Аджим-Ушкай подземный

Камбулов Николай Иванович

Пчелко И.

Аджим-Ушкай — небольшой поселок, расположенный в четырех километрах от города Керчи. Рядом с этим поселком находятся древние каменоломни — громадные подземные коридоры с многочисленными отсеками и террасами. Здесь, в подземелье, советские воины вписали одну из славных героических страниц в историю Великой Отечественной войны.

О том, как это произошло, о героях и их судьбах рассказывает в предлагаемой читателям книжке Николай Камбулов, автор повестей «Свет в катакомбах», «Подземный гарнизон», «Тринадцать осколков», романа «Разводящий еще не пришел».

 

От автора

Изрытая воронками, обвалами, земля казалась взлохмаченной, будто прошелся здесь невероятной силы смерч, покружил, поразбойничал — и был таков.

Тишина. Молчат щербатые воронки, немы черные глазницы провалов, немы и… страшны.

Неподалеку плещется море, играют в лучах южного солнца бесконечные волны.

И тогда было это море. Оно видело, оно помнит.

— Что же здесь произошло? — в который раз спрашивает меня мужчина средних лет. Его «Москвич», покрытый дорожной пылью, стоит у закопченного камня. Он путешествует по местам боев, он знает и об Аджим-Ушкае.

Пусть спросит у моря, оно видело, оно знает. Море, море, твой шепот не понятен человеку.

Мужчина говорит: «Я читал краткую историю Великой Отечественной войны. И там говорится, что здесь бои закончились 19 мая…»

Что он говорит, я знаю наизусть из той же книги: «Немецко-фашистские войска прорвались через Турецкий вал и развили успех в направлении Керчи. 19 мая они овладели городом. Восточнее Керчи наши арьергардные части вели бои до 20 мая, прикрывая эвакуацию войск на Таманский полуостров».

А что потом случилось? Что стало с этими арьергардными частями, которые прикрывали эвакуацию войск? Они тоже переправились на Тамань? И откуда этот землелом, кто взлохматил эту землю?

Тут бушевал смерч! И не день, не два — долгие месяцы!

И сейчас еще кажется: земля кипит, пенится, то поднимаясь, то оседая, то застывая многочисленными холмиками и провалами, сквозь глазницы которых тянет терпким запахом, от которого по коже пробегает озноб…

Под землей были люди, бойцы и командиры Красной Армии.

Они сражались.

Их были тысячи.

Они находились в полном окружении. Многие месяцы.

И не сдались врагу.

 

ПРОЛОГ

Шла вторая половина мая сурового 1942 года. В штабе немецких войск царило оживление: командиры частей доносили командующему группировкой о взятии последней переправы через Керченский пролив. Ошалелые от успехов штабисты поздравляли друг друга с наступившей тишиной, им очень хотелось тишины, хотя бы на несколько дней. И им казалось, что она наступила, ибо советские войска отошли на Тамань, правда, какая-то небольшая, очень небольшая горстка «безумцев» окопалась у поселка Аджим-Ушкай, тоже маленького, очень маленького, и продолжает отстреливаться. Но это — пустяки, не пройдет и двух часов, как «безумцы» поднимут руки.

Горела Керчь. В порту и пригородных поселках рвались артиллерийские склады, с тяжелым шуршанием пролетали над домами снаряды. Падая на улицах, они дырявили каменные ограды. В одном из рваных проемов появилась вихрастая голова: глаза задиристые, гневные, волосы хохолком — непокорные. Паренек огляделся, свистнул кому-то и скрылся за оградой. Вскоре к стенке подбежал черноголовый подросток. Он позвал:

— Братеня, Дима, где ты? Слышишь, я знаю, где лежат гранаты. Бабахнем по фрицам…

— Я тебе бабахну, Мишка, — вновь показался вихрастый паренек. — Товарищ Блохин, ты чего шумишь! — шикнул он на меньшого по-взрослому и помог пролезть в проем…

Дымился смрадным дымом и поселок Аджим-Ушкай. Припав грудью к обожженной земле, лежал в воронке, неподалеку от крайнего дома, сухощавый полковник. То был Ягунов Павел Максимович, бывший начальник отдела боевой подготовки армии. Бывший… Не верилось, но что поделаешь, штаб на Тамани, а он, полковник Ягунов, остался здесь, в окружении. Мысль об окружении сверлила всего лишь одну минуту. Он отогнал ее прочь, как назойливую муху, и окинул взором взлохмаченную снарядами и бомбами землю, заметил неподалеку от себя батальонного комиссара, и ему стало как-то легче. «А комиссар-то из штаба фронта, — вспомнил он, где видел этого человека. — Кажется, Парахин, Иван Павлович. Комиссар на месте — теперь и командиру веселее».

Он еще не знал, чем будет командовать — полком или дивизией: Ягунов видел, как в течение нескольких дней, когда шли жаркие бои за поселок Аджим- Ушкай, со всех направлений шли сюда ротами, взводами, небольшими группами и в одиночку бойцы и командиры из частей, прикрывавших переправу наших войск на Тамань, и Ягунов отводил им участки, позиции, и люди дрались, не помышляя об отступлении, не пугаясь вражеского окружения. Полковник проводил взглядом две скрывшиеся в черном зеве автомашины, повозку с запряженными лошадьми, прошептал: «Будем сражаться и под землей».

Об этом же думал и старший лейтенант Михаил Григорьевич Поважный. Он находился в северной части поселка и не знал, что в километре от него, там, где маячит продымленный Царский курган, находятся советские бойцы и что незнакомый ему полковник Ягунов уже собирает силы в единый кулак. Для уточнения обстановки не хватало времени. С севера, со стороны Азовского моря, наседали немцы: они решили разделаться с «безумцами». Батальон, которым командовал Поважный, принял бой. Схватка длилась недолго. Враг вынужден был отойти.

Еще до подхода к Аджим-Ушкаю вышел из строя командир полка майор Голядкин. Обливаясь кровью, он подозвал к себе Поважного и сказал:

— Передаю вам командование полком, приказываю не отступать… Держитесь, Михаил Григорьевич, до последнего дыхания.

Голядкина и раненого комиссара полка старшего батальонного комиссара Евсеева унесли с поля боя. Поважный не знал, успели ли переправить их на Тамань. Теперь он во главе полка. Когда немцы отошли, Михаил Григорьевич собрал сведения о наличии людей: оказалось шестьсот человек. Через час начальник штаба лейтенант Шкода доложил: к полку «прибилось» еще свыше шестисот бойцов и командиров из других частей и соединений, кроме того в подземелье укрывается большое количество гражданского населения.

— Это же сила! — звонко выкрикнул откуда-то появившийся молоденький большеголовый боец, одетый в морскую форму.

— Из 83-й морской бригады? — спросил Поважный.

— Так точно, командир, из этой бригады. Да я вас знаю, товарищ старший лейтенант, вы у нас командовали батальоном. Помните, в Семиколодезях?

— Верно, командовал. Как фамилия?

— Карацуба, Леонид Карацуба.

— Будешь у меня связным.

* * *

Из дневника Михаила Григорьевича Поважного.

«…Фашисты ударили по северной части Аджим-Ушкая. Они вывели из строя нашу артиллерию. Я отдал приказ идти в рукопашный бой. Это была жестокая схватка. Она длилась до самого вечера. Ночью я отвел людей в Малые Аджимушкайские каменоломни, выставил заставы и приказал ни в коем случае не допустить прорыва врага в каменоломни. Под землей оказалось большое количество рядового и командного состава, много гражданского населения из Керчи и прилегающих к городу поселков. Сразу приступил к формированию батальонов, штаба подземного гарнизона, учету боеприпасов, продовольствия и вооружения».

В Аджим-Ушкай вошли немцы. В штабах вражеских частей вновь заговорили о тишине, на этот раз с сомнениями, но все же говорили о ликвидации «красных безумцев», и даже некоторые пробовали пиликать на губных гармошках, адъютанты спешили занять для своих командиров лучшие дома, обставить мебелью. А под землей жил другой Аджим-Ушкай. Малые катакомбы тянулись на несколько километров. Их значительно превышали своими размерами Центральные каменоломни. И в тех и в других — тысячи бойцов и командиров. На поверхности их разделяет огромная корытообразная лощина. Под землей они изолированы друг от друга, и штаб полковника Ягунова не знает, что совсем рядом, в шестистах метрах, старший лейтенант Поважный сформировал три батальона, готовых умереть в темных отсеках и громадных ответвлениях в борьбе с врагом, как и не знал Михаил Григорьевич, что в Центральных катакомбах находится еще большее количество советских бойцов и командиров, решивших до последнего дыхания удерживать каждую пядь родной земли.

