Настя точно во сне все видит. Не верится ей, что все это наяву. Ведь совсем недавно, час тому назад, выгнали ее из станции, сказали, что тут ночевать нельзя, и она, точно собачонка бездомная, не знала, где ей приютиться на ночь. А теперь вот она сидит в такой уютной комнатушке!

Настя с любопытством огляделась. Таких красивых обоев она ни разу не видела. А на маленький столик, покрытый кружевной скатертью, Настя смотрела, как на чудо. На столике стояло зеркало Любино, коробка от конфет, коробка для иголок и ниток, два цветника хрустальных, зеленого цвета, а в цветниках - васильки. Настя точно зачарованная смотрела на все, забыла, где она и что ей делать нужно.

- Ты что же не раздеваешься? - спрашивает ее Люба, входя в комнату. - Папа уже храпит. Он всегда здорово храпит, когда уморится. Не люблю я, когда он храпит, а он никак не может тихо спать. «Я, говорит, и не высплюсь тогда, ежели не всхрапну как следует».

Только тут Настя услышала, как за тонкой перегородкой храпел во все тяжкие Прокоп Машина. Точно воз большой на гору вез, точно груз тяжелый навалили на него - так он храпел во сне.

- Во как старается, настоящий паровоз! Я его за это и зову Паровозом. А все рабочие зовут его Машиной за то, что он ходит, как машина, работает, как машина, и трубкою дымит, как машина трубою.

- Он хороший, - говорит Настя.

- Ну это конечно же! Кто же не знает этого? Его за то все и любят. С ним все смеются да шутят, а за работу его все уважают. Даже директор наш всегда с ним разговаривает: он ведь первый мастер на заводе, в своем цеху, считается. Я его ужасно люблю. И вовсе не потому, что он мой отец, а просто так. Ну, давай раздеваться, ты ведь устала. Снимай свой сарафан, - говорит Люба.

А Насте снимать сарафан стыдно. Стыдно ей показать Любе, что на ней грязная посконная рубаха.

- Я лучше в сарафане лягу, - говорит она Любе.

- И не выдумывай лучше! Кто ж это спит в верхнем платье? Снимай, снимай!

- У меня рубаха не такая, как у тебя.

- А какая у тебя рубаха?

- Посконная.

- Посконная? Ну-ка, ну-ка, покажи, - тащит Люба с Насти сарафан. - Я никогда не видала посконных рубашек, какие они такие.

Она думала, что это ситец такой есть, посконь называется. А когда Настя сняла сарафан и осталась в длинной, как балахон, грубой, точно мешок крапивный, рубахе, серого, грязноватого цвета, жесткой на ощупь, Люба вскрикнула:

- Ой, как же ты ее носишь?! Она же точно железная!

- Зато прочная, не скоро изнашивается, - говорит Настя.

- И у вас все девочки в таких ходят?

- Нет, не все. Которые побогаче, те в ситцевых и в льняных, а в посконных только бедные.

- А из чего такие рубашки делаются?

- Из замашек. Прядут замашки и ткут из них холстину.

- А что это такое «замашки»? - допытывается Люба.

- Ну как тебе это пояснить… - замялась Настя. - Это вроде пеньки, они в конопле растут. Только их раньше конопли выбирают, стелют по лугу, а потом сушат и мнут. А коноплю в сажалках мочат, а потом сушат. Из конопли пенька потом получается. Но замашки то же, что и пенька. Пеньку тоже иной раз прядут, а потом холсты ткут. Но больше пенька на веревки идет. Коли замашек и льну мало, то и пеньку прясть станешь. Я с матерью три года пеньку пряла.

- Ты прясть умеешь?

- Да, а ты нешто не умеешь?

- Нет. Я не видела даже, как прядут.

- А что ж ты делала?

- Училась. А когда мама померла, хозяйствовать чуточку приходится. Я и сейчас учусь, в фэзэу.

- Где, где? - не поняла Настя.

- В фэ-зэ-у, - раздельно, по слогам, произнесла Люба. - Это наша школа, фабрично-заводского ученичества, так сокращенно называется. Я хочу быть мастером-шлифовальщиком.

- А-а, - протянула Настя, а сама так и не поняла, что такое мастер-шлифовальщик. Переспросить же Любу второй раз постеснялась.

- Ну, Настя, давай спать. Мы лучше в кровати будем разговаривать, - говорит Люба. - Только знаешь что… Сделаешь ты одну штуку, которую я скажу тебе?

- Какую?

- Нет, ты сначала скажи, сделаешь или нет?

- Ладно, сделаю, - робеет опять Настя.

- Сними свою рубашку и надень мою. Я тебе сейчас дам чистую.

- Нет, как же это? Я сроду чужую рубаху не носила.

- Нет, нет, нет! Сказала - сделаю, теперь, брат, назад нельзя, - хлопнула Люба крышкой корзины, где у нее белье лежало. - Вот, бери и надевай, без всяких разговоров. Надевай, надевай!

Настя видит, что упорствовать ей перед бойкой Любой невозможно, больно уж она командовать умеет, недаром ее отец даже слушает.

«Вот Любу бы к моей мачехе, ее бы она не посмела колотить и ругать. Люба не такая, как я, она в обиду себя не даст», - подумалось Насте.

Настя покорно сняла с себя свою рубаху посконную, а Любину, полотняную, надела. И точно гора у ней с плеч свалилась, а вместо горы пух по плечам полег, такой мягкой показалась ей Любина рубашка.

- Ну, как? - спрашивает Люба.

- Хорошо! - отвечает Настя.

- А-а, то-то же! А еще не хотела переодеваться! Ну, а теперь спать, в кровать. Раз, два, три! - прыгнула Люба по-кошачьи на кровать, - Ты к стенке ложись, к стенке!

Настя легла к стенке и потонула в пуховичке Любином.

- Ох, постель какая у тебя мягкая! - говорит Настя.

- Это мне от мамы осталось. Моя мама умерла, - сказала Люба.

- Моя тоже.

И девочкам стало грустно.

- Хочешь, будем дружно жить? - говорит Люба.

- Хочу, - говорит Настя.

- А то у меня есть одна подруга, Нинка, но она всегда задается, как чуть что - фырк! Мне даже надоело это. Ты подумай, мы с нею вместе в школу ходили, вместе в фэзэу подали заявление. А она все задается. И это потому все, что мне не с кем еще дружить. Я ей так и говорю: «Нинка, не задавайся, я найду другую подругу, получше тебя». А она: «Ну и ищи, ты мне не нужна, у меня Соня есть». А эта Сонька, ежели бы ты ее, Настя, видела!

Тихое, ровное дыхание услышала Люба в ответ.

- Настя!

Настя молчит. Она заснула как убитая: ведь она прошла сегодня больше двадцати верст пешком! Люба посмотрела на свою новую подругу, тихонько поцеловала ее и начала думать, чтобы поскорей заснуть…