома. Адреналин подскочил, как ртуть градусника больного пневмонией, затопил по уши, отгоняя сон, усталость, однообразие.

– Ну, поехали! – проорал стихийщик, и кран понес его на другой конец огромного машинного зала, в котором и так народу почти не бывает, а сейчас, во время обеда, совсем ни души.

– Ну, теперь твоя очередь! – Щеки Николая горели, кровь бурлила, он радовался как ребенок, получивший коньки.

– Я, пожалуй, не буду… – промямлил Чесноков.

– Чеснок, вот поэтому ты никак и не можешь пригласить свою Машку! Ну что за бабье поведение? Ты мужик или нет? Не ссы! Если что случится, я тебя подхвачу воздухом, не упадешь!

Напарник побледнел, вздохнул и подошел к крюку.

– Молодец! – Третьяков помог зацепиться и отправился к пульту управления. – Полетели!

Сашка болтался над третьим гидроагрегатом, когда раздалась тихая, но очень злая брань. Николай вздрогнул и увидел Деда.

– Медленно опускай его, – прошипел тот.

– Чья идея? – так же тихо спросил Розанов обоих, когда белорус приземлился.

Чувствуя себя описавшимися на ковре щенками, парни переглядывались и молчали.

– Хватит нюни распускать! Чья идея?! – рявкнул Дед, и тут Третьяков вдруг понял, что тот прошел всю войну, от начала до конца. Боевым магом. А еще он понял, что сейчас не поздоровится. Вспомнил и свою шалость с ручьем, и устное предупреждение, и угрозы выгнать с «волчьим» билетом и… кивнул на товарища. Серые глаза Чеснокова округлились от удивления, но он смолчал.

Розанов посмотрел сначала на одного, потом на другого и бросил Николаю:

– Пойдем, выйдем.

Молча вышли через боковую дверь к оборудованной курилке. Дед сунул в зубы папиросу, похлопал себя по карманам, но, не нащупав коробок, попросил:

– Спички дай.

Мокрый от липкого пота Третьяков мотнул головой, мол, нету.

– Что-о?! – Дед аж выронил папиросу. – Стихийный маг на дежурстве не носит с собой огонь?! Да ты вконец уху ел!

– Я… я… плохо с огнем. Тут же вода есть… но у меня земля с собой и воздух тут есть… я не подумал…

Следующее, что он почувствовал, – это кулак, влетающий в челюсть, и вкус собственной крови.

– Может, ты еще и партийный значок забыл?

Третьяков хватанул себя за грудь, слева, нащупал кусочек титана, чем-то похожий на значок ВЛКСМ: изображение Ленина на фоне красного флага. Такие есть у всех магов – членов партии. Выдохнул. На месте!

– Если через десять минут тебя не будет на дежурстве с источником огня – ты уволен по статье за саботаж.

Третьяков рванул по хлюпающей жижей дороге, от ужаса ноги не поспевали за телом, и он пару раз падал, но тут же вставал и бежал дальше. Влетев в проходную, с бешеными глазами бросился к мужикам, хватая их за руки. Спички нашлись, и маг, не успев поблагодарить, метнулся обратно.

Розанова не было. Чесноков делал вид, что не знаком с Николаем. В голове стучало, сила стихий, заточенная в теле, требовала выхода, жгла сосуды, стекала с пальцев. Хотелось зачерпнуть тонн двадцать воды и швырнуть об стену. Раздавить этих людишек, смеющих устанавливать свои правила. Стихийщик стиснул кулаки и зубы, сдерживая порыв. Хоть маленький шарик воды скатать! «Нельзя! Мне запрещено использовать магию!» – напомнил себе. Контроль над эмоциями – это первое, чему учат магов, но сейчас он давался очень тяжело!

Николай схватился за голову и бросился из машинного зала к пульту управления. Сел за рабочее место, жадно задышал, заглатывая воздух. Полегчало. Подумал: «Надо извиниться перед Сашкой. Это я вел себя как трус, а не он».

– Каха, я не знаю, что с ним делать, – Дед кусал папиросу, но не зажигал: по технике безопасности положено курить только на улице. – Он, конечно, перспективный, но я не могу его оставить! Бесконтрольный маг на стратегическом объекте – это либо глупость, либо вредительство, я просто не имею права такого допустить.

Каха крутил в руках черно-белую фотокарточку жены и двух дочек, шести и восьми лет. Они тогда ходили в зоопарк в Москве, девочкам завязали белые банты, нарядили в розовые платьица, и они их, конечно, заляпали мороженым и сахарной ватой. Родители не ругались, они были счастливы побыть вместе, семьей. С тех пор он уже год не видел ни жену, ни девочек. Фотография – слепок былого счастья – всё, что осталось. Жаль, что они приедут лишь через неделю.

Он слушал возмущенного Михаила Ивановича, не перебивая, но мыслями был далеко. Наконец убрал фото за пазуху и сказал:

– Он должен остаться. Не трогай его.

Розанов преобразился в секунду: из причитающего Деда в офицера Красной Армии.

– На станции случится беда?

Каха вздохнул:

– Знаешь же, что ничего не отвечу, но продолжаешь спрашивать.

Михаил Иванович покачал головой и снова пожевал папиросу.

– Не понимаю я вашу этику. Видите будущее, но не имеете права об этом говорить. Что плохого в том, что мы спасем жизни и ГЭС?

– Мы и так вмешиваемся в ход событий. Вот без меня ты бы уволил парня, а сейчас не сделаешь этого. Поверь мне, это очень много.

Дед вскочил со стула и начал наматывать круги по комнате. Он понимал, что это одобренное Советом пророков вмешательство, и Каха не скажет и не сделает ничего сверх. На фронте он имел возможность убедиться в том, что слова пророков всегда кратки и точны, но как же хотелось хоть каких-то подробностей! Что случится? Когда? Где? Почему бы не стянуть сюда окрестных магов для усиления? Ведь на станции их не так много, в основном инженеры-техномаги и всего один лекарь. Если будут жертвы – он не справится.

Дед вспомнил о «Договоре двадцати восьми», подписанном еще до перекрытия: совместное обязательство по сокращению сроков строительства и повышению качества работ. Вспомнил и о том, какой ад творился после: пробужденные бесцеремонным вмешательством в их жизнь и владения, местные духи взъярились.

11 октября 1975 года вся страна следила за поединком строителей и Енисея. Первую каменную глыбу со своего БелАЗа опустил в бушующий поток бригадир водителей Илья Кожура, светлая ему память… И четырнадцать следующих суток маги, собранные со всего Союза, отражали атаки, пытаясь отвоевать у духов Саян право распоряжаться рекой. С тех пор Розанов хромает: древние духи оказались посильнее фашистских магов. Но ему повезло остаться в живых.

– Каха, скажи хоть, скоро?

– Скоро, генацвале, скоро…

Извинения не помогли: Чесноков не разговаривал с Николаем уже третий день. Правда, ожидаемой взбучки от Деда не последовало. Тот даже не сообщил никому о грубейшем нарушении техники безопасности, что Третьякова с одной стороны радовало, а с другой – настораживало. Вряд ли начальник спустил это ему с рук, но какое наказание он придумал?

Шел обычный утренний инструктаж, который проводил Каха в рабочей будке машинного зала. Николая мутило, но он не показывал виду. «Траванулся, что ли?» – подумал он. Вдруг в висках зашумело, голова взорвалась болью, и Третьяков не сразу понял, что шумит не только в голове, но и во втором гидроагрегате.

Нарастающий гул оборвался громким хлопком, будто великан стукнул ладонью по столу, и на глазах ошалевших работников станции стодвадцатипятитонная крышка вылетела как пробка. Вода под бешеным напором начала заполнять огромный зал, за секунды затопила технические помещения под ним и подошла к комнате с дежурными смены.

Где-то заорала женщина, но ее крик прервался так же резко, как начался. В эту секунду Третьяков рванул дверь и выскочил в общий зал, где его тут же накрыло волной. В доли секунды он успел соорудить воздушный шлем – этого хватило минут на пять дыхания. Течение крутило, рвало в разные стороны, стремилось убить, затянуть, не дать всплыть, но маг оказался сильнее.

Вынырнув, он увидел страшную картину. Вода с бешеной скоростью несла осколки бетона, металла, разные коробки, ящики, неведомо откуда появившиеся доски и людей, которые погибали от ударов. Вот рядом всплыл кто-то смутно знакомый, глотнул воздуха, колотя руками по поверхности, но не успел очухаться, как вздыбившаяся доска опустилась ему на голову. Теряя сознание, энергетик погрузился в грязную воду, чтобы уже никогда не всплыть вновь.

Мимо пронесся еще один: железный прут вошел в грудь, и не понятно было, жив ли он. Впрочем, даже если жив, это ненадолго. Черная вода, где помимо строительного мусора расплывались пятна масла и мазута, быстро закончит то, что начал прут.

Напрягая все мышцы, на силе воли, Третьяков поплыл наискось к течению, выгребая к переливным трубам с маслоохладителей. Помогая себе магией воздуха, уцепился, чуть не ногтями. Перевел дыхание и, кидая под ноги кирпичики из воздуха, как по лестнице забрался на широкую и скользкую трубу, сел, обхватив ее ногами. Вода доходила ему до ботинок и с каждой секундой всё прибывала.

Наверное, так тонул «Титаник», засасывая оставшихся в живых в свою воронку, а вокруг плавали вещи, доски, мусор и трупы. И рев. Кажется, на станцию заскочил младший брат Ниагарского водопада. Он оглушал, забивал все мысли и чувства, оставляя только одно: панический страх, страх быть перемолотым всепоглощающей стихией, от которой нет спасения. Наверное, из-за этого стихийщик увидел самое главное не сразу, а когда увидел – покрылся ледяной коркой ужаса. Он не мог ни моргать, ни дышать, ни шевелиться. Перед ним, взломав второй гидроагрегат и просто отшвырнув две с половиной тысячи тонн как детский кубик, бесилась трехголовая гидра. Одна голова упиралась в потолок, две другие мотались из стороны в сторону, плюясь водяными потоками. А затем все три уставились на Николая.

Михаил Иванович сразу понял, что не выберется отсюда. Зашел, понимаешь, на минутку за документами! Не был бы магом – болтался бы сейчас под потолком в «воздушном мешке», но он быстро шепнул слово, и дверь стала герметичной, так что теперь лишь шлепал по щиколотку в воде.

Первым делом он соорудил «зеркало», в котором увидел всё, что творилось в машинном зале. Побледнев, стал искать Каху. Не сразу опознал его тело в рабочей будке, наполненной водой, как аквариум. Дед вдарил кулаком по бетонной стене, ободрав костяшки, но не почувствовал даже легкой боли.

«Так вот что ты знал, пророк. И не мог даже жену попросить приехать на неделю пораньше», – с горечью подумал Розанов. Но на слезы не было времени. Пророк мертв, он, мастер слова, заточен под машинным залом, из магов сейчас на станции лишь двое, и их надо срочно найти.

«Почему не падают затворы? – крутилось в голове. – Автоматика должна была давно сработать и перекрыть воду, но та прибывает с бешеной скоростью. Гидра, кажется, задалась целью разрушить всю ГЭС, уничтожив как можно больше людей».

Розанов настроил «зеркало» на поиск своих подчиненных и на балконе нашел Чеснокова, пытающегося вернуть к жизни искалеченного энергетика без сознания, грязного до такой степени, что невозможно разглядеть лицо. Михаил Иванович вздохнул и соорудил «телефон». Маги часто пользовались этим несложным заклинанием, чтобы переговорить друг с другом.

– Саша, слышишь меня? Это я, Розанов! – Изображение старика появилось перед Чесноковым, и тот вздрогнул.

– Слышу! Вы где? С вами всё в порядке?

– Саша, нет времени. Затворы не упали, их надо опустить вручную. Беги наверх, сбрасывай! Счет идет на минуты!

– Михал Иваныч, я лекарь! Я не могу бросить этого человека умирать! И я могу еще спасти жизни!

– Саша! Спасай станцию! Спасай плотину! Если станцию затопит и плотину прорвет, погибнет весь поселок!

– Михал Иваныч…

– Это приказ!

– Слушаюсь! – Чесноков, подскакивая, всё же задержался на секунду и одним заклинанием, в которое вложил все силы, запечатал раны пострадавшего.

– Чесноков! Прекрати тратить силы! Под трибунал пойдешь! Спасай станцию! – заорал Розанов в спину бегущему к лестнице.

Сейчас вся надежда ГЭС и города лежала на сутулых плечах двадцатишестилетнего выпускника Минского политеха, и Дед скрипнул зубами. «Он справится, я лично его отбирал, он справится», – убеждал тот себя, хотя прекрасно понимал, что далеко не всё сейчас зависит от белорусского паренька.

Дед прикрыл глаза и зашептал: «Всем магам: SOS, всем магам: SOS. Авария на станции, авария на станции, угроза прорыва плотины. Нужна помощь! Повторяю: всем магам: SOS, всем магам: SOS. Авария на станции, авария на станции, угроза прорыва плотины. Нужна помощь!»

Он знал, что где бы ни были маги-сотрудники ГЭС, сейчас у них заорала сигнализация, опасность высшей категории. Он знал, что в ближайшие минуты восемнадцать человек встанут полукольцом перед плотиной и соорудят магический щит. Всё, что произойдет дальше на станции, – останется на станции. Первым делом – обеспечить безопасность внешнего мира. Председатель партячейки повесит «зеркало», они будут видеть всё, что творится внутри, но до тех пор, пока полностью не исчезнет угроза прорыва плотины – не двинутся с места.

Розанов настроил «зеркало» на поиск четвертого из своей бригады. Третьяков из последних сил сопротивлялся бешеному течению, стремившемуся сбросить его с трубы, и, не моргая, будто кролик на удава, смотрел на Гидру. Дед понял, что у него есть от силы пара секунд для спасения. Мозг заработал с бешеной скоростью: что он может отсюда предпринять? Взгляд наткнулся на кран, чей крюк болтался почти над Третьяковым. Еще до того, как полностью сформировался план, Розанов начал действовать.

Николай вскинул руки, чтобы защититься, но те не слушались. «Надо поставить воздушный щит» – инстинкт самосохранения помогал бороться до последнего, пробиваясь через парализующий ужас, но сил не было. Сражаться в одиночку с духом Енисея? Такое безумие не пришло бы в голову даже самому сумасбродному магу.

Вдруг перед носом качнулся знакомый крюк. Николай вздрогнул и очнулся. Еще не понимая, что происходит, ледяными руками зацепил куртку и поднял большой палец. Крюк резко дернулся так, что чуть не порвал спецовку, и, набирая скорость, понес его к балкону. Третьяков будто в замедленной съемке видел, как Гидра плюет в него тонны воды изо всех пастей, и непроизвольно скрутил вокруг себя воздух плотным коконом, захватив в него и крюк.

Кран, рассчитанный на тысячи тонн тяжелых узлов и агрегатов, выдержал. Кокон треснул, будто яичная скорлупа, но основной удар выдержал. Мокрый с ног до головы, трясясь то ли от холода, то ли от страха, Николай рухнул с двух метров на балкон: ткань спецовки всё же не выдержала. В эту секунду перед ним возникло изображение Михаила Ивановича.

– Коля, задержи Гидру! Саня лезет наверх сбрасывать затворы – дай ему время! Задержи Гидру!

Стихийщику хотелось заорать: «Как я ее задержу? Она смахнет меня, даже не заметив! Это ж всё равно, что задержать на минуточку течение Енисея!», – но он ничего не сказал. Вода подбиралась к балкону, и стало понятно, что живым отсюда никто не выйдет. Так какая разница, в какую минуту погибнуть? Прятаться и утонуть или броситься с вилкой на танк?

Николай сцепил руки в замок, поднял его на уровень глаз и закрутил кокон, а затем еще один, поверх. Вовремя. Стена воды обрушилась на мага, выбивая стекла машинного зала за спиной. Младший брат Ниагары стремительно подрастал. Тем временем Третьяков лихорадочно перебирал варианты: атаковать огнем воду – всё равно что кидать щепки в водоворот, надеясь его остановить. Воздух отлично подходит для защиты, но как им нападать? Земля? Похоже, что бороться с водяной Гидрой можно лишь ее же оружием – водой. Попытаться усмирить бешеного мустанга, запрыгнув ему на спину.

Маг выдержал еще один удар трехголовой, обновил кокон и прикрыл глаза. Воду он почувствовал везде. Она стала его руками и ногами, его легкими и сердцем. Полноте, разве у него вообще есть какие-то легкие? Руки? Он и есть вода! Вода, которая властвовала тут всегда, одаривала милостью или гневалась, и сейчас она во гневе. Эти людишки посмели ее обуздать! Эти наглецы накинули на нее сбрую и изменили русло! Они, видимо, не знают ее мощи! Так она им покажет.

Михаил Иванович с ужасом смотрел на то, как Николай собирал потоки воды и обрушивал их на головы уцелевшим. Но самые мощные удары достались лестнице наверх, которую он обрушил с трех ударов. Если у Чеснокова не получится закрыть затворы, то больше никто этого не сделает. Взбесившиеся волны бились о стены, течение рвало остальные гидроагрегаты, пытаясь выкорчевать их, освободив дорогу водяной силе. Силе, способной разрушить плотину. Кокон у Третьякова давно рассыпался, но в нем не было необходимости – Гидра его не трогала.

Саша лез наверх, перебирая руками и ногами ступеньки. Ему нужно было забраться на высоту семидесятиэтажного дома, и он одолел лишь половину. Единственным источником света в непроглядной тьме лестничного колодца был фонарь: оперативники всегда носили его с собой. Внизу бесновалась стихия. От ударов лестница дрожала, Саша чувствовал, как за шиворот сыплется бетонная крошка, ноги от усталости стали ватными. Пару раз он оскальзывался, повисая на руках, но продолжал лезть на пределе возможностей. Он понимал: надо не просто сбросить затворы, но сделать это так быстро, как только возможно.

Казалось, лестница не кончится никогда, но солнечный свет, ударивший в глаза, возвестил о том, что Саша на гребне плотины. Глаза заслезились, ноги подогнулись, и лекарь рухнул на колени, упершись руками в теплый и колючий бетон. Каждая клеточка организма требовала отдохнуть хотя бы минуту, хотя бы полминуты, но в ушах звенели слова Деда: «Спасай станцию! Спасай плотину! Если станцию затопит и плотину прорвет, погибнет весь поселок!»

Неожиданно тряхнуло, и лестница с грохотом рухнула, а Чеснокова обдало водой. Гидра понимала, что пытается сделать дежурный смены, и бросила все силы, чтобы помешать этому. Усталость куда-то делась, лекарь подскочил и рванул к затворам первого гидроагрегата. Его накрыла еще одна волна, вырвавшаяся снизу, сбила с ног и потащила за собой. Руки скользили по бетону, пытаясь за что-то уцепиться, но ничего не находили.

На сей раз у воды не хватило сил, и она вынуждена была отпустить человека. Ненадолго.

Снизу за этой битвой внимательно следили восемнадцать человек.

Николай увидел смутно знакомый образ. Тот пробуждал какие-то странные эмоции и воспоминания, но что-то в нем было не так. Такого не бывает. Он ломал что-то в голове, крича о нереальности происходящего. Сознание пыталось избавиться или от образа, или от происходящего, но Ленин в воинском шлеме не исчезал. Третьяков дернулся, будто от нашатыря, и с ужасом осознал, кто он, чьим орудием только что был и в каких целях его использовали.

«Спасибо, Дед», – шепнул Николай, понимая, кто его сейчас вытащил из этого ужаса, используя последний, грубый, но действенный способ вернуть мага в сознание. На этот нереальный образ якорили всех магов, прежде чем разрешать им применять силу самостоятельно.

Третьяков знал, что пытается сделать Гидра: как она, проникнув в его сознание, узнала о миссии Чеснокова, так и он, побывав ею, узнал, что Гидра пытается того убить. Стихийная магия оказалась бесполезна: невозможно силами стихии победить саму стихию. Но оставался еще один выход. Ленинский значок – проклятие мага, но и его последняя надежда. Это запасной парашют и атомная бомба. Его не используют для спасения жизни, обычно активация означает смерть мага.

Николай сорвал титановую пластинку с груди и направил на Гидру. Запасенная в ней колоссальная сила рванула, высвобождаясь плазменным лучом. Вода с шипением начала испаряться, опаленная трехголовая тварь взвыла, стала извиваться, попыталась дотянуться до обидчика, но не смогла. Чистая мощь, вложенная лучшими советскими магами, делала то, ради чего годами лежала спрятанной.

Третьяков успел соорудить небольшую подушку из воздуха, но раскалившийся значок жег руки и грудь, жар плазмы опалял лицо. Боль пронзала всё тело, но Николай управлял лучом, всё дальше и дальше отгоняя взъяренный дух Енисея. Маг понимал, что сгорит: человеческое тело таких температур не выдержит, но это его не волновало. Саня должен успеть – это всё, что сейчас имело значение.

Волны лизнули ноги Третьякова и отступили. Вода перестала прибывать. Николай улыбнулся, хотя со стороны это выглядело как оскал. И в эту секунду перед ним повис образ Михаила Ивановича

– Коля, сила значка вот-вот закончится, но затворы сброшены, плотина устоит, так что можешь уходить. Есть вариант спасти станцию и хорошенько достать Гидру, если через тебя пропустить чужую магию. Сколько ты еще выдержишь?

– Не знаю… – обожженные губы двигались с трудом. – Давайте.

Плазменный луч погас неожиданно и мгновенно. Только тогда Николай взглянул на собственные руки и застонал. Стон отозвался дикой болью по всему телу: воздушная подушка предохраняла тело, но не могла полностью закрыть его от «последней надежды».

Сашка ввалился через разбитые окна машинного зала и кубарем покатился по полу. Ему до этого не приходилось летать на чужой магии. Но на синяки и ссадины он не обратил внимания. Вскочив на ноги, встал сзади напарника, положив тому ладони на плечи. У Третьякова не было сил удивляться или спрашивать, он просто принял это как должное. А вот Дед, кажется, только этого и ждал.

– Начинаем! – крикнул он не только сотрудникам, но и коллегам у плотины.

Восемнадцать магов накрыли свои ленинские значки ладонями, и восемнадцать потоков силы потекли в значок Третьякова, где они собрались в единый луч, не уступающий плазменному.

Николай дернулся, будто через него прошел электрический разряд. Если бы сзади не стоял лекарь – он бы упал, сожженный: сил не осталось даже на воздушную подушку, но Чесноков оказался хорошим лекарем. Жизненно необходимые органы восстанавливались быстрее, чем сгорали, и это напоминало сумасшедшую гонку со смертью. Спаленная кожа, мясо – это всё потом можно нарастить, но нельзя восстановить обгоревшие легкие или печень.

Гидра сбегала. Уже не делая попыток атаковать, она вначале пыталась увернуться, но поняв, что это невозможно, извиваясь и шипя, опускалась туда, откуда пришла: в отверстие из-под второго гидроагрегата. Луч выжигал в ней куски, и Николаю казалось, что он чувствует не только свою боль, но и ее. С первого дня, с шарика чая в общежитии, дух Енисея каким-то образом проник в него, управлял им, пытаясь отомстить людям. Теперь люди решили ответить тем же, а стихийщик оказался на границе.

– Хватит! – приказало изображение Деда, и поток магии прекратился.

Значок выпал из рук Николая, энергетик и сам рухнул на пол и завопил от боли. Он не видел, но от ладоней остались лишь обугленные кости, до плеч не осталось ни кожи, ни мяса, живот и грудь зияли дырами, лицо пошло пузырями, губ не осталось. Звериные звуки вырывались из глотки, раздирая ее нутряной болью.

Чесноков, белый как снег на Борусе, шатаясь, продолжал восстанавливать тело напарника. Теперь можно было отправить его в спасительный сон и лечить, лечить, срочно лечить, всё еще надеясь, что при фотофинише смерть окажется чуть позади.

– Коль, я тебе бульона принесла и повидла, – Надя смахнула платок с головы на шею и поставила сумку на больничную тумбочку.

Третьяков неуклюже обнял ее, улыбнулся, но тут же вспомнил, как страшно это выглядит.

– Спасибо! Вот выздоровею и обниму тебя крепко-крепко за всё, что ты для меня сделала! – ответил он.

Надя смутилась, хотя видно было, что ей приятно.

– Я чего? Это ты спас всех нас!

Курносая начала рассказывать последние новости, как идет восстановление ГЭС, что уже почти всем семьям погибших оказали помощь, потом черед дошел до поселковых сплетен. Самая-самая, о чем гудели все Черемушки, – это то, что Чесноков сделал предложение Машке Чильгишевой, и та согласилась!

Николай хмыкнул про себя. Ну, наконец-то! Саша и выглядел сейчас по-другому: распрямил плечи, поднял голову. Конечно, до уверенности Деда ему далеко, но тот трюк с чаем в лоб Третьяков сейчас бы не рискнул повторить.

Оба недавно заходили. Дед принес коробочку, раскрыл и оставил ее на тумбочке. Поблескивая, там лежала медаль в виде золотой звезды, такая же, как у Чеснокова. Но больше звания Героя Советского Союза Николай хотел бы получить ленинский значок. Увы, магия к нему до сих пор не вернулась. Судьба будто насмехалась над ним: отняла самое ценное, без чего жизнь казалась бессмысленной, изуродовала лицо и руки, сделав из красавца страшилище, при этом он продолжал ловить завистливые взгляды. Как же, герой! А то, что герой прожег себе желудок и кроме бульона и манной каши ничего не ест, то, что не может поцеловать девушку, не может самостоятельно завязать шнурки – это заботы одного лишь героя.

Надя убежала на дежурство, и Николай вновь остался один на один со стерильной палатой и врачами в белых халатах. В окно на него смотрела снежная макушка Боруса, и если бы не это, Третьяков бы уже взвыл в четырех стенах. Он прикрыл глаза, мысленно потянулся к вершине, и стало спокойно. Зависть, медали, шрамы и всё прочее, что изводило не хуже Гидры, растворилось в подснежниках и деревьях, в пении птиц и жужжании жуков, в камнях и траве. Проваливаясь в сон, услышал какие-то звуки. Приоткрыл глаза. В углу комнаты прыгал камушек. Невольно, в полусне, Николай приказал ему успокоиться, и когда тот замер – тут же заснул.

Дух Саянских гор улыбнулся.

 

Игорь Вереснев

Колхоз – дело добровольное

 

Пролог

Больше всего это походило на глупый и безыдейный, напичканный одними спецэффектами голливудский фильм. Когда двигатель заглох и грузовик покатился вниз по склону, Юрик не поверил, что это серьезно. Сидел и ждал, когда Митяй выжмет педаль тормоза или – еще лучше – о ручнике вспомнит. А когда грузовик разогнался уже не по-детски, Юрик зажмурился, сжал зубы, припал к полу, вцепился покрепче в борт. В конце концов, грузовик выкатится на деревенские огороды и остановится рано или поздно.

Затем он ощутил, что грузовик начинает крениться. И тут же пол кузова ударил его снизу, оторвал пальцы от борта, больно швырнул на груду твердых, шершавых поленьев.

– Прыгайте! – хлестнул по ушам крик Митяя.

Прыгать? Юрик непонимающе посмотрел на ожившие, скачущие по кузову в опасной близости от лица поленья. Потом – на жирный чернозем. Чернозем был снаружи машины, но тоже близко. Слишком близко. Юрик понял, что уже не сидит в кузове, а падает в этот самый чернозем. Плохо падает, вниз головой. Именно так в голливудских фильмах падают люди, которым по сценарию суждено сломать шею.

Потом комсомолец Юрий Додоля провалился в темноту. Громко зазвонил колокол.

 

День первый

Гошке деревня не понравилась с первого взгляда. Нет, раньше. Еще ни одного домика деревенского не увидел, а уже понял – не нравятся они ему! Едва автобус свернул с ровного, гладенького, словно стекло, четырехполосного шоссе на проселок, запрыгал на ухабах, завилял, пытаясь объехать непросыхающие октябрьские лужи, – понял. И не он один.

– Ай! – Кругленькая розовощекая Алёна Воскобойникова, восседавшая на переднем сиденье, подскочила чуть не до потолка на очередном ухабе. – Мамонька моя, ну и дорога! А как дожди пойдут, что тут будет? Трактором не выберешься.

– Смотря каким трактором, – пробасил водитель. – «Кировец» любую грязь пройдет. Он что танк, только без брони. А «беларуська» застрянет, пожалуй. Мой «вездеход» и подавно.

Гошке вдруг захотелось, чтобы дождь хлынул немедленно. Ливень! Чтобы дорога раскисла, автобус забуксовал, и пришлось бы шлепать обратно. Пусть пешком, под дождем, по грязи и лужам – но назад, в город! Не то чтобы он боялся ехать в деревню, но… не хотелось почему-то.

В Харькове всё представлялось иначе. Когда на комсомольское собрание неожиданно пожаловал парторг факультета, поднялся на трибуну, Гошка и предположить не мог, чем это обернется.

– Здравствуйте, ребята! У меня к вам просьба, не по сегодняшней повестке. Есть здесь неподалеку деревня Семикаракино, в ней – колхоз «Рассвет». «Рассвет» он, надо признать, исключительно по названию. Отстающий колхоз, позор нашей области. То у них рук не хватает, то техника не работает – в итоге кормовая свекла до сих пор на полях. А синоптики арктический циклон обещают, снег, мороз. Так что сельхозотдел обкома просит студентов помочь. Трудовой десант на недельку. Ясное дело, в колхоз едут добровольцы. Поработать в поле, на машдворе, да и вообще поглядеть свежим взглядом – отчего у них бардак вечно. Вы же четвертый курс, без пяти минут инженеры человеческих и машинных душ. Считайте, внеплановая производственная практика. Есть желающие?

Гошка желающим не был. В деревню ехать? Не хватало! Наоборот, он был активно нежелающим, поэтому опустил глаза, чтобы не встретиться с парторгом взглядом. Однако в жизни не всё так бывает, как хочется. Первой подняла руку Ксюша Нечипоренко из параллельной группы – активистка, спортсменка, красавица, заместитель секретаря комсомольской организации факультета прикладной менталики и механомагики. А вторым – Юрик.

Гошка, Юрик и Валера – они были неразлучной троицей. Учились в одной группе, жили в одной комнате, дружили с первого курса. Не три богатыря, конечно, но почти три мушкетера. И один из мушкетеров был влюблен в Королеву Ксению.

– Из-за нее? – Гошка толкнул сидевшего рядом Юрика в бок. Тот не ответил, плотнее сжал губы. И так понятно, вопрос риторический.

– Очень хорошо, – парторг начал считать, – …девять, десять, одиннадцать. Ребят что-то маловато желающих. Вы же сильный пол!

– У нас на факультете сильный пол – девчата! – хихикнула сидевшая как всегда в первом ряду Алёна.

– Неправда! – возмутилась Ксюша. – Ребята у нас на факультете боевые.

Обвела аудиторию взглядом, улыбнулась. Улыбалась она всем, но Юрик наверняка принял на свой счет. Заулыбался в ответ, потянул руку выше, даже привстал. И вдруг выкрикнул:

– Нас всех троих считайте!

Валера охнул от неожиданности, Гошка открыл рот, чтобы возмутиться, возразить… и закрыл. Друзья на то и друзья, чтобы неприятности делить на всех поровну.

Парторг удовлетворенно кивнул:

– Итого тринадцать, «чертова дюжина». Ксения, вам, как комсомольскому вожаку, и карты в руки. Будете бригадиром.

Ох, как Гошка ошибался, полагая поездку в колхоз мелкой неприятностью.

«Пазик» скакал по ухабам добрых полчаса. Затем лесополоса, вдоль которой тянулся проселок, закончилась, дорога вильнула вправо, влево, вскарабкалась на холм… и студенты увидели Семикаракино.

По ту сторону холма осень была золотой и багряной. По эту – серой. Серые деревья под серым небом, серые поля до серого горизонта. Серые домишки за серыми заборами. Будто цвет в телевизоре отключили. Гошка моргнул, пытаясь прогнать наваждение. А потом стало не до морганий.

Автобус с разгона вкатился в деревню – благо, ухабы и лужи закончились, – и резко затормозил. Таращившийся в окно Валера стукнулся лбом о спинку сиденья перед собой, девчонки завизжали, кто-то из ребят сзади ругнулся.

– Что случилось?! – Ксюша поднялась со своего места, шагнула к водителю.

– Да вон они…

Деревенскую улицу под самым носом у «пазика» переходила большая гусиная семья. Переходила чинно, не спеша. Гуськом, ясное дело.

– А поторопить их нельзя?

Водитель тронул клаксон. «Би-бип!» – разнеслось над деревней. Идущий впереди гусак остановился, смерил автобус взглядом. Крякнул. И повинуясь команде, вся стая тут же уселась на землю, перегородив дорогу.

– Да они что, издеваются?!

«Би-би-бип!» – рявкнул автобус. «Га-га-га!» – гаркнули в ответ гуси. У них получилось громче.

Водитель беспомощно развел руками.

– Прогнать их надо! – предложила Алёна и оглянулась. – Мальчишки, что, смелых нет?

Ксюша обернулась тоже. И это всё решило. Юрик вскочил, поправил очки на носу и метнулся к выходу раньше, чем Гошка успел его задержать. Водитель услужливо открыл переднюю дверь, Юрик спрыгнул со ступеньки, секунду помедлил. И шагнул к стае.

– Хворостину возьми! – крикнула вдогонку Алёна.

Неизвестно, помог бы этот совет или нет, Юрик его всё равно пропустил мимо ушей. Развел руки пошире, попросил вежливо:

– Кыш, кыш.

Вожак стаи смерил его взглядом, точь-в-точь как автобус перед этим. Встал, пошел навстречу, переваливаясь с ноги на ногу. Растопырил крылья, вытянул шею. Приоткрыл клюв.

Теперь они стояли друг против друга, Юрик и гусь. Гусь был настроен решительно. И к тому же уверен, что подкрепление подоспеет по первой команде.

– Кыш-кыш!

– Га-га-га!

Пять гусаков вскочили и ринулись к Юрику, обходя его с флангов. Чтобы избежать окружения, он попятился. Быстрее, быстрее, еще быстрее…

– Ох! – успела сказать Ксюша.

Юрик ничего не сказал, лишь руками взмахнул – вдоль обочины тянулась длинная грязная лужа. В нее он и сел, споткнувшись. Гуси прекратили наступление, повернули головы к двери автобуса. Не иначе, ждали следующего противника.

– Нда, – водитель почесал затылок. – Вот пакостная птица. И деревенских как назло никого не видно. Чуть-чуть до правления не доехали.

– Пешком дойдем! – решила Ксюша. Подхватила рюкзак, скомандовала отряду – выгружаться!

Автобус дал задний ход, едва последний пассажир спрыгнул на землю. Пятился до самой околицы, там развернулся, газанул, скрылся за холмом. Гуси на него и внимания не обратили. Зато за чертовой дюжиной «десантников» следили зорко, переговаривались о чем-то. Впрочем, атаковать не пытались.

Правление колхоза «Рассвет» мало чем отличалось от обычной деревенской избы, разве что забора нет, да вывеска висит над крыльцом.

– А почему нас никто не встречает? – удивилась Алёна. – О нас же сообщить должны были?

Словно в ответ, дверь правления распахнулась, на крыльцо вывалился дебелый дядька в мятых брюках и рубахе в бело-розовую полоску. На красной щекастой роже его явственно читалось изумление.

– Студенты? Вы ж двадцатого должны приехать?

– Правильно, – кивнула Ксюша. – Вот мы и приехали. Сегодня двадцатое. А вы председатель?

– Как сегодня?! Ох ты… это, получается, я день потерял? И что же делать? – Дядька застыл соляным столбом.

Неизвестно, насколько бы затянулась эта немая сцена, но тут на крыльцо вышла женщина. Среднего роста, крепенькая, в ладно подогнанных ватных штанах и телогрейке, кирзовых сапожках, щегольски приспущенных гармошкой. На носу очки в черной пластмассовой оправе, такие же, как у Юрика.

– Приехали? Добро пожаловать! Не волнуйтесь, сейчас всё организуем! – Женщина мгновенно приняла командование на себя. – Девочек сколько? Семеро? В гостевом разместим. А хлопцев по хатам определим. Семён Кузьмич, ты чего закаменел? Звони на машдвор, нехай Митяй «газон» к правлению подает. И Матрену с девками в пищеблок гони, обед студентам готовить. Проголодались, верно?

Студенты неуверенно загудели, кто возражая, кто соглашаясь. Женщина спустилась с крыльца, безошибочно выделила Ксюшу.

– Ты бригадирша? Держи! – выудила из кармана штанов связку ключей, сняла один с колечка, отдала. – Вон, гляди, третий дом отсюда. Наша «гостиница». Ступайте, располагайтесь. В два часа подходите, я вас обедать поведу.

– Спасибо, – поблагодарила Ксюша. – А вы…

– Теткой Верой зовите. Я бухгалтерша колхозная, – женщина улыбнулась.

Не успели девчонки до гостиницы дойти, как к крыльцу правления подкатил грузовичок. Дребезжащая, чихающая двигателем полуторка ГАЗ-ММ – прежде такие Гошка в Музее Техники видел и уверен был, что лишь там они и остались. Зато за рулем старичка-грузовичка сидел молодой скуластый парень и улыбался во все тридцать два зуба. Вернее, в тридцать зубов и две «фиксы».

– Забирайтесь в кузов, хлопцы! – распорядилась тетка Вера. – Едем на постой вас определять.

– Вера, погодь! – снова вывалился на крыльцо председатель. – А коли не согласятся?

– Почему не согласятся? Я хорошие хаты подберу, и чтобы комната отдельная.

– Да не, наши деревенские не согласятся…

– Пусть попробуют!

«Пробовать» не решился никто. Во всяком случае, Гошка не услышал ни одного возражения от хозяев домов, куда студентов определяли на постой. Бухгалтершу в колхозе уважали. А то и побаивались.

Ребят раскидали по всей деревне. Хотя и деревни той было – одна длинная улица, штук пять проулков, спускающихся от нее к неглубокой балке, да отдельно стоящие, разбросанные там и сям домишки. В самый дальний дом попали Гошка с Валерой – предпоследними.

– Баба Нюра сама живет, а домина у нее просторный, на три комнаты, – объясняла тетка Вера. – Дочка ее четыре года, как померла. Потом и зять от самогона сгорел – горевал шибко. С тех пор большая спальня пустует. Чистая, две кровати, мебель всякая. Разместитесь с комфортом.

Жить в выморочной комнате Гошке не хотелось. Но комсомольцу, в придачу почти дипломированному менталисту, бояться подобной ерунды стыдно, потому он промолчал. И Валера промолчал, обрадованный, что не останется с непривычным деревенским бытом один на один.

Баба Нюра встретила их у калитки. Закутанная в хламиду неопределенного цвета, из-под платка одни глаза блестят, сухая, как прошлогодний стручок акации, согнутая в две погибели, с клюкой вдобавок.

– Здрастуйте, хлопчики! Заходьте до хаты! – Натуральная Баба Яга из детской сказки.

А когда вошли в дом и увидели громадную русскую печь, впечатление только усилилось. Посадит бабка сейчас на лопату – и поминай как звали «ивасиков-телесиков». У Гошки пятки зачесались дать деру. Поздно! «Газончик» с теткой Верой и оставшимся напоследок Юриком уехал.

Юрика тетка Вера поселила у себя. Об этом Гошка и Валера узнали через полчаса, когда, рассовав вещи по ящикам комода, вышли во двор, свежим воздухом подышать, окрестности осмотреть. И бабкины «удобства» посетить заодно.

– Пацаны, как устроились? – донеслось неожиданно сзади. Юрик стоял у жердины, отделяющей двор бабы Нюры от огородов.

– Ты откуда взялся?

– Так вон Верин дом, самый крайний. Я у нее поселился. Огородами здесь пять минут хода.

И в самом деле, дом бабы Нюры стоял на одном склоне холма, ближе к балке, деревенская улица упиралась в другой. Дорогой если объезжать – далеко, зато напрямик – рядом. А чуть далее, на верхушке холма, возвышалось большое кирпичное здание. Крыша под новеньким шифером, широкие окна, площадка перед входом асфальтом вымощена. Красиво построено, добротно. Но как-то неуютно на продуваемом всеми ветрами холме.

– Смотрите, что мне Вера выделила, – Юрик похлопал себя по ватным штанам цвета хаки. – Увидела, что я свои промочил в луже, переодеть заставила. Теплые! Она и самогона налить предлагала – согреться, – но я отказался, разумеется.

– Ого, так она тебя и переодеть успела? – ехидно усмехнулся Валера. – Заботливая. А как же Ксюша?

Юрик насупился, и Гошка поспешил сменить тему разговора, показав бестактному Валере кулак.

– Интересно, это у них клуб, что ли? Серый он какой-то.

– Клуб как клуб, – буркнул Юрик. – Типовой проект. У нас в Писаревке такой же. Пасмурно сегодня, потому серым всё кажется. Пошли на обед, что ли? А то до столовки далеко топать.

Обед получился славный. На первое – суп с галушками, на второе – гуляш и гречневая каша. Правда, на третье подали не компот, на что Гошка очень надеялся, а кипяченое молоко. Но сытый и разомлевший, он решил, что промах этот поварихам простить можно. К тому же Валера от дополнительного стакана молока не отказался.

После обеда председатель Семён Кузьмич предложил студентам отдохнуть. Однако Ксюша Нечипоренко предложение отвергла с ходу:

– Мы не отдыхать приехали! Морозы обещают, а у вас свекла на полях! Делаем так: механомаги идут на машинный двор, помогают чинить комбайн и тракторы. Остальные – в поле. Оценим фронт работ и начнем пока вручную.

Семён Кузьмич крякнул растерянно, почесал пятерней затылок. Завертел головой, в поисках поддержки. Но, как назло, тетки Веры рядом не было. И председатель сдался.

– Ну… работать, так работать. Пошли, отведу вас на поле.

Далеко идти не пришлось. Свекольное поле начиналось сразу за правлением и тянулось, тянулось… Короче, вручную его за неделю никак не убрать. А если учесть, что Серёга Зарубин, лучший на курсе механомаг, комбайн до вечера наверняка отремонтирует, то и пытаться не стоило. Гошка открыл рот, чтобы объяснить эту простую истину бригадирше. И закрыл. Кто-кто, а Нечипоренко прекрасно диспозицию понимает. Ударный коммунистический субботник ей нужен, чтобы колхозный эгрегор подзарядить. Или, иными словами, моральный дух колхозников поднять.

Бригада из десяти менталистов, пусть недоучившихся пока, – это сила! Каждый в отдельности – обыкновенный человек, но вместе они коллектив. Попасть в резонанс коллективному надсознательному для четверокурсника – азы, даже троечница Женька Вергунчик справилась. А дальше – усталости нет, движения точны и выверены до абсолюта, душа переполнена радостью и осознанием значимости своего дела.

Гошку и Валеру приставили грузчиками к «газону» Митяя, единственной работоспособной машине в колхозе, потому им приходилось тяжелее, чем другим. Пока закидываешь надерганную девчонками свеклу в кузов – нормально. Но затем надо ехать с Митяем к овощехранилищу, разгружать вдали от питающего энергией коллектива, и это несравнимо труднее.

Во время недолгого перекура Митяй признался, перекатывая на зубах «беломорину»:

– Ох и работящие у вас девки! Особенно та, кругленькая.

– Алёна, что ли?

– Ага. Я бы такую в жены взял. Да только она городская, образованная. На меня и не глянет.

– В деревне девушек мало, что ли? – удивился Гошка.

– Так нет ни одной! Ни девчат, ни хлопцев. Школу еще при Хруще закрыли, детвору в район учиться возят. Вот они как окончат, назад и не возвращаются. Девчата – в город едут или замуж выскакивают, хлопцы – в армию.

– Ты же вернулся.

Митяй вдруг поник. Признался неохотно:

– Да я и не уезжал. Не взяли меня в армию, не достоин. Меня из школы выгнали. За пьянство и прогулы.

– За пьянство?! – Гошка присвистнул удивленно. – Ты же комсо… Э, да тебя и в комсомол не приняли? У вас тут вообще комсомольская ячейка есть?

– Нету. У нас и партийный – один Семён Кузьмич.

– Да, – согласился Гошка. – Дыра ваше Семикаракино.

– А то! Если бы не тетка Вера, колхоз давно бы развалился. – Митяй сплюнул окурок, вернулся к интересующей его теме: – Слышь, а у вашей кругленькой хлопец в городе есть?

– У Алёны?!

Гошка и Валера переглянулись. Гошка поспешно зажал рукой рот, чтобы не фыркнуть, а Валера сдержался, попытался объяснить:

– Нет, она же слишком… – и не подобрав подходящего слова, жестами изобразил пышные формы Воскобойниковой.

Митяй расплылся в улыбке:

– Слишком красивая? Да, прям как булочка сдобная… Ладно, поехали на поле, а то ваша старшая заругает. Ох, и строгая!

Работу они закончили, когда солнце покатилось к горизонту. Напоследок взглянув на поле, Гошка удивился даже. По-хорошему удивился: как много успели за полдня! Если не за неделю, то за полторы и без комбайна управятся. И от этого радости на душе еще прибавилось.

А потом начались неприятности.

В колхозной столовой полеводческую бригаду поджидали механомаги. Грустные.

– Что случилось? – налетела на них Ксюша. – Комбайн не смогли починить?

– Починили, завтра на поле выйдет. А вот ужина сегодня не будет. На пищеблоке электропечь сгорела. Мы, конечно, поковыряемся, но…

Это был удар. Для Гошки в особенности, потому как в качестве альтернативы ужину предложили по четвертине хлебной ковриги и молока – сколько влезет. В Гошку не влезало нисколько, оставалось давиться сухим хлебом.

Валера, увидев страдания друга, не выдержал, признался:

– У меня колбаса есть. Полукопченая.

– Где?! – Гошка аж подпрыгнул от такой новости.

– Дома, в сумке. Я с собой из Харькова привез. НЗ.

– Чего же ты молчишь?!

К дому бабы Нюры троица мушкетеров чуть не бегом бежала. Заскочили в комнату, сбросили куртки, уселись на кроватях, прихваченную на пищеблоке ковригу большими ломтями порезали. Валера достал сумку, расстегнул, выудил длинную качалку «Московской»…

– Фу… – отшатнулся Юрик.

– Фу, – согласился Гошка. – Она воняет, протухла. Сколько она у тебя валяется?

– Ничего не валяется! – возмутился Валера. – Я ее вчера купил! Специально, в дорогу!

Не желая признавать очевидное, он отобрал у Гошки складной нож, отрезал кусочек, поднес ко рту.

– Не ешь, – попросил Юрик.

Валера не послушался. И тут же скривился, выбежал из дому. Вернулся без колбасы. Спросил растерянно:

– Разве копченая колбаса за один день протухнет? Она же свежая была!

Гошка фыркнул недоверчиво – свежая, как же. Юрик пожал плечами, посчитав вопрос риторическим, переложил подушку поудобнее…

– Пацаны, а вы зачем комсомольские билеты под подушками прячете?

– Чиво? – Гошка уставился на билет в руке товарища.

Валера моргнул. Быстро поднял подушку и на своей кровати. Под ней тоже лежала кумачовая книжечка.

В комнате повисла тишина. Тяжелая, вязкая. Такая, что мурашки по спине и слабость в ногах.

– Что, бабка в ваших вещах рылась? Пацаны, может, вам на другую квартиру попроситься? – наконец прошептал Юрик.

Ответить никто не успел. Дверь скрипнула, приоткрылась.

– Хлопчики, повечеряете? Я картошки вам подсмажу.

Только с третьей попытки Гошка сумел выдавить из пересохшего рта:

– Нет, спасибо. Мы не голодные.

– Бачу, бачу, шо не голодные. Ковбасой кыдаетесь.

Дверь закрылась, заглушив старческий смешок. А Гошке подумалось внезапно – колбаса протухла неспроста.

Всю ночь звонил колокол.

 

День второй

Электропечь по-прежнему не работала. Зарубин клятвенно обещал, что за два часа отремонтирует. Но Ксюша не хотела терять эти два часа рабочего времени, потому предложила ограничиться теми же «блюдами», что были на ужин – хлебом и молоком. А уж на обед…

Для Гошки это был удар ниже пояса. На обед?! Да у него уже сейчас кишки марш играют! Но ничего не оставалось, как жевать сухую хлебную корку и коситься на товарищей.

Кислую мину на его лице первой заметила сидевшая напротив Женька.

– Ты чего такой грустный? Голодный, да? Пей молоко, оно полезное и калорийное.

– Нет, не голодный я! – огрызнулся Гошка. – Не выспался просто из-за этого звона.

– Какого звона? – не поняла Вергунчик.

– Колокольного, какого же! Всю ночь трезвонили. Мракобесие развели тут, понимаешь!

Юрик, Валера, Ксюша, – все, кто сидел поблизости и услышал, удивленно повернулись к нему.

– Не было никакого звона, – пожала плечами Нечипоренко. – Во всяком случае, на нашем краю деревни его никто не слышал.

– Почему же, я слышала, – возразила вдруг Алёна. – Звонил колокол.

Теперь все повернулись к ней.

– А еще кто слышал? – Ксюша обвела взглядом свою команду. – Странно. Почему вы двое слышали, а остальные – нет?

– У них это с голодухи, – усмехнулся Зарубин. – Они молоко пить не хотят, брезгуют простой пролетарской пищей.

– Я не пью, потому что на диете! – возмутилась Алёна. – А кто засмеется, получит в лоб!

Засмеялось пол-отряда. Но в лоб не получил никто, так как в столовую ввалился председатель колхоза:

– Доброе утро, комсомолия! Как настроение? Об чем спорим?

– Семён Кузьмич, а у вас поблизости церковь есть? – тут же поинтересовалась Вергунчик.

– Какая церква? – опешил председатель. – Нет никакой церквы. Как в тридцатые порушили, так нет больше.

– Понял? Приснилось тебе, – Валера толкнул Гошку в бок.

Может, и приснилось, спорить Гошка не собирался. Только непонятно, зачем пухлая поддакивает?

Он подозрительно посмотрел на Алёну. А председатель меж тем перешел к вопросу животрепещущему:

– Как с обедом быть, мы с поварихами порешали: они по хатам сготовят и сюда принесут. А печка – бог с ней, не сушите головы, чего она не работает. Вот комбайн поладили, это дело, это молодцы. Вмиг поле уберем!

Однако «вмиг» не вышло. Железный конь Уманского машзавода, революционно-алый некогда, а теперь изрядно побуревший от ржавчины, благополучно добрался до поля, вонзил сошники в почву и… заглох. Зарубин помянул в сердцах моральный кодекс строителя коммунизма, полез в двигатель. А Ксюша, вздохнув, вновь объявила ударный субботник – подпитывать эгрегор. Не тут-то было!

То ли в некипяченом молоке причина крылась, то ли не приспособлены городские желудки оказались к деревенской пище, но скрутило всех. Вроде мелочь, ничего страшного, посмеялись над собой и забыли. Да только посреди поля, когда до ближайших кустиков два километра, это оказалось совсем не смешно. В деревню пришлось возвращаться задолго до перерыва.

С обедом председатель не обманул. Конечно, готовить на домашних голландках это не то, что в колхозном пищеблоке, но поварихи старались. Борщ, котлеты и – наконец-то! – компот из шиповника. К сожалению, оценить старания по достоинству студенты не смогли, борщ остался почти нетронутым, котлет съели едва половину, налегали в основном на компот. Разве что Гошка оценил. И Алёна – умяла две тарелки первого, три порции второго. Отяжелевшая, вышла из столовой, направилась к лавочке, примостившейся в закутке у забора. Лучшего случая поговорить не придумаешь.

– Алёна, постой!

Девушка остановилась, посмотрела вопросительно. Гошка быстро догнал ее, спросил, понизив голос:

– Ты в самом деле колокол слышала сегодня ночью?

Воскобойникова снисходительно хмыкнула.

– А ты подумал, тебя выгораживаю? Не знаю, почему председатель не признается, но я звон не во сне слышала. Я…

– Ааа!!! Вай-вай-вай… Мамочка, больно как!

Лавка, на которую хотела сесть Воскобойникова, – Женька добралась до нее первой, плюхнулась. И доска хрустнула. Проломилась под маленькой, тщедушной Вергунчик, словно держалась на одном честном слове, словно прогнила насквозь. Женька грохнулась спиной оземь и теперь извивалась ужом, орала благим матом.

На миг все остолбенели. А затем бросились на подмогу.

– Что? Где болит? – Ксюша присела рядом с пострадавшей.

– Спина… сильно… Не трогай!

– Так. Это ты копчик ушибла, ничего страшного. Встать сама сможешь, нет? Ребята, помогите!

Два механомага подхватили Вергунчик на руки, понесли к гостевому дому. Половина отряда поспешила следом. Алёна, ясное дело, тоже побежала утешать подругу. А Гошке неожиданно пришло в голову: окажись на месте Вергунчик большая, тучная Воскобойникова, обошлось бы дело ушибленным копчиком? И случайно ли подвернулась эта трухлявая лавка?

От такой мысли стало не по себе. Но Гошка еще не знал, что неприятности только начинаются.

Шиповниковый компот помог студентам перебороть «медвежью болезнь», да и комбайн заработал. Так что после обеда Ксюша вновь повела свое воинство в битву за урожай.

В этот раз на пути к победе стал дождь. Мелкий, назойливый и холодный. Ксюша старалась не замечать его. И то сказать – если зарядит такой на сутки, считай, амба. Поле раскиснет так, что и комбайн завязнет, и Митяев «газончик». Значит, нужно спешить.

Дождь позволял не замечать себя около часа. А потом налипшая на корнеплодах грязь забила валки. Разгоряченный битвой Зарубин полез в нутро агрегата, и…

Нет, он не орал и не катался по земле, как Вергунчик. Лишь попятился, зашипел, затряс рукой. И Гошка не сразу понял, что темные комочки, разлетающиеся от него, это не грязь, а кровь. Пальцы механомага уцелели, выдернул вовремя. Но ноготь на большом сорвало с мясом.

– Машина где?! – засуетилась Ксюша. – В медпункт везите, быстрее!

– Да я дойти могу…

– Я тебе дам, «дойти»! И грязными пальцами не трогай, заражение будет!

– Прямо-таки заражение…

«Газон» потарахтел в деревню, увозя раненого Зарубина. И вместе с ним – надежду на скорую победу. Заглохший комбайн стоял, раззявив «пасть», будто приглашал сунуться туда следующую жертву. Желающих не было. И Ксюша сдалась:

– Заканчиваем на сегодня.

До ужина ждать было долго, дождь прогулкам на свежем воздухе не способствовал. Девчонки сбежали к себе в «гостиницу», ребята, кого поселили неподалеку, тоже разбрелись. Гошке топать через всю деревню, зная, что ничего, кроме встречи с бабой Нюрой, тебя там не ждет, не хотелось. Оставалось сидеть под навесом у правления, слушать вполуха, как Валера с Юриком спорят о сигнатурах предикатной логики, ждать.

На стрекот мотоцикла он внимания не обратил, обернулся, когда их окликнули:

– Ребята, давайте до дому подвезу! – Тетка Вера сидела за рулем тяжелого «Урала», улыбалась. – Чего мерзнуть зря?

– Далеко обратно идти… – неуверенно возразил Юрик.

– Не надо обратно. У меня поужинаешь, какая разница?

Юрик встал, сделал пару шагов к мотоциклу. Покосился на товарищей.

– Ребята, поехали! Жареной картошки на всех хватит, – поняла его сомнения тетка Вера.

– Жареная картошка? Это хорошо, жареную картошку я люблю, – Валера тоже поднялся.

О Гошке друзья вспомнили, когда усаживались на мотоцикл. Он им махнул рукой, езжайте без меня, мол. Почему отказался от предложения, сам не понимал. Может, из-за того, что вспомнил внезапно – и «баба яга» предлагала «картошечки пожарить».

Валера умостился в коляску, Юрик сел в седло позади водителя, огляделся подозрительно, – не видит кто? – положил руки на бока тетки Веры. Мотоцикл плюнул сизым облачком и покатил вверх по деревенской улице, навстречу возвращающемуся со скудного осеннего пастбища коровьему стаду.

– Ты смотри, наш Додоля время не теряет, взрослую женщину тискает. Скажу девчонкам, обхохочутся.

Гошка обернулся. За спиной стояла Воскобойникова, улыбалась ехидно.

– Лучше расскажи, что там с колоколом было? – попросил.

– Я же говорила, чем слушал? Встала я ночью в… Нужно было! Вдруг слышу – «Бом! Бом!» Думаю, чего это растрезвонились, пожар, что ли? Выглянула в окно – ни зги не видно. На улицу вышла, а она откуда ни возьмись: «Зря молоко пить не захотела!»

– Кто – Ксюша?

– При чем тут Ксюша?

– Стой, зараза!

– Му-у-у!

Гошка обернулся. И остолбенел.

Громадная черно-белая корова неслась наискосок через улицу, выставив рогатую, лобастую голову. Громадный, багроволицый председатель Семён Кузьмич несся от дверей правления. Точкой пересечения двух громадин были прятавшиеся под навесом Гошка и Алёна. И корова прибывала в эту точку первой.

– Бегите! Бегите оттудава! Манька, стой, кому говорю!

– Му-у-у-у!!!

Что надо давать стрекача, Гошка понял и сам. Вернее, ноги поняли. А голова сообразила – что грузная Воскобойникова от коровы не убежит. Поэтому не себя спасать следует, а девушку защищать.

Голова хотела одного, ноги – другого. Из-за несогласованности этой всё и случилось. Гошка едва успел выставить перед собой руки – бац! Земля была мягкой, потому ударился он не больно. Тут же развернулся… до коровы оставалось шагов десять, и отделяла ее от Гошки лишь Воскобойникова, похожая на большой красный шар в своей куртке-дутыше. Бац!

Красный шар взлетел в воздух, завизжал, описал дугу над головой Гошки, упал. Земля дрогнула от удара, визг оборвался.

В ту же секунду председатель Семён Кузьмич перехватил корову. Как заправский тореадор уцепился в рога, пригнул голову к земле.

– Ты что ж натворила, скотина?! Взбесилась, что ль?

Корова сопротивляться не пыталась. Жалобно мукнула, вздохнула. Большой влажный глаз ее уставился на Гошку. Смотрел он не злобно, не яростно – виновато.

Гошка перевел дух. И заставил себя обернуться, вопреки желанию. Потому что если Воскобойникова не визжит, не стонет, значит…

Алёна ворочалась в глубокой грязевой воронке. Села, подняла руки с широко растопыренными пальцами. Оглядела себя, потом посмотрела на Гошку. Губы ее плаксиво вздрогнули. Кожу на ладонях и коленках она свезла до крови, но огорчало девушку не это:

– Я штаны порвала. И колготы. А ты?

Что ответить, Гошка не знал. Потому брякнул какую-то глупость:

– Не ношу я колготки…

Воскобойникову отмыли, перевязали, переодели. Она и на ужин приковыляла самостоятельно. Держать вилку рукой, превратившейся в белую култышку, было неудобно, но Алёна справлялась, лопала за обе щеки, забыв о диете. Вот только подруги не отходили от нее ни на минуту, и услышать окончание истории с колоколом Гошке не довелось. А после ужина предстояло идти на край деревни. Одному.

Оказывается, семь часов вечера в середине октября – уже густые сумерки, ночь почти. В городе этого не замечаешь, везде светло, везде иллюминация. А в Семикаракино фонари горели исключительно возле правления да на машинном дворе. И окошки в домах маленькие, тусклые. Светятся через одно. Чем дальше от центра деревни, тем темнее.

Идти переулками вдоль балки Гошка не отважился. Решил, что надежнее будет дойти до конца улицы, а уж оттуда огородами – к «бабе яге».

В крайнем доме светилось два окошка. Гошка позавидовал другу – повезло у нормального советского человека поселиться, не то что они. Интересно, как там Валера? «Живой?» – стрельнуло в голове совсем уж глупое.

Огороды раскисли, но тропинка пока что была вполне проходимой. Хуже, что фонарик захватить не додумался. Падать еще раз не хотелось, поэтому шел Гошка медленно, чуть ли не ощупью.

Рычание он услышал, когда до дома «бабы яги» осталось меньше трети пути. Остановился, прислушался. Послышалось? Нет. Из темноты выступил пес. Большой, черный, не сразу и разглядишь. Оскалил пасть. Собак Гошка не боялся, но такая неожиданная встреча была неприятна.

– Тебе чего? – спросил он миролюбиво. – Я тебя не трогаю, иди, куда шел.

Пес сделал шаг, второй. Перегородил дорогу. Уходить он явно не собирался. Позволить обойти себя – и подавно. Гошка оглянулся, прикидывая расстояние до дома тетки Веры. И тут же в темноте тявкнули. Одна… две… три, четыре псины помельче отрезали путь к отступлению.

Волосы у Гошки на затылке зашевелились. Мигом вспомнилась сбесившаяся корова, проломившаяся лавочка. Только здесь было серьезней. Куда серьезней!

– Пошли отсюда! – прикрикнул он на стаю, сам себе не веря.

Мелкие позади злорадно затявкали. Большой черный двинулся на Гошку молча. Медленно, не отводя взгляда от его лица. Или от горла?

– А ну геть, вража сила! Геть отсюда!

Гошка вздрогнул от неожиданности. Но не его одного возглас застал врасплох. Черный пес припал к земле, оглянулся затравленно. Прыгнул в сторону, исчез. Его мелких побратимов след простыл еще раньше.

– Что ж ты, хлопчик, сам ходишь по-темному? – Баба Нюра тяжело опиралась на клюку. – И без билета? Вража сила не дремнет!

Засмеялась, словно курица закудахтала. Большая курица. И опасная.

Гошка проснулся посреди ночи. На соседней кровати похрапывал Валера, тикал будильник на тумбочке. Если не открывать глаза, то легко представить, что лежишь на своей койке в общежитии, за окном – привычная и понятная городская жизнь…

«Бум-м-м!» Гошка едва с кровати не свалился. Замер, даже дышать перестал. Одного хотел: чтобы ЭТО – послышалось.

«Бум-м-м!» Не послышалось и не приснилось. Права Воскобойникова. Понимая, что снова заснуть не получится, Гошка поднялся, накинул на плечи куртку, вышел из комнаты. Крадучись прошел по коридору, сбросил крючок, приоткрыл дверь. Выглянул во двор.

«Бум-м-м!» Звон доносился из-за дома, откуда-то со стороны клуба. Гошка мог поклясться, что это так. Но откуда там колокол?

Он сунул ноги в ботинки, поеживаясь от холода, обошел дом. Тьма стояла кромешная, ни клуба, ни крайних домов улицы не разглядеть. Лишь далеко-далеко горели фонари посреди деревни.

– Звонит, вража сила…

Гошка икнул от неожиданности, попятился. Баба Нюра стояла в трех шагах от него. Говорила не оборачиваясь:

– Зовет… Может, тебя зовет, хлопчик?

Гошка не ответил. Поспешил назад в дом, сбросил ботинки, куртку, юркнул в кровать. Накрылся с головой одеялом. Надеяться и дальше, что происходящее – череда совпадений, не приходилось. Теперь он твердо знал, что должен сделать.

 

День третий

После завтрака автобус увозил в Харьков пострадавших в битве за урожай: Зарубина, Вергунчик, Воскобойникову. И еще двух девчонок с температурой, которые умудрились промокнуть накануне, а теперь чихали и кашляли. Вергунчик откровенно радовалась досрочному возвращению в лоно цивилизации. Зарубин, наоборот, уезжать не хотел. Но палец его начал нарывать, несмотря на ухищрения поварихи Матрены – по совместительству колхозной фельдшерицы, – и Ксюша была непреклонна.

Гошка провожал вместе со всеми. Махал рукой прилипшим к окнам автобуса товарищам. В последний миг сообразил, что так и не услышал от Алёны окончания истории. Но не сильно расстроился. Он и сам догадывался, кого девушка встретила ночью возле гостевого дома.

Нечипоренко была мрачнее грозовой тучи. Самое время, чтобы обсудить обстановку. Гошка подошел, тронул бригадиршу за локоть.

– Отойдем в сторонку, важный разговор есть.

– Важный? Такой, что и до вечера не подождет? – Ксюша скривилась недовольно, но всё же следом пошла. – Сейчас на поле надо идти! И так времени потеряли…

– Вот именно, теряем время!

Гошка завел бригадиршу за угол правления, быстро огляделся. Посторонних ушей поблизости нет. А глаза… На машинном дворе Митяй травил байки двум дядькам предпенсионного возраста – местным слесарям. Заметил студентов, помахал рукой. Что ж, пусть глядит. Гошка выпалил:

– Подпитывать колхозный эгрегор бесполезно. Потому что его нет!

– Как – нет?! – Серые глаза Ксюши округлились. – Ты что? Третий курс, первый семестр, практическая биоэнергоинформатика: «Эгрегор любой ячейки социалистического общества устойчив к внутренним коллизиям и самораспаду». Если бы колхоз расформировали, тогда другое дело. Или…

– Или систематическое враждебное воздействие! Разве ты не чувствуешь здесь инородной, темной магии?

– Ты еще скажи, здесь домовые водятся, лешие, ведьмы!

– Почему нет?

– На шестьдесят первом году советской власти? Не смеши мои тапочки! Райком партии давно бы заметил, заведись здесь что-то подобное.

– Значит, враг хорошо маскируется. Колхозный эгрегор подменен другим, внешне похожим. Ты к председателю здешнему принюхивалась?

– Чего это я его нюхать должна?!

– А того, что от него самогоном постоянно разит. И от Митяя, и от всех остальных. Какое уж там революционное чутье!

– От тети Веры не разит.

– Ей другим голову задурили. Не важно! Ты заметила: едва мы появились со свежим взглядом, как нас отсюда выдавливать начали? Или ты считаешь нормальным, что за два дня из тринадцати человек пятеро выбыло?

Ксюша закусила губу, потупилась.

– Не нормально…

– Вот! Твои субботники не помогут. Мы должны ударить по враждебному эгрегору мощно и неожиданно. Я клуб осмотрел, я там рядом живу. Вроде построенный правильно, но заброшенный какой-то. Словно никогда не использовался по назначению. И на двери замок висит! Представляешь, очаг советской магии заперт на замок?

Ксюша внимательно посмотрела на него. И глаза у нее блеснули. Поняла!

– Точно! – Она кивнула так энергично, что русая челка упала на глаза. – Во враждебный эгрегор я не верю, но с клубом ты прав. Нужно провести общее собрание колхоза. С расширенной повесткой. Политинформация, доклад по материалам XXV съезда и июльского пленума, обсуждение. А под занавес – танцы красных коммунаров! Гоша, музыку сделаешь?

Гошка растерялся от такого поворота. Не любил он брать на себя лишние обязанности.

– Да я в ней не разбираюсь…

– Валера разбирается. Ты, главное, поруководи им, а то он такой рохля, будто и не комсомолец!

– Лучше механомагов привлеки, они в этом спецы.

– У них и так много работы – колхозную технику ремонтировать.

– Да ничего они не отремонтируют! С Зарубиным не справились, а без него и подавно.

Ксюша подумала, согласилась.