А восемнадцатилетнему Дмитрию Блохину, как и его тринадцатилетнему братишке Мише, страшно хотелось побольше скопить гранат, револьверов и винтовок, в подходящий момент уйти в катакомбы и оттуда устраивать налеты на немецкие колонны, идущие к Керченскому проливу, чтобы переправиться на Тамань. Желание подогревалось слухами о том, что будто бы из плена бежали два советских командира Моисеев и Коваленко и тайно создают партизанский отряд в поселке Третий Самострой, даже наименование отряда произносилось: «Красный Сталинград», произносилось шепотом, с замиранием сердца.

К катакомбам подходили все новые подразделения и группы бойцов из арьергардных подразделений. Одни из них спускались в подземелья, другие располагались на поверхности. Так оказался у входа в Центральные каменоломни с остатками своего батальона капитан пограничных войск Виталий Васильченко. Он сурово сдвинул брови, резко бросил солдату, сказавшему ему что-то на ухо:

— Паникуешь?

Радист с простреленной рукой, подвешенной на груди поясным ремнем, облизал сухие губы, повторил:

— Совинформбюро сообщило: наши войска оставили Керченский полуостров. Не я один слышал, товарищ капитан.

Васильченко посмотрел на рацию: она была разворочена осколком.

— Еще кто слышал? — спросил он. Стоявшие вокруг бойцы наклонили головы, они не хотели повторять то, что сказал радист, то, что слышали сами по радио… И Васильченко понял: боец правду говорит. Капитан резко повернулся и направился к главному входу в катакомбы. Навстречу из лощины выполз броневичок, открылся люк, из машины выполз окровавленный лейтенант. Он хотел что-то сказать капитану, но тут же, безжизненный, рухнул ему под ноги.

Васильченко вскочил в броневик, крикнул:

— Кто поедет со мной в разведку?

Возвратился он один, пешком.

— Броневичок искалечили. Но мы им перцу всыплем. — Васильченко спустился в подземелье. Через час вновь появился на поверхности.

— В атаку пойдешь, — сказал он мне: капитан Васильченко хорошо знал меня по службе на границе. — Это приказ полковника Ягунова, — добавил он.

— Пойду, — ответил я.

Вокруг было тихо. Немцы не стреляли. Из подземелья начали выходить большие группы бойцов и командиров. Васильченко строил их, призывая всыпать гитлеровцам перцу, чтобы дать понять врагу, что Керченский полуостров держится, сражается.

Это был жестокий и неудержимый бросок огромной массы людей. Суровый, с лицом продубленным южными ветрами и жарким солнцем, Васильченко бежал впереди, держа в одной руке гранату, в другой пистолет. Вслед за ним, крича и гикая, неслись сотни людей, потрясая кто автоматом, кто винтовкой, кто просто крепко сжатым кулаком…

Гитлеровцы были смяты, отброшены на семь километров от прибрежных высот Керченского пролива…

Потом наступила тишина, такая глухая и мертвая, что хотелось кричать, чтобы убедиться, жив ли ты… Васильченко лежал возле подбитого броневичка. Он был ранен, тяжело, смертельно. Его красивые, большие темные глаза спокойно смотрели мне в лицо. Я подумал, что капитан меня не узнает, и мне хотелось сказать: товарищ капитан, это я, но он опередил:

— Всыпали им перцу… Нет, Красная Армия не оставила Керченский полуостров… Теперь отходим в катакомбы, к полковнику Ягунову…

Он не разрешил себя перевязывать, полз, оставляя за собой бурый след крови. Уже у входа в подземелье, когда кончилась вражеская бомбежка и со стороны поселка Аджим-Ушкай послышался лязг немецких танков, Васильченко скончался тихо, без стона.

 

1. ГАРНИЗОН ЦЕНТРАЛЬНЫХ

Камни, камни, холодные, ребристые. Куда ни пойдешь — камни и темнота, густая, непроглядная. Отсеки тянутся и вправо и влево. Толщина потолка огромная, местами до 25 метров. Ее чувствуют, она давит на людей, хотя по катакомбам могут свободно проходить даже колонны грузовых автомашин. Где-то ржут кони. До штаба глухо доносятся выстрелы, разрывы гранат. Это батальоны, охраняющие входы в подземелье, ведут бой с противником, пытающимся ворваться в каменоломни. Пустая затея! В Центральных каменоломнях свыше пяти тысяч вооруженных бойцов, тысячи керчан и керчанок, пожелавших сражаться за родную землю.

Там и сям светятся огоньки, но их все меньше и меньше — керосина нет, спички на исходе, жгут лучины. Надолго ли их хватит?.. Начальник продовольственного склада лейтенант Желтовский распорядился забить лошадей: мясо пойдет на питание, жир на освещение. На складе есть сахар, галеты, немного крупы.

К Ягунову подходит лейтенант Ефремов, личный связной командира гарнизона. Этот человек в курсе всех дел: ему приходится часто бывать в подразделениях, в госпитале, на складе, в отсеке, где размещены гражданские люди, в основном женщины и дети. У Ефремова кровоточат губы. Ягунов знает: лейтенант, чтобы утолить жажду, губами высасывал из холодных камней влагу. Так поступают все: минуты три напряженной работы губами, и во рту почувствуешь влагу — росинку воды.

— А как они? — показывает Ягунов на отсек гражданских.

— У них не получается, — опережая ответ Ефремова, говорит начальник штаба старший лейтенант Сидоров. — Просятся на поверхность, говорят: немцы у входов поставили бочки с водой.

— Это верно, установили, — отозвался батальонный комиссар, Парахин. — Колодец огнем поливают, а бочки расставили. Провокация какая-то, Павел Максимович… И все же придется разрешить выйти гражданскому населению.

— Придется, — тяжело вздыхает Ягунов. — У нас совсем мало продуктов и ни капли воды. Пусть, кто хочет, выходит…

Командиры батальонов — подполковник Бурмин, майор Попов, капитан Левицкий по приказу штаба открыли выходы для гражданского населения. Ягунов, Парахин и Ефремов подошли ближе к одному из них. Бочки стояли рядком, сквозь щели струилась вода. Женщины и дети, изнывая от жажды, толпой хлынули на поверхность, пригоршнями начали пить воду. Кто утолил жажду, отходили в сторону. Дети, довольные тем, что напились и видят солнечный свет, ликовали… Вдруг, когда толпа отошла от бочек, грянули пулеметные очереди. Взгорье покрылось сотнями трупов, а немцы все стреляли и стреляли и в тех, кто тянулся к бочкам, и в тех, кто успел напиться.

На вражескую провокацию подземный гарнизон ответил дерзкой вылазкой, коротким, но мощным ударом.

…День был обычным. Свободные от дежурства бойцы добывали воду. Продовольственники чайными ложками распределяли крупу, сахар, отсчитывали мизерные ломтики конины… Раненые ждали высадки десанта. Их понимали: раненые, им особенно хотелось, чтобы именно сегодня, немедленно появились в катакомбах ребята в знакомых маскхалатах, увешанные гранатами. Прислушивались. И будто бы там, наверху, слышался топот ног…

* * *

Что произошло в тот день, когда раненые слышали топот на поверхности, рассказывает найденный в катакомбах в 1943 году дневник политрука роты Александра Сарикова. «Грудь мою что-то так сжало, что дышать совсем нечем. Слышу крик, шум, быстро схватился, но было уже поздно.

Человечество всего земного шара, люди всех национальностей! Видели ли вы такую зверскую расправу, какую применяют германские фашисты? Нет! Я заявляю ответственно — история нигде не рассказывает нам о подобных извергах. Они дошли до крайности. Они начали давить людей газами. Полны катакомбы отравляющим дымом. Бедные детишки кричали, звали на помощь своих матерей. Но, увы, они лежали мертвыми на земле, с разорванными на груди рубахами, кровь лилась изо рта.

