I

Учебно-пусковая установка остановилась на огневом рубеже. Здесь все называлось учебным — и полигон, размашистая лесная поляна, разбитая на квадратики и всхолмленная капонирами и брустверами окопов-убежищ, и сама ракета, уложенная на направляющее устройство, и метеорологическая обстановка. Учебная... и в то же время боевая, ибо люди производили операции и расчеты с максимальным напряжением и скоростью, с тем напряжением и быстротой. которые необходимы в боевой действительности. Вступив на этот клочок земли, ракетчик как бы попадал в обстановку действующего фронта.

Первым к полигонным тренировкам приступил взвод Узлова. И так случилось, что этот взвод стал как бы показательным для остальных ракетчиков. Сюда приходили офицеры и солдаты из других подразделений, присматривались, изучали опыт.

Старший лейтенант Малко уже третий раз присутствовал на занятиях у лейтенанта Узлова. Порой ему казалось, что он никогда не сможет научить своих солдат так быстро и безошибочно готовить данные к пуску ракеты, как это делает Узлов. Но Дмитрий утешал: «Терпение, Михаил, терпение, все придет, коль душа лежит к делу».

Малко спешил догнать взвод Узлова, сравняться с ним, потом дать лучшие результаты в полигонных тренировках. Случай с Виктором Гросуловым мучил его безжалостно. Пока подлинные причины опоздания солдата неизвестны другим, но шило в мешке трудно утаить, когда-нибудь оно покажет свое жало. И надобно до этого дать на-гора высокие показатели, занять первое место в части. Тогда, как он полагал, и «шило» не страшно, победителей не судят. Он и Аннете не раз говорил: «Только бы взять первенство, потом полегче будет». Аннета при этом почему-то обращалась к дочурке: «Ты слышишь, Руфочка, папа наш рвется в передовики». Слово «рвется» коробило Малко, и он разъяснял жене: «Передовик — это лицо нашего времени». — «Ой, какой ты. Мишель, официальный, — качала головой Аннета. — Ты просто служи, как все. Заметят, оценят».

Мысли об Аннете отвлекали Малко от дела, и он не заметил, как по сигналу Узлова расчет занял свои места у пусковой установки. Он подбежал к машине последним. Увидел, как сержант Добрыйдень придает ракете необходимый угол возвышения. Он попросил, чтобы эту операцию повторили:

— Дмитрий, еще разок, — и проготовился что-то записать.

Но Узлову не хотелось нарушать последовательность работы расчета. Одним взглядом он охватил цифры на планшете, громким голосом выкрикнул оператору координаты цели и скорость ветра. Цыганок тотчас повторил их. Малко бросился к оператору. Руки Цыганка забегали по переключателям пульта управления огнем.

Данные стрельбы были введены в счетно-решающее устройство с необычайной быстротой. На зеленых и красных лампочках всюду появилось: «Да» — признак, подтверждающий безошибочность расчетов, данных для пуска ракеты.

— Покинуть кабину! — глядя на секундомер, подал команду Узлов.

Цыганок рванулся к окопчику и, прыгнув в убежище, припал к выносному пульту.

— Пуск!

Ракета автоматически поднялась на заданный угол возвышения.

Узлов потряс секундомером и крикнул Малко:

— Видал, точно по нормативу. — И тут же отдал приказание сержанту Добрыйдень занять его место. — А я буду выполнять ваши обязанности. Ефрейтор Цыганок, в кабину, рядовой Волошин, займите место оператора! Сержант, командуйте взводом!

Все было повторено снова. И опять Малко бегал от специалиста к специалисту, жадно всматриваясь в их работу.

На этот раз ракетная установка была подготовлена к пуску на три секунды быстрее. Узлов хвалил сержанта за быструю и четкую подачу данных для стрельбы. Но Малко знал, что эти три секунды выиграл сам Узлов, выполняя обязанности сержанта. Он хотел было похвалить Узлова за четкую взаимозаменяемость во взводе, но не успел — лейтенант подал сигнал «Воздух». Цыганок, сидевший в кабине, нажал на стартер, и пусковая установка, сделав круг, задним ходом вошла в капонир. Сверху ее накрыли маскировочной сеткой.

Добрыйдень бросился к зенитному пулемету, установленному на металлической треноге. Прильнув к целику, он увидел голубое бездонье, черную точку — ястреба, неподвижно висевшего в зените, и как раз вовремя...

— Добрыйдень, доложите воздушную обстановку! — потребовал Узлов, находясь в убежище.

— Ястреб парит, — ответил Добрыйдень.

— Заметил, — улыбнулся Узлов и, довольный, сказал Малко: — Вот так, если уж он птаху увидел, то, будь уверен, врага не пропустит...

Угроза воздушного нападения затягивалась. Малко, сидевший в тесном окопчике, поднялся наверх размять онемевшие в коленях ноги, подумав при этом, что он, офицер, может вести себя здесь, как ему вздумается. Он встал во весь рост и наблюдал за парящим в небе ястребом, потом посетовал на жару, сухой воздух, который может вспыхнуть от зажженной спички, и, словно желая убедиться в этом, закурил, держа горящую спичку в протянутой руке. Но спичка сгорела дотла, и огонек ни разу не всколыхнулся. Все это он сопровождал комментариями, обращаясь к сержанту. Узлов совсем уже собрался призвать его к порядку, но в это время вышел из кабины Волошин, взобрался на скат капонира. Узлов этого не видел, но когда услышал голос механика-водителя: «Товарищ сержант, ястреб ищет добычу. Говорят, с такой высоты он мышь видит», — Дмитрий вскочил на ноги и звенящим голосом выпалил:

— У опушки леса, двести метров прямо, группа десантников врага!

Добрыйдень выпрямился и одним дыханием прокричал:

— Расчет! Занять оборону!

Волошина как ветром снесло со ската. Он схватил автомат и, пригнувшись; бросился вслед за Цыганком.

Одна минута, и ракетчики оказались в окопах, заранее подготовленных на случай отражения нападения противника. Узлов стал за пулемет, опустив его на треноге так, чтобы вести огонь по наземным целям: кожух пулемета лег на бруствер, в углубление, похожее на амбразуру. Узлов дал очередь холостыми патронами в направлении леса и, довольный тем, что взвод занял оборону в минимальное время, поискал взглядом старшего лейтенанта. Увидев его на прежнем месте, позвал к себе. Когда Малко подходил. Узлов невольно залюбовался им: с завидной аккуратностью сидело на нем обмундирование, прекрасно сшитое — в столичном ателье, наверное, — наглаженные, со стрелками бриджи, начищенные сапоги, новенькая фуражка, надетая чуть-чуть набок. Его холеное лицо выражало абсолютное удовлетворение и спокойствие. Узлову даже показалось, что Малко мурлычет какую-то веселую песенку. Он действительно что-то напевал, улыбаясь.

«Красивый мужчина». — подумал Узлов, но чувство восхищения им почему-то вдруг пропало. Тем не менее он заметил:

— Сам или жена гладит?

— Вдвоем понемногу... и гладим и чистим. — Он начал рассказывать, как это делается, но Узлов, не дослушав и извинившись, подал команду готовиться к отъезду в парк, потом спросил:

— Ну как вообще-то, пользу извлекаешь, что-нибудь дельное заметил? Или время зря лровел?

— Есть у меня просьба к тебе, Дима, — сказал Малко. — Я хочу, чтобы каждый мой специалист потерся среди твоих ребят. Если ты согласишься, буду присылать по одному, и так пропущу весь взвод. Замполиту я уже докладывал об этом. Он поддерживает мою инициативу...

— Ну что ж, твоя инициатива — мой труд. Давай, я согласен, лишь бы польза была... У нас же социалистическое соревнование, а не конкуренция...

— Правильно, Днма. Я так и знал, что человек ты политически зрелый, передовик, а раз так, то помогай другим, все это пойдет в общую копилку... Так уж мы воспитаны.

—- Верно, — согласился Узлов. До этого он хотел отчитать Малко за поведение на сегодняшних занятиях, за нарушение законов учебного полигона. «Падают или не падают бомбы на твою голову, ты обязан действовать так же, как в настоящем бою, а не торчать трубой над окопом». Именно так он и собирался сказать Малко, но сейчас, услышав от него дельное предложение, передумал: «Еще обидится, подумает: поучаю с высоты маяка», — и лишь поддел:

— Бо-оль-шой мыслитель ты, Михаил!

— Дело тут не в том, кто из нас на что способен, важно другое — цель! — воскликнул Малко. — А цель у нас одна — боеготовность части. Если твой взвод выскочит вперед, а мой задержится, тьфу-тьфу, не накаркать бы, это еще не боеготовность, а вот когда мы все вместе разом выполним учебную программу, этот кулачок будет что-то стоить! — потряс он кулаком. — И еще одна просьба. — Он снял сухую былинку с погона Узлова. — Прицепилась вместо третьей звездочки, дуреха, — улыбнулся многозначительно и махнул рукой: — Да нет, не пойдешь ты на это... Знаешь, Дима, о чем я думаю? Силы у нас с тобой не равны. Может быть, подравняемся?

— В чем?

— Если бы ты уступил мне Цыганка. Все будет оформлено приказом, у меня взял бы Гросулова. Солдат примерный, способный и на баяне здорово играет, в музыке хорошо разбирается. Кто его знает, придет время, и мы, может, о нем будем говорить, как о Шестаковиче.

— И об этом ты с замполитом советовался? — спросил Узлов, не понимая, шутит Малко или говорит серьезно.

— Нет, но думаю поговорить.

— А как Цыганок? Может, и с ним толковал?

— Было дело, зондировал...

— Ну и как?

Малко вздохнул:

— То ж Цыганок!.. Вначале аж весь засиял, потом сказал, что подумает, окончательный ответ даст в четверг.

— А-а, — захохотал Узлов, — а ты уверен, что накануне не будет дождя?

— А при чем тут дождь? — удивился Малко.

— При том, что у Цыганка, когда он шутит, все обещания падают на четверг. Понимаешь... после дождичка в четверг!

— Значит, разыграл? — улыбнулся Малко. — А сам-то ты. Дима, как смотришь?

— Ни к чему твоя затея. Михаил. — Подумав, позвал: — Ефрейтор Цыганок, ко мне!.. Костя! — Он сказал это так просто, так естественно, что Малко позавидовал узловской простоте. — Костя, что ты скажешь о рядовом Гросулове: получится из него хороший оператор?

— А как же! Работа идет, товарищ лейтенант, занимаемся, — ответил Цыганок, — в техническом классе, на макетах.

— Хорошо. Свободен... Слышал? — сказал Узлов, когда Цыганок удалился.

— Ничего не понимаю! — пожал плечами Малко.

— Держу пари, что твой оператор через месяц будет укладываться в норматив. — Узлов протянул руку.

II

«Весь прошедший день перед глазами. Была суббота. В солдатском кафе состязались в решении математических задач. Играл на баяне. Вышел на улицу.

— Виктор! — кто-то окликнул меня.

Оглянулся: подходил старший лейтенант Малко. Пока он подходил, я думал: «Почему же никто не напоминает о проступке? Неужели отец вмешался? Зря это он делает».

— Поиграли? — спросил старший лейтенант, кивая в сторону солдатского кафе. — Кому отдых, а кому работа. Узловцев по тревоге подняли, в ракетном парке вкалывают. Хочешь, пойдем со мной, женсовет будут обновлять. Морока с этими женщинами. Без Елены Васильевны ничего у них не получается. Придется самому возглавить...

— Женсовет? — удивился я.

— А что вы думаете! Приходится вникать во все дела. Оброс общественными поручениями, как старый корабль ракушками. Ничего, сдюжим. Пойдемте.

В душе шевельнулась жалость к старшему лейтенанту: он и член партийного бюро, и редактор стенгазеты «Колючка», и внештатный лектор. Правда, с лекциями он еще не выступал, но говорят, разрабатывает одну важную тему. Слышал как-то от Шахова: «Мишель наш нахватал общественных поручений, теперь к нему не подступишься. Чуть что, ответ: «Сами знаете, как я занят. В такой крутоверти не мудрено допустить и недогляд в службе».

И верно, нагрузили человека поручениями и еще выговаривают: не подступишься!

— Товарищ старший лейтенант, вы откажитесь...

— От общественной работы? Не в моем характере. Поручают — значит, доверяют. А это, товарищ Гросулов, большое дело. А ну-ка завтра мне потребуется характеристика, скажем, на выдвижение или на учебу. Кто таков старший лейтенант Малко? Пожалуйста, вот характеристика. Так что, Виктор... — Он все чаще и чаще называет меня по имени, просто обращается, хотя с виду строг. — Так что, Виктор, соображать надо. Понятно?

