На редкость удачен вышел сегодняшний рабочий день у Данилы Петровича и Сеньки. Так получается иной раз. Как пойдет с самого начала все нормально, так и идет. Данила Петрович довольно усмехается. Сенька то и дело шныряет к дружкам на ванную: делать-то ему возле горшковой сегодня почти нечего, вот он и пользуется этим.
Варка стекла у Данилы Петровича и Сеньки уже почти заканчивалась, время было около полудня, когда к ним подошел спешным шагом смотритель смены Иван Иванович Симудров и таинственным шепотом приказал:
- Данил Петрович, к его превосходительству во дворец! Живо и немедля, сей минут!
- Зачем? - изумился Данила Петрович.
- А уж про то мне неведомо, там узнаешь сам.
- Может, варку закончить, тут минутное дело осталось?
- Никаких заканчиваний, приказано немедля - нарочный из дворца прибегал. Я уж тут сам за твоими горшками послежу. Давай, брат, давай!
- Ну что же, приказ есть приказ, - сказал Данила Петрович и начал собираться, отряхивать пыль с себя.
- Да не отряхивайся ты, не на бал тебя зовут. Наверно, сказать тебе он что-то хочет, потолковать с тобой. Иди же ты скорей! - понукает его смотритель.
- Тять, дай и я с тобой пойду, - говорит Сенька отцу.
- А тебе-то зачем? Будь тут, за горшками смотри, я скоро вернусь.
- Ну, тять! - заныл Сенька. - Ну дай я пойду с тобою, а?
- Да чего тебе загорелось так? Что ты не видел там?
- Мне медведя хочется посмотреть.
- Какого медведя? Г енерала, что ль?
- Да нет! Настоящего. То есть чучело медвежье, которое в прихожей дворца стоит. Ребята сказывали, что как откроешь дверь, а он на тебя шасть! Словно сожрать хочет. И как живой! И тарелку в руках держит. Ребята говорят, что этого медведя сам генерал укокошил, когда облава была. А потом с него шкуру содрали и вот чучело такое сделали. Ну, тять!
Данила Петрович любил и баловал своего сынишку. Мальчишка толковый и расторопный; из него со временем хороший стекловар выйдет. Он и сейчас подумал-подумал и решил, что генерал даже не заметит, что мальчонок с ним, а Сеньке все забава будет. Ребенок ведь он еще! Его вишь что интересует - чучело ему надо поглядеть. Радостей-то да забав у него не густо, с самых малых лет в цеху да в цеху, дома поиграть некогда, пора только поесть да отоспаться.
- Ну что ж, пойдем, раз тебе так приспичило на медвежье чучело поглазеть, - говорит он сыну.
Данила Петрович еще раз окинул хозяйским глазом все свои горшки и направился к выходу.
Сенька, конечно, за ним, след в след шагает. И душа у Сеньки ликует. Сейчас он увидит то, чего никому из его дружков видеть никогда в жисти не придется: генеральские покои, чучело медвежье, да и мало ли чего еще может попасться ему там на глаза! Ну самого-то генерала все видели тыщу раз, генерал никому не в диковинку. А вот чучело медвежье никто из его дружков не видел, они только слыхали о нем. Он же сейчас увидит его, а если можно будет, то украдкой и рукой потрогает.
И Сенька ног под собой не чуял, его словно ветром несло; он и не заметил, как отшагал вслед за отцом версты полторы от фабрики до генеральского дворца.
А во дворце их, вернее одного Данилу Петровича, уже ждали. Когда они подошли к дворцу - не к главному парадному входу, куда входить и откуда выходить имел право только сам генерал да высокие гости, а к боковому входу в правом флигеле, где Мальцев принимал мелкую сошку, - швейцар распахнул перед ними обитую кожей дверь с бронзовой ручкой.
- Пожалуйста, входите. Его превосходительство вас ждет. Сейчас доложат ему, что вы прибыли, - с улыбочкой сказал им швейцар.
Они вошли.
И тут же откуда-то взялся - Сенька и не углядел откуда - камердинер генеральский, во фраке, в лакированных ботинках, в ослепительно белой рубашке, при галстуке бабочкой. Сенька на камердинера только мельком глянул, зато от швейцара не мог отвести глаз: ведь тот был в такой роскошной ливрее, расшитой золотыми позументами, что прямо ослепнуть можно без привычки. Шитье золотое не только грудь и рукава форменного мундира швейцарского украшало, но было даже и на спине. Швейцар весь сиял и сверкал, словно солнышко ясное. Сенька даже рот приоткрыл от удивления: он подумал, что такой пиджачок, пожалуй, тыщи стоит.