– Ладно, тогда вы клуб готовите. Пошли к председателю!

Семёна Кузьмича предложение комсомольцев застало врасплох.

– Дело хорошее, конечно… Подумать надо. В субботу можно и…

– Никаких суббот! – Если уж Ксюша закусывала удила, то неслась к цели неудержимо. – Собрание проведем сегодня же! Предлагаю назначить на 17.00, успеем. Вы нам только ключи от клуба дайте.

– Клуб? Зачем клуб? Там не топлено и вообще… В правлении людей соберем, в красном уголке, потеснимся. Да всё одно половина не придет…

Председатель мог отнекиваться еще долго. Но тут на помощь пришла тетка Вера, – как и услышала разговор из своего кабинетика? Вроде стены не картонные. Распахнула дверь, ворвалась.

– Семён Кузьмич, комсомольцы дело говорят, чего клубу простаивать? А что не топлено – протопим! И народ весь сгоним, пусть послушают молодежь. Хватит нашему колхозу задних пасти!

Лицо председателя стало белым как мел.

– Да я же думал… Нельзя же…

– Что значит – нельзя?! А ну хватит оппортунизм разводить! Ты коммунист или хвост бычий? Давай ключи, сами разберемся!

Председатель снова поменял цвет. Безропотно вытащил из кармана связку ключей, протянул тетке Вере. И та окончательно захватила власть.

– Хлопчик, вот тебе ключ от клуба. Сейчас я Митяя вам пришлю с машиной, дрова отвезете. А в клубе Егорыч покажет, что и как, печку растопит. Он за два дома от меня живет, найдете. Спит, поди, шельма. Будите, не стесняйтесь. Это сторож наш, он и ночью, и днем спать горазд.

Пока Ксюша с оставшимися девчонками готовили политическую часть мероприятия, а механомаги – культурную, Гошка занялся хозяйственно-бытовыми вопросами. Юрика и Валеру отправил с Митяем грузить дрова, а сам пошел на поиски Егорыча.

К счастью, тетка Вера ошиблась, будить сторожа не пришлось. Едва дворовая собачонка тявкнула – Гошка поежился невольно, узнав одну из тех мелких, что встретили его ночью на огородах, – как дверь избы приоткрылась.

– И чево надобно?

– В клубе собрание вечером будет. Мне посмотреть…

Дверь закрылась. Опять открылась. Бодренький старичок – ровесник Октября или чуть постарше – вышел на крыльцо, по-солдатски одернул ватник, шапку поправил. Припадая на левую ногу, направился к Гошке.

– Ну пошли, поглядим.

Шагал дед споро, несмотря на хромоту. И по ровному, и в горку, и по ступеням, поднимаясь на крыльцо клуба. Молчал, лишь поглядывал искоса на Гошку. В конце концов тот не выдержал, заговорил первым:

– А вас как полностью по имени-отчеству?

Дед хитро прищурился.

– Егор Иваныч я. Только не заслужил по отчеству зваться. Сперва Егорка был, потом Егор, теперь Егорыч. Да я привык, и ты так зови.

– Значит, мы с вами тезки почти? А почему ваш клуб заперт всё время? В других колхозах при клубах молодежь собирается, танцы каждую субботу, секции спортивные работают, кружки по интересам…

– Тезки – это хорошо, – Егорыч отобрал у Гошки ключ, сам отпер замок. – А вот клуб у нас неправильный. Место плохое выбрали.

Петли скрипнули, словно рашпилем по нервам провели, дверь открылась. И, подтверждая слова Егорыча, на Гошку дохнули такие холод и мрачная тоска, что волосы на затылке дыбом стали.

– П… почему плохое?

– Почему… Клуб десять лет назад построили. А прежде здесь церква была, старая. Когда пращуры наши при царице Катьке здешние места заселяли, она стояла уже, и кто построил ее, когда – неизвестно. В тридцатые годы мы, комсомолия, с мракобесием боролись, вот и решили из церквы клуб себе сделать. Аннушка, командирша наша, хлопцев образумить пыталась, – не займайте, мол, историческая ценность. Куда там! Мы ж молодые были, головы горячие. На колоколенку забрались, веревки порезали. Ох, как он трезвонил, когда с горки катился – колокол-то! Всю округу взбаламошил. В районе слышно было!

Сторож пошкандыбал внутрь здания, и Гошке не оставалось ничего другого, как следовать за ним. Красная ковровая дорожка на полу, приоткрытые двери комнат. В конце коридора – актовый зал. Просторный, светлый, с большими окнами, рядами мягких стульев и портретами членов Политбюро на стенах. Широкая сцена, дубовый стол для президиума, трибуна с гербом, тяжелый бархатный занавес позади стола. Клуб как клуб, – постарался успокоить себя Гошка. А что зябко до дрожи – так это поправимо. Печку растопим, горячая вода по батареям парового отопления побежит, воздух и прогреется.

Егорыч поднялся на сцену, провел рукой по столешнице. Неодобрительно покачал головой:

– Давно не прибирали, итить его за ногу… И зачем строить было таку громаду?

– А что со старым клубом случилось? – поинтересовался Гошка. – С тем, что в помещенье церкви организовали?

Егорыч удивленно оглянулся на него, мол, неужели не знаешь?

– Так сгорела церква-то. В тот же вечер, как колокол сбросили. Комсомолия собрание устроила, с танцами. А тут гроза, откуда ни возьмись. Молния в самую маковку угодила, церква и пыхнула, как факел. Она ж деревянная была, сухая наскрозь. Ох, сколько народу там живьем погорело! Те, кто колокол скидывали, почитай, все. Да и не одни они. Аннушке повезло, жива осталась. Обгорела сильно, с тех пор в платки кутается.

Сторож подошел к краю занавеса, потянул за веревку. Занавес дрогнул, послушно расступился. Сцена за ним была пуста. Но Гошка туда не глядел. Он вдруг понял, что вместе с занавесом перед ним открывается тайна.

– А вы сами как выбрались? – поторопил он Егорыча. – Это вы тогда ногу повредили?

– Нет, ногу я за неделю до того поломал. Когда церква горела, я как раз в районе, в больничке лежал. С ногой так вышло: я за поповой дочкой по молодости приударял. Да вдобавок свататься вздумал! Рассудил – я же комсомолец, коммунар, не посмеют опиумы для народа мне отказать. А попадья на меня собаку спустила! Ох, и злющая собака у них была. Здоровая, черная, как ночь. Я тикать через огороды, да в яму для картошки и свалился. Клял и попадью, и поповну, на чем свет стоит. А выходит, они мне жизнь спасли?

Егорыч замолчал, с головой окунувшись в воспоминания своей молодости. Пришлось снова подтолкнуть, ведь до разгадки всего ничего оставалось.

– И что потом?

– Что потом… На утро энкавэдэшники приехали, заявили, что диверсия и заговор мировых империалистов. Попа со всей семьей – на Соловки, а дом его Аннушке отдали, как пострадавшей в борьбе с мракобесием. Хороший дом, добротный. До сих пор стоит. Да ты знаешь, ты ж в ём квартируешь.

– Я?! – Гошка опешил. – Дом бабы Нюры?

– Это сейчас она «баба Нюра». А в молодости красивая была, только строгая больно, хлопцы деревенские ее побаивались. Партейная карьера у нее после того случая не задалась, так она всю жизнь у нас в колхозе и проработала. Безотлучно, сорок с лишним годков.

Егорыч спустился со сцены, пошкандыбал к подсобкам. А Гошка никак не мог собрать услышанное воедино. То, что главная подозреваемая на роль враждебной силы оказалась комсомольской активисткой, ломало построенную схему. Но остальное-то в нее укладывалось! И древняя церковь, и странный пожар, и черная собака, и колокол…

– Колокол! – опомнился он. – Колокол куда дели?

– Не знаю, – Егорыч пожал плечами. – Когда я с больнички вернулся, его тут не было. Может, энкавэдэшники с собой увезли.

Снаружи задребезжал автомобильный гудок – дрова приехали! Гошка шагнул к окну. По крутому склону холма карабкался «газончик» Митяя, стараясь попасть в едва намеченную колею. Грузовичок пыхтел, пускал клубы сизого дыма, но упрямо лез вверх, к асфальтовой площадке перед клубом.

– От бисов сын! – возмутился Егорыч. – Какая ж мама тебя родила? Есть же хорошая дорога в объезд, чого ты прешь напролом? Забув, шо у тебя кабыздох, а не танк?

До ровной площадки оставалось метров двадцать. Но проехать их грузовичку было не суждено. Мотор громко чихнул напоследок и замолчал. Инерции хватило метра на два, затем «газончик» замер на миг, словно решая, что делать. И покатился обратно. Сначала медленно, потом быстрее, быстрее.

Он катился бы так до подножья холма, до деревенских огородов, а то и дальше, до пахоты. Но колея пошла вправо, к дому бабы Нюры. Митяй попытался вывернуть руль, удержать колеса машины в колее. Но то ли перекрутил, то ли недокрутил – «газончик» подпрыгнул, кузов его замотало со стороны в сторону, и стало понятно, что руля он больше не слушается.

Левая дверца кабины распахнулась.

– Прыгайте! – долетел до Гошки истошный вопль.

Фигурка в видавшей виды ветровке оттолкнулась от ступеньки, сиганула, приземлилась на полусогнутые, не удержалась, упала на четвереньки. Вскочила, побежала прочь. Правая дверца тоже приоткрылась, и второй человечек высунулся из кабины. И тут же отпрянул назад. Потому что машина уже кренилась.

Следующая кочка решила судьбу «газончика». Он вновь подпрыгнул. И опрокинулся, беспомощно замолотил колесами по воздуху. Гошка охнул. Потому что третья фигурка, та, что сидела в кузове, выпала оттуда, шлепнулась на землю, перекувыркнулась. И осталась лежать неподвижно. А вокруг рассыпались недовезенные до клубной печи поленья.

Первым к месту аварии добрался не Гошка и уж тем более не Егорыч. Стрекот «Урала» они услышали, как только выбежали из клуба. Тетка Вера стрелой неслась по проулку, каким-то чудом удерживая руль. Свернула к холму, остановила мотоцикл, выпрыгнула из седла, подскочила к опрокинутой машине, к лежащему рядом с ней человеку, опустилась на колено. А уж следом подоспел и Гошка.

Дверца кабины лязгнула, открылась. Оттуда, как из люка высунулась голова Валеры.

– Цел? – быстро спросила его бухгалтерша.

– Коленом ударился. А с Юрой что?

Тетка Вера осторожно коснулась головы Юрика, приподняла его за плечи. Парень застонал, открыл глаза.

– Юра, ты как? – наклонился к другу Гошка.

Две или три секунды взгляд Юрика был пустым и бессмысленным. Потом он сумел его сфокусировать. Облизнул губы, просипел:

– Голова болит…

– Эге ж, будет болеть, – согласилась тетка Вера. – Вон две гули какие набил.

– Тебя тошнит? Голова кружится? – продолжал допытываться Гошка.

– От бисов сын! – Дошкандыбавший Егорыч погрозил кулаком стоящему поодаль Митяю. – Ты ж хлопца покалечил!

– Ничего не покалечил, земля мягкая, – возразила тетка Вера. Обратилась к пострадавшему: – Ты встать сможешь? Давай, опирайся на меня!

Закинула руку парня себе на шею, приподняла. Гошка хотел возразить, что нельзя трогать раненого, что могут быть повреждения внутренних органов, сотрясение мозга. Но Юра встал, опираясь на плечо тетки Веры, и та повела его к себе, благо рядом, через огород. На ходу скомандовала:

– Митяй, чего глаза долу опустил? Беги на машдвор, собирай мужиков, «газон» твой на колеса ставить будем. Да смотри, председателю не ляпни, что студента из кузова выронил! Хлопцы, и вы свою бригадиршу не пугайте, – не ровен час, собрание отложит. Куда это годится? А за Юру не волнуйтесь, вон какой хлопец крепкий! Отлежится до вечера, на собрании как новый будет.

«Крепким хлопцем» худой, сутулый очкарик Додоля никак не выглядел, но в главном Гошка был согласен с бухгалтершей – откладывать общее собрание не стоило. «Вражья сила» наверняка именно этого и добивалась. Кем бы или чем бы эта сила ни была. Поэтому Гошка не спорил. Помог тетке Вере отвести друга в дом, уложил в постель. А в обеденный перерыв долго и красноречиво убеждал Ксюшу, что ничего страшного не случилось. И в самом деле – ничего. Когда после обеда весь отряд заявился проведать «раненого», Юрик сидел у тетки Веры на кухне и за обе щеки уминал домашние пироги с молоком. Об утреннем происшествии напоминала только влажная повязка на лбу.

Мероприятие началось точно в назначенное время. Прибранный, празднично украшенный клуб больше не казался пустынным и заброшенным. Уютным он пока не стал, зато теплым – однозначно: Егорыч раскочегарил печь так, что к батареям прикасаться боязно – обожжешься.

За пятнадцать минут до начала колхозники собрались в зале. Не хватало лишь бабы Нюры, и Валеру срочно командировали за ней. Он вернулся один, огорчил председателя Семёна Кузьмича сообщением, что первая семикаракинская комсомолка прийти не сможет – поясница прихватила. А потом, усевшись рядом с Гошкой, ткнул друга локтем в бок:

– Держи. Баба Нюра велела при себе иметь.

Гошка удивленно повертел в руке свой комсомольский билет. Но расспросить не успел – Ксюша Нечипоренко стояла за трибуной, готовая открыть собрание. Спрятал кумачовую книжечку во внутренний карман.

Юрик на собрание пришел вместе со всеми. Но уже к концу политинформации побледнел, на лбу выступила испарина. Признался: «Голова гудит, как колокол. Наверное, из-за громкоговорителя».

И тетка Вера, сидевшая в президиуме, заметила, что с парнем неладно. Шепнула на ухо Семёну Кузьмичу, Ксюше и, как только объявили десятиминутный перерыв, увела постояльца домой.

Колхозные мужики тут же устроили перекур. Гошка не курил, разумеется, но тоже вышел – подышать свежим воздухом и подумать. Обошел клуб почти по кругу, встал на поребрик, за которым начинался крутой склон.

Октябрьский день короток. Большая, серо-черная туча, застелившая западную половину неба, делала его еще короче. Самое время лампы в домах зажигать. Но темно в домах – обитатели их в клубе собрались. Только у бабы Нюры окошко светится. Но она не в счет…

Гошка хмыкнул, сунул руки в карманы, поежился. Вроде бы задуманное шло по плану. А вроде – нет. Единственную подозреваемую из списка вычеркнули. Теперь непонятно, кто колхозный эгрегор разрушает, кто светлой советской магии палки в колеса ставит. С кем Ксюша сейчас битву ведет, если все деревенские здесь собрались, все – «за», «в едином порыве». Где тогда враг?..

– Как раз тут он и покатился. Совсем как «газон» у Митяя, тока дальше, на самые огороды.

– Кто? – Гошка обернулся к Егорычу, отделившемуся от толпы курильщиков и неспешно шкандыбавшему к краю площадки.

– Колокол с церквы. Сам-то я не видел, люди потом рассказывали. Зато слышал – аж в районе! Маленький, а звонкий, итить его за ногу!

Гошка снова поежился. Сразу вспомнилось признание Юрика: «Голова гудит, как колокол». Вон он и сам – под ручку с бухгалтершей заходит в ее дом. С площадки на вершине холма вид был отличный.

– Что, колокол до самого дома тетки Веры катился?

– Не, Веркиного дома тогда не было. Моего, и то не было. Улица вон там заканчивалась, – сторож повел заскорузлым пальцем, намечая прежний край деревни. – А тут один попов дом стоял, да огороды его. Яма для картошки, опять же. Ладно, пошли в залу, а то старшая ваша заругает.

Но Гошка не шелохнулся. Его будто электрическим зарядом прошибло. «Вражья сила» – не кто, а что! И она рядом.

– Егорыч, – остановил он сторожа, – а куда картофельная яма делась? Что-то я ее не видел.

– Бес ее знает! Может, Аннушка закидала?

Нет, не Аннушка. Гошка широко улыбнулся.

– У вас в подсобке лопаты есть? Где яма была, вспомнить сможете?

– Нашто тебе?

– Я знаю, куда делся колокол. И что вредит колхозу.

Пять минут спустя они втроем – Егорыч, Гошка, Валера, – прихватив лопаты, спускались к огороду тетки Веры. Еще пришлось ждать, пока Егорыч не закончит кружить, не ткнет неуверенно пальцем – «Здесь, кажись». Но за мгновение до того, как он это сказал, Гошка знал – сторож не ошибся, вспомнил верно. Потому что в голове раздалось протяжное «Бом-м-м…».

Колокол оказался невелик и закопан был не глубоко – на три штыка. В клубе еще обсуждали доклад Леонида Ильича Брежнева «О дальнейшем развитии сельского хозяйства», а они уже выкопали его и вывернули из ямы. Грязь залепила старую бронзу, лишь кое-где проступала тянущаяся по ободу надпись. Буквы-закорючки были незнакомые, а бронза на каждый удар лопаты отвечала жалобным протяжным звоном.

– Что мы с ним делать будем? – полюбопытствовал Валера. – В музей сдадим?

– Пусть специалисты решают. Наше дело – сообщить куда сле…

Гошка поднял голову и внезапно понял – не успеют они никому сообщить. Туча, недавно закрывавшая горизонт, теперь висела прямо над ними. Два острых черных выступа ее, словно клыки, охватывали холм. Холодный, пронизывающий до костей ветер ударил в лицо.

Гошка быстро оглянулся на светящееся окно в доме бухгалтерши. Решение пришло мгновенно.

– Тетка Вера в клуб пока не ушла? Валера, беги к ней, пусть мотоцикл выкатывает. Он у нее мощный, привяжем колокол, отволочем подальше в степь, пока собрание закончится.

Егорыч посмотрел на него, потом на клыкастую тучу. Кивнул:

– Верно придумал, поспешать надобно. Зови Верку!

Вряд ли Валера понял, чего они опасаются, но объяснений не потребовал. Побежал через огород к дому.

Вернулся он с выпученными глазами.

– Позвал? – Гошка изучал колокол, лицо друга сразу не разглядел. – Она сюда на мотоцикле подъехать сможет?

– Она там… свечки зажгла, много. И эти, картинки… иконы! расставила. Юрка перед ней на коленях стоит, а она над его головой комсомольский билет… подпалила.

– Что?! – Гошка дернулся к дому бухгалтерши. В первый миг он разобрал только «комсомольский билет подпалила». Затем до сознания дошло и прочее. – Е-е-е… В клуб, бегом! Людей выводить, пока не поздно!

– Зачем бегать? Скоро и так услышат.

Откуда он взялся?! Секунду назад его не было! Рядом с колоколом стоял Юрий Додоля. Расхристанный, в одной рубашке и спортивных штанах, очки сдвинулись набок, на волосах – серый пепел. Большущие шишки, набитые сегодня утром, в густых сумерках походили на рога. В руках – увесистая кувалда.

– В набат ударим, – Додоля перехватил кувалду поудобнее, примерился. – Загудит так, что никому мало не покажется.

– Не на…

Гошкин крик потонул в густом, долгом «бом-м-м!». И тотчас сухо треснуло над головами, сумрак распанахала белая вспышка.

– Юрка, прекрати!

Гошка бросился к другу, пытаясь отобрать кувалду. Но даже прикоснуться к нему не смог! Невидимая, но бесконечно сильная рука схватила Гошку за ворот, приподняла, отшвырнула в грязь. Валера, кинувшийся было на помощь, споткнулся о невидимую ногу, упал на четвереньки. А Додоля вновь поднимал кувалду.

– Бом-м-м!

Небо покрылось бело-огненной паутиной, и стало видно, что клыки почти сомкнулись, готовые перекусить горло нарождающегося колхозного эгрегора.

– Что, не ожидали такого набата? Колокол-то не простой, и место заговоренное. Поглядим, чья сила пересилит! Ваша краснопузая или наша, первородная!

Голос Додоли менялся всё сильнее с каждым словом. Становился высоким, хриплым, чужим. Незнакомым. А кувалда в третий раз начинала размах. И Гошка понимал, что сейчас случится. Разверзнутся небеса, падет огонь на землю, вспыхнет факелом клуб, как сорок лет назад. Но не это самое страшное. Пробьет набат брешь в великом эгрегоре советской державы, хлынут в нее мерзость и непотребство. Покатится красное колесо истории вспять…

– Именем революции!

Резкий голос прорезал тишину не хуже грома. Гошка ни за что не понял бы, кому он принадлежит, если бы Егорыч, застывший столбом, не ахнул:

– Аннушка!

Это в самом деле была баба Нюра. В платки она больше не куталась. Седые волосы собраны в тугую гульку, глаза горят, изрезанное шрамами лицо ужасно… и прекрасно. Старая коммунарка спешила на помощь товарищам, одной рукой опираясь на клюку, а в другой сжимая красную книжечку.

– Чрезвычайное заседание революционной тройки в составе члена ВЛКСМ, кандидата в члены ВКП(б) Анны Богданович, членов ВЛКСМ Игоря Борцева и Валерия Ровненького объявляю открытым!

Додоля медленно обернулся к ней.

– Убирайся отсюда, выжившая из ума старуха! Радуйся, что не сгорела вместе со своими прихвостнями!

– Повестка дня – персональное дело комсомольца Юрия Додоли.

Гошка вдруг понял, что происходит. Заседание чрезвычайной тройки! Это же исконная коммунарская магия, та, что зарождалась в горниле революции и гражданской войны, та, что помогла одолеть внешних и внутренних врагов. А потом построить самую светлую, самую сильную державу на земле!

– За утрату революционной бдительности и сотрудничество с классовым врагом, – продолжала старая коммунарка, – предлагаю: комсомольцу Додоле объявить строгий выговор с занесением в учетную карточку! Ставлю на голосование. Голосуем комсомольскими билетами. Кто – «за»?

И тут же подняла руку с зажатой в пальцах красной книжечкой. Додоля закашлялся, выронил кувалду. А когда снова смог говорить, голос у него был другой – знакомый, его собственный:

– За что?! Я же ничего не сделал…

Гошке было жаль друга. Но он понимал – так нужно. Жалость – чувство, недостойное комсомольца. Жалеть друга – унижение, жалеть врага – преступление. Он вытащил из кармана билет, поднял над головой.

Додоля зарычал, заскрежетал зубами, схватился за кувалду:

– Не остановите! Этот хлопец мой!

Валера испуганно перевел взгляд с него на Гошку. Тоже выудил из-за пазухи билет, поднял. Промямлил:

– Я как все…

– Единогласно! – торжественно объявила баба Нюра.

Юрик заплакал.

– Не надо с занесением, пожалуйста! Я оправдаю доверие, я искуплю…

– Так искупай!

Додоля взвыл, размахнулся. И ударил в колокол раньше, чем Гошка успел что-то сделать. Да и что он мог сделать?

Гул колокола он не услышал – тот утонул в грозовом разряде. Столб белого пламени соединил небо и землю. Гошка ослеп, оглох, почва ушла из-под ног.

Затем вернулась чернота – кромешная после яркого света. Очень медленно глаза вновь учились видеть, уши – слышать, попа – ощущать холодную грязь под собой.

Все были живы и целы – Егорыч, баба Нюра, Валера, Юрик. Лишь колокол исчез. На его месте дымилась, остывая, лужа металла. На блестящей поверхности ее играли сполохи близкого пожара.

Гошка быстро обернулся к клубу. Тот стоял целехонький, окна светились желтым электрическим светом, играла музыка – танцы в разгаре. Клыкастая туча над холмом расползалась рваными ошметками. Горело в противоположной стороне. Дом тетки Веры.

– Конец вражьей силе, – подытожила баба Нюра. – На себя саму проклятье накликала.

С минуту они молча смотрели, как разгорается пламя. Как с громкими пистолетными выстрелами оно пожирает шифер на крыше, как спускается по стропилам. А потом Гошка опомнился:

– Там же человек внутри!

Вскочил, бросился к горящему дому.

– Стой, отчайдух! Сгоришь! – закричал Егорыч.

Может, кто и останавливать побежал. Но догнать Гошку они не успевали.

Ох, и жарко же рядом с горящим домом! Гошка закрыл рукавом лицо, ударил плечом в дверь. Заперто! Еще раз, еще. Нет, не вышибить, крепкая. Отскочил, схватил первое, что под руки попалось, швырнул в окно. Зазвенели, посыпались стекла, изнутри повалил густой сизый дым. Гошка набрал в легкие побольше воздуха. И нырнул.

Дым слепил глаза, лез в ноздри, внутри дома ничего нельзя было разглядеть. Гошка порадовался, что утром довелось побывать здесь, помнил расположение комнат. Это кухня, дверь в коридор. Напротив – комната Юрика, дальше – спальня бухгалтерши. Хозяйку он нашел по звуку – надсадный кашель и хриплое дыхание. Нашарил, схватил под мышки, потащил барахтающуюся, пытающуюся вырваться женщину обратно через коридор в кухню к разбитому окну. Не сообразил впопыхах, что стекло можно выбить в любой комнате. А лучше – отпереть дверь, наверняка там простая щеколда накинута. Только когда сунул женщину головой в окошко, понял, как оплошал. Широкие бедра бухгалтерши не проходили в проем, а раскрыть створки окна не получалось – шпингалеты прикипели к раме намертво. И отступать поздно – штукатурка с потолка сыпалась вовсю, на чердаке трещало, гудело, пыхало дымом в щели. Гошка поднатужился, рама затрещала, поддалась, и женщина вывалилась во двор. Напоследок взбрыкнула ногами, каблук кирзача заехал спасителю в ухо, да так, что из глаз искры посыпались.

В следующую секунду Гошка понял – не из глаз искры сыплются. Крыша просела, превращая дом в огромный костер. «Погребальный», – стукнула в голову глупая мысль.

Очухался Гошка за два десятка метров от пламени. Дом полыхал так, что вокруг сделалось светло, как днем, и жарко, как летом. Хорошо, ветер стих, на соседние дома пожар не перекинулся.

– От ты отчайдух! Чуть не сгорел! – Егорыч хлопал его по спине и плечам, гася последние искорки на прожженной куртке. – Еле успели тебя оттудова вытащить!

– А и сгорел бы, жалко, что ли…

Тетка Вера сидела прямо на земле, не обращая внимания на холод и сырость. Очки она потеряла, волосы растрепались, нарядная кофта – в грязи и саже. Валера и Юрик стояли по обе стороны от нее, словно караульные. Нет, в самом деле караулили! Вон, Юрик кувалду свою не выпускает.

– Молчи, вражина! – цыкнула баба Нюра. – Долго я тебя стерегла. Ждала, когда ты жало свое ядовитое выпустишь. Чтобы вырвать его!

Егорыч покосился на бывшую бухгалтершу. И вдруг замер.

– Итить твою за ногу, да это ж поповна! Что же получается, она глаза людям отводила, чтоб никто признать не мог?

Гошка недоверчиво посмотрел на него, снова на арестантку. Тетка Вера – та самая дочь священника? Это сколько же ей лет? Это значит, она ровесница Егорыча и бабы Нюры?! Никак невозможно!

И тут же понял – возможно. Лицо женщины менялось у него на глазах. Оно не просто старело, оно делалось другим. Кожа сморщилась и обвисла, нос заострился, губы истончились, впали глаза, волосы поредели и утратили цвет. Теперь Гошка точно знал, как выглядит Баба Яга.

– Долго же ты меня признать не мог, «женишок», – прошамкал беззубый рот.

Ведьма хотела рассмеяться. Но не смогла. Заплакала от бессильной злобы.

 

Эпилог

Свеклоуборочный комбайн механомаги отремонтировали следующим же утром. И трактора вернули в строй. И Митяев «газон». И электропечь на пищеблоке. И всю прочую колхозную машинерию. Ксюша Нечипоренко тоже работала ударно. Чтобы закончить уборочную страду, сводной колхозно-студенческой бригаде понадобилось полтора дня. Свеклу выкопали, почистили от грязи, сложили в овощехранилище.

А потом студенты уезжали домой. Провожать отряд прибыл первый секретарь райкома. Благодарил за оказанную помощь, пожимал руки, самым отличившимся вручал дипломы. Ксюше вдобавок и сережки подарил с красными революционными камешками-гранатами.

Гошке первый секретарь тоже жал руку, хоть диплома тому не досталось. Гошка не обиделся. Не за дипломом он приехал, в самом-то деле! Колхоз вообще дело добровольное. Главное, урожай убрать до морозов успели. Циклон уже надвигался, вечером доберется и сюда, вызвездит небо, застеклит лужи. А к утру поля, улицы, дворы, крыши домов укроет снег. Но пока в Семикаракино была осень. Багряная и золотая.

 

Валерия Калужская

Диверсия

 

Красноярск-26, 3 августа 1964 года

– Не полетит! – взволнованно, но твердо заключил Лёшка.

– В каком это смысле «не полетит»?! – рявкнул парторг Рядинский. – Полетит как миленькая! Надо будет – крыльями замашет, но полетит!

– Вы посмотрите на эти цифры, – Лёшка подвинул к нему расчеты и повторил: – Не полетит.

– Ты мне свои бумажки не пихай, – парторг скривился и брезгливо оттолкнул расчеты обратно. – Я тебе сказал: восемнадцатого августа. В лепешку расшибайтесь все, но чтобы полетела!

– Это же первая наша ракета! – увещевал Лёшка. – Всё должно идеально пройти, от этого будущее всего КБ зависит!

– Вот и делайте всё идеально! – громыхнул Рядинский. – Чтобы восемнадцатого августа всё как по нотам сыграли!..

Беседа пошла по второму кругу.

Четверть часа спустя Лёшка выходил из кабинета парторга до крайности подавленным. Прямо так себе и сказал, стоя в пустом коридоре: «Я подавлен. Подавлен товарищем Рядинским. В лепешку».

Коридор сочувствия не проявил, поэтому Лёшка отправился к тому, кто может это сделать: к лучшему другу. Лучший друг Дима Авидюк – страстный любитель поболтать и оказать моральную поддержку, даже если сам был источником неприятностей, – тут же отложил свои дела и приготовился сопереживать. Чтобы сопереживалось лучше, достал из портфеля завернутые в бумагу бутерброды с толстыми кусками сыра и принялся их неторопливо поглощать.

– …и я уже не знаю, что делать, – горестным вздохом завершил свою речь Лёшка. – Начальство отправляет к Рядинскому, а Рядинский отправляет к черту.

– Ну, и плюнь, – невнятно предложил Дима, пережевывая бутерброд. – На Рядинского так в первую очередь.

– Ты не слушал, что ли? – досадливо поморщился Лёшка. – Я ж тебе говорю: не полетит ракета восемнадцатого августа.

– Ну, как не полетит, Лёшка? – вздохнул Дима не то от неразумности друга, не то от закончившихся бутербродов. – За небесный свод зацепится? Не дураки ракету проектировали и полет планировали…

– Да вот именно что! Зацепится! – патетично воскликнул Лёшка. – Или еще что произойдет, даже думать не хочу. Я как ни пересчитывал, как углы ни менял, с какого дома ни начинал, всё равно одно и то же получается: взлететь – взлетит, а дальше – беда.

– И начальству свои расчеты показывал? – уточнил Дима. – И Рядинскому?

– Показывал, – кивнул Лёшка. – Начальство-то вроде прониклось, хоть в астрологии и не разбирается, но на них Рядинский давит. Уперлось ему это восемнадцатое августа.

– Тогда все-таки плюнь, – посоветовал Дима, разглядывая его расчеты. – Ты ж их предупредил? Предупредил. Дальше не твоя беда.

Лёшка совсем приуныл. Дима задумчиво перекладывал бумажки, иногда проводя пальцем по тонким линиям сигилов и оставляя на бумаге жирные отпечатки.

– Так я же… – выдавил Лёшка, – я же как лучше… Я же, как и все, хочу, чтобы получилось! Я же в Сибирь за этим и поехал, чтобы космос, полеты!

– Правда? – неожиданно оживился Дима. – Ты не рассказывал. За полетами?

– Да, – печально кивнул Лёшка. – Я и в маги-то пошел, потому что летать хотел, с самого детства. Это мне потом уже в университете объяснили, что взлететь можно, но невысоко и ненадолго, так что толку от этого ноль. И тогда я твердо решил, что раз сам не полечу, то – или в авиацию, или в космонавтику!

– Хах, а большинство за полетами сразу в авиацию идут, – хохотнул Дима. – Ты как всегда!

Лёшка смущенно развел руками, мол, вот такой вот я.

– Вообще, в этом, наверное, и дело, – почесал затылок Дима. – Никак не привыкнут к тому, что на производстве теперь не только наука, а еще и магия. Ты, поди, своего института первый выпуск?

– Пятый, – покачал головой Лёшка. – Но ты прав. Младший научный сотрудник – это у нас уважаемый и полезный человек, а младший магический – всё еще черте-че-не-разбери-поймешь.

– Я сам-то… – признался Дима. – То есть ты не подумай, я не считаю, что ты ерундой какой-то занимаешься. Работаешь ты не меньше остальных! Но только вот понять мне это сложно.

Он положил рядом какой-то лист своего проекта и один из Лёшкиных сигилов.

– Это, – он ткнул в чертеж, – наука. С ней всё понятно. А это, – он ткнул в сигил, – магия. С ней не понятно ничего.

– Ты его вверх ногами перевернул, – подсказал Лёшка.

– О чем и речь, – кивнул Дима.

– Ничего, – преувеличенно бодро сообщил Лёшка, сгребая в кучу свои расчеты, – еще пара лет – и все убедятся, что магия не менее важна, чем наука! И тогда-то можно будет оказывать полноценную магическую поддержку, разворачивать такие затеи, которые раньше и представить было невозможно!..

– О, как загорелся-то, – хмыкнул Дима. – Шпаришь, как по писаному!

Лёшка смутился.

– Ладно, не буду тебя отвлекать, – пробормотал он. – Пойду лучше думать, что дальше делать…

Дима махнул рукой и, настроенный бутербродами на благодушный лад, углубился в свою работу. Лёшка снова оказался в негостеприимном коридоре. Разговор с Димой облегчение принес временное и неубедительное, и решения возникшей проблемы не подсказал. Лёшка тоскливо разглядывал столбики цифр: ну, очевидно же, что не полетит ракета! Все звезды и планеты, вся астрология против – а кому уж, как не ей в первую очередь верить насчет космических полетов? И как можно от этого так запросто отмахиваться?!

Ночью Лёшка спал плохо. Дома, в общежитии, снова допоздна считал и пересчитывал, строил печати, наносил на них магические символы, иррационально надеясь, что в прошлые разы просто ошибался и результат выйдет другим. Бессердечные цифры упорствовали и убеждали Лёшку, что полета не случится. Так он и уснул, сжимая лист бумаги в одной руке, а карандаш – в другой. И снились ему вперемешку колонки цифр, астрологические схемы и взрывающаяся в чистом голубом небе ракета. И жутким был этот сон.

 

Красноярск-26, 4 августа 1964 года

– Младший магический сотрудник Кузнецов, – слишком формально, да еще и вытянувшись по-военному, представился Лёшка.

Ему нравилось начинать разговор именно так – официальное представление сразу настраивало на серьезный лад всех, в том числе и самого Лёшку. И напоминало, что он в КБ не случайный человек, а важный и полезный общему делу кадр.

– Садись, Лёша, – махнул рукой ведущий конструктор Анисимов, указывая на свободный стул. – Ты мне объясни толком, зачем тебе ехать на запуск? Там и без тебя жарко будет…

– Именно поэтому, Владимир Иванович! – горячо затараторил Лёшка, вмиг растеряв всю свою бережно лелеемую серьезность. – Без меня там жарко будет, а со мной, может, и полегче! Прослежу со своей стороны, чтобы никаких проблем не возникло!

– Ты меня, Лёша, извини, – снял очки и протер их полой пиджака Анисимов, – но я что-то представить не могу, чем ты там на месте поможешь в случае чего.

Вот оно, к этому разговору Лёшка готовился с самого утра. Требовалось соврать начальству. То есть не то чтобы соврать… Но сокрыть свои истинные намеренья. И Лёшка, с одной стороны, чувствовал, что вранье это – правильное, нужное, из лучших побуждений, а с другой стороны, самой сутью своей противился лжи: слова застревали в глотке, лицо разгоралось пунцовым румянцем.

– Владимир Иванович, – начал он, чувствуя, как краснота начинает заливать щеки, – вы, конечно, замечательный конструктор, но в магии мало смыслите, уж простите меня, – краснота добралась до лба и останавливаться не собиралась. – Помощь от меня может быть колоссальная, возьмем хотя бы погодные условия! Уменьшить или увеличить скорость ветра, разогнать дождевые тучи – это всё я легко смогу сотворить прямо на месте…

Лёшка перевел дыхание. Ощущение было такое, будто проклятый румянец уже плеснулся через макушку и теперь собирается над головой ярко-земляничным облаком.

– И это я не говорю о… – продолжил он, но Анисимов жестом его остановил.

– Понял я, понял, – улыбнулся он. – Прости, если обидел тебя, Лёша. Я же не в тебе сомневаюсь, а об общем деле волнуюсь. А то ты, вон, светишься уже от возмущения.

– Так я тоже об общем деле! – пылко подхватил Лёшка, испытывая обжигающее чувство стыда.

«Только бы не сорвалось, только бы не сорвалось…» – билось в голове. Как же жаль, что магией нельзя воздействовать на свободу воли! Тогда Лёшка бы точно организовал себе эту поездку. Или даже лучше: надавил бы на парторга и передвинул дату запуска!

– Хорошо, – заключил Анисимов. – Так и быть. Включаю тебя в пусковую группу как младшего магического. Но будь готов всем военным по десять раз объяснить, зачем ты там оказался, вашего брата раньше на запуски, кажется, не отправляли.

– Да хоть по пятнадцать! – просиял Лёшка. – Спасибо, Владимир Иванович!

Из кабинета он выскакивал с такой непередаваемой легкостью, как будто исполнил, наконец, свою мечту и научился-таки летать. Его включили в пусковую группу! Он едет на Байконур! А значит, будет легче легкого…

На этой мысли парящий в своих мечтах Лёшка был прибит к земле мрачной и суровой действительностью. То, что он собирался сделать «легче легкого», иначе как «диверсией» обозвать было нельзя. Причем пакостить он собирался своим же. Это было до того ужасно и отвратительно, что лучше было еще полчаса непрерывно врать под мудрым и понимающим взглядом Анисимова. Даже час! День! Год! Всю оставшуюся жизнь!

Но по-другому Лёшка поступить просто не мог. Единственное, что осталось, – это отмести все сомнения прочь и готовиться к задуманному.

 

Байконур, 17 августа 1964 года

Степь Лёшке понравилась с первого взгляда. Пустая и бесконечная, она влюбляла в себя, обещала простор и мощь, хватило бы только силы удержать всё, что она могла дать. Телепаясь в автобусе по пути к стартовой площадке, Лёшка чувствовал, как вокруг звенят невидимые для остальных силовые нити. Не те, к которым он привык в городах, даже маленьком закрытом Красноярске-26, – четким, ровным, складывающимся в правильные геометрические фигуры; а дикие, неприрученные, причудливо изгибающиеся и распушающиеся неожиданными метелками. С такими ему работать еще не приходилось, но Лёшке казалось, что степь не против, чтобы он попытался. Не удержавшись, он дернул одну из нитей, ощутил на пальцах легкое покалывание, и возникший из ниоткуда порыв ветра швырнул в окно горсть песка, противно скрипнувшего по стеклу. Лёшка улыбнулся.

Но чем ближе автобус подъезжал к площадке, тем сильнее Лёшка волновался. Линии вокруг были покорежены, кое-где разорваны в клочья. Над степью витала мрачная черная аура.

– Тут что-то случилось? – пробормотал он совсем тихо, себе под нос, но один из военных услышал, обернулся к Лёшке, окинул его внимательным взглядом.

Стало неуютно, и Лёшка отвернулся к окну, снова стал отслеживать силовые нити.

Что бы ни произошло на стартовой площадке, это случилось не меньше двух лет назад. Степь оправилась от произошедшего, лечила сама себя, сращивала разрывы и снова наполнялась силой. Лёшка с облегчением понял, что без магической поддержки на стартовой площадке он не останется.

Автобус остановился, все посыпались наружу. Лёшку сразу завернули к подземному бункеру, в котором ему предстояло сидеть во время запуска, так что ракету он увидел только мельком; остальные занялись своими делами. В бункере с линиями оказалось даже лучше, чем он ожидал: почти все были целые и жесткие на ощупь, как сухая степная трава. Лёшка закрыл глаза и принялся чертить перед собой в воздухе печать.

– Что за лишний гражданский?! – гаркнули над ухом, и Лёшка подпрыгнул.

– Младший магический сотрудник Кузнецов, – привычно представился он, поворачиваясь к военному, судя по погонам – подполковнику.

– Маги-и-ический? – протянул подполковник. – И сюда вас теперь запихали?

– Да, – коротко ответил Лёшка, не желая встревать в спор.

– А я вот думаю, – доверительно сообщил ему подполковник, – что вся эта ваша магия – чушь! Ерунда на постном масле! – Он сложил пальцы в кукиш. – То талдычут, что «опиум для народа», церкви взрывают, а то вдруг говорят, что не врали бабки в деревнях, и колдовать может научиться любой дурак, институт открывают, начинают изучать что-то… – он на секунду замолчал, а потом строго рявкнул: – Мое мнение: гнать вас надо взашей, дармоедов! Вон, у меня кум фокусы с монетами показывать умеет – тоже магия!

Он захохотал, довольный своей шуткой. Лёшка молчал. Такие разговоры он слышал не в первый раз и даже пытался наедине с самим собой искать достойные и убедительные контраргументы, но при столкновении с очередным хамом терялся и не находил слов.

Спас его верный друг, Дима Авидюк. Он как нельзя кстати заглянул в пультовую, быстро оценил обстановку и возвестил:

– Лёшка! Кузнецов! Ты чего тут лясы точишь, пойдем, тебя там Анисимов ищет, говорит, важное дело!

До глубины души благодарный ему, Лёшка быстро кивнул хаму-подполковнику, протиснулся мимо и выскочил из пультовой. Дима хлопнул его по плечу – не дрейфь, мол, прорвемся! – и поспешил куда-то по своим делам, а Лёшка вышел наружу.

Ракета стояла прямо перед ним, огромная и величественная. Лёшка любовался на нее с искренним восхищением. Сдвинуть такую махину с места, поднять в космос, заставить делать то, что хочется людям, при помощи магии было… нет, ну, может, и возможно, если собрать человек сто сильнейших магов, каких на весь Союз, может, пятеро, и такими усилиями, что представить страшно. А тут вот, пожалуйста, гении – вроде бы простые, обычные люди, но гении вроде Анисимова или даже того же Димки Авидюка – придумали, спроектировали и собрали… куда там магии! Учись и совершенствуйся Лёшка хоть всю жизнь, до самой старости, не быть ему больше чем на подхвате у инженеров и ученых!..

– Тебя ж искал кто-то, магический, – раздалось за спиной, и Лёшка понял, что противный подполковник вышел следом.

– Не мешайте работать, товарищ, – сквозь зубы процедил Лёшка и принялся делать в воздухе какие-то дурацкие пассы руками, а потом мстительно добавил: – А то еще под отдачу попадете, а мне потом отвечать…

Подполковник, может, был тем еще охламоном, но рисковать не стал, отошел от Лёшки подальше. Это была маленькая, но победа. Оставалось только надеяться, что завтра Лёшка не потерпит сокрушительного поражения.

 

Байконур, 18 августа 1964 года

Будильник протрещал ровно в шесть утра, и Лёшка сразу же вскочил с узкой казенной койки. Не то чтобы ему прям всю ночь не удалось сомкнуть глаз, но спал он плохо, постоянно просыпался, дергался, и когда заметил, что в окне брезжит рассвет, уже не пытался задремать снова.

Все вокруг были возбужденными, много улыбались, говорили шумно, и Лёшка непроизвольно заражался их настроением, тоже начал улыбаться и бурно жестикулировать. Дима Авидюк по рассеянности насыпал в чай пять ложек сахара, и это развеселило его до крайности, он прихлебывал приторный чай, постоянно повторяя, что вкуснотища получилась отменная, под стать праздничному событию.

По пути на стартовую площадку Лёшку начало мелко трясти, но он изо всех сил крепился, улыбался в ответ на чужие шутки, отрешенно гладил шершавые силовые линии и смотрел на далекий горизонт.

– Эй, ты чего? – наклонился к нему Дима.

– Укачивает, – коротко ответил Лёшка.

– Потерпи, – сочувственно покивал Дима. – Почти приехали.

Военные уже были на месте. Лёшка узнал вчерашнего подполковника и постарался не попасться ему на глаза. Объявили построение, и Лёшка неуверенно приткнулся где-то с краю, чтобы вроде как и со всеми, и в стороне. Было тихо и безветренно, степь затаилась в ожидании, словно чувствовала, что Лёшка задумал.

Он не вслушивался в формальные сухие слова, только краем уха ловил наиболее важное: задача поставлена, пуск назначен на десять ноль-ноль. Рано, слишком рано. Дотерпели бы хотя бы до обеда…

Строй рассыпался, все отправились по своим делам. Где-то справа громко командовали начинать заправку ракеты. Лёшка понуро побрел к бункеру.

– Так и не отошел? – бросил пробегающий мимо Дима. – Подыши воздухом пока, полегчает.

Лёшка кивнул ему с вымученной улыбкой, задержался на минуту у двери, наблюдая за тем, как копошатся на площадке люди, которые, в отличие от Лёшки, были уверены в своих действиях, а затем нырнул в прохладную темноту бункера.

Надо было чем-то себя занять, и Лёшка, расположившись в дальнем углу пультовой, пристроил на коленях планшет с пачкой бумаги и принялся за сопутствующие расчеты: погода, фоновая магия, общее настроение. Зачем-то – уже в сотый, наверное, раз – снова рассчитал успешность полета. С последнего расчета результат никак не изменился.

Желудок забурчал, напоминая, что с утра впихнуть в себя Лёшка не смог даже Димин переслащенный чай. По уму получалось, что при любом развитии событий поесть Лёшке удастся нескоро, так что надо было принять меры: он подхватил ближайшую силовую линию, выгнул, пропустил ее через себя и притупил чувство голода на несколько часов вперед. Потом, конечно, накатит сразу и в два раза сильнее, но пока можно не отвлекаться. Он подумал и то же самое сделал со всеми, до кого смог из своего угла дотянуться, пусть спокойно работают люди. Подполковника пропустил, почти не мучаясь совестью: переживет как-нибудь. До Димы дотянуться не смог, но можно не волноваться: у того где-то в кармане точно припрятан бутерброд.

Часовая стрелка остановилась напротив девятки. По громкой связи объявили часовую готовность, скомандовали осмотр изделия. Лёшка от волнения даже глаза прикрыл, ожидая результатов. Последняя надежда на то, что вмешиваться не придется, что запуск отложат…

Вместе с нервозностью накатила неожиданная сонливость, привет от тяжелой ночи. Лёшке пришлось распахнуть глаза и уставиться прямо на лампу, стряхивая с себя липкий сон.

– Осмотр прошел без замечаний! – прозвучало из динамиков. – Тридцатиминутная готовность!

Надежда рухнула.

Народ вокруг засуетился, в пультовой прибавилось людей, особенно начальства: госкомиссия, промышленники, конструкторы. Анисимов даже поймал Лёшкин взгляд и ободряюще улыбнулся. Лёшка почувствовал, как к горлу подступает тошнота.

– Тридцатиминутную объявили, – шепнул пробравшийся в Лёшкин угол Дима. – Сейчас бункер закроют, и дальше уже всё, ждем старта.

Лёшка вяло кивнул. Порядок всех действий Дима за вчерашний вечер пересказал трижды, не обращая внимания на смешки по поводу своей нервозности. И все три раза Лёшка его внимательно слушал, да еще и уточняющие вопросы задавал. И сейчас особенно ясно понимал, что это было не зря: Лёшка знал, как всё пойдет, а поэтому мог вклиниться в процесс в нужное время.

– Чего зеленый такой? – удивился Дима. – До сих пор в себя не пришел?

– Да нет, просто не выспался, наверное, – покачал головой Лёшка.

Все присутствующие в пультовой, хоть и почти не показывали внешне, были до крайности взвинчены, и Лёшка щедрой горстью черпнул чужих эмоций, влил в себя, прибавляя уверенности и смелости. Сейчас не время расклеиваться, да и такой сильный природный эмпат, как Дима, мог заподозрить неладное.

– Пятнадцатиминутная готовность! – прозвучало из динамиков. – Начать автоматическую подготовку к запуску!

Лёшка подобрался и сосредоточился. Подхватил сразу несколько силовых линий, потянулся по ним к стоящей снаружи ракете.

Сейчас она виделась Лёшке сложным переплетением светящихся нитей, ажурным каркасом самой себя, кружевной салфеткой, елочной игрушкой. По нитям, мелко вспыхивая, бежали сигналы, электрические импульсы, и Лёшка, растворяясь в степной силе, мог ими управлять.

Эх, еще понимал бы он хоть что-то в устройстве этой ракеты! Хотя бы одну мелочь, чтобы знать, где притормозить, где надавить, чтобы прервать процесс! Но у Лёшки всегда с техническими дисциплинами было неважно, и теперь он растерялся и едва не запаниковал, не представляя, как поступить дальше.

Текущая из степи сила бушевала внутри, гнала кровь по венам сильными и резкими толчками, взвинчивала нервы. Не в силах дальше сдерживать ее, Лёшка наугад зацепился за один из импульсов, слился с ним, стал им, летящим по тонким линиям внутри ракеты, проскакивая развилки и защелки. Сила не давала отдышаться и подумать, сила требовала выхода, и Лёшка чувствовал, как всё сложнее с каждой секундой становится дышать. В попытке не разорваться в клочья, в отчаянии, он ускорился изо всех сил, разогнался, пролетая дальше, и дальше, быстрее, еще быстрее…

Из транса его вырвал резкий громкий звук.

– Транспарант «Отказ», – доложил человек за пультом, – от операции «Продувка». Автоматическая подготовка к запуску прервана. Время ноль девять ноль-ноль.

На несколько секунд в пультовой повисла полная тишина, а затем стало очень шумно, все заговорили разом. Лёшка выдохнул и только тогда понял, что, оказывается, успел задержать дыхание.

Обеспокоенный Дима кинулся к Анисимову, которому и без Димы явно было сейчас немного не по себе. Лёшка откинулся на спинку стула, несильно стукнувшись затылком о стену.

Итак, ему удалось оттянуть старт. Хотелось бы еще знать, надолго ли. До него доносились обрывки разговоров, из которых он вычленял отдельные фразы: «…ничего страшного… выявить причины… две рабочие группы… всё получится…»

Снаружи бункера поднимался ветер. Степь возмущалась Лёшкиной выходке. Линии силы зазвенели еще громче, задрожали еще яростнее. Лёшка слушал этот звук, гладил непокорную мощь, словно капризного и дикого зверя, а она щерилась на него, царапала ладони невесть откуда выросшими невидимыми шипами, и Лёшка извинялся за свою наглость и просил разрешения использовать степь еще раз. Не знал, понадобится ли, не знал, поможет ли его просьба, но всё равно пытался.

Полчаса спустя к нему снова подобрался Дима, которому, судя по всему, надо было выговориться.

– Ничего особенного, – преувеличенно бодро заявил он. – Просто контроль сработал раньше времени. Владимиваныч сейчас еще обсудит с военными, но, наверное, цепь контроля исключим. Продувка-то прошла как надо.

– Ясно, – кивнул Лёшка. – То есть, конечно, ничего не ясно, но я тебя понял.

Дима рассмеялся, хлопнул Лёшку по плечу.

– Сбегаем к ракете, отключим пару проводов, – пояснил он. – И запускаем!

– Сбегаете? – удивился Лёшка.

– Ага! – Димка продемонстрировал зажатый в руке противогаз. – Я, Эдька и какой-то парень из харьковского КБ. Не бойся, скоро уже взлетит!

В одном Дима не ошибся: ему пришлось натягивать на лицо противогаз и бежать к ракете в компании еще двух инженеров. Лёшка следил за ними через силовые линии, дождался, пока ребята вернутся в бункер, и только после этого скользнул из транса в реальный мир.

Запыхавшийся Дима доложился, Анисимов кивнул, перекинулся парой слов с военными, и пультовую снова огласило решительное:

– Пятнадцатиминутная готовность! Начать автоматическую подготовку к запуску!

Лёшка снова вошел в транс. Теперь он действовал увереннее. Степная сила бушевала, рвала на части, линии впивались в тело с такой силой, что не осталось бы стигм, но страха больше не было. На второй раз получилось проще, и он скакал между импульсами, замедляя одни, ускоряя другие, и на очередном сумасшедшем вираже снова был выдернут в реальность словами:

– Транспарант «Отказ» от автомата выведения. Автоматическая подготовка к запуску прервана. Время одиннадцать двадцать четыре.

Лёшка приободрился. Он смог еще немного протянуть время! Кажется, его безумная затея может увенчаться успехом!

Он закрепил в планшетке чистый лист, снова взялся за карандаш и принялся чертить расчетный сигил, сверяясь с наручными часами. Пограничное время выходило тринадцать восемнадцать. Если повезет, то с нынешней ошибкой провозятся достаточно долго, и больше Лёшке влезать не придется.

Степь снаружи негодовала, бурлила, небо затягивало тучами, ветер швырял вверх мелкую пыль. Силовые линии кое-где лопались. Лёшке было стыдно за то, что так грубо влез в тонкие материи, да еще и игрался ими по собственной воле, но исправлять что-то было уже поздно.

В бункер снова вернулись инженеры. Лёшка расслышал, как Дима с чувством сообщает кому-то у двери: «Ветрище – жуть! С ног сдувает!»

Часы показывали половину первого. Лёшке нужен был еще почти час задержки. Но инженеры торопились, старались изо всех сил подготовить изделие к запуску как можно быстрее… Неужели придется в третий раз влезать в структуру ракеты? Лёшка чувствовал, что сил может и не хватить, а линии уже дергались и расползались от его прикосновений, словно живые. Степь недвусмысленно намекала, что лимит хорошего к себе отношения Лёшка исчерпал, возможно, на всю оставшуюся жизнь. До чего же прихотливой оказалась дикая магия!..

Среди промышленников началось какое-то шевеление, один из них взмахнул рукой, привлекая внимание пусковой группы и госкомиссии, и возвестил:

– Мы, кхм… Мы снимаем гарантию с ампульной батареи первой ступени. Все сроки по ней уже прошли, товарищи.

– И что дальше? – спросил кто-то.

– Как что? – немного нервно, но твердо отозвался Анисимов. – Звоните на сорок вторую площадку, пусть везут запасные батареи. Заменим!

Лёшка едва в ладоши не захлопал от радости. Пока привезут батареи, пока установят – это ж как раз выйдет часовая заминка, так ему необходимая! А как только опасное время пройдет, ракета взлетит. Остается, конечно, вероятность ошибок конструкторов и инженеров, но тут уж Лёшка ничего поделать не может…

В бункере витала почти физически ощутимая нервность. Остро чувствующий общее настроение Дима бегал покурить каждые пять минут, и с ним всякий раз выбегали еще несколько человек. Лёшка последними каплями оставшейся собственной силы выстроил вокруг себя барьер, хотя бы частично отрезавший шквал чужих эмоций.

– А что, товарищ магический сотрудник, – неожиданно возник рядом уже позабытый подполковник, – помогли бы своим, посодействовали.

Лёшка почувствовал, как холодеют руки.

– Что я тут могу сделать? – как смог безразлично откликнулся он. – Если производитель гарантию снял?

– Так уже третий срыв запуска, считайте, – хмыкнул подполковник. – Из Москвы уже звонили. Дадут ли четвертую попытку – еще вопрос.

У Лёшки пересохло в горле. Он совершенно не думал о том, что количество попыток может играть какую-то роль, но похоже, это действительно имело смысл. Анисимов был как на иголках, наверняка думая о том же самом.

– Всё будет в порядке, я уверен, – не столько подполковнику, сколько самому себе сказал Лёшка. – Четвертая попытка будет удачной.

– Я ж говорил, помощи от вас никакой, – цыкнул подполковник. – Только место в пультовой занимаете.

– Вам угол уступить? – огрызнулся Лёшка, но подполковник уже отошел, и то ли не услышал, то ли сделал вид.

Народ потянулся на выход: привезли запасные батареи, и кто-то шел следить за установкой, а кто-то – просто молчаливо поддержать инженеров. Лёшка тоже решил выйти, подышать свежим воздухом, но от двери бункера его едва не отшвырнуло обратно на лестницу. И дело было даже не в ветре, который почти сдувал с ног. Дело было в магии. Вокруг стартовой площадки разыгрался настоящий шторм силы. Лёшка с ужасом взирал на вихри и потоки, окутывающие силовые линии, хаотично носящиеся по воздуху, иногда даже проходящие сквозь ракету. Он так увлекся, совершая свои маленькие и почти невинные пакости во благо, что не заметил, как залез слишком глубоко, потревожил слишком много линий сразу. И теперь степь бунтовала против него.

– Ракету-то не уронит? – спросил кто-то в толпе.

– Она собственным весом держится, такую громадину поди урони, – ответили ему.

Но Лёшке всё равно было тошно смотреть на это, он поспешил вернуться в бункер.

С батареями провозились долго, остальные в пультовую подтянулись только к половине третьего. Анисимов взглядом нашел Лёшку, поманил к себе, тот на ватных ногах приблизился.

– Лёша, – попросил Анисимов, – ты говорил, что с погодой можешь что-то сделать. Сейчас бы самое время, а? Такая пыль поднялась, что ракеты в перископ не видно.

– Я постараюсь, Владимир Иванович, – выдавил Лёшка.

Анисимов кивнул и тут же отвлекся на что-то другое, Лёшка смущенно вернулся в свой угол. Он мог пытаться сколько угодно, но был совершенно уверен, что это бесполезно. От попыток дотянуться до линий степь только больше возмущалась, сильнее бурлили потоки чистой и дикой степной магии. Не Лёшке с ними тягаться, не ему, слабаку, их оседлывать.

– Пятнадцатиминутная готовность! – раздался громкий голос из динамиков. – Начать автоматическую подготовку к запуску!

Лёшка затаил дыхание. Он вперился взглядом в циферблат наручных часов, следя за бегающей по кругу секундной стрелкой, всем сердцем желая, чтобы уж в этот раз, теперь ведь можно, так пусть теперь, обязательно…

– Транспарант «Отказ», – раздался безжалостный голос, – «Нули потенциометра обратной связи». Автоматическая подготовка к запуску прервана. Время четырнадцать пятьдесят девять.

У Лёшки упало сердце.

– Да с изделием всё в порядке! – неожиданно громко прозвучал в тишине пультовой возмущенный голос Димы. – Это всё ветер! Отклоняет ракету от вертикали, а автомат стабилизации превышает допуски поворота рулей!

– Спасибо, Дима, – поблагодарил Анисимов и потер уставшие глаза. – Мы поняли.

– Товарищи, надо что-то решать, – сказал кто-то из военных, кажется, сам председатель госкомиссии.

Анисимов пытался поймать взгляд Лёшки, и он поспешил закрыть глаза, изображая магический транс. Пусть Анисимов хотя бы будет спокоен и думает, что Лёшка пытается разобраться с погодой.

Народ из пультовой перетек в соседний кабинет, к Лёшке подсел Дима.

– Слышишь меня? – шепотом спросил он.

– Да, – открыл глаза Лёшка.

– Как с погодой? – спросил Дима.

– Никак, – честно признался Лёшка. – Я тут ничего сделать не могу, там снаружи такое творится, что и десяток магов не справятся.

– Ясно, – коротко ответил Дима. – Лишь бы не отменили пуск. Если отменят – всё, хана. Не будет в Сибири космонавтики.

Лёшку снова затрясло от ужаса. Он уже готов был признаться Диме, что половина накладок произошла по его вине, но тут с совещания вернулась госкомиссия. Дима тут же резвой рысью поскакал навстречу Анисимову.

– Последняя попытка, – сказал тот. – И блокируем все цепи формирования отказа. Всё равно третья проверка показала полный порядок.

Он обернулся к перископу и совсем уж тихо попросил:

– Давай, родная, не подведи.

Димка прямо на ходу натянул противогаз и ломанулся к двери, остальные инженеры кинулись следом. Лёшка не мог решить, что лучше: признаться в диверсии или подняться наверх, сотворить какую-нибудь особо мудреную печать – и позволить магическому вихрю разорвать себя на части, и тем самым избежать позора.

За невеселыми мыслями он не заметил, как вернулись инженеры. Очнулся только, когда из динамиков раздалось:

– Последняя попытка к пуску!

У Лёшки уже не было ни физических, ни моральных сил следить за временем. Он мог только смиренно ждать сам не зная чего.

– Транспарант… – начал человек за пультом, и сердце у Лёшки сжалось, – «Готовность к пуску»! Время шестнадцать ноль-ноль.

В пультовой было очень тихо.

– Ключ в положение «Пуск»! – скомандовал главный пускающий. – Нажать кнопку «Пуск»!

Время словно сгустилось и потекло медленно, как липкий сладкий мед. Не открывая глаз, Лёшка видел, как бесконечно долго тянется к кнопке рука, как палец вдавливает ее в панель; слышал, как воет над поверхностью ветер, как песок царапает обшивку ракеты; чувствовал, как могучей волной плеснулась прочь от площадки дикая степная сила…

– Пошла-а-а! – выдохнул Анисимов.

Лёшка открыл глаза и увидел, как Дима вытирает слезы.

Ракета взлетела, и уже ничто не могло ее остановить. Они справились.

 

Красноярск-26, 27 августа 1964 года

В кабинет Анисимова Лёшка входил хоть и немного удивленным – зачем это вдруг вызвал его ведущий конструктор? – но с легким сердцем. После успешного запуска во всем КБ прочно держалась атмосфера совершенно праздничная, и несмотря на все душевные терзания, ей поддался даже Лёшка.

Так что никакого подвоха он не ожидал. Тем неприятнее было от того, что за рабочим столом Анисимова сидел не сам Владимир Иванович, а – кто бы мог подумать! – тот самый подполковник с Байконура!

– Входи, входи, магический сотрудник, – поманил он Лёшку.

– Младший магический сотрудник Кузнецов, – зачем-то представился Лёшка, хотя было очевидно, что подполковник знает его имя.

– Подполковник Шибаев, – хмыкнул он, не поднимаясь с места. – Садиться не предлагаю, – он гаденько улыбнулся, – а вот сесть – это запросто.

– Что вы… – начал сидящий тут же Анисимов, но подполковник его остановил властным движением руки.

– Давай, магический сотрудник, рассказывай, – подбодрил он. – Зачем запуск срывал дважды? Поиграться захотелось или целенаправленное вредительство?

Анисимов ахнул. Лёшка сжал кулаки. Вот почему подполковник рядом крутился – следил! И кукиши же еще складывал как бы между делом – прятался от Лёшкиного магического взгляда за самым простым и действенным оберегом! А ведь до чего актер хороший, Лёшка и не догадался посмотреть и проверить… да даже заподозрить в нем мага!..

– Ни то, ни другое, – твердо выговорил Лёшка. – Производственная необходимость! Готов ответить за свои действия!

– Неожиданно, – признал Шибаев. – Обычно все больше открещиваться начинают, мол, я здесь ни при чем. Излагай, слушаю.

И Лёшка принялся излагать. Честно, без утайки: о своих расчетах, о неблагоприятном восемнадцатом августа, об упершемся рогом парторге Рядинском и решении своими силами оттянуть старт до безопасного времени. Шибаев слушал не перебивая, только изредка черкая что-то в своем блокноте. Когда Лёшка выдохся, Шибаев повернулся к Анисимову и коротко спросил:

– Были расчеты?

– Были, – подтвердил он. – Я Лёшу отправил к Рядинскому, он дату назначил, у меня права ее менять не было. Тем более что изделие еще пятнадцатого числа было полностью готово к пуску.

Шибаев поднялся из-за стола, тяжело прошагал мимо застывшего, как статуя, Лёшки до двери и крикнул в коридор:

– Рядинского в кабинет.

На Лёшку словно напал столбняк, не получалось шевельнуть ни рукой, ни ногой, удавалось лишь изредка сглатывать да дышать через раз. Собрав в кулак всю волю и едва сдержавшись, чтобы не добавить еще и магической силы, Лёшка моргнул. Он уставился в стену и не мог заставить себя посмотреть на Анисимова. Так разочаровать и подвести Владимира Ивановича, к которому Лёшка питал самое искреннее уважение… Чувство стыда было даже сильнее, чем паника в бункере под стартовой площадкой. Лёшка ощущал, как пылают щеки, и знал, что заслужил всё это.

Рядинский вразвалочку зашел в кабинет, но быстро подобрался, увидев за столом незнакомого подполковника. Шибаев представился.

– Вы назначили первый пуск шестьдесят пятой машины на восемнадцатое августа тысяча шестьдесят четвертого года? – строго и официально спросил он у Рядинского.

– Я, – не стал отпираться тот.

– Почему вы настаивали именно на этой дате? – наклонился вперед Шибаев.

– Да понимаете, – смущенно улыбнулся Рядинский, – у Михал Михалыча-то из министерства день рождения восемнадцатого числа. Хотел, так сказать, подарочек сделать…

Лицо Шибаева в одну секунду словно застыло.

– Подожди-ка в коридоре, Кузнецов, – попросил он.

Лёшка послушно выплелся в темный коридор. На душе было гадко. Он прислонился к стене, чувствуя, как подкашиваются ноги. Вот и всё. После такого выговором не отделаешься.

Так он и стоял, не зная, сколько времени прошло: минута, час или год. Из-за двери доносились голоса – всех по очереди, – но ни слова разобрать было невозможно, даже интонации тонули в стенах. Когда его, наконец, позвали, Лёшка был готов уже на любую новость. Хоть лес валить, хоть расстрел – лишь бы не ждать больше в неизвестности.

– Где мозги твои были, Кузнецов? – доброжелательно поинтересовался у него Шибаев. – Почему ж не догадался в Москву рапорт написать, а, дурак ты самостоятельный?

Лёшка озадаченно заморгал. Угрозы в голосе слышно не было. Зато жмущийся в углу Рядинский выглядел донельзя жалко.

– Не догадался… – повторил Лёшка.

Вряд ли он смог бы выдавить еще хоть слово.

– Пойдешь ко мне на Байконур служить? – неожиданно спросил Шибаев. – У тебя прям талант со степью работать! Никогда такого не видел!

Анисимов кашлянул.

– Вы, Матвей Матвеевич, кадры у меня не переманивайте, – попросил он.

– Попытка не пытка, а? – хмыкнул Шибаев и вздохнул: – Да дыши ж ты уже, Кузнецов, а то посинеешь.

Лёшка послушно задышал.

– Значит так, Кузнецов, считай, в рубашке ты родился, – сообщил ему Шибаев. – Очень уж мне понравилось, что ты там в степи творил. И выкладки твои я посмотрел – грамотные и однозначные, не взлетела бы ракета. Я и сам-то приехал на площадку смотреть, как она не взлетит, и если б ты не влез – не сомневайся, посмотрел бы. Так что ты хоть и диверсант, но честь своего КБ защитил.

