А весна-то все ближе да ближе надвигается, все ширится и разгорается. Вот-вот начнется паводок. Воробьи давно уже суетятся по-весеннему на дорогах и в палисадниках, на ракитах и тополях. Их почему-то всегда особенно много возле конторы фабрики, на кустах сирени - целый базар!

И грачи прилетели.

Желна, черный дятел, давно уже оповещает всех в бору о скором приходе настоящих теплых дней, звонко кричит при полете свое «плыть, плыть, плыть», а севши на сук или на вершину ели, заканчивает- утверждает громким «тэ-эк!».

- Так, - говорят старики. - Значит, скоро все поплывет, раз желна плыть-плыть приглашает.

На опушках леса, там, где уже растаял снег, начинают бормотать косачи: скоро у них начнется настоящий ток.

И жаворонки нет-нет да прозвенят где-то в вышине, рассыплют там серебро свое. И рябчики ведут уже пересвисты в густых ельниках. А голуби-то, голуби что делают на крышах! Гуркуют и гуркуют, - в Дятькове все ребятишки так говорят про голубей: не «воркуют», а «гуркуют». Голубей по Дятькову много, особенно на конном дворе генерала, где кучера прикармливают их овсом, а крыша над гутой их любимое токовище. Сенька самый заядлый голубятник среди сверстников. Дома у него есть свои голуби, но и на работе, как только выпадала свободная минутка, он нет-нет да и выскакивал на фабричный двор из гуты, чтоб полюбоваться на любимцев своих, послушать воркование их.

У Сеньки есть и еще один любимчик - фабричный соловей. Он живет в зарослях бузины, разросшейся вдоль фабричного забора, - там, где свалка мусора. Но сейчас его еще нет; соловей прилетит позднее, когда на бузине начнет развертываться лист. Прямо удивительно, почему эта соловьиная парочка облюбовала такое неприглядное место? На том берегу Барской речки, в саду и в парке генерала, есть лучшие места. А вот поди ж ты, соловьи всегда тут поселяются, каждую весну. Соловьиха сидит в гнезде, высиживает своих соловьят, а соловей, чтоб ей не скучно было, услаждает ее песнями. И тот, кто работает в гуте в ночную смену, выбегает ночью на минутку-другую во двор - глотнуть свежего весеннего воздуха и послушать соловья.

- Наш-то, наш как разоряется! - говорят они с восхищением.

Соловьиная пара была окружена заботой всех гутенщиков; ребятишкам строго-настрого наказывали не подходить близко к кустам бузины, чтоб не беспокоить птиц.

Но Сенька все же подходил. Он видел и гнездо, на котором соловьиха сидела. Оказывается, гнездо ее на самой земле, оно и на гнездо-то не похоже; соловьиха прямо так и сидит на голой земле. Возможно, там и есть какая-то подстилочка, Сенька этого точно не знает. Он подходил тихо, чтобы соловьиха его не услышала и не увидела. Так же тихо он и отходил, чтоб она не обеспокоилась. Никому из ребят Сенька гнезда не указывал. Ребята ведь разные бывают. Другой дурак возьмет да и спугнет ее, соловьиху-то, а она возьмет да и бросит гнездо свое, что тогда? Осиротеет ведь двор фабричный. Кто тогда тут петь будет?

Все слышали, как поют соловьи, но видеть их во время пения редко кому приходилось. А вот он, Сенька, видел это не раз. Оказывается, соловью не легко даются его песенки, особенно когда он пускает трели. Перышки на его спинке и шейке при этом так взъерошиваются и дрожат, будто его лихорадка трясет.

Сенька больше всего в году любил весну. Весной он и сам оживлялся, прыгал, как молодой козленок; на него нападало веселье, он шутил с друзьями, хохотал и смеялся по каждому пустяку.

- Да угомонись ты, - говорил ему не раз отец, когда Сенька чересчур шумел. - Что ты носишься как угорелый?

И Сенька притихал. Отца он всегда слушался и побаивался.