- Грачев? - спросил камердинер.
- Так точно, - ответил Данила Петрович.
- Сейчас доложим его превосходительству, - сказал камердинер и тут же исчез за дверью.
Данила Петрович переминался с ноги на ногу и все недоумевал: зачем же все-таки вызвали его?
«Ну да сейчас узнаю, сейчас все выяснится», - вздохнул он.
А Сенька, налюбовавшись на швейцара, вспомнил про медведя. И тут он увидел медвежье чучело.
Нет, неверно, будто медведь надвигается на тебя, как только ты дверь откроешь. Неправду сказали ребята. Медведь не двигался с места никуда, он спокойно стоял сбоку у окна. А вот тарелку в лапах он держал - это правда, и пасть у него была так широко разинута, что страшно было смотреть.
«Ух и хайло же, брат, у тебя! Попадись тебе живому - сразу сожрешь», - подумал Сенька.
Сенька только было хотел незаметно пододвинуться поближе к чучелу, чтоб погладить его по шерсти, как вдруг в коридоре послышались шаги и басовитое, вполголоса пение:
- Господи, помилуй, господи, помилуй, господи, помилу-у-у-уй!
Это шествовал сам генерал в сопровождении камердинера.
Генерал всегда пел «Господи, помилуй», если был в хорошем духе.
- А, Грач! Здорово, брат, здорово, рад видеть тебя. Быстренько ты прилетел на зов мой, - говорит Мальцев Даниле Петровичу. - Есть у меня к тебе разговор, и разговор серьезный. Но сначала, ты уж не взыщи, на конюшню, брат, на конюшню, там маленько попарят тебя. Да, да, попарят! Марш живым манером туда, а потом обратно ко мне, разговаривать будем.
У Данилы Петровича и земля под ногами поплыла.
- Ваше превосходительство, да за что же это? Кажись, у меня по работе никаких провинностей нет. Смилуйтеся, ради христа, - взмолился Данила Петрович.
- Знаю, знаю, что у тебя на работе всегда все в порядке. Да и так за тобой вины никакой никогда я не замечал.
Стекловар ты у меня качественный. Но тут особое дело, потом я тебе все поясню и растолкую. А сейчас на конюшню, на конюшню. Проводи его туда, - говорит генерал камердинеру.
- Сколько ему, ваше превосходительство? И каких? Горячих? - спрашивает камердинер.
- Нет, зачем же горячих? - засмеялся генерал. - Горячих он еще не заслужил, пусть сначала заработает он их, горячих-то. А для начала ему просто тепленьких пусть всыплют, простых, и двадцать пять всего. Полагаю, что этого для первого разу вполне достаточно.
«Господи ты боже мой! Да за что же это он на меня окрысился?» - думает в ужасе Данила Петрович.
- Ну-с, пошли, - командует камердинер Даниле Петровичу и Сеньке.
А Сенька и понять сначала не может, что к чему, куда их ведут. Он так загляделся на генерала, что и не расслышал всех его слов, не взял в толк смысла приказа генеральского. Понял он все только тогда, когда они с тятькой вслед за камердинером на конюшне очутились.
Конюшни генерала находились тут же, напротив дворца, как только аллею перейдешь. По обе стороны главных ворот конного двора стояли два деревянных двухэтажных дома, где жил управляющий конным двором и кучера; конюшни же находились в глубине двора, а по сторонам каретные сараи, сбруйные и дежурная для кучеров. Вот в эту-то кучерскую дежурную и привел их камердинер. Два здоровенных бородатых верзилы - у генерала все кучера были мужики могучие, один к одному, и у всех бороды что лопаты - мигом встали с широкой дубовой лавки, стоявшей посреди кучерской, словно по команде, во фрунт перед камердинером.
- Здравия желаем, господин камердинер! - дружно гаркнули они.
Камердинер у генерала из первых приближенных был, ему всегда нужно было почет и уважение оказывать - это кучера хорошо знали. Достаточно ему шепнуть генералу про кого-нибудь нехорошее слово, и будет тому горько и кисло. Держался он со всеми чуть ли не как сам генерал. Только перед генералом да его высшими служащими он был тише воды ниже травы.