Шутит он или серьезно говорит, не пойму. Лейтенант Узлов в этом отношении более понятен, перед солдатами он как на ладони, накричит иногда, потом скажет: «Ладно, мазила, поведу в городской тир, натаскаю, каждую пулю будешь в пятачок класть». Узлов стреляет из личного оружия бесподобно. А ефрейтор Цыганок — такой же стрелок. Меня все больше и больше тянет к этому балагуру. Чем-то он похож на Ваню Оглоблина.

Мы зашли в небольшую комнату, гримерная, что ли: на полке парики, костюмы, музыкальные инструменты. Женщин было немного. Я их никого не знаю. Они сразу набросились на старшего лейтенанта:

— Товарищ Малко, так нельзя опаздывать, целый час ждем вас.

— Рикимендую не нервничать. Спокойно, товарищи. — Он вытер платком розовое лицо. — Вы же знаете, сколько у меня дел. Лекцию готовлю, план работы партбюро на очередной месяц составил...

— Михаил Савельевич, — вдруг поднялась женщина с высокой прической, — что вы говорите! Вчера мой Захарыч составлял этот план. Там даже о женсовете пункт есть.

— Критика — это хорошее дело, товарищ Савчук. — сказал старший лейтенант, — но когда она объективна. Петр Захарович только сделал наброски... Начальство, так сказать, предначертало, а мне пришлось ломать голову, кто и как будет выполнять... Понятно?

Разгорелся спор о составе жеисовета. Ольга Семеновна Савчук, вспоминая добрыми словами свою подружку Елену Васильевну Бородину, жену замполита, подморгнув, сказала:

— Товарищи, может, нам ввести в состав женсовета Михаила Савельевича?

— А что, это хорошая идея! — серьезно воскликнул старший лейтенант Малко. — Мне не привыкать к общественным поручениям.

— Тю-тю! — удивилась самая молодая из присутствующих. — Разве может такое быть! Или вы, Михаил Савельевич, только с виду мужчина?

Все рассмеялись. А Ольга Семеновна сказала:

— Аннета, подтверди...

И опять раздался хохот. Старший лейтенант Малко, почему-то посмотрев на меня, крикнул:

— Тихо!.. Я предлагаю выбрать председателем женсовета нашей части Ольгу Семеновну. Она член партии, потянет...

— Сначала состав, потом председателя, — подсказала та, которую Савчук назвала Аннетой.

— Что ж, давайте так, — согласился Малко.

Начали называть кандидатуры.

Я тихонько поднялся и вышел за дверь. «Изберут или нет?» — подумал я о своем командире. Женсовет для меня — темное дело. Для чего он существует и чем занимается — мне пока неизвестно. Но поскольку это совет, то почему бы и не избрать в него старшего лейтенанта Малко?

Воспоминания чередуются в строгой последовательности. Потом я оказался неподалеку от ракетного парка. Услышал голос лейтенанта Узлова. По его командам понял, что в парке закругляются, готовят установку, как моряки говорят, на «товьсь». Но я ошибся.

Вдруг из ворот на приличной скорости выскочила ракетная установка и помчалась по тренировочному маршруту. В кабине сидел Цыганок. Я помахал Косте, он сделал знак рукой: велел подождать его. На обратном пути он, открыв дверцу, сказал: «Садись, смотри, как мы тревожимся. Учись, Витяга».

Под навесом стояли подполковник Громов и майор Савчук. Они наблюдали, как солдаты зачехляли ракетную установку. Я помогал Цыганку, он хвалил меня за расторопность и все приговаривал: «У нас, брат, так: попотеешь — считай, ты солдат».

Громов посмотрел на часы, сказал:

— Молодцы, торопитесь не спеша, отбой!

Узлов построил взвод. И уже хотел было вести его к навесу, как вдруг заметил меня. Он подал команду «вольно», подошел ко мне.

— Рядовой Гросулов? Вы как сюда попали? Кто пропустил в парк?

Цыганок повел в сторону виноватыми глазами. Потом вскинул голову, сказал:

— Мы его в кабине провезли. Пусть ума набирается. Он мечтает перейти в наш взвод, — нашелся Цыганок, хотя об этом я никому не говорил.

Вход в ракетный парк только по специальному расписанию и разрешению. Узлова аж всего передернуло:

— Ефрейтор Цыганок, делаю вам замечание... Смирно! На-право!

— Садитесь, товарищи, — сказал Громов, когда взвод оказался под навесом.

Подполковник подошел к бачку, наполнил кружку водой, выпил не отрываясь.

— Устали? — сказал он, возвращаясь к столу.

Цыганок взглянул на Волошина, Волошин — на сержанта... и промолчали. Командир, видно, понял, что солдаты устали, потому что сам он тоже устал.

— Говорят: суббота — не работа. — Подполковник улыбнулся белозубым ртом, заулыбались и солдаты. — Нам приходится работать, да еще, как говорится, на полную катушку. Сейчас там, на западе нашей страны, поют первые петухи... Поют! Может, оттого они и поют, что мы тут у ракетных установок тревожимся. — сказал подполковник негромко, как бы про себя. Но его услышали и поняли: я это определил по взглядам солдат, по тому, как они, когда он умолк на минуту, начали перешептываться, а Цыганок дохнул мне на ухо: «Соображаешь, когда петухи поют? Когда у нас мокро под мышками».

Командир части объявил благодарность взводу и в это время заметил меня. Цыганок хотел загородить спиной, но я сам поднялся.

— Вы как попали сюда? — спросил Громов и почему-то посмотрел на Савчука.

— Зайцем, — ответил я. — Когда взвод входил в парк, незаметно пристроился...

— Для чего? — затревожился Громов. Он хотел было позвать дежурного по парку и сделать ему внушение за ротозейство. Но тут поднялся лейтенант Узлов.

— Товарищ подполкновник, виноват ефрейтор Цыганок. Разрешите доложить?

— Товарищ подполковник, выслушайте меня, — твердо сказал я.

— Говорите, рядовой Гросулов.

Что я мог сказать? Мне не хотелось, чтобы наказывали Цыганка, не хотелось потому, что Костя, я в этом убежден, искренне старается помочь мне. Иногда у него это получается не так, как надо бы. И все же он старается.

— Я был в солдатском кафе, на баяне играл... Пальцы по клавишам ходят, а мысли мои о тройке. Все знают, что я троешник. А соревнуюсь я с кем? С самим ефрейтором Цыганком. Дай, думаю, посмотрю, как он колдует у приборов. Вот и пришел. Конечно, Цыганок провез в кабине. Но я был к этому готов, он лишь отгадал мое желание...

Командир, видимо, поверил мне. Он обратился к Савчуку:

— Слышал? Случай-то необыкновенный. Вроде и наказывать-то не за что. Ну хорошо, мы разберемся... Лейтенант Узлов, —взвод в вашем распоряжении.

— Струхнул? — спросил Цыганок, когда я остался с ним вдвоем. — Играл бы себе на баяне, мило и хорошо. Сочинитель, потянуло его посмотреть. Придумал?

— Правду сказал.

— Поверил я тебе! Выгораживал меня, вот и сочинил.

— Нет. — возразил я и вспомнил отца: — Если узнает, попадет и мне и другим.

— Если! — возразил Цыганок. — Ты думаешь, он не узнает? Узнает. У генералов нюх на чепе обостренный, они на расстоянии чувствуют компот. Приедет, поведет носом и сразу пальчиком поманит: подойди, субчик, ты чего же здесь колбасишь, воинский порядок нарушаешь! Уставы читал? Читал! Получай двойную порцию! Обязательно двойную. А как же, читал и нарушил. В этом случае лучше говорить — не читал. С необразованных да незнаек спрос полегче. Они, эти незнайки, как божьи сироты, сострадание вызывают...

— Отец таких «тузиками» называет.

— И своего сына?

— Для него я сейчас не сын — солдат.

— И ты так считаешь?

— Так. Он сам по себе, а я сам по себе. Защиты у него не ищу...

— Ну! Первый раз вижу такого, — сказал Цыганок и, помолчав, весело заговорил: — Полюбил я разнесчастную командирскую жизнь. Улавливаешь? Нет. Слушай: осенью подаю заявление в училище. Через два года я — лейтенант. Обязательно попаду в свою часть. Вот тогда-то я тебя научу, как сочетать игру на баяне с отличной службой. — Цыганок засмеялся. Подошедший рядовой Волошин подтвердил:

— Костя такой: в одни двери войдет ефрейтором, в другие выйдет лейтенантом.

— Мне не до шуток, ребята, — обиделся я.

— Кто шутит? — закипятился Цыганок. — Ты сам разве пошутил? Сам пошел в парк. Это на первом году службы! А что будет через год, два! Или ты это делаешь, чтобы генералу-папаше понравиться? Отцовского ремня боишься? Тогда отстань, не ходи в нашем строю... Папа строгий. Па-а-па!.. Настоящий солдат солдату худого слова не скажет. И папа твой такой же солдат, как и все люди в погонах. Пошли в свой домик, ты сыграешь, а Пашка споет «Не брани меня, родная, что я так его люблю».

— А про что это? — спросил Волошин.

— Про любовь. Пашенька, про ту, которая только снится ракетчику во сне.

Мы пошли в кафе. Я играл на баяне. Павел действительно пел, только без слов, просто подпевал, и ладно получалось.

Завтра я скажу Цыганку: Костя, а ведь я не был на квартире старшего лейтенанта Малко. Интересно, как это он воспримет?

Скажу».

Ill

Виктор смотрел на секундомер: тонюсенькая стрелка мчалась галопом. Ничтожная стрелка пугала.

— Вот прет! — сокрушался он. Для обработки данных пуска не хватало нескольких секунд, вот этих: раз-два, три-четыре, пять-шесть — всего три ничтожных всплеска маленькой стрелки... Он знает, чего они стоят в настоящем бою. Еще бы не знать! Каждый день старший лейтенант Малко напоминает: «Ты вообрази, Виктор, что произойдет, если враг упредит пуск нашей ракеты всего лишь на одну секунду>. И командир взвода рисует страшную картину взрыва. Виктор воображает мысленно: поднимается огромный столб земли, медленно, с трудом, затем хлещет яркое пламя, и тут же грохот потрясает округу... От этой картины пробегают мурашки по телу.

Секунды, секунды... Раньше, когда учился в школе, отрабатывал трудовую практику на стройке жилых домов, и в голову не приходило, что секунды имеют какое-то значение, что это серьезное время и из-за него придется потеть и краснеть. Да, ничего подобного не было! В школе были оценки, на стройке — план. Об оценке говорили и учителя, и классный руководитель, и завуч, и директор, за нее и от бабушки попадало, и от родителей. На стройке шумели о плане. Но о секунде?.. Что там говорить — строители и не задумываются о том, что часы .и минуты состоят из секунд. Раствор поступал — работали, раствор не подавали на леса — курили. Как-то прораб, старичок, инженер-строитель, набросился на бригадира каменщиков дядю Мотю, бородатого увальня: «Матвей Филиппович, у тебя десять минут простоя, а ты мне не звонишь!» Дядя Мотя от удивления рот раскрыл, потом, сообразив, за что выговаривает прораб, ощерился: «Тю, Ляксей Сандрович, да когда ж это было, чтобы десять минут считалось за простой. Рабочий класс курит, Ляксей Сандрович. Вот ежели мои ребята, скажем, ну часа два животы грели бы на солнце, тогда другое дело. А чего шуметь, из-за каких-то, тьфу, десяти минут. Никогда этого не бывало, Ляксей Сандрович».

«Эх, дядя Мотя, попал бы ты к ракетчикам!»— вздохнул Виктор и обратился к Цыганку, склонившемуся у макета пульта управления:

— Костя, а что будет, если я вообще не смогу уложиться в норматив?

— Как это «вообще»?

— Ну, никогда...

Цыганок выпрямился, окинул взглядом царство учебных макетов и моделей, покоившихся на подставках и развешанных на стенах, сказал:

— Такого быть не может, Виктор.

— А если случится?

Цыганок подошел к Виктору, посмотрел в упор в лицо:

— Встань!

Виктор поднялся. Он был выше Цыганка на две головы, шире в плечах. Костя обошел вокруг, сказал:

— Ты представляешь, что будет, если твой портрет напечатать в газете? И подпись: «Лучший оператор Н-ской ракетной части Виктор Гросулов». Девушки с ума сойдут, письма будешь получать каждый день: «Дорогой Виктор! Я случайно увидела ваш портрет в газете на первой полосе, рядом с передовицей. Не помню, о чем говорилось в передовой статье, но хорошо запомнила ваше энергичное лицо.