Нынешняя же весна была не легкой и не радостной для Сеньки, нынче он не прыгал и не скакал. Забота и думы печальные навалились на него в эту весну.

Какие?

Да все те же самые: как подобраться поближе к этому Шульцу, как разузнать у него секрет золотого рубина, подглядеть, сколько же, в конце-то концов, клаДет он золота в шихту? Не может же того быть, чтобы немец все сто целковых вбухивал в один горшок. Не может. Но тогда сколько же он кладет туда?

Сенька все передумал и перебрал в уме, а толкового пока у него ничего еще не намечалось.

Сенька было заикнулся в разговоре с отцом, нельзя ли, дескать, им тоже попросить у генерала золота и начать подбирать норму его для шихты, класть сначала немножко, потом побольше. Можно же, в конце-то концов, найти то, что нужно. Но Данила Петрович на это только рукой махнул.

- Чепуху ты мелешь, парень, вот что я тебе скажу, - сказал Сеньке отец.

Сенька и сам потом понял, что генерал никогда им золота для пробы не даст.

«Эх, шапочку бы невидимочку мне сейчас! - мечтал Сенька. - Надел бы я ее, стал бы рядом с немцем и посматривал, что он делает с золотом. Я все вижу, а Шульц меня и не видит. Он даже и не предполагает, что я рядом с ним стою и все наблюдаю да запоминаю».

Но шапки-невидимки только в сказках бывают, а сказка не быль - это Сенька давно знает, не маленький ведь.

Сенька начинал уже отчаиваться, на него порой стал находить страх и ужас: не разгадать им до пасхи секрета золотого рубина. А тогда не миновать ему с тятькою опять порки на конюшне: генерал свое слово сдержит.

«Буду тогда просить, чтоб секли меня одного, а тятьку не трогали. Я молодой, крепкий, выдержу и двойную порку, а тятька у нас хилый», - вздыхал Сенька.

Сенька настолько было упал духом, что перестал и думать о том, чтобы выход какой-то найти. Нет их, выходов этих, и все тут.

А выход-то и нашелся. К Сеньке пришла помощь оттуда, откуда он ее никак не ожидал.

Бывает иногда в жизни вот такое, что человек совсем отчаивается, думает, все пропало, опускает руки, а тут оказывается, что отчаивался он зря. Вспыхнет вдруг счастливая мысль, и человек догадывается, что делать нужно.

Сеньке помог Генерал.

Да нет же, не его превосходительство, не генерал Мальцев, а кот ангорской породы, по прозвищу Генерал. Так окрестили его рабочие за удивительное сходство его морды с обликом генерала Мальцева. Этот Генерал всегда жил в гуте, был тут за хозяина и важно прохаживался иногда по цеху. Удивительно, что и походка его напоминала походку самого Мальцева.

Свои кошки были везде: на фабрике, в конторе, на складах, даже в управлении были, не говоря уже о магазинах. Иначе от мышей и крыс спасу бы не было. Но то были простые кошки, обыкновенные, а этот, вишь, породистый, ангорский, пушистый, как хороший баран. Как он попал сюда, никто не знает, а только попал да так прижился, что возвращался в гутенский цех каждый раз, когда его пробовал кто- нибудь уносить к себе домой. А еще бы не возвращаться! Тут ему хорошо: зимой под ванной и горшковыми печами тепло и еды хоть отбавляй! Мышей много, и голубка на крыше можно сцарапать, да и рабочие его подкармливают - кто мяска кусочек даст, кто молочка нальет в хрустальные блюдечки и розетки. Чем не житье Генералу! И подраться было с кем. Когда другие коты пытались сунуть свой нос в его владения, Генерал так встречал их, что с пришельцев только шерсть летела клочьями.

Сенька хорошо знал этого Генерала, он частенько подходил к их печи, когда они с тятькой варили стекло и хрусталь. Он знал даже, почему он такой породистый: видимо, это сын кошки бухгалтера - он один водил такую породу кошек. А вот кто его сюда подбросил, Сенька в точности не знал.