…Чувствую, что я задыхаюсь, теряю сознание, падаю на землю. Кто-то поднял и потащил к выходу. Пришел в себя. Мне дали противогаз. Теперь быстро к делу — спасать раненых, что были в госпитале…

Белокурая женщина лет 24-х лежала вверх лицом на полу. Я приподнял ее, но безуспешно. Через пять минут она скончалась. Это врач госпиталя. До последнего своего дыхания она спасала больных и теперь она, этот дорогой человек, удушена.

Мир земной! Родина! Мы не забудем зверства людоедов. Живы будем — отомстим за жизнь удушенных газами.

Требуется вода, чтобы смочить марлю и через воду дышать. Но воды нет ни одной капли».

…Газовая атака гитлеровцев длилась восемь часов. Погибли тысячи советских людей, и когда похоронили бойцов, наступила тишина. Она стояла недолго. Ее нарушил боец Степан Чебаненко. Он подошел к проему, увидел небо и заговорил: «К большевикам и всем народам СССР! Я не большой важности человек. Я только коммунист-большевик и гражданин СССР. И если я умру, то пусть помнят и не забывают наши дети, братья и сестры, что эта смерть была борьбой за коммунизм, за дело рабочих и крестьян. Война жестока и еще не кончилась. А все- таки мы победим».

«Победим» — донеслось до слуха батальонного комиссара Парахина. Он поднялся, отыскал взглядом Ягунова:

— Слышишь, Павел Максимович, по-бе-дим!

— Победим, — повторил Ягунов и заметил стоящего напротив старшего сержанта Бочарова. Он командовал минометчиками и был широко известен в подземелье как мастер огня. Рот у него был завязан мокрой тряпкой. Но все отчетливо услышали, что он сказал:

— Заявление в партию принес, товарищ комиссар.

Парахин вздрогнул. У него на глазах появились слезы, схватил Бочарова, обнял и долго не мог разжать руки…

Вечером во всех подразделениях был зачитан приказ Ягунова. В нем говорилось о немедленном сооружении газоубежищ, о колодце, который намечалось отрыть в глубине катакомб. Приказ кончался словами:

«День и ночь блюсти строжайший революционный порядок, как зеницу ока беречь войсковое товарищество. Ни при каких условиях, даже перед лицом смерти, не помышлять о сдаче в плен. Проявление малодушия командование расценивает как измену Родине и будет карать трусов и паникеров по всей строгости революционных законов советского социалистического государства.

Победа или смерть! Другого выхода у нас нет. Да здравствует наша победа! Да здравствует наша Советская Родина.

Смерть немецким оккупантам!»

* * *

— Николай Васильевич, — капитан Левицкий положил руку на плечо младшему лейтенанту Ромащенко, — теперь мы стали крепче. — Комбат Левицкий только что вернулся из штаба гарнизона, и ему хотелось поделиться последними новостями. — Создан политотдел гарнизона. Строительство газоубежищ идет вовсю…

— Тут же и камней не было, — засомневался Ромащенко: младший лейтенант считал, что он хорошо знает эти катакомбы, бывал в них несколько раз, еще до наступления немцев попал сюда раненым. Потом отправили в Пятигорск. Просился на передовую. Просьбу его удовлетворили. Едва прибыл в резервный полк, как тут же принял взвод и — в бой. Не повезло, опять ранили. Случилось это уже в разгар событий под Керчью. Его доставили в катакомбы. Бродил по ним, изучал подземные ходы. Газовую атаку перенес в госпитальном отсеке. Хотя раны еще как следует не зажили, но он пришел в батальон. Его зачислили в роту капитана Носова. У капитана на груди орден Красного Знамени за бои на озере Хасан. Носов совсем отощал, и ему, Ромащенко, приходится часто подменять ротного. Нет, он хорошо знает катакомбы, откуда тут строительный камень?

Левицкий подал кусочек конины, сказал:

— На, это твоя доля… Пришел к Ягунову партизан, говорит: я, товарищ командир, и есть Данченко, тот самый, которого вы приказали найти. Сам я не слышал, но мне рассказал об этом Николай Ефремов, порученец Ягунова. Этот Данченко — старый каменотес. Он показал склады готовых камней. Вот и пошла работа, несколько газоубежищ уже готовы, — Левицкий помолчал, потом с облегчением произнес — Данченко показал командованию два тайных выхода из катакомб. Теперь фрицам не будет покоя.

…Несколько дней прорывали подземный ход к колодцу, находившемуся на поверхности, в нескольких десятках метров от центрального входа. Полковник Верушкин Федор Алексеевич, заместитель Ягунова, лежал в госпитале. Когда узнал об этом, поднялся, пришел помочь землекопам. Служил он в Красной Армии со дня ее рождения, окончил Военную академию химической защиты, участвовал в войне против белофиннов, был награжден орденом Красной Звезды.

Он взял лопату и спустился в штольню. Но его помощь и советы уже не потребовались…

В то время, как под землей шла работа по прокладке скрытого подхода к кольцу, старший сержант Женя Бочаров пробрался к колодцу. Немцы вели огонь, и он не мог сразу посмотреть, есть ли в колодце вода. Укрывшись в воронке, Бочаров лежал неподвижно долгие часы. Но вот вражеский огонь прекратился, и тут вдруг к колодцу подбежал гитлеровец. Это был громадного роста ефрейтор, с железным крестом на груди. В короткой схватке Бочаров скрутил немца, связал его веревкой — и мигом к колодцу. И на мгновение оцепенел: колодец был завален трупами…

Бочаров привел пленного в штаб. Гитлеровца допрашивал Ягунов, он отлично знал немецкий язык. Здесь же были Парахин, начальник разведки старший лейтенант Бармет, начальник штаба Сидоров. После допроса пленного лейтенант Ефремов спросил у Ягунова:

— Павел Максимович, что же он показал?

— Нам надо переходить от обороны к наступлению. Враг нас боится. И знаешь что, Коля, мы тут не одни, где-то рядом действует еще подземный гарнизон советских войск. Воду добудем и начнем громить фашистов.

Парахин горячо поддержал Ягунова.

…Колодец рыли четырнадцать дней. Его рыли в самом глубоком отсеке: здесь толщина потолка достигала свыше 25 метров, и гитлеровцы не могли подслушать шум. Землю резали лопатами, долбили кирками, рвали взрывчаткой и связками гранат, сантиметр за сантиметром… Наконец, в двенадцатиметровой глубине блеснула живая вода. Очень подвижный и никогда не унывавший старший лейтенант Бармет вдруг обмяк, упал на мокрую землю и, загребая ее под себя руками, заплакал:

— Вода, вода, товарищи!

* * *

Полковник Ягунов читает приказ на штурм поселка Аджим-Ушкай. Приказ разработал начальник штаба Сидоров. В нем ставятся задачи каждому батальону, каждой роте, взводу, отдельным разведчикам. Слушает весь командный состав. Слушает его и лейтенант Ефремов, но он… не видит людей. На глазах у него повязка. Он ее носит уже десять дней… Это случилось у Царского кургана. Ефремов и Женя Бочаров ночью проникли в расположение врага, изучали оборону противника, подходы к ней со стороны Керчи, расположение складов бомб, которыми гитлеровцы производят взрывы катакомб… Все было уже изучено и намечены пути и маршруты, по которым ночью пойдут роты, чтобы взорвать хранилища врага, как вдруг их обнаружили немцы. Они приняли бой, неравный, жестокий. Взрывом гранаты Ефремов был легко ранен, тугая струя песка хлестнула по глазам. Притащил его в катакомбы Женя. С тех пор он не видит, а чувство такое, что вот-вот в глаза ударит свет. О, как ему хотелось, чтобы сейчас, сию минуту, когда уходят товарищи на штурм поселка, он прозрел.

Голос Ягунова тверд и решителен:

— Группы подполковника Бурмина, майора Панова, капитана Левицкого… Батальону старшего лейтенанта Белова оседлать дорогу, ведущую в Керчь, и закрыть подход основным силам врага к Аджим- Ушкаю…

Ефремов сорвал повязку и страшный, грудной крик прокатился по отсеку:

— Я вижу… товарищи! Я вижу!

— К бою готовы? — спросил Парахин.

— Готов.