И представьте себе, в эту же ночь вы приснились мне! Ах, какая это была ночь! Мы танцевали, я была в голубом платье, которое мне мама подарила в честь окончания электромеханического института. Диплом я, конечно, защитила на «отлично». Мне нет еще двадцати двух лет, а я уже инженер и зовут меня Альбиной Недосекиной». Неужели ты не хочешь получать такие письма? — спросил Цыганок, отойдя к окну. — От Альбины Недосекиной?

— У меня есть девушка, Альбина мне не нужна...

— Хорошо, допустим, девушка у тебя есть.

А портрет в газете, твой портрет в газете или журнале на первой полосе тоже есть? И твоя мамочка видела его и бегала к соседям: «Вот какой у меня сын, посмотрите: он уже ефрейтор, и значок на груди, почти как орден»?

И твою мамочку поздравляли и говорили ей: «Спасибо, какого сына воспитала. Отличника ракетных войск!» Витяга, у тебя этого ничего нет. А что есть? Социалистическое обязательство, которое подписали я и ты. Зачем подписывал? — вдруг разгорячился Цыганок. — Никто тебя не принуждал.

—- Командир взвода велел, — робко отозвался Виктор. — Он говорил: «Вызовешь на соревнование ефрейтора Цыганка — на взвод будут смотреть как на порядочное подразделение. Надо взвод поднимать в глазах общественности». Вот я и послушался, а теперь вижу: зря, мне ли с тобой тягаться, Костя!

— Фыо, — свистнул Цыганок. — Рядом с твоей подписью стоит моя. Выходит, что я ничего не стою, можно Цыганку и подножку дать на третьем году службы? Нет, я не хочу падать, Виктор. Кому нужен лежачий человек? «Тузики» нынче не в моде, даже если они красавцы с виду, ангелочки, хоть молись на них. Вон Пашка Волошин на что уж был древним, можно сказать, снежным человеком, а теперь механик-водитель второго класса! В норматив ты будешь укладываться. Слушай мою команду!

Десять раз Виктор опаздывал с обработкой данных. Цыганок не унимался, покрикивал:

— Еще, слушай команду!

На одиннадцатом заходе, когда Виктор, изрядно уставший, хотел было сорваться: «А ну тебя, командир нашелся, я тебе не подчинен», что-то произошло, он даже не заметил, как быстро и четко сработал у макета. Ожидая очередной команды, он, уже начав успокаиваться, покосился на Цыганка. Тот с улыбкой смотрел на секундомер. Потом молча подошел к Виктору, похлопал по плечу:

— Подходяще! — Подумав, сказал: — Собирался нынче в свободное время написать Тоне письмо, только приготовил ручку и бумагу, приходит в ленинскую комнату Шах-королю, инженер Шахов, и эдаким сладеньким голосом обращается ко мне: «Товарищ Цыганок, а я думал, вы и сегодня в техническом классе. Гросулов уже там. — И смеется этот Шах. — Гросулов говорит, что он тебя измором возьмет, ты бросишь ему помогать». Знает Шах, чем Цыганка зажечь. Ты говорил это инженеру части?

— Нет, я его не видел сегодня.

— Умненький наш Шах-королю. Бочком, бочком, а попадает в самое яблочко, в десятку.

— И наш взводный кладет в десятку, — в тон Цыганку похвалил Виктор старшего лейтенанта Малко. — Как нарисует упреждающий удар со стороны противника, аж паленым запахнет и в ушах слышатся крики и стоны. До чего картинно говорит! Любое занятие начинает фразой: «Я хочу, чтобы каждый из вас поднимал взвод в глазах общественности». — Виктор подошел к окошку. — О, легок на помине, спешит...

— Бежит. — Цыганок тоже увидел Малко. — Мне кажется, он никогда не сидит на месте. До чего ж быстрый! Когда в штабе работал, как молния мелькал в подразделениях: фразу начнет в комендантском взводе — последний слог ее произносит в другом подразделении.

С тех пор как Малко увидел на учебном полигоне работу оператора ефрейтора Цыганка, желание перетянуть его в свой взвод еще больше завладело им. Правда, сомнения возникали: Узлов, конечно, встанет на дыбы, скажет, это неразумно. Но в голове Малко вечно жил какой-то толкователь, который нашептывал: «Почему неразумно? Рассуди, не для собственного благополучия ты это делаешь, ради общего дела. И соревнования проводятся не для того, чтоб поднять лейтенанта Узлова, а старшего лейтенанта Малко швырнуть в низину». От «низины», в которой он может оказаться, холодела душа, но толкователь еще больше напирал: «Не отступай, не отступай. Мишель, действуй, избавляйся от генеральского сынка». Сейчас он направлялся к замполиту с тем же вопросом: убедил себя, что Бородин поддержит.

По пути Малко заглянул в клуб, постоял немного у Доски отличников. Фотография Узлова ему не понравилась. «Для такого случая можно было бы сделать приличный портрет в фотоателье». Он вспомнил, на какой улице оно помещается, вспомнил витрину и фамилию мастера, работы которого очень нравились и Аннете и ему. На глаза попался появившийся в фойе солдат. Малко остановил его и, тыча пальцем в фотографии, возмутился:

— Смотрите, сколько пыли! Сейчас же сотрите, чтобы все блестело. Это же лучшие люди части! Надо соображать.

— Слушаюсь, товарищ старший лейтенант! — ответил солдат и попытался объяснить, что он случайно попал в клуб и к здешним порядкам не имеет никакого отношения.

— Отношения у всех одни — не проходить мимо безобразий. — внушал Малко растерявшемуся солдату и, довольный тем, что тот подчинился, энергично открыл дверь, бросив на ходу: — Соображать надо, мил человек. Рикимендую соображать!

Его потянуло в технический класс: рассчитывал встретить здесь Шахова. Инженер на его предложение о переводе Цыганка пока отвечал шуткой: «Что ж одного Цыганка? Бери заодно и лейтенанта Узлова, тогда твой взвод наверняка выйдет победителем социалистического соревнования и первым произведет боевые пуски».

Приоткрыв дверь технического класса, он с минуту любовался Цыганком, который, сделав вид, что не замечает старшего лейтенанта, работал на макете. Потом, перешагнув порог, сказал:

— Молодцы, соколики, не теряете зря времени... Шахов здесь?

— Нет. — ответил Виктор. Ему вдруг захотелось показать старшему лейтенанту, чего он добился, тренируясь вместе с ефрейтором Цыганком. — Товарищ старший лейтенант, у меня получается. Хотите посмотреть?

— В другой раз. — Малко взглянул на часы: — О-о, я опаздываю к замполиту, — и сбежал по ступенькам вниз.

Он удалялся быстро, широко размахивая руками, в одной из которых была зажата тетрадь с конспектами. На ходу открыл ее и начал что-то писать.

Цыганок заметил:

— Видал. Витяга, на ходу конспекты правит...

Время, отведенное для самостоятельной подготовки, подходило к концу. Они убрали учебные пособия, зачехлили приборы. Цыганок объявил:

— Теперь перекур!

В квадратике для курения сели на скамейки. Настроение у Виктора упало после того, как Малко отказался посмотреть, чему он научился, тренируясь сегодня в классе. «Может, решил объявить взыскание? — подумал Виктор о своей самовольной поездке к матери. — Давно пора». Он знал, что взыскание на провинившихся солдат накладывается тотчас же, как только произведено расследование. Но его почему-то не вызывают. «Неужели отец вмешался, прикрыл сыночка?» Он взглянул на Цыганка, и ему показалось, что Костя знает о его проступке и сейчас тоже думает: почему сошло? «Сын командующего, такому все позволено». Настроение совсем испортилось.

Цыганок заметил это, спросил:

— Ты чего скис?

— Не был я на квартире у комвзвода. Не был! — Он ближе подсел к Цыганку. — Зря вы так считаете: сын командующего, такому все позволено. Неправда это!

Цыганок привстал, бросил окурок в бочку с песком:

— Погоди, погоди. Витяга, что-то я не пойму: ты о чем говоришь?

— Неправда это! — вскрикнул Виктор и, поднявшись, хотел было идти в казарму.

Цыганок остановил его:

— Садись!.. Все знают, что ты тогда задержался на квартире у старшего лейтенанта Малко. И меня приглашали. Сам командир части угощал чаем, в шахматы играли. Что ж тут плохого?

— Не был я на квартире... В ресторане слушал дядю Якова, выпили немного. Потом понесло на электричку, к матери... Пусть меня накажут, но не трогайте отца. Он тут ни при чем.

Цыганок не сразу нашелся, что сказать Виктору, лишь немного погодя глухо произнес:

— Компот, настоящий компот...

— Почему меня не наказывают? Сам комвзвода говорил, что за такой проступок посадят на гауптвахту. Простили, что ли? А с другими бы так поступили?

— Вон ты какой! — сказал Цыганок. — Сам просишься на губу. Впервые вижу такого шутоломного. Все ведь прошло, и радуйся. — Костя хитрил, распаляя Виктора, ему хотелось знать, чем кончится бунтарство того. — Радуйся! — повторил он.

Виктор еще больше вспылил:

— Чему радоваться! Поблажка? Отец сам по себе, я сам по себе, он генерал, я — солдат. Понимаешь, рядовой, как все. И что положено рядовому — пусть совершится. Для него же лучше будет...

— Для кого? — спросил Цыганок.

— Для папы. Мама разнежила его, вот он, наверное, и позвонил.

— О, какой смелый, генерала критикуешь! — подхватил Костя. — Вот и напиши ему, папе: чего балуешь, потом плакать будешь...

— И напишу.

— Не осмелишься!

— Ты не смотри, что я такой тихий. Скажешь: в тихом болоте черти водятся? Нет, Костя, чертей во мне нет, правда — живет. Я даже чувствую ее музыку, тона строгие и нежные...

Цыганок скривил лицо, как при зубной боли.

— Прорвало, понесло. Мне твоя музыка как для Пашки Волошина бесконечно малые величины, не разбираюсь я в ней. Валяй без музыки, понятней.

Виктор поднялся. Теперь он стоял перед Цыганком таким, каким знают его все, — тихий и робкий, внешне немного сонный.

«Вспыхнул и погас, такой не напишет, не осмелится», — подумал Цыганок: он считал проступок Виктора уже прошлым, и стоит ли «приглашать трубочиста, коль дом сгорел». Но он не высказал этого Виктору, лишь сказал по дороге в казарму:

— Что-то зябко мне стало от твоего рассказа, Витяга.

Через два дня они вновь встретились в техническом классе. Цыганок вспомнил о письме.

— Написал, — сказал Виктор. — Сказано — сделано.

— И послал?

— Для этого и писал.

— Зря, надо было бы показать мне. Крутой он, твой папахен. Чувствую, теперь подкинет нам горючего, заревут моторы на предельных оборотах...

— Мне стало легче, — признался Виктор. — Что положено солдату — пусть совершится.

— Совершится. Витяга. обязательно совершится, — подхватил Цыганок. — На то и армия, чтобы совершалось то, что положено солдату. Расчехляй макет — начнем соревноваться.

IV

Письма от Елены чаще всего приходили прямо в часть, но Бородин предпочитал читать их дома: разденется, ляжет на диван и читает не спеша, комментируя вслух почти каждое предложение: «Это, значит, задание, хорошо, куплю», «Нет. Елена, ты не права, скучаю самым серьезным образом», или: «Да, да, свободного времени действительно нет, жмут старшие начальники, да и сами мы горючего не жалеем, подбрасываем, чтобы крутились без передыха».

Письмо, которое он получил сегодня после политических занятий, хотелось прочитать сразу, здесь, в кабинете. Но едва он опустился в полумягкое кресло, едва взглянул на настольный календарь (на листке были его пометки, чем он будет заниматься во второй половине дня), застрекотал телефон. Звонил из города Громов. Он просил прислать в горвоенкомат грузовую машину с офицером или со старшиной Рыбалко, чтобы принять там курсантов, прибывших на стажировку; с хлопцами он, Громов, виделся, и будто бы парни подходящие, и «это надо сделать сейчас же».

Пришлось отложить письмо, хотя конверт был уже надорван. Бородин вызвал посыльного солдата, велел сходить в гараж, передать Рыбалко, чтобы тот немедленно приехал на грузовой машине в штаб. Посыльный ушел, и Бородин поспешил прочитать письмо. Оно было написано на одной страничке маленького листка, размером не больше портсигара. Это удивило Бородина: раньше Елена писала не меньше как на шести — восьми тетрадных страиичках. Он прикрыл письмо ладонью, встревожился, страшные мысли хлынули в голову, в воображении мелькнула Елена почему-то на операционном столе, потом грузовая машина, окровавленный Павлик. С минуту он боялся поднять руку и прочитать письмо, потом отодвинул ладонь так, чтобы увидеть первые строчки.

«Дорогой Степан, не сердись, что так мало пишу. — И, вскочив с кресла, разом прочитал остальное: — Он родился, Степушка, он — это наш сын... Павлик здоровенький. Я поправляюсь. Скоро приеду. Писать много не могу, окрепну, тогда уж...