Лёшка поверить не мог в то, что слышит.

– Выговор тебе за самодеятельность, – посуровел Шибаев. – С занесением в личное дело. Формулировку я потом придумаю, чтобы смотрелась хорошо. Ну а благодарность за спасение тебе начальство как-нибудь выразит во внутреннем порядке, это уж без меня. И предложение о Байконуре в силе остается. А вы, Семен Петрович, – он обернулся к Рядинскому, – идите-ка в отдел кадров за трудовой книжкой. Утомились уже, отдохнуть пора…

Он кивнул присутствующим и вышел из кабинета. Рядинский потрусил вслед за ним. Лёшка всё еще внимательно изучал стену.

– Что ж ты молчал, Лёша? – спросил Анисимов, и Лёшка не выдержал, слезы потекли по щекам.

– Я!.. Не думал!.. Так!.. – выдавил он и потер глаза кулаком в последней жалкой попытке удержать лицо.

– Да теперь-то что уж? – улыбнулся Анисимов, и Лёшка снова покраснел как рак. – Самое главное – полетели!

 

Дмитрий Лукин

Пусть только попробуют!

Колдун привез в город тучи – проклятье гипертоников. Мрачные, тяжелые, никогда не изливающиеся дождем, они постоянно плыли за колдуном, закрывая от его глаз ненавистное солнце, но не могли подарить прохладу. Вот и сейчас жарким июльским вечером тучи закрыли большую часть неба, а столбик термометра в городской метеостанции упорно держался на отметке тридцать градусов.

Колдун вел ночной образ жизни, отлично видел в темноте и болезненно воспринимал яркий свет, особенно солнечный. Тучи следовали за его машиной, кораблем, яхтой. Провожали в одном аэропорту и встречали в другом. Они не просто затемняли мир, а в буквальном смысле создавали нужную рабочую атмосферу.

Черный лимузин «Линкольн» остановился в пятидесяти метрах от береговой линии – напротив главного входа гостиницы «Ореанда». Опередив шофера, к машине подбежал услужливый швейцар в красной униформе а-ля гусар, открыл дверь, выпуская на волю мягкую обволакивающую музыку, и застыл, заложив правую руку за спину.

Музыка увлекала и притягивала. Швейцар боролся с искушением заглянуть в салон, вспотел, но, наученный горьким опытом, не шелохнулся.

Колдун не спешил выходить. Сначала – статус, потом – личность. Уважаемого человека не грех и подождать. Всё нужно делать основательно и представительно.

Но и передерживать паузу не стоило. Колдун вылез на свет божий и сам быстро захлопнул дверь, спрятав сладкую музыку от случайных прохожих. Сейчас он устал и не было нужды завлекать невинных жертв. Этим он займется завтра.

Как и полагается, колдун был весь в черном с головы до ног. Шляпа, очки, костюм, туфли – всё черное как смоль. Колдун вдохнул жаркий спертый воздух, развел руки в стороны, разминая тело после долгого сидения в машине, и, улыбаясь сопровождающему сумраку, огляделся. До самого моря над городом стояла мгла. Это было хорошо. Правда, тучи немного перестарались, но ведь и место не обычное – жемчужина южного берега Крыма, Ялта, город солнца, город счастья. Слишком много сиропа, света и беспечности. Хоть тучи добавили свежих красок, пусть и мрачных. Вон какой-то ребятенок мыльные пузыри пускает! Щелчок пальцами – и мыльный раствор прокис. Не пускаются больше пузыри! Детский плач, истерика, причитания матери. Так уже лучше. Здравствуй, Ялта! Тебя ждут большие перемены! Нельзя быть такой солнечной и беспечной. Увы! Природа не терпит однообразия и скуки. Светлые дни закончились – в город пришла серость.

Местные и отдыхающие в ожидании проливного дождя валом валили с пляжа.

Колдун не смог отказать себе в удовольствии постоять и понаблюдать за перепуганной толпой. Испортить отличный вечер стольким людям – это было здорово. Неплохое начало командировки. Колдуну положительно нравился этот город. Здесь можно хорошенько развернуться. Испуганная толпа, торопливо семенящая мимо и завистливо поглядывающая на черный лимузин, наполняла сердце колдуна радостью и весельем. Он даже забыл об усталости и чуть-чуть расслабился. Наверное, поэтому и не сразу заметил, как его родные черные тучи, наплевав на розу ветров, не спрашиваясь, начали медленно уплывать обратно к горам – прочь от берега.

Колдун почувствовал холодок внутри и обернулся.

Навстречу ему, задушевно болтая о какой-то ерунде и уверенно топая по асфальту босыми ногами, шли двое детей – мальчик и девочка – с выгоревшими махровыми полотенцами через плечо. Оба одеты в какие-то мутные шорты и футболки. Волосы у обоих мокрые. Дети посмотрели на лимузин, как на непонятно откуда взявшееся нелепое чудище, и взгляды их были полны сочувствия.

– Оба-на! Зырь, какой тарантас!

– Похоронная колымага! Я видела в кино, как на таких гробы перевозят. А за рулем – гробовщик! Наверное, кто-то умер.

– То другие, – со знанием дела пояснил мальчишка. – Эти для толстых начальников!

– Бедняжки! В жару ездить на черной машине! Потом, наверное, обливаются!

– И шофера, зырь, тоже в черное обрядили. – Мальчишка сочувственно покачал головой.

– Отстань ты от него, – заступилась девочка. – Видишь, дяде и так плохо. Перегрелся. Но этот хоть на воздух вышел, а богачу каково? Внутри сидит – потеет. И богатству не рад. На лимузине кататься – тяжелый труд! Вентилятор туда не поместится. Богач и хотел бы под дождем босиком пробежаться, да кто ж ему позволит?! Не солидно! Простые вещи для этих капиталистов – непозволительная роскошь!

Тут они оба захохотали.

Уже почти миновав лимузин, девчонка заглянула в тонированное стекло, состроила сама себе забавную рожицу и, поправив русые волосы, засмеялась.

Колдун смотрел на детей, точно загипнотизированный удавом кролик, и не мог понять, что происходит. А дети, мило беседуя, уходили все дальше, перейдя с дороги на тротуар. И черные тучи, словно убегая от них, уплывали всё дальше к горам, открывая небо над Ялтой.

Колдун вздрогнул, глянул на небо, снял темные очки и тут же, зажмурившись, отвернулся: по глазам резануло солнце. Он уже плохо соображал, что делает. Собрав всё негодование, вперил ненавидящий взгляд в этих наглых детишек. Но их уже нигде не было. Тяжелый испепеляющий взгляд упал на зеленые кусты лавровишни, посаженные вдоль тротуара. Листья на этих кустах пожелтели и опали.

Колдун был в ярости.

– Ничего, еще свидимся, – прошипел он и исчез в гостинице, забыв про чаевые швейцару.

У стойки регистрации его встретила милая девушка с красивой улыбкой.

– Здравствуйте, мистер Крейтон! Меня зовут Алёна. Добро пожаловать в Ялту. Надеюсь, вам у нас понравится. Давайте ваш паспорт, деньги и держите ключи. Номер на третьем этаже с видом на море. Ваши вещи уже там. Саша проводит.

– Не надо провожать, сам найду! – грубо ответил колдун, положив на стойку паспорт и доллары.

– Ладно. Как будет угодно. – Алёна увидела дрожащие пальцы мистера Крейтона и перестала улыбаться. – Можете подниматься, а я пока всё оформлю. Паспорт и сдачу заберете вечером.

Колдун кивнул, схватил ключ и зашагал к лифту.

В номере он сразу зашторил окна и, не разуваясь, упал на кровать. Даже принять душ после дороги не было сил, а впереди семинар для аборигенов! Уже через два часа надо будет излучать силу и уверенность, соблазняя советских товарищей «американской мечтой» и «волшебным» долларом. В сущности, мелочь! Не в столицу ведь направили! Собственно, и делать-то ничего не нужно, лишь развлекайся…

Колдун припомнил наставления старших.

Советских лидеров и крупных чинуш партия давно взяла в оборот и выпестовала в нужном формате. Но города-миллионники – это еще не весь Союз. Брожение должно быть и на местах. А там не все нужные люди ориентируются в ситуации. Многие еще не догадываются, что пора бежать с тонущего корабля, что Союз уже всё – ёк! Вчерашний день, история! Надо бы приоткрыть им будущее, мистер Крейтон. Надо объяснить гражданам ситуацию, просветить местных пассионариев. И не просто просветить, а забросить в душу уголек, чтобы тлел внутри и распалял желания. Тогда аппетиты будут расти с каждым днем, а партия поможет их удовлетворить. Подскажет верные шаги. Товарищи должны работать на партию. Нельзя упустить ни одного метра земли, ни одного предприятия, ни одной души. С организацией вам помогут. Вы справитесь, мистер Крейтон, или нам подыскать кого-нибудь другого?

Партия не простит ошибки. Отправят в астрал без обратного билета.

Колдун радовался, что его направили на ЮБК. Приятный климат, приличное вино. Про невоспитанных детей никто не предупреждал.

А теперь…

Как работать, когда сил нет? Перед глазами встали опавшие листья лавровишни. Да уж, перестарался! Черт бы побрал этих детей!

Колдун резко поднялся с кровати, разулся, разделся и пошел в душ.

Не помогло.

Остался самый трудный способ. Колдун сел на кровать, закрыл лицо руками и сосредоточился. Вокруг замелькали тени.

Через час он уже забыл про детей.

Семинар прошел с блеском. В главном конференц-зале гостиницы не было свободных мест. Администраторы принесли стулья, но всё равно на всех не хватило – многие слушали стоя. Колдун светился энергией и уверенностью, ловил восхищенные взгляды и просвещал, просвещал, просвещал.

Связи налажены, направления работы обрисованы: семинары, собрания, лекции, личные встречи, выступление в исполкоме. Лучше не придумаешь!

Но успех достался дорогой ценой. Пришлось отдать много жизненных сил. Партия не возместит, потому что вляпался по дурости. Количество потерянной энергии равнозначно стандартному золотому слитку.

Детишки должны ответить.

На этот раз колдун решил действовать осторожнее.

Хотел было навести справки у охраны, откуда, мол, ребятки и кто такие. Но передумал. Еще нехорошее подумают. И не положено по статусу колдуну с детьми бодаться. Коллеги засмеют. Партия если узнает, сразу накажут. Всё придется делать самому.

Вечером следующего дня, когда жара немного спала и солнце приблизилось к горам, колдун залез в лимузин и стал ждать детей, как хищник жертву. Пусть только девочка посмотрит на свое личико в тонированном стекле! Сама себя не узнает!

Дети явно не торопились. Он прождал два часа. Наконец босяки появились из-за поворота. Всё так же мило беседуя, они теребили свои полотенца, а мальчишка еще и руками размахивал от переизбытка чувств. Лимузин не заметили, словно и не было его. Прошли мимо – не глянули.

Девочка все-таки посмотрелась в зеркало заднего вида и поправила волосы, но предпочла для своих девчачьих целей невзрачный жигуленок, припаркованный почти у мусорных баков.

Колдун был уверен, что самое страшное случилось вчера, что хуже быть не может. Но деткам показалось недостаточно насмешек: теперь на него просто не обратили внимания, превратили в пустое место. Стало быть, два часа времени он убил просто так. Кто заплатит?

Колдун снова ощутил холодок под лопатками. Приманка не сработала. Придется самому идти на прямой контакт. А это провокация. За такое и наказать могут. Но кто донесет? Партия ничего не узнает. А пока надо развеяться.

Он вернулся в номер, переоделся и отправился гулять по набережной – изучать местную фауну в естественной среде обитания. Между делом попил молочный коктейль в магазине «Пчелка», купил бинокль в магазине «Чайка» и осел дотемна в валютном ресторане «Маргейт». Восхитился персоналом. Никого обрабатывать не надо, все ребята правильно жизнь понимают, все свои, партийные.

В сумрачной обстановке, за рюмкой коньяка, попыхивая сигарой, колдун обдумывал план мести.

Возвращался в гостиницу пешком. Любовался ночной Ялтой и представлял, какой курорт здесь можно отгрохать в недалеком будущем. Всю нищебродскую шваль отселить в горы, а центр и набережная – только для богатых. Рестораны, пятизвездочные гостиницы, казино, развлекательные центры. И никаких пельменных, никаких столовок и ширпотреба. Только бутики, только эксклюзив и мировые бренды! Ялта – курорт для богатых. Надо подкинуть эту идейку в исполком. Но не завтра. Лет через десять. Сейчас не оценят, не поймут. Кадры не те.

Он выследил старых знакомых на пляже. Дети плескались у волнореза.

Очистить полсектора – никакого труда. Кто-то плохо себя почувствовал, кому-то стало жарко, кто-то вспомнил, что его ждут. Пять минут – и в радиусе пятидесяти метров от двух невзрачных полотенец не осталось ни одной подстилки. Детишки наконец вылезли на берег, вытерлись и оделись. Самое время пообщаться. Ваш выход, магистр!

Колдун подошел и, когда его заметили, поднял взглядом крупную гальку на метр от земли. Галька зависла в воздухе и не собиралась падать. Дети заинтересовались.

– Хочешь, я тебя научу этому? – ласково спросил колдун.

– Что вы! Что вы! – затараторил мальчишка, испуганно отмахиваясь руками. – Пусть себе лежит. – Галька тут же упала. – Обожаю, как они хрустят под ногами. А надо будет запульнуть в кого-нибудь, так мне нагнуться нетрудно. – Он нагнулся и схватил гальку, похожую на куриное яйцо. – Черепушка на куски разлетится – и никакого цирка!

– Кстати! Классно придумал! – подключилась девочка. – Вы, дядя иностранец, садитесь в свой лимузин, едьте за троллейбусом «единичка» прямо до остановки «Цирк». Там сразу увидите. Обращаетесь к директору с этим номером, и, может быть, вас поставят в программу. Да точно поставят! Вы же американец!

– Ну или тут, на набережной, – сказал мальчишка, – можете фокусы показывать. Шляпу на асфальт положите – вам копеечек накидают. А перед нами выпендриваться не надо. У нас всё равно денег нет.

Колдун заскрежетал зубами.

– Я хотел по-хорошему, но теперь придется по-плохому! Сами виноваты!

– А котелок по-плохому не треснет? – спросил мальчишка, подкидывая гальку в ладони. – Это тебе не Америка, дядя! Это Крым! Ялта! Забыл, куда приплыл? Укачало с непривычки?

Колдун снял очки.

– Так даже проще. Не надо тратить время на уговоры. Сейчас вы оба идете за мной! Тихо и молча. Камень брось!

Ребята переглянулись. Мальчик опустил руку с галькой, но пальцы не разжал.

– Он, кажется, всерьез, этот фокусник! – догадалась девочка.

– Не хочет в цирке работать. Не крокодил Гена. Деток советских обижает. Невоспитанный иностранец. Типичное американское образование!

– Малыш, если я на тебя дуну, ты превратишься в пыль вместе со своим милым созданием, – пригрозил колдун.

Дети прекрасно понимали, что так и будет.

– А если я на тебя плюну, ты скукожишься и останешься таким на всю жизнь, – искрясь от радости, пролепетало «милое создание» с ясными зелеными глазищами. – Паркинсон придет – пальцы скрутит, астмой заболеешь – дышать толком не сможешь, какой там дуть!

И это тоже было правдой.

– А на нее дунешь, я тебе галькой в черепушку засажу! Мозги подправлю! Хирургически! С двадцати шагов по бутылке не промахиваюсь. Ты дыши осторожней, дядя. Носом. Рот откроешь – в лобешник прилетит! Сам виноват.

– Ну что вы, мальчики, раздухарились как дети! Давайте не будем дуться и плеваться! Дядя просто постоит, подышит носом, а мы спокойно пойдем домой. Вот и договорились. Пошли, Коля. Дядя умный, дядя согласен. Видишь, кивает? Нет-нет, не надо открывать рот. Мы и так всё поняли. Мы уже уходим. Ты камень-то не выбрасывай пока. Мало ли!

И они ушли, заскрежетав галькой.

Колдун дождался тишины, сглотнул и огляделся: залитое солнцем море, кричащие чайки над волнами, белые катера плывут навстречу друг другу (один – к Ласточкиному гнезду, другой – обратно), мужичок в плавках собирает пустые деревянные лежаки и тащит их под навес, отдыхающие снова оккупировали пляж – побросали свои выцветшие подстилки прямо на гальку. Детей и дух простыл.

Будь она неладна, эта галька! Песок! На нормальном пляже должен быть только песок! В Союзе всё не как у людей!

Колдун посмотрел под ноги – на гладкие округлые камни, приказывая одному взлететь. Ничего не вышло. Сосредоточился сильнее и даже вытянул руку. Не помогло. Тогда колдун, багровый от злости, наклонился, схватил камень рукой и попробовал поднять. Но снова ничего не вышло. Галька лежала как приклеенная. Пусть себе лежит. Обожаю, как они хрустят под ногами. Тогда колдун выпрямился и начал прыгать и бегать по пляжу как сумасшедший. Ни одна галька не заскрежетала под его ногой.

Колдун был в ярости. Ноги болели: дорогие ботинки явно не предназначались для беготни с прыжками по склеившейся гальке.

Но самое интересное его ждало впереди. Возвращаясь в гостиницу, он заметил непонятную возню возле своей машины.

Подошел ближе и обомлел.

Заднее стекло лимузина покрыто белой пеной. Руки уборщицы утонули в этом «сугробе» по локоть, но она не сдается и активными размашистыми движениями оттирает мочалкой невидимую грязь. Тележка с ведрами, мочалками, тряпками и батареей моющих средств в виде порошков и разноцветных жидкостей стоит рядом посреди огромной лужи, а мутная вода стекает на асфальт и уже подбирается к передним колесам лимузина.

– Что здесь происходит? – вежливо поинтересовался колдун.

Спокойствие и безмятежность! Кругом люди. Спокойствие и безмятежность! Плюс американская улыбка!

– Вот, отмываю, а оно никак. Менять надо вам стекло. Уже пять минут оттираю – бесполезно.

– Что значит «никак»?

– Сами смотрите.

Уборщица вылила на стекло полведра воды, схватила тряпку с тележки и вытерла все потеки.

– Всё, дальше сами отмывайте: у меня не выходит! Убегаю я! – Спецтележка затарахтела по асфальту куда-то к служебному входу.

Колдун, поморщившись, шагнул в лужу и подошел к багажнику. На кристально чистом стекле четко выделялись мутные надписи, явно выведенные пальцем:

РИТУАЛЬНЫЕ УСЛУГИ

ГРОБОВЩИК ВНУТРИ

СТУЧАТЬ ГРОМКО!

Советские дети на каникулах – страшная сила! Никакой магией не возьмешь!

А про кондиционер и не слышали! Думают, буржуи вентиляторами охлаждаются!

Ну что ж, сами виноваты. Теперь можно и устранить. Партия не осудит. Ее репутация под угрозой. Порча имущества налицо. Такое нельзя прощать. Его просто не поймут. А лимузин придется отогнать на корабль, в трюм. Надо только прикрыть чем-то стекло.

Колдуна разбудил стук. Прислушался: на балконе. К стуку прибавилось чириканье. Ну конечно! Заказал ужин в номер, поел на балконе, не убрал, вот пернатые и доедают. Нехотя встал и в одних трусах поплелся на балкон. Открыл дверь – воробьи упорхнули дружной стайкой. Пока убирал в комнату остатки ужина, сон прошел.

Солнце только-только появилось над горизонтом, но пряталось от колдуна за деревьями. Поэтому колдун не сразу вернулся в номер. Глянул на городской пляж: у воды уже полно подстилок. Зачем добровольно вставать в такую рань? Никто же пистолетом не угрожает! Они еще удовольствие получают, извращенцы! О! Дельфины за буйком! Где мой бинокль?

В двенадцатикратную оптику наблюдать за дельфинами оказалось куда интереснее. Колдун приник к окулярам, покрутил их и тут же опустил бинокль.

– Что за черт! Не может быть!

Он протер глаза и снова направил бинокль на дельфинов.

– Так и есть. Они!

Рядом с дельфинами плавали ненавистные дети. И не просто плавали – катались на серых спинах, держась за плавники.

Вот сейчас и поквитаемся!

План мести созрел мгновенно. Девочке стало плохо с сердцем, а мальчик не смог ее спасти. Утонули оба в трехстах метрах от берега! Дети, не заплывайте за буйки!

Ничего сложного, тут он сам справится. Никаких бесов, никакой потери энергии. Обыкновенная порча. Надо только подойти поближе. Да, придется топать на пляж.

Колдун надел носки, брюки и белую рубашку. Посмотрелся в зеркало: сойдет. Обулся, прихватил с собой ключи, зонтик и вышел из номера.

Лучшее место для атаки – край пирса. Прыгунов еще нет, никто не побеспокоит. Концентрация, удар, и можно спокойно возвращаться! Колдун снял темные очки и прицепил их за дужку на карман рубашки. Глубоко вдохнул, посмотрел на дельфинов и закрыл глаза.

Атака не удалась. Перед внутренним взором расплывались желтые пятна и мелькали «мушки». Сначала колдун грешил на солнце. Но мушек становилось всё больше. Колдун пошатнулся и чуть не упал в воду. Резко заболела голова. Пришлось уйти с пирса и сесть прямо на ненавистную гальку. Голова раскалывалась. Пробили во время атаки. Нокаутирующий контрудар. Классика. Но кто? Тени вокруг не мелькали. Дети не могли его увидеть. Вокруг – ни одного колдуна. Что за шутки?

Всё дело в дельфинах! Ну конечно! Они же природные телепаты. Но такое?! У них что, в головах станции РЭБ? Еще это солнце! Сквозь зонт пробивает. Валить отсюда нужно. Зря я на пляж сунулся. Ночью надо атаковать. Только ночью! Второй раз на посмешище выставили!

Дельфины плескались уже далеко: отвозили детей к Ливадии. Умные твари!

Хоть одежду стащить у этих гаденышей: пусть голые домой возвращаются. Куклу сделаю, иголок навтыкаю, вспомнят они мистера Крейтона! Где их подстилки? Черт! Бесполезно! Они же местные! В одежде купаются. В футболках и шортах. Чтоб не сгореть. Сам же в бинокль видел. Дурацкий обычай! И подстилок не берут – полотенца только.

Он огляделся: народу прибавилось, пляж наполовину заполнился людьми. А дальше еще два сектора. Где они свои полотенца бросили? На каком секторе? До вечера искать можно.

Колдун надел очки и закрыл зонтик: всё равно от него никакого толку. Солнце прямо в глаза лупит. Голова раскалывается. Шляпу надо было взять!

В номер! Быстрее в номер!

Приморский пляж. Полный штиль. Вечер. Солнце коснулось гор. Народу еще много, но свободное место для подстилки можно отыскать без труда. Спасатели уже ушли. С обеих сторон пирса в воду прыгают взрослые и дети. Визжат одинаково громко. Прыгают «ласточкой», «солдатиком» и «бомбочкой».

Рядом с прокатными катамаранами двое пятиклассников (мальчик и девочка) с тоской смотрят на пирс, но даже не пытаются встать. Оба уже обсохли. Девочка сидит на полотенце, обняв себя за колени. Мальчик полусидит-полулежит рядом, уперевшись локтями в гальку.

– Колдунишка-то наш всё, сбежал, укатил восвояси! Слышь, Тань?

– Что? – Таня загляделась на проплывающий катер.

– Тю-тю, говорю, мистер Крейтон! Командировка закончилась досрочно. Домой уплыл, в Штаты! Партия отозвала. Не оправдал доверия. Отчалил – не просигналил. По-английски ушел, хоть и американец. Мне Сашка сказал.

– Какой Сашка? С «Ореанды»?

– Угу. Брательник двоюродный.

– Вот и правильно! – встрепенулась Таня. – Пусть у себя народ мутит, а нам и так хорошо. Надоели уже, ей-богу! Только одного отправим – уже следующий на горизонте маячит. И каждый раз – то же самое!

– Точно! Никакого разнообразия! Лекции для чиновников, реклама Америки, тайные общества, встречи по вторникам и четвергам, пьянки, оргии, доллары пачками, золото слитками. Хоть бы раз что-то новенькое придумали! Этот, правда, с тучами забавлялся.

Он сел ровно, скрестил ноги и выпрямил спину.

– Да уж… Деградирует партия. Кончаются у них колдуны. Наверное, всех нормальных в Москву и Киев отправили, а к нам остатки посылают. Прошлый-то посильнее был. А этот совсем никакой. Всё тени вокруг него крутились. Нельзя же так открыто бесов приманивать! Только и торговался с ними! Всё переплатить боялся. Противно смотреть было. Сам ничего сделать не мог. А другие, помнишь? Всё места силы искали, на Медведь-гору лазили, на Чатырдаг поднимались, по пещерам ползали. Зачем? – Таня повернулась и схватила друга за плечо. – Скажи мне, Коля, зачем бесовщину на ровном месте разводить да по горам-пещерам ползать, когда сила – вот она! – везде разлита: и в воздухе, и в земле, и на море. Только протяни руку и бери сколько надо!

– Не знаю, Таня. Не всем, наверное, природа силу дает; отсюда и бесовщина. Может, не с добрыми мыслями приходят. С колдунами не получается, так они военные корабли послали. А всё равно не складывается. Только направились к полуострову, как тут же в штаны наложили и сразу домой – ремонтироваться. Показал им наш «Беззаветный». Заложил традицию. Не понимают, что сакральная тут земля.

– Они же не успокоятся, Коля. Партия и дальше будет нам гадить. А мы вырастим и в Москву поедем учиться. Мама говорит, там самые лучшие вузы. На кого Крым оставим?

Коля набычился:

– Я никуда уезжать не собираюсь!

– Что это я – одна в Москву поеду? А кто меня охранять будет?

– Ладно, ладно! Вместе поедем. Нам еще школу надо закончить. Куда торопишься?

– А если они войну нам устроят?

– Пусть только попробуют! Мы же не навсегда в Москву. Мы же вернемся! Результат их очень удивит. Всё пойдет сикось-накось, и они десять раз пожалеют о своей затее. Говорю тебе, Крым – сакральная земля. Ничего у них не выйдет. Вот увидишь!

Он вытянул вперед руку – камешки под ладонью взметнулись и начали вращаться серой воронкой.

Таня хлопнула его по руке.

– Увлекаешься! Люди смотрят!

– Прости! Задумался. Скажи, а ты бы правда в него плюнула?

– Спрашиваешь! Мне слюны не жалко. А ты камень бросил бы?

– Конечно! Бесноватый гастролер нам убийством угрожал! Вломил бы со всей дури!

– Ты настоящий рыцарь! – умилилась Таня.

Коля покраснел и стал сосредоточенно рассматривать горизонт.

– Погнали к буйку, Жулика позовем!

– Шутишь? Он устал, ему отдыхать надо. Завтра встанем пораньше и со всей стаей поиграем. Хватит моря на сегодня. Пойдем лучше к тете Зине в «Пчелку»?

– Пойдем. Она нам опять по вазочке мороженого даст!

– И пакетик воздушного риса!

 

Ефим Гамаюнов

Отряд ДБРШ-2 имени Кирилла Мерецкова

– Родина дает вам еще один шанс… Несмотря на ваше предательство, на ваши преступления, Родина и лично товарищ Сталин! Те, кто вызовутся добровольцами, получат амнистию военпрокуратуры и начнут жизнь с чистого, незапятнанного листа.

Лейтенант оказался молоденьким, только из учебки. Новенькая фуражка, форма с иголочки, гладкое безусое лицо. Парнишка, каких много гуляет летними вечерами в парках под ручку с симпатичными девушками в ситцевых платьях. Там таким самое место, а вот тут… Хмыкнул дядя Вова, и сплюнул, чертыхнувшись, Дорохов, настоящий зека по кличке Сыпь.

Лейтенант переводил взгляд, пытаясь уловить на обветренных лицах хоть каплю понимания. Голос его подрагивал от волнения.

И всё бы хорошо, но сколько уже таких речей слышал Сергей? И каждый, стоявший с ним в хромом этом строю, десятки раз внимал подобным высоким словам. Разве теперь поверят? Но как неохота гнить и умирать в убойных ротах штрафбата. Под пулями ковыряя мерзлую землю у самых фрицевских окопов, без нормальной жрачки, без оружия, без смысла.

Но надежда всегда тянет, нашептывает: «А вдруг?»

И всё бы ничего, но больно уж молод лейтенант, да и черт бы с ним. Но вот странные фиолетовые петлицы на новехонькой форме, и очень странное название части ДБРШ-2…

Холодало. Костер на притоптанном пятачке снега долго не разжигался, но, наконец, слабый огонек захрустел веточками. Сергей осторожно подул, пламя послушно перекинулось выше, оставив за собой красные угольки. Хорошо!

– Лихов! – Он вскочил, почти столкнувшись с Герасименко. Щегольскую шинель сменил добротный полушубок, не новый, зато теплый. Лицо лейтенанта заросло редкой светлой щетиной, щеку пересекал белый шрам. Война резко меняла людей, и узнать в этом стреляном жестковатом человеке совсем сопливого летёху с двухмесячных курсов было сложно.

– Слушаю, командир.

– Что с огнем? Добро. Помоги «колдунам» с палаткой, вымотались совсем. Я тут дальше смогу.

Рядовой Сергей Лихов козырнул и двинулся к топчущимся у края сосенок отрядным техникам. «Колдунами» их прозвали сразу, да и кто они, в самом деле, если не колдуны? Парни толковые, головастые, только вот руками не всегда после своей работы ворочающие. Дядя Вова кивнул подошедшему, протянул жердины – лезь внутрь.

Когда палатка, выгибая под холодным ветром стенку и хлопая входным клапаном, стояла, все четверо исходили паром, жадно вдыхая стылый вечерний воздух.

– Э-эх, столько работы, а простоим? Ночь? – Дядя Вова, крепкий седобородый солдат, вытянул из кармана кисет и протянул. – Угощайтесь, товарищи.

Молча свернули самокрутки, задымили. Не хотелось думать про завтрашнее утро. Снова переход? Бой? Ясно, что не отдых – в такой спешке на курорт не перебрасывают.

– Ночью жахнет, – шмыгнув, сказал Лёха Пуговкин, самый молодой из «колдунов». – Такой дубарь придет, мама не горюй!

– Эт да, – кивнул дядя Вова. – Придет, жопы морозить.

Переход по покрытым густым лесом холмам, с коротким привалом в узком распадке, вымотал всех. «Ходуны», поставив большую ротную палатку, потянулись кашеварить к разгоревшемуся костру. Сергей смотрел на небольшую группку людей, и внутрь ему заползал холод почище намечавшегося ночью дубаря. Так бывает, когда по коже морозит даже летом. Словно подсказывает кто, приподнимая волоски, – жди, человече, скоро уже.

А что конкретно… думай, солдат, сам.

Они побросали скуренные до самых губ «ножки», заторопились к огню. На дежурстве сегодня братья Самедовы, те еще вояки, а готовить умели знатно. И, что очень ценили, – быстро. За двадцать шагов Сергей учуял теплый хлебный запах каши. В животе заурчало.

– Тихо ты, – старший Самедов цыкнул на сунувшегося к котлу бойца, – еще свали, шайтан! Минут двадцать жди, только вода закипела.

Закипела – не закипела, а запах шел одуряющий.

– Свержин, как машины? – Командир кивнул на край леса. – С воздуха не заметят?

Свержин, молчаливый, как большинство сибиряков, хмуро кивнул.

– Порядок, поставили под соснами, пусть хоть заубереров пускают, никто не учует.

– Добро. Баландин, твои сильно устали?

Дядя Вова почесал бороду и ответил:

– Морозно сёдня. Больше тратим, почем обычно, тут, как говорится, никуда.

– Во, загнул, – хмыкнул кто-то, наверняка Женька Малой. – Тебя, дядь Вова, если немцы в плен возьмут, точно расстреляют. Ты так скажешь, хоть голову выбрасывай: ничего не ясно!

Солдаты засмеялись. Даже Герасименко усмехнулся.

– Нам в плен никак нельзя. Там и смерть будет избавление, аненербы из нас все жилы повытягивают, к мамке не ходи! – отозвался Баландин.

– Верно говоришь, Владимир Михайлович, нам в плен нельзя, – кивнул лейтенант. – Сергей! Возьми кого-нибудь, сходите за дровами, пока совсем не стемнело.

Лихов свистнул Малого и Лёху Пуговкина. Уходить от костра не хотелось, мгновенно в лицо словно ковшик мороза плесканули. А тот и рад растечься по плечам, да на спину, будто обнимая.

На невысоком лесистом взгорке ветерок чувствовался сильнее: отряд стоял в большом разломе. Будто кто могучий стукнул кулаком в землю, оставив широкую яму, окруженную лесом. Костер разожгли под прикрытием нависшего края, даже вот отсюда, с двухсот шагов, почти не видно его. Бойцы прошли мимо застывших, словно сказочные великаны, дэбээрша, чуть углубились в лес. Сергей приметил несколько поваленных ветром деревьев и махнул топором: берем эти.

В бараке темно, тихо. Слышно, как где-то в углу, под сеном, шуршит мышь. Хочется пить, но вставать сил нету.

– Лёх, – зовет Сергей. – Ты там как, жив?

– Хрен знает, – тихо отвечает Лёха Пуговкин. – Голова едет совсем и кружится всё.

Ясно, у всех одинаково, даже у медведей типа Свержина или Баландина. Только они бывалые, повырубались и сопят себе, седьмой сон видят.

А пить хочется.

Лихов кое-как садится на топчане, встает, шатаясь словно пьяный, и идет к столу, где в бачке вода. У стола замер, упершись в него локтями, Дорохов. Сергей встречается взглядом с Сыпем и удивленно смаргивает – они светятся. Слабо, едва видимо, но точно светятся!

– Вот тебе и комсомол, братишка, да? Товарищ Сталин, мать его, учудил такое, чего как бы и нету, бляха муха, а есть, комарина душа.

– Тихо ты, – чуть испуганно одергивают Сыпя из темноты. – Сейчас услышат и, того, сошлют, куда мама не горюй.

– Куда уж дальше-то? – хмыкает Дорохов. – Думаешь, есть куда еще?

Сергею пить уже расхотелось, в желудок словно бухается комок льда. Попали они так попали, это точно. Рассказать кому – дураком сочтут, в лучшем случае. Только вот рассказывать они никому не смогут, было такое убеждение.

– Командир, – оторвавшись от еды, обратился к лейтенанту рядовой Батенев. – Я вот думаю, завтра же снова с утра выступим или обождем до обеда?

Герасименко ел осторожно, дуя на каждую ложку. Некоторое время он молча жевал, а потом нехотя, будто через силу, ответил:

– Выступаем с самого утра. Наша задача – завтра занять оборонительную позицию на высоте у хутора Тёпловка, и чем раньше мы эту задачу выполним, тем точнее выполним приказ командования.

– А что за Тёпловка такая, товарищ лейтенант?

– Хутор небольшой. Можно сказать, брошенный. Расположен на всхолмке с названием Лоховой. Под холмом речка Беленькая, – ответил командир отрывисто, будто говорил только самое необходимое, боясь сказать лишнее.

– А что ж такого в этой высоте важного? – осторожно, в потрескивающие костром сумерки, спросил Лихов. Невольно вспомнил свою деревеньку: точь-в-точь, и холмы и речка. Только далеко до его Камышинки у Волги. Но по сердцу резануло: как там? Оттого и задал вопрос, да чуть сам не пожалел, что сорвались слова.

– По полученным данным, там может пройти небольшой отряд немцев с целью разведки возможного направления обходного удара крупных сил. Если пройдут и ударят с фланга, нашим только отступать снова.

Потрескивали угольки, звякали ложки по котелкам. И вроде понятна задача – зачем спрашивать? А вот всё равно не ясно – если такая небольшая группа ожидалась, зачем их отряд понадобился? А если не хватит простой пехоты, ну вывели бы танки и вдарили по фрицам. Или бомбами с самолетов.

– Баландин! – Лейтенант потряс перевернутым котелком.

– Слушаю, товарищ лейтенант! – отозвался дядя Вова.

– Пост как всегда, никаких лишних костров, и этот, проследи, чтобы как можно меньше горел. Всем по сто граммов, колдунам по сто пятьдесят. Остальным, слушай мою команду: отдыхать. Сегодня тяжелый день выдался, а завтра, может быть, втрое тяжелей будет. Вопросы есть?

Не в духе командир, ой не в духе. Какие уж тут вопросы еще…

Звезды над головой светили крупные, яркие. Луна не выходила, оттого да от мороза, казалось, их сегодня особенно много.

– Страсть, – выдохнул Женька. – Хрен сосчитаешь!

Насколько Сергей знал, был среди всего отряда Женька самым молодым, поэтому и звали его все просто: Малой. Ни фамилии, ни отчества – Малой.

– Слышь, а как у тебя отца звали?

– А я и не знаю, с приюта я. Мамку вроде Настасьей, а папки не видел никогда, – выдохнул Малой.

Да… Много таких. У него самого и родители были, и дед с бабкой в соседнем доме жили.

– Вот кончится война, приедешь ко мне на Волгу, я тебя с отцом своим познакомлю, коли жив будет. Он где-то на Белорусском, мать писала. Вроде как при обозе, после ранения. Он, знаешь, какой рукастый? Помню, такую лошадь из дерева сделал, все мальчишки мне завидовали.

Малой посопел и спросил:

– А тебе сколько, Серый?

– Двадцать пять почти. А тебе?

– Мне семнадцать две недели как.

– А что не сказал, отметили бы! Семнадцать лет… Почти мужик!

Малой засопел сильнее. Обиделся?

– Да ладно, Жень. Это я так, шучу. На войне все мужики. Она не выбирает, сколько тебе годков, верно?

– Верно, – согласился Малой.

Помолчали. Тихо, только в лесу потрескивают от холода деревья. И еще снежинки, сдуваемые с места ветром, чуть слышно шуршат по насту.

– Слушай, – спросил Лихов, – а как же тебя такого молодого в такой секретный отряд-то взяли, да еще и колдуном?

– Это я не знаю, – безмятежно отозвался Малой. – Думаю, командир у нас не простой, почуял как-то. Помнишь, как он дядю Вову сразу распознал? Как глянул, так и отрезал: колдуном будешь!

Сергей невольно усмехнулся. Теперь весело даже немного, а вот в тот день… Тогда от страха даже зубы клацали. У всего строя.

– Часть у нас не просто секретная, а сверхсекретная, – в строю хмыканье.

– А-а-а-атставить веселье! – Лейтенант замер, лицо его заливается яростной белизной. – И отряд не простой, а боевой! Имени знаменитого командующего фронтом Мерецкова! Ты! Из строя два шага вперед!

Палец указывает на Дорохова. Сыпь хмыкает и лениво делает пару шагов.

– В мире существует много различных сил, – Герасименко обходит Дорохова, а сам смотрит на разномастную шеренгу. – Некоторыми мы привыкли пользоваться: сила ветра, воды, электричество, бензиновые двигатели. О существовании иных пока даже не подозреваем. Или забываем о них.

Он доходит до конца строя и едва заметно наклоняет голову. Сыпя подхватывает, словно невидимым ветром, толкает в грудь, Дорохов чувствует, как ноги отрываются от земли, и он летит словно птица. Дорохов вопит не своим голосом, падает на землю. Та выбивает дыхание, крик обрывается.

– И вы отобраны, чтобы научиться пользоваться этими силами. Вы!

Лейтенант смотрит на притихшую напуганную людскую линию.

– Советская власть первой должна овладеть этими силами и с их помощью уничтожить всех своих врагов! И главных вы знаете! Это фашисты. Это захватчики. И, да! Предатели тоже. И они тоже враги, которых надо давить. Сейчас, сегодня, вы можете стать героями. Только не надо с этим шутить, иначе…

Он замолкает и обводит строй взглядом. Фиолетовые петлицы зловеще горят на отворотах шинели. Строй ежится и разглядывает сапоги. Сыпь кряхтит на земле, ругается сквозь зубы. Лейтенант встречается глазами с Сергеем, кивает:

– Ты, два шага из строя!

И Лихов чует, как трясется у него нутро, а в ногах такая дрожь, будто совсем не умеет ходить.

Из-под неплотно прилегающего края палатки лился слабый свет. Вместе с хмурым сумеречным утром в палатку заползал мороз. Крепкий, но Сергей уже и не помнил, как это, когда тепло. Поэтому тонкую струйку холодного воздуха воспринимал почти безразлично, но вылезать наружу всё одно не хотелось. Только приказ уже отдан, и, хочешь не хочешь, а пойдешь: лейтенант с приказами шутить не любил.

Ели наспех, плотно, предчувствуя, что следующая нормальная еда неизвестно когда будет. И будет ли, вопрос. После дядя Вова раздал всем по пятьдесят грамм крови. На вопросы отвечал: командир приказал. От медяного вкуса перед глазами поплыло, а затем в тело влилось тепло. Так всегда.

– Отряд! – Герасименко выглядел невыспавшимся и усталым. – Задачу вкратце вы знаете. Занять высоту и, при необходимости, уничтожить врага. Переход недолгий, но скрытный. Первой идет машина Дорохова. За ним в порядке номеров. Замыкающие Лихов и Свержин, расстояние двести метров. Жалобы есть?

– Нет, командир, – ответил за всех дядя Вова. – Всё как более-менее пока.

– Добро, – лейтенант поглядел на багряную полосу у горизонта. – По машинам!

Восемь ДБРШ и два обозных ГШР-3 застыли среди сосен. Лихов прошагал по снегу к своему дэбээрша номер шесть, полазил, осмотрел, отметив, что трещина на ноге не увеличилась, но проволока долго не протянет, надо менять. Закурил, дожидаясь подхода «колдуна». Короткие вспышки обрядов и шум оживающих машин вроде как и не замечал уже. Обыденным это стало. Привычным. От нечего делать проверил пулемет, обмотанный от снега мешковиной, заглянул в патронные ящики, подергал лючки для пулеметных лент, не примерзли бы. Те открывались хорошо.

Женька Малой подошел, расстелил дерюгу. Достал чашу, пучок трав, вытащил из ножен короткий острый нож.

Раньше Лихов расспрашивал «колдунов»: как и что. Самому порой до чертиков хотелось стать одним из техников, выучить все эти заморочки, жутковатые, неприятные, но в принципе обычные. А порой до холодных мурашек пронзала мысль: с какими же силами они имеют дело? Посмотреть со стороны – ведьмовство одно: травы, заклинания, кровь, жертвы. Как такое могло быть в Стране Советов? А вот было, оказывается. Правда, не для всех.

Но самой страшной была мысль – почему именно они? Не ученые, не специально обученные какие-нибудь люди, а… они вот? Тракторист дядя Вова, зека Сыпь, сам он, недоучка-технарь? Или малолеток Малой, который вон уже сбросил полушубок и развязывал повязку с незаживающей раной на предплечье.

Вот из-за этого вопроса он и бросил допытываться. Хватит с него просто войны, его понимания и его грехов. К чертям остальное!

Он торопливо сбросил полушубок, Малой не железный же, замерзнет, вон, шмыгает носом. Закатал рукав, размотал бинт. Женька забормотал непонятные слова, подковырнул ножиком присохшую корочку на руке Лихова, пуская алый ручеек на волю. Сергей скривился: неприятно всё же.

Кровь по лезвию ножика сбежала в подставленную чашу, «колдун» кивнул – хватит. Сергей прошептал затворяющие слова, приостанавливая ручеек. Силы у него было немного, поэтому до конца заживлять рану так и не научился. Может, и к лучшему: каждый день новую не резать. Женька пустил немного своей крови в чашку, забормотал громче, бросил сухую травинку из пучка и, взобравшись на лесенку «шестерки», плеснул из чаши машине на грудь. Вспыхнуло холодно и ярко, Сергей почувствовал, как в руки и ноги заползала чужая сила. Не холодная, не горячая, не добрая, не злая. Просто чужая, не человеческая.

Только это не страшно: он знал, как ею управлять.

Лихов чуть повел плечом, потом выпрямил и разогнул руку, другую… ДБРШ послушно повторял за ним: плечо, рука…

– Нормалек, чую его, – сказал Сергей.

– А я вот уже почти ничего не чую. – Женька выдохнул. – Ну, давай, удачи. Мне один остался всего.

– Спасибо, Малой.

Он подождал немного, привыкая к движениям деревянного механизма, ослабил контроль, накинул полушубок, хорошенько застегнулся и полез по лесенке в кабину. Машина слабо подрагивала, стремясь повторять каждое движение за ним, но Сергей контролировал своего робота: сила-то у того есть, а вот души… души у дерева нету. Поэтому человек и главный.

Через пятнадцать минут все машины ожили, техники погрузили остатки снаряжения в грузовых роботов, разместились сами, и грозный отряд из восьми боевых и двух обозных машин размеренно зашагал по склону заснеженного холма. Оставляя за собой странные и пугающе-непонятные обычным людям гигантские следы.

На коротком привале к Лихову подошел дядя Вова. Протянул махорки, раскурились.

– Слышь, не хочу показаться трусом, но, похоже, командир малёхо недоговаривает, – когда надо было, старшина Баландин говорил понятно. – Ничего сам не чуешь?

Сергей затянулся и прислушался к окружающему снежному безмолвию. Тихо, кроме ветра между ветвей, ничего особенного.

– Да вроде нет.

– Значит, нет, говоришь, – дядя Вова почесал бороду и прищурился. – А вот у меня парни говорят: идем мы к месту, где светит уж очень.

Лихов понимал, о чем это старшина: «светят» те вещи, у которых есть сила. Может, и не такая, как для оживления ДБРШ, другая, они разные бывают. Но любая сила «светила», и знающий человек может учуять ее. Знающий и умеющий.

– Думаешь, фрицы туда за этим могут пробираться?

– Не кажется мне эта Тёпловка уж очень важным пунктом. Далековато она от основного направления ударов, да? А думаю я, что хрен там маленький отряд будет. И думаю, что не простые туда фрицы лезут.

– Заубереры?

Баландин многозначительно поднял брови и вздохнул.

– А еще, не заметил, что идем-то по болоту? Не поэтому ли нам такое задание дали, а?

Вот тебе да! Еще новости, думай, сколько хочешь.

«Шестерка» мерно шагала по снегу, а в голове у Лихова крутились, складываясь в целую картину, догадки, недоговорки и размышления. А что, если остановились они вчера пораньше не потому, что притомились, а чтобы их приближение не засекли фрицевские «колдуны»? Уж что-что, а заметить «свечение» от ДБРШ аненербовские псы смогут, кто бы сомневался.

И получается тогда, что лейтенант Герасименко вел их не просто уничтожить отряд обычных немцев, а… Дальше Сергей ничего выдумать не мог. Предавать своих лейтенант не будет, не тот человек. Ни Родину, ни солдат. В этом Сергей Лихов был уверен твердо. А значит, ведет их куда надо и зачем надо! Так? Сергей тряхнул головой. Тьфу ты, вот ведь как голову забить можно! Нет уж, пусть идет, как идет. «Светит» там или не «светит»…

Он посмотрел по сторонам. Уныло-однообразные серовато-белые поля, с высоким сухим камышом. Снега немного, голые деревья с корявыми ветками по краю болота. Прямо тоска в сердце. И вдруг, у самого горизонта, он увидел голубую точку, присмотрелся – церковь! Ей-ей, она! Чуть погодя глаза различили отдельные домишки, сгрудившиеся сараи… Тёпловка, не иначе! И «светит» она, правда! Да так, что… тепло.

«Мое это! Наше! – подумалось. – И никому я это не отдам!»

В голову будто загнали раскаленный гвоздь, и разом мысли улетучились. Фрицы! Сигнал передал Дорохов, не зря его вперед командир посылал чаще других: умел Сыпь и засечь врагов раньше, и другим передать сигнал быстрее.

А тут как назло и укрыться негде – машины спустились с лесистого взгорка и теперь застыли на широком поле, лишь по самому краю деревья. Есть еще, впереди, но далеко. Шагавший справа Свержин высунулся из груди своей «четверки», свистнул. Сергей заметил, вытащил плечи из деревянного ящика-кабины.

– Давай к посадкам? – спросил сибиряк и кивнул в сторону. – По прямой заметно слишком.

От остального отряда их отделяло метров триста; там, видимо, тоже подумали про редкие черные деревья: один из обозных ГШРов уже топал к ним, второй разворачивался, немного неуклюже, на четырех ногах. Лихову подумалось в сотый раз – ну как человек может управлять четырьмя ногами? В боевом роботе всё как у человека: две руки, две ноги, только головы нет. И кабина на груди с водителем-«ходуном». Он двигал рукой – машина двигала деревянной ручищей, ногой – ДБРШа ногой. А как «колдуны» управлялись четырьмя? Да еще поддерживали связь всех «ходунов» с их машинами. Сильных колдунов в техники набрал лейтенант, право слово.

Мысли мыслями, а ДБРШа зашагал к деревьям. Сто метров – и можно будет опустить машину, хоронясь среди деревьев.

Ухнуло раз, другой, третий, на поле взметнулась земля, черными комками разлетаясь по небу. Лихов выругался и заставил робота почти бежать, хоть и трудное это дело.

– Фрицы! – услыхал он крик Свержина. – Фрицы, мать их так!

В небо взмыла красная ракета, а в голову плеснуло будто кипятком. Лихов застыл, повернулся. Приказ командира – в атаку! Но куда? Болото уходило к самой деревне, а слева – до далекого черного леса. Грязное поле, с клоками камыша и рваными яминами взрывов посередине. Впереди слева – небольшая черная роща.

– Давай, братишка! – снова голос Свержина.

– Куда? – заорал, аж в ушах зазвенело.

– Сюда, сюда давай!

– Команду в атаку не слышал?

– Обождем чуть, обстановку поймем, тогда и…

Лихов отмахнулся и тяжело забухал ногами, переводя ДБРШа в режим бега. Пальцы лихорадочно искали выступающие с боков кабины гашетки. Развязать бы мешковину, да когда уж тут? Свистнуло, позади раздался новый взрыв. Еще пара снарядов легли чуть в стороне от основного отряда. Стреляют три орудия? Всего? Или надеялись на неповоротливость больших машин?

Он добежал до отдававшего приказы командира в тот момент, когда надсадивший горло Герасименко послал «седьмого» и «восьмого» к Тёпловке.

– И чтоб мышь не проскочила!

– Мне куда? – проорал Сергей, едва переводя дыхание.

Машина послушная и маневренная, но сил отнимает много даже просто при ходьбе, а тут…

– За мной, Лихов! – услышал в ответ и двинулся за «единичкой» командира.

Они шагали мимо воронок от первых взрывов, быстро заполняющихся черной водой, оставляя Тёпловку справа. Лейтенант вел свою машину широкими зигзагами, Лихов, вспомнив тренировочные установки, двигался чуть позади и сбоку, стараясь не повторять траектории первого робота. «Только бы не провалиться!» Болото замерзло, ну а вдруг здесь ключи? Ухнешь ногой, поломаешь всего робота. Свистнуло – не наш снаряд! – взорвалось позади. Затем сбоку. Второй сбоку! Насколько Сергей мог определить, пока ни в один из ДБРШа не попали, шагающие машины несинхронно, но в то же время слаженно продвигались вперед.

Почти добравшись до рощи, чудом выросшей посреди болота, Лихов заметил четыре темных бугра. Черт! Он яростно поморгал, но нет, не почудилось. Те медленно отползали к деревьям! Бегущие впереди ДБРШа, должны уже совсем скоро добраться до «бугров».

Яркие вспышки пламени, и гром выстрелов.

Одного из шагающих роботов отбросило назад, деревянный великан гулко рухнул на землю, лишившись ноги. Другого ДБРШа развернуло, и Сергей отметил, что у того не было руки. Ярость бросила в жар.

– Врешь! – заорал он и побежал так, как никогда не бегал еще в тяжелой машине. Пальцы надавили обе гашетки, и, разрывая мешковину, заработали плечевые пулеметы. Пришлось чуть наклониться, компенсируя отдачу. Пули рикошетили от «бугров», Сергей видел это, значит, там – металл! И в то же время…

Они «светили», это совершенно точно!

– А чего они деревянные-то? – Дядя Вова почесывает бороду и щурится на солнце.

– Кто ж тебе, деревня, железяку такого размера доверит? – Дорохов обходит вокруг стоящего страшилища. – А дерева, дядя, у нас хоть жопой жуй.

Сергей смотрит на деревянного великана и не может поверить, что всё происходящее – правда. Он видел всякое, бывал в таких местах, что как выжил – сам не понимает. Но такое…

Внешне чудо слегка похоже на человека: тяжелые суставчатые ноги, туловище, грубо сработанные, но руки… пальцы. На плечах закреплены толстые стволы. То ли пулеметы, то ли малокалиберные пушки. В «груди» чудища коробка-кабина, закрытая броневой пластиной. А головы нет. И высота в три человеческих роста.

Такая штука не может ходить и тем более воевать! На чем она работает? Где двигатель? Где баки для топлива? Черт! Да о чем он, такой штуки просто не может быть! Робот! И, черт, деревянный!

– Дерево – природный материал. Металл противоестественен, – подходит к изучающим машину Герасименко.

– Чему? – задает вопрос один из братьев Самедовых, то ли Ринат, то ли Наиль.

– Той силе, что приводит его в движение.

Управлять? Он что, и правда, совсем с катушек съехал?

– Советский человек должен использовать все силы для правого дела, – лейтенант лезет в кабину. – И если есть возможность использовать мощь дерева, его неутомимость, его твердость, распространенность и многие другие полезные свойства, их надо уметь применять!

– А чего, железо и прочней и долговечней же? – стоит на своем дядя Вова.

– Дерево – живое, а сталь – мертвая. Живым можно управлять, мертвым нет, – Герасименко поднимает руку, и истукан вдруг тоже поднимает руку вверх. – Деревянный боевой робот шагающий, вторая модель.

– Курва мать, – ругается Сыпь.

Железо не могло «светить»! Как?

Времени задумываться об этом у Лихова нет, по широкой дуге он приближался к крайнему левому «бугру». Видно чешуйчатую броню, словно у рыбы. Да и сама вражеская машина вблизи напоминала большую горбатую рыбину без хвоста, с намалеванным ненавистным крестом на боку. Из горба выглядывала толстая труба пушки, чуть ниже торчали трубы поменьше – пулеметы. Пушка выбросила клуб огня и дыма, Лихов шагнул в сторону, уклоняясь, и получил порцию пулеметных пуль, выбивших целый фонтан щепок из «шестерки». От попаданий жгло и покалывало в ноге и боку: связь «ходуна» и робота была сильной, на уровне нервов. Сергей знал, что никаких повреждений у него нет, но чувствовал, как будто они были.

ДБРШ проделал несколько гигантских шагов. Оказавшись рядом с «рыбой», Сергей не нашел ничего лучше, чем ухватить деревянными пальцами плюющийся пулемет и загнуть стволы вверх. Потом он ухватился за пушку, толстая труба гнулась неохотно, но много же и не надо.

– А! Теперь не стрельнешь! – завопил он не своим голосом.

Подскочил Герасименко и, перекрикивая выстрелы и непонятный шум, исходивший от «рыбин», заорал:

– Давай перевернем!

Лихов понял с полуслова. Они присели, ухватились за обрамленный чешуйчатой броней край и разом выпрямились. «Рыбина» дрогнула, неохотно пошла вверх, накренилась.

– Па-а-алучи, гадина! – в диком упоении завопил Сергей.

Лейтенант вторил ему.

Под днищем обнаружились сотни небольших шевелящихся отростков, будто у мокрицы, они и производили странный шум. Лейтенант тыкнул деревянной ручищей – вперед, сейчас не время!

Они зашагали к следующей вражеской машине, обходя сзади. И перевернули тоже, а подбежавшая «пятерка» Дорохова ударом ноги погнула все орудия разом.

Третья рыба-машина горела, подожженная выстрелом из бронебойной пушки, установленной на плече дороховского робота, а последняя медленно пятилась и уходила, уходила, уходила!

– Давай, командир! – услыхал Лихов хриплый голос Сыпя. – Вы справа, я слева. Вы отвлекайте только, я ему сейчас!

– За мной! – скомандовал Герасименко.

Они догнали «рыбу» почти у края рощи; та не стреляла из пушки, видимо, заел механизм, огрызалась только пулеметными очередями. Дорохов забежал сбоку и пальнул бронебойным прямо в свастику. Через несколько мгновений изнутри темного фашистского механизма повалил дым, «рыба» дернулась последний раз и «умерла».

Сергей наспех огляделся. Лейтенант, Дорохов и… Невдалеке зашевелилась и приподнялась еще одна машина… «тройка», Батенев. А где же остальные? Самедовы у Тёпловки, Свержин, сука, в кустах…

– Лёха! – крикнул он и потопал туда, где видел, как упал, отброшенный силой нескольких попаданий ДБРШа. – Пуговица! Лёха!

Робот – маневренная штука, так просто в него не попасть. Единственное место, которое действительно нуждалось в защите, – кабина, она укреплялась бронированной сталью. Руки-ноги всегда можно подправить, дерева кругом много. Основные крепления и механизмы ехали в ГШРах: одного-другого робота поправить почти всегда можно за полдня. Единственное смертельно незащищенное место – чуть выше брони кабины. Иначе, видимо, сконструировать было нельзя.

Пуговица, Пуговица…

Лихов с каким-то тупым безразличием смотрел на то, что было совсем недавно веселым Лёхой Пуговкиным. Снаряд фрицев попал так точно, что…

Он постоял совсем немного и, развернувшись, пошел обратно к краю рощи. Роботу Батенева оторвало руку и при падении расщепило сустав на ноге, сам Олег, с залитой кровью головой, говорил, что он в порядке.

– Лёхи нет, – глухо ответил Лихов на немой вопрос командира.

Сыпь выругался. Он вообще часто ругается, не так как Лёха. Но Дорохов молодец всё равно, хоть и зека.

– Гля, братцы! – завопив вдруг Батенев. – Ох ты ж!

Они обернулись к фашистским машинам, и Сергей почувствовал, как волосы под шапкой у него зашевелились, будто живые. Из нутра каждой машины стремительно выползал черный как сажа дым. Только вел он себя совсем не как дым: извиваясь, словно огромные безглазые черви, четыре шевелящиеся ленты мрака жадно подрагивали… будто нюхали, искали, жаждали…

Сердце почти встало, дыхание перехватило – дым «светил»! Конечно, такое трудно было назвать светом, нет: это дышало что-то невыразимо злое, ужасно голодное и смертельно губительное. Стало так тихо, что потрескивание огня на горящих бронемашинах показалось Лихову оглушающим. Он застыл, не в силах ничего предпринять.

– Стоять на месте! – Герасименко медленно пошел навстречу жуткому дыму.

Его ДБРШа номер один скрипел деревянными суставами, будто рассохшиеся на морозе деревья в чаще. Он не боялся, а вот Лихову стало очень страшно за этого совсем еще молодого парня, потому что напротив судорожно подергивалось от ярости абсолютное зло.

Вспыхнули огоньки на плечах у «единички», а затем две ярко-красные струи пламени из навесных огнеметов врезались в черных дымных червей. Тишину прорезал беззвучный и оттого еще более страшный вопль. Он звучал не в ушах, он разрывал, казалось, извне тело Сергея, скручивал внутренности, выдавливал глаза, выплескивал кровь…

А затем вопль оборвался и Лихов увидел: огонь пожирал дым намного быстрее, чем дерево. Быстрее даже сухого сена. Сергей заставил своего робота сделать шаг, другой, встать рядом с командиром. Тот выглядел бледным, полоса копоти на щеке и ярко горящие глаза.

– За Родину, за Сталина, – сказал лейтенант. Помолчал и добавил: – И за Лёху.

– Никогда так не пугался, – сказал подошедший Сыпь. – Что за дрянь, товарищ командир?

Лейтенант молчал, разглядывая беспомощно застывшие чешуйчатые бронемашины. Ножки перестали шевелиться, и теперь «рыбины» выглядели совершенно «дохлыми».

– Какая маскировка, а? – сказал наконец Герасименко. – Мимо пройдешь: ну бугор бугром. А чтобы не утопнуть в болоте, видишь, как передвигается? Хитрое устройство, гусеница не гусеница, а давление на почву уменьшено, а? Фашистские заубереры в Аненербе не дремлют. А уж это… Что же они такое вытащили на свет и привели на нашу землю? Мертвое может оживить только мертвое.

– Горят они хорошо, – сплюнул Дорохов. – Победили же, командир… хоть бы и мертвых.

– А представь, есть у них что-то и побольше, а, Дорохов? Они же железные, не как мы. Что если у фашистов есть такой робот как у тебя, только стальной?

– Хрен с ними, – хмыкнул Сыпь. – Я своей земли никакой мрази не собираюсь отдавать. Ни большой, ни маленькой.

Герасименко кивнул и хмуро посмотрел на Сергея.

– Где Свержин?

Лихов пожал плечами – не знаю. Говорить о предательстве бывшего товарища ему не хотелось.

– Давай зеленую ракету. Соберем всех, надо колдунов звать, машину Батеневу пусть чинят.

Ракета ушла, а совсем скоро подошедшие ГШРы высаживали техников; дядя Вова, выпрыгнувший чуть не первым, уже бежал к останкам ДБРШа Пуговкина. Вскоре Малой, Алиев и Зуев деловито и споро разбирали ногу батеневского робота.

Дорохов с Сергеем мрачно дымили «козьими ножками».

Свержин не показывался, так же как и братья Самедовы. Лейтенант выдвинулся в сторону Тёпловки и дал вторую зеленую ракету.

– Скажи, Сыпь… – начал Лихов и замолчал.

– Что скажи? – Худое, покрытое оспинами лицо Дорохова скривилось. – Как мы в такое дерьмо сумели влезть, что дальше только страшней? И сбежать хрен куда выйдет, и тут не слаще? Прикинь, корешок, второй раз всего хотелось сегодня сбечь, аж прям вот до самого нутра!

– Почему ты не сбежал… ну, когда мы на испытаниях дээрбэшку поломали? Ведь мог же…

– Мог, – подтвердил Сыпь. – Тебе по горлу штыком, а сам в лес.

Сергей смотрел в жесткие глаза зека и понимал – не шутил.

– Только кто-то должен эту гниду фашистскую выкинуть к бебеням с нашей земли, вот чего я подумал. Нам ведь с тобой силу доверили не так просто. Чуешь? Нашу, не как эти вон, да?

Лихов кивнул.

– Ты глядел на Тёпловку, чуял, корешок, почему мы тут, а? Как «светит»… Вот эта сила меня остановила, – закончил Дорохов. – Почему не я-то, подумалось тогда…

В голову ударил огненный клин сигнала. Фрицы! Снова!

Он мигом очутился в кабине робота, мельком отметив, что Сыпь тоже на месте. «Тройку» Батенева уже поднимали. Наспех завершают крепеж – значит, Олег почти в строю.

Выметнулись на простор, огибая край рощи, стали рядом с командиром.

От Тёпловки, «светившей» так, что разом словно весной повеяло, к ним медленно ползли еще четыре знакомых «бугра». А чуть отстав, мерно перебирал суставчатыми ногами кошмар почище всего ранее виденного. Словно уродливый паук с множеством острых суставчатых ног, к ним направлялась огромная машина. Двигалась она рывками, веяло от паучары таким невыносимым злом, что Лихова тряхнуло.

– Ты гля, падла, что у нее наверху! – Дорохов выругался.

Лейтенант тоже ругался. Сергей напряг глаза и увидел – поверху паук ощетинился рядом тонких, еле видимых пик. А на этих пиках болтались, в такт неровному ходу механического монстра, два тела. Кто это – не разглядеть, но страшной догадкой вспыхнули имена – Наиль и Ринат, братья Самедовы.

– Мразь! Чтоб вы сдохли!

– Ну, товарищ Дорохов, что скажешь теперь? – спросил Герасименко.

– А то и скажу, командир, что раньше говорил. Хрен я им дамся. Можно их убить, значит…

– Убьем! – закончил Лихов.

Сзади, чуть скрипя новым суставом, подошел ДБРШа Батенева. А всего минуту спустя рядом с Олегом встало два ГШРа, и Лихов видел, как на наспех приделанных станках держались пулеметы, снятые с робота Лёхи Пуговкина.

Ветер, стылый и пронизывающий, летел над пустым заснеженным полем. Небо заволокло рваными, темными тучами.

– Кажись, меняется погода, – расслышал Сергей дядю Вову. – Снег повалит к ночи, как бы роботы не отсырели… Костер опять будет трудно жечь.

И, несмотря на надвигающийся ужас, Сергею стало удивительно спокойно. Что это – предсказание или желание жить, но говорил старый солдат сейчас о том, что будет потом… завтра. И Лихов верил. Получается, надо им победить во что бы то ни стало – придется! Чтобы так и было – снег, завтра, костер…

Потому что по-другому быть не должно.

– Солдаты, бойцы, братья! – негромко сказал лейтенант. – Перед нами сейчас тьма, которую ни вы, ни я понять не можем. Злая, страшная, неживая. А за ней, в Тёпловке, бьет исток нашей силы. Русской, живой. Почему тут, я не знаю, но хотел бы узнать, изучить и применить на благо всей Советской страны. И ее ни за что нельзя отдавать врагу…

– Это и ежу того этого, – прервал Герасименко дядя Вова. – Ты, командир, говори, что делать, а там посмотрим.

– Давить надо фашистскую нечисть. Черный дым – жечь. Обходить «рыбин», переворачивать и тоже жечь, а доберемся до большого…

– Я с ним по фене поговорю, – сказал Дорохов.

Лейтенант вдохнул и произнес:

– Вперед, отряд имени Кирилла Мерецкова! Не посрамим! За мной!

И Лихов бросился следом за командиром. И страха внутри не было. Была уверенность в том, что подпусти они врагов к Тёпловке, то предадут Родину и всё то, что никак нельзя предавать.

Но они не подпустят, всех дел-то – уничтожить фрицев. И быть тогда добру.

Бежать, уворачиваясь от выстрелов, ощущать уколы пулеметных попаданий, видеть черный дым из поверженных «рыбин», огонь, пожирающий эту мразь. Опрокинулся второй раз за день Батенев, горит его ДБРШ. На помощь времени нет, нужно перевернуть… «Паук» протыкает ногой робота Дорохова… поспел всё же словить смерть раньше других. Из ниоткуда появляется «четверка» Свержина, бьет в бок пауку огромным деревом, словно тараном. Звонко лопаются, звеня металлом, ноги, валится страшилище на бок. Выскакивает вдруг откуда-то множество фрицев, словно муравьев. Тарахтят пулеметы, топчут ГШРы мелкие людские фигурки с крестами на касках. Лейтенант карабкается на черного «паука», гудят факелы из огнеметов. «Паук» грозно вздымается, и командир срывается вниз.

И в этой чехарде понимает вдруг рядовой Сергей Лихов, почему нельзя бомбами по Тёпловке и почему так лезут сюда аненербовские заубереры. И как они хотят заполучить и понять ту неведомую заповедную живую русскую силу. И употребить ее, как употребляют свою, мертвую…

И многие хотели так же. Да никто так и не смог – всегда были защитники у русской земли. Просто сейчас – его очередь. Их очередь. Отряда ДБРШ-2 имени Кирилла Мерецкова!