- Двадцать пять тепленьких вот этому! - приказывает камердинер кучерам, показывая на Данилу Петровича. - По приказу самого его превосходительства.
- Слушаемся! - снова гаркнули бородачи, а сами удивленно переглянулись.
Еще бы не удивиться им! Слов нет: к ним многих присылали для экзекуции, но вот таких, как Данила Петрович, первых мастеров, к ним еще не поступало; пороли только тех, которые помельче.
«Что же он такое утворил, этот Данила Петрович, что его сам генерал направил сюда? - недоумевали они. - И ведь непьющий, смирный человек и мастер редкостный. Нешто обговорил его кто перед его превосходительством?»
Но думай не думай, а приказ выполняй. Такое их кучерское дело, холопское, маленькое. Рассуждать им не положено, делай, что приказано. А то сам на лавку ляжешь живо, и тебе всыплют не только тепленьких, а и горяченьких.
- Ну, брат Данила да еще свет Петрович, раздевайся-ка не мешкая да ложись-ка на лавочку эту дубовую, - говорит Даниле Петровичу один из кучеров, который постарше. - Чем скорее ты пройдешь через это, тем быстрее заживет спина твоя.
Данила Петрович начал раздеваться. Он снял с себя сначала шапку, потом пиджачишко. Руки у него дрожали. Его ни разу не секли, ему было унизительно это, и почему-то стыдно, словно он и на самом деле натворил что-то.
- Рубашку тоже сними, - говорят ему кучера. Данила Петрович снял и рубашку.
- Ну, а теперь ложись на лавочку. Данила Петрович лег. Камердинер отвернулся.
Кучера взяли по розге; розги стояли в уголке, и их там, хоть сто человек присылай, на всех хватит. Старший кучер, видя, что камердинер отвернулся, не глядит на них, подмигнул тому, который помоложе. Дескать, не очень-то усердствуй, человека хорошего сечем, а он, может, ни в чем и не повинен. Младший его понял, ответил кивком старшему.
И розги засвистели над спиной Данилы Петровича.
Данила Петрович застонал. Ведь как ты тут ни осторожничай, а розга есть розга, и спину Данилы Петровича словно огнем ожгло.
Сенька закричал и завизжал от ужаса, кинулся к кучерам, на выручку отцу.
- Не секите моего тятьку! Секите лучше меня! - кричит он не своим голосом, пытаясь помешать кучерам.
- Подожди, дай срок, попадешь, быть может, и ты сюда к нам с этим же делом, тогда получишь и ты свое, - говорят ему кучера, продолжая отсчитывать удары вслух.
Ведь камердинер-то тут стоит, нельзя скрыть ни одного удара, хоть и жалко человека.
А Сенька продолжал визжать и кричать.
- Да всыпьте вы и этому огольцу штучек пяток, чтоб он не даром визжал, словно поросенок, когда его режут, - говорит камердинер, рассердившись на Сеньку, визг которого действовал ему на нервы хуже, чем свист розог над спиной Данилы Петровича.
- На вашу ответственность? - говорят ему кучера.
- Да, на мою! - сердито ответил им камердинер.
- Будет исполнено, - сказали кучера.
И когда Данила Петрович получил свои двадцать пять тепленьких, на лавку положили и Сеньку. Сеньку не раздевали, ему только задрали рубашонку и спустили слегка штанишки.
И вот странное дело - Сенька почти не почувствовал боли, ему гораздо больней было, когда секли его тятьку.
- А за что же его-то, его за что? - говорит Данила Петрович, страдая за Сеньку.
- А за то, что напросился сам, - ответил ему камердинер. - И за то, что мешал и визжал.
Все! Кончено! Приказ его превосходительства выполнен кучерами.
Данила Петрович одевается, Сенька оправляет рубашонку свою и штанишки, и камердинер ведет их обратно во дворец к генералу.
Мальцев встретил их раскатистым хохотом.
- Ну как? Ха, ха, ха, ха! Попарили тебя маленько? - спрашивает он у Данилы Петровича.
- Так точно, ваше превосходительство, - отвечает Данила Петрович. - И даже мальца моего секли.
- Мальца? - удивился генерал. - А разве я приказывал и его попарить? Насчет мальца я ничего, кажется, не говорил. Как же так? - обратился Мальцев к камердинеру, грозно глядя на него.