Целую, Е л е н а.»

«Он родился!» Все заботы вдруг отодвинулись далеко-далеко, и в мыслях остался только он, маленький живой человечек, его и Еленин сын, братик Павлика. Бородин шагал по кабинету, ходил из угла в угол, вокруг стола. Обыкновенные вещи — стол, чернильный прибор (Бородин им никогда не пользовался и несколько раз собирался выбросить, ибо писал только авторучкой), старое полукресло, облепленное инвентаризационными штемпелями и металлическими бирками, несколько стульев, некрашеных и напоминающих своим видом голых уродцев, план политической работы, любовно написанный цветными карандашами самим Бородиным, с пестрящими галочками — знаками о выполнении мероприятий; список соревнующихся подразделений с кратким описанием социалистических обязательств, шкаф с книгами и полочка-вешалка, на которой сиротливо лежала его фуражка. — все эти простые пещи показались ему необыкновенными и чуть ли не живыми существами, способными понять охватившее его чувство. Он дотрагивался до них с нежностью и все повторял: «Слышал, теперь у меня два сына — Павлик и он», или: «Ну что ты скажешь на это? A-а, завидуешь! Елена скоро привезет его, Елена!»

Он даже не заметил, как открылась дверь, и в кабинет вошел Рыбалко, чуть прихрамывая на правую ногу. Когда тот заговорил о поездке в горвоенкомат, Бородин не сразу его понял, схватил старшину, начал тискать своими огромными и крепкими руками. У Максима аж потемнело в глазах, и он пытался вырваться, но Бородин держал его цепко, таская по кабинету и шепча: «Ах, старина, старина, что-то ты ослабел. — И вдруг, освободив Рыбалко, воскликнул: — Хочешь поехать на юг, в санаторий? Путевку достану, вместе с женой!»

Рыбалко поднял с пола упавшую с головы фуражку, опасливо поглядывая на Бородина, подвинулся к выходу. «Неужели свихнулся? Ведь днюет и ночует в части!» — промелькнула у Рыбалко тревожная мысль.

— Самим вам надо в санаторий, товарищ подполковник.

— Мне? Что ты, Максим! Сейчас я могу сто лет без отпуска служить. A-а, давай я тебя еще помну...

— Нет, нет, — поспешил Рыбалко и показал на ногу: — Болит...

— Что с ней?

— Осколок наружу просится...

— Надо в госпиталь лечь. Я сейчас позвоню...

— Потом, товарищ подполковник... А вообще-то, Степан Павлович, мне пора штык в землю — и на отдых. Двадцать шесть лет грохнуло, как я среди пушек и теперь вот — ракет. — Он вынашивал эту мысль давно («и годы не те, и знания не те, чтобы состязаться с молодежью»), но ни с кем не делился ею и сейчас в душе ругнул себя за те слова, что сорвались. «С замполитом творится что-то непонятное, глаза горят, как у малярика, конечно, переутомился... А я со своей хворобой».

Бородин подержал в руке телефонную трубку, потом легонько опустил ее на рычаг.

— Ладно, потом зайдешь ко мне. Поезжай в горвоенкомат, там ожидает тебя Громов, пополнение нам дают. Поезжай. Нет, погоди одну минутку. — Бородин взял его за руку, подвел к окошку/— Посмотри на меня, — сказал он, вскидывая голову. — Каков красавец! Ты на виски не смотри, я знаю, что их тронул иней. В глаза гляди... Ну? Что-нибудь заметил?

— Горят. Может, к врачу вам сходить?

Бородин расхохотался азартно, по-детски.

— Сын у меня родился, Елена скоро приезжает, а ты меня к врачу посылаешь!

— Неужели?! — заулыбался Максим. — Вот в чем дело. Разрешите поздравить? А я-то думал, заболел наш замполит. Признаться, струхнул немного... Так вы меня придавили, что до сих пор боль чувствуется в плечах. Теперь понятно. Дело знакомое, нечто подобное со мной тоже бывало.

— А ну, ну, расскажи, — заинтересовался Бородин. — расскажи, расскажи, старина.

— Я хотел сына, не знаю почему, девчонок с малолетства не терплю. Дело было в Белой Церкви. Легла Устиша в роддом. Теща моя сразу стала на боевую вахту, как солдат: ни шагу от родильного дома. Ее и прогоняли: «Иди ты, бабка, отсюда, не волнуйся, наша фирма работает без брака». Но разве тещу можно убедить, разве ее успокоишь, когда речь идет о внуке или внучке! Под окнами спала, но дождалась. Приезжает домой рано-рано, я еще спал, трясет за плечо: «Слышишь, артиллерист, проснись, пушкарь, с дочкой тебя, зятек». — «Как, говорю, почему с дочкой?» — «Да так, с дочкой, и все... Беги, говорит, в этот дом, там в вестибюле столбик имеется, на нем — списочек новорожденных. В списочке и значится: «У. А. Рыбалко — девочка, пять кило весом».

Конечно, побежал, — продолжал Рыбалко, поглядывая на Бородина, скрестившего на груди руки. — Выскочил за ворота военного городка, а тут полковник Водолазов на машине. Его шофер сержант Микола был моим дружком. «Вы куда?» — спрашивает командир. «В родильный дом, на дочку посмотреть». Водолазов говорит: «Микола, свези туда и обратно. Такое происшествие не у каждого бывает» .

Летим на самой высокой скорости. У Миколы имелся сынишка, два годика пузырю в ту пору было. И Микола мне говорит: «Это хорошо, что дочь, может, — еще и породнимся. Славка у меня мужик — во, серьезный»: А у меня на душе кошки скребут: девочка! Микола свое: «Сватьями будем, Максим».

Подъезжаем к этому дому, выходим из машины. Микола называет меня уже сватом, говорит: «Сват Максим, я с тобой». Заходим в вестибюль, народу — не пробьешься, побольше, чем у касс стадиона. Лег я на брюхо и между ног прополз, добрался до столбика. Действительно, висят списки. Шарю глазами, ищу свою Устишку. Читаю и не верю своим глазам: мальчик! Мальчик, и пять кило весом. Обращаюсь к одному гражданину: «Это как понимать? Что здесь написано?» Он читает: «Мальчик, вы что, неграмотный?»

От радости дух перехватило, хочу позвать Миколу и не могу слова сказать. Потом как закричу: «Микола! Я тебе не сват! Мальчик!»

Микола услышал, открыл с улицы окошко и спрашивает: «Так что ж, Максим, у тебя появилось, какое дите?» — «Мальчик, говорю, мальчик. Перепутала теща, не спавши ночь...» Во как бывает, Степан Павлович. Дело знакомое. Разрешите ехать в город?

Бородин хохоча толкнул Рыбалко в спину:

— Ха-ха-ха, поезжай, поезжай, ха-ха-ха...

Он положил Еленино письмо в карман, хотел было приняться за работу, но не мог: его душил смех. «Наверное, и со мной могло так случиться». Он отодвинул книгу.

Ожидание скорой встречи с женой, Павликом и тем, которого он еще не знает, но которого сильнее всех ждет, вновь охватило его. Он попытался представить родившегося сына, и опять в его воображении возник розовенький шевелящийся комочек. «На кого он похож? На Елену или на меня? — Он подошел к полочке-вешалке, посмотрелся в зеркало. — Так себе, нечто среднее между калмыком и донским казаком. Пусть будет похож на Елену». Теперь он думал только о жене. Вспомнил вокзал. Собственно, он не хотел ее отпускать к матери, а она не знала этого. Признался только в купе, когда до отхода поезда оставалось пять минут и проводник уже торопил провожающих. «Это верно, Степа?» — спросила она. Он наклонился, прижался своим крепким лбом к ее нежному, без единой морщинки лбу, прошептал: «Видит бог... Мне трудно без тебя. Я так хочу, чтобы ты была всегда рядом».

Руки его тогда чуть-чуть дрожали. Она удивилась, что у такого великана могут дрожать руки. «Слабенький ты, Степа», — пожалела Елена. «Только перед тобой... одной». Она погладила его по жестким волосам. Когда выпрямился, увидел: ее темные глаза были наполнены слезами. Но она как бы не чувствовала этих слез, улыбалась безмерно счастливой улыбкой...

Бородин тряхнул головой, чувствуя, что хорошо у него на душе и что он сейчас готов гору сдвинуть. Потребность что-то делать привела к мысли переставить книжный шкаф, который показался не на месте. Он передвинул его в угол, поправил книги. И уже принялся переставлять стол, как в дверях появился Малко.

— Разрешите? — Старший лейтенант с завидной лихостью щелкнул каблуками и застыл у порога.

— Проходите, вот садитесь на мое место, — показал Бородин на полукресло. — Садитесь, садитесь, не стесняйтесь...

— А вы, товарищ подполковник?

— Мне хочется постоять, поразмяться.

Малко сел.

— Как идут дела во взводе? — спросил Бородин.

— Идут, товарищ подполковник, — с грустью отозвался Малко и про себя отметил: «Настроение у замполита вроде бы хорошее, вовремя пришел».

— Что так отвечаете? Или компот, как говорит сержант Добрыйдень обнаружился? Давайте выкладывайте, слушаю...

— Вообще-то ничего особенного не случилось, — поднялся Малко.

— Сидите, сидите...

— Я, товарищ подполковник, зашел проинформировать вас о ходе социалистического соревнования во взводе, — начал издалека Малко.

— Это хорошо. Молодец... — весело похвалил Бородин. — Так обязан поступать каждый командир, не ждать, пока вызовут.

Малко похлопал по карманам.

— Можно курить, —- сказал Бородин и положил на стол пачку сигарет.

— Прикинул я сегодня, кто и как выполняет свои обязательства. Общая картина вроде бы неплохая. Но вот оператор у меня не тянет. Боюсь, завалит он взвод. А я понимаю, товарищ подполковник, что социалистическое соревнование тогда чего-то стоит, когда все подразделения разом выходят на рубеж обязательств, без отстающих.

— Верно, Михаил Савельевич, именно без отстающих, — радостно подхватил Бородин.

— Есть у меня просьба к вам, товарищ подполковник. Это даже не просьба, а предложение. Помните партийное собрание? Вот я и зашел... Все мы трудимся ради общего дела — боевой готовности. Наша копилка — это готовность всей части, — подчеркнул Малко. — Не посмотреть ли нам на расстановку сил в подразделениях? Может быть, действительно где-то слишком жирно со специалистами, а где-то бедно. Ну, скажем, в подразделении лейтенанта Узлова все специалисты имеют классность. С таким составом легко попасть на Доску отличников. А вот с таким оператором, как рядовой Гросулов, дальше проработки на партийном собрании не уйдешь.

— Что вы конкретно предлагаете? — нетерпеливо бросил Бородин. Слово «проработка» ему не понравилось, и он насторожился.

— Для начала ефрейтора Цыганка перевести в мой взвод, а рядового Гросулова — во взвод Узлова. Он там среди хороших специалистов быстро подтянется. Надо же все-таки учитывать и то, что рядовой Гросулов не просто солдат. Генералу, наверное, не безразлично, как его сын служит... Ругайте меня, но я часто говорю: этого солдата мне не поднять выше тройки.

— Н-да. Может, вы и правы, — подумав, сказал Бородин. — Но пойдет ли Цыганок к вам, согласится ли на это Узлов? Как проявит себя в новом коллективе Гросулов?

— А приказ? Приказ, товарищ подполковник, — закон для подчиненного. Ведь это будет произведено ради общей копилки. — снова загорячился Малко, — не ради моей славы, а ради того, чтобы вся часть разом вышла на намеченный рубеж... До боевых пусков осталось немного...

— Да, да, именно так. Позвольте-ка мне сесть на свое место, здесь мне как-то ловчее решать дела...

Малко поднялся, тайком посмотрел на Бородина: замполит уже не казался ему таким веселым, как в начале разговора. «Неужели не поддержит?» — затревожился старший лейтенант.

— Значит, вы просите перевести к вам оператора Цыганка, а рядового Гросулова направить во взвод Узлова? Так я вас понял?

— Так, товарищ подполковник... Я в смысле общей копилки...

— Не пойму я вашу копилку, — скривился Бородин. — Не пойму главного: для чего вы ее придумали?

— Как предложение, товарищ подполковник...

— А может быть, для того, чтобы заполучить себе лучшего специалиста? — в упор поглядел Бородин.

— Это вам, товарищ подполковник, показалось...

— Очень рад, если показалось. Что у вас еще?

— Все, только это предложение...

Бородин потер лоб, сказал:

— Н-да, значит, Гросулов не может подняться выше тройки?

— Не может... Вот на баяне... он и на пятерку потянет...