И кажется Лихову, что вместе с их отрядом бьются огромные бородатые чудо-люди – богатыри. Их нет, разумеется, но… они есть. Вскидывает копье один и протыкает железное паучье тело, и летят оттуда черные ленты, второй дробит их булавой и сечет мечом. И вражеская машина тяжело падает снова.

Где лейтенант? Жив ли? Да, успел отползти, хорошо.

А поодаль колонна чудных солдат в высоких шлемах и белых штанах останавливается, вскидывает ружья, офицер cбоку строя машет саблей… Огонь! И стреляют они, и падают, падают немцы.

Их нет, но… скажи, заубереровская мразота, почему тогда всё так?

А потом Сергей чувствует страшный удар, огонь обжигает… и Лихов видит отчего-то Лёху, Сыпя, Рината. Херня, говорит Дорохов, щас мы им… А Лёха кивает и…

Снег пахнет дымом, он черный как земля, и даже не верится, что это снег.

– Жив, летёха? – Герасименко поднял мутные глаза и увидел склонившегося Баландина.

– Жив вроде, – ног он не чувствовал, а в груди горело пламя.

– Вот и хорошо… молчи, командир, молчи. Сейчас мы тебя подлечим. Малой! Давай сюда крови!

Лейтенант скривился от боли и спросил шепотом, едва слышно:

– Кто еще жив, дядя Вова?

– Молчи, молчи, командир. Живы, живы. Раненые, но есть. Ты молчи. Мы не пустили, это главное. А живые есть, есть…

– Добро, – прохрипел Герасименко.

Он повернул голову и увидел то, что никто кроме него не видел: аккуратные домишки, рубленные целыми бревнами, узорчатые коньки и наличники, резные перила. Он видел тонкие журавли колодцев, ровные ряды белых на срезе дров и опрятные изгороди, на которых сушились горшки. А неподалеку текла удивительно чистая речка, и мальчишки сидели на берегу с удочками. А высоко в небе летели, курлыкая, журавли.

Тёпловка «светила».

За это стоило сражаться.

– Ты видишь? – прохрипел он снова.

И дядя Вова ответил:

– Да все видят. Каждый, может, и свое, а вместе – наше. И не позволим никому… А ты молчи, сейчас мы. Малой, да где тебя черти носят!

 

Александр Бачило

Новоселье

Ночь постепенно накапливалась на окраине города, чтобы двинуться отсюда в решающее наступление сразу по всем улицам. Только зубчатый силуэт полуразрушенной постройки в окружении жидких древесных крон чернел на фоне городского зарева, да заводские трубы вставали над окраиной, изрыгая тучи мрака. Больше ничего не было видно. Однако человек в долгополом плаще и шляпе, низко надвинутой на глаза, уверенно шел в темноте извилистой дорогой. Дорога, некогда асфальтированная, теперь была совершенно разбита, в выбоинах стояла жидкая грязь, и даже твердые участки покрывал слой скользкой глины. Под ногами у одинокого путника хлюпало, со всех сторон его окружали бесформенные кучи отвалов, но он, с упорством неодушевленного механизма, двигался вперед.

По одному ему известным приметам незнакомец отыскал нужный поворот, и скоро перед ним выросла темная громада, вблизи оказавшаяся длинным деревянным строением в два этажа. Приблизившись к нему, человек остановился. На мгновение ему показалось, что в одном из окон мелькнул тусклый огонек свечи.

– Странно, – тихо прошептал незнакомец и взялся за дверную ручку.

Отчаянный скрип, казалось, разбудил уснувший дом. Эхо прокатилось по длинному коридору, и где-то в глубине его раздался не то плач младенца, не то кошачий вопль. Глухо отозвалось на чердаке. Из-под ног человека, ступившего в сырой мрак за дверью, с шуршанием и писком во все стороны бросились мелкие твари.

Двигаясь на ощупь вдоль стены, он попал в коридор. Удушливый запах плесени и разложения не пугал его, сочившиеся влагой бесформенные лоскутья, свисавшие из-под потолка, он только отводил рукой, когда они задевали его по лицу.

Вот, наконец, и нужная ему дверь.

Незнакомец, не снимая перчаток, вынул из кармана ключ, вставил его в замочную скважину и осторожно повернул. Дверь открылась.

– Фф-уу! – вздохнул человек в плаще.

Он шагнул в комнату, и сейчас же тяжелые кожистые складки налетели на него сверху, обхватили голову, не давая дышать. Но человек не сдавался. Отчаянным усилием он вырвался из липких объятий и отшвырнул атаковавшее его существо в сторону.

– Нарочно, что ли, проход загородила? – сердито зашипел он.

В темноте вспыхнула спичка.

– Коля, ты? – Жена, не вставая с кровати, зажгла свечу на столе и поправила одеяльца ребятишкам. – Чего так поздно?

– Чего, – буркнул Коля. – Заседали опять!

– Пальто зря убрал. Повесь обратно на дверь. Из щелей дует невыносимо. Анечка кашляла весь день. Хоть бы ты прибил там рейки какие-нибудь или войлок…

– К чему там прибивать? Труха одна. И квадратности в косяках нет. А что со светом опять?

Жена пожала плечами.

– Отключили… Еще днем. Хорошо, я в обед успела каши сварить. А потом к плите было и не протолкнуться. Зоя Федоровна с Пасюхиной подрались… Да, в общем, как всегда.

Она откинулась на подушку и смотрела, как муж, с трудом балансируя в узком проходе между кроватями, пытается стянуть с ноги ботинок.

– Коль, а Коль. Вы про что заседали-то? Не про квартиры?

Николай, отогнув простыню, присел на матрас. Кивнул устало.

– Про квартиры. Будь они неладны.

– Ну?

– Ну что – ну? Не будет нам ни хрена! Ни в восемьдесят девятом, ни в девяностом!

– Ты ж говорил, на заводе денег много. От новых заказов. И все пойдут на жилье…

– Что деньги… – Николай задумчиво смотрел на пламя свечи. – Понимаешь, Галюха, какая беда: не в деньгах теперь счастье. Стройматериалов нет, и не достать. Строить некому. А если самим браться – половину людей придется со станков снимать. Того и гляди сроки полетят. И не будет ни денег, ни строительства. Вот и крутись… Ладно, давай спать.

Галина отвернулась к стенке и долго лежала молча, но Николай знал – не спит. Минут через десять она стала тихонько всхлипывать, вздрагивая плечиком.

– Ну чего ты? – Коля повернулся и обнял жену, поместив ладонь в теплой выемке между ее большой мягкой грудью и большим мягким животом.

– Не могу я тут жить больше, Коля, – тихонько, чтобы не разбудить детей, рыдала Галина. – Воды нет, света нет, тепла тоже… Дети болеют, крысы последнее воруют, талоны вчера сожрали на крупу, идиоты. Соседи сволочи, перестреляла бы всех, гадов! Не могу-у!

– Ну ладно тебе… что ж теперь… потерпи еще, может это…

Коля помолчал, потом поцеловал ее в затылок и, тяжело вздохнув, прибавил:

– Как будто бы я могу!

Начальник отдела капитального строительства Григорий Ефимович Королевич поднял глаза от чертежа и вздрогнул. Прямо перед ним, развалясь на стуле, сидел незнакомый субъект да еще и улыбался очень свободно. Между тем Григорий Ефимович полагал, что в кабинете он совершенно один.

– Кхм! – с легким смущением кашлянул начальник. – Слушаю вас.

– Я по поводу жилья, – начал посетитель, становясь серьезным. – Вчера было собрание…

Королевич не дал ему закончить.

– Нет, нет! В жилкомиссию! – замотал он головой. – Я вам не могу дать никакой информации…

– А я могу, – тут же заявил субъект. – У меня есть именно то, что вам нужно.

С ловкостью фокусника он выдернул из воздуха визитную карточку и протянул ее Королевичу.

– Мы готовы заняться вашим жилищным строительством. Из наших материалов. Вот я вам проектик и смету покажу. Это же не дом, а игрушка! Пальчики оближете! Шесть тыщ пятьсот квадратов, двести шестнадцать квартир, как с куста. И всё из наших стройматериалов, до последнего гвоздика…

– Валюты нет, – мрачно проронил начальник отдела.

– Ну разумеется! Мы же и не претендуем. За наши, за деревянные…

– По рыночным ценам? – воротил нос Королевич, словно бы сердясь.

– Ну что вы! Зачем же? Всё по госцене!

В голосе посетителя слышалась такая неподдельная искренность, что начальник отдела оказался в замешательстве. Он снова заглянул в визитку и, понизив голос, пробурчал:

– Извините… Станислав Сергеевич… но я тогда не пойму, на кой ляд это нужно вам самим.

– А как же! – оживился представитель совместного предприятия. – Ведь у нас компаньоны-то! Ого! Сила!

– Буржуи? – спросил Королевич.

Станислав Сергеевич почему-то расхохотался.

– Вот именно – буржуи! Ха-ха-ха! Настоящие буржуи! Им на сиюминутные доходы наплевать, им главное, – он развел руки, словно обнимал кого-то, – рынком овладеть…

– Понятно, – вздохнул Григорий Ефимович. Несмотря на объяснения представителя, особого энтузиазма он не испытывал. Что-то тут явно было нечисто. – Ладно, мы это обсудим. Вы, товарищ Морок, зайдите на недельке…

Он искоса глянул на посетителя и снова, как в первый раз, вздрогнул. Стул, на котором тот только что сидел, был теперь пуст.

«Что за черт? – Королевич вынул платок и промокнул лоб. – Привиделся мне, что ли, этот… Морок? Да нет же, вот на столе документы, вот визитка…»

Григорий Ефимович задумчиво полистал смету. Заглянул в проект договора. Дошел до пункта «Срок исполнения работ» и присвистнул.

– Деловые, однако, ребята!

Он поднялся из-за стола, собрал бумаги в папку и, столкнувшись в дверях с уборщицей тетей Дашей, покинул кабинет.

– Люсенька, я у директора, – бросил он на ходу секретарше, а про себя подумал: «И носит этих уборщиц с пустыми ведрами, когда руководство решает вопросы. Ох, не к добру!»

Лишь только по цехам и кабинетам пополз слух о строительстве жилого дома, как безмятежное существование жилищной комиссии разом прекратилось. Незыблемая твердыня, какой доселе была заводская очередь на жилье, пала в одночасье под градом заявлений, ходатайств и справок о разнообразных льготах.

Отдельные привилегированные очереди ветеранов, ценных специалистов и многосемейных работников насмерть бились на стихийно вспыхивающих собраниях, а в остальное время с небывалой активностью участвовали в художественной самодеятельности, демонстративно сдавали нормы ГТО и рвались в поля, хотя до уборочной страды было еще далеко.

Счетно-вычислительный отдел предложил перевести различные виды льгот в числовые коэффициенты и, таким образом, получать порядковый номер в очереди как частное от деления числа взысканий на стаж работы, умноженный на количество членов семьи, возведенное в степень, равную суммарному льготному коэффициенту, деленному на 3,14. В случае сходимости полученного выражения после преобразования его по правилу Лопиталя, вся правая часть становилась равной нулю, а простое интегрирование в разумных пределах давало искомый результат, который, однако, никого не устраивал. Даже авторов предложения.

А строительные работы тем временем уже шли полным ходом. В строгом соответствии с проектным графиком бойкие мороковские ребята завезли оборудование на свежеогороженный объект, отрыли котлован и в мгновение ока залудили нулевой цикл. Из него, как из проросшего семени, дом бурно попер в стебель. На глазах поднимались новые этажи. Теперь в перерывах между битвами за место в очереди люди часто бегали любоваться строительством. Коля Таранкин обычно приходил сюда после работы, с женой и детьми. Обняв Галю за плечи и щурясь на заходящее солнце, он с удовольствием глядел, как медленно проплывает в небе банка с раствором, слушал завывание электромоторов подъемного крана.

– Где, интересно, будет наша квартира? – шептала жена. – Уж хоть бы не первый этаж. И не угловая, мы и так намерзлись…

– Будет, будет! – уверенно говорил Коля. – Не беспокойся.

– Да ведь в очереди-то ты еще далеко! А дом не очень большой. Вдруг не хватит квартир?

Такому предположению Коля усмехался.

– Глупая! – ласково говорил он. – А передвижки-то? Получает, скажем, семья трехкомнатную… Стало быть, двухкомнатную – освобождает? И квартиру мы, не новую, так освобожденную, обязательно с тобой отхватим!

– Правда? – Галя доверчиво прижималась к мужу широкой спиной. – А лучше бы новую. Мне здесь нравится…

Еще не успело как следует разгореться лето, а строители дома уже приступили к отделочным работам. К этому времени и очередь понемногу стала устаканиваться. Было почти ясно, кто в какую квартиру въезжает, и даже конфликт из-за жилплощади, которую пришлось отдать райисполкому за землю, мало-помалу зарубцевался.

Недовольными остались только те, кто в очереди стоял не безнадежно далеко, но после всех передвижек оказался тем не менее за бортом. Злая Колина звезда завела его в стан этих последних. Всё, что ему светило, – это почетное четвертое место в новой очереди, той, что будет со стороны наблюдать нынешние новоселья и ждать своего часа. Возможно, годами.

И рассудок скромного технолога, члена общественного совета по жилью, не вынес удара судьбы. Прямо перед стендом жилкомиссии, вперив замутненный взор в списки новоселов, Коля Таранкин произнес страшную клятву. В присутствии многочисленных свидетелей он поклялся, что душу отдаст дьяволу, но вселится в новую квартиру.

Эта произнесенная публично клятва почему-то не на шутку встревожила стоявшего тут же Королевича, который, кстати сказать, был сопредседателем жилищной комиссии. Улучив минутку, он подошел к Коле и строго предупредил его, что коллектив не потерпит беззакония и самоуправства. Но несчастный отец семейства лишь разразился в ответ безумным хохотом.

Между тем дни пустились дальше вслед за днями, и не так уж много успело их пройти до того, как был подписан акт о сдаче дома.

К удивлению принимавшей дом комиссии, не только водопровод и электричество, но даже лифт исправно функционировал в каждом из шести подъездов, строительный мусор был весь вывезен, подъездные пути и автостоянка полностью соответствовали проекту. Комиссия шумно восторгалась оконным уплотнителем, колупала ногтем надежно приклеенные обои, и лишь Королевич, включенный в ее состав, понуро бродил вслед за остальными. Он, собственно, и сам не знал, отчего так неспокойно было у него на душе, отчего не радовало, а наоборот, тревожило его каждое новое свидетельство высокого качество работ.

«Не по-людски как-то, – рассуждал он про себя. – Быть не может, чтобы за обыкновенные, в общем, деньги строители так упахивались. Кому теперь нужны обыкновенные деньги?»

Но особые опасения внушал ему Станислав Сергеевич Морок, входивший в комиссию как представитель подрядчика.

«Ишь, улыбается кооператор! – думал Королевич. – К чему бы столько радости? Ох, не к добру!»

Однако сданный на «отлично» дом был полностью готов к заселению, и никакие сомнения Королевича не могли этому заселению помешать.

Решено было вселяться организованно, в субботний день, с музыкой и торжественным митингом. Накануне заветной даты весь грузовой автотранспорт на заводе был приведен в боевую готовность и даже украшен оставшимися от былых демонстраций лозунгами относительно роли рабочего класса и какого-то «скорейшего построения». С утра до глубокой ночи в разных местах города упаковывались коробки, ящики, чемоданы, разбиралась мебель, ближе к выходу перетаскивались диваны и укутанные в одеяла телевизоры.

Давно и с избытком обеспеченный жилплощадью Королевич непосредственного участия в общих счастливых хлопотах не принимал, но, как лицо ответственное, держал руку на пульсе событий. Поздно вечером в его большой квартире раздался телефонный звонок. Начальник отдела капитального строительства тревожно взглянул на часы. Стрелки единодушно показывали полночь. Телефон звонил. Его металлическая трель неприятно вспарывала тишину.

Королевич взял трубку.

– Да!

– Алло, Григорий Ефимович? Извините, что поздно. Это Подокошко беспокоит. Вы просили за Колькой Таранкиным приглядывать, что, мол, нервы у него на почве жилья… И как бы он не выкинул чего…

– Ну?

– Так вот, сегодня вечером подошла к бараку машина из трансагентства, загрузили они с Галкой пожитки, детей взяли… В общем, съехали подчистую! Я заглянул – в комнате пусто, и ключи в двери остались!

– А, черт! – прошипел Королевич. – Когда это было?

– Ну, часов в восемь…

– Что ж ты сразу не позвонил?

– Так ведь от нашего барака пока до автомата дотопаешь… А мне еще укладываться к завтрему…

– Укладываться! Вот займет он сегодня твою квартиру, будешь сам выгонять, как хочешь!

– Это почему ж это мою? – забеспокоился Подокошко. – Я ему займу! У нас закон-то есть или нет? Подольше Колькиного я в этом бараке клопов кормлю! И ордер у меня на руках!

Он выкрикивал в телефон еще что-то, но Григорий Ефимович уже положил трубку.

«Начинается! – думал он с тоской, расхаживая по комнате. – А сколько их еще таких, как Таранкин, недовольных? На пятнадцать домов хватит! Ох, будет скандал! Опять пойдут комиссии, опять разбирательства, кто сколько метров получил и за что…»

Он перешел в кабинет, но и там стал расхаживать из угла в угол. Проклятый Колька и предстоящий скандал с насильственным выселением никак не лезли из головы.

«Хватит! – сказал наконец Григорий Ефимович. – Что я, в самом деле, нянька им? Взломает двери – будет отвечать по закону».

Он решительно отправился в спальню, разделся и лег. Но сон не шел к сопредседателю жилкомиссии, тяжелый груз ответственности давил на него поверх одеяла.

Поворочавшись часов до трех, Королевич сдался, вылез из жаркой постели и, подойдя к окну, раздвинул шторы. Небо на востоке уже побледнело в предчувствии рассвета. Против обыкновения, ни одного горящего окна не было видно в соседних домах, только вдали, на окраине квартала, можно было заметить сияние, разливаемое прожектором. Там-то, на пустыре, и стоял новый дом.

Пойти посмотреть, подумал вдруг Королевич. Погода хорошая, воздух свежий. Почему не подышать для внутренней нормализации? Заодно глянуть на захватчиков, а то и пугануть…

Григорий Ефимович неторопливо оделся и вышел под звезды. Ночной воздух, в самом деле, несколько приободрил его, и он, преисполненный решимости, зашагал темными дворами к пустырю. Странно выглядели пустынные дворы, обычно с раннего утра до позднего вечера заполненные народом. Теперь же только у мусорных баков угадывалось какое-то движение. Там что-то шуршало и похрустывало, однако, к удивлению Григория Ефимовича, неприятный запах настиг его с большим опозданием, шагов через пятьдесят. Что-то словно бы вдруг проплыло за спиной, обдало ароматом гниения и тут же растворилось в ночной свежести. Королевич поморщился и прибавил шагу. Скоро он был на пустыре.

В лучах прожекторов дом казался молочно-белым дирижаблем, уже зависшим над землей перед дальним перелетом. Он был безмолвен, как никогда, даже глубокой ночью, не бывает безмолвно обитаемое жилье.

Григорий Ефимович шел вдоль подъездов, вслушиваясь в терпкое эхо собственных шагов. Окна были темны. Представлялось совершенно невозможным обнаружить захватчика, притаившегося где-то посреди этого гигантского поля жилой площади размером в шесть с половиной тысяч квадратных метров.

Королевичу вдруг стало жутковато и одиноко рядом с нависающей над ним громадой. Захотелось поскорее домой, в обитаемый уют. Он уже собирался повернуть назад, но тут увидел на крыльце одного из подъездов черную узенькую полоску ткани. Это был поясок от плаща, оброненный, как видно, в спешке при переезде. Григорию Ефимовичу сразу живо вспомнился долгополый Колин плащ черного цвета, в котором Таранкин постоянно ходил на работу, выезжал к смежникам и даже участвовал в субботниках.

«Так!» – твердо подумал Королевич, взошел на крыльцо и потянул за дверную ручку. По его личному приказу все подъезды должны оставаться запертыми до самого момента заселения, тем не менее дверь легко открылась. Значит, этот момент для кого-то уже наступил.

«Ага! – оживился Григорий Ефимович. – Взлом налицо!»

Он вошел в подъезд, слабо освещенный падавшим с улицы светом. В нос вдруг ударила волна зловония и точно так же, как там, в его собственном дворе, нахлынула и прошла. Королевич плюнул.

«Вот это уже по-нашему, – подумал он, – не успеют въехать – тут же и нагадят».

На площадке первого этажа он и задерживаться не стал, резонно полагая, что никакому самозахватчику не придет в голову поселиться на первом этаже, когда в его распоряжении полностью пустой дом. Миновав пару пролетов, Королевич понял, что не ошибся. Где-то совсем рядом, казалось, за ближайшей стеной, вдруг раздался тяжелый скрежещущий звук, будто там двигали неподъемную мебель.

– Вот он куда въехал, паразит! – прошептал Григорий Ефимович. – Это чья же должна быть квартира?

Вспомнить он не смог и стал слушать у двери. Внутри продолжало что-то сдвигаться и скрежетать.

Не спят, голубчики! Врастают в быт. Корни, так сказать, пускают. А вот мы их сейчас – по корням! По корням!.. И откуда это у Таранкина столько мебели? По родственникам держал, иначе как же? Беднотой прикидывался, правдолюбцем. Вот они, правдолюбцы. Чужие квартиры взламывают.

Григорий Ефимович легонько тронул дверь, она подалась, но уперлась во что-то мягкое. Королевич нажал посильнее, выиграл еще пару сантиметров, но тут на дверь навалились изнутри, и она медленно пошла назад.

– Бесполезно, Таранкин! – закричал, упершись, Григорий Ефимович. – Что за детские игры, в самом деле! Прекратите сейчас же!

Дверь упруго колебалась в приливах противоборствующих сил, из-за нее доносилось чье-то упрямое сопение. Королевичу приходилось труднее – он должен был еще выкрикивать в щель у косяка обвинения и увещевания.

– Послушайте, Николай! Не дурите, всё равно ведь придется открыть. Давайте договоримся без этих сцен! Чем вы, собственно, недовольны? Очередь ваша теперь совсем близко. В будущем году получите новую квартиру на законных основаниях… Слышишь, Коля? Да открывай же, я сказал!

Григорий Ефимович еще приналег, хотя и так уже изгибался дугой. Ноги его упирались в пол далеко от двери, руками и даже лбом он толкал ее изо всех сил.

И тут вдали прокричал петух.

Собственно, ничего особо замечательного в этом крике не было. Шел он, несомненно, из курятника в частном секторе, что раскинулся сразу за пустырем. Крикнуто было вполне заурядно и в самое обычное время. Но едва раздалось это веселое предутреннее пение, как из-за двери пахнуло вдруг тяжелым, теперь уж вовсе могильным смрадом, и чей-то протяжный стон пронесся по подъезду. Тотчас сила, удерживающая дверь изнутри, исчезла. Григорий Ефимович с грохотом влетел в квартиру, ударился головой о стену и повалился на пол, успев только заметить, что и прихожая, и смежная с ней комната были безнадежно пусты…

Утро нового дня по всему городу ознаменовалось радостной суматохой и милыми недоразумениями, сопровождающими любой переезд. Там разбили большую китайскую вазу настоящего ленинградского фарфора, в другом месте никак не могли найти давно погруженную в кузов бабушку, а еще в одном – самого хозяина, загодя обрадованного новосельем, заперли и забыли в шкафу. Как всегда, на практике не хватило гораздо большего количества машин, чем должно было не хватить по плану. Но тут уж ничего нельзя было поделать; единственный грузовик, не участвовавший в перевозке вещей, был оборудован под трибуну для торжественного митинга.

Так или иначе, к полудню все жильцы нового дома были доставлены, что называется, «с вещами», и митинг начался. Открыть его должен был Королевич, но к началу торжества он не явился, и найти его нигде не могли. Пришлось начинать самому директору.

«Мы неоднократно подчеркивали, – сказал он в своем докладе, – что общественности завода пора сказать свое веское «Я», и только нехватка средств мешала нам претворить это в жизнь. Теперь нам следует шире использовать прогрессивные формы и хозяйственный способ строительства, вот только денег, к сожалению, опять нет… В заключение, товарищи, позвольте от души поздравить вас с долгожданным вселением и пожелать успешного завершения вселенских работ!»

Засидевшись на чемоданах, новоселы не заставили себя долго упрашивать и дружно приступили к «вселенским работам». Приглашенный оркестр подбадривал их популярной когда-то мелодией «Мы на край земли пойдем, мы построим новый дом…». В какие-нибудь три часа жильцы полностью овладели всеми девятью этажами и, прочно закрепившись на отвоеванных у судьбы плацдармах, стали праздновать победу.

Вся мебель небрежно сдвигалась к одной стене, свинчивались только столы и табуретки, распаковывались коробки с посудой, разогревались кастрюли с едой, а в холодильнике, стоящем посреди кухни, охлаждалось всё остальное. К пяти часам кое-где уже сели за столы. Минут через сорок на восьмом этаже затянули песню, на шестом подхватили, на балконе четвертого курили и спорили о политике, а на первом кому-то съездили в ухо.

«Ой, мороз, моро-оз!» – неслось из окон навстречу вечерней прохладе июльского лета.

В этот час возле дома появился Королевич. Он долго ходил вокруг, рассеянно кивая в ответ на приветствия и приглашения, но никак не решался войти в подъезд. Наконец, осмелевший от новоселья Подокошко почти силой затащил его в свою квартиру.

– Где же вы днем-то были, Григорий Ефимович? Мы вас по всем телефонам искали!

– Да так, – неопределенно поежился Королевич. – Приболел слегка.

Глядя пустыми глазами в пространство, он выпил большую рюмку водки и тихо спросил у Подокошко:

– А где… Таранкин?

– А черт его знает! Я спрашивал у ребят – никто не видел. Должно быть, к родне поехал…

– К родне, – грустно повторил Королевич. – И никто не видел…

Быстро распрощавшись, он покинул компанию, бегом спустился по лестнице и что есть духу припустил прочь от веселящегося дома. У себя в квартире он прежде всего закрыл дверь на все замки, затем разделся и лег в постель, но свет так и не выключил.

Неизвестно, удалось ли заснуть Григорию Ефимовичу этой ночью, зато известно, что поднял его на следующее утро телефонный звонок.

– Вот, значит, как?! – кричал в трубке визгливый женский голос. – Прихранить решил пару квартирок? Для своих? Для жены своей разведенной припас? Для торгашей? Не выйдет, гад, не надейся!

– Что? Кто это? Какие квартирки? – залепетал окончательно деморализованный Королевич.

– Он не знает! Вы поглядите на него! Кто на собрании говорил, что весь дом будут разом заселять? А сегодня выясняется, что там пустых квартир полно!

– Каких квартир? – простонал Григорий Ефимович. – Кто вам сказал?

– Товарищ Морок сказал, вот кто! Нашелся один честный человек среди вас подлецов! Ну ничего, всех выведем на чистую воду! Мы из-за ваших шашней не собираемся по сто лет в очереди стоять! Сегодня же заезжаем, так и знайте!

– Постойте! Нельзя! – вскричал Королевич. С испугу у него перехватило горло – он начинал понимать, что произошло. – Подождите! Это опасно!

Но на том конце уже повесили трубку.

Григорий Ефимович, едва набросив что-то из одежды, выскочил на улицу и побежал к проклятому дому.

– Ведь так и чуяла душа! – всхлипывал он на ходу. – С первого дня видно было, что тут нечисто! Да где ж им объяснишь?! Жилье подавай, жилье! Прут, как танки!.. А теперь вот что прикажете делать? Пора уж, казалось бы, понять: ну нет в стране жилья! Нету. И быть не может. А если где-то и появляется, то это обман и ловушка…

Дом встретил Королевича тем же необитаемым безмолвием, что и позапрошлой ночью. С первого взгляда стало ясно, что никаких не несколько квартир, а весь дом совершенно пуст. Всё же Григорий Ефимович завернул наудачу в один из подъездов, прошелся по этажам, заглядывая в квартиры. Все они были не заперты, светлы и просторны, как в день сдачи дома. И мрачно пусты. Ни мебели, ни людей нигде не было, и о судьбе их можно было только догадываться.

С улицы послышался рокот моторов. Григорий Ефимович торопливо вышел из подъезда и сразу увидел въезжающие во двор грузовики, доверху нагруженные домашним скарбом.

Вот оно! Начинается!

Королевич бросился навстречу колонне, размахивая руками.

– Стойте! Сюда нельзя!

Передняя машина остановилась, за ней остальные. Из кузовов и кабин посыпались люди.

– Ага! Он уже здесь, деляга! Ну, блин, только скажи, что заселяемся незаконно! Вот только рот раскрой!

Королевича окружили.

– А ну-ка ответь, начальник, почему осталось много незаселенных квартир? Для кого бережешь? Подсуетиться решил? Блатных на нашу жилплощадь вселить?

– Люди! – громко, со слезой воззвал вдруг Королевич. – Люди! Вас обманывает проклятый представитель Морок! Не слушайте его! Он гибели вашей хочет!

– Что-о?! – возмутились в толпе. – Ты чего несешь-то? Скажи еще, что пустых квартир нет!

– Есть! – ответил Григорий Ефимович. – Они все пустые. До одной. А те, кто вчера заселялся, пропали.

– Как пропали? Что он такое говорит? Куда пропали?

– Неизвестно. Только можете убедиться – дом пустой!

Кое-кто побежал проверять, и скоро с разных сторон послышались крики:

– Точно, пусто!

– Ни души!

– Куда же они все подевались?

– А может, он вообще никого не заселял? Сэкономил целиком для своих?

– Да я же вчера только тут у Саньки Грошева водку пил! Полно было народу кругом!

– Вот так штука! Как это понимать?

Все смотрели на Королевича и ждали ответа.

– Дом был полностью заселен вчера, – сказал Григорий Ефимович. – Все квартиры, до одной. Но по ночам здесь происходит что-то странное. Вечером дом переполнен, а к утру – ни мебели, ни людей…

– Вранье… – сказали где-то.

– Вранье? Что же, по-вашему, они по старым адресам разъехались? Ну-ка, скажите, вернулся кто-нибудь?

– Нет, – раздались голоса. – Не возвращались они.

На некоторое время во дворе установилась тяжелая тишина.

– Что же теперь делать? – спросил кто-то.

– Прежде всего, поймать этого представителя! – твердо заявил Королевич. – Затем составить списки пропавших, сообщить в милицию…

– А как же новоселье?! – пискнул жалобный женский голосок.

– Да какое новоселье?! – Григорий Ефимович всплеснул руками. – Вы разве не поняли, что новоселье невозможно?

– Это что же? – угрюмо произнес литейщик Якутин. – Назад возвращаться?

– Ну нет, – сказали в толпе, – я лучше повешусь.

– Но ведь здесь жить нельзя!

– А там можно?! На меня сосед сверху тридцать лет протекал, потолок совсем провалил. Так я, когда уходили, специально дверью хлопнул посильнее. Что-то рухнуло там, попадало – я уж и не оглядывался…

– Да-а… А тут столько квартир! И все пустые.

– Вот что, братцы, – почесал в затылке Якутин. – Я, пожалуй, остаюсь.

– Как это, остаюсь?! – изумился Королевич. – Я же вам объяснил, здесь люди исчезают!

– Ну, подумаешь, разок исчезли! Может, больше не повторится…

– Нет, не разок! Знаете Колю Таранкина? Он со всей семьей исчез еще позапрошлой ночью. Это случилось уже два раза.

– Ну два раза случилось, а на третий заклинит… – Литейщик взвалил на плечо телевизор и направился к подъезду.

– Пропадешь ведь! – пытался остановить его Григорий Ефимович.

– Да чего там! – закричал молодой, но многосемейный специалист Миркес. – Лучше пропасть, чем назад возвращаться!

И с двумя чемоданами кинулся в другой подъезд.

– Правильно! Где наша не пропадала! – раздалось в толпе. – Давай! Разгружай!

Люди зашевелились, принялись сбрасывать вещи с машин.

– Ну, чего ты стоишь, раззява? – слышался мелодичный женский голосок. – Достоишься опять, что одни первые этажи останутся!

Королевич поймал за рукав потомственного токаря и почетного пенсионера Шерстюка.

– Ну куда ты, Василь Поликарпыч! Опомнись! Ведь это смерть! Понимаешь? Смерть!!!

– Да не дергай ты! Заладил: смерть, смерть… А я, может, так и решил? Перееду вот в новую квартиру и помру. Пускай внучатам останется… Ну ладно, Ефимыч, пусти, больно народу много, боюсь, не поспею! И за машину ж деньги идут!

Он высвободил руку и скрылся в ближайшем подъезде.

А мимо Королевича уже сплошным потоком шли люди. Они толкали его узлами и чемоданами, детскими кроватками и стиральными машинами. И их можно было понять – они очень спешили. Они торопились вселиться в свой новый дом…

 

Владимир Венгловский

Нельзя бежать с Колымы

– Привет, Шпрот.

Я похлопал его по плечу. Когда Шпрот оглянулся, улыбка медленно сошла с его лица, а в глазах отразилась целая гамма чувств: узнавание, удивление и страх, по очереди. Он никогда, со времен нашего знакомства, не умел скрывать эмоции.

– Раймонд? Вы?!

– Мне нужна твоя помощь. – Я взял Шпрота за локоть, чтобы он случайно не затерялся в толпе демонстрантов.

– Да, конечно, – засуетился Шпрот. – Если чего смогу.

– Сможешь, я в тебя верю. Покажи ладонь.

Он поднял дрожащую руку – пальцы светились зеленой краской, невидимой обычному человеку.

– Ясно, – хмыкнул я. – Ты всё тот же стукач.

Вокруг нас бурлила первомайская толпа, текла по главной улице на площадь с памятником, устремляющим к городу руку. На центральной трибуне восседала городская власть.

«Да здравствует Коммунистическая партия, ура!»

«Ура!» – катилась над головами звуковая волна.

– Ура! – крикнул Шпрот, пытаясь вырваться.

– Не дури, – сказал я. – Ты всё там же живешь, на Пушкинской?

– Да.

– Сам?

– Э… Ну да.

– Идем.

Я потащил его сквозь толпу.

– Василий, ты куда? – попыталась остановить нас дородная дама в твидовом пальто и с красным значком на груди.

– Я тут… с товарищем.

– Он со мной, – сказал я тоном, не терпящим возражений.

Дама поглядела на мой череп со страшным багровым шрамом, видневшимся сквозь ежик волос, и спорить не стала.

Вынырнув из людского потока, мы вошли в старый парк. Сколько себя помню, он так и назывался в простонародье «старым». Новый – это большой, имени Фрунзе, что у набережной. Там бьют фонтаны и поднимается колесо обозрения. А здесь, на старом еще с моего детства остались заржавевшие качели – «крутилки», на скамейках днем сидят молодые мамаши с колясками, а по вечерам, пряча бутылку, соображают «на троих» местные забулдыги. Мы уходим, возвращаемся, но ничего не меняется, лишь неожиданно для меня городская служба озеленения посадила несколько магнолий. Они прижились и расцвели как раз на холод Первомая. Голые ветки, первые озябшие пчелы и большие белые цветы.

– Направо? – спросил я.

– Да… начальник, – ответил Шпрот.

– Не называй меня так. – Я больше не держал его за локоть, но Шпрот и не пытался сбежать.

Да и куда он от меня денется?

– Это твой дом? – кивнул я в сторону облупленной кирпичной трехэтажки.

– Да, – кивнул Шпрот.

Мы поднялись на третий этаж.

– Иди, – втолкнул я Шпрота в его квартиру.

Ваське Соколову по прозвищу Шпрот повезло – он жил не в коммуналке, а в однокомнатной квартире с кухней, как король. Один из лучших бывших моих сексотов – талант стукача был у него в крови.

– Так что вам надо? – спросил он шепотом в коридоре.

Я посмотрел на висящие по стенам вырезки из журналов «Огонек» и «Работница» с женщинами и сказал:

– Волыну с маслятами, Шпрот.

– Нет! – Шпрот попятился в глубь квартиры. – Нет у меня волыны!

– Есть, Шпрот, не может не быть.

Я надвигался на него, проходя сквозь строй пышнотелых улыбающихся красавиц. Шпрот упал в кресло, стоящее возле шкафа. Я сел рядом на скрипнувший стул.

– Хорошо живешь, Шпрот. – Я взял с буфета хрустальную рюмку и повертел в руке. – Фарцуешь?

– Что вы! В наследство досталось. Я сейчас еле концы с концами свожу.

– Вижу, – хмыкнул я и окинул взглядом его квартиру.

В серванте стоял хрустальный сервиз. Под потолком висела люстра, тоже хрустальная, давящая своей массой так, что захотелось отодвинуться в сторону. На стене висел ковер, возле него – несколько вырезок из журнала с женщинами в спортивных майках.

– Я сейчас. – Шпрот вскочил, протопал на кухню и вернулся с хлебом, ножом и бутылкой «столичной».

– Хорошо живешь, – повторил я, поднялся и сорвал со стены одну из красавиц с надписью «Спасибо товарищу Сталину…».

За что женщина благодарила товарища Сталина, осталось неизвестным – Шпрот искромсал страницу ножницами, оставив лишь портрет. Я положил листок на стул и отрезал на нем ломоть хлеба.

– Давай. – Я опрокинул наполненную рюмку и с аппетитом закусил. – Ты почему не пьешь?

– Мне же нельзя, печень.

– Ну-ну. – Я отложил буханку хлеба в сторону, свернул лист совочком, высыпал из него крошки себе на ладонь и отправил в рот.

– Это не я вас заложил! – вдруг визгливо сказал Шпрот. – Верите?! Не я!

– Верю, – сказал я. – Вернее, знаю.

Ирония судьбы – единственный, кому я мог сейчас доверять, это был мелочный стукач Васька Соколов, завербованный мною в сорок шестом. Остальные от меня отвернулись. Кое-кто подписался под показаниями. Десять лет без права переписки – долгий срок.

Шпрот подскочил к письменному столу, открыл ящик и принялся шарить под ним, видимо, в поисках тайника. Затем достал сверток, развернул тряпицу и протянул мне ТТ.

– Одна обойма в пистолете и вот вторая запасная.

Я подержал на ладони оружие, передернул затвор. Шпрот испуганно попятился. Тогда я сунул ТТ во внутренний карман пиджака и положил обойму в боковой.

– Рассчитаемся, Шпрот.

– Не вопрос, начальник, – ухмыльнулся бывший сексот, обретая напускную удаль.

Но тут же снова стал серьезным.

– Ничего не изменилось, Раймонд, с тех пор, как вас взяли, ни-че-го. Стало даже хуже. Они по-прежнему приходят по ночам. Другие, но приходят.

Шпрот посмотрел на свои руки, выпачканные зеленой краской смерти.

* * *

В напарники мне достался старик с седыми торчащими космами бровей и хищным изогнутым носом. Сарыч, называли его зеки из-за сходства с птицей. Ему было трудно, но он держался, даже шутил во время работы на лесоповале.

– Эх ты, Раймонд, – говорил Сарыч, смеясь одними глазами, – бесовская твоя душа.

Перед самым нашим побегом он вылечил меня от воспаления. Обессиленный, я едва мог передвигаться, заходился в кровавом кашле. Отвар из еловых веток уже не помогал. Сарыч, когда мы остались одни на вырубке, сказал:

– Расстегни ватник.

– Зачем? – спросил я.

Сарыч насильно уложил меня на поваленную сосну, распахнул ватник, поднял робу и сыпнул мне на грудь пригоршню снега. Затем начал растирать снежную кашицу, пропитавшуюся выступившим потом.

– Терпи, – приговаривал Сарыч. – Терпи, Раймонд, бесовская твоя душа. Это тебе не ваше черное дело. Молчи! Лежи и молчи. Много на тебе жертв. Такова наша жизнь – днем мы лучшие в мире, ночью приходят такие, как ты. И мы дрожим, как крысы на морозе: только не ко мне, пусть к соседу, только не ко мне. А я устал тогда бояться, веришь? А сейчас и вовсе ничего не боюсь.

Приятное тепло разливалось по телу. Холод, тепло и легкость. Прервать старика не было сил.

– Капелька свободы, Раймонд, пусть даже в разговорах. Сказать, что думаешь, – не в этом ли истинная свобода человека? Передовая страна, лучшая в мире промышленность, но за всё приходится платить, Раймонд. Кто и когда заключил договор с тьмой? Еще при Ленине или сам Сталин? Говорят, что это произошло в конце тридцатых, когда мы смогли подавить Германию. Возможно, если бы не договор с тьмой, мир захлестнула бы кровавая война, которую готовил Гитлер. Не дергайся. Лежать!

От его слов я оцепенел. Я, который с легкостью расколол убийцу по кличке Косяк на первом же допросе, подчинился словам старика. Тело перестало ощущаться. Осталось лишь сознание и этот чужой голос с хрипотцой.

– За всё приходится платить, Раймонд. Ты же чувствовал, как прибавляются силы после каждого раза, когда приходил за невинными? Обманывал себя, что это лишь часть общей партийной магии, но чувствовал правду. Жертва, Раймонд, каждый невинный, убитый, сосланный в Сибирь – это жертва тьме, которая дает вам счастье днем. С тьмой легко договориться, но невозможно разорвать контракт. Те, кто ближе к верхушке, получают больше. Почти всевластие. Сила опускается ниже, растекается по винтикам вроде тебя. Крохи достаются народу. И тьма получает новые жертвы. Всё, вставай!

Я поднялся, закашлялся, вытер ладонью губы, но не увидел на ней крови.

– Как вы это сделали, Сар… Иван Алексеевич? Вы же не партийный?

– Что, не представляешь себе другой силы? – хитро глянул из-под бровей на меня Сарыч. – Той, от которой отвернулись большевики. Но для вас она бесполезна. Надо просить, искренне, не для себя, тогда она откликнется. Ваша тьма вылечить не может – вы умеете только убивать.

Мы работали по двенадцать часов в сутки. На морозе в минус пятьдесят, при котором металлический штырь посреди барака к утру покрывался инеем, а приезжающие за нами охранники не выдерживали холодов, кутаясь в теплые бушлаты. Работали вместе с бандитами и ворьем, что относились к нам, политическим, как к мрази.

Гришка Золотой, местный пахан, взъелся на Сарыча.

– Порешим мы твоего стукачка сегодня, – сказал он мне, когда Сарыча вызвали к начальнику лагеря и не отправили в наряд, дав мне в компанию Гришку.

Тот работал только для виду, сидел, укрывшись от ветра за кучей спиленных сосен, раскуривая самокрутку.

– А потом и тебя, легавый, возьмем на красный галстук. Хе… Я таких, как ты, по глазам продажным узнаю, не спрячетесь.

Я не отвечал, думая, зачем Сарыч у начальника? Нет, не похож Алексеич на стукача, не та интеллигентская порода. А этот гад всё бухтит.

Стоя возле сосны, я поднял пилу и полоснул по левому запястью. На снег закапала кровь. В глазах потемнело, но показалось, что это вокруг меня сгустились тени.

– Что делаешь, легавый? Давай, работай, с нас спросят.

Тени кружились хороводом, грязный снег впитывал кровь.

Жертва. Ты отдаешь часть себя, часть своей или чужой жизни, и тени входят в тебя.

…в страну.

…в народ.

И льется кровь.

Я увидел Сарыча, стоящего у кровати начальника лагеря. Рядом растерянный ординарец сжимал в руках мокрое полотенце. Начальник бился в эпилептическом припадке.

– Выйди! – сказал Сарыч.

– Но… – Ординарец переминался с ноги на ногу.

– Пошел вон!

Когда зек, который не человек вовсе, так, соломинка – надави и сломается, может позволить себе такие слова? Но ординарец подчинился, выскочил за дверь, будто за ним гнались призраки. Сарыч положил руки на начальника, и вырвавшийся из-под ладоней свет прогнал тени.

…они кружились вокруг меня, выпивая падающую кровь, лакая капли моей жизни.

– Эй, легавый! Чего затих?

Много гибнущих людей – это сила, питающая всю страну. Малая кровь – малая подпитка, но ее хватит на то, чтобы слегка расшевелить и сдвинуть одно бревно – и рухнет вся куча.

Бревна катились за моей спиной, сталкиваясь друг с другом, ломая кости и гася сдавленный крик Гришки Золотого.

Потом, после допроса и моих сломанных ребер, это спишут на несчастный случай, и только Сарыч, пристально глядя мне в глаза, спросит:

– Зачем?

– Вы правы, Алексеич, – отвечу я. – Такие, как я, умеют только убивать.

– В тебе слишком много мести, Раймонд. Она кипит и рвется наружу, съедает тебя изнутри. Подумай, стоит ли тратить жизнь на такую цель? Не ошибся ли ты с выбором?

– Какая цель, Сарыч? Нет у меня никакой цели.

Перед глазами лицо предателя. Его подпись под показаниями – лживыми и потому ранящими в самое сердце.

– Есть, Раймонд, есть. У каждого из нас есть свое предназначение, даже если мы о нем не знаем.

* * *

Лицо Сашки Гирули я помнил на протяжении всей отсидки. Улыбающийся рот, конопатые, как у мальчишки, щеки – он походил скорее на пероенного подростка, а не на взрослого мужика. Сначала, когда его навязали мне в напарники, я был против. Но Михалыч, мой начальник, поднял глаза к потолку и, сняв фуражку, почесал в затылке со словами: «Надо, Рома». Он упорно называл меня Романом, не признавая Раймонда, и привычку начальства поначалу перенял и Гируля. Но я быстро поставил на место этого генеральского сынка.

А потом его отца взяли, и Гируля чудом удержался в органах. «Сын врага народа» – клеймо на всю жизнь. После этого мы с ним сблизились. Нет, друзьями мы не стали, но возникло доверие, при котором я, не боясь, позволил ему защищать мою спину во время облавы на банду Косяка.

Зря – он предал меня, написав донос ради повышения. Его витиеватая подпись – буквы А и Г с двумя росчерками в конце – красовалась под показаниями, но я так и не смог посмотреть ему в глаза – на очных ставках, условных, для галочки, Гируля опускал взгляд, прячась за натянутой улыбкой.

Он жил в старом доме с заброшенным садом. Лучи вечернего солнца скрывались за ветками с набухшими почками – яблони скоро расцветут, и сад утонет в россыпи белых пятен. Но яблоки родятся маленькими зелеными и кислыми – Гируля приносил их на службу, угощая всех.

Уже подходя к двери, я увидел на ней свежий знак – зеленый отпечаток ладони. Краска, невидимая простым людям, означала, что ночью в этот дом придет смерть. Но нет – я появлюсь раньше.

Как говорил напоследок Шпрот – сейчас, как и прежде, но по-другому. Сейчас сексоты это делают не по своей воле.

«Поставь метку, куда сам хочешь, – и они придут уже за тобой».

Шпрот смертельно боялся, до дрожи в ногах, идущей за ним тьмы.

«Каждый вечер, Раймонд, я выхожу из дома. Иду, но не понимаю куда. Вижу, что делаю, но не понимаю, зачем. А тени идут за мной. Ты их чувствуешь всей спиной. И после того, как ты выполнил план – пять, десять меток, сколько укажут, к тебе возвращается сознание. Водка дает немного забытья, заглушая раскаянье. Веришь, я хранил пистолет для себя. Порой хотелось сунуть ствол в рот и закончить мучения. Хорошо, что я отдал его тебе».

– Кто там? – раздался из-за двери старушечий голос.

– К Александру, – сказал я. – Он дома?

За дверью помолчали, затем скрипнули петли, и дверь открылась.

– Рома? Ты? – спросила Аделаида Сергеевна, подняла лорнет и посмотрела на меня сквозь потрескавшиеся стекла.

Годы не пощадили мать Гирули. Совершено седые пряди скалывал гребень. Лицо, со следами печали, покрывали морщины. А когда-то красавица-певица кружила голову завидным женихам.

Ей, как и своему начальнику, я позволял называть себя Романом.

– Зачем ты пришел? Хочешь убить Сашу?

Тяжелый пистолет оттягивал карман. Глупо. Я не думал, что мать предателя еще жива.

– Ты опоздал, – сказала она. – Заходи.

Я прошел следом за ней в полутемное помещение. Одинокая лампочка освещала комнату, пропитанную воспоминаниями. У абажура билась моль, и тень от ее крыльев блуждала по комнате. На серванте стояла фотография с черной траурной лентой. Я взял ее, рассматривая конопатое улыбающееся лицо.

– Он сгорел восемь лет назад, – глядя в пол, сказала Аделаида Сергеевна. – Загорелась соседняя школа, и Саша полез спасать детей. Мальчишка, которого он вытащил, приходил ко мне… после… дважды. А потом перестал. Там еще девочка была. Вот за ней Саша и вернулся.

Она помолчала и добавила:

– Что теперь, убьешь меня? Кто-то же должен ответить за твои страдания.

Я поставил фотографию на место. Развернулся и пошел к выходу.

– Они всё равно придут за мной, – сказала Аделаида Сергеевна мне в спину.

Я остановился, спросил:

– Вы видите метки?

– Нет, – покачала она головой, – скорее чувствую. Просто знаю, что она там есть. Они ведь тоже ни в чем не виноваты, те, кто придут ночью. От тьмы нельзя так просто избавиться.

– Почему вы не бежите?

– Куда? – Она впервые за наш разговор улыбнулась. – Я слишком стара, чтобы бегать.

Я ушел, не попрощавшись, окунулся в сумрак сада. Остановился возле яблони, провел ладонью по шершавому стволу. Над головой сквозь решетку из веток светили звезды.

* * *

Сарыч решил бежать вместе с нами. Он теперь жил при начальнике, и его не посылали в наряды. Но Сарыч всё равно находил возможность изредка со мной обмолвиться несколькими фразами.

– Глупо, – сказал я. – Вы не сможете.

– Не тебе решать, – ответил Сарыч. – Каждый сам себе хозяин, даже здесь.

– А как же предназначение, Иван Алексеевич? Вы же говорили, что оно есть у каждого. Разве не оно определяет судьбу?

– Откуда ты знаешь, в чем оно заключается для меня? Возможно, однажды спасти такого, как ты?

– Я того не стою.

Сарыч не стал спорить, лишь сказал:

– Каждый для чего-то предназначен в этой жизни. Бывает, что цель настолько сильна, что возвращает людей с того света. Правда, сейчас всё больше попадают к тьме, от которой нельзя убежать.

Мы собирались бежать вчетвером – я, Сарыч, Николай Коваленко – молодой бухгалтер из Ростова, наивный, будто до сих пор не верящий в то, что осужден, и Андрей Волков – коренной камчадал, взятый за кражу.

«Я вас провести, – говорил он, изображая руками, как мы будем пробираться через болота и бурелом. – Мы пойти к чукчам-оленеводам. Они помогут».

Надо было идти через пролив в Америку, но мы по глупости надеялись на своего проводника. Впрочем, результат в любом случае был предсказуемым – с Колымы нельзя убежать. Холод и отсутствие еды, когда питаешься травой, ловишь мышей и бурундуков, усталость и облавы «летучих отрядов» вохровцев – что-то станет для тебя фатальным. Но страх быть пойманным и вернуться после глотка свободы за колючую проволоку гонит беглецов вперед, заставляя разрывать в ошметки сапоги, ползти на брюхе по чавкающей холодной жиже.

Нас настигли на третий день. Думаю, что заложил оленевод, встретившийся нам по пути. Мы разжились у него банкой тушенки и съели это аппетитное мясо, самое вкусное в моей жизни. А потом мы ушли и на следующий день услышали далекий лай собак. Вохровцы! Сарыч побледнел.

– Там Довбня.

Сначала, когда я попал в лагерь, то думал, что это прозвище белобрысого ефрейтора, но оказалось, что это его фамилия. Довбня с удовольствием ходил в облавы. Пойманный беглец – это премия, внеочередной отпуск, причем вовсе не обязательно брать зека живым, достаточно предъявить его отрубленную кисть. Довбня живыми почти никого не брал. Говорят, что особенно любил травить загнанных зеков собаками.

– Откуда вы знаете, что он там? – спросил я.

– Чувствую.

Мы побежали. Бежали просто от отчаянья, зная, что уже не уйти. Лай приближался. Внезапно Волков развернулся и побежал к преследователям с поднятыми руками.

– Не стреляйте!

Коваленко дернулся, но я схватил его за плечо.

– Пусть идет.

Сарыч тяжело дышал, но старался не отставать от нас. За нашими спинами раздался выстрел и вскрик камчадала. После выстрелы застучали чаще.

На бегу я резанул по запястью острым камнем, который предусмотрительно подобрал на привале. Закапала кровь.

– Не надо, Раймонд, – сказал Сарыч.

Но вокруг меня уже сгустились тени, касались холодными пальцами. Помогите, чего же вы ждете, просил я. Но тени неслышно смеялись. Я бежал, а они летали рядом, смеясь и ожидая поживы.

– Бегите! – закричал Сарыч, остановился и распростер руки в стороны.

Я задержался, чтобы увидеть, как из его ладоней исходит свет.

– Да беги ты, Раймонд! – Сарыч говорил из последних сил.

Я увидел, как пули будто натыкаются на преграду из света и падают на землю. Как два подбежавших пса опустились к ногам Сарыча, свернулись калачиком, словно нашкодившие щенки.

– Бегите!

Тени вокруг меня исчезли. Коваленко побежал, а я нет. Сарыч жертвовал собой, пытаясь спасти нас, но я не мог заставить себя сделать шаг.

Одна из пуль пролетела сквозь гаснущий свет, и затылок Сарыча взорвался кровавыми брызгами. Вторая попала в меня. Я упал и сквозь мглу, затмевающую сознание, слышал слова подоспевших вохровцев:

«Эти готовы, ловите последнего».

«Керенков, слышь, стрелок, покажи класс».

«Сейчас…»

Выстрел и далекий вскрик.

Кто-то склонился надо мной, и руку обожгло лезвие ножа, отрезающее кисть.

* * *

Я шел по ночной улице. Одноэтажные дома разглядывали меня горящими окнами с задернутыми занавесками. Где-то завыла собака.

Я поднял правую руку и посмотрел на невредимую ладонь. Затем достал из кармана пистолет. Холод металла передался телу.

Как говорил Сарыч, такие, как я, умеют только убивать. Воспоминания вызывали боль. Как я не пытался, всё равно не мог вспомнить события после погони. Помню лишь слова вохровцев, боль от отрезаемой руки, дальше помню, как возвращаюсь на поезде в свой город, и горячий чай в стакане, который принесла мне проводница.

Сарыч говорил, что если твоя цель сильна, то даже смерть не сможет тебя удержать. Кого я просил перед смертью, когда мне, еще живому, отрезали руку? К кому обращался? Я не помню.

Неужели моя жажда мести была столь сильна, что тьма меня отпустила? Или я сбежал сам? Сбежал, как бежал когда-то с Колымы? Для чего тогда предназначен?

Я развернулся и зашагал обратно к дому матери моего врага, всё убыстряя шаг. В конце перешел на бег и впервые за дни возвращения почувствовал, как у меня бьется сердце.

Я успел – они стояли на пороге, двое энкавэдэшников. Над их головами на двери ядовитым зеленым светом светился знак.

– Открывайте!

Я рассмеялся за их спинами, потому что успел. Они обернулись, и я выстрелил. Пуля попала одному в грудь, его отшвырнуло на открывающуюся дверь. Второй вскинул руку с оружием. Выстрел!

«Керенков, слышь, стрелок, покажи класс».

Пуля попала мне в грудь, я упал на землю. Поднялся. В доме кричала Аделаида Сергеевна. Вторая пуля угодила мне в голову. Но на этот раз я удержался на ногах, поднял пистолет и нажал на спуск.

Наступила тишина. Я переступил через лежащие тела и открыл дверь.

– Идемте, – протянул я руку плачущей старушке.

Она несмело, как сквозь сон, вложила в нее свою ладонь.

– Я отведу вас к одному человеку, вы у него переждете, а потом уедете. Его зовут Вася Соколов, он славный парень, он вас приютит. Знаете, его в молодости называли Шпротом, уж очень он любил эти рыбные консервы.

Я говорил, и мне почему-то было хорошо на душе. Аделаида Сергеевна уже не плакала, лишь слегка всхлипывала и семенила следом за мной сквозь темный сад. Перед нами расступались деревья, но в моих воспоминаниях появлялся другой лес из низкорослых берез. На его опушке возвышались четыре могилы беглецов.

Кто-то, наверное, геологи, поставили у могил деревянный крест.

 

Андрей Марченко

Мера вещей

Старика-букиниста взяли в среду, в день Парижской коммуны. Погода стояла сырая и прохладная, но солнечная и обнадеживающая, как и надлежит ранней весной.

Книжник торговал в Блошиных рядах, на дальнем краю Центрального рынка, там, где уж и рядов не было, а торговцы самого ничтожного класса продавали свою рухлядь и ветхий утиль с земли. Перед стариком на картоне лежали две книги – за них-то его и арестовали. А за что же еще.

Основательные тома в кожаном переплете бросились в глаза внештатному сотруднику, он из трампарка, что находился рядом, звякнул куда надо. Из недремлющего учреждения прибыли незамедлительно – люди в партикулярном платье с подножки трамвая спрыгнули в толпу, встретили среди толковища секретного товарища, а тот указал на книги и их владельца.

Взяли бесшумно – подошли сзади, подхватили под руки, рот закрыли ладонью, уволокли к забору, а осведомитель подобрал книги. И торгующие рядом не то не заметили пропажи букиниста, не то сделали вид, что его и не было. А место торговое тут же занял старьевщик.

Мир не терпит пустоты. Особенно на рынке. Ведь так?..

Букинист не очень-то сопротивлялся, но на всякий случай двинули ему под ребра кулаком.

Старший пролистнул услужливо протянутые фолианты – нет ли ошибки. Ошибки не было.

– Оккультной литературой, выходит, торгуем, – прищурил глаз старший.

– Позвольте объясниться, – начал старик.

Но ему сказали, что здесь не место для объяснений.

Времена были тогда новыми, еще зыбкими, и задержанного отвезли на трамвае, велев ему заплатить за свой проезд. Конвоиры же не платили, лишь сообщили кондуктору, что у них служебные удостоверения.

Ныне в бывшем здании провинциального Дворянского собрания обитали иные избранные – ОГПУ. Старика и книги разлучили ненадолго. Книги по мраморной лестнице отнесли вверх, а старика поместили в полуподвальную камеру, узкую, как пенал. Но скоро вызвали на выход и повели наверх по иной, черной лестнице. В кабинете без номера за столом ожидал его товарищ Фирсов, начальник районного отдела ГПУ. Он задумчиво листал книги. О чем были эти книги, можно не спрашивать: страницы украшали рисунки, которые что-то поясняли: голем, словно выложенный из красного кирпича, гомункулус, пока еще заключенный в яйце, гидры, змеи, василиски и прочие гады. Иным словом, твари всем известные, но доселе никем будто и не виданные.

Но вот с текстом непонятно: в словах встречались пропуски, отсутствовали буквы так часто, что прочесть написанное местами совершенно невозможно.

– Что это? – спросил Фирсов.

– Книги, – ответил букинист. – Я у князя Граабе служил при библиотеке. А он, когда уезжал, простите, бежал, иные книги бросил. Усадьба-то сгорела, а книги я спас.

Это походило на правду. Форзац книг украшал витиеватый и несколько мрачный экслибрис князя.

– Это я, положим, вижу. А со словами-то что?..

– Это их буквожорка попортила. Книги, сами изволите видеть, – богатые. Если бы не порченые были, им бы цены не имелось. Их бы или хозяин забрал, или же я бы продал раньше и в другом месте.

– Буквожорка? Что за ересь?..

– Иногда в библиотеках или книжных магазинах, особенно букинистических, заводится буквожорка. Откроешь, бывает, книгу, а на иной странице – пропуски в словах, съедены все гласные, слога, а то и слова целиком. Ну вот, как сейчас изволите видеть.

– Это что же? – Фирсов захлопнул книгу так, что из переплета выпорхнуло облачко пыли. – Это что же, идеализм?

– Отнюдь. Мысль – материальна. Ну а мысль, положенная на бумагу, материальна вдвойне, а то и втройне. Вот этой материей буквожорка и питается. Да вы сами ее могли видеть, только не знали, что это она. Тварь вряд ли толще бумажного листа и многие ее принимают за закладку.

Фирсов присмотрелся к старику внимательно: издевается он, что ли?.. В старике не было контрреволюции. Была простота, та самая, что хуже воровства, и глупость от ума. Но ежели всех казнить, кто глуп, в Республике небывалая убыль населения случится. Страшней, когда человек себе на уме и контрреволюцию носит. Блажит старик. Видать, книжная пыль извилины в мозгу забила.

– Что-то я жизнь прожил, а книги с пропущенными знаками вижу впервой, – засомневался Фирсов.

– Просто вы другие книги читали. Не из библиотек и букинистических лавок. Буквожорка ведь любит легкое чтение: более всего – книги господ Чехова и Аверченко, а также журналы «Вокруг света». Достоевского же эта тварь не любит, а в телефонных справочниках так и вовсе гибнет.

Точно, сбрендил старик. Но выдумщик знатный. Подумывал Фирсов старика запереть в подвал рядом с Юрчуком, да только подвал не резиновый. А старик ведь моль книжная, помрет там.

– Вот что, уважаемый, – наконец решил Фирсов. – Искоренение глупости в наши обязанности не входит. Это к Наркомпросу. Но книги ваши подозрительны и я до выяснения их задерживаю.

Старика освободили, и более его никто не видел. Не то уехал букинист, не то отдал душу Богу, которого, как установила наука, нет. А может, просто держался подальше от недремлющей организации.

Книги же Фирсов забросил на антресоли, да как-то за делами забыл.

* * *

…Дел в том году было много. Чистили Республику от нежелательного элемента, от контрреволюции. Попы и настоятели, вредители и всяческие бывшие. Вот взяли и арестовали директора речного порта – оказалось, что служил во флоте офицером под началом Колчака, да вернулся. Арестовали безработного бывшего офицера – наговаривал на советскую власть. А с ним вычистили профессора из здешнего института за финансовую поддержку контрреволюции – он бывшему офицеру денег занял.

Но в городе хулиганщина взметнулась – ребята-ежики бродят. Они, конечно, социально близкие пролетариату, да и ОГПУ не занимается хулиганами, это дело милиции. Однако же ползет по городу липкий слушок, что колючее братство не просто так возникло, а оттого, что священников не стало, некому вразумлять молодежь. И можно было бы отмахнуться от сплетни, да в речном порту пассажирский корабль снес опору моста, а сухогруз сел на мель. Положим, прежний директор речного порта был вредителем, но отчего дела у него лучше шли, чем у партийного назначенца?..

Фирсов, конечно же, назначенца арестовал и посадил в камеру с прежним руководителем порта – пусть опытом поделятся. Благо было это еще осенью, еще до закрытия навигации. А сейчас уже весна, глядишь, у третьего директора дела-то и пойдут.

И ведь самое нехорошее, что неясно порой – не то человек вредитель, не то просто дурак.

Ворочается на кожаном диване Фирсов, пружины толкаются в ответ. Холодно в городе – в офицерском собрании было центральное отопление, но замерзла вода в трубах, лопнул котел. На заводе сварили буржуйки, вывели трубы в окно, из-за чего в иные дни дом словно был объят каким-то возгоранием. Но, польстившись на призрачное мартовское тепло, Фирсов улегся, не разжигая огонь, – всё равно буржуйка прогорает быстро.

Однако же кожаный диван собирали не для того, чтоб на нем постоянно спали, а шинелька – дурная замена одеялу.

Зазвенел аппарат на столе.

– Фирсов на проводе, – четко ответил владелец кабинета.

– My darling… – глубокий женский голос, кажется, доставал до всех закоулков души.

– Вы ошиблись нумером! – отрезал Фирсов.

Звонили еще, но Фирсов непременно сбрасывал вызов.

Опять телефонная станция пошла вразнос, понял Фирсов. И было бесполезно уже кутаться в шинель – точно так же звонки звучали и в других кабинетах. Сейчас, конечно, в здании пусто, но вряд ли станция к утру утихомирится, и будет только хуже.

Встав с дивана, Фирсов нажал на тревожную кнопку, скрытую под столешницей. Явился дежурный, делая вид, что он вовсе не спал, прежде чем его разбудил звонок в караульном помещении.

– Юрчука ко мне быстро. Что, сам не слышишь, что коммутатор шалит?..

* * *

Автоматический коммутатор для своего заводика некогда купил здешний мироед, дабы сэкономить деньги на барышне-телефонистке. Коммунисты покончили с этой несправедливостью: барышню вернули, а коммутатор установили у себя в обкоме. Не то чтоб они не любили барышень, но те, как известно, любопытны и могут подслушать чужой разговор. За автоматикой такого не наблюдалось.

Не тут-то было.

Телефонная станция отличалась прескверным нравом: порой просто молчала, иногда соединяла людей, которые говорить даже не думали. В таких случаях в кабинетах начинали надрываться телефоны, а ответившие на звонок принимались выяснять, кто же кому позвонил. Иные утверждали, будто удавалось прослушать, разумеется совершенно случайно, обрывки давно оконченных разговоров и даже связаться с умершими. Это противоречило материализму, и, купив себе новый коммутатор, партийцы старый подарили городским чекистам, полагая, что там разберутся. И действительно: коммутатор несколько присмирел, но со старыми привычками не покончил. Мог проработать без сбоев месяц-другой, но когда срывался – дебоширил напропалую, умудрялся связывать даже с Токио и с Нью-Йорком.

И ведь станция даже не имела выхода в город, а коммутировала аппараты внутри серьезного учреждения.

– Словно бес вселился, – шутил один чекист.

Шутку приняли всерьез, вызвали здешнего батюшку, велели совершить обряд. Перепуганный попик окропил коммутатор святой водой, чем вызвал в нем несколько замыканий и полдюжины спонтанных звонков. Но телефонная станция продолжала шалить. Вызывали мастеров со всего города, но те разводили руками и снова в это учреждение не стремились. И тут кто-то вспомнил, что имеется в ОГПУ некий механик Юрчук. Вроде бы служил у Деникина на бронепоездах, а нынче обнаружен в железнодорожном депо, арестован по невнятному подозрению и сидит в подвале.

– Вот мы его сейчас и разоблачим! – всколыхнулся Фирсов. – Подать его сюда! Если не справится – он самозванец, и, стало быть…

Что «стало быть», товарищ Фирсов не договорил, но и без того ясно, что ничего хорошего. Пришедший осмотрел телефонную станцию, попросил штоф спирта или крепкого самогона и стал протирать контакты. Незаметно за делом разговорился, разговорил и Фирсова. Говорили о малопредосудительных вещах – о футболе, о городках.

– Даром, что буржуинка, а спирт любит, – шутил всё тот же чекист, глядя, как убывает спирт. – Вы ей еще кокаина насыпьте: шибчей тараканов бегать будет.

Чекиста потом вычистили – учреждение тут серьезное, не до хохмочек. А вот Юрчук уцелел, поскольку станция подношение приняла и работала как положено несколько месяцев. Эти несколько месяцев подозреваемый провел в камере – к нему носили починить всякую рухлядь.