Камердинер побледнел.
- Ваше превосходительство, мальчонок так орал, кричал, чтоб его секли, а не тятьку его, все время пытался вырывать розги у кучеров, что я вынужден был распорядиться и ему пяток всыпать, для успокоения, - пробормотал он в ответ генералу.
- А, ну, тогда другое дело, - говорит Мальцев. - Но в следующий раз чтоб такого не было, иначе я тебя самого прикажу выпороть. В моих владениях только я могу казнить и миловать да те, кому я доверил это. А тебе я такого не доверял. Запомни это.
- Слушаю-с, ваше превосходительство, так точно, запомню, - лепечет камердинер.
А генерал снова обратился к Даниле Петровичу:
- Ну и как ты думаешь: за что тебя парили? Вернее, почему я приказал попарить тебя? - спрашивает Мальцев у него.
- Никак не могу знать, ваше превосходительство, - отвечает Данила Петрович.
- А вот за что и вот почему, - начал Пояснять генерал. - Был я за границей, и привез я оттуда немца, стекловара, который умеет варить золотой рубин. Есть у них там такой сорт нового цветного стекла, очень красивый. Еле уговорил лешего, и на таких условиях, что страшно даже сказать. По сту рублей я должен платить ему, пройдохе, в месяц, да еще неизвестно, на сколько он будет меня объегоривать на золоте. Ведь красителем-то такого стекла золото является! Сказывали мне там, что золота надо немного, оно самый сильный краситель из всех, ничто с ним по силе не сравнится, а вот сколько его требуется на стопудовый горшок, не сказали. Ну конечно, и он не скажет, не выдаст секрета своего: ему же это невыгодно. Так вот я еще там надумал сам объегорить его. Думаю, нет, врешь, колбасная морда твоя, ты хитер, а мы похитрей тебя окажемся. Я еще по дороге наметил такой план: поставлю к немцу помогать ему варить этот рубин золотой одного из самых смекалистых моих стекловаров и прикажу ему вызнать от немца всю тонкость этого дела. А когда вызнаем, я его, немца- то, и по шапке. Поезжай, голубь, обратно, в свой фатерланд. Конечно, при расторжении контракта с ним мне придется ему неустойку заплатить, но это для меня легче, чем его тут годами держать. А кто ж у меня самый смекалистый из всех стекловаров, как не ты? Вот я и поручаю тебе дело это. Немец будет варить свой золотой рубин в одном из горшков на твоей печи. Ты со своим мальцом будешь ему помогать, ну и наблюдать, наблюдать за ним будешь. А вот чтоб ты лучше и усердней наблюдал, поскорее вызнал бы у немца секрет его - да он и не его, секрет-то, он сам его у кого-нибудь стянул, - я и решил послать тебя на конюшню попарить слегка. Понятно теперь?
- Понятно, - вздохнул Данила Петрович. - Но, ваше превосходительство, ведь я бы и без того постарался выполнить ваш приказ.
- Знаю, но это и тебе, и делу не во вред. Пар костей не ломит, говорит пословица. И послал я тебя туда любя и шутя, любя и шутя, - смеется снова генерал. И добавляет: - А теперь слушай обоими ушами, что я тебе еш, е напоследок скажу: срок я тебе даю три месяца. Чтоб к пасхе, к великому христову дню, ты мне сварил мой золотой рубин. Сваришь - награжу, не сваришь - пеняй, брат, на себя. Тогда уж не тепленьких, а горячих всыпать прикажу. И не двадцать пять, а полсотни, а то и сотню всю. Вот и весь мой сказ тебе. А теперь марш на кухню, там тебе чарку-другую дадут, закусите чем бог послал… Проведи их на людскую кухню, скажи буфетчику, чтоб водку и прочее им выдал! - приказал Мальцев камердинеру своему.
- Слушаю-с, ваше превосходительство, - ответствовал тот и повел Данилу Петровича и Сеньку в другое крыло дворца, где помещались кухня и столовая для челяди генерала.
На людской кухне Данилу Петровича и Сеньку усадили за длинный и широкий стол, поставили графин водки и подали столько еды, что ее хватило бы и перехватило человек на двадцать, а то и более. И еда была такая, какой не только Сенька, а и сам Данила Петрович и не видывал.