— Пойдете моим связным в батальон подполковника Бурмина, — приказал Ягунов,

* * *

…Начальник Аджимушкайского немецкого гарнизона майор Рихтер занимал самый большой дом в поселке. Он обставил его мягкой мебелью и первые дни рассчитывал быстро разделаться с «красными бедуинцами», спрятавшимися в катакомбах. Но не получилось: газы, взрывы и завалы не принесли желаемого результата — русские непрерывно атакуют, появляются внезапно, то с одной стороны, то с другой. «Черт возьми, да неужели все подземелье этого клочка Керченского полуострова нашпиговано красными», — раздражался Рихтер. На столе у него лежала радиограмма начальника Керченского гарнизона, в которой генерал распекал Рихтера: «…Сколько вам нужно недель и месяцев, чтобы разгромить кучку русских, спрятавшихся в подземелье? Может быть, год! Они срывают нормальную работу нашей переправы через пролив».

…Майор Рихтер спал в кресле, не раздеваясь.

Тайный ход вывел группу Бурмина в чулан немецкого штаба. Разведчики бесшумно заняли двор, уничтожили охрану. Бурмин нажал на дверь. Она открылась. Уронив на стол голову, храпел вражеский телефонист.

Было два часа ночи. Рихтер пошевелился, открыл глаза и… бросился на Бурмина. Но тут же был прикончен разведчиками.

Телефонисту скрутили руки, и он ошалело моргал глазами.

В немецком штабе появился Ягунов. Он начал руководить боем. Бой шел до самого утра. Батальон Белова взорвал склады с бомбами. Было захвачено большое количество боеприпасов, оружия, продовольствия, штабных документов.

* * *

Роты заняли свои посты. Отдыхали свободные от нарядов. Впервые за многие дни раненые получили по кусочку хлеба. Вспомнили о бездействующей походной хлебопекарне. Начпрод лейтенант Желтовский облюбовал для нее отсек. Прикатили «походку», установили попрочнее. Накололи дров, задымила пекарня. Нашлись мастера печь хлеб. Трофейной муки хотя было и немного, но к делу отнеслись солидно, будто открывали настоящий хлебозавод.

В штабном отсеке шло совещание командного состава. Подводили итоги ночного боя. Ягунов был весел, рассказывал Парахину, как только что он беседовал с бойцами, и они просили его послать Гитлеру письмо, даже текст сочинили, похлеще, чем запорожские казаки турецкому султану.

— Да, Павел Максимович, — подхватил Парахин, — это прекрасно. Какое мужество проявляют наши бойцы! Вот схватили тут фашистов за ноги и сечем их… Гитлер орет, что его войска движутся к Сталинграду, а наш гарнизон сражается вон где, в глубоком тылу врага. Да в каких трудных условиях! А это значит — Красная Армия непобедима.

По требованию Ягунова принесли трофейные мины. Одну из них положили на стол. Полковник, подмигнув майору Панову, сказал:

— Этой «штукой» мы будем уничтожать врага. — Он подошел к столу, обвел взглядом усталых и похудевших командиров, остановился на лейтенанте Ефремове. Видимо, изнуренный и истощенный вид порученца тронул сердце Ягунова, и он по-отечески бросил — Я сам эту штуку посмотрю, Коля.

Он взял мину. Грянул взрыв…

Мрак еще долго стоял в отсеке. Когда рассеялась темнота и люди оправились от неожиданного взрыва, увидели насмерть сраженного полковника Ягунова, с оторванной челюстью майора Панова и лишившегося одной стопы капитана Левицкого…

Через два дня хоронили полковника Ягунова. К месту захоронения его несли в гробу, а следом плыли факелы. Люди молчали. И только когда опустили гроб, услышали голос батальонного комиссара Парахина:

— Он делил с нами поровну всю тяжесть, которая выпала на долю бойцов подземного гарнизона. И твое имя всегда будет с нами, клянемся тебе, Павел Максимович.

Еще короче сказал подполковник Бурмин. Он стал на колени, произнес:

— Я принимаю командование гарнизоном, Паша. Поверь мне, не отступлю, до последнего дыхания драться будем.

Смерть немецким оккупантам!

* * *

Взрывы, взрывы… Они полыхают над всеми отсеками и штреками. Потолок рушится то там, то здесь. От грохота кровь сочится из ушей. Едва утихнет проклятый грохот, слышится голос:

— Вы обречены, выходите. Немецкое командование гарантирует вам жизнь.

Отвечали ночными вылазками. Уничтожали врага беспощадно и вновь возвращались в подземелье.

Гарнизон Центральных каменоломен продолжал сражаться до глубокой осени.

Когда осталось пятьдесят человек, Парахин приказал водрузить у центрального входа красный флаг.

— Пусть знает враг, что мы никогда не сдадимся.

…Было сырое утро. Подразделение гитлеровцев приблизилось к черному зеву катакомб и замерло в нескольких шагах от входа. Устало шевелилось на древке красное полотнище. Немецкий офицер присмотрелся и вздрогнул: когда-то белое, теперь оно было окрашено человеческой кровью. У древка лежал убитый старший сержант. Это был Женя Бочаров. Неподалеку от него, до плеч заваленный взрывом, задыхался под тяжестью камней лейтенант Ефремов.

 

2. ГАРНИЗОН МАЛЫХ

Из тетради Михаила Григорьевича Поважного. «…Леня Карацуба — добрый морячок. Оказывается, ему едва исполнилось восемнадцать лет, но ведет он себя солидно: „Товарищ старший лейтенант, вы приказывайте мне — я мигом выполню все“. Вот тебе, Леня, задание: сходи в Центральные каменоломни, узнай, кто там — наши или немцы. Не успеет. Противник подтягивает артиллерию, а вон выползают из лощин и танки. Надо упредить врага, ударить по нему, пока не занял исходного положения. Командиры батальонов рядом, часть бойцов находится в катакомбах, там и начальник штаба Николай Владимирович Шкода, он формирует новую роту: к нам попало много людей из других частей. Пойдут ли они в атаку?

— Леня, передай командирам: всем немедленно идти в атаку, сигнал — красная ракета, — приказал я Карацубе.

Все поднялись в атаку — и наши и те, что попали в катакомбы из других частей. И отошли организованно. Старший лейтенант Шкода подвел итоги боя. Он, бывший учитель, привык быть точным: захватили 200 винтовок и автоматов, восемь пулеметов, противник потерял на поле боя только убитыми не менее 200 человек.

Взяли несколько фашистов в плен. Одного гитлеровца спросили:

— Так где проходит линия фронта? За Ростовом?

— Нет, нет, — закрутил головой ошалелый фашист. — Здесь, под землей, — показал он пальцем и потом признался, что его рота чувствует себя так, словно находится на раскаленной сковородке. Под ними горит земля.

Теперь враг долго не осмелится подойти к катакомбам.

У нас триста раненых. Медикаментов совсем нет, только то, что в санитарных сумках у девушек. Врача нет. Но медицинская сестра Гаврилюкова уже организовала перевязку раненых. Ей помогает Зина Бурдоносова, пятнадцатилетняя девочка. Она пришла в катакомбы вместе со своей старшей сестрой Верой и тетей. Привели с собой корову. Буренка давно съедена. Зина очень смелая девочка. Вчера ходила на разведку катакомб. Я ее пожурил. Она в ответ: „Михаил Григорьевич, я же — боец!“ У нее нет родителей. Я сказал: „Зина, хочешь я буду твоим отцом, приемным?“ „Ага, дядя Миша. Вы славный человек“. Мы договорились: как только побьем фашистов, сразу я оформлю соответствующие документы и Зина станет моей приемной дочерью. Она обрадовалась… Юная героиня!

Подсчитали продовольствие: 2 мешка сахара, полтора мешка муки, мешок риса, мешок вермишели. Комиссар мой, старший батальонный комиссар Манукалов говорит: „Не густо, Михаил Григорьевич“, — и смотрит мне в глаза, что я на это скажу. „У немцев есть продовольствие“, — отвечаю. „Значит, будем драться?“ — и опять в упор глядит. „Для этого и остались, комиссар. Драться до последнего дыхания“.

Подходит Коля Шкода. Он докладывает о людях, об укомплектованности рот. Его данные подтверждают старший лейтенант Нестеренко, старший лейтенант Трубарев, политрук Бубенцов, политрук Пейчев, старший лейтенант Калабуков…

Старший писарь сержант Ильясов составляет первую строевую записку. Людей много, а продовольствия маловато. Устанавливаем дневной рацион на каждого бойца: ложка муки, ложка риса, ложка сахара, пять граммов жиру. Воду каждый добывает себе.