В это время Фирсов лениво наводил справки о Юрчуке – никто о нем ничего определенно не знал. По всему получалось, что он человек из ниоткуда. Но что в этом такого? У многих до революции и документов-то не было, у иных сгорели. И дом сгорел, и знакомых разбросало по временам и весям. Юрчук говорил, что работал он до революции в Лодзи на швейной мануфактуре. А в Польше сейчас паны, вот и попробуй узнать.

По прошествии месяцев, когда станция опять забарахлила, Фирсов достал бутылку со спиртом, вызвал мастера с металлического завода и велел проделать то же, что проделывал и Юрчук, надеясь, что хитрости в том нет никакой. Спирт он и есть спирт. Однако из рук неизвестного мастерового коммутатор подношение хоть и принял, но мерзопакостить не перестал. Но стоило позвать Юрчука, и непотребства временно прекращались. Так продолжалось и после – с чьих попало рук коммутатор не кормился.

* * *

– А утра подождать нельзя было? – спросил Юрчук, входя в коммутаторную.

– А в баню хочешь на этой неделе?..

Юрчук замолчал: он любил тепло и чистоту.

Из-под полы Фирсов достал штоф самогона, два стакана. В стаканы плеснул по четверти, остаток молча передал Юрчуку. Выпили. Юрчук свою прикончил залпом, занюхал рукавом, а Фирсов цедил сквозь расколовшийся зуб, полоскал рану. И надо бы сходить к зубодеру, да здесь, в районе разве остались хорошие?.. Это в Москву надо ехать.

Революция – есть борьба за блага, но в ходе революции некоторые блага так и вовсе отчего-то исчезают.

Вот исчезнет Юрчук – с ним исчезнет его невнятное происхождение и подозрительная позиция, но и часть нейтрального мира исчезнет с ним. Исчезнет телефонная станция, превратившись в ворох проводов и реле. Но разве была контрреволюция в телефонной станции? От силы только хулиганство.

Из кармана кожанки Фирсов извлек яблочко всё в морщинах, словно старушечье лицо, и принялся, морщась, его жевать.

– Информаторы говорят, что в городе появился Абсолютно Черный Кот, – заговорил Фирсов. – Когда он выходит из подворотни, даже в солнечный день меркнет свет, сгущаются сумерки. Говорят, что дела в городе идут неважно именно потому, что он перешел все дороги на много верст в окрест. Говорят, при этом он имеет просто огромный вес, который притягивает все неприятности даже из-за границы.

– Неприятности у вас в городе из-за того, что люди у вас мельчают, – ответил Юрчук, набирая на чистую ветошь самогон. – А вы еще их вычерпываете. Остаются люди-песок, они меж пальцев проваливаются.

– Это ты, что ли, крупный? – полуулыбнулся Фирсов. – Мы нового человека растим. Может, и мелкого, но крепкого. «Гвозди бы делать из этих людей». Может, слышал?

Юрчук поморщился и кивнул – слышал.

– Да что толку было от всяких там попов, медиумов? Шарлатаны и всё тут.

– Ну, не скажите, любезнейший. Что-то было в этом…

– Ничего в этом нет, и точка!

Раздосадованный беседой, Фирсов скрылся в кабинете и вернулся с уже покрывшимися пылью книгами.

– На, держи! Почитай на досуге! Говорят, про волшебство. Выберешься из подвала с их помощью – и скатертью дорога.

На том и расстались.

* * *

В шкафу у Фирсова стоял примус, а рядом в стеклянной бутылке – керосин. Пробка будто была тщательно притерта, и всё равно в шкафу отчетливо пахло керосином. А ведь готовил на примусе товарищ Фирсов давненько и держал этот осколок мещанства не то опасаясь новых тревожных времен, не то жаль было выбросить.

За три квартала в общежитии ОГПУ Фирсову полагалась койка, и там была общая кухня и душ, в котором иногда встречалась горячая вода. Однако же Фирсов там не появлялся с полгода. Жил на работе, обливался в бытовке холодной или чуть разогретой водой, завтракал в буфете, обедал в столовой, ужинал всё больше чаем или бутербродом, из-за чего порой страдал животом.

Но на майские в городе открывалась фабрика-кухня, первая в городе. В новом модерновом здании всё было сделано по новой коммунистической науке: в подвале склады, на первом этаже – кухня с мясорубками, котлами и еще черт знает с чем, на третьем – обеденный зал, на четвертом – зал банкетный, на крыше – летняя веранда.

На открытие народу стеклось уймища. Секретарь райкома прочел речь, что в этом открытии он видит зримые черты нового быта, который освободит женщину от кухонного рабства.

Фирсов хоть и присутствовал на трибуне, речь не читал. А о новом быте рассуждал про себя и вполне отчетливо: можно будет приятно поужинать теплым и вкусным, и до работы всего ничего – буквально через дорогу.

И вот оркестр грянул туш, огромными портняжными ножницами перерезали ленту. Народ через открытые двери засочился вовнутрь. В глубине обеденного зала у граммофона накрыли стол и для делегации. Граммофон завели, и он грянул: «Нас побить, побить хотели».

Пролетариат застучал вразнобой ложками, а девушки в накрахмаленных передничках понесли к особенному столу первое и второе, салаты и компот. Заведующий шепнул, что в одном графинчике, между прочим, водочка.

И Фирсов ел, размышляя, что, в сущности, кормят неплохо и недорого.

Но вдруг, заглушая граммофонное пение, завизжала высоким контральто работница и, расплескав суп, вскочила на стол.

В углу столового зала сидел довольно крупный пацюк.

– Гляньте, гляньте, – крикнул кто-то. – Еще один.

За окном раздался клаксон лихача. Фирсов оглянулся на улицу, а ее перебегали сотни крыс, мышей. Казалось, что брусчатка, обычно красная, посерела и ожила. Народ бросился врассыпную из столовой, не доев борщи и каши. Вскочил и Фирсов, указал двум бойцам ОГПУ на заведующего столовой:

– А этого арестовать. Нечего было водку наливать в графины – все должны одинаково питаться. Иначе какое же это равенство?

* * *

С крысами-то всё ясно было – ну, по крайней мере, откуда они. За зданием ОГПУ помойка была знатная, куда и коты боялись заходить. Оттуда крысы по вентиляционным шахтам забирались в дом, и не брала их ни отравленная колбаса, ни толченое стекло.

Особенно крысы докучали задержанным – норовили стянуть пайку, а то и цапнуть спящего. Пока Фирсов шел к себе на работу, крепло неприятное предчувствие. И действительно, оказалось, что в здании крыс и прочих мышей нет, а бежали они по всему кварталу именно от здания ОГПУ.

– Юрчука ко мне, – приказал Фирсов. – И всё, что у него в камере, – ко мне.

Привели Юрчука, а в простынке – все нехитрые пожитки арестанта. Среди них две книги, огрызок карандаша, ну и дудочка, вырезанная из веника.

– С крысами – твоих рук дело?

Юрчук не отказывался:

– Ну да. Ибо задолбали. Отовсюду лезут.

– Заклинание показывай.

Юрчук открыл страницу, испещренную пометками.

– Дудочку сочинить было нетрудно, сложней оказалось мелодию подобрать, – пояснил тот.

– Но букв-то всё равно не хватает!

– Да ерунда. Я заметил, что не хватает именно определенных букв, что сузило поле поиска. Оставалось их подобрать. К тому же заклинание коротенькое.

Взметнулась фантазия: вот если с колдовством не кустарничать, а поставить его на рельсы индустриализации. Положим, создать дудочку размером с фабричную трубу и дунуть так, что все крысы убегут через границу к империалистам. И республике помощь, и врагам ее не сладко. Но после задумался: слишком мало. Надобно что-то создать важное, от чего бы не отмахнулись, что-то серьезное, что в Москве бы пригодилось.

– А какие там еще заклинания есть?

– От блох есть, от тараканов. От зубной боли есть.

Расколотый зуб болел порой нестерпимо, но и тут Фирсов отмахнулся.

– Лучше ищи, лучше. Свободу, может быть, получишь, если справишься.

* * *

И Юрчук стал искать – уже не в своей камере, а в чердачной комнате. При нем постоянно было два бойца с винтовками, всегда в избытке бумаги и еды. И каждый день к нему приходил Фирсов, проверить, что же сделано. Проверял он с опаской: а вдруг этот заколдует охрану, да и улетит навроде ведьмы через чердачное окно.

– Вот тут у тебя что написано? – спросил он в один вечер.

– «Человек – сие есть мера вещей», – ответил Юрчук. – Там о том, что душу можно вещами измерить.

– Это как же? Разве душа материальна?

– Сказано же вашим Марксом: бытие определяет сознание. И поскольку наш быт из вещей состоит, мы их впитываем. И душа наша, выходит, материальна, вещами измеряется.

– Забавно же. Порой хорошо взглянуть, чего человек стоит на самом деле. Оно, знаешь, иногда человек важный, ценный, а поскребешь – чепуховый человечишко. Можешь такой измеритель устроить?

– Сомневаюсь пока что. Много букв пропущено, а заклинание длинное. Вот разве что…

– Говори, давай!

– Ежели можно было бы телефонную станцию переделать в вычислительную машинку, чтоб она подбирала буквы. Я о таком думал уже. А речь, положим, была записана на магнитную проволоку или патефонные диски…

Фирсов кивнул: действуй.

– Что еще тебе надобно? Кровь девственниц? Заставим комсомолок сдавать! Котов наловить? Ты только скажи.

– Да нет, – замялся Юрчук. – Мелом и углем должен обойтись.

– Действуй. А иначе – сгною. Снова запру в подвал и крыс напихаю по самое окошко.

* * *

Реле щелкало, перемещая каретку шагового искателя. Искрили контакты, включалась муфта, вал протягивал магнитную проволоку, и хриплый громкоговоритель извергал на сидящего в центре пентаграммы бойца очередную тарабарщину. Боец изначально пугался, но к концу второй недели пообвык и, сидя на стуле, листал «Безбожника у станка».

До обеда оставалось всего ничего, и боец его уже предвкушал вполне очевидно. Однако же внутри машины сложилось очередное заклинание, и оно обрушилось на солдатика.

Грянул такой гром, что повыбивало стекла, запахло серой. А когда зловонное облако рассеялось, на месте, где сидел боец, стоял детский деревянный конь да такая же сабелька.

На шум тотчас явился товарищ Фирсов, спросил, что произошло.

– Трагедия вышла, – признался Юрчук. – Оказывается, можно душу перевести во вещевой эквивалент. Но если из живого душу вытащить, то исчезнет человек. Материя, что его слагает, перейдет в те самые вещи, из которых душа сложена.

– Вроде как душу из человека вытрясти? – улыбнулся собеседник. – Что-то есть в этом.

– В общем, опыт наш провалился… Из покойника-то извлечь материю не получится, поскольку души в нем не содержится.

– Как сказать… У тебя ведь заклинание сохранилось? Вот собери мне машинку, только чтоб меньше грохотало…

* * *

Магическое устройство собирали в подвале. Оно занимало почти целую камеру: посредине стоял водолазный колокол, сваренный на здешнем заводе, да так и оставшийся в городе. Там же на заводе в него вварили дверку и заделали дно. От колокола вились провода к стеллажу, на котором лежало устройство, воспроизводящее заклинание.

Всё собрали за пару дней, и Фирсов не отходил оттуда ни на шаг, делил с Юрчуком одну краюху хлеба.

– Питаться вкусно – пережиток, – говорил он при этом. – Достаточно кушать сытно – и точка. Поощрять переедание – это диверсия. Это воровство еды у пролетарского государства, где каждая калория распределена должна быть. В самом факте существования нескольких видов колбасы заложен вызов советской власти, конкуренция. Вот когда все будут один сорт колбасы кушать, одни папиросы курить, одну одежду носить – вот тогда и наступит равенство.

– Рыжие… – напомнил Юрчук.

– А что рыжие?

– Рыжие будут выделяться.

– Да, незадача. Но их можно и побрить.

Дело было закончено в воскресенье, в утро зябкое, ранне-серое, почти неотличимое от ночи. Разбудили и приволокли арестованного директора кухни-столовой. Тот, хоть и знал, что в этакую рань не расстреливают, выглядел весьма встревоженным.

– Куда вы меня тащите? – кричал он. – У меня ничего своего нет! Даже фамилия – жены!

Ему велели раздеваться.

– Зачем? – спросил тот.

– Мыться будешь, – сурово ответил Фирсов и указал на колокол.

– А где трубы водопроводные?

– В стране нехватка воды. Это душ без воды. Новое изобретение.

На пороге смерти отчаявшийся человек способен поверить во всякую ерунду. И директор дрожащими руками стал разоблачаться. Оказавшись внутри колокола, он успокоился, будто оказавшись под стальной броней, недосягаемый для чекистов.

– Включай, – велел Фирсов.

– Он же пропадет? – удивился Юрчук.

– И горе тебе, если не пропадет.

Юрчук колебался, но Фирсов положил свою ладонь поверх его и, нажав, замкнул рубильник. В куполе загрохотало заклинание, гром был гулким, а серой пахнуло потише. Когда открыли дверцу, на полу нашли два червонца еще царской чеканки да счеты.

То ли от серы, то ли от душевных треволнений, но Юрчук грохнулся на пол и потерял сознание. Фирсов велел вызвать карету медицинской помощи и отвезти в больницу, где держать под присмотром.

Затем приволокли прошлого начальника пароходства, впихнули в колокол, повернули рубильник. Товарищ Фирсов и ранее предполагал, что его предшественник человечишко дрянь. Получились из него дамские панталоны да моток пеньковой веревки. За каждой юбкой волочился, вот из него женское белье и высыпалось. Правда, к чему веревка – непонятно, и ведь не спросишь уже.

Пошло дело. Из позапрошлого начальника пароходства выпал гаечный ключ. Другой враг народа, по специальности врач, оставил после себя клистирную трубку и горсть таблеток без малейших пометок.

– Нечего их жалеть, ибо враги народа они. А мы лесорубы в лесу человеческом, – пояснял свою работу Фирсов. – Вырубаем всё старое, чтоб новому человеку сталинской эпохи просторнее жилось. Говорят, у евреев Моисей сорок лет водил народ по пустыне, чтоб вымерли те, кто жизнь в рабстве помнил. Столько времени у нас нет. Нам еще при коммунизме пожить охота. Потому надо торопиться. Как верно заметил товарищ Сталин: «Обострение классовой борьбы по мере продвижения к социализму». Не делается коммунизм чистыми руками – лишь чистым сердцем.

Успех с установкой отмечали допоздна и допьяна, хотя многим и не лез кусок в горло: расстрелы – дело привычное. Сегодня – ты, завтра – тебя. Но если так, если узнают, что у пламенного чекиста на самом деле внутри… Хотя, чего уж тут, мертвые сраму не имут.

Не спали, разбуженные шумом заключенные, гадая, чего же эти ироды изобрели народу своему на погибель. Сходились на том, что добра ждать не надо. Хоть одним словом, хоть четырьмя буквами выходило одно – жопа.

* * *

Окрыленный успехом, товарищ Фирсов сел писать докладную записку.

Начал издалека, с разгрузки тюрем от контингента первой категории, то бишь приговоренных к смертной казни. Стал расписывать, как трудно расстреливать людей десятками – шумно, грязно. Если много расстреливать, как не становись – всё равно кровью заляпает или мозгами чужими. А ведь еще надо что-то делать с трупами, хоронить. А это расход человеко-часов, газолина для машин.

Была мысль перерабатывать убитых на удобрение для колхозных полей. Но и это не выход. Далее Фирсов расписывал расчудесное изобретение, напрочь лишенное недостатков предыдущих методов.

«…

Французская революция дала свое орудие – гильотину,  – писал он далее, войдя во вкус. – Так пусть же наша революция даст свою смерть, легкую словно дыхание мотылька, и, вместе с тем, казненный пусть обществу послужит.

И пусть от одного ликвидированного прибыль невелика, но в масштабах страны…»

Фирсов задумался, зачеркнул последнее слово, вывел вместо него «Родины» , продолжил:

«…в масштабах всей Родины это даст выгоду в сотни тысяч рублей».

Переписав записку начисто, Фирсов отправил ее в Наркомат и стал ждать ответа.

Но, как оказалось, поспешил с докладом.

* * *

Обнаружилось это на бабушке-монашеньке с трясущимися руками, под сто лет возраста. Запозднилась она на встречу к своему Господу, вот и решили чекисты обоим подсобить. Внутри старухи оказался металлический прут, да такой, что ни один напильник не берет. Проверили и ахнули – чистый осмий.

Арестовали последнего в городишке нерасстриженного батюшку, поместили в установку. Вышел из попа небольшой молитвослов, в окладе, украшенном чистейшими, хоть и крохотными диамантами.

Взяли ночью бывшего дворянина, который ныне заведовал крошечной библиотекой при картонажной фабрике. Выпал из того томик стихов Киплинга да тетрадочка со стихами, видимо, собственного сочинения.

Товарищ Фирсов туго задумался, сходил на фабрику, провел беседу с тамошним комсомольским активом. Сказал: нужны добровольцы во имя дела Ленина-Сталина. Дело опасное, однако же благодарность партии и народа будет безмерной. Все как один вызвались для дела. Чекист отобрал троих с биографией просто идеальной: рабоче-крестьянское происхождение, школа, спорт, комсомольская работа. И выросли они уже в Советском Союзе, и другой такой страны не знали…

Вошел первый. Получился бубен да кусок красной ткани.

От второго остались бич и колокольчик.

Фирсов калился и, вызвав очнувшегося Юрчука, орал на него, обещал стереть в порошок, если он сей же момент не исправит поломку. Юрчук проверял заклинания, утверждая, что всё верно, поломки нет.

Своей участи ждал третий комсомолец. Был он ничем не лучше первых двух. Что в нем было? Свисток?

Собирался было Фирсов изобретателя в камеру впихнуть, но после махнул рукой, отпустил последнего добровольца, а Юрчука велел вернуть в камеру.

А после – напился.

* * *

– А дальше что было? – спросил Фирсов.

– Ничего. Уехали они, – ответил дежурный.

В запое Фирсов был недолго, каких-то три дня. Но за это время произошло многое. Из Москвы, взметенные докладным письмом, прибыли люди в больших званиях и в штатском. Осмотрели и пьяного руководителя управления, и установку в подвале, ознакомились с тем, как использовалось новое смертельное приспособление. Затем нашли изобретателя, попытались Фирсова протрезвить. Только из последнего ничего не вышло, и столичные гости укатили к себе. Юрчука отправили под конвоем – но в мягком вагоне в сторону столицы. Однако установку отчего-то оставили, впрочем, опечатав входной люк колокола.

Порой Фирсов спускался к безжизненной установке, гладил хлад ее металла. Привычно много думал и непривычно много сомневался. Перед глазами стояли прут из осмия и бубен, драгоценный молитвослов и колокольчик. Стихи Киплинга и бич. Где в этом ряду он сам?..

Ну ладно, шут с теми комсомольцами. Они ведь воспитаны Страной Советов. Стали комсомольцами… А кем они могли стать здесь? Дворянами или семинаристами? Не тот строй, это всё равно, что вместо блох у собаки заведутся коровы.

Но у него, у Фирсова, был выбор: мог он слесарить на заводе, но нет же – записался добровольцем в Красную Армию, начал с рядового… Жил на работе не для себя, не о себе думал, когда в Гражданскую поднимался в штыковую, шел на пулеметы… Ну, по крайней мере на один пулемет – у деникинцев тоже патронов было негусто. И ведь не из-за наград он шел в бой. Да и не имелось тогда в Красной Армии наград.

Эх, хорошо бы в эту установку запихнуть белогвардейца. Да где же их сейчас взять? Кто из них двоих был лучше или хуже?

Хотелось как-то измерить общей мерой себя и бывшего врага. Вырвать его сердце, положить на стол рядом со своим, сказать: гляди, я чище, лучше! Ради этого не посмотрел бы Фирсов на высокие печати, сорвал их лишь бы обрести покой. А потом можно и на расстрел. Хотя нет, зачем расстрел…

Фирсов вдруг прикинул – рубильник от установки вполне получится завести под купол колокола, дверь в него прилегает неплотно… Фирсов принялся раздеваться.

Конечно, его кинутся искать, узнают, что из здания он не выходил. Найдут в распечатанной машине… Эх, если б знать, что они найдут. А он так и не узнает, что было у него внутри, к сожалению, а может быть, к счастью.

Зато остальные приходите, смотрите, каким человеком он был!

 

Николай Немытов

Отпуск с выездом на родину

Для него – целая вечность. Для других – мгновенье, взрыв.

Когда на корпусе ракеты вспыхнула яркая точка, Трофим сделал шаг, толкнув в плечо стоящего впереди генерала. Кто-то крикнул – тягучий вой, удивленное лицо проплыло мимо, – но дублер уже сосредоточился на огненном шаре, растущем с каждой долей секунды. Не удержать! Две ладони легли ему на плечи – стратег-наблюдатели пришли на помощь. Печать на груди Трофима отозвалась горячей волной.

Огненное гало на корпусе ракеты замерло, дрогнуло и стало нехотя сжиматься. Сейчас остановят старт, закрепят носитель, дадут остыть системам… Работа только началась, и держать придется долго.

– Товарищ?

Ладони стратег-наблюдателей горячи…

– Эй! Товарищ!

Треплют за плечи, словно будят…

– Ваша остановка!

…трудно держать.

– Родниковое!

Трофим содрогнулся, одернул башлык на глаза – профессиональная привычка, – вскочил. Шофер отстранился.

– Просили разбудить, – напомнил он.

– Ага. Спасибо.

Сон еще не отпустил, перед глазами темное пятно – от яркой вспышки. На ощупь нашел сумку, неуверенным шагом прошел к выходу.

Желтый «пазик» с цифрами «56» на лобовом стекле скрежетнул передачей и покатил дальше на Школьное, где станция слежения задрала к небу тарелку космической связи.

Бабки на остановке притихли, близоруко уставившись на незнакомца.

– День добрый, – поздоровался Трофим.

Старушек словно током стукнуло: шарахнулись, вытаращив глаза, принялись креститься.

– Нехристь… нехристь, – пронеслось тихим эхом.

Трофим немного постоял на обочине – шум ветра, переливы жаворонка в высоте и жаркое дыхание июльского солнца, гул машин, идущих к морю в Евпаторию. Реальность. Захотелось скинуть башлык, чтобы острее прочувствовать возвращение. Не стал. Привычка. И служебная инструкция: не то чтобы нельзя – не рекомендуется.

Шагнул на пыльный проселок, вошел в село, млеющее в потоках июльской жары. Позывные «Маяка» возле сельского клуба – туш вернувшемуся на родину. Все на работе, только босоногие мальки несутся горластой стайкой. Впереди белобрысый скривился под рамой взрослого велосипеда, едва удерживает пляшущий в худых руках руль, язык высунул от удовольствия. Трофим улыбнулся, отошел на обочину в пыльный травостой. Словно капля меда упала на сердце, едва сдержал стон. Дома и стены лечат. Вылечат ли?

Самый мелкий пацан в застиранных штанах старшего брата остановился, глянул на чужого дядьку из-под грязной ладони. Вот любопытный! Достал из кармана зеленоватый персик и захрустел, не обтирая ворса.

Трофим поморщился, рот невольно наполнился слюной.

– Вкусно?

– Ага!

Еще бы ворованная зелень была невкусной.

– Завидую, – Трофим едва сдержал смешок.

Второй персик оказался немного спелее. На, дядя, жуй и не завидуй.

Как давно он не общался с детьми? Забыл. Принял угощение, впился с хрустом зубами.

– Дядь, тебе не жарко?

Это он о башлыке.

– Не-а, – в тон пацану ответил Трофим, причмокнул.

Кисло, колко – черт с ним! Вкусно.

Велосипедист свалился при попытке развернуться на дороге, и горластые товарищи тут же подхватили двухколесную машину. Мальчишка бросил огрызок в пыль, выплюнул недожеванное.

– Витька! Моя очередь! Витька!

А Трофим съел всё до морщинистой косточки, захлебываясь слюной от кислоты. Немного полегчало. Теперь шел по улице, узнавая калитки и заборы. Тишина. Все на работе в колхозе. И хорошо. Будут сторониться, тыкать пальцами в спину, приставать с расспросами. Еще встретятся, еще наговорятся. Потом. Когда он сможет. Если сможет.

Вдоль дороги абрикосовые деревья. Сейчас похожие друг на друга, но когда спеют плоды – такие разные. Крупные, мелкие, ранние, поздние… Он когда-то знал каждое, а теперь не вспомнить. Хотя вот то дерево приметное развесистое.

Из-за него вдруг выскочила девчонка-подросток. Желтый сарафан в белый горох, русая копна собрана в конский хвост на макушке, голубые глаза гневно сверкают.

– Стой, Ирка! – окликнули со двора дома. – Стой! Отец сказал!

– Пошел к черту! – ее голос срывался от обиды.

– Что?! Да я тебе!..

Мужик лет тридцати пяти выскочил на улицу – затертое на коленях трико, мятое лицо после вчерашней попойки покрыто щетиной, стоптанные домашние тапки.

– Стой, сказал!

Сжав кулаки, Ирка обернулась к нему:

– Отстань!

Отец бросился к ней, но резинка внезапно лопнула, и трико сползло на колени, показав миру полосатые семейки. Мужик едва не рухнул в дорожную пыль, успел подхватить штаны.

Сердце бухнуло не в ритм, Трофим Старостин остановился. Не померещилось ли? На оскорбление и злобу девчонка ответила отцу срамом. Полгода назад он точно бы определил, а сейчас простую случайность от рефлекторной защиты не отличит.

– Стой, стерва! – Отец протелепал мимо, придерживая штаны рукой, приезжего едва локтем не зацепил.

Мужика Трофим сразу признал. Да и как не признать собственное отражение. Девчонка тоже кого-то напоминала. Трофим Старостин не окликнул, не остановил. Еще свидятся.

Как в воду глядел…

«Родные стены, Трофим Евгеньевич, они, знаете, помогают», – говорил майор-специалист. А как в них войти? Как объяснить, где пропадал пятнадцать лет? Или шестнадцать?

Трофим стоял у калитки, боясь прикоснуться к ее досточкам. Вот они, родные стены: заборчик едва выше плеча выкрашен голубой краской, кусты японской сирени склонились к самой дорожке из дробленого песчаника. Сиреневые длинные кисти пахнут одуряюще, вокруг пчелы и шмели хороводят. Тяжелая пчела-плотник пролетела у самого лица, на секунду зависла, сверкая антрацитовым тельцем с синей поволокой, на ворсинках лап и брюшка – пыльца золотистой пудрою.

Трофим поморщился от боли – камень в душе дал о себе знать, острые грани, уже вросшие в плоть, сдвинулись. Дублер пошатнулся, обеими руками схватился за калитку. Горячая влага прижгла веки, потекла по лицу.

Если каждый шаг будет даваться такой ценой, до крыльца можно не дойти. Родные стены помогут или убьют. Старостин скинул с калитки крючок – пальцы лихорадочно дрожали – и сделал шаг. Слева кусты крыжовника с поздними янтарными ягодами, справа огромная яблоня увешена продолговатыми плодами, как елка гирляндами – челеби, раннее… Он думал о чем угодно, только не о боли. Забыть о ней проклятой хотя бы на время.

Заворочался камень в груди. Это ж сколько тоски, горечи и злобы собралось? Могуч ты, Трофим Евгеньевич Старостин, могуч. Сделал всё, что мог, и отправили тебя помирать в родные стены.

Тяжесть навалилась на плечи, стала гнуть к земле. Это обида. Еще чего не хватало! Жаловаться на судьбу решил?

– Эй, дядь! Ты чего?

Васильковые глаза, волосы, собранные в хвост, и желтый в белый горох сарафан. Ирка. Ей что в этом доме надо?

– Споткнулся, – соврал он и выпрямился.

Главное – не упасть. Камень совсем разошелся, но Трофим отсек боль, насколько хватало сил.

– А-а, – она прищурилась, оценивающе поглядывая на незнакомца. – Понятно. К деду Василию за медом?

– Вроде того.

Да что ж ты, дура, под башлык заглянуть всё норовишь.

– А-а. У деда хороший медок.

Шла бы ты, любопытная, папке резинку в штанах сменила. Стоп. Ты тоже хорош, Трофим Евгеньевич. Что Ирка тут делает? К прадеду она пришла, к родному прадеду после ссоры с отцом. С твоим братом Матвеем, или Мотькой, как его всегда кликали и родители, и друзья. Только кого ты мне напоминаешь, Ирина Матвеевна?

Трофим обошел дом по тропинке – девчонка (племянница родная!) увязалась следом. Сорвала травинку, белыми зубками покусывает и смотрит хитро на чудного гостя.

Дед Василий стоял среди ульев, рассматривая рамку с тяжелыми ярко-желтыми сотами – перга. Пчелиная борода свисала до пояса, укрывала плечи – у него свое мастерство, свои пасечные печати.

– Дед сегодня пергу собирает, – сообщила Ирка, – лучше к нему не подходите, дяденька, а то пчелы…

Крепкий коренастый с проседью в темных волосах Василий оглянулся. Трофим почувствовал удушье – камень крутанулся, разрезая гранями плоть, сдавил грудь. Старостин стащил с головы башлык.

– Здравствуй, дед… Я вернулся…

Падая, он увидел испуганное лицо Ирки, услышал ее крик.

* * *

Пламя яростным зверем билось о корпус спускаемого аппарата, трясло его в жадных лапах, желая добраться до людей.

– Еще, еще немного…

Космонавт не слышал слов дублера и не видел изъяна корпуса, в который впилось огненное буйство. Дыра росла с каждой секундой, пламя вылизывало ее тонким языком сантиметр за сантиметром, а потом…

– Да пропадите вы пропадом!

Рев огня нарастал, заглушая слова космонавта.

– Вадим, заткнись! – заорал Трофим.

– Пошел ты! …со всеми! …вас!

– Заткнись!

Злоба, ненависть, ужас накрыли дублера с головой, мешая сосредоточиться на пробоине. Аппарат тряхнуло так, что люди едва не вывалились из кресел и космонавт потерял сознание. Трофим принял огонь на себя…

* * *

– Заткнись!

Он вскочил. В руках скомканные края простыни, перед глазами беленая стена, в углу над лампадой три иконы. Богоматерь смотрит скорбно и, кажется, хочет закрыть собой младенца, сидящего на руках, от человека, переполненного яростью.

Трофим разжал кулаки, сел, свесив ноги с кровати. Пентакль на левой груди раскалился, пульсировала, но это лишь сон, прямой угрозы нет, и жар печати скоро спадет.

«Родные стены помогут», – слова специалиста, будто заклинило в мозгу. Дублер прислушался к себе. Удивительно: острые грани скололись с камня и таяли горючими крошками. Вместо острой боли пришла тяжесть. А специалист оказался прав, когда объяснял весь процесс «дробления» дублеру Трофиму Старостину. С каждым слоем камень будет всё тверже, сил, чтоб его расколоть, понадобится больше, и боль от осколков будет острее.

– В родной земле зароют без всяких почестей – и то хорошо.

Солнце клонилось к закату, заливая оранжевым светом землю. Трофим подошел к окну: выжженная горячим солнцем трава горела золотом, по проселку прошла машина, поднимая облако пыли, тут же золотую кисею подхватил вечерний ветер, понес, словно газовый шарф, в поля. За пологими холмами темнел шпиль металлической конструкции – антенну космического слежения в Школьном перевели в вертикальное положение. Доведется ли услышать свой позывной еще хотя бы раз?

* * *

– Ваш позывной…

– …Чатырдаг?

Представитель госкомиссии улыбнулся:

– Хотите?

Трофим смутился:

– Да нет. Извините, просто вырвалось.

Представитель понимал: летчиков-испытателей награждали географическими именами. Дублеры не отличались.

– Ваш позывной «Скиф».

Как же еще назвать человека родом из Крыма…

* * *

Трофим оделся, взялся за легкую куртку с башлыком, но надевать не стал, передумал. Давно научился избегать прямых взглядов, а от деда прятать лицо не хотел. Вышел в соседнюю комнату… прямо к праздничному столу. Луч солнца играл в белой мисочке, доверху наполненной янтарем меда.

– Опа! А вот и братец!

Мотька встал – старые треники сменил на брюки, но тоже не первой свежести, зато побрился и заклеил порезы бумажками. Он протянул руку, бросился обнимать, ничуть не смутившись шрамов на лице Трофима.

– Здорово, Матвей, – пробормотал тот, морщась от свежего винного духа.

Василий вздохнул, неспешно расставил стопки, взялся за бутылку медовухи – разливать. Старостин отчетливо чувствовал его радость, замешанную на горечи, словно июльский мед на луковом цвету.

– Эк тебя, – всхлипнул Мотька, отстранившись, заглядывая в глаза.

– Покидала жизнь, – пробормотал Трофим, отворачиваясь.

– Да ты садись! – Брат широко развел руки, словно охватывая круглый стол, застеленный тертой клеенкой с васильками. – Сколько лет-то! Эх-ха! Правильно говоришь, брат: покидала жизнь. Вот и меня не пощадила…

Он засуетился, затараторил, не сводя взгляда со своей стопки, наполненной «с горкой» – медовуха вспучилась, зацепившись за край. Дед Василий умел наливать. Трофим принюхался к запаху рубленой зелени, к жаренной с чесночком курочке, взял на ломтик черного хлеба кусочек домашнего окорока. Слюна камнем застряла в горле. Или камень шевельнулся в груди?

– Давайте, братья. За встречу, – дед перекрестился. – Слава богу, свиделись.

Трофим приложил ладонь к груди – пентакль чуть пульсировал. Пусть людям, которые помогали ему все эти годы, тоже станет немного лучше. Кому-то в больнице полегчает, кому-то висящему над обрывом сил достанет удержаться, кого-то осенит хорошая идея.

– Свиделись, – откликнулся он.

Дед зыркнул на него из-под густых бровей, промолчал. Чокнулись, выпили.

– Эх-ха! Страна совдепия, – Мотька лишь рукавом замызганным занюхал, принялся разливать по новой, без спроса сменив «руку». Бутылка в его руке тряслась, проливая на клеенку, от нетерпения. – Забрала ты братца моего, вытянула из него жилы…

– Цыц! – прикрикнул дед. – Язык придержи, пустомеля.

Матвей насупился:

– Ну, давай, братишка. Между первой и второй, как говорится.

Так и до третьей дошло. Медовуха прибавляла Мотьке смелости:

– …а мы тут пашем, чтобы вы там подвиги свои свершали. Эх-ха! Плевали они на нас со своего Кремля! Одних в стену муруют, а других в навоз закапывают!

– Ты вот что, Мотька, – дед Василий достал из кармана рубахи целую пятерку. – Сбегай за казенкой, а то нас с Трофимом медовуха чего-то не берет.

При виде денег Матвей облизнулся, пробормотал:

– Так ведь Зинка… Она закрыла уж.

– Домой к ней сходишь – там продаст.

– Так я чё, – Мотька вытер вспотевшие руки о рубашку и сгреб деньги, – я ж мигом.

Он вскочил, бросился к двери.

– Тока не вздумай по дороге половинить! – успел крикнуть вслед Василий.

Хлопнула дверь, и стало тихо, как бывает летними вечерами в утомленном июльской жарой доме.

– Где тебя так? – тихо спросил Василий.

Трофим взглянул на дедову седину, на морщины, среди которых у виска остался навсегда шрам с войны. Можно сказать: на службе меня так, а служим мы нашей Родине. Отделаться пустыми фразами. Такими же пустыми, как душа Трофима Старостина.

– При входе в атмосферу в кабине начался пожар, – ответил он.

Дед сокрушенно покачал головой.

– И космонавт?

– Космонавт? Космонавт в порядке, только вырубить пришлось. Сильно матерился, мешал.

Василий молчал. До сего дня он носил в себе тихую ненависть к тем, кто соблазнил внука элитной службой и увез в далекие дали на долгих пятнадцать лет. Теперь же, затащив потерявшего сознание Трофима в дом, он испытал смешение чувств. Старик долго смотрел на государственный пентакль и отважился коснуться золотистой звезды, свитой из змеек, кусающих себя за хвост. Уверенная ярая сила жарким хмелем ударила в голову. Казалось, мышцы на мгновение загудели от прилива невиданной мощи, когда каждый отмеченный печатью дал Василию по капле своей силы, своего ума, своих способностей. Голова пошла кругом от такого удара, едва сам рядом с внуком не свалился. Зато на себе почувствовал силу звезды и не то чтобы смягчился, но понял нечто новое.

Не укрылось от деда и темное, камнем лежащее в глубине души Трофима.

– Дар приходит от Бога, – сказал старик. – И несет его человек сам всю свою жизнь.

– А раз дан тебе дар – служи людям, своей стране. Хорошие люди помогут, если вдруг трудно станет, – в тон ему произнес Трофим.

Василий взглянул на внука:

– И чем они тебе сейчас помогут?

Тот не стал продолжать рождающийся спор, встал из-за стола.

– Пойду, пройдусь.

– Полегче там… Бабки уже языки точат…

– Ага. Нехристь вернулся. Так не впервой.

Василий снова вздохнул и добавил:

– Она по вечерам у танцплощадки сидит.

* * *

Славка бил больно. Маленькие угловатые кулаки молотили по плечам и спине, не давая Трофиму опомниться.

– Трошка – трус! Трошка – трус! Бей его!

Когда зрители в азарте принялись помогать обидчику, Трофим в отчаянье попытался отбиться. Куда там! Убежать не дали. А Мотька старался пуще остальных из страха, что после брата примутся за него. И тогда Трофим упал. Будь что будет. Пусть его даже убьют и всех посадят в тюрьму!

Он лежал посреди улицы покорный судьбе и злым друзьям, когда вдруг случилось невиданное: кто-то ударил Славку, тот ответил, а через мгновение драка шла каждый за себя. Только Трофима теперь никто не трогал и ничуть не зацепил.

– А ну-ка! Перестаньте!

Пожилая цыганка взмахнула на пацанов руками, закричала звонко. Сапфира. Мальчишки и ухом не повели. Тогда женщина принялась хватать их по одному и отталкивать прочь.

– А ну-ка! Кому сказала?

На этот раз пацаны бросились врассыпную, словно в стаю воробьев прыгнула кошка. Трофим остался один в облаке пыли, сел, утер разбитый нос, осторожно коснулся подбитого глаза – больно!

Сапфира присела перед ним, подобрав подол цветастой юбки.

– Ай-яй, чаворэ, – глаза цвета морской волны смотрели удивленно. – Что ты наделал.

– Они сами, – ответил Трофим, растирая по щекам слезы.

– Да, они сами. Просто ты еще не понял, чаворэ, – добрые руки обняли за плечи, перстни на пальцах сверкнули серебром. – Бедный мой. Ой, что же будет.

* * *

Колхозный ВИА неплохо наигрывал Френка Дюваля. За решетчатой оградой с белеными столбами из известняка танцевали пары. Туда-сюда сновали мальчишки, норовя попасть на площадку, но у калитки властвовала экстравагантная билетерша: газовый платок поверх блондинистого шиньона, сморщенные губы алеют на напудренном лице, густые синие тени и в довершении совершенства – клееные ресницы. Ее одежда была столь же эффектна: желтая блузка и красная юбка, из-под подола которой выглядывали носки черных лайковых туфель.

Справа на лавочках вдоль ограды сидели старушки, с живым любопытством следящие за молодежью. А слева на третьей лавочке от входа сидела Сапфира. На взгляд Трофима, цыганка ничуть не изменилась, показалось, даже платье то же самое, трубка в руках и знакомый запах табака.

Рядом стоял щуплый мужичонка в кепочке и с ним трое приятелей помладше. Мужичонка зыркал глазами по сторонам, о чем-то беседуя с Сапфирой, но цыганка не очень жаловала его ответами, говорила сквозь зубы, сжимая мундштук трубки. Трофиму компания парней совсем не нравилась – строят из себя блатных, но вряд ли к ним имеют отношение. Слишком рискованно ставить воровскую или бандитскую печать. Милиция вычислит – по головке не погладит.

Трофим неспешно подошел к цыганке, сел рядом.

– Здравствуй, Сапфира.

Мужичонка смолк на полуслове, удивленно уставился на незнакомца. Цыганка чуть отстранилась, разглядывая Трофима в свете фонаря, висящего на столбе, – не узнала.

– Ты, фраерок, не в свою тарелку влез, – оскалился мужичок. – У нас с цыганкой дело не твоего ума.

Пальцы его украшали колотые перстни, в которых Трофим не сильно разбирался, но законную воровскую печать, скрытую среди остальной бутафории, он различил четко.

– Пахана ломаешь, карманник? – спросил Трофим, глядя себе под ноги. – А что тебя участковый пока не вычислил? В район поехал или в отпуске? Ты, чудило, вообще на учет стал или ждешь, когда тебя госпечатью парализует?

Мужичок дернулся, отступил на шаг.

– Ты, ссученный, на кого хвост подымаешь? – сипло произнес он, надвинув кепку на лоб.

Вмешалась Сапфира.

– Иди, Саша, иди, – цыганка вскочила с места, заслонив собой Трофима. – Завтра утром договорим, драгоценный.

Саша хмыкнул – он давно хотел дать стрекача подальше от мутного фраера со шрамами, – неспешно развернулся и, махнув своим парням, ушел к калитке танцплощадки.

– Ну, здравствуй, чаворэ, – Сапфира с грустью взглянула на Трофима, как когда-то в детстве поцеловала в лоб.

– Ой, горе мое, – она заговорила по-цыгански, поминая Бога, вытирая шершавыми ладонями лицо Старостина, крестя большим пальцем его лоб.

Еще одна капля меда упала на сердце, горючие слезы жгли глаза, но от этого становилось немного легче.

– Ой, сколько на тебе, – вздохнула цыганка и стукнула кулаком о кулак у груди Трофима.

Сперло дыхание. С камня словно слетел слой окалины, и острые ее осколки брызнули в стороны, раня плоть. Старостин всего лишь покачнулся – за день тело привыкло к пыткам, хотя он думал, что камень добьет окончательно и готов был умереть на своей малой родине.

– Ой, золотой мой, сильный ты, да силы одной мало. Носишь ты за собой тоску людскую смертную. Всех не уберечь тебе, – Сапфира огладила его плечи, перекрестила последний раз.

Трофим знал: на человека с пентаклем это не действует – церковь отделена от государства и ее печать влияет на жизнь небольшой группы людей – в основном, стариков, – которые веруют и молятся в храмах.

– Сжигать тебе ее надо, – продолжила цыганка.

– Как это? – удивился Трофим.

Ничего такого они не практиковали. Специалисты твердили о внутренних силах и силе единства государства, но о сожжении людской беды никто не говорил.

– Жалеешь ты виноватых, берешь их вину на себя, – цыганка пыхнула трубкой. – Чаворэ, ты не Спаситель, на всех тебя не хватит. Видишь, чего это тебе стоило?

Трофим ссутулился, поник.

– Не знаю. Отпустили домой. То ли списали подчистую, то ли верят – оклемаюсь и вернусь в строй.

Немного помолчали, и Сапфира сказала:

– Никто не может помочь тебе, чаворэ, – в сумерках кольца на ее пальцах тускло сверкнули – цыганские печати говорили с Сапфирой, советовали. – Сам ты должен найти ответ. Джя Дэвлэса, чаворэ!

Домой Трофим не пошел. Свернул к ставку к любимому деревянному настилу среди длинной осоки. От воды тянуло прохладой, первые звезды, размытые зодиакальным светом, отразились в водной глади.

* * *

Майор-специалист посетил его на третий день, когда сняли повязки. Майор вошел бодрым шагом, приставил к койке стул.

– Здравствуйте, Трофим Евгеньевич.

Старостин молчал – губы еще не совсем зажили и трескались при малейшем движении.

– Как самочувствие? – Майор добродушно улыбнулся – дар приветливости от рождения. Таких и берут в спецы: любому улыбнуться и самый угрюмый разговорится. С Трофимом не получится. Он смотрел то на майорские погоны, то на папку в руках специалиста, только не в глаза.

– Вижу, идете на поправку, – гость прекрасно понимал его. – Уж простите, но у меня к вам дело. Стратегический комиссариат расследовал причины аварии. Виновных нашли, и они понесут наказание.

Спец замолчал. Если бы Трофим мог, он бы усмехнулся. Виновных не трудно было вычислить. Они – механики или инженеры – допустили ошибку, которая едва не стоила дублеру Старостину жизни. Считай, неумышленное злое действие по отношению к Трофиму. Его дар защитил космонавта и самого дублера, обратил зло на виновных в аварии. Кто-то сразу заболел, у кого-то с родственниками случилась беда или по мелочи – кошка сдохла. Стратком – Стратегический комиссариат – по таким следам быстро находил причастных к аварии. Да только Трофим часть зла на себя взял, невольно усложняя работу стратег-инспекторам, и теперь не судьба виновных накажет, а государство. И спец и дублер понимали это без объяснений.

Майор постучал пальцами по папке, смахнул с нее невидимую пылинку.

– Нас беспокоит ваш «синдром Спасителя», – сказал он. – Трофим Евгеньевич, ну зачем вам перечить судьбе, государству? Зачем брать чужую вину на себя?

– Судьба не всегда справедлива, – тихо ответил Старостин, едва приоткрыв рот. – Людям свойственно… ошибаться.

– Да, но вы снимаете вину уже рефлекторно.

– Сами сказали: синдром… – верхняя губа всё же лопнула. Трофим поморщился от боли.

– …Спасителя, – докончил за него специалист. – Трофим Евгеньевич, вы очень хороший дублер, не раз спасали испытателей и аппараты. Госкомиссия и Стратком очень ценят вас…

– Меня списали?

– Нет. Вас просто отправляют в отпуск на родину. Постарайтесь справиться со своим рефлексом. А я дам вам некоторые рекомендации…

* * *

«Ты не Спаситель, чаворэ». Трофим вдохнул прохладу, хотел присесть на край настила, когда почувствовал чужое вторжение – крадущиеся следом люди собирались с ним конкретно разобраться.

– Не советую, – сказал вслух Трофим, обернулся.

– Почуял, ссученный, – прошипел Саша. – Это ты, что ль, нехристь? Падла казенная.

Мужичонка стоял за спинами двух сотоварищей, которых Старостин смутно помнил сопливыми пацанами. В руках Саши клацнул кнопочный нож, блесной сверкнуло лезвие.

– Ну, давай уже. Выползай, – прикрикнул на него Трофим. – У тебя нож. У меня… – он быстро скинул футболку.

Пентакль загорелся алым, отразившись в глазах удивленных парней.

– Казенная гнида.

– Придурок, ты даже не знаешь печатей, а рисуешь из себя пахана.

Старостин чуть коснулся силы людей по всей стране, и пентакль полыхнул так, что на мгновение стало видно, как на закате. Парни дружно бросились наутек, оставив Сашу наедине с нехристем.

– Ну, а что ты можешь? Что твоя печать тебе даст? – Трофим сделал шаг к карманнику. – Кто тебя сейчас поддержит?

Лезвие ножа мелко задрожало, Саша попятился, а потом ударил, зло оскалив зубы, целя в обнаженный живот, и в этот миг дублер взглянул ему в глаза.

Он не чувствовал угрызений совести или досады. Саша с первой встречи неправильно оценил его опущенный взгляд и поздно понял, что принял сокрытую злобу за слабость, за трусость. Мгновение глаза в глаза – капля накопленной горечи и боли едва не убила карманника. Напросился… Карманник Саша – мужик лет сорока – остался у настила, рыдая, словно перепуганный ребенок.

Трофим шел домой. На сегодня достаточно приключений, надо отдохнуть, собраться силами. На танцплощадке в который раз звучал Френк Дюваль. Хорошая мелодия всегда в цене.

Встречная старушка отшатнулась от Старостина, перекрестилась, плюнула вслед: нехристь. За что? Через пару шагов споткнулась, но Трофим вовремя забрал ее злобу, чтобы не расшиблась. Она тут же решила, что прокаженный ее проклял.

– Провалиться тебе!

Новую злобу Трофим ловить не стал – дал о себе знать камень, уколол новым острым краем. Выскочившая невесть откуда шавка, бросилась на старуху, изловчилась – цапнула за пятку. Нескончаемая брань и вопли.

Эх, крещеные. Откуда у вас столько злобы?

Трофим прислушался к звезде на груди: хорошие люди на полуострове ложились спать, читали детям на ночь сказки, пели колыбельные. Севернее жизнь тоже замирала, в Ленинграде царили белые ночи, смеялась и пела молодежь, бродя по набережным и паркам. За Полярным кругом закаты вовсе исчезли на полгода. А на восток – чем дальше, тем крепче сон.

Прямо на дороге стояли двое. Точнее, мужик сидел в пыли, а девушка в светлом платье пыталась его поднять. Старостин узнал их по голосам.

– Имэю права! – воскликнул Мотька, отбиваясь от Ирки. – Брат приэхал. Эх-ма! А ты знаешь, какой у меня брат?

– Пап, пошли домой, – взмолилась девчонка. – Пошли, пап.

– Ытстань! Брат пр-эхал! Герой! О!

– Пап, мамке совсем плохо.

Мотька всхлипнул, сменил пластинку, произнес, икая:

– Эх-ма! Горе-ты какое!

Трофим подошел. Ирка, закусив губу, с надеждой взглянула на него. Мотька прищурился, пригляделся – узнал.

– Горе-ты! Моя-ты! – заныл он.

– Ага. А ты ей, гляжу, здорово помогаешь, – заметил Трофим. – Дедовы деньги пропиваешь.

– Ну, ты не моги! Я всё… всё купил…

– Ясно.

Трофим поднял его и взвалил на плечи.

– Показывай дорогу, племяшка.

Ирка пошла на шаг вперед, а Старостин, слушая болтовню брата, размышлял: всё пропустил – свадьбу Мотьки, рождение племяшки и, верно, много еще чего главного.

– Чем мамка болеет? – спросил он Ирку.

– Рак, говорят, – тихо ответила девчонка.

– Говорят? – удивился Трофим. – Медики что, определиться не могут?

– Признаки, мол, налицо, а опухоли нет, – она открыла калитку, пропуская дядьку во двор. – Сказали, в Москву ехать надо.

Трофим положил брата на гамак под деревом – Ирка велела.

– А брат, мужик, у меня, знаш, какой? – сонно пробормотал тот, уже не узнавая Трофима. – О… Герой. Эх-ма.

– Пусть проспится, – махнула на него Ирка.

В доме открылась дверь. Бледная худая женщина в темном халате с повязанной на голове косынкой вышла на порог.

– Ир? Это ты?

Темные круги у глаз, впалые щеки… Трофима тряхнуло, камень в груди выпустил шипы.

– Кто это с тобой?

– Дядя Трофим…

Больше всего он боялся этой встречи. Столько-то лет. Она вышла замуж, нарожала детей, – и встретиться вдруг посреди села… Так он думал, радуясь, что не может днем снять башлык, а вечером она его не узнает, пройдет мимо.

– Брат папин… – договорить Ирка не успела.

– Т-Трофим, – голос женщины дрогнул.

– Саша, – выдохнул он и едва успел подбежать к крыльцу, подхватить оседающую женщину.

Скорбный излом бровей, сухая рука на щеке. Только теперь Старостин вспомнил, как выглядит сам.

– Троша…

– Прости, Саша. Напугал тебя. Вот такой я… теперь.

Ирка стояла не шевелясь, прижав к груди руки, и во все глаза глядела на взрослых.

– И ты прости. Ты даже не смотришь на меня. Я понимаю.

– Нет-нет. Ты не подумай. Мне нельзя на людей смотреть, – спохватился он и повторил: – Вот такой я теперь.

Тонкие пальцы коснулись его груди там, где пентакль, испуганно отпрянули. Осторожно вернулись вновь, легонько ощупали края печати.

– Космонавт.

– Дублер, – поправил он. – Берегу летчиков-испытателей.

– Значит, добился своего.

– А лучше бы остался.

– Нет, – слабая улыбка коснулась ее губ, – не остался бы. Теперь это я понимаю.

Саша прикрыла глаза – усталость от пережитых волнений дала о себе знать. Трофим бережно поднял ее на руки, отнес в дом на кровать. Ирка принялась хлопотать вокруг матери, а Старостин не мог отвести взгляд от больной женщины.

Камень ворочался, кромсая грудь, но Трофим отупел от боли. Старая обида на его скорый отъезд довела Сашу до смертельной болезни. А еще раньше проклятие, брошенное ему вслед, не дало ей доносить ребенка, и Ирка родилась семимесячной. В довершение всего – муж пьяница. Мотька слыл хорошим столяром, золотые руки, но никому не отказывал в возможности угостить себя. Наугощался.

Трофим не знал, не мог помочь. Он в то время был окрылен новой жизнью.

Старостин оглянулся: старый фанерный стол с застиранной кружевной салфеткой, такой же древний шифоньер, пара полок с разной мелочью – выставлено аккуратно. Под потолком лампочка без абажура. Пропито, всё пропито Мотькой.

В глазах потемнело, а в груди росла черная дыра старого зла. И словно откуда-то издалека:

– Дядь Трофим, вам плохо?

Он не ответил. В углу три иконы за горящей свечой. Молодой мужчина смотрит так, словно всё понимает о Трофиме Старостине – Спаситель. Безмолвный лик ждал, а человек не знал, что делать. Пентакль горел огнем, однако с черной дырой справиться не мог, тем более от растущей тьмы уже пошли метастазы, как от раковой опухоли. Щупальца потянулись к тем мирным людям, которые давали силы дублеру. И он отстранился от печати – звезда погасла.

– Ну что ты? Что ты смотришь? – прошептал Трофим, едва сдерживая крик боли, рвущийся из груди. – Ты же Спаситель. Я всего лишь человек. Ты дал мне дар – я делал всё, что мог. Покажи теперь свою силу! Ну, давай! Ты же толпами исцелял, а я прошу только за нее! За нее одну!

Осколки камня ударили в пальцы, в грудь, в голову, словно пытаясь пробить живой кокон тела, вырваться наружу. Скверна темными жилами ползла под кожей в поисках выхода. Лик Спасителя стал туманиться, от напряжения гудело в ушах, горячая влага пекла глаза, выжигала кожу на щеках.

– Нет, не выйти тебе, не выйти, – твердил Старостин, сжимая кулаки и стараясь удержать злобу. – Сдохнешь вместе со мной.

Тьма скрыла всё вокруг. Трофим почувствовал себя Нигде и Никогда, словно растворился в бездонной глубине. Звуки и движение замерли, может, на вечность или на мгновение, но вдруг родился ритм, сердце стукнуло, и дублер услышал снова и снова одни и те же слова. Губы сами стали повторять:

– …не дай мне впасть во искушение и избави мя от лукавого.

Специалист трясся, как осиновый лист. Комиссар Страткома оглянулся – золотой с алым пентакль на башлыке сверкнул в свете множества свечей, крест на груди глухо звякнул.

– Что-то мне не по себе, – бледными губами улыбнулся майор.

– Вы первый раз видите Покаяние? Ясно. Зло зацепило вас, – комиссар взял его под локоть. – Давайте выйдем на свежий воздух.

– Д-да, – лязгнул зубами майор.

Горячая волна растеклась по его телу от прикосновения комиссара, накатившие холод и страх отступили.

Спец вздохнул:

– Благодарствуйте.

В зале быстро меняли вымотанных чтецов. Новые тут же подхватывали слова, и молитва звучала непрерывно, в заданном ритме, без фальши.

Когда майор с комиссаром вышли на крыльцо, солнце поднималось из своей нижней точки – над Соловецким монастырем начиналось утро. Специалист перевел дух, вытер носовым платком лицо и шею.

– Я бы не хотел отдавать Старостина вам, – сказал комиссар. Его пальцы, держащие посох, побелели – эта ночь тоже далась главе Страткома нелегко.

– Быстро принять наш посыл, направить его в нужное русло не каждому дано, – он помолчал, наблюдая за светилом. – Не каждому дано пройти Покаяние и принять веру отцов. Из него вышел бы хороший преемник.

– Согласен, – кивнул майор. – Однако решение принято.

Комиссар поджал губы – остальную часть лица скрывал башлык.

– Досадно. Второго такого стратег-комиссара трудно найти.

Специалист кивнул. Он был просто поражен, как четко всё сложилось: накопленная злоба, старое проклятье. А если бы девчонка испугалась и не позвала старика? Дублер совершенно не знал христианских молитв. Всё надо было учесть и предвидеть.

– Не волнуйтесь. Трофим Старостин будет оберегать небольшое поселение – там всего семеро. В дальнейшем командование рассчитывает увеличить базу, значит, и команда увеличится. Трофима наверняка сменят. И, в конце концов, не на Луну же он… – майор поперхнулся на полуслове.

 

Татьяна Томах

Пламя на поводке

Некоторое время Костя не мог решиться – вообще, об этом не принято было спрашивать, слишком личное. Но, с другой стороны, с кем поговорить, как не с лучшим другом. Поэтому все-таки спросил:

– Серый, а как тебя принимали в комсомол?

Серёга удивился. Вылупил и без того круглые глаза, к тому же увеличенные очками, и захлопал длинными ресницами. Стал похож на сыча на плакате в кабинете биологии. Помолчал немного и ответил:

– Да обыкновенно. Как всех. Подписал кровью заявление, потом в райком ездил на собеседование.

– А там чего?

– Да обыкновенно, – Серёга недоуменно хмыкнул. – Устав наизусть читал. Я сбился малехо, но там одна тетка добрая попалась, подсказала. Потом вопросы задавали. Про задачи союзов молодежи. И про этот, как его, демократический централизм.

– А дальше?

– Да всё. Значок выдали, билет, расписался кровью, взнос сдал сразу – школьникам по двадцать миллиграмм, вообще фигня.

– И всё?

– Ну да. А чего? У тебя по-другому?

– Да не приняли меня, – Костя смущенно отвел взгляд.

– Да ну! – удивился Серёга. – Всех принимают. Даже Хансина и Мурова приняли, знаешь, сколько у них двоек годовых? А Хансин вообще в милицию влипает всё время. А ты отличник, и стенгазету делаешь, и…

– Не приняли, – повторил Костя. – И вообще странно было. Сначала комиссия, ну три тетки, тоже устав спрашивали, вопросы задавали. Как тебе, тоже про этот централизм и союзы. Потом – почему я хочу быть комсомольцем и чего так поздно пришел. Я говорю – болел долго.

– Ну, ты ж не виноват, что болел. Что, из-за этого не приняли?

– Да не знаю. Я вот тебя спросить хотел… только честно… Серый, у тебя после этой комиссии с вопросами ничего больше не было? Ну… мужик вокруг костра не плясал с красным знаменем и с зубами на шее?

– Чего?! – Серый ошарашенно уставился на друга, открыв рот. Теперь он был похож на обалдевшего сыча, у которого прямо из клюва выдернули добытую мышь.

– Так и знал, что не поверишь, – сказал Костя.

– Мужик у костра? Плясал? Чего, прямо в райкоме?

– Ну, – неохотно подтвердил Костя, жалея, что вообще завел этот разговор.

– И где это… говоришь, у него были зубы? – подозрительно спросил Серёга, и по его тону Костя понял – не верит.

– Да на шее, – вздохнул Костя. – Бусы такие на шее. Из зубов.

– Чьих?

– Да я-то почем знаю? – рассердился Костя. А сам подумал – и правда, чьих?

* * *

Мальчика он чуть не упустил. Почуял его приход, наверное, сразу – кольнуло под ребрами, и торопливо застучало, срываясь в галоп, а потом потемнело перед глазами. Но Ким сперва решил, что это просто сердце. Отдышался и позвал Лидочку с корвалолом. Лидочка явилась немедленно, будто поджидала под дверью с заранее приготовленным подносом.

– Лида, я ведь не просил… – смущенно начал он.

– Вот опять с утра не завтракали, Ким Владимирович, – с укором отозвалась она.

Уверенно отодвинула на край стола бумаги и ловко расставила принесенное: большую чашку свежезаваренного чая с ломтиком лимона, сахарницу, блюдце с тонко нарезанным сервелатом и тарелку с румяными пирожками, на боках которых выступал алый вишневый сок. Напоследок, строго глянув на начальника, водрузила в центре хрустальную рюмку, благоухающую корвалолом.

– Вот совсем себя не бережете, – заявила она. – Работаете по ночам. Кушаете плохо. А для сердца что главное? Правильный сон и регулярное питание.

– Пирожки-то сама пекла? – спросил Ким, улыбаясь. Пахло изумительно – свежей выпечкой, пряной колбасой, душистым чаем. Ему вдруг и правда захотелось есть.

– Уж не в нашем буфете купила, – фыркнула Лидочка немного смущенно.

Буфет в райкоме, к слову, был очень неплохой, но до Лидочкиных пирожков мастерства им всё равно не хватало.

Лидочка была чудо. При тяжеловесном, даже грузном сложении, двигалась она легко и почти бесшумно, будто по волшебству возникая именно там и тогда, когда нужно. С делами управлялась ловко и споро, печатала быстро и без ошибок, список дел, телефонов и имен, держала в голове. Ким не променял бы ее и на десяток пустоголовых длинноногих секретарш, которыми козыряли его коллеги. Единственное, что его смущало, – неформальное, почти материнское отношение, которое, впрочем, Лидочка проявляла только наедине. Тогда ее некрасивое, лошадиное лицо, освещалось нежностью и становилось почти милым. На людях же Лидочка была холодна и вежлива, а с назойливыми посетителями – строга и даже свирепа. Ее так и звали за спиной – Кимов цербер, цепной пес. Хотя цепи-то никакой не было. И даже поводок Ким почти не использовал – по крайней мере, сознательно. Он вообще это не очень любил. Особенно, почему-то, с Лидочкой. Впрочем, Лидочка часто будто заранее предугадывала его желания, даже те, о которых он еще не догадывался. Как хорошая собака иногда заранее чует настроение и намерения хозяина.

– Вот покушайте, и давайте я Володю вызову – пусть вас домой везет. Выспитесь хорошенько, куда годится с больным сердцем на работе геройствовать. Разве кто оценит, Ким Владимирович?

– Ладно, ладно, – махнул он рукой с пирожком. – Потом подумаю. Спасибо, Лида! – Пирожок оказался совершенно таким, как надо – с хрустящей ломкой корочкой, нежной мякотью и сладким-сладким вишневым вареньем. Ким зажмурился от удовольствия, облизываясь. Слабость к сладкому у него осталась на всю жизнь – из голодного беспризорного детства.

«А и правда, – подумал он, объевшись восхитительными Лидиными пирожками и напившись душистого чая, – не поехать ли домой? Что я, в самом деле, как проклятый? Высплюсь, наконец… Да и сердце надо беречь. Не мальчик уже».

Зевая и потягиваясь, он уже собирался вызвать шофера с машиной, как вдруг сообразил, что это всё не его мысли. Лида! Ай да Лида! Как это у нее вышло-то? Неужто пирожки? Ким подозрительно понюхал опустевшую тарелку, на которой остались одни крошки. Посмотрел на нее так и эдак. Ничего не увидел. Странно, не может это быть Лида, уж ее-то он насквозь видит, точно заметил бы, если б было что. Ладно, Лида потом. Сейчас важно понять, откуда это чувство тревоги, которое никуда не делось. Стоило отбросить сонный морок, наведенный чаем с пирожками, сердце опять беспокойно заколотилось, сильнее прежнего. И корвалол тут бы точно не помог. Ким наконец понял, в чем дело. Но теперь он чувствовал, что опаздывает.

Ким вскочил, едва не уронив кресло, и рванулся из кабинета. Пробежал мимо удивленной Лидочки, которая не успела ничего сказать, выскочил в коридор. Встал посередине, тревожно озираясь. Две молоденькие девушки, вроде из бухгалтерии, проходившие мимо, испуганно шарахнулись от его взгляда, промямлили, запинаясь: «Добрый день, Ким Владимирович», и припустили дальше почти бегом. Он их едва заметил. «Бестолочь, – отругал он себя, беспомощно озираясь, – совсем нюх потерял!» Оставалось одно – идти наугад, по всем кабинетам, и надеяться, что успеет.

Он едва не опоздал. Елена Дмитриевна, эта идиотка и некомпетентная дура, уже ставила печать в билет. Две другие ее коллеги по приемной комиссии шушукались о какой-то кофточке – впрочем, с них-то взять вообще нечего, обе были «пустышками». Но Елена, вот уж от кого не ожидал!

Мальчик переминался перед столом, видно, он уже изрядно устал и переволновался. Обыкновенный мальчик – щупленький, светловолосый, сероглазый. На ворвавшегося в кабинет Кима он посмотрел не испуганно, а скорее удивленно. И взгляд его был чист и прозрачен, как вода в ручье. Ким даже невольно улыбнулся в ответ, будто зачерпнул в ладони этой детской свежести и чистоты. «Нашел! – подумал он, захлебываясь восторгом. – Нашел!» Как давно он уже не встречал, и вот, наконец… Ким нетерпеливо вгляделся дальше – и будто налетел с разбегу на железную дверь. На мальчике стояла заглушка. Становилось всё интереснее.

– Елена Дмитриевна, – позвал Ким, выдергивая у нее из рук билет. – Будьте любезны за мной. И, – он глянул в билет, – Константин Летний, интересная фамилия, молодой человек, тоже со мной пройдите.

Он пошел торопливо, не оборачиваясь, слушая сбивчивый перестук каблучков Елены Дмитриевны и легкий шаг мальчика.

Сдав мальчика Лидочке, он чуть успокоился – теперь тот точно никуда не денется. Прикрыл плотно дверь – мальчику незачем слушать лишнее.

– Позвольте узнать, – дрожащим от гнева голосом начал он. Елена Дмитриевна съежилась. – Вы чем занимаетесь на рабочем месте, дорогуша?

– Я… – пролепетала она, часто моргая слипшимися от туши ресницами, – мы… как всегда… собеседование, вопросы…

– Ваше дело смотреть, а не вопросы! Смотреть! Вы что, не видели, что у мальчика нет поводка?

– Я… не… – пролепетала она. – Но в его возрасте иногда бывает… подростки с цепи срываются, не то что с поводка… Я, безусловно, собиралась сообщить в комсомольскую организацию его школы, но особой срочности…

– Дорогая Елена Дмитриевна, – он наклонился к ней, испытывая искушение как следует встряхнуть эту бестолковую крашеную куклу, которая, конечно же, врала и проворонила не только защитку, но и даже оборванный поводок, увидеть который много таланта не надо. Елена Дмитриевна заморгала и попятилась. – Не в вашей компетенции определять, что срочно, а что нет. Ваше дело заметить отклонение – любое – и сообщить об этом мне. Это понятно?

– Я… да… это… очень понятно… полностью…

Гнать ее надо было из комиссии поганой метлой, но кого тогда взять на замену? Огонь у нее, конечно, был слабенький, но вполне достаточный для выполнения того, что от нее требовалось. Однако эта дура его не развивала, а скорее наоборот. И вместо выполнения работы наверняка трепалась с товарками о кофточках и всякой женской чепухе. Впрочем, сейчас, после выговора и осознания своей вины, ей очень хотелось постараться и исправить, что можно, – Ким разглядел, что ее огонь стал чуть чище и ярче. «Приглядывать придется, – решил он, – пока замену не найду. И разносы устраивать для вдохновения».