Но они к ней, к еде-то, и не притронулись, хотя и были голодны. Данила Петрович выпил только чарку объемистую водки да чем-то заел, и то сделал так только потому, чтоб генералу не доложили, что он, дескать, его солью-хлебом пренебрег, - чего доброго, разобидится, и опять на конюшню угодишь. И они пошли обратно на фабрику.
- Тять, а я его убью, - говорит Сенька отцу, когда они уже шагали по главной аллее.
- Кого ты убьешь-то? - спрашивает Данила Петрович у Сеньки.
- Мальцева, вот кого! Ни в жисть я не прощу ему, что он велел сделать с тобою.
- Дурачок еще ты у меня, - грустно улыбнулся ему в ответ Данила Петрович. - Ну как же ты его убьешь-то?
- А так вот и убью! Я подкрадусь к нему сзади и как ахну камнюгою по голове, он и будет готов.
- Ну, во-первых, ты к нему так просто не подберешься. А во-вторых, скажем, ты и подкрался к нему, даже укокошил его, и что будет? На место его сынок из Питера пожалует. Думаешь, нам легче станет? Этот хоть самодур, но в делах толк понимает, заводы новые строит, старые расширяет, нашему брату есть где кусок хлеба зарабатывать. А сынок его может оказаться таким, что вместо стройки и расширения закрывать заводы станет, промотает все. И тогда что делать нам, где работать будем? С голоду помрем все как есть. Нет, брат, это не выход для нас.
- А тогда что же? Значит, терпеть, пусть нас порют ни за что ни про что?
- Что поделаешь, мы пока рабы, крепостные его, - вздыхает снова Данила Петрович. - Приходится терпеть пока. А вот когда воля будет - в народе уже поговаривают, что она скоро бы должна выйти для нас, - тогда уж нам легче станет жить. А такое время будет, настанет праздник и на нашей улице, заглянет солнце и в наше оконце.
- А когда же время такое придет? - спрашивает Сенька.
- Вот тут уж я и не могу тебе ничего сказать, - говорит Данила Петрович сыну. - Когда оно, время такое, придет, никто тебе сейчас в точности не скажет, но придет. Я до него не доживу, а ты, надо полагать, дождешься его.
На этом у них разговор и закончился: они подошли к воротам фабрики.
- Ты, Сенька, никому не рассказывай, что с нами произошло сегодня, - сказал Данила Петрович сыну, когда они уже миновали проходную. - А то нам стыдно будет. Хоть и не виноваты мы с тобою, хоть он и не первых нас опозорил, а все же лучше молчи.
- Ладно, никому не буду говорить, я же понимаю это сам, - ответил Сенька отцу.
Они вошли в цех, подошли к печи и стали заканчивать варку хрусталя.
К ним тотчас же прискочил смотритель.
- Ну как, Петрович? Зачем он вызывал тебя? - спрашивает он у Данилы Петровича.
- Немца-стекловара он привез из-за границы. На моей печи он будет в одном горшке какой-то золотой рубин варить. А мы с Сенькой чтоб помогали ему, - нехотя ответил Данила Петрович смотрителю.
- Только за этим? - удивился смотритель.
- Только за этим. Ну еще и за тем, чтоб мы учились у него сами варить рубин этот,
присматривались, что он делает.
- А вот это уже другой разговор, - сказал смотритель. - Ну что ж, поздравляю тебя, Петрович, с милостью его превосходительства, раз он доверие такое оказывает. Ты, надеюсь, со своей смекалкой скоро овладеешь делом таким, научишься варить и этот рубин.
- Спасибо, - буркнул в ответ Данила Петрович. А сам подумал:
«Тебе бы он такое «доверие» оказал, тогда бы ты почувствовал милость генеральскую, узнал бы, какова она».
Ни Данила Петрович, ни Сенька никому словом не обмолвились о том, что произошло с ними на конюшне его превосходительства, но не прошло и двух дней, как об этом узнали все - и на фабрике, и в селе.
И не только о том, что их выпороли, но и почему.
Даниле Петровичу и Сеньке было очень неприятно, что о них стали судачить везде, хотя все сочувствовали им и возмущались самодурством генерала. Особенно возмущалась самодурством генерала горячая молодежь, ребята-баночники, подручные.