Леня Карацуба возражает: „Михаил Григорьевич, надо организованно. Колодец у нас под носом, несколько метров от входа“. Эх, ты, морячок, да разве противник допустит нас до колодца!

И все же попробовали. Два ведра воды стоили десять жизней. Так не пойдет! А как? У раненых губы потрескались от жажды. Как? Я смотрю на потолок, замечаю мокрое пятно. Штыком просверлили дырку, вставили фитиль. Ждали долго, и вдруг с кончика фитилька скатилась капля, цокнула в подставленной кружке. Потом вторая, третья…

За полдня полкружки. Первые глотки — раненым.

Вторая вылазка. Подготовились хорошо. Ночь. Тишина. Слышно, как переговариваются немцы. Мы лежим громадной темной полосой. И вдруг, как обвал, мы обрушились на поселок. Грохнули гранаты, зарычали автоматы. Гитлеровцы бежали в панике, остановились где-то под Керчью….

Так повторяется через каждых три-четыре дня вот уже полтора месяца. Радист говорит: „Как же, Михаил Григорьевич, Совинформбюро сообщило: двадцатого мая наши войска оставили Керченский полуостров, а мы тут кукиш кажем немцу, неужели Совинформбюро поправочку не объявит?“

Был бы передатчик, мы и сами бы это сделали: граждане, извиняемся, полуостров не оставлен.

Вернулись разведчики. Посылаем их перед каждой новой вылазкой. Молчат.

— Что случилось?

Леня Карацуба отвечает:

— Полундра, товарищ старший лейтенант. Нас огородили проволокой, обнесли дотами, через каждые десять метров гнездо установили, пулеметы и овчарки— не пройти…

Послали в разведку Шкоду с группой командиров. Тот же доклад. Потом комиссар с группой. Манукалов не вернулся. Как же я без комиссара? Лично пошел. У самого входа кто-то лежит с простреленной головой. Комиссар? Он еще был жив. Принесли в госпиталь. Два дня жил. Карацуба не отходил от него ни на минуту, ухаживал, не спас, скончался Манукалов…

…Жена старшего лейтенанта Нестеренко Аня шепчет мне на ухо:

— Михаил Григорьевич, крысы появились в катакомбах… Мы их ловим. Только боюсь я, пухнут люди, не от них ли?..

Шкода слышит наш разговор, роняет:

— Плохо прожаривают…

Я закрываю уши. Вскакиваю и бегу в освещенный плошками отсек. Замечаю приколотую к щиту стенную газету. Смотрю, свежая дата — 29 июля. Читаю: „Партийное собрание прошло хорошо. Наш командир М. Г. Поважный переведен из кандидатов в члены Всесоюзной Коммунистической партии большевиков.

Товарищи, победа будет за нами!

Смерть немецким оккупантам!“

…Что-то сильно давит на грудь. Дышать нечем.

— Газы!

— Всем отойти в дальнюю глубину! — нахожу в себе силы крикнуть. — Приказываю… в глубину…

Раненые не могли отойти.

Похоронили многих.

— Конец, что ли? — кричит Леня. — Полундра! Я эту машину расшибу.

Какое мужество! Трудно было, но Карацуба сдержал свое слово: ночью с группой бойцов Леня подорвал машину, которой фашисты нагнетали в подземелье газ.

…Николай Шкода настороженно смотрит в потолок:

— Слышишь, Михаил Григорьевич? Бурят.

Грохнули взрывы… Один, второй, третий…

Уже произведено шестьсот взрывов. Варвары! Подлые убийцы. Утром захрипел репродуктор, установленный немцами наверху, у пролома. Потом звонко, отчетливо:

— Господин Поважный, если вы выйдете из каменоломен без оружия, немецкое командование гарантирует вам жизнь и хорошее обращение.

Наш ответ: взорвать репродуктор.

Калабуков говорит:

— Тоже дураков нашли, — он доволен удачной операцией, советует мне попробовать связаться с Центральными катакомбами: мы убеждены, что там сражаются наши бойцы. У нас нет ничего — ни продуктов, ни воды. Камни высохли, оружие заржавело, смазывать нечем, может быть, товарищи из Центральных каменоломен помогут нам.

Калабуков берет с собой сержанта, Я даже фамилии не знаю этого младшего командира: он из той роты, которая была сформирована из прибившихся к нам бойцов. Рота эта уже никогда не выйдет из катакомб. Она полностью погребена взрывом в слепом отсеке. Узнают ли когда-нибудь имена этих мужественных людей? Я запомнил лишь фамилию политрука — Таранин, кавалерист, в папахе…

Ушел Калабуков. Ждем два дня. Леня качает головой.

— Ты что, Карацуба…

— Калабуков убит, там, неподалеку от входа, а сержанта нет. Я им сейчас брызну в лицо огнем, — он берет автомат. — Меня… взрывами не возьмешь. — Опухший, продымленный, он, качаясь, шагает к выходу. Слышится взрыв гранаты. Я вздрагиваю.

— Леня, осторожно!..

Не вернулся Карацуба. Не вернулась и Зина. Придется ли встретиться? Дочь моя, ты слышишь?..

Темнота, густая, непроглядная. У меня борода до колен. Сегодня 31 октября, шесть месяцев не брился: ни минуты свободного времени, бои, бои, шесть месяцев подряд — разведка, бой, взрывы. Сколько осталось?.. Писаря уже нет, строевую некому составить.

— Это кто тут поблизости? Это ты, Николай? А еще кто?

— Да это, командир, Борька-одессит, твой ординарец, — отвечает старший лейтенант Шкода.

— Пошли в разведку.

Ноги тяжелы, будто на них гири. И руки опухшие. Мы останавливаемся у колодца. Так светло, что нельзя смотреть. Я закрываю глаза.

— Немцы, — шепчет Шкода и толкает меня в спину. Руки тяжелые-тяжелые, не слушаются руки.

Последний приказ: не сдаваться!

Прыгаем в колодец. Мысль одна: не заметили бы».

 

3. ВСТРЕЧА С ПАРАХИНЫМ

8 ноября 1942 года из Керчи вышла грузовая машина. Ее вел шофер-гестаповец, рядом с ним сидел мордастый офицер. Он то и дело высовывал из кабины голову и бросал находящимся в кузове автоматчикам:

— Смотреть!

Поважный приоткрыл один глаз. Лицо его было в синяках и ссадинах. Он вспомнил, как еще до наступления немцев в Крыму вел батальон в атаку. Тогда он был ранен в лицо осколком мины. Ему приказывали отправиться в медсанбат морской бригады, он не покинул поле боя: вынул из сумки пуховую подушечку и прикладывал ее к ране. Подушечка сделалась тяжелой и мокрой от крови, а боли никакой не чувствовал. Потом уже, когда батальон оседлал высоту, пошатнулся и упал, но не потерял сознание… А вот в колодце потерял, от ушиба что ли, или от истощения. Пришел в себя в немецком штабе. Его сильно били: фашистам хотелось знать, сколько осталось в катакомбах бойцов. Он отвечал: тысячи!

Потом повели на расстрел. Впереди стоят десять автоматчиков и один офицер. Позади обрыв. Ветер колышет бороду, играет, ласковый, мягкий. Не расстреляли, вновь привели в штаб, бросили в машину…

Человек, лежащий рядом с ним, застонал. Поважный присмотрелся: лицо соседа, хотя и было изуродовано побоями, показалось знакомым. Поважный напряг память и вспомнил: батальонный комиссар Парахин, раньше он видел его в штабе армии и потом несколько раз, когда тот приходил к морским пехотинцам.

В Симферополе их поместили в одну камеру, узкую комнатушку с сырым бетонным полом и единственным, сколоченным из грубых досок, топчаном. Парахин лежал на холодном полу. Поважному разрешили присесть на топчан. В дверях неотлучно дежурили два гестаповских автоматчика.

Через каждых два часа батальонного комиссара уводили на допрос. Через каждых два часа его приносили и полуживого бросали на пол. Как только возвращалась к нему память, он напрягался и шептал:

— Коммунисты, вперед… Мы победим.