– А касательно вопросов, – добавил он, чтобы закрепить урок, – их задавать должны эти курицы, ваши коллеги. Кстати, они с сегодняшнего дня этим не занимаются, будьте любезны им передать и подыскать им замену, пусть обсуждают свой гардероб в другом месте. Действуйте! Мы еще побеседуем потом. Идите! И мальчика мне из приемной позовите сюда.

– Конечно, Ким Владимирович, всё сделаю, – пролепетала проштрафившаяся сотрудница.

После того как она поняла, что для нее всё обошлось, голос у нее стал повеселее, а разгоревшийся было огонь опять потускнел.

«Да что ж это такое, – расстроился Ким, глядя ей вслед, – показательные порки им устраивать, что ли, для поддержания служебного рвения? Да ладно, рвение, это ведь их огонь, их собственная сила, их жизнь… Почему им наплевать?.. Почему это поколение такое? Мы ведь были совсем другими, а они…»

– Так, значит, Константин… Что же ты, Костя, так поздно пришел? Твои товарищи уже комсомольцы, а ты?

– Да я болел, – смущенно улыбнулся мальчик. – Написал заявление, и сразу… Почти два месяца…

– Интересно…

В самом деле, интересно. Заглушка на мальчике стояла прочно, хотя установлена была неумело, возможно, и случайно. Юный, пока не осознавший себя маг, но с изрядным потенциалом? Вот повезло так повезло… Прищурившись, Ким вглядывался в мальчика, но разглядеть толком не получалось. Распутать заглушку с ходу не вышло (ай, молодец, силен – восхитился Ким), а если ломать – потом по обломкам не разберешь, как она была поставлена.

– Ты зачем, Костя, свой поводок оборвал, а? – задушевным голосом спросил он, с улыбкой наклоняясь к мальчику. – Не бойся, ничего тебе не будет, можешь мне всё рассказать, я тебе помогу…

– Я не… Какой поводок?

То ли мальчик очень искусный актер, что вряд ли в его возрасте, то ли впрямь не понимает. А значит, всё сделал неосознанно – и тогда там такой потенциал, что самому Киму не снилось…

– Ну ладно, пойдем-ка со мной.

Ким вскочил и потянул за собой мальчика. Способ всё прояснить был единственный. Мальчик напугается, конечно, но делать нечего. Да и если всё окажется так, как предполагается, ему всё равно к этому привыкать.

Сперва Ким запер дверь кабинета. Лидочка и так никого не пустит, но правила есть правила. Потом нажал на потайную клавишу под столом. Стена справа бесшумно отъехала в сторону. «Эх, давно я сюда не заходил», – вздохнул Ким, задержавшись на пороге и с удовольствием вдыхая запах смолы, горелого дерева и сушеных трав. Факел вспыхнул сразу, огонь затрещал, подрагивая от сквозняка и бросая алые отсветы на каменные серые стены. Мальчик вырвал у Кима руку и попятился.

– Костя, – с улыбкой обратился к нему Ким, – ты в райкоме комсомола, среди своих старших товарищей. Я коммунист, Ким Владимирович Майский, первый секретарь райкома. Как ты думаешь, могут тут причинить тебе какой-нибудь вред?

– Не… не могут, – неуверенно пробормотал мальчик и поглядел на Кима вопросительно и испуганно.

– Вот и хорошо, – Ким втолкнул его в потайную комнату и быстро, пока мальчик не начал рваться обратно, задвинул каменную дверь.

* * *

До девяти лет Алёнка даже не знала, что у нее есть бабушка. Получается, родители за всё это время даже не вспоминали ее ни разу – Алёнкину бабушку и мамину маму. Вот как так можно? Алёнка сперва разозлилась на них ужасно, пока не поняла, почему они так сделали. Бабушка говорит, когда поймешь, почти всё можно простить. Получается, если ты очень умный, тогда и очень добрый – раз всё можешь простить и ни на кого не сердишься.

В третьем классе Алёнка заболела. Мама испугалась, потому что раньше Алёнка никогда не болела. Совсем. Ну, бывало, например, зимой на горке накатается, в снежки голыми руками наиграется – потом вечером жалуется на горло и носом шмыгает. Мама ее молоком с медом напоит, и утром девочка здорова, как ничего не было. А подружки при этом неделю с простудой дома сидят. Или вот когда на даче у Вики все отравились пирожками, Леночка даже в больницу попала, а Алёнке хоть бы что, хотя ела со всеми одинаково. Так постепенно все домашние и привыкли, что с Алёнкой никогда ничего не случается. Разве что в первом классе пару недель хандрила – ходила вялая и хмурая, но это списали на привыкание к новому школьному ритму жизни, который свободолюбивой девочке пришелся не по нраву. А тут вдруг Алёнка слегла с температурой и ознобом. Через неделю поправилась, пошла в школу – и в первый же день опять заболела. В этот раз дольше в себя приходила – слабость, головокружение еще долго держались. А как в школу пошла – опять хуже стало. Участковый терапевт только руками разводила. А один раз Алёнка ее разговор с мамой подслушала – очень уж таинственные лица были у обеих, когда они тихонько в коридоре шептались. Как услышать то, что нужно, Алёнка уже давно поняла – нужно было посмотреть по-особенному, как через объектив папиного фотоаппарата, фокус навести, чтобы там, где надо, стало четко видно, а вокруг – размыто. Тогда в фокусе будет всё хорошо видно и слышно, а всё остальное как бы притихнет и расплывется. Врачиха тихо говорила маме, делая озабоченное лицо:

– Боюсь, девочке не обойтись без консультации специалиста по партийной части. Ну, вы понимаете?

Мама торопливо закивала, и глаза у нее стали испуганные.

– Но нужен хороший, понимаете? Случай странный и, я боюсь, сложный.

Мама ахнула и прикрыла рот ладонью.

– Да не пугайтесь. Пока ничего страшного. У вас, кстати, в окружении нет одурманенных религией или иными культами?

– Что вы, нет, конечно! – возмущенно и очень быстро ответила мама.

– Это важно, – врач посмотрела на нее с подозрением и продолжила строго: – У девочки как раз такой возраст, когда они начинают осознавать. И если кто-то в этот момент внушает им сомнения в выбранном курсе партии и правительства, светлых образах наших вождей… – докторша запнулась и значительно посмотрела на маму. Ее вид говорил, что она, конечно, даже не допускает такой возможности, но вдруг…

– Что вы, конечно, нет, – опять быстро и будто виновато проговорила мама.

– В общем, в таких случаях происходят душевные конфликты, которые могут отразиться на здоровье ребенка таким образом. Девочка ведь уже пионерка?

– Да, вот как раз недавно…

– Вот видите. А странностей за ней вы никаких не замечали? Ну, какие-нибудь тревожные, якобы вещие сны? Видения, галлюцинации? Попытки предсказать будущее? Изображение якобы мысленного воздействия на предметы и людей?

– Нет, что вы, нет! Алёна – совершенно обычная девочка!

– Ну, вот и хорошо, не волнуйтесь так. Вообще, в таких случаях у нас инструкция направлять на консультацию к… ну вы понимаете… Я бы вам уже выписала официальное направление, но… – докторша понизила голос и зачем-то огляделась по сторонам, – но к нашей поликлинике сейчас прикреплен не очень как бы, опытный… А девочка слабенькая, может плохо перенести вмешательство…

Мама опять ахнула.

– В общем, попробуйте поискать сами, может быть, по знакомству… Я пока докладывать не буду, но не тяните. Здоровье девочки, вероятно, уже само по себе не улучшится. Не пугайтесь так, голубушка, я хочу, как лучше, – врачиха вздохнула и ободряюще похлопала маму по плечу, но та почему-то дернулась от ее прикосновения…

А вечером мама пересказала этот разговор папе, и они с ним долго ругались. Алёнка опять не удержалась, немного подслушала. Через стену это было сложнее, чем через дверь, но родители и так говорили не слишком тихо, Алёнка бы и так почти всё услышала, стало быть, ничего запрещенного она не делала. К тому же маме она обещала только не подглядывать. Хотя так было бы проще – стена между комнатами ерундовая, в такой окошко взглядом провертеть – нечего делать, не то что в кирпичной. Но когда мама узнала, что Алёнка умеет делать в стенах окошки и смотреть, она очень испугалась. И велела, во-первых, никому об этом не рассказывать, а во-вторых, никогда-никогда так не делать, чтобы никто не узнал. Алёнка пообещала. Она никому и не рассказывала, а насчет того, чтоб не делать… Ну, ведь если никто, кроме Алёнки, этих окошек не видит – значит, о них и не узнает, если она сама не расскажет, верно? Поэтому можно их делать, но потихоньку… и если очень надо… А слушать без окошек, через огненные ниточки, Алёнка научилась недавно и маме пока об этом не говорила. Чего ее зря волновать? Поэтому она со спокойной совестью, не открывая окошка, протянула через стену ниточку и стала через нее слушать. Ребенок же имеет право знать, что о нем говорят родители?

Родители ругались.

– Это всё твоя наследственность! – обвиняюще сказал папа.

– А я от тебя ничего и не скрывала! Не связывался бы со мной, раз тебя волнует моя наследственность!

– Ну, прости, Аня, я не то хотел сказать…

– Но сказал.

– Сказал. Как же тебе пришло в голову отправить свою дочь к этой ведьме?!

– Нашу дочь! Нашу! А ты хочешь отдать Алёнку им? Знаешь, что они с ней сделают?! Знаешь? – мамин голос задрожал от слез.

– Ну, Аня… Но разве можно…

– Знаешь, многие мужчины называют своих тещ ведьмами, поэтому это я тебе прощу… Но я никогда не прощу, если ты погубишь нашу дочь…

– Аня, я ведь не просто так называю, твоя мать и есть ведьма…

Так Алёнка узнала, что у нее есть бабушка и что она – ведьма. А еще – что Алёнку собираются к ней отправить…

* * *

Мальчик оказался пустышкой. Получалось, заглушку ему поставил кто-то другой. Кто-то неопытный, хотя и очень сильный. Поставил, возможно, сам не осознавая, что делает. Друг, одноклассник, сосед, родственник или просто случайный прохожий. И теперь его надо было как-то искать.

Ким тяжело вздохнул, утер ладонью вспотевшее лицо. Его начинало знобить, как всегда после подъема в Верхний мир.

– Лида, чаю принеси, пожалуйста, – попросил он.

Лидочка, как всегда, явилась немедленно, как будто уже ждала под дверью, заранее всё приготовив. На подносе исходила паром чашка горячего чая, в хрустальной вазочке вперемешку лежали шоколадные конфеты и печенье. Вот как она догадывается, когда Киму нужен именно шоколад, чтобы быстрее восстановить силы?

– Спасибо, – с искренней благодарностью сказал он.

Лида смущенно улыбнулась.

– Ким Владимирович, – чуть запнувшись, позвала она и почему-то покраснела. – У вас тут… сажа на щеке, слева. И тут, вы, наверное забыли… бусы снять…

Ким торопливо провел ладонью по груди – и наткнулся на клыки шаманского ожерелья. Вот бестолочь!

– Спасибо, Лида, – неловко поблагодарил он.

Интересно, она догадывается о потайной комнате? И о том, что ее начальник, первый секретарь райкома, время от времени танцует там босиком вокруг костра, потрясая шаманским бубном и окропляя угли свежей кровью? А если узнает, как после этого станет к нему относиться?

Ким вспомнил, как сам впервые увидел шаманскую пляску своего наставника, тогда еще старшего лейтенанта КГБ, товарища Черноты Игоря Петровича. «Не орать, с места не сходить, ничему не удивляться. В огонь за мной не лезть. Понял, малец?» – велел ему Чернота. Ким благоговел перед отважным лейтенантом, коммунистом, героем войны, к которому прислушивались даже старшие, более опытные товарищи. Поэтому он постарался всё исполнить в точности. Хотя это и оказалось непросто. Танец Черноты вокруг костра под гулкое уханье бубна и гортанные завывания лейтенанта сперва его изрядно напугал, но потом даже увлек. Ким не заметил, как сам начал покачиваться в такт бубну. Но когда лейтенант Чернота полез прямо в огонь – босиком по раскаленным углям, Ким едва сдержался, чтобы не заорать и не броситься спасать наставника. Только привычка исполнять все его приказы, даже самые нелепые, удержала его на месте. Оказалось, не зря – огонь перед Чернотой расступился, обнимая его алыми лепестками, как цветочный бутон – шмеля. Фигура лейтенанта в жарком мареве дрожала и будто растворялась, иногда Киму казалось, что продолжавший танец в костре Чернота даже становится прозрачным. Дальше Ким не запомнил, потому что у него всё совсем расплылось перед глазами, и он шлепнулся в обморок.

– Как кисейная барышня, право слово, – недовольно сказал Чернота, приводя ученика в чувство небрежными пощечинами. – В другой раз за мной пойдешь, понял?

– Т-туда? В костер? – пролепетал, запинаясь, Ким.

Лицо склонившегося над ним Черноты было непривычным, жутким и величественным одновременно, будто высеченное из гранита. А прежде серые глаза теперь горели черными углями и мерцали тем огнем, из которого лейтенант только что вышел.

– А ты думал, служение делу коммунистической партии – фунт изюма с пряниками?

Ким, конечно, не посмел ослушаться и в следующий раз пошел следом за Чернотой. Было больно, очень больно – угли жгли ступни, пламя льнуло к коже, трещали в огне волосы. Но лейтенант велел идти – и он шел. Кричал, сгорая заживо, – но шел. И молился – он сам не понял, кому, – чтоб это всё поскорее закончилось. А потом Чернота выдернул его из огня, и Ким, не удержавшись, упал на четвереньки. И решил, что уже умер, потому что они с лейтенантом оказались не в потайной подвальной комнате, а в каком-то совершенно другом месте. Сквозь туман смутно проступали очертания черных деревьев и травы под ногами. Но когда Ким начинал вглядываться внимательнее, трава и деревья будто растворялись в белесой дымке, и через нее становилось видно совсем другое – черный город, мерцающий огнями, далеко-далеко внизу, будто они с Чернотой стояли на зыбком, тающем в темном небе облаке.

– Не смотри под ноги, – рявкнул лейтенант, дергая за руку покачнувшегося ученика. – Вниз упадешь, разобьешься. Коли наверх забрался, вниз глядеть нельзя, понял? Равновесие потеряешь и свалишься. Это первое правило.

– Мы в раю? – неуверенно спросил Ким.

– Ты эти поповские бредни брось! – рассердился Чернота. – Бога нет, есть великий вождь и учитель Ленин, который живее всех живых, а также вечное дело коммунистической партии!

– А он тоже тут? – с благоговением спросил Ким, озираясь. – Ну, Ленин?

– Говорят, – учитель неожиданно смягчился, – что его тут можно иногда встретить. Ну, если повезет. Товарищ Сталин, говорят, ходит сюда к нему советоваться.

– И товарища Сталина тут можно увидеть?!

– Ну, это я бы тебе не рекомендовал, – Чернота понизил голос и зачем-то огляделся. – Во-первых, лично редко ходит, во-вторых, с охраной. А они долго разбираться не будут, кто ты и зачем, скинут тебя вниз, а там костей не соберешь. В общем, делом своим занимайся, куда не надо, не лезь, понял? Ладно, пока я тебя держу, вниз погляди, на огни.

– Нельзя ведь вниз?

– Нельзя, пока уверенности не чувствуешь. Как почувствовал, что твердо стоишь, что имеешь право, – можно поглядеть. Иначе как ты ими управлять будешь?

– Кем?

– Огоньки видишь?

– Вижу.

– Вот это и называется – электрификация всей страны. – Чернота повел рукой, туман под ногами разошелся, и стало видно, что внизу не один город, а много разных – больших и маленьких.

Ким завороженно уставился на открывшуюся изумительно красивую картину – будто звездное небо оказалось у него под ногами, с миллионами звезд. А потом вдруг он опять испугался, что не может вот так стоять тут, над ними, опираясь на зыбкий туман, и снова покачнулся.

– Да что же это, – рассердился Чернота. – Говорил – нельзя тут сомневаться. Как засомневаешься, обратно упадешь, туда, к ним. А сверху падать больно, ну я тебе говорил уже. Наша с тобой тут задача – следить и поддерживать систему. Если видишь, что какой огонек из нее выпал – значит, цепляй обратно его на поводок и в сеть. Чтобы, значит, было всё как положено. Ну, общую схему ты знаешь. Скажем, над комсомольцами сперва стоит комсорг, дальше – комитеты, от школьного до Центрального. Ну, и так далее. Подробнее, с именами, которые тебя касаются, я тебе потом объясню.

– А эти огоньки там, внизу – это все люди, что ли?

– Не люди, а члены ячеек социалистического общества под руководством коммунистической партии. Понимаешь разницу?

Ким неуверенно кивнул, хотя тогда и не понял.

* * *

Ведьмы, бабки-ежки и Змеи Горынычи были на русской земле в доисторическом темном прошлом, до Великой ноябрьской социалистической революции. А потом настала электрификация всей страны, мудрое руководство коммунистической партии, съездов и пленумов ЦК КПСС, пионерской дружины в школе и парткома у папы на работе, которые все вместе вели страну в светлое будущее.

Бабушка почему-то долго смеялась, когда Алёнка ей это сказала.

– Это, что, теперь так в школах историю учат? – отсмеявшись, спросила она.

Алёнка обиделась.

На ведьму бабушка оказалась совершенно не похожа. И на бабушку – тоже. Ни седых волос, ни палочки, ни растоптанных шлепанцев, ни шаркающей походки – как у бабушек одноклассников и знакомых. Ольга Петровна носила толстую черную косу венцом вокруг головы, спину держала ровно, двигалась мягко и ловко. Дома она ходила не во фланелевом халате в цветочек и драных тапочках, а в очень красивом, с вышивкой, длинном платье и кожаных, украшенных бусинками, башмачках. Алёнка немедленно захотела себе такие же.

Еще бабушка была очень светлая. За ее спиной будто горел белый огонь, обнимал плечи, спускался по рукам, стекал с пальцев мерцающим сиянием, оставаясь иногда на том, до чего бабушка дотрагивалась. Но это всё Алёнка разглядела потом, когда приехала еще раз через год. Тогда она уже видела иногда огоньки у людей – у кого-то ярче, у кого-то слабее, у кого-то вовсе еле заметной искоркой. Когда она рассказала об этом бабушке, та ни капельки не удивилась.

– И меня, значит, видишь? – уточнила она, усмехаясь. – Ну, я от тебя и не прячусь.

– Как это не прячешься?

– А вот так.

Бабушка повела рукой, будто ухватила сверху клочок темноты из угла дома, растянула ловким движением, кинула себе на плечи, замоталась, как в шаль. Потом взяла следующий кусочек темноты, накинула его поверх.

– Ну, видно что?

– Почти нет, – признала Алёнка, вглядываясь в бабушку и так и эдак. – Немного светится вот тут.

– Ишь, глазастая, – одобрительно хмыкнула бабушка. – Обычным-то ищейкам и одного слоя довольно.

– Как ты это делаешь? А кто такие ищейки?

– Тебя тоже научу. Пора тебе тоже от них прятаться.

– Зачем?

– Затем, деточка. Кто души умеет видеть, тот может ими и управлять.

– А если спрятаться, то не смогут?

– Верно. Если хорошо спрятаться, то они тебя и не найдут никогда.

– А ты тоже прячешься?

– Эх, деточка, если б я успела вовремя спрятаться… И дедушка твой…

– У меня есть дедушка? – удивилась Алёнка.

– А как же. Только не есть, а был. Из него-то душу всю давно вынули… Он, видишь, сперва с ними был. Искренне, по зову души. Не сердце, пламенный мотор – слыхала? Вот он и был такой, пламенный революционер. Сперва в бою, потом на работе – горел, себя не жалея. Светлое будущее хотел. Я его таким и полюбила – с пламенем в глазах и сердце, – бабушка грустно улыбнулась.

Алёнка впервые видела у нее такое лицо – задумчивое и мечтательное, и вдруг подумала, что, наверное, дедушка тоже очень сильно ее любил – такая вдруг бабушка Ольга стала красивая.

– И что потом? – тихо спросила Алёнка.

– А потом… понял он, что светлое будущее так не получается. Когда сам сгораешь, этого не замечаешь, а когда других сжигаешь дотла, до смерти – вокруг только темнее становится. Ну вот, когда он разглядел, во что это превратилось, – ужаснулся. Захотел спасти хотя бы тех, кто еще живой остался. Только разве ж они ему могли это позволить?

– Кто – они?

– Те, кто сам уже выгорел и теперь только мог других жечь, чтобы от них согреваться.

– Они его убили? – прошептала Алёнка.

– Они его долго убивали, деточка. Сначала допросы, потом пытки. Душу клещами тянули, ни одной живой искорки не хотели оставить. А потом – двадцать пять лет лагерей дали. А это такое место, деточка, где самый яркий огонь и самая светлая надежда гаснет. Сапогами их затаптывают, в грязи топят, прикладами забивают. Дедушка твой только год и выдержал. Совсем сгорел, – в глазах бабушки блестели слезы.

– А ты?

– И я, – бабушка передернула плечами. Видно, про себя она рассказывать не хотела. – Только я вовремя прятаться научилась. Вот теперь и тебя научу, – она невесело усмехнулась.

* * *

Про мальчика надо было доложить сразу, но Ким колебался. Он и сам не мог понять, почему. В последнее время он часто размышлял – отчего всё получилось не так. А ведь какая была замечательная идея – электрификация всей страны. Соберем всех в одну сеть, пусть сильные делятся со слабыми и указывают им верный путь. И тогда из каждой искры возгорится пламя, вспыхнет яркий свет и настанет всеобщее счастье. Почему не вышло? Почему те, кому была дана обязанность и право вести вперед и распределять по справедливости огонь и свет, постепенно сами разучились отдавать, а стали только брать? Брать не для других, а для себя. Почему все яркие и сильные, даже присоединившиеся по своей воле, всегда тускнели со временем? А если не тускнели, то пытались вырваться из системы, будто та становилась им тюрьмой? С теми же, кого присоединяли насильно, уговорами или угрозами, происходило то же самое, только быстрее.

Из первых подопечных Кима уже не осталось никого. Все потемнели, кто-то перегорел, кто-то умер. Один сорвался, и про его дальнейшую судьбу Ким даже не стал узнавать. Лучше надеяться, что ему удалось сбежать, чем знать, что он закончил свою жизнь в подвалах генерал-майора Черноты, ведавшего теперь целым управлением.

Втайне от всех Ким провел собственное расследование, собрал информацию по другим кураторам. Картина получалась похожая. С каждым годом всё меньше находилось талантливых новичков. А таких ярких, верных и преданных делу коммунистической партии, как в самые первые годы, – не было вовсе. А тех, из первого поколения, почти не осталось. Сорвались, уничтожены, раздавлены своими же. Такими, как Чернота – редкими выжившими динозаврами, которые сохранили и преумножили силу и власть.

«А почему я-то остался?» – подумал он. Ответ был очевидным. Потому что верно то, что всегда говорил ему наставник. Ким Владимирович Майский – бездарь. Не огонь в нем горит, а только тлеет слабая искорка. Из жалости открыли ему тайное знание, доверили ответственную работу. Из милости терпели столько лет, не упрекая в слабости. Потому только упорным трудом и бесконечной преданностью может он хоть немного отблагодарить за доверие и высокую честь…

Чернота позвонил ему сам.

– У тебя, слышал, хорошие новости? – спросил он первым делом, не потрудившись поздороваться.

В голосе звучала насмешка. Похоже, Чернота был взбешен. Елена Дмитриевна доложила, расстаралась – понял Ким. Ах, стерва. Отомстила.

– Пока нечем похвастаться, – Ким запнулся, – товарищ генерал-майор.

– Неужто? – удивился Чернота.

И Ким задохнулся от резкого рывка поводка, в один миг перебившего дыхание и сердцебиение. Чернота напоминал, кто тут главный. Несколько минут Ким, ничего не соображая, сипло и судорожно дышал в трубку. Воздуха не хватало. Генерал-майор слушал и, возможно, улыбался. Ким не раз видел у того улыбку в подобных обстоятельствах.

– Это… не он, – просипел Ким, когда поводок немного ослаб. – Я проверил. Я… хотел сам найти, кто, и потом…

– Ну, ищи, – разрешил Чернота. – Я тебе ищеек дам. Координируй. И поторопись. Сам знаешь, время дорого. Ты чего так дышишь там? Нездоров? – усмехнулся он.

– Не… не очень.

– Ну, береги себя, – посоветовал с насмешкой Чернота и отключился.

* * *

Бабушка Ольга жила в далекой деревне. Сперва долго ехали на поезде. Потом – на тряском кургузом автобусе. Чем дальше, тем Алёнке становилось хуже – дышать было тяжело, мутило, перед глазами плыло. Мама поглядывала на нее с беспокойством, но Алёнка отмахивалась: «Нормально, устала просто». Потому что если всё сказать маме – скорее всего, они вернутся. А почему-то Алёнка возвращаться не хотела.

Бабушку она в первый раз толком и не разглядела – так всё расплывалось перед глазами. Только услышала встревоженный и сердитый голос:

– Что с ребенком-то сделали? Почему ты ее так поздно привезла, Аня?

Теплая ладонь опустилась Алёнке на затылок, и девочке сразу стало легче. Она тяжело перевела дыхание.

– Аленька, почему ты молчала, что тебе плохо? – наклонилась к ней мама.

– А ты сама-то не видела, что ли? – укорила ее бабушка. – Красное у нее с шеи сними.

– Это пионерский галстук, – сказала Алёнка.

– И зачем ты его, деточка, надела?

– Вожатая велела носить. Говорит – береги его, помогает помнить и соблюдать…

– Им-то, понятно, еще как помогает. Еще какие-нибудь символы и знаки есть?

– Значок вот есть.

– Давай тоже сюда. Приберу, потом в проточной воде вместе с тобой промоем, и можешь носить, если надо. Обряд-то на крови проводили?

– Да, – Алёнка кивнула. – Палец надо было уколоть, потом клятву читали.

– Ишь ты, – бабушка покачала головой. – Крепко вас повязали. В наше-то время без этого обходились.

– Я не знала, – растерянно пробормотала мама. – Аленька, правда это?

– Не знала она, – фыркнула бабушка. – Сама-то как с этим живешь? Вон, у тебя-то тоже поводок крепкий, с первого разу не снимешь.

– И не надо, – торопливо и почему-то зло сказала мама. – Я не за этим приехала. Мне нормально. А почему Алёнке так плохо? Ведь у других детей всё хорошо?

– Ничего у них хорошего нет, Анюта. Как и у тебя. Просто покуда не сопротивляешься, он тебя и не душит. С поводками оно всегда так. Не рвись с него, не лезь куда не надо – и как будто его нет. Обожди еще пару месяцев – и с Алёнкой твоей так же будет. Или не будет – если он ее раньше задушит. А скорее всего, они ее успеют забрать, если заметят.

– Куда забрать? – испугалась мама.

– А то сама не знаешь. Когда привык-то у костров на чужих костях греться, то уж не остановиться. И самому не согреться. Вот они и ищут тех, кто поярче гореть сможет.

* * *

В школе он никого не нашел. Ким прошелся по всем этажам, заглядывая в классы. Завуч и пионервожатая его сопровождали, щебеча на два голоса о замечательно организованной общественной пионерской и комсомольской работе. Ким сперва хотел устроить им разнос за прохлопанную заглушку и сорванный поводок – потому что в первую очередь это была их забота, недаром пионервожатых специально на такие случаи тренировали. Но потом вспомнил, как его душил Чернота, – и ему стало противно. Потому что получалось, что он, как бы в отместку, собирался сделать то же самое. Передать рывок поводка вниз по цепочке. Ему представилось это движение – будто колыхание гигантской паутины, в середине которой сидит омерзительный черный паук, выслушивая жадными щупальцами дрожание нитей, где бьется неосторожная жертва. Паук был, разумеется, похож на Черноту.

Осознав, о чем он думает, Ким ужаснулся. Это было еще не предательство, но очень близко. Он никогда себе раньше такого не позволял. Так почему сейчас…

Искреннее восхищение и благоговение перед наставником остались далеко в прошлом. Закончились в тот день, когда Ким увидел, как Чернота лично пытает одного из своих же бывших соратников. Пытает долго и с удовольствием. Топчет коваными сапогами пальцы, ломает кости, каплю за каплей вытягивая жизнь, силу и огонь. Потом раздувает уже угасающую искру несколькими словами надежды. И начинает всё снова.

– А ты что думал? – сказал тогда Чернота, видно, заметив сомнение в глазах ученика. – Так с ними и надо, предателями. Чтоб неповадно было.

Ким сперва послушно согласился – да, так и надо. С предателями. А потом уже стал думать – почему предатели? Что они предали? Черноте ли решать, предатели они или нет? Черноте ли забирать их огонь? Ким хотел спросить об этом у кого-нибудь мудрее и главнее Черноты – и вполне сознательно несколько раз поднимался в Верхний мир, хотя это и было тяжело. Никого из великих вождей он так и не встретил. Но глядя сверху на россыпи живых огоньков – каждый раз с восхищением и удивлением, – Ким решил, что не может быть ни у кого права и власти их убивать. Хранить, беречь и направлять к лучшему будущему – да; но мучить и убивать – нет.

Теперь же сомнения Кима зашли еще дальше. А знают ли они сами эту самую дорогу к лучшему будущему? Если знают, почему до сих пор не пришли? Ладно, положим, в начале, было выбрано верное направление, но тогда и поводки были не поводками, а скорее страховкой над пропастью, невидимыми руками, не по принуждению, а по желанию протянутыми друг другу. Поэтому и случился такой рывок – новые заводы, новые технологии, первое место в списке стран по уровню соцразвития… А теперь? Когда больше никто не горит на работе, а только тащатся уныло по велению поводка…

Ким старался пресекать в себе подобные мысли – не ему, бездарю, рассуждать об огне и таланте. Но получалось не всегда.

А теперь вдруг, ужасаясь сам себе, он понял, что не хочет выполнять приказ генерала Черноты. Не хочет искать новичка. Потому что ему невыносимо думать, что еще одну яркую, талантливую жизнь затопчет Чернота и такие, как он, своими коваными сапогами…

* * *

На следующий год Алёнка тоже поехала к бабушке. Так и заявила родителям – мол, никакого пионерского лагеря, еду к бабушке на всё лето. Мама почти сразу согласилась, а папа сперва запрещал. Но к тому времени Алёнка уже разобралась насчет поводков и немного поэкспериментировала с родительскими. Сначала для пробы заставила родителей купить пять пачек пломбира на ужин вместо противных макарон по-флотски. Вот это была смехота! Правда, стоило Алёнке поводки выпустить, родители сразу начинали удивляться:

– А откуда это у нас столько мороженого? Кто это принес?

Алёнка с братиком переглядывалась и смеялась. Правда, братик тоже ничего не понял, но мороженое одобрил.

А бабушка ее за эту выходку не похвалила, а наоборот, отругала. Сказала:

– Во-первых, деточка, чем больше сила, тем реже ее надо использовать. И только по важному делу, а не для баловства. А во-вторых, когда за других людей что-то решаешь, тогда будь готова отвечать и за них, и за то, что они делают.

– Значит, – уточнила Алёнка, – за маму и папу отвечают те, кто их за поводки держит?

– Отвечать-то они отвечают, – хмыкнула бабушка. – Только это у них не очень хорошо получается.

И про огоньки бабушка всё понятно объяснила. Мол, это и есть души человеческие. И так правильно заведено, что свою душу ты увидеть никогда не сможешь – только узнать, как ее другие видят, а это и есть самое справедливое представление. А разные они потому, что и люди тоже разные. Кому-то всё скучно и неинтересно, и душа у него сонная, тускловатая, а кто-то живет, как горит – потому и душа у него, как огонь яркая и сильная.

– Поняла теперь, деточка, почему мне не понравился ваш пионерский гимн, который ты в прошлый раз пела?

– Ну уж пела. Две строчки всего, а ты сказала: хватит. И почему?

– Как ты души видишь? Искорками? Огоньками?

– Да.

– Хорошо. Ну так вспомни, что ты пела?

– Взвейтесь кострами, синие ночи, – послушно начала Алёнка. – Мы пионеры… Ой…

– То-то. Поняла теперь?

* * *

На пустой отчет по поиску новичка Чернота разгневался, но вроде даже не удивился.

– Чего от тебя ждать, бестолочь, – спокойно сказал он. – Семь лет никого не находил. И здесь из рук выпустил. На пенсию тебе не пора?

– Я еще готов служить… нашему общему делу, – Ким с трудом вытолкнул из себя нужные слова.

В первую секунду он ужаснулся насмешливому предложению Черноты – куда я теперь денусь? А потом ему вдруг стало неожиданно легко, и он едва сдержал улыбку от предвкушения свободы. Много лет он не позволял себе даже подумать о том, что сможет когда-нибудь освободиться от поводка, и вдруг… Только отпустит ли его вообще Чернота? Или скорее убьет?

– Вот и послужи, – хмыкнул Чернота. – На живца будем брать твоего самородка. Ищеек я по школьным этажам уже расставил, давай, курируй. Сигнал дам, когда ждать. Глаза там шире откройте, второй раз упустишь – на пенсию пойдешь. Понял?

– Понял, – послушно ответил Ким.

Ким прошелся по всем этажам, опять проглядел наскоро всех встреченных школьников и учителей, ничего необычного не заметил. Нет его тут, с облегчением решил он. Ну не может новичок так искусно прятаться. Но раз Чернота велел – будем всё делать, как он сказал. Ким проверил ищеек, сам расположился в медпункте. Медсестричка, волнуясь из-за присутствия представителя власти, угостила его чаем с карамельками.

Мальчика принесли в медпункт, как и было условлено, на большой перемене. Чтобы его увидело побольше учеников и успели рассказать знакомым. Следом за Костей в медпункт рвался его лучший друг и одноклассник Сергей. Его уже проверяли, никаких признаков аномальных способностей сейчас он также не проявил. Ким терпеливо ждал. Медсестричка волновалась – ей было велено помощь упавшему в обморок ученику не оказывать. Зашла классная руководительница, потом еще пара школьников.

Пожалуй, пора уже было заканчивать – медсестра начинала коситься на Кима с явным неодобрением. Последней проведать Костю забежала девочка. Младшая сестра – узнал Ким, изучивший досье на мальчика.

– Костя, Костя, – девочка, всхлипывая, бросилась к брату. – Он не умер? – спросила она дрожащим голосом, оборачиваясь к медсестре и Киму.

– Нет, что ты, милая, – медсестра вместе с ней склонилась над мальчиком, – сейчас он придет в себя.

Киму стало неудобно – девочка была маленькой, хрупкой и очень испуганной. Он кивнул медсестре и поднялся выйти из кабинета. И когда он уже взялся за ручку, за его спиной полыхнуло так, что он едва не ослеп. Ким резко обернулся.

Костя, неловко опираясь локтем, поднимался с кушетки и растерянно улыбался.

– Ну, чего ты нас всех напугал? – с явным облегчением в голосе выговаривала ему медсестра.

– Костик, Костик, – бормотала девочка и гладила его руку. Девочка была самая обыкновенная – маленькая, серенькая, незаметная, со слабой мерцающей искоркой.

Ким вышел, осторожно прикрыв за собой дверь.

Ищейки ничего не увидели.

Ким механическим голосом доложил секретарю Черноты об итоге операции, а потом отпустил машину. Ему надо было пройтись. Когда он закрывал глаза, на обороте век по-прежнему вспыхивала яркая картинка, которая будто отпечаталась там, как на фотопленке. Приоткрывшаяся скорлупа, а за ней – ослепительно яркая маленькая фигурка. Такая яркая, каких Ким никогда раньше не видел.

* * *

Ким долго не мог уснуть. Закрывал глаза и снова видел ее – девочку из огня и света. Потом ему начинало сниться, что Чернота добрался до нее и как раз сейчас втаптывает ее свет в пропитанные кровью полы допросных подвалов. Ким вздрагивал и просыпался. Проснувшись в очередной раз, он услышал равномерный и раздражающий скрип откуда-то снаружи. Скрипели качели на детской площадке во дворе.

На качелях сидела девочка и, задрав голову, смотрела на Кима. Он сперва подумал, что это продолжение его рваного сна, и некоторое время стоял неподвижно, глядя на девочку и с замиранием сердца ожидая, что сейчас к дому подъедет машина Черноты. На часах в кухне пробило три. Самая сердцевина ночи, когда одинаково далеко до света – от прошедшего заката и до будущего рассвета. Самый тревожный час, в который как раз приезжали черные воронки к подъездам обыкновенных домов, чтобы в тишине затаившей дыхание ночи увезти кого-нибудь навсегда из его обыкновенной жизни. Из серости и света – в темноту.

Качели скрипели, девочка смотрела на Кима. Он не выдержал, схватил свитер и сбежал по лестнице вниз, запинаясь на ступеньках и ожидая, что, когда он выйдет, во дворе никого не будет.

Девочка молчала. Ее лицо было бледным, а в глазах отражалась луна, и они казались серебряными, как у призрака.

– Ты что тут делаешь? Так поздно? – хрипло спросил Ким.

Он ожидал, что в любую секунду проснется и окажется или у себя в кровати, или здесь, во дворе, перед пустыми качелями, которые раскачивает ветер.

– Ты меня видел, – девочка не спрашивала. Сообщала, что она знает.

– Что ты имеешь… – Ким запнулся под ее насмешливым взглядом.

– Бабушка сказала, если меня кто-то увидит, лучше всего его убить, – сообщила девочка.

– Ты пришла меня убить? – улыбка замерзла на его губах под спокойным серебряным взглядом девочки.

– Бабушка научила меня, как это сделать. Теоретически. И практически. Я тренировалась на бабочках.

– На бабочках… – эхом повторил Ким.

«Что же мы сделали, – с ужасом подумал он, разглядывая милое симпатичное личико, тонкие ручки, мирно сложенные на коленках поверх сарафанчика с оборочками, – что же нужно было сделать с людьми, чтобы их дети могли… нет, стали такими…»

– Бабочки красивые, – вздохнула девочка. – Мне было их жалко.

Кима, наверное, ей жалко не было.

– Ты никому не сказал про меня.

– Не сказал, – согласился Ким.

Он вдруг понял, что девочка действительно может его убить, и ей для этого даже не придется шевельнуться. Она так и будет покачиваться на качелях, сложив ручки, а он сползет к ее ногам с лопнувшей аортой или остановившимся сердцем. Сначала ему стало страшно, а потом – всё равно. Потому что в какой-то мере это было справедливо.

– И ты не скажешь? – на этот раз в голосе девочки прозвучал вопрос.

– Не скажу.

– Хорошо. Я вижу, что не скажешь.

Прищурившись, она наклонила голову. Потом кивнула, спрыгнула с качелей, поддернула сарафан и пошла в темноту.

– Эй, – растерянно окликнул ее Ким. – А… Алёна, да?

Девочка обернулась и вздохнула с досадой:

– Забудь про меня. Пожалуйста.

Нужно было так и сделать. Позволить ей уйти, а самому вернуться домой и попытаться уснуть. И попытаться ее забыть. Только это ничего не меняло.

– Они тебя найдут, – сказал Ким. – Рано или поздно.

– Думаешь?

– Точно.

– И что делать?

Впервые она говорила неуверенно, и голос ее стал похожим на голос обыкновенной девочки, а не робота в сарафанчике с оборочками.

– Уезжай. Куда-нибудь подальше. Спрячься вместе с братом. У вас есть куда уехать?

– Да, мы можем…

– Мне необязательно об этом знать.

Алёна кивнула и посмотрела на него задумчиво и, кажется, с уважением.

– Переждете какое-то время. Потом я… мы придумаем, как вам уехать еще дальше. Ты ведь сможешь меня найти, как нашла сегодня? Скажем, через месяц?

– Бабушка говорила мне не доверять никому из вас. Но теперь, кажется, поздно тебе не доверять? Я смогу тебя найти. Как сегодня.

– Только осторожно, чтобы тебя никто не увидел.

– Я умею, чтобы никто не видел, – тихонько засмеялась она. Махнула руками, будто завернулась в невидимую шаль, и ее фигурка стала бледнее и прозрачнее. – Бабушка говорит, еще немного потренироваться, и я смогу становиться совсем невидимой. Ну, пока!

– Пока, – растерянно сказал Ким ей вслед.

Через несколько шагов Алёна опять обернулась. Нужно было присматриваться, чтобы ее разглядеть, – казалось, что это просто ветер шевелит тени лунного света.

– Эй, – позвала она из этих теней. – А хочешь, я сниму твой поводок?

– Не надо, – ответил Ким, чуть поколебавшись. – Иначе теперь я перестану быть невидимым.

Девочка тихо засмеялась и словно растворилась. Будто ее и не было никогда.

* * *

Ким заснул часам к пяти, с улыбкой на губах. К этому времени он придумал вполне стройный план. А во сне, который пришел следом, этот план осуществился. Используя частью старые связи, частью – власть поводков, Ким вывез девочку с братом в безопасное место. Туда, где до нее бы не добрались. Дальше нужно было придумать, сумеет ли он спастись и сам, но это было уже не очень важно. Потому что наконец-то, впервые в жизни, Ким сделал что-то стоящее. Возможно то, для чего ему и была дана жизнь. Поэтому он улыбался, когда его разбудил звонок Черноты.

– Собирайся, – хмуро сказал генерал, – машина за тобой уже вышла.

Ким онемел. Потом подумал: «Ничего, зато я успел их спасти». И сразу же вспомнил, что это был только сон. Сердце у него ухнуло вниз.

– Что… что случилось? – сипло пробормотал он.

– Мы идем наверх все вместе. Поймаем эту тварь.

– Кого?

– Того, кого ты упустил.

– Никого не было, – сказал Ким. – Мальчик очнулся сам, и…

– Глупости, – голос Черноты стал злым. – Он не мог сам. Я сделал так, что не мог. Кто-то его вытащил. Может, кто-то такой сильный, что смог сделать это издалека. И мы его возьмем.

– Зачем?

– Ты совсем дурак, Ким? – удивленно спросил Чернота. – Он сильный. И он должен быть с нами. Если нет – значит, это враг, и надо его убить, пока не поздно.

– Все, кто не с вами – враг, верно?

– Хорошо, что ты раньше не задавал таких вопросов, – помолчав немного, заметил Чернота.

– Ты бы меня тогда тоже убил? За эти вопросы? Вы ведь убивали и за меньшее?

– Кажется, спросонья ты поглупел, Ким. Очнись и приезжай ко мне. Пойдем все вместе. Подождем, пока он придет за мальчиком. Захвати свои шаманские штучки. Всё, отбой.

– Я, наоборот, поумнел, – сказал Ким, но Чернота его уже не услышал.

Ким попробовал звонить домой Косте и Алёне, но никто не брал трубку. Наверное, Алёну было бы еще не поздно предупредить, а может, и нет. Она уже дважды рисковала из-за брата, наверняка пойдет за ним и сегодня, несмотря ни на что. Чернота будет держать Костю между жизнью и смертью, наверху, и ему наплевать, сможет мальчик вернуться или нет. Алёна достаточно сильна, чтобы найти брата и подняться за ним следом. Но ее сил, конечно же, не хватит, чтобы справиться с Чернотой и его командой, а потом вернуться с Костей обратно.

И Ким ничего не сможет изменить. Даже если он сейчас взбунтуется и не поедет к Черноте, там прекрасно справятся без него. Его слабый огонь ничего не решит.

Во дворе прогудела машина.

– Сейчас, – сказал Ким, захлопнув дверцу. – Заедем еще в одно место. Мне надо кое-что взять.

Водитель кивнул – наверное, Чернота его предупредил.

Лида открыла дверь почти сразу, будто ждала. Она зябко куталась в длинную шаль.

– Я почему-то как раз подумала, что ты… вы приедете, Ким Владимирович, – улыбнулась она, ни капельки не удивившись. – Мне не спалось, и вот…

– Лида, я не имею права тебя об этом просить, – очень серьезно сказал Ким, – но мне очень нужна твоя помощь.

– Конечно. Я уже почти одета, – ответила она.

Потайной двери в кабинете Кима Лида тоже почти не удивилась.

– Надо же, – спокойно сказала она, оглядывая каменные стены, горку факелов у входа, пятно костра посередине. – Я о чем-то таком догадывалась.

– Правда? – вместо нее удивился Ким.

– Ну, знаешь… Все эти клятвы на крови… Девизы, гимны… Потом разные слухи. Зачем вы вообще это всё скрываете? Было бы куда интереснее, если бы перед скучными прениями на пленуме вы показывали по телевизору, что там происходит на самом деле. Ну, эти ваши шаманские пляски с бубнами, заклание какого-нибудь барана… Знаешь, сколько бы прибавилось зрителей? И как-то стало бы понятнее всё, что вообще происходит…

– А по телевизору никогда не показывают, что происходит на самом деле, – усмехнулся Ким. – Самое интересное всегда вырезают.

Он надел ожерелье из клыков, потом маску, установил в держателях факелы.

– А почему не электричество?

– Ну, понимаешь, здесь нужен другой огонь. Настоящий.

– А мне что делать?

– Тебе – самое важное. Просто сядь здесь где-нибудь и думай обо мне. Больше ничего. Мне сейчас будет нужно, чтобы меня кто-то поддерживал отсюда. Чтобы я не упал раньше времени.

– Ну, это просто, я всегда думаю о тебе, – вдруг сказала Лида и впервые не отвела взгляд, когда Ким повернулся к ней. Ким смутился.

– Прости… э… что я тебя вытащил сюда, Лида, но, понимаешь… я вдруг подумал, что мне совершенно некого попросить, кроме тебя… И потом, мне всегда казалось, что у тебя есть огонь… то есть магия, волшебство… потому что ты так часто предугадываешь… И пирожки у тебя заколдованные…

– Нет никакого огня, – улыбнулась Лида. – И колдовства. Просто я тебя люблю, Ким. Ты ведь вернешься… оттуда?

На этот раз Ким поднимался медленно и спокойно. Может быть, потому что внизу его ждала Лида. А может, потому что думал о ее последних словах, на которые так и не ответил. И не ответит, потому что вернуться он не сможет.

Алёну он дождался возле черных призрачных деревьев, разглядывая полный огней город под ногами. Город почему-то казался сегодня особенно живым и настоящим.

Алёнка была здесь похожа на огненную бабочку.

– Какая ты красивая, – восхитился Ким. Алёне, кажется, понравилось.

– Бабочки – это очень красиво, – подтвердила она, улыбаясь. – Еще бабушка говорила, что я должна прятаться, как куколка в коконе. Пока не научусь хорошо летать. Я научилась?

Сияющие крылья трепетали за ее плечами, совершенно детская, счастливая улыбка светилась на лице.

– Наверное, бабушка не ожидала, что тебе придется это сделать так скоро. Не иди дальше, Алёна.

Девочка нахмурилась.

– Тебя ждут. И ты не сможешь с ними справиться.

– Я не оставлю Костю!

– Ты ему ничем не поможешь. Пожалуйста, вернись. Пока не поздно.

– Я пришла за братом, – Алёна посмотрела ему в глаза, и он понял то, что знал с самого начала – она не отступит. Что бы он ей не говорил. А утащить ее отсюда насильно у него не хватит сил. Ким вздохнул.

– Хорошо, – сказал он. – Тогда у меня есть план Б.

– Правда? – заинтересовалась девочка, опять улыбаясь. – Как в шпионских детективах?

– Почти. Мы поднимаемся сейчас вместе, потом ты забираешь брата и сразу уходишь – и обещай, что вы с ним спрячетесь, как мы договаривались. А я задержу остальных. Только ты должна сделать это очень быстро. Я не смогу удерживать их долго.

Он рассчитывал только на несколько секунд удивления и неожиданности.

– Почему?

– Ну, потому что… – ему было неприятно это говорить маленькой девочке, которая на него надеялась. Что, она такая талантливая, сама не видит? – Видишь, во мне почти нет огня? Только искры, которые так ни во что и не превратились. Я бездарь. Почти ничего не могу. Но другого помощника у тебя нет, извини.

Алёна, прищурившись, посмотрела в его глаза.

– Глупости, – заявила она. – Ничего ты не бездарь. Я-то вижу. Веришь, что я умею хорошо видеть? А еще, знаешь, моя бабушка говорит, что из любой искры может разгореться пламя. Из самой маленькой. Нужно только его разжечь.

– Мы тоже так раньше думали, – усмехнулся Ким. – Что из любой искры. А из меня, видишь, ничего не вышло.

– А бабушка говорит – можно. Значит, ты чего-то не то делал, – не сдавалась Алёнка.

– Ну ладно, тогда я еще раз попробую, – сказал Ким просто так, чтобы больше не спорить.

– Попробуй, – согласилась Алёнка. – Ну, пошли тогда? Где эти, твои, которые Костю украли? Тебе поводок-то помочь снять?

– Я сам, – ответил Ким и вдруг понял, что он и вправду хочет это сделать сам. Уж на это-то у него хватит решимости и сил!

– Кимушка! – обрадовался Чернота. Он так не называл ученика очень много лет. – Ты все-таки к нам пришел, ай молодец! А я-то уж подумал…

Тут он заметил Алёнку.

– И неужто нашу новую звезду привел? Браво, Кимушка! Не ждал я от тебя уже таких успехов…

– Стоять! – сказал Ким ему и его соратникам, качнувшимся было к девочке. – Не трогать ее!

– Ты как со мной смеешь… – грозно начал Чернота, и внутри у него заклубилось пламя, которое раньше пугало Кима до дрожи. Но теперь – возможно, его собственный сорванный поводок был тому виной – Ким видел всё куда отчетливее и яснее. Не было никакого огня в душе у Черноты, только пустота и горелые, кровью пропитавшиеся стены пыточного подвала. И товарищи его были пустыми и выгоревшими, как мертвецы. Чужой огонь тянули они в себя по огненным жилам поводков – от тысяч и тысяч других людей, из чудовищной распухшей сети, в которой запутались тысячи мерцающих живых огней. Этим ворованным пламенем они согревались сами, им же – жгли нерадивых подчиненных.

– Барахло эта ваша электрификация, – хмыкнул Ким. – Разве можно человеческие жизни, как лампочки, в сетку связать?

Ким рванул эту сеть, безжалостно разрывая ее в клочья, со всеми поводками, удавками, узлами, петлями, ловушками, которые придумывались и плелись много лет. И он почувствовал, как раскручивается внутри него огненной пружиной, поднимается горячей лавой, разгорается сила, которая раньше тихо дремала в полумраке, только иногда вспыхивая редкими искрами. Потому что раньше она была не нужна по-настоящему. Потому что не было для нее подходящего дела…

 

Ирина Сереброва

Чернобог, Треба, Ветер

Накануне ночью в деревне пели петухи: в неурочное время звонкие вопли неслись от одного двора к другому, предупреждали о наступающем зле. Поэтому на утренней летучке в дирекции совхоза Иван слушал очень внимательно и напоследок еще спросил:

– Товарищи, у всех ли всё благополучно? Я услышал, да, что у коров нынче маститы пошли и что топливо прежде срока выходит, – кивнул он зоотехнику и старшему инженеру. – Может, еще что-то? Неожиданное, странное… Предчувствия, может, какие?

Участники летучки похмыкали, по знаку директора встали, гремя стульями.

– Предчувствие, Ваня, должно быть одно: без хорошего урожая звезда нам придет, а уж тебе, как магроному, в особенности, – сощурил директор глаза. – Так что иди, работай! Так-то…

Иван, движимый неясной тревогой, не поленился объехать хозяйство и поговорить с бригадирами. Вроде всё было хорошо: теплицы и поля радовали дружной зеленью; система мелиорации, которую магроном отлаживал весь первый год после распределения в совхоз, работала без сбоев; завязи плодов обещали тучное лето. Обереги везде были в исправности, разве только на одной из делян обережный знак покосился, сбив ориентацию, оттого-то кое-где на листве появилась мучнистая роса, но Иван поколдовал малость и отправился дальше вполне уверенный, что уже завтра растения будут здоровы.

Пятая бригада не ко времени ушла на перекур, но после попрека магронома неохотно повставала и отправилась на прополку, бурча всякое про «молодо-зелено» и «нос не дорос, а туда же». В восьмой бригаде среди согнувшихся над морковными рядами девушек Иван заметил Наталку, с колотящимся сердцем проехал мимо. Не выдержал, оглянулся – ее подружка показывала в сторону магронома перепачканной в земле рукой и что-то говорила, Наталка же выпрямилась и потянулась, будто разминая уставшие мышцы, а на самом деле выставляя вперед налитую веселой юностью грудь и держа Ивана смеющимися глазами. Парень почувствовал, что краска заливает лицо, с досадой отвернулся и поехал прочь.

К вечеру уже уверился было, что всё в порядке. Но над пшеничным полем справа налево, противосолонь, пролетела одинокая ворона. А через полчаса снова, уже над рожью. Так и не обнаружив ничего настолько плохого, Иван решил сразу по возвращении домой кинуть руны.

Кусочки красного дерева пересыпались в мешочке с тихим стуком. Иван поласкал их пальцами, чувствуя гладкое тепло любимых рун – сам вырезал и тщательно отполировал два года назад, на четвертом курсе Всесоюзного Магрономического. Спецдисциплину по руническим мантиям выбирали не все, но Ивану она нравилась, и в непонятных случаях он непременно обращался к старому, веками испытанному способу заглянуть в будущее.

Первой выпала прямая руна Чернобога, и магроном даже не удивился. Петухи, ворона – всё подтверждало, что быть худу и придется вскоре бороться с хаосом и разрушениями.

Второй вышла перевернутая руна Треба – значит, для исправления зла нужна будет жертва.

Третья руна слегка успокоила Ивана: это оказалась прямая Ветер, которая говорила, что вдохновение поможет одолеть неприятности. Предупрежден – значит вооружен, и Иван отправился к директору совхоза.

– Какой там еще Чернобог, зло и хаос? Небось Наталка Фролова с Гришакой Тюхтяевым провожается? Ваше дело молодое, понятно всё с вами, – директор, оторванный от ужина, смахнул повисший на усе лоскуток капусты. Подумал немного и всё же предложил: – Садись, повечеряешь: тебе-то по холостому делу такого борща взять негде…

Иван присел, скомкал в кулаке поданное хозяйкой полотенце и зачем-то возразил:

– Про Тюхтяева я ничего даже и не знал…

– Да ты не бойся, мать строгая у Наталки, в порядке свою девку Настасья-то держит, – сказала хозяйка, ставя перед Иваном тарелку красного, душистого борща. – А дочку, знамо дело, лучше за магронома отдать, чем за простого веяльщика…

– Да если ей Тюхтяев нравится, что же я, – Иван, поняв, что разговор пошел совсем не туда, умолк и забросил в рот ложку борща, который оказался вкуснейшим, но и огненно-горячим: на глазах выступили слезы, не то от ожога, не то от досады.

– Ты, главное дело, не тяни, а осенью сватайся, – посоветовала хозяйка. – Платоша, замолвишь за него словечко? Славный ведь паренек-то, магроном наш, ай нет? Молодой, да старательный… Как урожай соберем, так и иди к Фроловым, Ванюша.

– Вот я за урожай и боюсь, – вернулся Иван к своему беспокойству. – Руны про женщин-то ничего не сказали, Чернобог – это общее зло. Большое…

– А мы с тобой, Ваня, на то государством и приставлены, чтобы добро советское беречь, так-то, – взгляд директора из благодушно-сытого стал острым. – Что, всё хозяйство сегодня осмотрел?

– Вроде всё, на глазок порядок везде… Но руны врать не будут. Чернобог, потом Треба: значит, жертву надо будет приносить.

– Жертву… Ну, ягнят, сам понимаешь, теперь уже нет. Ярку или взрослую овцу могу дать, хотя не хотелось бы, ну да ладно, дело житейское… Вот кошку черную – легко! Куриц до пяти штук разом можно списать. На худой конец даже корову можно взять, одну из этих, маститных…

– Вы, Платон Фомич, не торопитесь, – предложил Иван, с сожалением приканчивая борщ, – жертву вслепую-то не приносят. Надо же знать, зачем и что хотим. Это со стороны кажется, что возьми да убей курицу на перекрестке, а на самом-то деле ритуалы разные совсем: того же ягненка надо живым к дереву около выпаса гвоздями приколачивать, например, да еще нужной ночью и в нужный час. Это ж не просто так, это наука.

Директор побарабанил пальцами по столу.

– Наука, говоришь, и учило тебя государство пять лет… Ладно. Что же, пока никаких соображений?

– Пока никаких, – вздохнул магроном. – Спасибо вам, Марья Петровна, борщ у вас редкостный, я такой только у мамы ел…

– Да на здоровье, – хозяйка, убирая со стола тарелки, замешкалась рядом с мужем. – А у меня сегодня кура рыжая петухом кричала. Платоша, ведь и правда неладно что-то…

– Давай так, Ваня, – вздохнул директор. – Лучше перебдеть, чем недобдеть: я сейчас в ночь Евсеича отправлю хозяйство объехать, он всё равно по-стариковски не спит долго, мается. Вот и посмотрит лишний раз, что да как: на дальних полях от седьмой и двенадцатой бригад всё равно кто-то ночует, с ними переговорит. А завтра будет новый день, утро вечера мудренее, так-то.

По пути домой Иван прошел мимо дома Фроловых. В сгустившихся сумерках с лавочки, где два темных силуэта слились в один, послышалось девичье хихиканье, а издевательский голос Тюхтяева произнес:

– Его магрономшеству наше вам с кисточкой!..

– Наталка, ну-ка домой!.. – донеслось с крыльца встревоженно.

– Сейчас, ма-а-м! – Ни один из силуэтов не сдвинулся с места.

Иван, стиснув зубы, пошел в свое одинокое, совхозом выделенное жилище.

Перед сном долго ворочался в жесткой постели, раздумывая, навести ли на Тюхтяева порчу. Решил, что это слишком низко, не по-товарищески (а девку отбивать по-товарищески?!) и вообще фельдшерица, к которой обратится Тюхтяев, всё поймет, и в досаде уснул.

Проснулся в темноте от укола – сработал выставленный у порога оберег. По крыльцу, в кухне загрохотали сапоги. Парень уже нашаривал штаны, когда гулкий голос директора заполнил маленький дом:

– Вставай, Иван, беда – саранча пришла!..

В открытом по экстренному случаю домике дирекции совхоза продирал глаза разбуженный народ: старший зоотехник, старший инженер, фельдшер, бригадиры, зачем-то даже экономиста с бухгалтером подняли среди ночи… Взволнованный Евсеич тыкал пальцем в висящую на стене большую карту района:

– Вот здесь сели, сволочи! Откуль взялись – неизвестно, посветлу никто их не видел. А только сейчас сидят, и их там тьмы… Пока спят, а как рассвенет – оживеют и будут жрать.

Кто-то – кажется, инженер – издал длинный свист.

– Не свисти, без свиста твоего всё плохо, ыыы, – зоотехник сорвалась в рыдания.

– В прошлый раз, двенадцать лет назад, саранчуки мой и три соседних участка сожрали подчистую, – хрипло сказал один из бригадиров. – Как сейчас помню: было поле, всходы едва не по пояс, а тут смотрим, только земля шевелится от этих тварюк… И ни ростка. Ни ростка, говорю! Слава богам, потом дальше полетели. Краем села прошли – у людей огороды как вылизало: ни картохи, ни морквы, ни свеклы, ни фасоли с помидорами, одна земля голая… Ой бабы выли!..

К рыданиям зоотехника присоединился тоненький скулеж бухгалтера. Бригадир повысил голос, досказывая:

– За час треть села обеднела… Делились, конечно, по-семейному, хоть больно-то не поделишься: председатель тогдашний заставил с личных хозяйств часть государству отдать, в счет плана. Голодовали ту зиму-то…

– Перемерло тогда народу, – отрешенно закачала седой головой пожилая фельдшерица. – Вот в этом самом домишке Санька-бобылка жила; ни родни у ней, никого, саранча огород объела – вот и нечего стало кушать. До осени в столовой подкармливалась, чем повара жалели, а зимой нашли ее снегом занесенную. И кабы она одна такая в тот год была!

– Да и председателя не спасли мои пять мешков картохи, какие я у детей своих забрал, – добавил жестко еще один из бывалых. – План всё равно не выполнили, а государству вынь да положь. Нет урожая, так сам ложись. И наших бригадиров тогдашних, и председателя, того…

В помещении словно повис один длинный вздох. Кадык директора дернулся, усы задрожали.

– Двенадцать лет – это период активности саранчи, – вспомнил Иван, пытаясь не обращать внимания на бабьи всхлипы. – Если двенадцать лет назад такое было, то в этом году и надо было снова ждать. Что же ваш магроном предыдущий ничего мне про это не оставил?

– Наше село в отдельный совхоз всего три года как выделилось, – напомнил старик Евсеич. – Допрежь-то мы краснощековские были. И слыхал я, что краснощековский директор Никитин до сих пор не рад, что наша Крутоярка не под ним теперь.

Платон Фомич уставился на карту района, глаза его сузились. Спросил тяжело:

– А что, Евсеич, саранча-то сидит прямо у межи с краснощековскими, верно?

Тот мелко закивал, а Иван уже понял вслед за директором.

– Туда саранча могла прийти только через краснощековцев, больше никак. По карте вон сколько, нельзя саранчи не заметить, уж если она всё на своем пути пожирает! Были сводки о саранче, Платон Фомич?

– Краснощековцы не сообщали ни-че-го ни нам, ни в райцентр – я вечером с райисполкомом разговаривал, так-то, – отчеканил директор. – А за ними уже другая область. Слыхал я краем уха, что саранча где-то там пошла, да был уверен, что соседи тревогу забьют, ежели вдруг что.

– Э-э-э, Платон, да ты в краснощековских поверил? – с жалостью протянул Евсеич.

– Да что говорить – пожили отдельно, и будя, звезда пришла Крутоярскому совхозу, – поднялся с места хриплоголосый. – Вы, мужики, как хотите, а я домой. До рассвета часов пять осталось, да еще, может, два-три часа, пока саранча в село войдет. У меня в огороде тепличка, попытаюсь хоть что спасти, и вам советую. Не поминай лихом, Платон Фомич, тебя в прошлый раз тут и не было, не нюхал ты такой беды, а я знаю, что на кону стоит.

Загрохотали стулья, народ потянулся к выходу.

– Стоять! – треснул кулаком по столу директор. – Ты, Сергей Григорьич, никак забыл, что сам теперь бригадир? Не придумаем, как быть, – под один трибунал пойдем. Так-то.

– Да что ж мы сделаем-то с ней, проклятущей?! – заорал хриплоголосый, но вернулся на место. Достал огниво, зачиркал, не вдруг разжег и нервно задымил самокруткой.

– Должны что-то сделать, мужики. Должны! – раздул ноздри директор. – Для того вас и позвал… Иван нам эти пять часов дал – кабы не он, я бы Евсеича на обход не отправил, и мы бы до утра про саранчу не знали. А теперь знаем. И она сейчас спит, тварюка, у нас фора есть – только давайте придумаем что-нибудь!

Все взгляды скрестились на Иване; парень смутился, почувствовав, как наливаются румянцем уши и щеки.

– Так ведь это по части магронома и будет, – сказал медленно хриплоголосый бригадир. – Саранча есть сельхозвредитель, а сельхозвредителей у нас магрономы уничтожают. На тебя, Ваня, пять лет народные деньги тратились в этом вашем университете – давай, оправдывай теперь!

– Это всё равно что ты Вере-фельдшеру мертвяка приволокешь и скажешь, что в ее медучилище народные деньги вкладывались, пущай воскрешает теперь, – захихикал Евсеич. – Саранчу вся эсэсэсэрия победить не может, хучь бы хны ей эта магрономия, потому саранча не вредитель вроде проволочника, а народное бедствие!.. А ты от парнишонки зеленого толку ждешь.

Руна Чернобог сработала, подумал Иван. Приходит время руны Треба, а затем руны Ветер. Значит, выход есть. Пускай через жертву, но он имеется!

– Платон Фомич, связывайтесь с Краснощековым, – прервал магроном женские всхлипы и мужское сопение. – Раз саранча через них прошла, то одно из двух – или уничтожила их поля, или нет. Если уничтожила – в райисполкоме бы уже знали, правда? А раз не знают, значит, как-то краснощековцы убереглись. У них там магроном старый, то есть, эээ, опытный. Видно, его опыта и на саранчу хватило. А что он смог сделать, то и я смогу.

– Верно говоришь, Иван! – вскочил директор.

– Только вот забыли вы, молодежь, что не сказали ничего краснощековцы, значит, и не хотят говорить, – во взгляде седой фельдшерицы стыла безнадежность.

– Ты, Вера Степанна, пойми, – откликнулся давно вышедший из разряда «молодежи» директор, – они ж думают, что мы ничего про саранчу еще не знаем. А когда узнаем, так нам не до них будет. А потом, когда урожай наш сгибнет, то под суд пойдем, и кто там уже будет разбираться, что с Краснощековым вышло – судить-то в случае чего нас будут, не их, так-то! Всё шито-крыто и концы в воду, думают они, сучата!!! Как бы не так…

Он прошагал в соседнюю крохотную комнатенку, которая считалась директорской из-за того, что там стояли сейф, стул и стол с ящиками, а на столе – редкий зверь, телефонный аппарат. Телефоны в селе были здесь, да у директора дома, да у зоотехника с фельдшерицей. Затарахтел телефонный диск, и народ услышал директорский лай:

– Ты знаешь, Никитин, кто это и чего я тебя средь ночи беспокою! Долгие разговоры с тобой разговаривать у меня времени, сам понимаешь, нет, поэтому давай мне быстро номер своего магронома, я его через три минуты наберу. А сам скажи ему вот сейчас, что если он трубку не возьмет и моему парнишке про саранчу не расскажет, то я звоню прямо в райисполком дежурному и рассказываю, какую ты, Никитин, диверсию мне и всему району учинил… Вот это ты не мне, а в райисполкоме будешь рассказывать, потому что мои урожаи на показатели всего района влияют, меня подставил – весь район подставил, да и всю область, так-то, Никитин! Ничего не знаю, время пошло, три минуты!

Бухгалтер затихла, зоотехник перестала лить слезы и утробно высморкалась.

– Силен наш Платон, – сказал хриплоголосый бригадир; с краешка стула вдвинулся вглубь и отвел наконец тоскующий взгляд от двери.

– Вот так с ними, краснощековскими, и надо, – сказал Евсеич мстительно. – Так и только так.

Снова затрещал телефонный диск, и директор произнес недружелюбно, но без прежней злобы:

– Здоров будь. Сейчас нашего парнишку тебе даю, и ты ему всё рассказываешь. Иван!..

– Доброй ночи, – поздоровался Иван.

– Недоброй! И чему только вас, балбесов, учат в этом вашем Всесоюзном Магрономическом? – в скрипучем голосе из трубки слышалась усталая гадливость. – В наши времена это каждый магроном знал, хоть не каждый решался.

– Так что же? – спросил парень.

– Девственница.

– Что?!

– Не чтокай. Приносишь в жертву девственницу. Ритуал хоть знаешь, балбес, или тебе и это растолковать надо?!