- Эх, заловить бы его самого, черта толстого, где-либо в темном уголку да вкатить ему сотенку горячих по жирной спине его, чтоб он сам, на собственной шкуре, испытал, каково это!.. - говорили они меж собою.
- Да, держи карман шире! Так ты и поймал его, так он и будет тебе разгуливать по темным уголкам, - отвечали им на это те, которые постарше. - Вы-то его никогда не увидите в темных уголках, а он вас, если бы услышал такие речи, живым бы манером в любое время дня спровадил к кучерам и приказал бы всыпать вам по сту, а то и побольше самых наигорячих. Его воля: он над нами и царь и бог.
- Да, такое у нас впервые произошло. Таких, как Данила Петрович, он ни разу еще на конюшню не посылал, да еще без всякой вины, дури своей ради, - говорили мастера.
- Тут у нас, в Дятькове, этого не было, верно. Но на других заводах такое происходило, - сказал самый старый из мастеров гуты Иван Иванович Селезнев. - Так что Данила Петрович не первый, кто попал под милостивую руку барскую, у него это уже испытанный прием для придания большей бодрости брату нашему.
- А где еще такое было и над кем? - заинтересовались молодые мастера.
- В Людинове было и в Песочне, - ответил Иван Иванович. - И тоже вот по такому же случаю. Тоже немцев привозил. В Людинове не знаю какой специальности, а в Песочню он привез тогда специалиста по полировке чугунной посуды. И вот точно так же послал одного из своих литейщиков на конюшню, чтоб он больше рвения проявил в раскрытии секрета состава полировальной смеси. Правда, там он посылал не пожилого, а молодого мастера, вернее, подручного мастера.
- А ты что же, Иван Иванович, думаешь, молодому не так обидно и больно, когда его ни за что ни про что лупят?
- Никто этого не думает и не говорит, а только молодой легче это перенесет, нежели старик вроде меня. Пошли он меня на конюшню, я и душу богу отдам. А вы выдержите.
- А мы не желаем и не хотим выдерживать!
- И никто этого не желает, да что поделаешь, - говорит старый мастер. - Генерал еще что, он не так часто посылает нашего брата на правёж, а вот что в деревнях его бурмистры да старосты утворяют над мужиками, так это и сказать невозможно. Что хотят, то и творят над мужиком беззащитным. А кому пожалуешься? До бога высоко, до царя далеко, да и до генерала не близко. А потом, и так сказать: пожалуйся-ка попробуй! Бурмистр всегда выкрутится и такое на тебя наговорит, что ты же кругом виноватым окажешься, и тебе еще всыпят, чтоб не ябедничал. И что обиднее всего, бурмистры-то эти да старосты не бары, не голубая кровь, не белая кость, а свой брат, такой же крепостной Мальцева, как и остальные мужики, под начало им отданные. А лютует иной так, что десяти барам впору.
- Но должен же этому конец быть когда-то, Иван Иванович? - спрашивают молодые у старого мастера.
- Обязательно будет, - отвечает им Иван Иванович. - Всему бывает конец, кончится и гнет барский.
- А когда?
- Должен бы вскорости.
- Уж очень он долго тянется.
- Что поделаешь. Татарский гнет лет триста над Русью был, а пришла пора, освободились от него. Освободимся и от барского гнета, всему свой срок и черед, - обнадеживает старик молодых.
- Ах, поскорее бы он наступил, срок-то этот твой!
- Он скорее ваш, а не мой. Я до этого не доживу, быть может, а уж вы-то волю увидите, - отвечает старый мастер молодым, точь-в-точь так же, как отвечал и Данила Петрович своему Сеньке на такой же вопрос.
А иного ответа и быть не могло. Всем было тяжко, все ждали воли, и разговоры о ней давно уже ходили в народе.
Такие разговоры происходили и в других цехах, не только в гуте.
И даже на других фабриках и заводах генерала - в Ивоте, в Стари, в Знебери, Любохне и Людинове. В Людинове в особенности. Ведь Людиновский завод у Мальцева самый большой: там работает больше пяти тысяч человек. Там есть и техническое училище: народу грамотного больше, чем на каком другом его заводе. А грамотный человек больше думает о своем положении и ищет избавления от гнета и неволи.
- Скоро, скоро бы должен быть конец произволу барскому, скоро бы должна кончиться позорная крепостная пора. А когда придет ей конец, будет уже легче нашему брату, рабочему человеку и мужику.