Потом его не принесли. Гестаповец подошел к Поважному, приказал подняться.

— Комиссар ваш расстрелян, Аджим-Ушкай капут. Поняль?!

 

4. ПОДЗЕМНЫЙ АДЖИМ-УШКАЙ СРАЖАЛСЯ!

По городу ходили слухи: немцы ворвались в Центральные катакомбы и взяли в плен штаб подземного гарнизона. Через некоторое время эта версия опровергалась утверждением очевидцев: не так это было, наши сами вышли из каменоломен и с песней пошли в атаку на врага. Впереди шли комиссар Парахин, подполковник Бурмин и несколько пограничников. Силы были неравными, и многие советские командиры ранеными остались на поле боя. Их взяли в плен…

Так ли это было, Константин Иванович Моисеев, бежавший из лагеря военнопленных и теперь скрывавшийся на окраине Керчи, в поселке Третий Самострой, не знал. Он напряженно работал по созданию партизанского отряда «Красный Сталинград». Когда дошли до него слухи о пленении штаба подземного гарнизона, он поспешил увидеться со своим заместителем Димой Блохиным: этот парень боевой, вездесущий. Но Дима и мысли не допускал, чтобы командиры Красной Армии могли попасть в плен. «Враки, Константин Иванович», — авторитетно заявил восемнадцатилетний помощник командира партизанского отряда.

— Проверь, пошли братишку.

Миша Блохин только и ждал боевого поручения. Он отправился в Аджим-Ушкай. Проволочное заграждение преградило ему путь. На обочине дороги табличка:

«Опасность действия партизан!

Хождение по этой дороге строго воспрещается.

Лица, застигнутые на дороге ненаселенного пункта и вблизи ее без разрешения немецкого правления, будут расстреляны!»

— Фью, — свистнул Миша и полез под проволоку.

Он возвратился ночью. Доложил:

— Тишина скрозь, — и обидчивно добавил: — чего же наши молчат, не стреляют. Эдак фрицы носы позадирают, подумают, что каменоломни в их руках.

— Не подумают, — успокоил мальчишку Моисеев. — Катакомбы наши. Миша не знал, что дядя Костя со своим комиссаром лейтенантом Коваленко тоже ходили ночью в каменоломни, наметили место базирования отряда, теперь заняты мыслями, как перебросить в катакомбы хранящееся в тайниках оружие, продовольствие.

…Сегодня последний рейс: початки кукурузы должны отвезти в Аджим-Ушкай девушки-партизанки Надя Коротченко и Аня Новичкова. Они не вернутся, останутся в катакомбах, там уже находятся комиссар отряда лейтенант Василий Андреевич Коваленко (он тоже бежал из лагерей, да и вообще в отряде много таких бойцов: немцы ослабили охрану, как же — их армия под Сталинградом, полагают, что война идет к концу). «Вот мы вам тут и покажем этот конец», — усмехнулся Моисеев, подходя к тележке, доверху нагруженной кукурузой. Под початками сорок ручных гранат. Груз тяжелый. Он впрягся в оглобли, Аня и Надя толкали тележку сзади. Вначале все шло благополучно. Завод имени Войкова остался позади, миновали поселок Пятый Самострой и тут навстречу — немецкий заслон, отделение солдат.

— Куда? Что везете? — спросил один из них на русском языке. Моисеев положил оглобли. «Надо было бы мне ночью уйти в катакомбы. Командир!» — ругнул он себя за оплошность и рукой прижал гранату, висевшую у него под полой, за поясом.

Наверху тележки лежал мешок с кукурузой, гитлеровец стащил его, развязал и начал раздавать початки солдатам. Аня громко зарыдала, начала умолять ефрейтора, что у нее много детей, и они умирают с голода.

Но початки летели на дорогу, еще немного и обнажатся гранаты. Горько заголосила Надя. Ефрейтор остановился. О чем-то подумав, крикнул:

— Езжайте, не подохнут ваши дети.

Вот и проем. С ходу опустили тележку в черный зев подземелья и едва скрылись сами, как затрещали немецкие автоматы…

— А мы тут нашли колодец, — доложил Моисееву Коваленко.

Дима Блохин грустно сказал:

— Здесь много умерших бойцов… Кажется, Константин Иванович, будто вчера закончился последний бой…

— Последний? Нет, товарищи, бои продолжаются.

…Отряд разбит на три взвода. И снова Центральные каменоломни превратились в поле жарких боев. Красносталинградцы устраивали налеты на немецкие позиции, уничтожали оккупантов, брали в плен и офицеров и солдат…

Когда наши войска, прорвав «Голубую линию» на Тамани, гнали врага к Керченскому проливу, отряд Константина Ивановича Моисеева еще больше активизировал свои боевые действия. На Царском кургане, неподалеку от входа в Центральные каменоломни, гитлеровское командование попробовало оборудовать главный артиллерийский корректировочный пункт. Партизаны подождали, когда немцы завершат работу. Утром поднялся немецкий аэростат. В подвешенной к нему корзине расположились корректировщики — офицер и несколько солдат. Из-под земли вышла группа партизан во главе с Димой Блохиным, вооруженная несколькими пулеметами. Немцы заметили партизан, бросили против них роту охраны. Но не помогло. Корректировочный пункт был разгромлен, а аэростат сожжен.

В начале ноября 1943 года группа красносталинградцев во главе с Иваном Веревкиным в бою подбила легковую машину. В ней оказался начальник штаба дивизии СС и штабные документы. Пленных привели в катакомбы. Надя Коротченко перевязала им раны. От пленных узнали, что советские войска высадились на Керченский полуостров. Ночью в поселке Аджим-Ушкай солдаты подземелья на крыше самого высокого дома водрузили красное знамя. Группа разведчиков взяла под охрану свою святыню. Гитлеровцы направили танки. Осколком снаряда было перебито древко знамени. Но знамя не попало в руки врага.

11 ноября к катакомбам пробились подразделения 696-го стрелкового полка во главе с капитаном Петром Подкидышем. Потом пришел командир полка подполковник Иван Васильевич Сосин. Он, сняв шапку, поклонился солдатам Аджим-Ушкая.

Не так давно я написал письмо Сосину с просьбой рассказать о событиях тех дней. И вот его ответ.

Письмо Ивана Васильевича Сосина

Ваше письмо очень взволновало меня. Вы спрашиваете о событии, свидетелем и участником которого я был почти четверть века тому назад. Многих бойцов из партизанского отряда «Красный Сталинград» я хорошо помню. Такое не забывается.

11 ноября 1943 года, через несколько дней после того, как наша дивизия высадилась на Керченский полуостров, полку, которым я командовал, было приказано овладеть поселком Аджим-Ушкай и районом каменоломен. Мы легко выполнили этот приказ, оказалось, что каменоломни удерживают советские партизаны…

Утром одиннадцатого ноября мой первый батальон, которым командовал капитан Петр Подкидыш, соединился с защитниками Аджимушкайских каменоломен. А уже в десять часов утра я встретился с комиссаром партизанского отряда «Красный Сталинград» Василием Андреевичем Коваленко и командиром отряда Константином Ивановичем Моисеевым. Только благодаря действиям этих мужественных людей мой полк быстро овладел поселком Аджим-Ушкай и потом, в тот же день партизаны крепко помогли нам разгромить фашистов, укрывшихся в районе поселка и завода имени Войкова.

На второй день тт. Коваленко и Моисеев показали мне свой штаб, трофеи и пленных гитлеровцев, представили список личного состава партизанского отряда. Мы были удивлены тем, что в отряде много пятнадцати- и шестнадцатилетних подростков и каждый из них — участник многих смелых боевых операций. Кроме трофеев, партизаны передали нам документы и материалы, относящиеся к боевым действиям и жизни советских бойцов и командиров, пленных фашистов, в числе которых оказался начальник штаба дивизии СС.

Потом мы осмотрели катакомбы, колодец, отрытый советскими бойцами в подземелье, сооружения против газовых атак, подземный госпиталь… Всюду мы видели следы необыкновенных подвигов, железной стойкости тех наших боевых товарищей, которые сражались долгие месяцы здесь, в глубоком тылу врага, испытывая невероятные лишения...