– Ритуал знаю, по теории некромантии проходили. Но это же теория! Конвенция магрономов запрещает человеческие жертвоприношения! Мы строим светлое социалистическое будущее, кровавые человеческие жертвы остались в темном прошлом!!!

– Не ори, балбес! Сам как девственник… Это не ты решаешь, над тобой решает председатель, а над ним – райисполком, а дальше облисполком, и так до самого верха, понял?! Так вот наверху уже давно всё решено на подобные случаи, у твоего председателя должна быть специальная инструкция. Дай его сюда, я ему объясню.

Иван очень надеялся, что Платон Фомич откажется. Ну или хотя бы для виду возмутится. Но он всего лишь выслушал минутное журчание в трубке, сказал отрывисто:

– Всё понял, – снова сунул теплую и скользкую от пота трубку в руку Ивана и вышел. Снаружи донеслось:

– Мужики, Вера Степанна – ко Фроловым, быстро. Берете ихнюю Наталку и в магролабораторию ее!

Иван оцепенел.

– И как же они там, в райисполкоме, разрешают самостоятельное хозяйствование вести таким балбесам? – с наслаждением скрипела трубка.

Иван молчал. Из трубки просочилась неожиданная горечь:

– Представь, что это ягненок. Они тоже маленькие, хорошенькие и ни в чем не виноватые. Ты их уже сколько успел к деревьям живьем прибить? То-то же. Ягнята. Малая жертва для больших плодов.

– Я вот тут вспомнил, – проговорил Иван с трудом.

– Что же может вспомнить такой балбес? – осведомилась трубка.

– А ведь этот ритуал, с девственницей… Он же не уничтожит саранчу. Он же прогонит ее только.

– Саранчу невозможно уничтожить магрономическими средствами, – сказала трубка сухо.

– Так она же просто в соседний район улетит и там всё пожрет?!

– А это уже не твоя забота, балбес. У них там свои директора и свои балбесы, то есть магрономы. Чую, спасиба от тебя не дождусь, так что прощевай.

Иван брякнул трубку на рычаг и на деревянных ногах побрел в магролабораторию. Всё было очень плохо, хуже некуда. Руна Чернобог, и руна Треба.

Но оставалась еще руна Ветер. Иван нащупал ее в кармане, куда положил перед сном, провел пальцем по вырезанным линиям. Лишь бы не думать о Наталке. Милая Наталка, лукавоглазая, белозубая, в венке из ромашек… «Пиретрум», прозвучало у Ивана в голове.

– Пиретрум, – прошептал он.

Ромашка кавказская! Магроном использовал пиретрум против комаров – одно возжигание в бронзовой ритуальной курильнице спасало от комарья на три дня. Именно этим объяснял Иван порядочные запасы пиретрума, заготовленные лично на практике по травам. «Надо бы и в тепличку к травам пиретрума подсадить. Но это потом, потом».

А сейчас нужно было найти записи по его использованию против вредителей. Секретные записи, скопированные в студенчестве с вражеских разработок. Там, за Железной Стеной, магию и алхимию не признавали, – странные люди! Вместо них развивали обычную физику и простую химию.

Иван не понимал, почему так. Физика и химия были куда слабее, чем магия и алхимия. Магия работала на уровне символов, позволяя значительные изменения малым воздействием, а физика и химия – это было так грубо и прямо, словно в ткани мира находили перебором нужную нитку и дергали за нее. Но еще непонятнее было, почему в Стране Советов, стране победившей магии, вражеская наука была запрещена. Ясно, почему магические разработки нужно скрывать от той стороны, ведь они намного сильнее вражеских. Но отчего юные советские магрономы должны были таиться, передавая друг другу переведенные кем-то лекции о перекрещении генов плодовых мушек и получении метилового спирта?

Ивану иной раз казалось, что если бы не эта тайна, он и не стал бы интересоваться всеми этими щелочами, окислами и рецессивными генами. Но сейчас он вспомнил, что пиретрум входит в состав вражеского рецепта жидкости против вредителей. Которых невозможно уничтожить магрономическими средствами.

Иван как раз отыскал запасы пиретрума, когда дверь магролаборатории отворилась. Первыми вошли директор и фельдшерица, за ними пара мужиков вела девушку… «Наталка?! – отозвалось болью. – Что же делать?» Но тут Платон Фомич с Верой Степановной отошли в сторону, и Иван ощутил стыдное облегчение: бригадир и старший инженер держали под руки маленькую худую девчонку с затуманенными глазами.

– Не знаю уж, как сказать, повезло тебе или наоборот, – похабно хохотнул директор, – только мы к Фроловым приходим, а ихняя Наталка с Тюхтяевым в сене кувыркается. Настасья в крик, она-то думала, что девка с подружкой на сеновале спит, как честная, а тут вон какая подружка, так-то!.. Ну да нам что до их разборок, нам девственница поскорее нужна… Хорошо, Вера Степанна про Лизаветку вспомнила.

– Эта точно девственница, – сказала седая фельдшерица. – Я ей укол успокоительного сделала, чтобы не развопилась, и проверила.

– Да она поди девочка еще, а не девственница, – пролепетал Иван.

– Говорю же, проверила! – раздраженно ответствовала Вера Степановна. – Ты не смотри, что она мелкая, ей тринадцать лет, полгода как женские дела пришли. Матери у нее нет, как раз после прошлого нашествия саранчи померла. И Лизаветка бы тогда еще, младенчиком, должна помереть, да тетка к себе забрала. Так там сейчас своих четыре рта, эта пятая, никто не расстроится. Удача, можно сказать!

Мужики попятились, не глядя на Ивана. Фельдшерица задержалась:

– Помочь? Или справишься?

Иван трудно сглотнул слюну, поглядел на девчонку. Лизаветка покачивалась, прислоненная к стенке, в глазах плескалась какая-то мечта.

– Справлюсь. Только еще один шприц с успокоительным дайте, – попросил Иван. – И скальпель оставьте, если есть. И жгут! У меня тут есть ножи жертвенные, но с людьми опыта не было, хочется поаккуратнее…

Вера Степановна вынула из сумки всё запрошенное, похлопала магронома одобрительно по плечу.

– Ты справишься. Но если что, я тут неподалеку, зови.

– Хорошо. Только подглядывать нельзя, сами знаете, – торопливо сказал Иван.

– Да уж знаю, – сказала фельдшерица с порога и захлопнула дверь.

Магроном сделал Лизаветке укол, положил обмякшую в середину комнаты – сейчас просто некогда было думать, куда еще. Девчонка закрыла глаза, губы растянулись в блаженной улыбке. Иван зажег десяток толстых ритуальных свечей, чтобы отыскать нужные записи. Рылся в пухлых, исписанных тетрадках, где в самом начале и конце были честные лекции по алхимии, а в середине – списки с вредных вражеских разработок. Кидал взгляд на расслабленное тело и вздрагивающие ресницы Лизаветки, снова шарил взглядом по строчкам, искал нужное.

«Реакция обычно проводится в интервале от 0 до 200 градусов или до точки кипения используемого растворителя, время реакции составляет обычно от 1 до 50 часов. Количества реагентов, используемые в реакции, обычно составляют 1–10 моль, предпочтительно 1–2 моль для каждого из соединения общей формулы P-11 и основания…» Вот оно!!! «Настоящие соединения проявляют превосходное уничтожающее действие на вредные организмы, такие как описаны ниже… Вредные насекомые Orthoptera: Медведки (Gryllotalpidae), саранча (Acrididae) и др.»

«До пятидесяти часов – это очень много. У меня час, самое большее. И объем тут выйдет недостаточный – надо увеличивать силу препарата. Вот и пригодилась чужая наука: перекроем химию алхимией, кровь девственницы должна сработать катализатором. Прости, Лизаветка», – магроном принес жертвенную чашу, приподнял над ней висящую плетью тонкую руку и полоснул вдоль вены скальпелем.

Темная кровь медленно заструилась в чашу. Фельдшерица отпрянула от щели в окне, меж неплотно прикрытыми темными шторами.

– Порядок, – сообщила директору сухо.

– А я тебе говорил – он парень хоть молодой, но правильный, наш, так-то! – обрадовался Платон Фомич.

– Повезло нам, что больше правильный, чем молодой, – усмехнулась Вера Степановна. – Мог бы просто спортить девку да сказать, что не пошла магия. Нет, всё как надо делает, ответственный малец. Теперь только ждать остается – часа через полтора уже светает…

А за стенами магролаборатории Иван перетянул жгутом Лизаветкину руку, забинтовал и сыпанул пиретрума в большой перегонный куб.

Небо стало сереть, когда магроном распахнул двери и осторожно, боясь расплескать, вынес полную бадью ядовитого раствора. А за ним еще одну. И еще.

– Через разбрызгиватели на тварей надо подавать, – пояснил он.

Ждущие у магролаборатории сонные люди удивительно быстро перешли от состояния подавленности к деловитому возбуждению: пока одни искали разбрызгиватели, другие аккуратно грузили и закрепляли бадьи. Фельдшерица нагнулась над бадьей, отшатнулась от резкого запаха, но улыбнулась устало:

– Должно работать. Я тут больше ничего не могу, отправлюсь спать, Платон.

– А ты, Иван? – обернулся директор к магроному.

– Я с вами поеду. Хочу увидеть, как работает.

На шевелящийся черно-коричневый ковер саранчи одновременно упали первые лучи солнца и первые капли вражеского зелья. Работало отлично: обрызганная саранча застывала и переставала шевелиться. Да, не всё успевали: десятки крупных тварей с палец длиной поднимались на крыло и летели прочь, подальше от недоброго к ним крутоярского совхоза, но сотни и тысячи саранчуков оставались недвижимыми на так и не обглоданной ими траве.

– Копайте канавы, лопатами скидывайте их туда и засыпайте землей, – велел Иван, и полтора десятка бригадиров послушались беспрекословно.

Я победил, понял магроном: и саранчу, и всех, кто бурчал про молодо-зелено. Руна Ветер не подвела.

– Не оживет? – спросил директор деловито.

– Никак не должна – парализованы нервные узлы. Пойду я, пожалуй, Платон Фомич, отоспаться нужно.

– Постой-ка, – удержал парня директор. – Ты говорил, вроде только кровь девственницы для зелья взял… Давай мужиков пришлю, заберем что осталось да похороним по-людски…

Ивану представилась бледная худая Лизаветка. Сейчас она должна была спать в углу лаборатории, прикрытая тряпками. Куда ее деть, еще предстояло решить, но оставлять ее теперь на территории совхоза, конечно, нельзя.

– Тело не отдам, – сказал магроном быстро. – Еще пригодится – на урожайность ритуалы есть, которые я раньше не пробовал, потому что девственницы не было у меня. А теперь есть. Вот, например, если руки девственницы на полную луну закопать под пшеничным полем, на следующий год выход зерна гораздо больше будет, – соврал Иван вдохновенно.

– На сколько? – тут же уточнил директор. – Пятьдесят процентов сверху даст? Надо же уесть краснощековских…

– Давайте, Платон Фомич, не будем загадывать не попробовав. Магия не математика, в процентах не работает. Да и вообще, ну возьмете вы сейчас обязательства вполовину больше дать, а Никитин узнает да подгадит нам. Всегда ж лучше перевыполнить план, чем недовыполнить…

– Это ты прав, – согласился директор с уважением. – Ну, иди! Ночь отработали, можем выдохнуть. Тебе персонально премию выпишу, спас ты нас сегодня, так-то!

Помедлил и обнял Ивана. Магроному почудилась даже слезинка в уголке директорского глаза, но приглядываться не стал: коротко ответив на объятие, развернулся и пошел к селу, ставшему теперь совсем своим. Светило солнце, зеленела листва, наливались травы, и всё было хорошо. А Наталка – да боги с ней, с Наталкой, пусть ее Тюхтяев тискает, есть в Крутоярке девки и покраше.

– Слышь, Иван эээ Кузьмич! – окликнул вдруг директор.

Магроном даже не сразу понял, что это ему; поняв, удивленно обернулся.

– А что, – спросил директор гулким шепотом, – раз всё так хорошо работает, – может, нам каждый год девственницу в жертву приносить? Ну, в превентивном порядке?..

 

Тим Скоренко

Храни королеву

 

В четыре я начинаю готовиться. Черчу условный узор, тщательно вывожу символы. Рисунку должно быть не более трех часов, иначе они считают его достаточно ветхим, чтобы попытаться пройти. У меня хватит сил их сдержать – но стоит ли рисковать? Когда рисунки готовы, я произношу предварительные слова и брызгаю на саркофаг моей королевы сладкой водой из подземного ручья. Ее зрачки шевелятся под веками, но она не просыпается.

И всё. Больше ничего не нужно. Когда они придут, я подниму руку черепашьим знаком и буду держать – полчаса, час, два часа, сколько потребуется. До моего предела еще далеко, они не прорвутся. А пока что я сижу в полутьме и рассматриваю через янтарное стекло чеканный профиль моей королевы. Как жаль, что он никогда не появится на монетах, не станет достоянием толпы даже в качестве посмертной маски – морщинистой, с провалившимися глазами и шрамами от лапароскопических вмешательств. Впрочем, мне не на что жаловаться, поскольку я могу смотреть на нее здесь и сейчас, каждую ночь. Это величайшее счастье.

Возможно, эта ночь станет последней. Об этом знаем лишь мы – я и она. О, как я смею объединять в одном местоимении себя, жалкого червя, и мою королеву, столп мироздания! Как я смею? Да, я – смею, зубоскальте, прошу.

До их прихода еще около полутора часов. И я успею рассказать вам свою историю. Она короткая. Пусть она тянется уже тридцать лет, но событий в ней не так и много: если раз в год что-нибудь происходит, это уже праздник. Вы слушаете меня? Нет? Ничего, у меня есть камень памяти. Я буду говорить с ним, а он передаст всё вам, если к тому времени вы еще будете существовать. Или вашим далеким потомкам, которые, возможно, переживут катаклизм, если я все-таки решусь опустить руку, пропуская тьму.

Поехали.

 

1

При рождении мне не дали имени, только номер. Шесть безликих цифр вытатуировали на моей правой руке, на внешней стороне плеча. Поскольку первой цифрой была семерка, меня прозвали Сёмкой – сокращенно, чтобы не произносить каждый раз сочетание, напоминающее компьютерный идентификатор больше, чем имя собственное.

В доме спокойствия было хорошо и мирно. Нянечки ступали беззвучно, точно кошки, все говорили сдержанно, не шепотом, но тихими голосами, дабы не потревожить ближнего своего. До шести лет нас, мальчишек, воспитывали вместе, точнее, я бы сказал, запугивали. Мы знали, что нельзя бегать, нельзя ходить, где вздумается, нельзя говорить о посторонних вещах – в общем, в нашей жизни было такое количество «нельзя», что запрет сам по себе стал образом нашей жизни и единственным способом существования. Любое нарушение тотчас пресекалось нянечкой и становилось позором и для нарушителя, и для всего класса.

Впрочем, кое-какие индивидуальные черты прорывались через наше молчаливое единство. У меня был друг – Вторка – с длинным, кажется, восьмизначным номером на руке, начинающимся с двойки. Мы тайком играли в слова и пересказывали друг другу выдуманные истории, пока одна из нянечек не застала нас за разговором и не разделила раз и навсегда. Не знаю как Вторка, а я стерпел обиду. Меня научили терпеть.

С шести лет мы приступили к индивидуальным занятиям. Больше я никогда не видел ни одного из своих одноклассников, да и люди как таковые стали редким явлением в моей жизни. Восемь последующих лет я общался лишь с несколькими преподавателями, чьих имен не знал – я называл их «учитель», а когда мне требовалось сказать одному что-то о другом, я добавлял определение: «химии», «физики» или «математики».

На четвертый год индивидуальных занятий появился еще один учитель – новый. Безусловно, я был этому очень рад, потому что любое изменение внутри моего кокона казалось невероятным и волшебным. Он стал первым человеком, который назвал свое имя – не номер, не профессию, а имя собственное, которое он носил, как носят головной убор. Его звали Александр.

Он умел доставать из воздуха бабочек, левитировать (правда, буквально несколько секунд), рисовать на стене двери и тут же открывать их, как настоящие, и вообще все его способности категорически не подчинялись законам точных наук, вдалбливаемым мне другими учителями.

– Это магия, – сказал Александр, – и она не подчиняется никаким законам, помимо тех, которые задает сам маг. Это наука, которая позволяет делать всё, что ты хочешь, и я научу тебя этому. А еще я научу тебя, как себя контролировать, потому что маг, лишенный контроля, – самое страшное из возможных зол.

Так я стал учиться волшебству. Теперь я знаю многое из того, о чем в те времена и не подозревал. Знаю, что меня отобрали из десятков тысяч претендентов. Что большинство моих одноклассников после шестилетнего обучения были выпущены в обычный мир и стали учеными, художниками, инженерами, спортсменами. И лишь меня держали в замкнутом пространстве вплоть до совершеннолетия.

Не думайте, что моя территория ограничивалась несколькими аскетично обставленными комнатами. Скорее это был волшебный замок. Были игровые залы, погружавшие меня в мир виртуальной реальности, были бассейны и беговые дорожки, были стрелковые классы и библиотеки, было всё, о чем только может мечтать ребенок. Не было только друзей.

Александр заменил мне друга, брата и отца. Он стал для меня большим, чем может быть старший для младшего; он стал тем единственным якорем, что позволял мне оставаться нормальным. И потому именно его наука – если магию можно назвать наукой – была для меня наиважнейшей из всех. Прочее я воспринимал как некий фон, как базу для магических экспериментов. Тем более я удивился, когда узнал, что другие учителя – безымянные, рядовые – тоже имеют магические навыки. Дважды я пытался применить знания, полученные от Александра, во время других уроков, и оба раза мои магические всполохи легко гасились преподавателями. Помню, во время урока математики я попытался заколдовать мел, чтобы тот за меня написал задачу на доске. Но у меня не вышло, потому что математик окружил доску защитной сферой, не пропускающей никакие магические ухищрения. Позже Александр устроил мне взбучку по этому поводу.

– Нельзя, – говорил он, – ни в коем случае нельзя использовать магию там, где ты можешь справиться без нее. А справиться без нее ты можешь везде.

Сложнее всего было отучиться от магических игр в быту. Когда мне лень было подойти и взять чашку, я приказывал ей появиться в моей руке – и она появлялась. Так же я кипятил воду за считаные секунды и заваривал чай погружением пальца. Всё это было необязательно, просто мне так нравилось. Александр неизменно узнавал обо всех моих забавах и жестко мне выговаривал. Я стыдился, каялся и продолжал, но с каждым разом мне было всё неприятнее, всё неинтереснее обманывать Александра, и со временем я отучился использовать магию всуе.

Теперь я понимаю, почему меня держали в затворничестве. Когда я получил право выйти наружу, я контролировал себя в полной мере и никогда бы не воспользовался своими возможностями против других людей или ради того, чтобы их развеселить. Магия стала функцией, какой может стать, например, умение класть кирпичи. Если надо – я сложу идеальную стену, если не надо – я даже за мастерок не возьмусь.

Время шло, и мне исполнилось шестнадцать. Уже два года к тому времени меня беспокоили сны эротического характера, а простыня иногда оказывалась влажной или покрытой подсохшими пятнами. Я созревал, но не знал, что с этим делать, поскольку никогда в жизни не видел настоящую женщину – лишь на картинках и в обучающих фильмах (нет, не подумайте, самого приличного свойства). Но на следующий день после моего дня рождения появилась учительница, представившаяся Анной. Номинально она преподавала этикет, подготавливая меня к жизни в обществе, но теперь я понимаю, что она была приставлена ко мне лишь с одной целью.

Роман между нами возник уже через полтора месяца – сам собой. Ей было двадцать пять лет, она была красива, и я влюбился в нее без памяти; а в кого еще я, собственно, мог влюбиться? У меня не было выбора.

Мы скрывали наши отношения – так мне казалось тогда. Я смотрел во всепроникающие глаза Александра и искренне надеялся, что он ни о чем не догадается. Что он не знает о том, как наши с Анной тела переплетаются почти ежедневно в темных уголках моего замка-острога. О, каким наивным я был. Александр не просто знал всё – благодаря ему Анна и появилась в моей жизни.

Самое смешное, что сейчас я не могу толком вспомнить, как она выглядела, помимо того, что она была жгучей брюнеткой. У нее были черные как смоль волосы и такие же глаза. И всё – ни формы носа, ни очертания губ, ни даже размера груди.

Через год Анна исчезла. Просто в один из дней вместо нее появилась другая учительница – Эльза. Надо сказать, что Анна выполняла, помимо всего прочего, и свои преподавательские обязанности – по сути, роман с ней был частью подготовки меня к внешнему миру. Новая девушка была ровесницей Анны и чем-то ее напоминала. При этом я хорошо помню ее круглое лицо, вздернутый нос, серые глаза и пухлые щеки; отношения между нами начались с некоторой задержкой, поскольку Анна еще некоторое время появлялась в моих снах. Я был уже достаточно опытен, но всё так же наивен, и потому верил, что уж здесь всё будет раз и навсегда, и я покину свою странную школу рука об руку с новой любовью.

Эльза пропала за три месяца до моего «выпуска». Как ни странно, по ней я почти не горевал, потому что сердце мое оставалось с Анной. Во всяком случае, я так полагал, поскольку иначе свою холодность объяснить не мог.

Наконец мне стукнуло восемнадцать лет. Я в совершенстве владел магическими трюками и мастерски умел контролировать свои желания – по крайней мере, внутри выделенного мне мирка. Я знал, что мне предстоит сложный период приспособления к внешнему миру, но совершенно не волновался. Я был готов, я контролировал свои эмоции, и единственным, что меня немного волновало, была грядущая встреча с моими бывшими однокашниками. Тогда я еще не знал о своей уникальности. О том, что подобных мне нет.

Впрочем, я немного лукавлю. Подобные мне были – еще двое. Их учили точно так же, как меня, но до совершеннолетия они не добрались, «сойдя с дистанции». Один так и не научился в полной мере себя контролировать в быту, а второй… второй сделал несколько попыток сбежать, используя магию. Он погиб. Неважно.

А я вышел в большой мир.

 

2

Когда с моих глаз сняли повязку и дали оглядеться, первым, что я увидел, была клетка с попугаем. Потом – книжный шкаф. Потом – окна.

В моем замке-остроге не было окон, лишь их имитации со светильниками. Я не знал, где находится острог в географическом смысле, потому что кондиционеры всегда поддерживали одну и ту же температуру, невозможно было догадаться ни о смене времен года, ни о климатической зоне. Я даже не знал, над землей он построен или, например, выдолблен в какой-нибудь скале. Здесь же было окно, настоящее окно с занавеской. Я сразу же подошел к нему, щурясь от яркого света, – и впервые в жизни увидел солнце. На него невозможно было смотреть, глаза болели, но я пытался снова и снова, пока Александр, стоявший за моей спиной, не сказал:

– Это опасно, ты можешь испортить глаза. Вокруг много всего интересного, смотри вниз.

А внизу была улица. Обычная городская улица, какую я сто тысяч раз видел в фильмах. Это было волшебное зрелище – люди шли, разговаривали, смеялись, читали газеты, сидя на лавочках. Посмотрев налево, я узнал город – перепутать гигантскую краснокирпичную колокольню Богоявленского собора с другой достопримечательностью было невозможно. Я видел ее неоднократно, изучая историю советских городов. Я был в Казани.

Обернувшись, я попросил Александра подтвердить мою догадку. Он кивнул: да.

Александр сопровождал меня во время прогулок по городу только первую неделю. Он учил меня практическим навыкам существования среди людей – тому, с чем я был знаком только теоретически. Я учился покупать еду и одежду, выбирать нужные вещи и отфильтровывать ненужные; я узнал, как пользоваться такси, как ходить в кино, как смотреть на экспонаты в музеях. Всё это напоминало пробуждение воспоминаний – многое из этого я уже видел и знал, что когда-либо нечто произойдет и со мной. Боялся ли я людей? В принципе, нет. Меня немного поразило их количество – ведь за всю жизнь я общался всего лишь с парой десятков человек (и то с большинством – в раннем детстве).

На вторую неделю Александр отпустил меня в «свободное плавание». Я сам перекусывал в чебуречной, сам ходил по магазинам (мне выдали достаточно крупную сумму денег в новеньких купюрах разного достоинства), а в начале третьей недели съездил на два дня в Чебоксары – посмотреть другой город. Там я научился останавливаться в гостинице, а также познакомился – случайно – с местными хулиганами, которых, с позволения сказать, разложил по ржавым конструкциям детской площадки, на которой они меня отловили. Да, меня научили и драться.

В общем, я неожиданно легко включился в новую жизнь. Магия? Я ни разу ее не использовал, хотя иногда очень хотелось. Например, когда я сидел в кинотеатре, меня жутко раздражала девушка впереди, которая смотрела фильм раньше, а теперь громко обсуждала перипетии сюжета с соседкой. Кто-то сделал ей замечание, но она и внимания на него не обратила. Я мог бы заставить ее замолчать несколькими произнесенными шепотом словами – но сдержался.

Еще мне придумали имя. Точнее, Александр сообщил мне: теперь тебя зовут Семён Черкасов. На это имя были оформлены все необходимые документы. Сам для себя я остался Сёмкой – собственно, имя «Семён» было выбрано именно из соображений схожести с моим номером-кличкой.

Через месяц праздной жизни (хотя меня интересовало всё вокруг, и не было ни одной свободной минуты – можно ли называть это праздностью?) я встретил в парке девушку, чем-то похожую и на Анну, и на Эльзу. Я бы никогда не решился с ней заговорить – напомню, что двенадцать лет нелюдимости так просто не изживаются, – но она заговорила со мной сама, спросив дорогу к университету. Я как раз шел домой, и некоторое время нам было по дороге. Она оказалась болтливой, я же отделывался односложными ответами и хмыканием; похоже, ее мой стиль общения не смущал. В общем, когда нашим дорогам пришла пора расходиться, я уже знал ее телефон, а она – мой.

Она и позвонила первой – через два дня, а потом у нас завязались отношения – я получил на это молчаливое разрешение Александра. Ее звали Настя, у нее были смешные полные щеки, вздернутый нос и всегда смеющиеся глаза. Самое интересное, что я, совершенно неспособный вспомнить внешность Анны, прекрасно осознавал, как они похожи. Я просто знал, что в Насте ищу именно Анну. И нахожу.

Потом она переехала ко мне. Александр всё меньше и меньше появлялся в моей жизни, и однажды я задал ему откровенный вопрос: зачем всё это было нужно? Для чего меня готовили? Я думал, что сразу пойму это по выходе из заключения, но оказалось, что я просто живу, меня снабжают деньгами и больше ничему не учат. Тогда Александр сказал:

– Раз ты задал этот вопрос, можно и продолжить.

Продолжением стала прикладная магия, связанная с воздействием на людей. Работу с неодушевленными предметами я освоил в полной мере, люди же оказались значительно более сложной материей. Их нельзя было заклясть словами или заставить что-либо сделать телекинетическим методом. Каждый человек был уникален, к нему требовался особый подход. Например, чтобы заставить сидящего на скамейке мужчину встать и перебраться на другую скамейку, недостаточно было просто отдать ему приказ. Нужно было развести определенные вещества в определенной пропорции, окропить точку старта и финальную точку движения, затем произвести целый ряд хитроумных пассов, напоминающих макабрические пируэты колдунов из старых фильмов, плюс заведомо начертить рисунок-алгоритм требуемого действия. И всё нужно сделать так, чтобы объект не заметил.

При этом никогда нельзя быть уверенным в успехе на сто процентов. Маг мог неправильно «прочесть» человека, ошибиться в действиях или заклинаниях. Гораздо более серьезной помехой могло стать то, что Александр называл «тьмой».

– Тьма, – говорил он, – это неуправляемый элемент зла, существующий в каждом из нас при рождении и нарастающий со временем – в зависимости от условий существования. Законы развития тьмы до сих пор не изучены, – объяснял учитель, – никаких четких зависимостей не обнаружено. Тьма чаще развивается в людях обеспеченных и власть имущих, но в низах общества ее тоже хватает; тьма цепляется за детей и взрослых, за мужчин и женщин, за растущих в идеальных семьях и за отпрысков алкашей. Нет ни системы, ни исключений. Тьма – это то, что мы, маги, не можем контролировать.

Он научил меня видеть тьму в людях, чувствовать ее количество и оценивать собственные возможности. Вам может показаться, что я сгущаю краски, и вы будете правы. На самом деле тьмы было очень мало. Всего трижды за последующие два года я встречал людей, тьма внутри которых могла хоть сколько-нибудь повлиять на их поведение и подконтрольность моим заклинаниям. Эти мизерные трещины я умело обходил и неизменно сообщал о них Александру, который хотел знать о каждой капле тьмы в окружающем мире.

– Когда-то, – рассказывал он, – вокруг была сплошная тьма – или зло, если можно охарактеризовать это явление подобным словом, вместившим в себя за короткую историю человечества слишком много лжи. Злом в средневековье называли даже медицину, не говоря уже о магии, которая испокон веков считалась чем-то запретным. А тьма – это новое слово. Тьма – это то, что заставляет человека сплюнуть в собственном подъезде, нахамить незнакомцу, бросить окурок в траву или расписать дорожный знак краской из баллончика. Тьма – это то, что вынуждает строить уродливые серые заборы, сносить старинные здания, прокладывать дороги по лесам или грабить старушек на темных улицах. Тьма лишает человека даже зачатков уважения к себе подобному.

К слову, существование тьмы также было одной из причин моей изоляции. Я не должен был запачкаться.

Тем временем мы расстались с Настей. Для меня это было довольно болезненно, поскольку она ушла к другому мужчине, сообщив мне об этом лишь в самую последнюю минуту. Что я мог сделать? Ничего. Я не умолял ее остаться, а просто смотрел в окно на синее безоблачное небо и ощущал внутри себя совершенную пустоту. Александр, комментируя произошедшее, сказал:

– Это один из источников тьмы, Сёмка. Запомни это. Сейчас в тебе тоже появились ее крупицы, но они рассеются со временем.

– А если не рассеются? – спросил я.

Александр улыбнулся:

– Всё будет хорошо, поверь мне.

Вот тогда-то я и задал самый важный вопрос: куда исчезает тьма?

 

3

Позже я понял, что Настя была прямым продолжением Анны и Эльзы – подброшенной мне девушкой, в которую я должен был влюбиться. Более того, я понял цели моих невидимых попечителей: все они должны были быть именно такими, похожими, темноволосыми, одного типа. Меня приучали любить определенных женщин.

В тот день мы с Александром долго ехали по захолустью, от Казани на север, мимо Больших Ключей в Марийскую АССР, к поселку Морки. Не доезжая до последнего примерно двадцать километров, мы свернули в лес на едва заметную дорогу, подходящую только для серьезных внедорожников (впрочем, модифицированная «Нива» Александра легко преодолевала подобные препятствия). Через некоторое время дорога стала чуть лучше, а позже на ней появился асфальт – старый, разбитый, но все-таки символизирующий какую-никакую цивилизацию. На мои вопросы о том, куда мы направляемся, Александр не отвечал, всякий раз переводя разговор на другую тему.

Мы остановились на большой поляне, покрытой сочной зеленой травой. Дорога здесь заканчивалась, как заканчиваются порой рельсы в городах, где сокращается трамвайная сеть. Просто есть дорога, а через несколько метров – нет дороги.

Александр вышел из машины, я – за ним. Он направился к деревьям и зашел за старый, огромный, три человека не обхватят, дуб. Когда я обошел ствол, Александра я не увидел и лишь через несколько секунд понял, куда он пропал. Ствол был – или полностью, или частично – фальшивым, и в нем скрывалась дверь, позволяющая человеку пройти внутрь дерева. Я шагнул во тьму.

Примерно полминуты я спускался по узкой лесенке, а затем оказался в достаточно широком коридоре, освещенном белыми больничными лампами. Александр ждал меня там. Он жестом показал: пошли дальше.

Помещения, которые мы проходили, напоминали обыкновенное госучреждение вроде райисполкома. Коридоры, иногда – комнатки ожидания с диванами и какими-то растениями («фикусами», подумал я, хотя не знал, как выглядит настоящий фикус), двери с номерами и табличками. Дважды мы встречали торопящихся куда-то людей: женщину со стопкой папок и мужчину в белом халате. Через некоторое время мы уткнулись в большую металлическую дверь без всяких обозначений. Около нее в стеклянной будке сидел мужчина в форме, видимо, охранник. Увидев нас, он нажал на кнопку, и дверь открылась.

За ней была шлюзовая камера, еще одна стальная дверь и, наконец, красивая деревянная дверь с медной бычьей головой, удерживающей в ноздрях молоточек. Я узнал эту дверь даже снаружи, хотя двенадцать лет видел ее только с другой стороны. Когда Александр открыл ее, я окончательно убедился: мы снова были в моей темнице, только сейчас она пустовала – не было разбросанных вещей, не было местами запачканных стен и пола, не было следов жизни.

Александр сделал приглашающий жест. Я покачал головой.

– Ты это хотел мне показать? – спросил я.

– Нет.

– Тогда покажи мне то, ради чего мы приехали сюда, а воскрешать в памяти этот ад я не хочу.

Он кивнул:

– Я тебя понимаю.

Мы снова миновали шлюз и оказались в бесконечных коридорах. Я опять шел за Александром, мимо нас проносились какие-то люди, я разглядывал однообразные стены и редкие интерьерные картинки абстрактного характера. Через некоторое время я понял, что проходящие мимо не просто минуют нас как случайных посетителей. Они приостанавливались, пристально меня разглядывая, и я никак не мог понять, какие чувства они испытывают ко мне – благоговение или страх, восхищение или ненависть. Когда я начал размышлять об этом, мы уже пришли.

И снова железная дверь, и снова шлюз, схожий с тем, что мы миновали, входя в мою бывшую «квартиру». Правда, вторая шлюзовая камера работала в полной мере: с потолка распылялась какая-то невкусная пахнущая субстанция. Я закрыл глаза.

– Обеззараживание, – пояснил Александр.

Когда процесс завершился, открылась внутренняя дверь, за которой оказалась ведущая еще ниже винтовая лестница – но в противоположность виденным мной ранее лестницам подобного типа весьма широкая: в ряд по ней смогли бы пройти шесть-семь человек. К слову, минуя шлюзовую камеру, я заметил, что обе ее стены имели толщину не меньше метра, как в серьезном бомбоубежище.

Мы спустились еще, вероятно, метров на двадцать, и уткнулись в очередную дверь – деревянную, резную, очень дорогую, с инкрустацией, по-видимому, из драгоценных камней, и тяжелой поблекшей от времени рукоятью. Александр отпер ее ключом, извлеченным из кармана и пристегнутым к брючному ремню цепочкой. Мы оказались в небольшой комнате. Справа было нечто вроде пустого гардероба с деревянными вешалками, а слева – трюмо.

– Комната, куда мы сейчас зайдем, – сказал Александр, – святая святых. Ты увидишь там спящую женщину и сложный аппарат, подведенный к ее телу. Ни в коем случае ничего не касайся. Безусловно, всё изолировано, но субстанция, поддерживающая в ней жизнь, столь сильна в плане энергетического наполнения, что ты можешь пострадать даже в том случае, если одна миллиардная ее доля просочится наружу через какую-нибудь неучтенную щель. Нет, – спохватился он, – щелей там, конечно, нет, но меры предосторожности не бывают чрезмерными.

Святая святых представляла собой огромный зал с каменным полом, богато украшенный изысканными шпалерами и витыми канделябрами. За годы, проведенные впоследствии в этом зале, я изучил до мелочей все его украшения, каждый квадратный миллиметр его пола, каждую царапину на камне или выдернутую из шпалеры ниточку. Но когда я попал сюда в первый раз, ничто не могло привлечь моего внимания, помимо странной техногенно-магической композиции, размещенной на постаменте в центре помещения.

Я читал сказку о мертвой царевне и семи богатырях и хорошо представлял, как должна выглядеть юная девушка в хрустальном гробу, – но никогда, никогда я не предполагал, что подобное может существовать в действительности, и сказки в какой-то диковинной мере отражают реальность. Посреди зала стояло нечто вроде закрытого гроба из толстого полупрозрачного материала – не стекла, а каких-то кристаллов или, возможно, янтаря. Если подойти ближе, можно было рассмотреть содержимое ящика. Внутри лежала девушка.

Она была красива. Скорее всего, я подумал об этом, поскольку девушка принадлежала к тому самому типу, к какому меня приучали многие годы: курносая, с темными волосами, щекастая. Одета она была безлико, в серый комбинезон, под который уходили многочисленные питательные и отводные трубки. Их наружные концы терялись где-то под потолком, уходя наверх, к сводам.

– Кто это? – спросил я.

– Это хранилище, – ответил Александр.

– Я имею в виду, кто она, – пояснил я, полагая, что Александр характеризует помещение, а не человека.

– Она и есть хранилище, – сказал он. – Вся тьма, которая появляется наверху, зарождается в людях, пытается выплеснуться наружу, приходит сюда.

– Вся тьма?

– Да, вся. Это уникальная способность, – продолжил он, – концентрировать в себе бесконечное количество тьмы и при этом не сходить с ума, не страдать, не разлагаться заживо. Это твоя королева, наша королева. На ней держится мир. Она спит, но если она умрет, тьма заполонит поверхность Земли, и начнутся войны, придут страдания, мир станет так же несправедлив и жесток, как это было до появления первой королевы.

Александр сел в кресло, стоящее у стены, и пригласил меня занять соседнее.

– Теперь я расскажу тебе всё, – сказал он, – и покажу.

Перед нами возник магический экран, вызванный Александром, и я погрузился в прошлое.

Тьма была всегда. Всегда были жестокие правители, подлые министры, убийцы, воры, взяточники, доносчики, хамы, свиньи, шлюхи и сутенеры, идиоты и мрази. Чистота проигрывала. Порой появлялись люди, переполненные тьмой настолько, что она выхлестывала наружу, порождая чудовищные катаклизмы – к таким относилась, например, Вторая мировая война, война во Вьетнаме и, конечно, введение советских войск в Афганистан, очередной выплеск тьмы, происходящий здесь и сейчас. Впрочем, Вторая мировая стала хорошей инъекцией для Европы – она поглотила и переварила такое количество тьмы, что мир постепенно начал приходить в равновесное состояние, и к 1980-м появились целые государства, в которых тьмы было меньше, чем всего остального.

Жаль только, что никакой противоположной субстанции – «света» – не существовало. Тьма отступала, если сердце и разум человека сосуществовали в гармонии и стремились созидать, а не разрушать. Хотя равновесие тоже было иллюзией: система, в которой достигается точка баланса, рано или поздно скатывается во тьму. Иногда тьма накрывала целые государства – Иран, Саудовскую Аравию, Афганистан, Ирак, Мьянму. И – СССР. Обывателю тьма не видна. Ему кажется, что человек – злой, пустой, глупый, но первопричина остается за кадром. А магу – видна.

Сорок три года назад магическое сообщество обнаружило, что существуют бездонные люди, способные поглощать тьму в любых количествах, точно она проваливается в великое ничто, скрытое под бренной оболочкой. Всегда – женщины. Всегда – молодые. Так появилась королева.

Она не была добровольцем. Ее просто обездвижили и подключили к первому – собранному тогда на коленке – концентратору тьмы. Есть нечто, привлекающее тьму; в основном это «манки» магического свойства. Концентратор – это структура, полностью собранная из таких манков, а венцом системы стала королева. Женщина, лежащая в вечной коме и принимающая в себя потоки тьмы.

– Однажды, – сказал Александр, – ее придется сменить.

Я спросил, почему, и Александр объяснил, что в последнее время не вся тьма, поступающая в концентратор, поглощается, часть ее отторгается телом королевы – и потому я замечал отголоски тьмы во внешнем мире, потому Афганская война все-таки началась, несмотря на все усилия.

– Значит, – подытожил он, – у бездонных людей тоже есть свой предел.

– Вы отпустите ее? – спросил я.

– Нет, – сказал он.

– Убьете?

– Нет.

– А что?

– Ее переведут в нижнее хранилище и подключат к системам жизнеобеспечения. Если ее отпустить, она рано или поздно состарится и умрет, а ее смерть приведет к освобождению тьмы, накопленной внутри. Ты представляешь, что тогда будет? Представляешь, что ждет мир, который сорок лет очищали от скверны, складывая ее в одном месте, – а теперь всё зло, скопившееся за эти годы, выйдет наружу?

Да, я представлял. Или нет, не представлял. Я никогда не видел апокалипсиса и не знал, с чем его сравнить.

На самом деле Александр рассказывал гораздо дольше, останавливаясь на технических подробностях создания концентратора, на биологии королевы и природе ее способностей (впрочем, совершенно неизученной), но я не хочу углубляться в технические дебри. Слушая Александра, я понял, что концентратор – это торжество науки и магии как единой системы. Впрочем, такая формулировка тоже не совсем верна, поскольку магия – это тоже наука, просто находится она на другой чаше весов.

Но Александр так и не ответил на самый главный вопрос: зачем нужен я? Почувствовав мое нетерпение, он поднял руку – и из темноты в дальнем конце помещения, из – фигурально выражаясь – тьмы вышел человек с иссеченным морщинами и складками лицом.

– Это хранитель, – сказал Александр.

 

4

Впервые она очнулась лишь через полгода моих еженощных сражений. Я сидел – обессиленный и опустошенный, едва оставленный призраками, – когда позади раздался женский голос. Я вздрогнул от страха и обернулся. Королева лежала под своим хрустальным покровом, но голова ее была повернута в мою сторону, и она осмысленно рассматривала меня через искажающий видимость хрусталь.

– Как тебя зовут? – спросила она. Как ни странно, звук был слышен отчетливо.

Я назвался. Она чуть улыбнулась – самыми краешками губ – и вернула голову в изначальное положение. Я, изумленный, подошел ближе и присмотрелся к ней. Она выглядела как обычно – бледное лицо, тонкие черты, черные волосы, глаза закрыты.

– Королева, – окликнул я.

Она, не открывая глаз, ответила:

– Я не могу долго. Завтра.

И уснула.

Так начались наши бесконечные диалоги, подобные шахматной партии по переписке, когда следующего хода приходится ждать неделями. Обычно она просыпалась буквально на несколько минут, и сил ей хватало лишь на то, чтобы обменяться со мной тремя-четырьмя фразами.

Предыдущий хранитель умер через шесть дней после того, как я занял его место. Об этом мне рассказал Александр. И еще он рассказал, что моего преемника уже готовят, точнее – преемников. Из предыдущего помета (он так и сказал: «помета») лишь один оказался достойным, и это очень плохо, потому что у меня нет страхующего. Если со мной что-либо случится, тьма сломает королеву. У старика до меня был страхующий, но он умер за несколько дней до моего прибытия в тайный комплекс.

– Они были связаны, как близнецы, – пояснил Александр. – Мы ждали смерти одного из них, чтобы тут же привезти тебя.

Концентратор оказался единственным местом на Земле, где тьма приобретала материальное обличие. Ее количество вокруг королевы зашкаливало за все возможные пределы, и этого количества хватало, чтобы открыть какое-то новое измерение, портал, ворота, я не знаю, как это назвать, откуда появлялись призраки. Их атаки происходили быстро и точно по расписанию. Я знал, что днем могу спокойно спать, но в промежутке от половины пятого до восьми утра они появлялись в обязательном порядке. И я каждый день выполнял одну и ту же рутинную процедуру, сдерживая тьму. Когда я спросил Александра, что будет, если она прорвется, он ответил:

– Королева не выдержит. Она поглощает тьму снаружи, но не сможет сдержать обратный поток, если ей не помогать. Храни свою королеву.

Моя жизнь превратилась в сражение по расписанию. Встать, совершить все необходимые процедуры, отбить атаку призраков, поговорить с королевой, спать, бодрствовать, снова спать, встать – и дальше по кругу. Разговоры с королевой в этом замкнутом мирке стали удивительной отдушиной, моей тайной, хотя я не мог на все сто быть уверенным, что Александр ничего не знает.

Безусловно, в комплексе работали десятки людей – маги-техники, обслуживающий персонал концентратора, нянечки и учителя, охрана и руководство. Александр был высшим магом комплекса – номинально директорскую должность занимал другой человек, но я никогда его не видел и полагал, что последнее слово всегда остается за Александром.

С предыдущим хранителем королева не говорила. Когда она впервые проснулась, он был уже стар, и она просто смотрела на его морщинистое лицо, пытаясь понять, что с ней происходит. Старик ничего не заметил. Когда появился я, она решилась.

Помнила ли она свое прошлое? Смутно. Когда ее нашли, ей было девятнадцать лет. Она жила в детском доме, была забитым и жалким ребенком, детство в ее воспоминаниях – это побои, старые и грязные игрушки, крики воспитательниц, поношенная одежда. Она ходила в школу для умственно отсталых (она объясняла это совершенно другими терминами, потому что ее словарный запас составлял едва ли несколько сотен слов), но не окончила ее, а отправилась прямиком в интернат, где при самом естественном раскладе должна была пройти вся ее оставшаяся жизнь. За девятнадцать лет ее существования наверху не произошло ровным счетом ничего примечательного. Она рассказала две истории из своего прошлого, и я ужаснулся тому, как она жила, если именно эти истории вызывали у нее светлые воспоминания.

Первая была связана с потрепанным одноглазым медведем (я долго не мог понять, о чем речь, потому что она называла его исключительно по имени – Леопольд; я был уверен, что подразумевается мультяшный кот). Медведь достался ей примерно в шестилетнем возрасте и исчез спустя год; как рассказала королева, он уехал на большой машине смотреть мир. Насколько я понял, эта машина – мусоровоз.

Второе светлое воспоминание королевы было о… киви. Кто-то подарил ей этот тропический фрукт, она не знала, как его есть, и вгрызалась прямо в волосатую оболочку, а воспитательница смотрела на нее с умилением. Было вкусно, хотя кожица и застревала в зубах. Вот и всё. Прочие воспоминания – побои, плач, серость, пустота.

Диалоги наши происходили примерно так. Когда я, обессиленный после очередного нашествия тьмы, прислонялся спиной к ее саркофагу, она говорила несколько слов, обычно начиная фразу с моего имени. Например: «Сёмка, ты когда-нибудь пробовал клубнику?» Я отвечал: «Да». Она просила описать ее вкус. Я кратко, в нескольких предложениях, описывал. Она не всегда понимала все слова, но слушала внимательно. Потом она пыталась рассказать что-нибудь в ответ, но рассказывать было практически нечего, и она быстро засыпала снова.

Не думайте, что я проводил в зале всё время. Нет, что вы, это было не тюрьмой, а работой. После каждой атаки я засыпал примерно до часу дня, затем бодрствовал до девяти вечера, затем снова спал – уже непосредственно в зале – и, наконец, просыпался, чтобы отразить очередное нападение. Впрочем, это было сложно назвать сражением. Я держал руку в черепашьем знаке и чувствовал, как сгущается тьма; руку безумно хотелось разжать, но я не позволял тьме перевесить собственную волю.

Я мог уезжать из подземного комплекса, но мне рекомендовали этого не делать, потому что у меня не было сменщика, и если бы со мной что-нибудь случилось во внешнем мире, королеву некому было бы прикрыть.

Однажды я задал Александру вопрос:

– А другие маги? Они что – не могут? А ты сам?

Он покачал головой:

– Нет. Мы знаем методику отражения атаки, но если я повторю все те же действия, что еженощно делаешь ты, тьма прорвется. Потому что – мы это уже проходили – каждый человек уникален, у каждого свои индивидуальные свойства, и это касается, помимо всех прочих, людей с магическими способностями. Только ты. И тот, кого сейчас воспитывают тебе на смену. И его близнец. Но они будут готовы в лучшем случае через десять лет. Ты один, Сёмка.

И я хранил. Я набирал воду из естественного ручья, протекавшего под комплексом, сластил ее, рисовал знаки и шептал заклинания. Тьма непрерывно текла из внешнего мира внутрь моей королевы, а я оберегал ее от физических проявлений этого безумия. Меня обещали сменить, как только новый хранитель будет готов.

– Ты выйдешь отсюда еще молодым человеком, – говорил Александр, – предыдущий хранитель был первым, и он добровольно принял многолетнее затворничество, поскольку мы занимались поисками новых подобных вам – и твоим воспитанием. Кроме того, первые хранители работали парой, подменяя друг друга.

Гораздо позже, через полтора года моей странной работы, я понял, зачем нужны были Анна, Эльза и Настя (и как раз догадался о том, что последняя тоже была подсадной уткой). Я понял это разумом – но с сердцем ничего поделать уже не мог, потому что моя королева была такой же – черноволосой, черноглазой, курносой, с круглым, милым личиком. Они хотели, понял я, чтобы я влюбился в королеву, чтобы рутинная работа превратилась для меня в дело первостепенной, сердечной важности. Они добились своего. Да, добились.

В один из дней я твердо осознал, что люблю мою королеву – такой, какая она есть.

 

5

Пять минут в день, двенадцать лет. Триста шестьдесят пять часов, пятнадцать суток непрерывных разговоров. Я рассказывал ей о мире, она слушала и рассказывала о том, что чувствует. Впрочем, она почти ничего не чувствовала. Парализованная ниже шеи, она не могла пошевелиться. Только повороты головы и движения губ. Теоретически она вообще не должна была просыпаться – просто что-то пошло не так.

Я рассказывал ей о городах, которых никогда не видел, об удивительных машинах, о других людях, и с каждым моим рассказом ей становилось хуже. Не физически, нет. Просто она впервые осознавала, чего лишена. Она была вовсе не такой отсталой, какой могла показаться с самого начала, нет. В том, как искаженно сформировалось ее сознание, в первую очередь виновата чудовищная система воспитательных домов и школ-интернатов, окончательно пришедшая в упадок в семидесятые.

Александра я видел редко, впрочем, как и остальной персонал. Я был избранным и находился на особом положении. Меня не допускали к детям, из которых готовили моих преемников, хотя я мог рассказать им много интересного. Я не очень-то и рвался, осознавая правоту Александра, – ведь он сделал из меня хорошего хранителя, верного своему посту вот уже двенадцать лет.

В один прекрасный день он вызвал меня к себе и сказал, что ровно через два месяца я буду свободен: мой преемник готов принять пост. С одной стороны, я обрадовался, с другой – осознал, что после отъезда никогда более не увижу свою королеву. Но я хорошо умел переживать утраты – и подавил в себе горечь разлуки. Я буду свободным – именно эта мысль заняла главное место в моем сознании. Приближался «час Ч», а я становился, как ни странно, всё более спокойным. Я не знал, как сказать королеве, что мое место займет другой человек (или даже люди). Но я без всяких волнений откладывал этот трудный разговор на потом, до лучших времен. А оставалось до них уже менее двух месяцев.

Нельзя сказать, что переломного момента не было. Просто он развалился на две независимые части, растянулся во времени. «Составной переломный момент» – можно ли так сказать? Можно. Первой составляющей был тот самый разговор с Александром, из которого я узнал, что королеву сменят. До смены оставалось немного времени, поскольку тело королевы отторгало всё больше и больше тьмы. Оно просто переполнялось.

Но не это сломало меня. Dura lex sed lex, и ради спасения мира я готов был пожертвовать собой, не говоря уже о своих жалких чувствах к умственно отсталой воспитаннице детского дома, тем более что о ее дальнейшей судьбе я знал всегда. Сломал меня диалог с самой королевой – один из последних.

Я отбил очередную атаку призраков тьмы – с каждым разом они становились чуть-чуть сильнее, видимо, запасы королевы и в самом деле были на исходе. А потом она спросила меня – наивно, по-детски:

– Так будет всегда?

«Я всегда буду лежать тут, просыпаться ежедневно и смотреть через янтарный экран на серый каменный потолок?» – она имела в виду именно это. И я ответил:

– Да. Ты всегда будешь находиться в таком состоянии. Вечность. Ты и сама знаешь об этом.

И тогда она сказала:

– Они не отпустят меня, отпусти ты. Ты же можешь, правда?

Самое страшное, что я – мог. Это было так просто. Так легко. Достаточно опустить руку, разжать черепаший знак и дождаться тьмы. Не охранить, не спасти, не сберечь. И тогда моя королева обретет долгожданный покой – а мир канет во тьму.

Они зря привели ко мне Анну. И Эльзу. И Настю. Они зря добивались того, чтобы я любил королеву. Они не поняли самого главного: только любящий может отпустить.

Сегодня последняя моя ночь в роли хранителя. Завтра мне на смену придет другой, а через несколько недель здесь появится новая королева. Шестнадцать лет, светлое дитя, обреченное на вечную жизнь в бескрайней пустоте. И ее новый хранитель, который состарится рядом с ней. И еще один. И, возможно, еще один, пока тело ее не переполнится тьмой, чтобы уступить место новой королеве.

В четыре часа я начинаю готовиться. Черчу условный узор, тщательно вывожу символы. Произношу предварительные слова и брызгаю на саркофаг моей королевы сладкой водой из подземного ручья. Ее зрачки шевелятся под веками, но она не просыпается.

И всё. Больше ничего не нужно. Когда они придут…

Я не знаю, что сделаю, когда они придут. Я обращаюсь к вам – тем, кто переживет апокалипсис, если я решу его инициировать.

Я обращаюсь к вам за советом, который вы не сможете мне дать. Как мне поступить? Отпустить ли ее, подарить ли ей смерть – это всепоглощающее прощение, нежную колыбель, лекарство от всех болезней? Погибнуть ли самому, когда бессчетные орды тьмы вырвутся из ее хрупкого тела и сотрут весь этот комплекс, весь этот лес, всю эту страну, весь этот мир? Или все-таки поднять руку и запретить призракам тьмы вход? Закрыть дверь в очередной, тысячный раз? Они уже приближаются, и я чувствую тепло в груди – верный вестник их появления. И я по-прежнему не знаю ответа.

Я знаю лишь одно. Чем бы я не пожертвовал, чем бы не поступился, какое решение бы не принял – мой выбор в любом случае будет верным.

 

Андрей Дашков

Ночной звонок

– Надеюсь, тема вас не смущает? – спросил профессор Самарин у свежеиспеченной аспирантки Антонины Шестаковой, не без лукавства взглянув на нее поверх очков.

В вопросе сквозила легкая ирония, за которой, похоже, скрывались симпатия и сожаление о давно минувшей молодости. Где твои семнадцать лет, как пел Владимир Высоцкий, которого обожал папа Антонины. Сама она папиного увлечения не разделяла, но кое-какие шершавые фразочки запали в память и то и дело всплывали – к месту и не к месту. Вот и сейчас ей пришлось сделать определенное усилие, чтобы выглядеть посерьезнее. Самарин Антонине нравился. Уютный такой дедуля, без пафоса, и в то же время достаточно заслуженный, чтобы ни у кого не возникло искушения вести себя фамильярно или легкомысленно.

– Нет, – ответила она четко, и это была чистая правда.

Антонина – дипломированный филолог, комсомолка, не спортсменка, но, вне всякого сомнения, особа приятной наружности – отличалась практичностью, здравомыслием и целеустремленностью. Рожденная и прожившая двадцать два года в спальном районе областного центра, среди одинаковых панельных пятиэтажек, она хотела от жизни чуть большего, чем работа с восьми до пяти по будням, стирка белья в прачечной «Чайка» по субботам и вечерний сеанс в кинотеатре «Салют» по воскресеньям. Родители, работавшие инженерами на тракторостроительном заводе, воспитали ее скромной, аккуратной и правильной. Правда, был непродолжительный период «неправильности», когда она училась в старших классах школы, – повзрослев, слегка отбилась от рук и попала под влияние покуривавших и погуливавших подруг, – однако врожденная осторожность и родительский контроль удержали ее от необратимых шагов, а затем она поступила в университет и угодила в совсем другую среду, манившую чем-то куда более интересным и долгоиграющим, нежели перекуры в подвале, наспех употребленное дешевое вино и танцы-обжиманцы с подвыпившими одноклассниками под музыку вокально-инструментального ансамбля «Поющие гитары». В стенах двухсотлетнего университета она сразу ощутила дух традиции, культуры, основательности и многого другого, к чему инстинктивно тянулась ее малоискушенная душа. Училась она увлеченно, с желанием, и не позволяла мимолетным «любовям» совратить себя с пути истинного. Посему девственность соблюлась как-то сама собой, а что касается филологии, перспективы у Антонины сейчас были самые радужные.

Тема предстоящей работы ее не то что не смущала, а наоборот – казалась нестандартной и многообещающей. Эпитафии. Почему нет? К смерти Антонина относилась с животным оптимизмом здоровой, не болевшей ничем серьезным и не терявшей близких двадцатидвухлетней девушки: как к облачку на горизонте. Если смотреть в другом направлении, то можно и не замечать. Смерть словно отсутствовала – пока. Это был неписаный договор о ненападении, заключенный на ближайшие (Антонина все-таки была реалисткой) лет пятьдесят. Когда тебе двадцать два, пятьдесят лет – целая вечность. Тут даже до конца века – половина вечности. На столь долгий срок Антонина не имела четких планов, однако лелеяла в себе что-то вроде сладостного ожидания грядущего, в котором нет места серости и обывательской ограниченности. Может, даже – чем черт не шутит? – достигнув определенного положения, она будет ездить в заграничные командировки, увидит другие страны, познакомится с гораздо более интересными людьми, чем ее милые, добрые, но, увы, скучные родители, давно смирившиеся с судьбой и безропотно принявшие рутину одинаковых, как отпечатки копыт, проживаемых лет.

Так что сомневаться ей было не в чем, да и смущаться не от чего.

– Замечательно, – сказал Самарин. – Тогда приступайте. Послезавтра покажете мне план, а я вам подброшу кое-что из литературы.

Они расстались, вполне довольные друг другом. Проводив взглядом ее ладную фигурку, увенчанную головкой с модной стрижкой «сессон», профессор вздохнул, снял трубку городского телефона и набрал шестизначный номер.

Антонина не теряла времени даром. Несмотря на прекрасную погоду – стоял сухой теплый сентябрь, и грустноватое солнце намекало в унисон с Арсением Тарковским, что «вот и лето прошло», – итак, несмотря на погоду, она засела в научной библиотеке, где недавно получила доступ к спецхрану, и начала подбирать материал по теме. Его оказалось немного, что, в общем, соответствовало ее интуитивным ожиданиям. Почти повальный атеизм и главное завоевание – уверенность в завтрашнем дне – не располагали к изучению эпитафий, не говоря уже о более серьезных проявлениях некро- и тафофилии. Похоже, как и здравомыслящая Антонина Шестакова, самая передовая часть прогрессивного человечества считала смерть досадным, хоть и неизбежным проявлением индивидуализма, каковое проявление не следовало усугублять излишним к нему вниманием.

Что же, Антонина готова была достойно принять и этот вызов. Она не из тех, кто опускает руки, наткнувшись на первые трудности, тем более что эти трудности казались ей смехотворными.

Через день состоялась новая встреча с Самариным. Тот счел подготовленный ею план вполне состоятельным. Дополнил, уточнил, посоветовал. Не забыл своего обещания, вручил пару книжек, по всей видимости, из собственного собрания; одну из них весьма старую и редкую – малоизвестную в СССР «Spoon River Anthology» Эдгара Ли Мастерса, первое американское издание 1915 года. При этом заметил: «Ссылаться не стоит, но для общего развития пригодится». Антонина поняла, что ей оказано доверие, и прониклась к профессору чувством почти благоговейным.

Они обсудили примерный список прочей литературы. Тут она и сообщила о своих изысканиях и не самом богатом улове. Как ей показалось, Самарин взирал на нее одобрительно – не каждый его аспирант развивал столь бурную деятельность с самого начала. Немного подумав, он спросил:

– Хотите познакомиться с моим коллегой, профессором Воробьевым? Он гораздо старше меня и редко покидает свою берлогу, однако, уверен, с удовольствием проконсультирует вас у себя дома.

Антонина была несколько озадачена. Понятиям о «приличиях» ее приучили следовать неукоснительно, однако после недолгих колебаний она решила, что при данных обстоятельствах не будет ничего предосудительного в деловом визите к глубокому старику. Представим, например, что она – участковый терапевт…

– Если вы считаете, что это удобно и я не побеспокою…

– Да-да, вполне удобно и чрезвычайно полезно. Поверьте, лучшего специалиста по интересующему вас вопросу вы не найдете. Кроме того, у Демьяна Сергеевича наверняка найдется кое-что уникальное из, так сказать, личных запасов. И не волнуйтесь – он любит молодежь.

Значит, Демьян Сергеевич. За время учебы Антонина услышала немало имен научных светил и авторитетов, однако профессора Воробьева среди них не было. Впрочем, это лишь доказывало, как мало она знает и как далека от олимпа.

Самарин при ней позвонил, договорился и сообщил, что «коллега» примет ее сегодня же в семь вечера. Антонину это устраивало, ибо давало повод отделаться от настойчивых приглашений одного женатого факультетского преподавателя, с которым она твердо решила держаться в рамках вежливости, а то ведь еще неизвестно, как жизнь сложится…

С чувством планомерно выполняемого долга она распрощалась с Самариным, после чего перекусила в буфете, вышла из университета и неспешно двинулась в сторону ближайшей станции недавно пущенного метро. До условленной встречи с подругой Наташей оставалось двадцать минут. Антонина побродила по универмагу – очередей не было, значит, и делать тут нечего. Постояла возле выхода из станции. Длинноволосый молодой человек, одетый в майку и сильно потертые джинсы, пытался пригласить ее к себе «на хату» и не понимал, почему неотразимый аргумент в виде нового пласта «Пинк Флойд» не произвел на нее ни малейшего впечатления. Тут весьма кстати появилась Наташка, девица боевая и не отягощенная интеллигентскими замашками. Волосатик был послан в задницу, а хихикающие подружки устремились в стоявшее посреди парка кафе «Кристалл», где взяли по громадной порции мороженого и предались чревоугодию и болтовне.

Потом они погуляли по парку. Шахматисты, бабульки, коляски… Наташка, которая уже успела выскочить замуж и родить мальчика, развлекала Антонину комментариями по адресу встречных парней и попутно допытывалась, как она «обходится без мужика». Антонина отмахивалась: «Некогда», – но задумалась: может, с ней что-то не так? Может, она, что называется, холодная? Маленькие ночные секреты, неприличные сны, манипуляции в ванной и доверительные рассказы подруг – вот и весь ее опыт в той части жизни, которую многие полагают самой важной для женщины. Но разве она еще не слишком молода? Разве у нее не всё впереди? Как и все, кто так думает, она не знала, что однажды всё окажется позади, а день (или ночь), когда будет в самый раз, так и не наступит.

Домой она вернулась поздно. Как говорится, ноги сами нашли дорогу, а вот голова сильно отставала. Что-то было не так, понять бы еще – что именно. Перед дверью квартиры остановилась, начала рыться в сумочке в поисках ключа. Нащупала какие-то книги. И откуда они взялись? Ладно, сейчас не до того, потом разберемся. Вдруг что-то холодное схватило ее пальцы маленькими лапками. Антонина чуть не вскрикнула от неожиданности, выдернула руку. В ней был ключ – и ничего более. Сунула его в скважину, открыла дверь. Наконец, дома. Здесь всё привычно, знакомо, на своих местах. Пора бы успокоиться. Нет, все-таки что-то не так…

Мать, выглянув из кухни, посмотрела с укоризной – мол, могла бы и позвонить. Отец приник к «Спидоле», пытаясь расслышать «Голос Америки» сквозь завывания глушилок. В другой комнате засел младший брат с двумя друзьями – бренчали на гитаре и соревновались в подростковом идиотизме. Антонине хотелось… она сама не знала, чего ей хотелось. Остаться одной, забиться в тихий угол, побыстрее заснуть. А может, наоборот, сбежать куда-нибудь, где людно, мелькают чужие лица и некогда думать о том, для чего ей такая жизнь.

Она схватила с полки первую попавшуюся книгу – Чехова, как оказалось, – и попыталась читать, но не могла сосредоточиться. Всё отвлекало, включая нарастающий шум в собственной голове. Черт, а это еще откуда? Шум и вдобавок туман, сделавший странным, мутным и неузнаваемым всё прежде обычное – буквы, фразы, кровных родственников, ключ от двери… Кроме того, что-то случилось с памятью. Темное пятно застилало минувшие несколько часов. Были и другие пятна, скрывшие кое-что в ее прошлом, но беспокоившие меньше: по причине отдаленности во времени это могло забыться «само собой».

А как насчет того, что забыть невозможно, если ты, конечно, в здравом уме? Антонина чувствовала мучительную, прямо-таки зудящую уязвимость оттого, что не помнила, как и где провела вечер. И с кем. С Наташкой? Вряд ли. С Наташкой она попрощалась – это был едва ли не последний доступный стоп-кадр оборвавшегося фильма. Дальше – только чернота засвеченной пленки. Нет, не только. Изредка – вспышки, которые не подавали надежды, а вселяли необъяснимую растерянность и тревогу. Например, застывший в прыжке, сверкающий никелем олень. Или телефонная будка, из которой высовывается овечья морда. Что бы это значило?

Уже не пытаясь читать и зажмурившись, Антонина обнаружила в своем сознании, которое смахивало теперь на чужой пугающий город, незнакомые звуки, запахи, голоса, собственный шепот, вернувшийся тихим эхом, и – хуже всего – других обитателей. Оставаясь в темноте, за закрытыми веками, она рисковала сбежать от себя и навсегда затеряться там, откуда не возвращаются.

Она открыла глаза. Тусклый свет настольной лампы ослепил ее. Она дрожала, как в лихорадке. Под личинами родителей скрывались какие-то уродливые существа… не говоря уже о троих ублюдках в другой комнате. Что делает вот этот – скрюченный, притворяющийся отцом? Слушает голоса с того света? А эта, которая затаилась на кухне… где наточенные ножи… и лекарства в холодильнике… Может, варит отравленный кофе? На миг окатило холодом: откуда взялись эти мысли? Не иначе, ее посетили тени того, что загадочным образом стерлось из памяти. Или того, что стерли?

Но тут ее одолела усталость. Набросилась, будто тяжелое одеяло, повалила, окутала, придавила. Стало тепло и темно, почти уютно – если бы не попискивающие и разбегающиеся во все стороны спутницы страха. Но вот и они исчезли. Антонина забылась сном.

Утро было свежим и солнечным. За окном пели птицы. Явь деликатно проникла сквозь закрытые веки, позвала и вывела из темноты. Проснувшись, Антонина поняла, что лежит на своей кровати, одетая и укрытая пледом. Должно быть, отец перенес ее сюда. У противоположной стены спал брат. Всё казалось привычным и нормальным. Возможно, именно поэтому, по вопиющему контрасту, Антонина вдруг вспомнила часть того, что произошло с ней прошлым вечером. Воспоминания появлялись постепенно, словно поезд, выползающий из туннеля.

Сделалось тошно, словно ее облили помоями. Наверное, так чувствуют себя изнасилованные. А разве кто-то не изнасиловал ее память? И, может, не только память? Сжавшись в ожидании худшего, она прислушалась к ощущениям в низу живота. Боли не было. Для верности она сунула руку под платье и в трусики. Похоже, вчера ей повезло. Хотя что считать везением? Внезапно напомнил о себе мочевой пузырь, и Антонина устремилась в туалет. Опасаясь увидеть кровь, заглянула в унитаз. Убедилась, что крови нет, однако ее не покидало гнетущее чувство жертвы.