— Так что ж делать? Может быть, Михаил Савельевич, устроить ему небольшую стажировку во взводе Узлова? Пусть он там потрется среди хороших специалистов, посмотрит на работу того же Цыганка. Я поговорю с командиром части, он предоставит возможность. Как вы смотрите?

— Это идея! — приободрился Малко. — Пусть потрется, пусть посмотрит. Хорошая идея, товарищ подполковник.

V

Наташа слышала, как Громов умывался под краном, громко фыркая и отдуваясь. Потом оделся, вышел на балкон, загремел спичками, закуривая. «Что же он так?»—рассуждала Наташа, лежа в кровати и прислушиваясь к каждому движению мужа: она уходила на работу значительно позднее, но всегда провожала его до калитки. Будильник еще молчал (как только он зазвенит, она поднимается). «Что же так? Похоже, чем-то расстроен, неужели приездом мамы?.. Не может быть».

Галина Петровна все эти дни заботлива и внимательна и к Громову, и к ней, и особенно к Алеше. Сшила внуку красивый костюмчик, отвезла его в пионерский лагерь.

«Мама, пожалуй, тут ни при чем. Неужели ревнует к Степану?» От одной этой мысли Наташе сделалось страшно. «Надо уезжать, предлагают новое место — соглашайся... Ты слышишь? Курит, молчит, одна служба в голове... Как сложна жизнь, сколько скрытых подножек таит она в себе! Курит, да что же это он так, на голодный желудок?» Она вскочила с постели, взяла будильник: он показывал шесть часов, для нее это было очень рано, чтобы собираться на работу.

Наташа решила приготовить завтрак. Набросив халат, пошла на кухню, но там у электрической плиты уже хлопотала Галина Петровна.

— Не спится? — Мать посмотрела на нее исподлобья. На раскаленной сковородке уже шипел, потрескивая, жир. Раньше, когда Галина Петровна работала заместителем председателя горисполкома, она сама никогда не готовила ни завтраков, ни обедов, ни ужинов, все это делала домашняя работница тетя Настя, прожившая в их бакинском доме четыре года. Наташа удивилась умению матери готовить.

— Ой, мама, как вкусно получилось! — И, не подумав, напомнила: — Без тети Насти справляешься.

Галина Петровна опустилась на табуретку. Ее глаза затуманились, нижняя губа задрожала мелкой дрожью.

— Мама, тебе плохо? — испугалась Наташа, кладя руки на ее плечи и заглядывая в лицо.

— Нет. — она отстранила Наташу, сняла сковородку с плиты и сказала: — Вот что. Наталья, да, была я на руководящей работе. Да, избирали меня депутатом не раз, это ты знаешь. Знаешь ты, что я ошиблась, приняв доверие народа и партии за княжеский титул. Это навсегда мое, как сберегательная книжка! Но ты же знаешь и другое: я была до этого ткачихой, орден Ленина мне дали за те тысячи метров ткани, которые я выткала вот этими руками. И может быть, я никогда не знала бы домработницы тети Насти, если бы не потащили меня на трибуну, если бы не кружили мне голову люди похвалами. Я была тогда почти неграмотной... Прошу тебя, Наталья, никогда не напоминай мне о тете Насте. Я скоро уеду, есть у меня квартира, пенсия приличная. Посмотрю на вас, умных, хороших — я это говорю искренне, — и к себе, домой... — Галина Петровна открыла дверь и, чтобы не слушать дочь, которая пыталась извиниться, крикнула Громову: — Сергей Петрович, завтрак готов!

— Мама! — Наташа была удивлена словами матери, ей хотелось объясниться, сказать, что она не хотела обидеть ее. — Мама!

Галина Петровна зажала уши руками, отрицательно закачала головой. Она не убирала рук до тех пор, пока Наташа не умолкла, почувствовав свое бессилие. У Наташи на глазах выступили слезы, и, когда вошел Громов, она, чтобы скрыть их, начала умываться. Умывалась долго, а Громов сидел и ждал, пока она сядет за стол. Обыкновенно завтрак проходил в разговорах, в шутках, особенно когда за столом находилась Галина Петровна. Она любила рассказывать бакинские были и небылицы. Рассказывала с юмором, и Громов от души смеялся, все больше проникаясь уважением к этой пожилой женщине, знавшей столько веселых историй. Даже о своем фиаско теща рассказывала с юмором, как будто не о себе, а о постороннем человеке.

На этот раз завтрак прошел молча, лишь перед чаем Галина Петровна напомнила, что она сегодня уедет в лагерь к Алеше и, видимо, заночует там, чтобы провести еще один день с внуком, и чтобы ее не ждали к ужину. Громов посоветовал взять с собой фотоаппарат и сфотографировать Алешу. Он сам отыскал именной «Зоркий» — награда командующего войсками округа генерала Доброва, отдал Галине Петровне. Он знал, что теща когда-то увлекалась фотографией, но спросил:

— Получится?

— Попробую. Он заряжен? — Галина Петровна осмотрела аппарат, наведя объектив на Громова, щелкнула кнопкой, затем нацелилась на Наташу, стоявшую у окна уже одетой, с портфелем в руке.

— Подвези меня на работу. — сказала Наташа мужу, надевавшему у зеркала галстук.

— Сегодня я пешочком, машина в ремонте. Почему ты собралась, тебе еще рано?

— Много дел, боюсь, со всеми не управлюсь.

Они вышли за ворота. Наташа взяла Громова под руку, тихонько прижалась к мужу, чувствуя его крепкое плечо. Солнце еще не взошло, кругом было пустынно. В лицо дышал теплый ветер. Наташа поправила сползшие на глаза волосы, вздохнула.

— Что так? — спросил Громов.

— Ты чем-то расстроен, Сережа? Может быть, ты недоволен приездом матери?

— Откуда ты взяла?

— А почему ты сегодня встал так рано и курил, курил?

— Галина Петровна мне нравится, без нее мы будем скучать.

— Это правда? Она тебе нравится?

— Конечно, правда. Она теперь совсем другая, просто не узнать!

— А что же тебя волнует? Я же вижу, чувствую, — настаивала Наташа.

— Служба, зайчонок, служба...

— И только?

— Да, только служба. А что еще меня может волновать. Остальное все в порядке...

— А почему ты, Сережа, такой?

— Какой?

— Только служба, только служба. Неужели все военные такие? Я не верю. Ведь вы же люди!

— Верно, — улыбнулся Громов. — Люди.

— А ты?

— И я — люди. — засмеялся он и, взяв Наташу за плечи, повернул ее лицом к дороге, ведущей на завод. — Тебе сюда, а мне сюда, — показал он на бетонку, убегающую в лес.

— Я не пойду, мне еще рано. Я хочу с тобой...

— Как со мной? Пойдешь в городок?

— Да.

— Не пропустят, часовой задержит.

— А ты для чего?

— Да я сам по пропуску прохожу.

— А-а... — Она потупила взор. — Значит, только служба тебя волнует. А я тебя не беспокою? Конечно, я не служба и не ракетная установка... — Она покачала головой и выпустила его руку из своей.

— Что с тобой?

— Ты меня любишь?

— Разве ты сомневаешься. Наташа?

— Ну, а я люблю тебя? — Ей было страшно произнести эти слова, а теперь, сказав их, она ничего не боялась.

— Любишь, конечно! — невесело сказал Громов.

— Почему ты об этом не спрашиваешь?

— Разве о любви спрашивают? Вот не знал! По-моему, ее чувствуют, живут ею, дышат, как воздухом. Где много слов, там нет любви. Так, я полагаю?..

— Значит, любят молча?

— Молча.

Она прислонилась к нему, посмотрела в лицо.

— Сережа, мне кажется, что генерал Гросулов дело тебе предлагает... третью звездочку получишь... Товарищ полковник! — Наташа приложила руку к голове. — Ох, как красиво звучит. Соглашайся на переезд.

— Чудачка, — сказал Громов. — Сейчас не могу, вот освоим новую технику, поставим часть на крепкие ноги, тогда можно и о переводе подумать.

— А сколько потребуется времени, чтобы, как ты говоришь, поставить часть на крепкие ноги?..

— Несколько месяцев, а может, годик.

— Это очень долго, можно измучиться, — прошептала она и вновь опустила глаза.

Сначала Громов понял ее слова как шутку, как розыгрыш. Потом, уловив, в ее глазах тревогу, сморщил лоб. Но это длилось лншь мгновение: «Что я, чудак, просто мне показалось». И он легонько подтолкнул ее:

— Ну иди, иди, не держи меня, в части по горло дел.

— Хорошо, Сережа, я пошла. — И, не оглядываясь, спросила: — Сегодня опять задержишься?

— Не знаю, как сложатся дела.

«Задержится, — решила она. — Задержится. Ничего ты не понял, ничего...»

Она обернулась, увидела Бородина, догонявшего Громова. Степан бежал легко, будто бы летел. Он махал руками и что-то кричал Сергею. Чтобы не слышать его голоса, Наташа попробовала ладонями закрыть уши, но руки почему-то не слушались, стали вдруг вялыми, будто парализованные, и она побежала под горку. Громов, глядя ей вслед, заметил: «Третья звездочка, товарищ полковник!.. Это ли тебя волнует?»

Вчера он получил письмо от Гросулова, не служебную записку, а именно письмо. Оно-то и явилось причиной, что он поднялся так рано и так много курил. Сейчас он покажет его комиссару, и тот рассудит по-своему, по-бородински, и пусть его суждение не совпадет с его собственным, все-таки ему будет немного легче...

Лицо Бородина сияло, да не только лицо — весь он, подбежавший, выражал восторг, торжество: он выглядел так молодо и свежо, что Громов не мог воздержаться от восхищения:

— О-о! Какой ты нынче славненький! Наверное, хорошо поспал.

— Я всегда хорошенький. — пошутил Бородин. — Даже тогда, когда ругают. Но сегодня я чувствую себя и богом и царем на земле, правителем всего мира. — Он выпятил грудь, поднял громадные ручищи и азартно, по-мальчишески начал боксировать так, что Громов, опасаясь быть задетым, отскочил на обочину дороги.

— Слонище, перестань!.. Что за привычка с кулаками бросаться на командира...

— Давай поборемся. — не остывая, предложил Бородин, — давай, кто кого... — И он схватил Громова под мышки. — Ну, сопротивляйся, иначе через кювет переброшу.

Громов поднатужился, схватил за ремень, грудью напер так, что Бородин попятился назад, потом с силой рванулся назад.

— Чертяка! — закричал Степан. Но он не упал, извернувшись, опустился на ноги. — Ничья. Однако ты цепкий, ловко швырнул девяносто пять килограммов. Вольной борьбой, что ли, занимался?

— В молодости баловался, так, иногда, от случая к случаю. Потом забросил.

— Хорошо поступил.

— Что ж тут хорошего?

— То, что сейчас не было бы ничьей, лежал бы я на лопатках. Умение любую силу побеждает.

— Но и сила чего-то стоит, — возразил Громов. — Тебе ее не занимать. Наверное, пудов десять поднимаешь?

— Не пробовал. Правда, как-то раз пошел в парк культуры, смотрю, народ гогочет возле одного спортивного снаряда, знаешь, такой, с чашечкой кожаной и рейкой с отметками. Бьют по этой чашечке кулаком, и штуковинка подпрыгивает, показывает силу удара в килограммах. Вот тут я попробовал, но так и не узнал силу своего удара — все к черту разлетелось: и чашечка и рейка. Пришлось штраф платить за поломку, жаль стало хозяина — старикашку, застонал он: «Как же теперь, мне не поверят, и придется платить за снаряд». И на меня с упреком: «И откуда ты явился? Мыслимо ли с такой силой ходить по земле! Ну, а если бы по голове ты так кого-нибудь?.. Судили бы, в тюрьму законопатили». А я ведь и не знал, за всю жизнь пальцем никого не тронул, не то что в драку лезть. Дома приходилось мешки ворочать, а сколько в них пудов было, не интересовался, в голову как-то не приходила такая мысль... Знал бы свою силу, пошел бы по боксерской части. Иногда колочу «грушу», она висит на крыльце, и сегодня молотил ее до тех пор, пока шнур не оборвался.

— От этого ты и весел? — спросил Громов, все еще любуясь свежестью, которую исторгало скуластое лицо Бородина. Степан поправил фуражку, улыбаясь, молча покрутил головой и, заложив руки за спину, зашагал по бетонке. Громов достал из кармана письмо Гросулова, поравнялся со Степаном. Он полагал, что Бородин сразу заинтересуется письмом. Но тот спросил, от кого оно, положил к себе в карман, сказал:

— А знаешь, отчего я сегодня бог и царь?

— Ты прочитай письмо Гросулова, бог!

— Успеется.

- Оно касается нашей службы, прочитай...