Даниле Петровичу и Степану Ивановичу Генерал по душе пришелся; они всегда усмехались, глядя, как он важно выхаживает по проходу между их печами; они баловали его, как и другие мастера, подкармливали, если он крутился возле их ног.

А вот Сенька и Павлушка кота не жаловали. Они не раз видели, как Генерал жрал голубей. А для голубятников кошки, которые охотятся за их любимцами, так же ненавистны, как и ястреба. Сенька и Павлушка всегда косились на Генерала, называли его обжорой, голубиным кровопийцей и не прочь были запустить в него камнем или дать хорошего пинка под зад.

Вот этот-то ненавистный Сеньке Генерал и оказал ему такую услугу, что и сказать невозможно, - такую, за которую Сенька готов был простить ему все его грехи.

Вышел как-то Сенька на минутку из цеха, чтоб посмотреть на голубей, послушать, как они гуркуют на фабричной крыше, отдохнуть немножко. День был теплый, солнечный. И видит Сенька - гуркуют сразу штук пять голубей, ходят вокруг своих голубок и бормочут, бормочут… Постоят немножко, передохнут и опять за свое.

«Гурку-вар, вар, вар, вар! Гурку-вар, вар, вар, вар!»

Как же у них хорошо получается это гуркование!

Сенька стоит как зачарованный, глаз не сводит с голубей и слушает, слушает.

И туг он увидел, как из-за конька крыши показались сначала уши Генерала, потом вся голова. Генерал тоже глаз не сводил с голубей. Только у него была другая цель, чем у Сеньки: он пришел не слушать, а кушать. Глаза у Генерала горели, он смотрел на голубей и соображал, как бы это так сделать, чтобы подкрасться к ним незаметно? И ведь сообразил! Втянул голову свою обратно за конек крыши и исчез.

«А, разбойная твоя морда! Не удалось тебе полакомиться голубочком, сорвалось у тебя? Так тебе и надо!» - думает Сенька радостно.

Но радоваться Сеньке было рановато. Генерал не совсем исчез. Он вновь показался на крыше, только теперь там, где Сенька его и не ожидал: кот полз возле водосточного желоба, да так ловко прятался за ним, что Сенька не сразу его и Углядел, Генерал прямо сливался с желобом. И до голубей ему оставалось доползти совсем немного, каких-нибудь аршин пять.

- Да гад же ты этакий! Да я ж тебя сейчас так угощу, ты и жисти своей не рад станешь! - выругался Сенька и стал высматривать подходящую кирпичину, которой удобно было бы метнуть в разбойника.

И на его счастье такая кирпичинка ему тут же подвернулась под руку. Сенька и метнул ею в Генерала. В кота он, конечно, не попал: кирпичинка ударилась о крышу возле него, но напугал он его и голубей ужасно. Г олуби тут же снялись и перелетели на другую крышу, а Г енерал задрал хвост трубой и, метнувшись к слуховом} окну, исчез на чердаке.

А Сенька хохочет, так хохочет, как давно уже не хохотал: уж очень смешным ему показалось, как Генерал прыснул в слуховое окно.

И вдруг Сеньку осенило, он сразу умолк.

«Постой, постой, - говорит он сам себе. - А ведь это же крыша составного цеха. И слуховое окно почти над самой лабораторией Шульца. Да кто ж мне мешает самому-то забраться туда, залезть на потолок да просверлить дырочку, прямо над столом немца, и глядеть, как он сыплет в посудину золото или монеты кладет? Ведь он же нипочем не догадается, что я за ним подсматриваю, что у него кто-то над головою сидит! Эх, дурень я, дурень! Рукавицы у меня за поясом, а я их шукаю. Вот же у нас с тятькою выход, да еще выход-то какой! Надо только так мне туда прошмыгнуть, чтоб никто и не заметил».