Был выходной день. Родители еще спали. Она закрылась на кухне, заварила крепкого грузинского чаю и при льющемся из окна солнечном свете наконец взглянула в глаза тому, что случилось.

Теперь всё обретало хотя бы частичную ясность. Даже не верилось, что ночью она не могла ничего вспомнить. Если бы Антонине было знакомо состояние сильного опьянения, она, вероятно, усмотрела бы некоторое сходство. Но тут было нечто другое. Результат действия какого-то лекарства – только не из тех, что лечат. А дал его ей тот лощеный красавчик, добавил в кофе… Нет, тогда уж по порядку. Она заставила себя вернуться в своих воспоминаниях немного назад.

Итак, ровно в семь (Антонина сверилась с циферблатом своей «Чайки») она вошла в подъезд четырехэтажной «сталинки», стоящей в тихом центре, то есть там, где сама очень хотела бы жить. В ее спальном районе, помимо убогой архитектуры, преобладали физиономии лимитчиков и представителей потомственного пролетариата, здесь же чаще попадались лица поинтеллигентнее, а улицы отдавали какой-никакой историей.

Она поднялась по широкой лестнице с дубовыми перилами, задержалась на промежуточной площадке возле окна, достала зеркальце, придирчиво оглядела себя и припудрила лицо. Губы красить не стала, чтобы профессор не принял ее за вертихвостку. На третьем этаже она подошла к высокой двустворчатой двери квартиры номер шесть. Прочитала фамилии на табличках справа, выбрала нужную и нажала кнопку звонка.

Замерла в напряжении. У нее горело лицо, она не на шутку волновалась. Антонина поймала себя на том, что временами всё еще чувствует себя студенткой накануне важного экзамена. Вроде бы ничего плохого, но уверенности это не добавляло.

Дверь открыл не старик, как она ожидала, а довольно красивый молодой человек, одетый в строгий темный костюм. Антонина обратила внимание на белую рубашку, идеально завязанный галстук и уголок платка, торчавший из нагрудного кармана. Пожалела, что не накрасила губы. Молодой человек, без сомнения, знал, что его улыбка неотразима, и тут же этим воспользовался.

– Вы, наверное, Антонина?

– Да. Я к Демьяну Сергеевичу. Может, я не вовремя…

– Всё нормально, он вас ждет. Я его племянник, зовут меня Игорь.

– Приятно познакомиться.

– Аналогично. – Игорь непринужденно поцеловал Антонине руку и отступил, приглашая войти. Двигался он поистине с хореографическим изяществом.

Она попала в коридор, площадь которого, вероятно, превышала площадь самой большой комнаты в ее малогабаритной квартире. Коридор тянулся куда-то в сумрачную глубину, заставленную видавшими виды шкафами с книгами и журналами. На стене справа висел спортивный велосипед, рядом – политическая карта мира, чуть дальше – карта-схема городских улиц. Слева какие-то трудноразличимые фото в рамках перемежались вырезками из журналов. С одной из них улыбался Андрей Миронов, которого Игорь отдаленно напоминал.

Пока Антонина и племянник Воробьева пробирались коридором, открылась одна из боковых дверей. Появилась матрона в халате до пят; бигуди придавали ей сходство с овцой. Правда, взгляд был не овечьим, а скорее принадлежал овчарке. Под этим взглядом Антонине захотелось извиниться неизвестно за что. Игорь, впрочем, не обратил внимания на соседку по коммунальной квартире, протанцевал до приоткрытой дальней двери и сказал:

– Прошу.

Антонина вошла в большую комнату, пропахшую старостью. Даже свет, что падал через два высоких окна, казалось, успевал состариться по пути и придавал интерьеру оттенок дореволюционной фотографии. Повсюду были книги, книги, книги, среди которых не сразу обнаруживался маленький старик с лицом, похожим на кору с изнанки, изборожденную древоточцами. Тонкие губы будто прошиты нитками, редкие седые волосы, тусклые глаза больного человека. Правда, при появлении девушки в них что-то блеснуло, будто мелкие монетки на радость нищему.

– Дядя, к тебе, – объявил Игорь, хотя это и так было очевидно.

Профессор Воробьев показал в улыбке вставные зубы. Заговорил сиплым голосом:

– А вот и вы. Очень рад. Выпьете кофе? Нет-нет, не отказывайтесь, у нас имеется прекрасный бразильский кофе в зернах. Спасибо Игорьку, достал по случаю.

Антонине почудилось, что старик ей подмигнул, но, возможно, это был просто тик. Отказаться от кофе она сочла неудобным.

– Спасибо, с удовольствием.

– Игорек, сделаешь нам по чашечке? – И снова к ней: – Знаете, какой кофе варит мой племянник? М-м-м… Услада рецепторов, пиршество духа! Это у него от моей покойной сестры…

– Дядя, не преувеличивай, – отозвался Игорек и взялся за кофемолку.

Под уютный скрип дробящихся зерен, вдыхая поплывший кофейный аромат, они поболтали о том о сем, главным образом о здоровье, которого у старика уже не осталось, а для девушки Антонины вопрос был пока чисто теоретическим. Воробьев чуть было не ударился в воспоминания, но вовремя спохватился и без особого сожаления подвел краткий итог своей жизни стихотворной цитатой: «С любовью, леностью провел веселый век, Не делал доброго, однако ж был душою…» Он подвесил паузу, словно предлагал Антонине продолжить. Тут бы ей насторожиться, но она больше думала о словах, чем об их двойном смысле. Если это и была проверка, то легчайшая. Кого-кого, а Александра Сергеевича она изучила вдоль и поперек, тем более что речь шла об автоэпитафии. Поэтому для нее не составило труда закончить: «Ей-богу, добрый человек».

Старик выглядел довольным. Может, и впрямь «любил молодежь», как выразился Самарин. Антонина немного расслабилась. Игорь отправился в общую кухню, а Воробьев наконец свернул на интересовавшую ее дорожку. Разве могла она предположить, что эта дорожка в буквальном смысле приведет ее на кладбище?

Не нужно было ей вкушать «пиршество духа», ох не нужно. Вскоре после чашечки необычайно вкусного кофе Антонина стала безразлична ко всему, даже к себе самой. Она будто зависла под водой, которой могла свободно дышать. Звуки казались приглушенными, цвета – совсем поблекшими, старик и Игорек – давними скучными приятелями, от которых мало радости, зато нет и огорчений, да и вообще некуда деваться. Время текло очень медленно; за пределами получаса вперед и назад простиралась сплошная неопределенность. Туман постепенно проникал и в мысли, но это Антонину не беспокоило. Вообще ничего не беспокоило. Даже то, что старичок как-то нехорошо хихикал, поглядывая на нее, а потом скомандовал племяннику:

– Подгони машину.

Игорек испарился. Воробьев, насколько ей запомнилось, принял какие-то таблетки, после чего предложил «немного покататься». Прогуляемся, проветримся – сердечникам полезно. Заодно и предмет изучим.

Они медленно прошли по коридору и спустились по лестнице. Старик опирался на ее руку и всё равно едва переставлял ноги, но она почти не ощущала его веса, будто несла плащ на локтевом сгибе.

На улице сгущались сумерки. У подъезда стояла серая «Волга», блестя никелированными колпаками, антенной и оленем на капоте. Антонина с Воробьевым уселись сзади, Игорек мягко тронулся с места. По радио пел Муслим Магомаев: «…Мы на чертовом крутились колесе… В колесе… В колесе… А теперь оно во сне».

– Игорек, я тебя умоляю! – сказал Воробьев.

Племянник покрутил ручку настройки, и раздалась совсем другая музыка, которой Антонина прежде не слышала. Она подозревала, что подобной музыки (да чего там – рок-музыки) вообще не могло быть в эфире советской радиостанции. Возвышенные, печальные и какие-то запредельные, эти звуки сильно подрывали веру в светлое будущее. Сдавшая кандидатский минимум Антонина знала английский язык достаточно, чтобы разобрать слова: «Confusion will be my epitaph…» Далее – не поняла, а потом грянул апофеоз: «But I fear tomorrow I’ll be crying!.. Yes I fear tomorrow I’ll be crying…»

Но и это не имело значения – там и тогда. Старик счел должным заметить:

– Кто-то будет рыдать, а кто-то будет смеяться. – Тут он издал короткий смешок, словно давая понять, что сделал свой выбор. – Но вот в чем загвоздка: какое утешение в том, чтобы смеяться последним, когда все уже оплаканы?

Кажется, Антонина сказала, что подумает над этим.

– Конечно, подумаете, детка, – ласково пообещал Воробьев. – Вот только мы всегда опаздываем с такими мыслями. Я не о прошлом, я о будущем.

– Дядя, не мог бы ты… – начал Игорек.

– Ладно-ладно, молчу.

Они ехали по пустеющим улицам. Магазины уже были закрыты, стайками шаталась молодежь, владельцы собак выгуливали своих питомцев. Песня заканчивалась как заупокойный гимн по всему человечеству – Антонина отчетливо понимала это, однако ни малейшего сожаления не испытывала. Ее, как говорится, не проняло. Теперь же, сидя на кухне и с трудом вспоминая обрывки той мелодии, она поражалась тому, как радикально изменила ее восприятие неведомая химия. В той машине она ничего не боялась и не ценила свою юную цветущую жизнь. Родители, брат, подруги, карьера – всё отодвинулось куда-то, сделалось бессодержательным, как предложение с переставленными словами.

«Волга» въехала в частный сектор. Стало еще меньше фонарей, людей и бродячих собак. По радио заголосила Людмила Зыкина, и предыдущая песня уже казалась бредом (а теперь, после утренней чашки чаю – тем более). Игорек остановил машину в конце улицы. Дальше они побрели втроем, поддерживая старика с обеих сторон, и, наверное, смахивали с некоторого расстояния на дружное семейство из двоих относительно трезвых и одного перебравшего.

У Антонины даже мысли не возникало поинтересоваться, а куда, собственно, они направляются. Близкая ночь обволакивала, как наркоз; первые звезды отчего-то напоминали светящиеся точки на потолке, что возникали при включенном детском ночнике, и вся вселенная была доверху заполнена инфантилизмом.

Долго взбирались по довольно крутой металлической лестнице. Воробьев дважды останавливался и, отдышавшись, просил Игорька, чтобы тот его пристрелил. Антонина хихикала. Племянник в первый раз тоже хихикнул, а во второй посмотрел на дядюшку так, словно с удовольствием пристрелил бы – было бы из чего.

Наконец впереди показались разновысокие ограды и могильные камни. Антонина не удивилась – всякая прогулка когда-нибудь заканчивается. Но старик сказал, что всё только начинается. Они стали пробираться среди могил. Иногда тропа делалась слишком узкой, и они ступали друг за другом. Зато Воробьев заметно приободрился и двигался без посторонней помощи, лишь иногда перебирая руками по прутьям оград, будто огромный паук.

Попутно Антонина услышала много чего интересного и полезного об эпитафиях. Теперь она жалела, что не запомнила и четверти рассказанного. Незаменимый Игорек имел при себе электрический фонарик, подсвечивал путь и надписи на могильных плитах, на которые профессор обращал свое компетентное внимание. Он захотел кое-что продемонстрировать Антонине «на живом примере», хотя сам тут же поправился: «на мертвом». И продемонстрировал. В частности, она запомнила надпись на могиле без имени и дат, гласившую: «Я тоже думал, что жил. Не ошибитесь дважды». Прочитав, она задумалась и дала себе зарок не ошибиться. Правда, она слабо представляла, что для этого нужно делать и как жить. Сейчас, на собственной кухне, – тем более.

Они выбрались на широкую аллею, возможно, главную. Ухоженные могилы по обе стороны поблескивали полированным гранитом. Справа потянулась череда воинских захоронений. Затем они свернули на извилистую тропу. Судя по датам на камнях и табличках, это была самая старая часть кладбища. Воробьев чувствовал себя как дома. Он то и дело останавливался, чтобы указать Антонине на здешние откровения, многие из которых, похоже, знал наизусть. Сейчас она с трудом вспомнила только две эпитафии. Одну – на плите с изображением штыка и каски: «Нам говорили: умрите за… Оказалось, мы умерли вместо». Другую, короткую и душераздирающую, – на могиле тринадцатилетнего подростка: «Кукушка обманула».

При свете дня Антонине не верилось, что она в самом деле видела это. Она хотела бы проверить, но сомневалась, что найдет нужное место. И тем не менее – удивительное дело – ей вдруг захотелось вернуться на кладбище. При мысли об этом, будто вид на анфиладу комнат, всплыла очередная порция воспоминаний.

Старая кирпичная стена была в полтора раза выше человека среднего роста. Днем густые деревья закрывали стену от солнца, и сейчас от нее несло сыростью. По другую сторону угадывалась спящая улица. Антонина решила, что экскурсия закончилась. Погуляли с обоюдной пользой – сердечнику явно полегчало. Она приготовилась поблагодарить Воробьева и его племянника, а затем отправиться в обратный путь. Но эти двое не спешили. Игорек выключил фонарик, из чего следовало, что эпитафиями здесь не разживешься (неужели она так быстро переняла от старичка этот его непринужденный черный юморок?).

Ее спутники держали паузу. Довольно дешевый прием, но действует безотказно, особенно в соответствующей обстановке. Даже до Антонины в ее тогдашнем состоянии дошло, что эти двое то ли чего-то ждут от нее, то ли ждут кого-то еще… А теперь, на кухне, ей стало страшно от своей глупости и беспечности.

Наконец Воробьев простер руку в направлении некоего прямоугольного силуэта, который почти сливался со стеной, и предложил:

– Не хотите ли предупредить?

– Кого? О чем? – не поняла Антонина.

– Ваших близких. О том, что задерживаетесь.

Ей, в общем-то, было всё равно, но почему бы не предупредить? Что, если мать и отец уже обзванивают ее подруг, больницы и морги, мечутся по ночным улицам? Антонина пожала плечами и направилась туда, куда указывал старческий палец.

Сделав несколько шагов, она различила телефонную будку и не удивилась. Более того, зараженная бациллой того самого черноватого юморка, она хихикнула, вообразив себе, кто может отсюда звонить. И зачем. Потом вообразила звонок, раздающийся у кого-нибудь такой же вот тихой безмятежной ночью. Ну и, наконец, вообразила, каково это – услышать в трубке голос того, от кого уже пару десятков лет не ждешь звонка… Всё это представилось ей вполне отчетливо и в то же время отстраненно. То ли фарс, то ли неудачная шутка, которая никак ее не задевала.

Вблизи будка выглядела точно так же, как многие другие, расставленные на улицах и площадях города. В темноте угадывался грязновато-желтый цвет, несколько стекол выбито, аппарат и трубка вроде бы на месте. Она привыкла к другому, особенно на окраинах, – к болтающимся оборванным проводам. А уж здесь-то…

Антонина обернулась. Профессор и его племянник превратились в неподвижные темные фигуры, будто вырезанные из черного картона. Ее благодарность была вполне искренней: как любезно с их стороны позаботиться о спокойствии ее близких. В самом деле, она редко задерживалась так надолго. Даже и не вспомнить, когда это случилось в последний раз…

Она сунула руку в сумочку и нащупала кошелек. Несколько секунд пыталась отыскать двушку среди мелких монет. Выбрала подходящую по размеру и поднесла к глазам – кажется, не ошиблась. Открыла дверь и зашла в будку. Сунула монетку в щель, сняла трубку. Раздался непрерывный гудок, всё работало.

Пересчитывая пальцем отверстия в диске, она набрала свой домашний номер. После первого же долгого гудка ей ответили.

В кухне неслышно появилась мать, и Антонина дернулась от неожиданности, едва не опрокинув кружку с остывшим чаем. Она вспомнила, чем закончилась «экскурсия», и теперь увидела как на ладони, всё, чего предпочла бы не видеть: разбитые мечты, несбывшиеся надежды, обманутые ожидания, какой ямой обернется будущее. Мать задавала вопросы (Что случилось? Где ты была?), но Антонина ее почти не слышала. В ушах что-то скрипело, будто нескончаемый старческий смешок. Старость разъедала изнутри. Разочарование и усталость ощущались как физическая боль, как увечье. Вместе с иллюзиями у нее забрали молодость, будущее, способность радоваться и любить. Кто забрал? Те двое. Нет, трое. Но и сама она совершила непростительную ошибку. Непоправимую. Сознание этого терзало едва ли не сильнее, чем всё остальное. Сделалось так больно в груди, что стало трудно дышать.

Антонина поднялась (попробуй двигаться, сломанная кукла, если тебя выбросили на помойку) и, не обращая внимания на перепуганную мать, пошла в коридор. Машинально схватила с вешалки свою сумку и захлопнула за собой дверь квартиры. Вышла из подъезда и устремилась к трамвайной остановке. Когда из дома выбежал полуодетый отец, она уже была далеко.

Сидя в почти пустом дребезжащем вагоне, она думала: почему я? Почему они выбрали меня? Ответ таился где-то под слоем слов, проявился как предчувствие. На поверхность всплывало лишь самое примитивное объяснение: ее использовали как сырье, человеческий материал, донора жизненной силы. Она оказалась в конце траектории, не совершив и трети положенного пути. Пораженная тяжелой душевной прогерией, она лихорадочно перебирала события своей слишком короткой, по любым меркам, жизни в поисках неправильного поворота, перед которым не заметила знака «Въезд запрещен». И всё приводило к одному: разве не с Самарина это началось?

Вспомнив последнюю встречу с ним до мельчайших подробностей, Антонина полезла в сумочку и вытащила старую американскую книжку. Открыла на первой странице и увидела дарственную надпись, сделанную выцветшими чернилами: «Любимому племяннику от Демиана. Живи долго. Октябрь 1917 г.». Она потерянно листала дальше, попробовала прочитать стихотворения, названиями которых служили имена, и поняла, что это сплошь эпитафии. Антонина поспешно захлопнула книгу. Первым порывом было избавиться от нее. Но что-то из-за пределов здравого смысла подсказало ей, что просто так избавиться не получится, чужой подарок надо непременно вернуть.

Снова навалилась тоска. Трамвай слишком медленно полз по маршруту, но все-таки дополз до кладбища. Антонина прошла через калитку главных ворот. Она была уверена в том, что именно здесь побывала минувшей ночью. У нее хватило остатков трезвого рассудка, чтобы не рыскать наугад, а отправиться вдоль стены. Долгий путь, зато верный – если в ее положении еще имелись верные пути.

Она высматривала телефонную будку – отчаянно жаждала убедиться в том, что не свихнулась. Не заметить будку днем было невозможно. Антонина больше часа шла по периметру кладбища. Местами тропа превращалась в полосу препятствий. Заросли, завалы, мусорные свалки, упавшие и расколотые памятники… Она миновала металлическую лестницу – внизу виднелись крыши и дворы частного сектора. Фрагментарные совпадения не приносили облегчения – всё равно что-то не сходилось по большому счету.

На высеченные в камне слова она обращала внимания не больше, чем на карканье ворон. Прошлой ночью ей хватило под завязку – что называется, на всю оставшуюся жизнь. И даже некстати всплывшее в памяти знаменитое чужеземное «Не торопись, прохожий, мы тебя подождем» показалось изощренной издевкой над собой, кем бы ни был на самом деле сидевший внутри ядовитый двойник. Она торопилась. Ее подгонял страх потерять то немногое, что еще осталось.

В туфли набилась земля и мелкие камешки, но она не замечала даже израненных ног. Сердце болело сильнее – не все прогулки полезны для сердечников. Еще через час она замкнула круг, оказавшись возле главных ворот. Телефонной будки не было. Антонина не знала, кому верить – себе сегодняшней или вчерашней. Раздвоение похуже шизофрении – шизофреник по крайней мере считает себя здоровым.

Но клочок бумаги с адресом Воробьева лежал у нее в сумке – неоспоримая реальность, которую можно было потрогать и даже съесть. Прикинув кратчайший маршрут, Антонина выбрала автобусную остановку. Прохожие посматривали на нее с недоумением, но ей было плевать, как она выглядит. При ней сумка, платье, туфли – во всяком случае, не сбежала с Сабуровой дачи, как красиво и в чем-то даже утешительно именовалась в народе городская психушка.

Ждать пришлось семь минут – слишком долго для плавящегося мозга. Карусель, что вращалась у нее в голове («В колесе… В колесе… А теперь оно во сне»), уже нельзя было назвать связными мыслями. Наконец появился «ЛАЗ». В автобусе она попыталась протолкнуть в щель кассы металлический рубль вместо пятака. Сидевший впереди старичок (сгинь, привидение!) смотрел на нее как на идиотку.

Очутившись на нужной улице, она ждала чего угодно – например, что дом окажется там же, где телефонная будка, то есть в ее кошмаре. Но нет, «сталинка» была на месте – зиждилась тяжело и хмуро, обещая неприятные сюрпризы. Антонина вошла в подъезд, поднялась на третий этаж и уставилась на дверь под номером шесть. Вернее, на таблички справа от дверного косяка. Вместо фамилии «Воробьев» было написано «Соколов».

Антонина вытерла рукой холодный пот, даже не вспомнив про платок в сумке. Позвонила. Если откроет «любимый племянник», она вцепится ему в рожу. Зачем? И что потом? Неважно.

Открыл мужчинка средних лет в спортивном костюме «Динамо» и кедах. Позади него просматривался знакомый коридор с книжными шкафами и календарями на стенах. Даже, кажется, мелькнула голова любопытствующей «овцы».

– Вам кого? – спросил физкультурник.

– Профессор Воробьев здесь проживает? – Для нее вопрос имел смысл, хотя она догадывалась, что для других – нет.

– Воробьевых не держим. У нас тут сплошные соколы. Правда, есть одна курица…

Остряк. Веселись дальше. Она повернулась и двинулась к лестнице, как на расстрел. Вернее, как уже расстрелянная.

– Эй, девушка, – окликнул мужчинка, понизив голос. – У вас всё в порядке?

Она засмеялась. А если скажу, что не в порядке, что он сделает? Чем поможет? Ему самому нужна помощь, хотя он, похоже, об этом пока не догадывался. Он занимал чужое место. «Я тоже думал, что жил. Не ошибитесь дважды».

Ну а теперь всё, что она могла, это вернуть должок. Антонина поехала в университет. Остальные намерения свелись к нуждам невыносимой текущей минуты, к попытке избавиться от боли, исправить то, чему не было названия. Она не представляла, что будет делать, если не найдет Самарина в его кабинете.

Профессора там не оказалось. Его не было нигде в пределах досягаемости. Бесплодные поиски закончились через два часа. Специальная бригада «скорой» доставила ее в приемное отделение городской психиатрической больницы. Вскоре у гражданки Шестаковой диагностировали онейроидную кататонию с устойчивыми конфабуляциями.

Если бы всё было так просто.

Спустя пятнадцать лет она живет в той же двухкомнатной квартире вместе со спивающимся братом. Родители давно умерли; возможно, судьба детей была отчасти причиной их раннего ухода. Антонина старается забыть их последние дни – если думать еще и об этом, можно сойти с ума. Она не сумасшедшая, какая бы чушь ни была записана в ее истории болезни. У нее не получается забыть о другом – о жизни, в которой не случилось ничего из того, о чем она когда-то мечтала.

В квартире нет телевизора, так что тихое помешательство на «Рабыне Изауре» ей не грозит. Иногда она слушает радио. В последние годы много говорят о какой-то «перестройке». Спорят до хрипоты, обливают друг друга дерьмом, разоблачают, обещают, болтают, болтают, болтают… Антонине всё равно. Временами у нее возникает более чем убедительное ощущение, что зловещая подмена произошла не с ней одной. Похоже, те, кому принадлежат радиоголоса, еще не догадываются, что хаос станет всему эпитафией. А она это откуда-то знает и потому относительно спокойна. Она больше не собирается гостить на Сабуровой даче.

Всё мало-мальски ценное вынесено братом из квартиры и продано. Ей и это безразлично. Она не препятствует единственному живому родственнику – ведь оба они на самом дне. Не драться же, в самом деле, за место, где никогда не бывает солнца… Единственное, что не изменилось со старых времен, это номер телефона и сам телефонный аппарат. Не осталось никого, кому она могла бы позвонить, и ей никто никогда не звонит. Подруги забыли о ее существовании. Брату иногда звонят собутыльники, но и это случается всё реже.

По утрам и вечерам она работает уборщицей в профтехучилище. Спит днем, урывками, и это хорошо для нее, потому что иногда ей снится ее молодость и она просыпается в слезах. Всякий раз, выйдя из дому, она по неистребимой привычке ищет глазами «волгу» цвета дыма и пепла. «Двадцать первые» попадаются крайне редко – теперь это призраки прошлого. Антонина уверена, что машина, на которой она «покаталась» в памятную ночь пятнадцатилетней давности, – не плод ее воображения. Как и всё остальное. Судьба не может быть плодом воображения, иначе любая дура, вместо того чтобы страдать у разбитого корыта, давно вообразила бы другую себя. И другое корыто. А заодно и другую страну.

Она так и не вышла замуж. Любовников у нее тоже не было. Оказавшись в разряде старых дев, она быстро состарилась и внешне. Физические желания угасли. Она не любит чужих детей, сочувственные взгляды соседей и любые проявления жалости. Себя она не жалеет – за ошибки надо платить. Кое-чего она добилась: с некоторых пор ее никто не трогает. Она могла бы многое рассказать об одиночестве и отчаянии, но кто станет слушать чумную крысу?

Она знает, кто станет, и готовится к этому разговору каждый вечер. Для нее это время томительного ожидания и жестоко извращенной надежды. Зная, что, скорее всего, это не поможет, она тем не менее ждет. Больше ей ничего не оставили.

Каждую ночь она без сна сидит в комнате, где стоит телефон. С особым вниманием она вслушивается в тишину и всматривается в темноту с десяти до полуночи, но может ошибаться и потому на всякий случай ждет всю ночь напролет.

Она ждет звонка, который вернет ей украденную жизнь.

 

Мико Мари

Пастух скелетов

 

1948 г. Колхоз «Красный луч» Псковской области

– …Деда, а деда… А чего там вороны? – Внук смотрел на старую силосную башню.

Над башней ссорились черные птицы.

– А там ведьмак живет. Помнишь дядь Шуру? Он тебе о прошлом годе кровь заговорил.

– Крови не помню… – тряхнул светлой челкой Ванька. – Он мне зайчика подарил! Хороший зайчик, сказок много знает! Только у него лапка расплелась. Я полечил, а всё равно на погоду ломит…

– У кого? – уточнил дед.

…сидели за околицей, под старой березой. Ловили последние лучи осеннего солнышка. Дед чинил упряжь: шильцем протыкал аккуратные дырочки, протягивал дратву, вязал заскорузлыми, желтыми от махорки пальцами узелки…

Внучок ковырял палочкой сырую после ночного дождика землю. Городская курточка с блестящими латунными пуговками, нос и румяные щечки – перепачканы…

– Да у зайчика же! – подосадовал непонятливости деда внук. – У него на лапке веревочка развязалась и соломка расплелась. Труха сыпалась. Я полечил. Всё равно грустный. Может, дядь Шура лучше полечит?

– Может, и полечит. А может, нового зайчика даст.

– Не-е… Нового не хочу. Я Антошку люблю, он добрый.

– Зайчик? – уточнил дед. – Соломенный?

– Ну… – Ваньке стало скучно, он вновь принялся разглядывать башню.

По небу ползли набухшие дождем тучи, над полями разносился тоскливый вороний грай.

– А почему дядь Шура не живет в деревне? Он злой? – Внук оглянулся на деда.

Пастух пожал могучими, покатыми к старости плечами, обтянутыми выбеленной, привычной гимнастеркой, прищурил голубые глаза, не по возрасту яркие, и тоже взглянул на черную башню.

– А с чего ты взял, что раз не в деревне – злой?

– Мне Илюшка в школе рассказывал. Бывают такие колдуны – нек… нек-роман-серы. Так они наособицу живут, возле кладбищ там, или еще где. И скелетов делают.

– Поднимают, – поправил внучка дед.

– Куда поднимают?

– Не куда, а откуда. Из землицы сырой. Но они не злые.

– Так ведь скелеты же… – настаивал внук.

– А что скелеты? Очень полезная в хозяйстве вещь. Не устают, не едят, и непьющие все как один…

– Деда… А разве это хорошо? Тех, кто уже умер, работать заставлять?

Дед снова пожал плечами.

– Скелет, малец, это уже не жизнь – нежить. Душа со смертью на небо летит, а тело здесь остается. А без души, Ванюшка, скелет – предмет неодушевленный. Но полезный. За скотиной приглядеть, дров нарубить, воды натаскать – да мало ли? На войну послать можно…

– А меня тоже служить заставят, когда умру? – спросил с опаской.

Пастух усмехнулся. Мальчик, серьезно глядя на деда, ждал. Тот посадил внучка на колени, погладил по светлой макушке, тронул пальцем конопатую пипку носа.

– Скоро, малец, ты сам кого хошь заставишь. Вон, заяц соломенный у него разговаривает…

– А меня поэтому к тебе жить отдали?

– Поэтому тоже. Некромантия – наука древняя, от сырой земли-матушки идет, не всякому дается… – Дед глянул на небо, с которого начинало покапывать. – Ладно, вставай, Иван-воин, домой пора. Бабуля пирожков напекла – ух! Вкусные, как апельсины.

Пастух поднялся и небрежно закинул тяжелую упряжь на плечо. Внук доставал деду едва ли до бедра.

– А Фимке с нами можно?

У деда в глазах блеснул огонек.

– Отчего ж нельзя? Зови… Еды на всех хватит.

– Да ей не надо! – махнул рукой внук. Повернулся к недалекому леску и свистнул, да так пронзительно, что у деда заложило уши.

От опушки отделилась тень, неслышно пронеслась по траве… Лисичка. Шерсть на боках свалялась, от хвоста один огрызок, глаза и нос сухие и сморщенные. Лисичка преданно наставила острый носик на Ваньку.

– Фимка это, – представил внук. – Недалеко, на опушке лежала, в канаве сырой. Жалко ее, она хорошая. Можно с нами?

Он искательно заглянул деду в лицо.

– Пускай… – улыбнулся дед.

От деревни в стылый, пасмурный воздух поднимались уютные дымки. Брело, звеня колокольцами, стадо при крепеньком скелете – в кожушке на голые кости, кирзовых сапогах и картузе. Скелет браво отдал честь зажатым в костяшкаx прутиком, пастух солидно кивнул в ответ. Внука это нисколько не смутило. Он видел перед собой не скелет, а обыкновенного мужика, усатого и с папиросой.

– Деда, а деда… А на кладбище когда пойдем?

– У нас говорят «погост».

– Ладно… Деда! А еще скажи…

Дед с внучком, по-приятельски взявшись за руки, мирно шли обедать, рядом неслышно трусила мертвая лисичка Фимка. Скелет Митрофан сдавал хозяйкам нагулявшуюся скотину, а на речке, за крайними хатами, водяной Петрович командовал трудовым отрядом русалок, стирающих бабам белье. В лесу, за колхозными полями, ухало что-то непонятное, гулкое, но это никого не заботило. Ничто не нарушало жизненной размеренности.

 

1979 год. Москва

Иван Соколов, генерал-майор Внутренних Войск СССР, вышел из подъезда своего дома на Котельнической набережной ровно в семь часов по московскому времени. Автомобиль, бронированный ЗИС-115, подкатил к крыльцу в тот миг, как нога Соколова ступила на тротуар. Иван поздоровался с водителем. Бессменный шофер Федор солидно кивнул и плавно тронул ЗИС с места. Иван привычно оглядел Федора: не облупился ли лак на костях, крепко ли держатся сочленения суставов, на месте ли зубы…

А то случился конфуз, давно уже, но запомнился хорошо: проглядел, что у Федора нижняя челюсть отвалилась. Шофер, разумеется, доложить о неприятности не мог. А вот с тогдашней пассией Ивана, красавицей Лидочкой Пономаревой, студенткой Педагогического, случился нервный срыв. При виде приятной внешности мужчины, в форменной тужурке и фуражке с лаковым козырьком, но почему-то без подбородка, девушка упала в обморок.

Многие болезненно воспринимали, что их, как советских граждан, после смерти ждет неизбежная повинность служения Родине в качестве Восставших…

Потому и выглядели скелеты как живые – посредством иллюзий, призванных хранить спокойствие советского народа.

Федор умело вел ЗИС, а генерал-майор, пользуясь тишиной кондиционированного салона, настраивался на труды. Он любил эти минуты, когда утренний, не набравший деловые обороты город вступал в новый день. Любил умытые поливалками улицы, чистые стекла домов, солнечные блики, музыку из громкоговорителей. Любил наблюдать за бравыми скелетами-регулировщиками в милицейской форме. Он-то видел действительность такой, как есть. Без прикрас.

Звонок радиотелефона. Федор, получив ментальный сигнал, нажал кнопку на пульте.

– Доброе утро, Иван Григорьевич. – Услышав свежий, как стакан шипучего нарзана, голос Ёлочки, Соколов улыбнулся.

– Здравствуй, милая, как спалось?

После секундной заминки секретарша ответила:

– Спасибо.

Ивану нравилось выводить строго-профессиональную Ёлочку из равновесия невинными вопросами и высказываниями.

– Что у нас сегодня, дорогуша?

– Телеграммы.

Генерал поскучнел.

– Сколько?

– На этот раз – три. Пятьсот, тысяча и тысяча триста. – Соколов скрипнул зубами: «Неужели… всё? Началось?» – Он покрутил шеей в жестком крахмальном воротничке.

– Откуда?

– Владивосток, Архангельск, Северск.

«Может, совпадение? Мало ли, от чего умерли. Подождем».

Прикрыл глаза, откинулся на мягкую спинку кресла. Посидел.

– Что-нибудь еще? – Встряхнулся, провел рукой по лицу.

– Встреча с представителями Ямайканской Народной Республики, на ВДНМИ, павильон номер шесть, вас уже ждут.

– С утра пораньше? Товарищи с Ямайки предпочитают ночь…

– Жаждут познакомиться, Иван Григорьевич. Говорят, ваши достижения их несказанно потрясли. Желают внимать перлам мудрости.

Генерал-майор поморщился. Ёлочка как обычно: то ли всерьез, то ли глумится над начальством. И не придерешься.

– Кто еще от нас?

– Боевой маг и переводчик с патуа.

– Хорошо. Жди к обеду, милая.

Новая пауза, еле заметная, очевидная только для Ивана, затем тот же холодный официальный голос:

– Что приготовить, дорогой?

Соколов чуть не фыркнул, но сдержался. Это тоже входило в условия игры: никакого внешнего проявления.

– На твой вкус, душа моя. – И дал отбой. – На выставку, Федя.

Шофер кивнул. Фуражка, намертво закрепленная на черепе, не сдвинулась ни на миллиметр.

…До Выставки Достижений Народного Магического Искусства домчали за пятнадцать минут. У белоснежных колонн Иван привычно поднял голову, полюбовался скульптурой, известной как «Рабочий и Колхозница»: два исполинских костяка вздымают нацеленную в зенит ракету. Затем направился к «шестому павильону» – экранированному бункеру, предназначенному для магических экспериментов.

Его ожидали четверо. Статный Растафари в расписной, до пола, распашонке. Борода, дреды из-под зелено-желто-красного берета, в общем, как обычно. Раста курил исполинскую самокрутку.

Прочие были одеты консервативно: в белые саронги. И, к облегчению Соколова, не курили.

При делегации маялся солидный мужчина с отекшим лицом, в серой пиджачной паре, и скромно топталась пигалица с тощими косичками. Иван решил было, что пиджачный – специалист по боемодификантам, а пигалица – переводчик, но понял, что ошибся: от девчонки шла мощная волна силы, а вот товарищ в костюме испускал лишь запах перегара, слегка разбавленный одеколоном «Житан». Хлыщ жадно принюхивался к самокрутке Растафари.

Раста, величественно взмахнув руками, отвергнул переводчика и воскликнул:

– Джа благословляет тебя, Повелитель Мертвых!

По глумливой роже Растафари нельзя было догадаться, всерьез он или шутит, следуя заветам своего веселого бога. Говорил он на чистейшем русском, певуче растягивая гласные, что только добавляло двусмысленности его речам.

Белосаронговые товарищи коротко поклонились, от них отделился который постарше, с белой бородкой и седой шевелюрой:

– Восхищение хотим выразить товарищу бокору Вану, – и посмотрел генерал-майору в глаза. У Соколова перехватило дыхание. Он узнал седого…

– …не пройти, Бокорван, глубоко, – усталый голос проводника.

Весенние паводки превратили Конго в огромное черное озеро, затопившее прибрежные мангры. Иван вспомнил: «…это как оказаться в изначалье мира, когда на Земле буйствовала первобытная жизнь и парили гигантские деревья. Это покой безжалостной силы, погруженной в созерцание непостижимых намерений…»

– Танга… Нам кровь из носу нужно попасть на тот берег, к горам. – Иван посмотрел на черного проводника, на лошадей, ослепших от жестокого африканского гнуса, на весь свой малочисленный отряд, ослабевший от недоедания и дизентерии… – Нам нужно туда, – настойчиво повторил лейтенант Соколов, для местных – бокор Ван, или Бокорван, к чему уже привык и воспринимал почетное прозвище как должное.

– Еще змеи. И пиявки – вот такие! – раскинув руки на всю длину, показал проводник. – Съедят.

Лейтенант кивнул. Съедят. Но… Есть приказ: добраться до предгорий, отыскать артефакт и доставить на Родину.

Иван вздохнул, подошел к самому краю разлива, узким языком уходящего вдаль. Поднял руки и прикрыл глаза. Есть! Есть жизнь на Марсе!

Под темной толщей воды, вековыми наслоениями ила, под путаницей корней и гнилой травы, в глубине, он нашел то, что могло спасти экспедицию. Крепче поставил ноги в раскисших сапогах, не оборачиваясь, приказал:

– Танга! Всем от воды! И пусть крепко держат лошадей!

А черное разводье уже бурлило, как гигантский котел, на поверхности лопались вонючие пузыри, затем поднялась муть, и, наконец, явился он. Скелет исполинского диплодока. Иван не помнил наверняка, в какую эру, но точно миллион лет назад эти ящеры водились в Африке…

Скелет был белый, кости чисто поблескивали под жирной черной жижей, стекавшей с остевых гребней, с огромных спинных позвонков, покатой длинной шеи, небольшого черепа, уже показавшегося из-под воды… На удивление хорошо сохранился. Все кости, кроме нескольких ребер, были целы.

Диплодок воздвигся из трясины, застыл над манграми, над душными испарениями и туманом, стелющимся по воде, безмолвный и безучастный.

Иван поставил ногу на череп, пробуя, и осторожно пошел по позвоночнику, проверяя кости на прочность.

– Танга! Мы поедем на этом. Дальше участие в походе добровольное. Кто не согласится идти, возьмут лошадей, немного еды и патронов. Остальные пусть поднимаются…

– …Рад приветствовать вас, уважаемые! – Соколов коротко поклонился.

Переводчик снова сунулся, но Растафари поймал его за пиджак и, как ребенка, оттащил назад.

– Зачем нам этот человек? – вопросил он басом, в притворном удивлении подняв брови. – С Бокорваном мы будем говорить. Без лишних ушей… – и захохотал, наверное, представив, как обрывает лишние уши. – У мисси тоже найдутся дела поважнее, чем сопровождать старых негров, да?

Он слегка насмешливо кивнул в сторону пигалицы. Та упрямо затрясла косичками.

– Я не могу… – выбрав генерал-майора в качестве инстанции, повинилась она. – У меня задание!

И сделала большие глаза.

Раста – это понятно. Характерный узор кожаного ошейника, татуировки в уголках глаз… А прочие зачем?

Танга – постаревший, поседевший – банту. Третий – пигмей. Сухой, черный, как головешка, похожий на паучка Ананси. Последний – высокий, стройный, гордая голова на длинной шее – скорее всего, зулу… Интересная компания.

И уж точно им не нужен опыт Бокорвана в поднятии мертвых. Такие сами кого угодно поднимут.

У Ивана екнуло сердце. Телеграммы! Какой же он идиот! И ведь видел же, понимал! Но сознательно отворачивался, не хотел об этом думать.

Месяца три назад поступил первый сигнал о том, что энергии не хватает. Внезапные смерти – сначала единичные, теперь – уже сотни людей. Признаки…

…с глазу на глаз. От пиджачного избавиться. Стукач, как и все переводчики. Можно намекнуть, мол, то, что будет, – не для слабонервных. С похмелья сам откажется, изобретет предлог…

А что с девушкой? Соколов покосился на пигалицу. А хороша! Опыта, небось, маловато, но хороша… Может, и ничего, пускай себе? Уж она точно не сексот. Среди магов превыше всего ценится тайна. Как профессиональная, так и личная. Не стала бы девчонка тем, кто она есть, если б не умела молчать.

Соколов указал на свинцовую плиту – дверь бункера.

– Думаю, удобнее будет беседовать там.

Раста свернул губы трубочкой. Одобрил. Но затем взглянул на девушку.

– Ничего, – решился Иван. – Это коллега… Она не помешает. Правда, уважаемая?

– Леночка, – пискнула девушка.

– Ну, вот видите! – обрадовался Иван, как будто имя девушки давало гарантии ее благонадежности.

– Мисси остаться, – милостиво кивнул Раста, переглянувшись с остальными. – Коллеги согласны – ее участие может быть полезным.

«Даже так?» – подумал Иван, внешне ничем не выказывая удивления.

– А вы, уважаемый, э-э-э? – повернулся он к переводчику. – Надеюсь, у вас крепкий желудок, мы будем работать со свежим материалом…

– Я вижу, товарищи с Ямайки неплохо владеют русским, – поспешно заметил пиджачный, вытирая лоб. – Так что я, пожалуй… А?

– Конечно! Не смеем задерживать! – лучезарно улыбнулся Соколов и призывно махнул рукой. – Прошу, товарищи! Проходите. Семинар предлагаю начать с ознакомительного материала…

Иван знал про скрытые камеры. А раз Танга посчитал нужным его, Бокорвана, разыскать, не считаясь с трудностями, и, более того, прибыл инкогнито, – не стоит афишировать их давнее знакомство. А в самом бункере никакой техники нет. Несовместимость с магическим полем…

Тридцатисантиметровая плита встала на место, отделив шестерых человек от окружающего мира. Иван вздохнул свободней. И Леночка смотрела веселее, плечи ее расслабились. Взгляд серых глаз обрел глубину, девушка показалась Ивану весьма взрослой и очень красивой.

– Приятно иногда оказаться в защищенном месте, – улыбнулась она.

Оказалось, у боевого мага вполне симпатичная грудь под легкой блузкой и тонкая талия. Генерал улыбнулся в ответ и тихо произнес:

– Наслаждайтесь, пока можно. – Казалось, у них с Леночкой возникает взаимопонимание.

Повернулся к гостям.

– Товарищи! Тут имеется комната отдыха, продолжим там. – Указав направление, пропустил вперед делегацию и Леночку.

Танга задержался.

– Не ожидал тебя увидеть, хотя и рад, – негромко поприветствовал Соколов гостя, сжав его руку по обычаю банту.

– Надежда вся на тебя, Бокорван, – буднично пояснил бывший проводник.

– Да я уже понял, что не в гости… Неужели стоило проделывать такой путь?

– Очень стоило.

В комнате отдыха Иван, на правах хозяина, предложил всем выпить. Но Раста лишь засмолил новую самокрутину, а пигмей попросил простого кипятку. Так что коньяк Иван разлил на четверых. Леночка постаралась отодвинуться подальше от дыма, шепотом поведав:

– Боюсь, от спиртного с травкой у меня все ощущения наперекосяк будут.

– Не бойтесь. На магов наркотики почти не действуют. По крайней мере, не так, как на людей… А коньяку я вам много не дам.

Щечки девушки порозовели. «Глаза у нее красивые…» – снова подумал Соколов.

Глубокой ночью Иван вспоминал прошедший день, глядя из окна на двадцать шестом этаже высотки со «звездами» – так называли пентаграммы, размещенные на зданиях Москвы. Аккумуляторами для сбора магического фона, излучаемого населением, были снабжены многие здания столицы: Кремль, МИД, все без исключения больницы, театры, стадионы и дома, в особенности новостройки…

Соколов ощущал трансформаторный гул принимающего пентакля в вышине, навскидку определил количество накопленной за день энергии и ментальным касанием подправил поток. Красная звезда еле заметно мигнула и разгорелась еще ярче.

…Ужин в ресторане «Красная Москва» – после долгих часов в бункере все проголодались, как пустынные шакалы, по выражению бокора Б’ваунгве, маленького паучка Ананси. А вечером Иван набрался смелости и предложил проводить Леночку.

Распахнулись серые глаза, обрамленные густыми ресницами, взлетели тонкие бровки…

Он ее понимал. Легендарный Бокорван, знаменитый на всю страну молодой генерал-майор, почти провертевший новую дырочку под вторую «звезду», посвященный Второй ступени… И она. Вчерашняя студентка, адепт шестнадцатого, самого нижнего уровня, прикрепленный к Выставке практикант.

…шагали по пустынным, с наступлением сумерек, улицам, где царили Восставшие – чистили мостовые, проверяли освещение, мыли огромные стеклянные витрины…

Граждане, с удовольствием переложившие неприятный, тяжелый, не требующий квалификации труд на умерших, тем не менее не любили сталкиваться с ними и спешили завершить дела вне стен жилищ до того, как работники примутся за свои обязанности.

Но скелеты, снующие по городу, не пугали магов. Ивану нравилось, что Леночка не глядит равнодушно сквозь них, не делает вид, что это неодушевленные предметы… Машины. Роботы.

Вот кивнула скелету, бывшему при жизни женщиной, тот катил тележку с принадлежностями для мойки окон… Скелет не ответил – мертвые лишены эмоций, но Ивану думалось, что Восставшие прекрасно всё осознают и ценят хорошее отношение.

– Знаете, до сих пор не верится, что это – вы, – заговорила девушка, с удовольствием кутаясь в китель Ивана.

– То есть?

– Внук того самого, первого Пастуха Скелетов! Ивана Соколова!

– О…

Оказывается, Леночку привлекал вовсе даже и не он.

– Это ведь правда, что всё началось после войны? – спросила девушка. – Ваш дед – первый, кто поднял мертвых односельчан?

Ее глаза выражали искренний интерес.

«Она – такая, как я, – напомнил себе Иван. – Она понимает».

Мать вот не поняла. Способности передаются строго через поколение, и мама так и не простила свекру того, что у нее отобрали восьмилетнего сына. Потом, в старости, не захотела видеть возмужавшего Ивана, едко заметив по телефону: «Вот умру, тогда и придешь. Заставишь мать работать, раз считаешь, что при жизни мало тебе дала…»

Соколов ее не винил. Почти все граждане огромной державы не понимали, не желали понимать Пастухов. Не могли спокойно относиться к тем, кто насильственно лишал их посмертного упокоения. И никакие доводы о том, что душа отлетает, а служит лишь бренная оболочка, лишенная плоти и покрытая нетленным составом, не могли расположить людей к обратному. Не любили некромантов. Уважали. Боялись. Но – не любили…

– Расскажите про деда, – отвлекла девушка. – Как всё начиналось?

– Осада Сталинграда. – Иван вздохнул. – Окружение. Холод. Мор. Остановились заводы. Еще несколько дней – и город бы вымер сам, не дожидаясь захватчиков. Дед не был первым. Он говорил, что эта способность – поднимать умерших – пробудилась у многих. Это просто случилось. Чаша людского отчаяния стала неподъемной на весах Судьбы. Дед говорил – Господь смилостивился. Я считаю – назрела критическая масса…

Маленькая девочка, так хотевшая, чтобы ее умершая от голода мать встала, приласкала и накормила…

Командир взвода, чьи солдаты погибли все, все до единого, а открытый участок фронта нужно удержать любой ценой…

Начальник цеха по изготовлению снарядов, увидевший, что женщины, работавшие за станками, лежат недвижимы, а фронт требует боеприпасы…

Все эти люди, самых разных профессий и возрастов, неимоверно сильно захотели, чтобы город продолжал жить. Чтобы поднялись их родные и близкие, чтобы закончилась страшная война…

Массовый феномен, понимаете, Леночка? Люди, которым не на кого уповать, не от кого ждать помощи… Потерявшие последнюю надежду.

Дед рассказывал, что поначалу было страшно. Лейтенант, мальчишка, поднявший солдат из накрытого взрывом окопа, застрелился, когда осознал, что командует армией мертвецов…

Зомби с отваливающейся кусками плотью баюкает на руках живого ребенка… Их боялись, убегали от них, прятались… Но умершие люди выполняли работу живых, и город получил надежду. Котел прорвали, караваны пошли, и, казалось бы, всё закончилось. Но вы знаете…

– Да. Мне рассказывала бабушка, – кивнула девушка. – Деревни и города обезлюдели, никого не осталось – и тогда на работу вышли скелеты… – Она задумчиво смотрела в черную воду, облокотившись о мраморный парапет набережной. – Вот я всё пытаюсь представить себе – как это? Умереть, а затем восстать и снова трудиться на благо Родины? Немного страшно, но ведь… Благородно. Необходимо… Правда? – Леночка посмотрела ему в глаза.

– Наверное… – Иван не мог согласиться безоговорочно.

– А что имели в виду гости, когда говорили об этом Мертвом Сердце? Что это значит? О каком сроке идет речь?

Соколов вздохнул, медленно пошел вдоль набережной. Неожиданно захотелось курить. Даже представил, как достает длинную сигарету с золотым ободком из бело-голубой глянцевой коробочки «Беломорканала», чувствует аромат табака, затем вдыхает крепкий, отдающий сосновыми иголками дым… Аж слюна накопилась. Иван сглотнул и поморщился: «И зачем бросил? Какой в этом смысл?»

 

1961 год. Африка

…диплодок вынес их в предгорья. Ивана, Тангу и еще двоих, не побоявшихся взобраться на спину ископаемого ящера…

Соколов и сам походил на скелет – вымотался до предела, несмотря на то, что проводники приспособились ловить рыбу прямо со спины диплодока, а когда кончились разводья, удалось поохотиться, развести костер и поесть горячего. Молодому некроманту никогда не доводилось управлять столь инерционной махиной, еще и так долго. Энергия была на исходе, Соколов чувствовал, что скоро начнет питаться от биополей проводников.

Когда до цели осталось менее дня ходу, Иван отпустил диплодока. Собрав последние силы, дал четкий ментальный посыл возвращаться и снова залечь на дно… Хорошо бы упокоить – мертвая рептилия это заслужила, но лейтенант понимал, что рисковать не имеет права. Вдруг вертолет не прилетит и придется возвращаться тем же путем? А надеяться найти другое гигантское ископаемое – неслыханная наглость по отношению к судьбе.

На сухой земле Иван спал двое суток и во сне чувствовал, как неприятно, будто рыболовным крючком, тянет за душу. Так он впервые ощутил зов Мертвого Сердца…

Монастырь, вырубленный в скале, уходил вглубь, под гору. Исследуя залы, Иван наткнулся на непонятные знаки – выпуклости и углубления, выбитые в скале непрерывной вязью. И при этом нигде не обнаружил следов огня – факелов, свечей, хотя бы фитилей или лучин… Догадался: монахи жили в полной тьме. Ориентировались по знакам, на ощупь передвигаясь по каменному лабиринту…

Повинуясь внезапному импульсу, вышел на середину обширного зала, сел на землю и выключил фонарь. Сперва перед глазами прыгали цветные яркие пятна, затем обрушилась тьма. Глухая, плотная, ощутимая, а в ней – биение Мертвого Сердца. И более ничего.

Попытался вспомнить, отчего артефакт звался именно так? Впервые название произнес, кажется, Магистр Селезнев. Он не стал вдаваться в подробности – мертвое и мертвое…

Сейчас, во мраке, в полной мере пришлось осознать точность этого названия, ощутив ритмичную тягучую пульсацию, исходящую из точки где-то в глубине катакомб.

То особенное состояние, когда пребываешь на границе. На грани – того света и этого… Одна нога – там, другая – здесь. Умение, необходимое, чтобы видеть, чувствовать мертвецов и, соответственно, приказывать им…

В плотной, осязаемой тьме Соколов обнаружил вдруг, что силы его возросли в десятки, сотни раз. Диплодок – ерунда. Он мог управлять батальонами, армиями мертвецов…

Когда вышел на солнечный свет, оказалось, что пробыл под землей, без пищи и воды, восемь дней…

– …Но… зачем оно? – удивилась Леночка.

Понятно, что до сего дня девушка слыхом не слыхивала про Сердце, как и большинство ее коллег, не говоря уже о простых гражданах. Знали не больше десятка человек на всю страну. Умели с ним работать – единицы.

И первый среди них – молодой генерал-майор Соколов. Внук легендарного Пастуха Скелетов…

– Какой у вас коэффициент? – интимный, можно сказать, вопрос, о таком не принято говорить на первом свидании… Про себя усмехнулся. «Ну, какое же это свидание? Просто прогулка с коллегой после напряженного рабочего дня».

Леночка, не смущаясь, ответила:

– Тысяча пятьсот.

Генерал-майор мысленно присвистнул. Ну, восемьсот… Тысяча с натяжкой, но чтобы полторы? Он сам имел около трех тысяч, но это – он. К тому же у женщины обычно меньший потенциал, чем у мужчины. Женщины – подательницы жизни, берегини, хранительницы очага, для них неестественно работать с мертвым. Но… Полтора десятка сотен?

– Снимаю перед вами шляпу, коллега, – произнес наконец Иван.

Леночка кивнула, воспринимая признание, как должное. Конечно же, она понимала, что обладает редким даром и еще более редким потенциалом.

– А сколькими Восставшими вам доводилось управлять?

– Я свободно поднимала десять тысяч, братское кладбище Первой мировой, а на заводе была бригадиром над двадцатью пятью тысячами… – В глазах у нее зажглось понимание. Иван поздравил себя с успехом. Значит, не ошибся.

– Это оно, да? – глухо спросила она, зябко передергивая плечами. – Это Мертвое Сердце дает нам силу? Без него не было бы… Всего этого! – обвела взглядом сверкающую в темноте набережную, огни небоскребов, беззвучно несущийся по монорельсу над головой скоростной поезд, снующие в воздухе авиетки, управляемые электромагнитными лучами… – Столько людей… – с горечью прошептала девушка.

Еще раз передернула плечами.

– Зачем это нужно? Война кончилась, нам ничего не угрожало, зачем… Мертвое Сердце?

Иван в очередной раз вздохнул. Вспомнил, как сам, подростком, задавал похожие вопросы деду.

– Помните, как строили Байкало-Амурскую Магистраль? – спросил он, отвернувшись. – Начали в тридцать седьмом, планировали закончить за три года… Нелепо. Вечная мерзлота, землетрясения, полноводные реки, горные хребты… И они хотели уложиться в три года!

– БАМ начали строить в пятьдесят шестом! – возразила Леночка.

– Возобновили, – поправил Соколов. – Нехватка рабочей силы, технологий, затем – война… Возобновили в пятьдесят шестом, а к пятьдесят восьмому поняли, что такими темпами стройка продлится до девяностых или даже дольше… Вы понимаете?

Леночка кивнула.

Телеграммы и приезд бокоров выбили генерал-майора из привычной, наезженной годами колеи, всплыли болезненные, похороненные под спудом в глубине души мысли…

– Вы хотите сказать, что все наши великие достижения не могли бы состояться, если бы не… артефакт, в свое время удачно привезенный из Африки?

Девушка уже не глядела по сторонам, а только в темную, глубокую воду под парапетом.

Соколов пожал плечами.

– Возможно, не все…

…вздохнул и отошел наконец от окна, у которого, глядя на спящий город из сумерек квартиры, простоял часа полтора. Ноги гудели, в голове установился тихий комариный звон, но Иван понимал, что не уснет. Слишком много даже для него, закаленного бойца…

Подошел к бару, налил двести пятьдесят крепкого и упал в кресло. Мягко светилась стена, представлявшая собой сплошной экран, в углу фосфоресцировали зеленым цифры электронных часов…

Четыре часа тридцать две минуты. Можно сказать, утро. Нужно решать.

Подумалось, что старый знакомый тоже бодрствует. Не мог он представить Тангу спящим. Только не его. Вот Раста наверняка сопит в две дырки, звучно и вкусно похрапывая. Пыхнул на сон грядущий своего зелья и отдыхает. Он твердо, железобетонно уверен, что благословенный Господь Джа позаботится обо всем, а потому Расте – море по колено…

А пожилой паучок Ананси и доктор М’бвеле – не спят. Сидят вместе с Тангой, вернее Огу Тангором, полковником Внешней разведки Объединенного Консорциума Африки, на просторной террасе и не отводят взглядов от пентаграммы на верхушке самого высокого Кремлевского шпиля. Говорят, главная Звезда сделана из цельного природного граната…

Иван отхлебнул заморского виски, подержал во рту, сглотнул. Самогон, он и есть самогон. Дед в колхозе гораздо лучше гонит.

Осталось обдумать то, о чем ни под каким видом не стал бы говорить с посторонними. Даже с дедом…

Вспомнил статного старика – косая сажень в плечах. Крупная, шершавая ладонь, за которую так здорово взяться обеими руками и, подогнув ноги, повиснуть всей тяжестью. Дед легко шагает вперед, будто бы и не замечая тяжести внука… Символ надежности, опорный столп бытия. То, что было, есть и будет всегда. Крепкая рука деда.

Когда старший Соколов впервые привел двенадцатилетнего Ваньку на кладбище – стоял рядом, наблюдал, как работает внук. Легонько касался спины, как раз меж лопаток, сильной ладонью, как бы в жесте напутствия… «И ведь эту его руку, тепло и поддержку я ощущаю всю жизнь… – подумал Иван. – Что бы со мной ни случалось, что бы ни происходило в жизни, я чувствую теплую ладонь – там, на спине».

– Никогда не бойся смерти, – говорил дед, сидя на памятном березовом чурбачке и выстругивая замысловатую палочку. – Можно потерять здоровье. Честь, достоинство. Жизнь… Но смерть отнять не в силах никто. Смерть, малец, – она всегда с тобой, что бы ты ни делал. Она справедлива и щедра – никогда не обделяет и никому не отказывает. Жизнь может оборваться в любой миг, она несправедлива и коротка. Смерть же – пребывает вечно… Уважай ее, сынок. Это великая сила, ей никому не зазорно поклониться, ибо перед Смертью – все едины…

«Все едины, – повторил вслух Иван, похлопывая в такт словам по мягким подлокотникам. – Все едины…»

Рывком подскочил к окну, на этот раз распахнув настежь раму и подставив лицо первым лучам рассвета и свежему утреннему ветерку. Сразу стало легче дышать. Уже без страха взглянул на сверкающую в солнечных лучах Большую Пентаграмму, почувствовал, как тянутся к ней мощные потоки энергии, которые питают страну, поддерживают ее и служат основой власти и благосостояния народа.

– Мертвое Сердце должно вернуться под землю, – без обиняков заявил Б’ваунгве. – Это не подлежит обсуждению, Бокорван, мы и так дали тебе слишком много времени. Ты знаешь: равновесие нарушено…

– А если не вернуть? – спросил генерал-майор.

Он понимал, что вопрос ребяческий, но удержаться не смог. Ананси оскалил зубы, готовя резкую отповедь, но М’бвеле мягко положил руку на его плечо. Черная кисть с морщинистыми длинными пальцами резко выделилась на белоснежной ткани саронга.

– Можно и не возвращать, – улыбнулся доктор теософии. – Думаешь, Бокорван, нам жалко Сердца для твоей страны? Только… – он медленно, как удав, приблизил свое эбеновое, похожее на ритуальную маску лицо к лицу Соколова, – уверен, что твоя любимая Родина не подавится?

Соколов разглядел старческие пигментные пятна у доктора под глазами, еще более черные, чем кожа, гусиные лапки в уголках глаз, почти незаметное дрожание левого века… М’бвеле очень стар. И тем не менее рискнул проделать не самое простое путешествие на другой конец земного шара… Только чтобы сказать, как ему не жалко?

– Смерти уже начались, – буркнул Ананси, не спрашивая, а утверждая. – Давать и забирать. Но забирать в десятки раз больше. Ты готов к этому, Бокорван? Вы не будете исключением. Однажды оно потребует столько, сколько вы не сможете дать. И тогда – пух-х-х… – он развел руки, изображая взрыв. – Живые позавидуют мертвым.

Соколов тряхнул головой, отгоняя воспоминания. «Это правда, – подумал он. – Истинная правда».

Иван подсчитал про себя и горько усмехнулся. Никогда Мертвое Сердце не кормили столь щедро. Советская держава, с присущим ей размахом, предоставила к услугам артефакта сотни жрецов, десятки тысяч жертв, сотни тысяч мертвецов…

«Двадцать лет. Еще бы лет пять. Экспедиция на Марс, полет в пояс астероидов… Еще несколько лет, и это стало бы возможным.

Я не учел одного: огромности, ненасытности Родины. Почти неограниченный ресурс… Миллионы на службе у одного-единственного артефакта. Не сотни, и даже не десятки. Как я там вещал Леночке? Критическая масса…»

Подумал: как-то воспримут новость люди? Обрадуются или ужаснутся?

Кто, например, станет добывать уголь? Нефть? Обслуживать канализацию и отстойники? Копать метро…

Соколов вообразил сытого, получающего всяческие компенсации, кредиты и бонусы гражданина, привыкшего «в счет посмертного служения» к легкой и безбедной жизни рядом с вечной и безмолвной армией.

Сколько они, Пастухи, смогут поднять, сколькими управлять? Даже объединив усилия? Не наберется и сотни тысяч…

«И как не вовремя! – подумалось Ивану. – Только познакомился с замечательной девушкой, и вот – здрасте, пожалуйста.

А она ведь обиделась, что не доверил всего. Чувствовала, что недоговариваю. Скрываю. А я боюсь. Боюсь снова остаться в одиночестве. Хотя и привык к нему.

Всего-то – пообщался с приятным человеком и теперь не хочу ничего менять. Принимать эпохальные решения, рушить налаженный быт… всей страны, как ни крути. На себя в который раз времени не хватит – придется разгребать хаос, он неизбежно начнется, как только я извлеку Мертвое Сердце из Пентаграммы. Ох уж эта Леночка… Ну, значит, не судьба».

Иван направился к Кремлю пешком. С каждым шагом идти становилось легче, как будто с плеч, по кирпичику, снимали неподъемный груз. Соколов, не щурясь, смотрел на Звезду, над которой горело красное пламя рассвета.

– Доброе утро! – услышал он.

А ведь ждал. Надеялся.

– Вы с ума сошли? – тем не менее спросил сердито.

– Не кокетничайте, товарищ Соколов! – откликнулась девушка.

Иван искоса разглядывал ее профиль, свежую, умытую щечку, уголок розовых губ…

– Не понял…

– Если настаиваете, могу объяснить: вам понадобится помощь. Я всё поняла про это ваше Мертвое Сердце, товарищ генерал-майор!

– Я должен сам… – упрямился Соколов. – Только тот, кто инициировал артефакт, может его извлечь. Заглушить.

– А о последствиях подумали? Воображаете, вас потом по головке погладят? Дадут новую «звездочку»?

– Это не ваше дело. – Иван намеренно грубил, но уже понимал: не поможет.

– Должен же у вас остаться хоть один друг.

И Леночка взяла его под руку, подстраиваясь под широкий шаг.

 

Эпилог

Куаутекле, кетцалькоатль тотек тламакаски, а иначе – «пернатый змей, жрец нашего владыки», Верховный жрец Теояомкуи, ощущал голодную, сосущую пустоту.

Она угнездилась в груди, где на коже, под слоем богатых шкур и разноцветных перьев, на толстой нити, сплетенной из волос сотен человеческих жертв, притаилась капля живой крови в хрустальном фиале.

В последние дни капля стала холоднее. Такое, конечно же, бывало и раньше. Амулет сначала тускнел, покрываясь инеем, а затем остывал настолько, что прикосновение к голой коже оставляло раны, похожие на ожоги, – если только допустить мысль, что холод обжигает.

Тогда жрец оголял свое старое, покрытое множеством шрамов, костлявое тело, оставив на шее один лишь шнурок с требовательно вгрызающейся в плоть каплей крови. Наносил на кожу красный рисунок, брал в руки увешанный перьями и костями посох с набалдашником из черепа совы и шел к Тлатоани Монтесуме. Как шел до того к его отцу, Чимальпопоке, а ранее – к его дяде, Акамапичтли…

Явившись пред грозные очи Тлатоани нагим, с посохом в одной руке и с жертвенным обсидиановым ножом в другой, он молча начинал пляску. Слов не требовалось – все знали, зачем пришел Тотек Тламакаски.

Пятки выбивали глухой ритм, вторя ударам посоха, пронзительные вопли разносились далеко за пределы дворца.

Во время ритуала кровь, брызжущая из-под ножа, собственная кровь жреца, щедро окропляла окружающих. Куаутекле бился в падучей, закатив глаза и ощерив рот, а затем, нацелив посох в толпу, долго кружился на месте.

И наконец череп, словно слепой, но яростный хищник, указывал жертву. Это мог быть и воин, и женщина, и ребенок – из окружения самого Монтесумы. Приговор был неумолим.

Куаутекле бросался к обреченному и одним ударом ножа рассекал грудь. Пожирая горячее сердце, он успокаивал жжение. Но эта единственная смерть лишь предвещала, символизировала то, что последует дальше: десятки, сотни жизней, брошенные на алтарь грозного Теояомкуи. Груды отрубленных голов, реки крови, текущие по каменным желобам к сердцу мертвого бога… Только жертвы давали силу волшебному амулету.

Верховный жрец требовал. Император не осмеливался ему отказать.

Только он, Куаутекле, мог использовать силу живой капли крови.

Живые мертвецы являли собой могучее воинство, охраняющее богатства и приумножающее славу великой Империи. Вечные и вечно мертвые, безмолвные, безгласные и слепые, подчинялись они только лишь указующему персту Тламакаски…

Все знали, что внутри мертвой плоти содержится связанный волей жреца дух человека. Знали и страшились, что и их, свободных граждан, после смерти превратят в живых мертвецов. За какую-то провинность, за долги, вовремя не оплаченные…

Верховного жреца боялись больше, чем императора, – ведь он мог одним мановением руки отнять то последнее, что остается, когда уходит жизнь. Он мог отобрать смерть… На вечность отсрочить вознесение к звездам крылатой души, вынужденно запертой в мертвом теле.

Но в последние годы, думал жрец, чувствуя голодную пустоту, мертвецов нужно всё больше. Оно жаждет. Жаждет и требует неустанно. Скоро в империи не останется жителей – живых людей. Останутся одни мертвые…

Тогда придут захватчики, проклятые бледнолицые, со своим слабым богом, которому хватает тихого бормотания чужеземных молитв, свежих цветов и душного аромата горящей смолы…

Великая Империя падет. Храмы занесет песок, заплетут душные лианы, в алтарях поселятся змеи…

И только на вершине самой высокой пирамиды будет алчно взывать к живым, требуя своего, Мертвое Сердце.