— Сергей Петрович! — Бородин остановился, и Громов снова обратил внимание, как серые глаза Степана лучисто светятся. Он даже позавидовал, что Бородин, в сущиости-то неказистый — скулы, нос картошкой, брови неопределенной окраски, — может быть порой таким интересным и притягательным. — Сергей Петрович! — Он, как бы стесняясь чего-то, наконец продолжил: — У меня родился второй сын. От Елены получил письмо. Нас теперь четверо: Павлик, я, Елена и он! Мы его назовем знаешь как?.. Андреем... В кумовья позову, пойдешь? Парень будет во! Краснеть не придется.

— Генералом станет, — пошутил Громов, настроение Бородина начало передаваться и ему. — Конечно, генералом будет.

— Нет, сейчас за лампасами очередь большая. Чтобы их получить, надо пройти три войны, Сергей Петрович. Вон Петр Михайлович Гросулов двадцать лет ждал. А ведь мужик он неплохой, знает свое дело. Была бы на то моя власть, я бы присвоил ему генеральское звание еще раньше.

— И мне бы присвоил? — пошутил Громов.

— Ты опоздал, командир, теперь генеральские должности все заняты. За ними очередь образовалась — голова в Москве, а хвост этой очереди здесь, в Нагорном. И замыкают ее два чудака — ты и я! — Он азартно засмеялся и вытащил из кармана гросуловское письмо.

Они находились неподалеку от шлагбаума, как раз напротив герба из живых цветов. Бородин сошел с дороги, сел у клумбы. Громов тоже опустился на сухую, но еще зеленеющую траву, следя за выражением лица замполита.

«Товарищ Громов! — писал Петр Михайлович . — Прошло много времени с того дня, как мы с вами разговаривали по поводу взаимозаменяемости в боевых расчетах. Вы понимаете» о чем я веду речь? Думаю, что понимаете. У меня еще до сих пор нет ясности, от кого же исходило это начинание — лично от вас, человека (я в этом убежден), хорошо знающего порядки, организацию и структуру жизни войск, или это желание какого-либо комсомольца-энтузиаста, решившего позвать солдат к чему-то прекрасному, в чем он сам разбирается весьма смутно? Весь вопрос в том, насколько сие — квалифицированная постановка вопроса, насколько оно продумано и с точки зрения важности, и с точки зрения могущих быть недоразумений, неприятностей и для части в целом, и для нас с вами лично, ибо в конечном счете ответ держит командир. Я знаю, что твой комиссар подполковник Бородин — человек весьма энергичного нажима, такого надо ценить, но в то же время никогда не забывать, что ты командир. Степан, как вы называете своего заместителя по политической части, может увлечь и своими знаниями (они у него довольно прочные), и своей простотой суждения. Но, однако же, последнее слово должно быть за вами.

Напишите, пожалуйста, мне, как идут дела в этом направлении, что уже выявилось ценного, что можно обобщить v и порекомендовать другим частям. Пишите подробно, с указанием фамилий лиц, которые заслуживают к себе внимания как передовики учебы.

Пользуясь случаем, еще раз напоминаю: должность в моем штабе остается открытой для вас.

И поклон всей вашей семье, а также, если увидите, Михаилу Сергеевичу Водолазову, скажите ему, что я вернулся на круги своя.

Кланяюсь и жду ответа.

П. Гросулов».

— Ну как? Что скажешь? — с нетерпением спросил Громов...

— С первого взгляда в письме — всем сестрам по серьгам: я — энергичного нажима, ты — верх совершенства как командир, избавлен от всех ошибок. Николай-чудотворец! Но непонятно пишет!

— А мне кажется, очень понятно, — возразил Громов. — Самое главное, Степан, поддерживает, открыто поддерживает наши начинания.

— Пожалуй, ты прав. — подумав, согласился Бородин. — Но тогда что же тебя взволновало в этом письме?

— Отголоски старого. Понимаешь, нехорошо звучат слова, что ты — человек энергичного нажима с довольно прочными знаниями, но последнее слово должно быть за мной. Вроде бы и правильно — командир принимает решение. Но для чего эти оговорки, разве мы идем не в одной упряжке, разве мы тянем в разные стороны? —

— Лебедь, рак и щука...

— Вот-вот. Нет, мы не лебедь, рак и щука. Я так понимаю. Вот поэтому и показал тебе это письмо, чтобы ты знал мое отношение к тебе, Степан, вернее, к твоей работе и к тем людям, которые зовут к прекрасному, новому — ко всему доброму.

Бородин, скрестив на груди руки, задумался, потом тихо сказал:

— Серега, быть тебе крупным политработником, членом Военного совета округа, а может, и главного Военного совета...

— Ты все шутишь.

— Сейчас нет, не шучу... И знаешь, я рад, что Гросулов доверяет тебе. Это замечательно! Меня он пусть называет и антабкой и хоть «тузиком», я от этого не сверну в бурьян, не стану по пустякам разбрасывать силы. Мы будем молотить одну «грушу»...

— Кто это «мы»? — спросил Громов.

— Я и ты...

— Вдвоем? А коллектив — другую «грушу»?

— Быть тебе крупным политработником! — воскликнул Бородин. — Конечно же, мы — это вся часть.

VI

После многодневной жары с гор потянуло прохладой. Иссиня-черные тучи, клубившиеся на вершине центрального хребта, начали сползать вниз. Птицы, до этого притаившиеся в тени, поднимались в воздух. Зашептались иссушенные листья деревьев, сначала робко, потом все сильнее, и наконец, дружно зашелестели на влажном ветру.

Вздохнули и ракетчики, изнуренные не только жарой, но и напряженной учебой. До этого им казалось, что неимоверный зной, палящее солнце и душный лесной воздух изморят их раньше, чем они произведут боевые пуски. Сложная техника не пугала: в учебных классах, в парке и на полигоне они открыли ее тайны и уже управляли ею с уверенностью мастеров своего дела.

Малко спешил на полигон. Оператор рядовой Гросулов проходил кратковременную стажировку во взводе Узлова. За последние дни Виктор заметно подтянулся, даже получил благодарность от Шахова за хорошее знание техники. Это и радовало, и в то же время злило: Малко все еще переживал, что не удалось перетащить к себе Цыганка.

Лес кончился, и Малко увидел машины, подготовленные к первой операции — поднятию болванки ракеты на пусковое устройство. Виктор стоял рядом с Цыганком в готовности принять команду. Малко знал слабые стороны своего оператора, знал, что как оператор Виктор справится с любым темпом команд, но при выполнении обязанностей направляющего запаздывает и теряется. «Не дай бог, Узлов подаст команду специалистам поменяться местами! Виктор может споткнуться и подвести Узлова и весь его взвод, — подумал вдруг Малко. Неприятный холодок прошелся по телу. — Надо предупредить Дмитрия». — решил он.

Он вспомнил о специально разработанной им системе тренировок для Виктора по выполнению обязанностей направляющего. Система была рассчитана на запоминание, но отнюдь не на быстроту. «Узлов потребует время, черт знает что может случиться!» Он знал, что может произойти авария, и еще вчера хотел, чтобы именно так и случилось. «Получит Узлов подножку, покатится вниз... Тогда посмотрим, чей взвод будет лучшим». Сейчас, вспомнив об этом, он почувствовал, как его охватило жаром. Но слишком велико было желание увидеть посрамленного Узлова. «Получит подножку. — прошептал он, уже не испытывая неприятного ощущения. — Погаснет маячок».

...Накрапывал дождик, команды Узлова слышались звонко, как выстрел. Солдаты молча делали свое дело. Малко нравилось, как сержант Добрыйдень выполнял сложные операции. В перерыв, отойдя в сторонку, он сказал Узлову:

— Дает твой сержант. Димочка. Готовый командир взвода.

— Угу... Толковый парень... У тебя есть сигареты?

— Пожалуйста, «Лайка», из дому прислали...

— Значит, есть кому присылать?

~ Отец еще при деле и мать тоже, — скороговоркой ответил Малко. — Поменяемся операторами? — тоном шутки напомнил он.

Узлов промолчал.

Малко улыбнулся:

— Хорош «маячок», сам светит, а другие пусть в темноте прозябают.

Узлов хотел было прикурить сигарету, но вдруг, погасив зажженную спичку, швырнул ее в сторону: слова Михаила задели его. Он. поджав губы, с минуту молча сопел. Потом, осмотрев узлы пусковой установки, вернулся к Малко, все еще переживая обиду.

— Я тебе не батрак! — вдруг сорвалось у него. — Ты, может, хочешь перетянуть к себе и моего сержанта. На чужом горбу думаешь в рай попасть!.. — Но, поняв, что хватил лишнего, примирительно сказал: — Я этого маяка сам боюсь. Не шути так, Мишель... — Он, присев на бугорок, начал со стороны наблюдать за работой подчиненных.

— Обидел ты меня. Дима, — отозвался Малко. — Аж расстроился. На чужом горбу! Ведь не для себя стараюсь, для общего дела. Самому мне ничего не надо, Мишель и без славы проживет. Зачем она ему, еще все впереди...

Узлов вскочил.

— Хочешь, я тебе покажу, на что способен твой оператор? — И он, подбежав к взводу, подал команду:

— Произвести замену номеров.

Виктор занял место у подъемников. Кран поднял болванку. Ее тяжелое тело коснулось направляющей стрелы. Вздохнув, заработали подъемники. Еще мгновение, и сержант Добрыйдень, руки которого замелькали у вентилей, придаст механизму соответствующий угол. Потом еще две-три секунды, и Виктор выкрикнет: «Легла!» Он даже успел позавидовать ловкости и проворности Виктора: «Неужели выдержит темп?» Малко невольно шагнул вперед. Лицо Виктора перекосилось, в глазах — полная растерянность, он явно запаздывал со своей операцией.

Узлов кричал:

— Рядовой Гросулов, время! Время!

Болванка ракеты вздрогнула раз, второй, по ней прокатилась нервная дрожь. Волошина словно ветром вытолкнуло из кабины.

— Витя! — крикнул он и в ту же секунду увидел, как Виктор полетел в сторону, будто черная птица, взмахивая руками. Что-то тяжелое прокатилось по ноге. Волошин покачнулся, почувствовав страшную боль. Ои присел на одну ногу, затем повалился на спину, теряя сознание.

Очнулся. Шел дождь, и было тихо-тихо, до того тихо, что Волошин спросил:

— Где я?

Над ним наклонился Узлов. Он сразу узнал лейтенанта.

— Громом, что ли, шибануло? — прошептал Волошин, все еще не соображая, что произошло.

На полигон вела узкая бетонная дорога. Громов не пошел по ней, он решил идти напрямик, лесом. Над головой шелестел листвой дождик. После долгих знойных дней в лесу дышалось легко. Громов шел узенькой тропкой, петляющей среди густых зарослей.

Учебные тренировки подходили к концу, и Громов был уверен, что дней через десять он сможет доложить генералу Гросулову о готовности части к боевым запускам. «Можно сказать, оседлали такой сложный комплекс». Он вспомнил Шахова. Организовал математический кружок. Солдаты охотно идут на занятия. Правда, даже сержант Добрыйдень сокрушался вначале: «Нет, мне в этот кружок рановато, голову могу сломать». Теперь самый активный посетитель. Волошину помогает. «Цепочка-то вон куда тянется! От Цыганка к Добрыйдень, от сержанта к Волошину».

Мысли оборвал Малко. Он появился перед Громовым внезапно, чуть не сшиб с ног. Старший лейтенант отскочил в сторону, споткнулся и упал, но тут же вскочил и, не останавливаясь, бросился бежать в направлении штаба.

— Товарищ Малко! — позвал его Громов.

Тот остановился.

— A-а, это вы, товарищ подполковник. — Он подходил медленно, будто нехотя. Плечи Малко обвисли, от всей его стройной фигуры, завидной выправки и следа не осталось. Он пытался что-то сказать, но не мог, только шевелил розовыми губами, будто ловя воздух, которого вроде бы ему не хватало.

— Что с вами?

Глаза Малко были влажны, уголки рта чуть подергивались:

— Ав-ва-ва-рия, — с трудом выговорил он.

— Возьмите себя в руки и говорите толком! — Громов приблизился к Малко. Вид старшего лейтенанта его возмутил. Сергей терпеть не мог растерянности, паники. И чтобы остудить себя хоть немного, прошептал: — Спокойно, Серега, спокойно, командир, — и уже громче потребовал: — Докладывайте, в чем дело?

— Волошину ногу... — Малко заколебался, поглядывая по сторонам.

— Что Волошину? — закричал Громов и услышал, как по лесу прокатилось вдали: «Что-о-о Во-о-ло-ши-и-ну-у-у?»

— Ногу отшибло, — выпалил Малко и начал что-то говорить об Узлове, но Громов не стал слушать, резко повернулся и побежал по тропинке.