Сенька стремглав побежал обратно в гуту, к своей Горшковой печи, к тятьке своему. Конечно, тятьке пока не нужно всего говорить, а то он еще отговаривать его начнет, скажет, что из этого опять ничего путного не получится. А вот лобзик и буравчик он у него попросит. Ну и отпросится у него завтра на часок-другой, как раз на то время, когда они Шульцу помогают шихту с раствором смешивать. У тятьки есть разный инструмент. Данила Петрович, как и многие другие мастера, любит в свободную минутку иногда дома смастерить что-нибудь: рамку для картинки какой, табуретку или еще что. И у него этих стамесок, рубанков, буравчиков, коловоротов, долоточек, пилочек и лобзиков и не перечтешь! Правда, он Сеньке не очень-то дает ими пользоваться - боится, как бы он их не изуродовал, но Сенька все же иной раз украдкой, а берет их и тоже кое-что мастерит.

- Тять, можешь ты уважить просьбу мою одну, а? - говорит Сенька, подойдя к отцу.

- Какую еще такую просьбу твою? - насторожился Данила Петрович.

- Мне нужен лобзик и буравчик. И еще чтоб ты завтра отпустил меня часика на два, когда Шульц будет смесь свою составлять. А ты ему один будешь помогать в это время.

- Да ты что это задумал? - еще более насторожился Данила Петрович.

- Сейчас я тебе ничего не скажу, но если ты разрешишь мне все это, то считай, что секрет золотого рубина у нас в кармане, - говорит Сенька отцу.

- В каком кармане? В дырявом? - горько усмехается Данила Петрович.

- Нет, не в дырявом, а в самом крепком будет. Разреши, тять, после не пожалеешь, спасибо мне скажешь. Я, кажется, нашел выход, подобрал верные ключи к Жульцу.

- Ох, парень, выйдут тебе боком эти ключи. Такой выход даст тебе немец, что ты волком взвоешь. Тебе, видно, мало того, что шишку он тебе подсадил да уши надрал, ты еще хочешь получить взбучку от него?

- Не получу, будь спокоен, тять. Я все продумал. Только уважь ты эту просьбу мою в последний раз, - просит Сенька отца.

- Ладно, я уважу твою просьбу. Но только и ты должен мне сказать, что надумал, иначе ты от меня ничего не получишь, - говорит ему на это Данила Петрович.

Сеньке и не хотелось говорить отцу о плане своем, а делать нечего, пришлось рассказать, иначе тятька ничего не Даст ему.

- Да чудак же ты этакий, - говорит ему Данила Петрович, - как же ты все это проделаешь? Во- первых, как ты заберешься на крышу, да еще так, чтоб тебя и не заметил никто?

- А по пожарной лестнице, вот как! И я уж подберу такой момент, когда во дворе не будет ни души, - говорит Сенька.

- Ну хорошо, предположим, ты залез на крышу так, что тебя не видел никто. А дальше что? Тебе же надо сверлить и пилить? Над столом чтоб Шульца это пришлось?

- Ну конечно же!

- А стружка-то и опилки посыплются на стол? Шульц же заметит их?

- Не заметит! Я их буду сдувать. И я еще не знаю, чем я буду дырку делать, лобзиком или буравчиком, там на деле видно будет. Я у тебя прошу и то и другое так, на всякий пожарный случай, может быть, я обойдусь чем-нибудь одним.

- И все же не дело ты задумал, ничего из этой твоей затеи не выйдет, Сень, - вздыхает Данила Петрович.

- Да ведь выхода у нас с тобою другого нет, тять! А пасха-то, считай, на носу! И генерал опять нас с тобою на конюшню спровадит…

Да, выхода у них другого не было.

- Ну, смотри, Сень, ежели влопаешься, пеняй, брат, на себя, я тебя предупреждал, - вздохнул Данила Петрович.

- Да не беспокойся ты, тять, и не волнуйся. Все будет в порядке.

«Ох и отчаянный он парень у меня! - думает Данила Петрович, глядя на сынишку. - И в кого он только уродился такой? Я в его годы трусишка был. Нет, ежели бы не порка, которой грозится генерал, ни за что бы я не дал сейчас ему согласия на это!»

А Сенька чуть приплясывать не начал. Ему уже казалось, что все сделано. И он ждал только завтрашнего дня, чтоб приступить к выполнению плана.