 

ЭПИЛОГ

Поезд мчит меня в Керчь. В кармане письмо учительницы 17-й средней школы имени Героя Советского Союза Веры Белик Таисии Александровны Дроздовой. «Мы прочитали вашу повесть „Подземный гарнизон“. Приезжайте к нам на праздник Победы. Керчане вас встретят с радостью, ведь Вы дважды высаживались десантом на нашу многострадальную землю. Приедут и Табунцы, и Остапишины, и Иван Данилович Демидов».

Я уже знаю, кто эти люди и в моем воображении рисуется картина…

Катакомбы спят, спят тяжелым сном. Обвалы, воронки, прищурились от времени глазницы-входы в подземелье. Молчат каменоломни. Но вот среди камней показались два паренька. В руках одного из них пила и фонарь. Это Валерий Лукьянченко. Ребята скрылись под землей. Прошли метров триста по холодному и темному коридору. Остановились у глухой стены, заметили трещину, вставили пилу… Раз, два, три… Часть стены рухнула, образовав широкий лаз…

Вошли в отсек. Он не имел выхода. Посветили фонарем и попятились…

За столом, уронив голову на подложенные руки, сидел человек в кавалерийской папахе. Рядом кровати, на них лежали умершие бойцы, и на полу трупы бойцов и командиров. Сосчитали — двести. Обратили внимание на командирскую сумку, которая лежала на груди, под руками у бойца.

Около двадцати пяти лет они тут лежат. Кто эти люди? Бойцы Аджим-Ушкая подземного. В сумке нашли список личного состава. Валерий читает: лейтенант Остапишин Андрей Сергеевич, рядовой Табунец Захар Владимирович, младший политрук Демидов Иван Данилович, Ярофеев Иван Егорович, младший политрук Шепталин Иван Федорович, сержант Силыч Федор Артемьевич, младший лейтенант Саенко Николай Степанович, рядовой Карацуба Леонид Григорьевич…

Список длинный, и Валерию разом все не прочитать…

Вспоминаю стихи Ильи Сельвинского:

Кто всхлипывает тут? Слеза мужская здесь может прозвучать кощунством. Встать! Страна велит нам почести воздать Великим мертвецам Аджим-Ушкая.

Да, великие, но не мертвецы! Не верю. И стук колес выговаривает: не верь, не верь… Такие не могут быть мертвецами, разве лишь погибшими. И опять сердце противится: нет, они вечно живые!

…С Керченского вокзала мчусь прямо в Аджим-Ушкай. Знакомые места! И будто — незнакомые. Поселок разросся. Катакомбы осели. Молчат. А ну, вздохните, заговорите, как прежде, в сорок втором. Только не надо газов, страшных обвалов, просто расскажите народу о своих защитниках…

И я слышу… Это голос Лени Карацубы. Слушаю, слушаю, морячок.

«В декабре 1941 года я тоже участвовал в десанте на Керченский полуостров. Высаживался в Камыш-Буруне на рассвете, в составе 83-й морской бригады. Выгнали немцев из Керчи, дошли почти до Семиколодезей, но из-за плохой погоды вынуждены были отойти и занять оборону во Владиславовке. Но и во Владиславовке нам не довелось долго быть. Из-за несвоевременного подхода подкрепления и боеприпасов, пришлось отойти. После пополнения живой силой и техникой нас отправили в город Керчь на отдых, где мы несли гарнизонную службу. Размещались в гостинице, которая была сожжена до половины. Впоследствии — двадцатого или двадцать второго апреля сорок второго года она была взорвана авиабомбами с воздуха, там погибли мои товарищи, которые были свободны от караульной службы.

Когда фашисты прорвали нашу линию фронта, это было 8-го мая, я оставался на своем месте, участвовал в уличных боях, дважды был на переправе, что у поселка Енекале, но переправляли только тяжелораненых, да и сама переправа была очень плохо организована. Ходили малые катера и то только ночью. Мы решили еще раз остановить фашистов — заняли оборону за Аджимушкайским аэродромом. Нас было около батальона, там были солдаты всех родов войск. Против натиска танков мы не могли устоять, пришлось отходить, но отходить было некуда, да и, признаться, очень не хотелось уступать врагу родную землю.

В ночь на девятнадцатое мая я, как и многие мои товарищи, пришел в каменоломни, которые недалеко от села Аджим-Ушкай, а там уже народу — не пройти, наши красноармейцы и командиры. Вот тут мы и остались со своим комиссаром Манукаловым и командиром Поважным до последнего.

С водой становилось все хуже и хуже. Те точки, где мы по капле собирали воду, пересохли, так как наверху было лето в разгаре. Вправо от нас были старые каменоломни и там влаги было больше, но чтобы пробраться туда, необходимо выйти на поверхность, потом опять опускаться вниз — это место немцы тщательно охраняли с пулеметами. Но мы все же решили пойти. Нашу группу возглавлял старший лейтенант Нестеренко, он был с женой Надей.

В старых каменоломнях не нашли ничего съедобного.

Ходить в разведку приходилось часто, иногда по приказанию нашего командира Михаила Григорьевича Поважного, но больше я ходил добровольно, был молод, ничего не боялся, мстил врагу за погибших товарищей. Однажды попал в переплет: выскочил на поверхность и тут по мне гранатой. Был ранен осколками в спину, в левую ногу автоматной очередью — потерял сознание. Очнулся в лагере под Аджим-Ушкаем. Товарищи меня считают погибшим, но я бежал из плена.

Я не хочу, чтобы меня считали каким-то героем, таких, как я, очень много. Но я хочу, чтобы не были забыты имена моих товарищей по Малым Аджимушкайским катакомбам — Манукалов, Поважный, Калабуков, Нестеренко и его жена Надя, Курбан Андрей, Маевский из Москвы, старший лейтенант Александров из Москвы, Федя из Донецка, Борис Дрикер из Одессы.

В настоящее время работаю машинистом паровоза. Семейный. Семья: жена Валя, дочь Света, сын Саша.

Вот такой я, солдат с того света».

* * *

А вот голос сержанта Федора Артемьевича Силыча, он все такой же скупой на слово. «Вот здесь, видите, камни… Их тогда было много… Лежал я, охраняя вход в катакомбы. Немцы тут же, в нескольких метрах… Питались-то очень плохо, зрение мое притупилось, сами знаете, даже лошадь слепнет в темноте. Поднялся я, чтобы швырнуть гранату, а он меня в упор из автомата, грудь прошил. Кто-то оттащил меня в камни. Выжил. Потом еще воевал, доколачивал врага в его проклятом логове. Тот, которого ребята мертвым нашли за столом, наш политрук Таранин. Он собирался писать реляции о награждении бойцов и тут произошел взрыв».

Иван Данилович Демидов рассказывает еще короче: «Я же такой, как и все, эти тысячи бойцов и командиров. Только мне повезло: дежурил я у входа. И рвануло. Видимо, заложил фашист бомбу замедленного действия. Отбросило меня вместе с камнями в сторону. Сколько дней лежал под грудой туфа — не помню. И не знаю, кто меня оттащил в избу. Там женщина меня выходила. А я, глупец, сразу две кружки воды выпил, месяц по капле доставалось, а тут пожадничал и слег окончательно. Так вот полуживого немцы и накрыли меня в хатенке, потащили в лагерь, а он тут же был, неподалеку от Аджим-Ушкая, бросили в подвал на съедение крысам. Выжил. Теперь работаю в городе Тавда, Свердловской области».

Я слышу голоса Николая Степановича Саенко, Ивана Федоровича Шепталина, Владимира Дмитриевича Лещинского, Валериана Никандровича Сальникова.

Пятнадцать бойцов и командиров из списка, найденного в сумке лейтенанта Остапишина, оказались в живых. Не всех я увидел, не смогли приехать в Керчь. Писарь роты Захар Табунец, сохранивший лейтенантскую сумку, лежит в Керченской земле. Могилу приехали посмотреть его жена Герой Социалистического Труда Табунец Елена Дементьевна и сын Володя. Он — председатель колхоза: ему только что, перед отъездом в Керчь, вручили орден Трудового Красного Знамени. Таковы жена и сын солдата героя Аджим-Ушкая подземного.