Еще издали он увидел сидящего Волошина и немного успокоился. Заметив подготовленную для пуска установку, профессиональным взглядом попытался определить угол пуска. «Все будто бы в порядке», — успокоил себя Громов.

Узлов вышел ему навстречу так, чтобы Волошин оказался за его спиной, доложил не громко, но довольно четко:

— Товарищ подполковник, взвод занимается согласно учебной программе. При замене номеров механик-водитель рядовой Волошин получил небольшую травму, оказана медицинская помощь. Занятия продолжаются.

— Почему не отправили в санитарную часть? — спросил Громов и, заметив в стороне, возле окопчика, фельдшера и Шахова, подошел к Волошину. Нога была забинтована и взята в шины.

Подбежал фельдшер, краснощекий сержант с веснушками на носу. Он неумело взмахнул рукой, тоже веснушчатой, со следами йода на пальцах, сказал;

— Разрешите, товарищ подполковник, перелома нет, рана касательная, содрана кожа. Сейчас мы его отправим в санитарную часть.

Волошин скривил лицо то ли от боли, то ли хотел улыбнуться и сказал, глядя на Громова:

— Не беспокойтесь, товарищ подполковник, терпимо. Пальцы шевелятся, вон большенький, видите, кланяется, а меньшой — он и раньше лодыря гонял.

Все заулыбались. Улыбнулся и Громов:

— Лодыря гонял, говорите. Но все же больно?

— Терпимо, товарищ подполковник. Пройдет.

Громов повернулся, направляясь к пульту управления, и встретился взглядом с Малко. «Труса, что ли, он носит в себе?» — промелькнула мысль у Громова, и ему стало неприятно оттого, что старший лейтенант смотрит на него такими виноватыми глазами. Он снял фуражку. Чувствуя, как дождь капает на голову, как постепенно холодеет разгоряченное лицо, вдруг азартно потер рукой лоб, отбросил назад сползшие волосы, сказал Узлову:

— Герой! Ну-ка, покажи, на что способны твои громовержцы.

Узлов подал команду. Ракетчики быстро выполнили операции.

— Подходяще! — похвалил Громов и встретился взглядом с рядовым Гросуловым.

— Это я виноват, товарищ подполковник, немного опоздал.

— Разберемся. — Громов вновь вскинул взгляд на Виктора и впервые заметил: до чего же он похож на отца, сходство необыкновенное. «Как это я раньше не замечал? Если он и характером в отца — будет добрым солдатом». — Почему опоздали?

— Не знаю. Может быть, не в том порядке работал с механизмом и вышла задержка, товарищ подполковник.

Громов сел в санитарную машину, приказал Узлову прекратить занятия и следовать в парк.

— Потом зайдете ко мне, — сказал он, захлопывая дверцу.

VII

Узлов отправил взвод в казарму, остался в парке один. Там, на полигоне, встревожило лишь одно: травма Волошина. Теперь, в этой тиши, среди зачехленных ракетных установок, авария воспринималась с большим огорчением. Вышел из строя не просто рядовой Волошин, а механик-водитель. Пусковую установку привел Цыганок. «Но завтра кто поведет машину? Да что завтра — вдруг сегодня поднимут по тревоге? Кто знает, когда начнется очередная молотилка: может, сейчас, через несколько минут! А может, и никогда, так вот «повоюем» друг с другом за первые места, пока не скажут: «Ну, братики-солдатики, посидели в учебных окопах и хватит, берите молот, садитесь на трактор — пришел ваш разводящий». Но пока ясно одно: вышел из строя механик-водитель, Цыганку придется работать за двоих».

«Спросят не только о механике-водителе, потребуют объяснить причину аварии. Не слишком ли увлекаемся взаимозаменяемостью? И как теперь будут смотреть специалисты на это дело? Покалечиться из-за какого-то приготовишки — совсем не увлекательное дело! — продолжал рассуждать Узлов, злясь и на себя и на Малко. — Подсунул мне растяпу. Теперь пойдут шерстить».

...В кабинете командира части, кроме Громова, находился Савчук.

— Садись, именинничек, садись, — сказал Громов. Он начал звонить в гарнизонный госпиталь. — Дроздов, Владимир Иванович? — крикнул в трубку Громов. — Здравствуйте, доктор. Да, да, Громов... Жизнь? А вот так и живем, скачками, месяц как на выставке — приходи любоваться, месяц как в бане с веничком... Смотрел нашего Волошина? Ну и как? Ага! Недельки через три вернется... Спасибо, до свидания.

Пришел Бородин.

— Чепе у нас, Степан Павлович. — загорячился Савчук, — да такое, что хоть криком кричи. Человека угробили... И кто? Лучший командир взвода! — показал он на Узлова.

Громов остановил Савчука.

— Спокойно, Петр Захарович. — сказал он. — Послушай, Степан Павлович, как все это произошло. Докладывайте, лейтенант.

Узлов поднялся:

— Как произошло, товарищ подполковник, вы знаете, я могу лишь повторить.

— Повторяйте, пусть послушают замполит и секретарь партбюро. Для этого и собрались.

Узлов коротко изложил суть дела, в заключение сказал:

— Виноват только я... Честно говорю, не знал, что рядовой Гросулов может так запаздывать. Раньше укладывался в норматив.

— В чем же тогда ваша вина? — спросил Бородин.

— В том, что... не надо было мне этого делать...

— А может быть, вы хотели, так сказать, щегольнуть перед Малко: вот, мол, я какой, а что ты, способностей своего оператора не знаешь! — Савчук посмотрел на Бородина и продолжал: — Отличиться, может быть, захотели?..

Узлов снял фуражку, вытер взмокший лоб.

— Отличиться? Как отличиться, товарищ майор? Вы что, думаете, я — карьерист?.. В таком случае, какой может быть разговор? Наказывайте как карьериста...

— Не горячись, не горячись, — поспешил Громов. — Нужно найти главную причину аварии.

— Товарищ подполковник, я же сказал: солдат растерялся, другой причины я не нахожу.

— Выходит, рядовой Гросулов виноват? — сказал Савчук, не глядя на Узлова.

— Вы слышали: я виноват! — ударил себя в грудь Узлов, — а не рядовой Гросулов: он выполнял мой приказ!

— Опять горячитесь, — заметил Громов. — Мне кажется, не только вы повинны. Может быть, наши специалисты не готовы, чтобы бороться за смежные профессии... Этот вопрос очень важный. Нас обязали доложить об этом в округ.

— Как это не готовы? — возразил Узлов. — То были готовы, теперь разучились? За один день разучились, сразу же, как только в моем взводе произошло чепе...

— Как вы считаете, Степан Павлович, — обратился Громов к Бородину, — разучились или не были готовы к взаимозаменяемости?

— Нет, не разучились, командир, люди у нас подготовленные.

— Вдруг не по силам рубим дерево? — усомнился Савчук. — И вот вам факт! — качнул головой в сторону Узлова.

Бородин вскочил:

— Сергей Петрович, вы тоже так считаете?

Громов не хотел продолжать спор в присутствии Узлова. Он сказал:

— Товарищ Узлов, вы еще не обедали? Сходите в столовую, потом отдохните. Успокойтесь немного. Там за дверью старший лейтенант Малко, пусть он через пять мииут зайдет.

— Вот это жизнь пошла! — воскликнул Савчук, когда Узлов скрылся за дверью. — Человек провинился, а ему: сходите пообедать, отдохните. Ах, какая жизнь, на курорт его послать!.. Слава вскружила голову. Зазнался! Что хочу, то и ворочу. Малко мне говорил, что рядовой Гросулов действительно слабый специалист. Но для Узлова это пустой звук. И я убежден, Узлов хотел принизить Михаила Савельевича. Безответственность, и только. Завтра приезжает инструктор политотдела, он будет проверять, как коммунисты выполняют соцобязательства.

— Пусть проверяет, — спокойно сказал Бородин.

— Узлов-то коммунист! — вновь загорячился Савчук, но Громов остановил его:

— Петр Захарович, торопиться надо не спеша. Ведь Узлов способный офицер, взвод его лучший в части...

— Был лучшим! — махнул рукой Савчук.

Громов пригласил Малко.

— Ну как, успокоились? — спросил он и вкратце рассказал, как встретил Малко в лесу и как тот чуть не сбил его с ног. — Напугались, что ли?

— Нет, товарищ подполковник, мне просто было обидно за Узлова. Знания у него отличные. Но любит, чтобы о нем шумели, так сказать, сладкие речи говорили. Портрет на Доске отличников, отстающим уроки дает! Герой, говорю. Димочка, а он улыбается. Говорит: «Смотри, Малко, как твой оператор запоет у моей установки. У меня все хорошо играют». — Малко замолчал, словно припоминая, что бы еще сказать.

Громов что-то записал на листке, спросил:

— Вы его предупреждали, что рядовой Гросулов может допустить ошибку? Это очень важно! Предупреждали?

— Я? Что-то говорил, но разве убедишь...

— Ничего, на партийном бюро убедим, — вставил Савчук.

Бородину, видимо, это не понравилось. Он поднялся и зашагал по кабинету.

— Что за тон. Петр Захарович? Нe знал, что вы такой эмоциональный человек. Коммунист попал в беду, а вы его казнить. Ну, хорошо, пусть бывший передовик. Но ведь дело не в вывеске, в существе. Кто такой Узлов? Опытный офицер, человек, который много сделал, чтобы новая техника покорилась нашим людям: солдатам, сержантам... Посмотрите на этого Узлова...

— Я смотрю на сегодняшнего Узлова, на коммуниста, который допустил чрезвычайное происшествие, — отпарировал Савчук. — И оправдывать этого Узлова партийная совесть не позволяет...

— Что такое! — вскипел Бородин. — Как вы сказали! Оправдывать! Кто его оправдывает?!

Опять разгорался спор. Громов дал знак Малко, чтобы тот вышел из кабинета, и сказал:

— Кого бы я отправил на курорт, так это прежде всего вас двоих. Как же вы при младшем офицере разговариваете? Неудобно, товарищи политработники.

— Шумели? — удивился Бородин. — Петр Захарович секиру показывает, а я ее не терплю. Ты же партийный руководитель! Да, да, Петр Захарович, я серьезно говорю...

— Как же мне быть? — подслеповато заморгал Савчук. — Приедет инструктор, спросит: «Обсудили Узлова?» Нет. Ну и пойдет рулетка крутиться. Мне по шеям, а вы, как начальство, останетесь в стороне.

— Ух, какой ответственный! — Громова тоже подмывало как-то погасить горячность Савчука. — Комиссар прав, к Узлову с привычной меркой нельзя подходить. Потом, откровенно признаюсь, не понимаю я старшего лейтенанта Малко. У меня к нему двойственное чувство: верю ему и не верю. Еще когда он в штабе работал, заметил: на словах — рвение, в работе — лапоть на ходу расшнуровывается. Не знаю, может, ошибаюсь. — Он вдруг умолк, ожидая, что скажет на это Савчук. Но тот промолчал.

Заговорил опять Громов:

— Мое мнение таково: сегодня доложить Гросулову о чепе. Второе, самое трудное — за несерьезное отношение к служебным обязанностям, проявленное во время учебных тренировок, объявить лейтенанту Узлову строгий выговор. Третье — снять с Доски отличников фотографию Узлова, четвертое — досконально изучить положение дел во взводе старшего лейтенанта Малко. Если будут замечания, прошу высказать их...

— Я поддерживаю, — сказал Савчук. — Дело серьезное, человека покалечил. От этого факта никуда не уйдешь.

Бородин промолчал. Когда Савчук ушел, он признался Громову:

— Душа болит, очень болит. Какого офицера мы прошляпили! Пятым пунктом надобно бы это записать нам — тебе, Сергей, и мне.

— Гросулов запишет, — согласился Громов. — У него рука не дрогнет. Он еще прибавит нам и за сына. В общем, потреплет за чубы.

— Я хитрый, сегодня наголо подстригусь, не ухватит, — отшутился Бородин.

Они сели в машину. Ехали молча. Первым сошел Бородин. Когда подходил к дому, услышал позади себя шаги, обернулся — к нему приближалась женщина. В сумерках не сразу узнал, кто это. Потом, когда опознал, встревожился: «Наташа?! Почему она здесь?»

— Здравствуй, Степан, — сказала она негромко и, не подавая руки, спросила: — Ты с моим ехал?

— Да. Вот только что, разве не заметила машину?

— Заметила... Сейчас пойду домой...

— Спеши. Сергей голоден, как волк.

— До свидания.

Она быстро скрылась в темноте.