Малые катакомбы. Мы идем к глухому отсеку. Народу очень много. Впереди с фонарем — Володя Лукьянченко. Федор Артетьемич Силыч здесь, как дома: хотя и прошло около четверти века, но он все помнит. Рядом с ним — его боевой товарищ по катакомбам Валериан Никандрович Сальников, старший сержант запаса, ныне художник. Он хорошо помнит политрука Таранина.

— Он был кавалеристом, — утверждает Сальников.

— Верно, — подхватывает пожилой мужчина с усиками.

И никто бы из нас не знал, что этот мужчина с усиками и есть Михаил Григорьевич Поважный, тот бородач, который командовал подземным гарнизоном Малых каменоломен, но Силыч, рассказывая о боях, допустил одну неточность. И тогда, как выстрел, раздалось:

— Я — командир этого гарнизона!

Толпа оцепенела. Погасло несколько свечей и фонарь. А он говорил, говорил, а люди все ближе и ближе подходили к Поважному, окружая его плотным кольцом, словно стоял перед ними не человек, а магнит…

* * *

Я помню, как наши войска оставляли Керченский полуостров. То были очень трудные бои. Вражеские бомбы падали так густо, что на глазах было заметно, как покрывается земля воронками. Я видел ожесточенные схватки в районе Аджимушкайских каменоломен. Здесь насмерть стояли и мои боевые товарищи- пограничники. Не возвратились из катакомб наш секретарь партийного бюро капитан Черный, комиссар полка старший батальонный комиссар Гречкосеев, капитан Васильченко.

А сколько их было? Одни говорят: двенадцать тысяч, другие называют большую цифру. Ведь полностью катакомбы еще не исследованы и не исхожены.

Но разве мужество, высшая человеческая стойкость определяются простой арифметикой? Нет! Героизм, проявленный советскими солдатами в необыкновенных условиях, там, в подземелье Аджим-Ушкая, нельзя измерить простой арифметикой.

Полгода под землей, сто пятьдесят дней непрерывных смертельных схваток с врагом! Полгода в темноте без организованного снабжения продовольствием, без воды и под каждодневными взрывами и газовыми атаками! Металл не выдерживал, оружие ржавело от сырости, а люди, наши советские люди, не сдавались, стояли насмерть! Это — не арифметика. Это высший героизм!

* * *

Мужчина-турист, о котором я упомянул в начале книжки, назвался братом капитана Солдатова, который тоже сражался здесь в 1942 году. Солдатов… Солдатов… Смотрю на море. Перед мысленным взором встает переправа: маленькая дощатая пристань, к которой подходит катер. Он и так и эдак ловчится, чтобы ошвартоваться поудобнее. Море кипит от разрывов бомб и снарядов. Кипит и берег от людской суеты: переправа идет под огнем, а человек есть человек, порядок навести не так легко. Катер ловчится, то стопорит, то отворачивает в сторону, то, развернувшись, вновь пытается подойти к пристани-мостику. Раненых переправляют в первую очередь. «Солдатов, Солдатов, помоги мне погрузить раненых», — слышу знакомый голос. Это доктор Любовь Александровна Кречект, военврач первого ранга, пытается погрузить последнюю партию своих подопечных, лежащих тут же у пристани. По существу эвакуация уже закончена, но моряки, отчаянные головушки, ребята в черных бушлатах, работают уже сверх приказа. «Солдатов! — опять зовет Любовь Александровна. — Товарищ старший политрук!» Да это же комиссар третьего батальона пограничников. Высокий, грузноватый, с типично крестьянским лицом.

Он навел порядок и вовремя: катер, наконец, ошвартовался. Началась погрузка. Неподалеку крякнула мина. Солдатов схватился за руку. Любовь Александровна подбежала к нему и потащила к пристани. Но Солдатов уперся, крикнул: «Отчаливайте, я еще на ногах!»

Катер ушел. Ушли от берега оставшиеся в живых, ушли туда, где гремел бой.

— Может, ваш брат был старшим политруком? — спрашиваю я, в надежде узнать дальнейшую судьбу еще одного из тех, кто сражался в подземелье.

— Не знаю, в воинских званиях я тогда не разбирался, но носил он одну «шпалу». Это хорошо помню. Из Керчи он не вернулся. Возможно, что и тут остался, потому и приехал посмотреть на эти места.

Приезжают сюда многие, в одиночку, семьями и группами. Приезжают и сами герои подземного сражения. Часто навещает «помещения» своего бывшего подземного гарнизона Михаил Григорьевич Поважный. Живет он под Керчью, в поселке имени генерала Аршинцева, героя боев за освобождение от гитлеровских оккупантов многострадального города Керчи. Михаилу Григорьевичу перевалило за семьдесят. «Чувствую себя хорошо, только зубы от той катакомбовской сырости начинают сдавать». До недавнего времени о нем почти никто не знал, а боевые друзья по подземному сражению считали его погибшим. Теперь он почетный человек и в Аршинцеве, и в Керчи, часто выступает с рассказами о подвигах солдат Аджимушкайского подземелья, о тех ста шестидесяти огневых ночах, которые он провел в катакомбах, сражаясь с лютым врагом.

Только что в начале этого года отыскалась Зина Бурдоносова. Она замужем, теперь ее фамилия Кощиенко, работает десятником-строителем. У нее двое детей. Коллектив завода железобетонных изделий в этом году избрал ее депутатом Ленинского районного Совета депутатов трудящихся города Керчи.

Нет, не задохнулся под тяжестью камней и Николай Арсеньевич Ефремов, порученец полковника Ягунова — командира гарнизона Центральных каменоломен. Выжил, потом сражался с врагом и был награжден орденом Красной Звезды. После войны дорога привела Николая Ефремова в Ташкент, в город его военной молодости. Здесь, в Ташкенте, двадцатилетним парнем, он окончил военное училище имени В. И. Ленина, прошел сквозь труднейшие испытания фронтовых лет. И сейчас он трудится в этом городе, городе мужественных людей, бесстрашно встретивших грозные атаки подземных бурь.

Только недавно ушел на пенсию лейтенант запаса Николай Власович Ромащенко, работавший многие годы механизатором в совхозе Краснодарского края. За честный труд он был награжден правительственной наградой. Он приезжал ко мне и предлагал организовать сбор денег на сооружение памятника геройски погибшим бойцам при обороне Аджимушкайских каменоломен, прикидывал, сколько осталось в живых солдат Аджим-Ушкая, чтобы написать им о добровольных взносах, и все рассказывал и рассказывал о своих командирах и товарищах по катакомбам с теплотой и нежностью: о Ягунове, Левицком, Бурмине, Парахине и о многих других.

В живых осталось немного аджимушкайцев. Кроме уже упомянутых, живут и трудятся в различных районах нашей страны начальник радиостанции подземного гарнизона Казначеев Федор Федорович, командир взвода связи Федосеенко Иван Иосифович, офицер штаба Шайдуров Сергей Сергеевич, командир стрелкового взвода Клименченко Георгий Федорович, работник интендантской службы Пирогов А. И.

Из пекла боя чудом (на неожиданно подошедшем к берегу катере, когда о переправе перестали думать) выбралась Любовь Александровна Кречект. Потом она попала в гвардейскую дивизию, участвовала в новом десанте на Керченский полуостров в 1943 году и закончила войну в Кенигсберге, награждена орденами и медалями. На фронте она вышла замуж за командира прославленного гвардейского полка Василия Ивановича Никишина. Хирург Любовь Александровна Никишина и сейчас трудится, возвращая больным самое дорогое — здоровье.

Напрасно Николай Власович Ромащенко тревожился о сборах на сооружение памятника героям Аджим-Ушкая. Подвиг бессмертен. Подвиг солдат подземной крепости народ не забудет. Уже ходит по опаленной земле человек с рулеткой и прикидывает, где и что воздвигнуть, как отразить, сохранить для поколений бессмертие, сотворенное беспримерным мужеством советских людей. Уже набрасываются эскизы памятника, лепятся в воображении скульпторов образы мужественных, сильных духом бойцов. Керчане любят свой город и высоко ценят подвиг его защитников и освободителей. Они делают все, чтобы в ближайшее время был воздвигнут памятник-монумент. Скоро в подземелье хлынет электрический свет, он озарит следы бесстрашия и стойкости тех, кто во имя великого будущего Советской Родины не жалел крови своей и жизни своей.

Подвиг бессмертен!

Подвиг, как жизнь, — вечен!

Керчь — Москва.