VIII

Приезда Гросулова ждали со дня на день. «Приезжает завтра», — словно вихрь проносился слух по городку, будоража солдат и офицеров. В подразделениях нажимали на троешников, на полигоне и в парке с утра до вечера слышались команды, у троешников гудели руки и ноги, но их становилось все меньше. И наконец объявили на общем собрании личного состава: в части шестьдесят процентов отличников. Острота чепе притупилась, об аварии вспоминали лишь после того, как кто-нибудь, побывав в госпитале, рассказывал о Волошине, что дела у него идут на поправку и что он вот-вот возвратится в часть. И тогда по вечерам, после занятий, когда городок затихал, в комнатушке, в которой жили Узлов и Шахов, вновь вспыхивали баталии. Шахов бегал, что-то выяснял, измерял, вычислял, придя в гостиницу, садился за стол и погружался в расчеты. Узлов знал: инженер до сих пор не верит, что авария произошла случайно, и пытается найти какие-то доказательства. Узлов смотрел на его согнутую спину и говорил:

— Меня ни один адвокат не оправдает, даже господин Плевако, если бы он был жив. Схлопотал сам себе выговор, и точка!

— Не мешай, помолчи...

— Тратишь силы впустую, просто жалко тебя, Игорь... Я не хочу алиби. Ты понимаешь, не хо-чу! Оно мне не нужно.

Шахов разогнулся, бросил на стол очки, сказал:

— Алиби? При чем тут алиби?

— Доказательства невиновности.

— Не совсем так. Алиби — доказательство отсутствия обвиняемого на месте преступления в момент его совершения, как факт невиновности. Но ты же был у ракетной установки...

— Был и командовал взводом. Значит, нет моего алиби. Вот поэтому и не ищи...

— Не мешай, Дима...

— Буду мешать... Ты инженер, а не медведь, не таскай пустые колоды: напрасный труд, ненужный!

Шахов открыл ящик, помахал билетами в кинотеатр:

— Видал? Ждет тебя Катюша Зайцева.

— И не подумаю... не до нее...

— Тогда я пойду.

— И ты не пойдешь.

— Почему?

— Тебя самый мощный подъемный кран не оторвет от стола.

— Плохо ты знаешь своего друга. Через полтора часа меня здесь не будет.

— Не верю.

— А для чего я их взял? Пойду, обязательно пойду. — Он вновь принялся за работу.

Узлов, помолчав немного, взял гитару, но тут же бросил ее на кровать.

— И зачем ты меня тянул на этот «маяк»? Знал же, могу сорваться, загреметь головой вниз. Так и получилось... Средненькому легче живется. Ходит он по земле, и его никто не знает. Споткнется — ну что ж, поднимут и фамилии не спросят, а если и спросят, тут же забудут. И опять середнячок идет по земле, как будто с ним ничего не случилось — дышит воздухом, получает зарплату, потихонечку выпивает, потихонечку скандалит...

— Что же ты предлагаешь? — насторожился Шахов.

— Поменьше делать героев, выдающихся личностей. Не бить в литавры, если человек не опаздывает на службу, не бить в барабаны, если солдат не грубит своему командиру... Чего, Игорь, я боялся, то и случилось. Савчук готовит по партийной линии выговор. Одного ведь мало для «маяка». А сам генерал Гросулов своим аршином померит...

— Не померит.

— Тебя испугается? Или думаешь своими бумажками меня прикрыть? Не делай ты этого, пожалей свою умную головушку, обрати свои силушки для настоящего дела. Меня не надо защищать. Не надо. Понимаешь, не надо! — Узлов взял гитару и с азартом запел:

Шахов за эти дни перебрал в голове десятки вариантов возможных ошибок, не раз вместе с Виктором на действующих макетах проверял то, что обязан был сделать он там, на полигоне. Его пугала мысль: «В конце концов возможен и технический дефект. Это пострашнее, чем ошибка солдата». Но ничего подобного он не обнаружил.

Узлов настроил гитару, запел другую песню:

Он бросил гитару на кровать, сказал:

— Так кто из нас пойдет в кино?

— Ага, ревнуешь! Вот билеты. — И он сделал вид, что собирается идти в кинотеатр.

Узлов посмотрел на него и подумал: «Ах ты, чертяка, до чего же ты добрый парень».

— Уступи билеты. — сказал Узлов.

— Испугался? Возьми...

— Она действительно там будет?

— Зайцева? Конечно, если ты пригласишь. Она ждет тебя в нашем клубе...

— Откуда знаешь?..

— Иди, не мешай мне работать. Еще одна минута, и я изорву билеты...

— Это неразумно, за них деньги уплачены. Возьми рубль. Привет, Игорек! Нагуляюсь сегодня до отвала. А ты работай, работа инженеров любит, особенно таких очкариков. — Он взъерошил волосы Шахову и хлопнул дверыо.

IX

В клубе Кати не оказалось. Узлов посмотрел на часы: время еще было, чтобы поспеть в кинотеатр, он решил немного подождать, начал рассматривать рисунки Аннеты Малко, плакаты, спортивные стенды. Вдруг его взгляд задержался на Доске отличников: там, где находилась его фотография, алел пустой квадратик. В груди вдруг стало тесно, лицо обдало жаром. Он повернулся, намереваясь немедленно уйти. Кто-то придержал за рукав. Узлов поднял голову, увидел краснощекое, улыбающееся лицо Малко.

— Димочка, ты не знаком с моей женой? Аннета, — позвал он жену.

Аннета подошла и обдала таким ароматом косметики, будто в фойе только что выплеснули ведро смеси помады и духов. Через минуту-другую, когда они сидели на диване, Аннета уже называла Узлова Дмитрием. Она была чем-то похожа на мужа. Слушая ее, Узлов пытался определить, чем именно. И когда она заговорила о том, как ее Мишелю удалось получить квартиру, он услышал те же слова, которые часто слышал от Малко.

— Он не для себя требовал квартиру, для общего дела. Мишель правильно говорит: хороший быт офицера неизбежно отражается на боевой учебе, — говорила она почти с открытой иронией, и Узлов понял, что Аннета нарочито копирует своего мужа. — Для вас, конечно, Дмитрий, жилье не проблема, — продолжала она. — Вы в части не новичок. Слышала от Мишеля — пятый год тут служите. Надо полагать... — Она посмотрела на мужа и не смогла докончить фразы.

Узлов, увидел за окном Зайцеву, сказал:

— В моей квартире шесть комнат. Извините, Аннета Григорьевна, я тороплюсь. — Узлов поклонился: — Спешу в город.

Он подошел к Кате. Она спросила:

— Товарища старшего лейтенанта Шахова не видели?

— Там, в тереме, изнывает в одиночестве, — показал Узлов на гостиницу.

— Он сегодня был в городе, я просила купить мне билеты в кинотеатр. Не знаете, купил?

— Один?

— Один...

— Может, два? Он купил два билета...

— Ой, может, я два и просила.

Узлов засмеялся, показал взглядом на ворота:

— Пойдем провожу, билеты у меня.

За воротами их догнала машина. Из кабины показалась голова Рыбалко.

— Садись, подвезу, — предложил Максим, а сам подумал: «Таким машина не нужна».

Узлов махнул рукой:

— Езжайте.

Катюша робко попросила:

— Подъедем?

Но Узлов еще решительнее замахал:

— Езжай, езжай, старина!

Когда машина удалилась, он сказал:

— Пять километров — не расстояние...

— Можем опоздать в кино...

— Ну и хорошо. Шахов прописал мне глотать ионы, они успокаивают нервы.

— Которых у тебя нет, — осмелела Катюша. — Столько дней не виделись, хоть бы позвонил. Ведь я все знаю, в клуб бегала: верно — сняли твою фотокарточку...

Ему не хотелось говорить на эту тему. Он взял ее под руку, сказал:

— Неужто сняли? — Дмитрий выразил удивление. — Помру без витрины. — и прижался щекой к ее плечу. — Не будем об этом говорить, Катюша, просто подышим ионами. Согласна?

Она вздохнула:

— Да ведь жалко человека...

— Какого человека?

— Узлова Дмитрия...

— Тоже мне, нашла кого жалеть. Этого человека надо пороть, иначе он сойдет с фарватера...

— Ой, что я слышала, Дима! — воскликнула Катюша, чувствуя его горячую щеку. — И рассказать не могу.

— Ну и не рассказывай...

— Про тебя слышала.

— Обо мне говорят теперь всюду.

— Генерал Гросулов звонил Громову.

— Ну-у... Сколько суток ареста он отпущает мне?

— Нет, хорошо говорил.

Узлов остановился.

— Гросулов? Обо мне? И хорошо отзывался? Всевышний, что я слышу! Тогда говори...

— Нет, не могу. Я ведь случайно подслушала. Меня накажут за это. Я не имею права подслушивать...

— Нет, говори!

— Не скажу.

Он обнял ее и, дыша в лицо, зашептал:

— Говори, говори.

— Не могу, не могу, Дима, — и захлебнулась в поцелуе.

— Это что? Ионы? — спросила она, когда Дмитрий наконец оторвался, ошалело ловя воздух губами. — Такие тебе ионы нужны! Силенка есть — значит, можно все.

— Да, да, и такие ионы мне нужны, и силенка есть, Катюша.

— Как-то бы по-другому, — сказала она, поправляя погоны.

— По-другому не могу. Хочешь, я понесу тебя на руках до самого «Голубого Дуная»?

— Зачем?

— Вино будем пнть, дядю Якова слушать...

Она испугалась того, что он предлагает.

«С горя к вину потянуло, — промелькнула мысль. — Что он делает?»

— Нет, я не пойду в ресторан и тебе не советую.

— Пойдешь. Как так не пойдешь, если я решил...

— Что ты решил, что?

Он молчал. «Женюсь я на тебе, солдатик-рюмочка, сегодня женюсь. А вот как это делается, я не знаю. Я не знаю, не обижайся, Катюша», — рассуждал Дмитрий.

— Вот что я решил... Если ты меня любишь, — выходи замуж, сегодня, сейчас же!

Она прошептала:

— Сумасшедший, что ты говоришь!

Он шагнул к ней. Катюша отступила назад.

— Сегодня, сейчас... Завтра пойду к замполиту и буду стучать до тех пор, пока он не даст нам квартиру. Расшибу дверь, но квартиру мы получим. Слышишь, не я, а мы с тобой, Катюша.

— Поразительно! — воскликнула она. — На дороге, по пути в кинотеатр, женится человек! Димочка, ты погоди, погоди, остынь немного. Ну не так же люди женятся, пойми ты, пойми — не так.

— А как? Подскажи!

Она подумала и удивилась тому, что сама не знает, как все же женятся люди. Тихо сказала:

— Я маме напишу, она знает. Завтра напишу...

Катюшина мама жила в Белоруссии. Узлов это знал и, прикинув, что ответ придет недели через две, решительно запротестовал. Катюшу охватила робость, потом страх. Она посмотрела по сторонам в надежде кого-либо увидеть и, заметив приближающегося к ним Бородина, сказала:

— Димочка, ты хоть бы с кем-нибудь посоветовался. Нельзя же так сразу, на ходу! — Осмелев, она засмеялась. Ее чистый, звонкий смех еще больше распалил Узлова, и он хотел было обнять ее, но тоже увидел Бородина и сразу остыл.

Они пошли втроем. Катюша молчала. Узлов и Бородин заговорили о новом фильме. Вдруг Узлов остановился, попросил ее постоять на месте, сам отошел с Бородиным в сторонку. Степан ожидал услышать от лейтенанта что-то о службе, но услышал совершенно неожиданное:

— Товарищ подполковник, скажите мне, пожалуйста, как женятся люди?

— Что-что? — не сразу понял Бородин.

— Я спрашиваю, как женятся люди?

— Какие люди?

— Ну вы, например, как женились на Елене Васильевне?

— Я?.. Под дождем бежал через огороды, прибежал к ней как сумасшедший, кричу: «Елена, не уезжай, я женюсь на тебе!..»

— Правда?

— Примерно так, а почему вы спрашиваете об этом?

Узлов подбежал к Катюше, взял ее за руку, подвел к Бородину.

— Спроси, спроси у замполита, как женятся, спроси! Товарищ подполковник, скажите ей.

Она молчала, на ее глазах показались слезы, маленькие капельки-бусинки, неизвестно откуда попавшие на густые ресницы. Одна из них, дрогнув, покатилась по щеке.

— В чем дело, ребята? — сказал Бородин с той простотой, которая так трогает человеческое сердце.

— Он сумасшедший, — не стесняясь, уже плакала Катюша. — Настаивает, чтобы я сейчас вышла за него замуж.

— Как сейчас? Сегодня?

— Да. — качнула головой Катюша, вытирая платком глаза. — Немедленно, говорит, выходи за меня...

— Узлов, это правда?.. Так нельзя, товарищи. Вы хоть подумали как следует? Это же серьезный шаг! Надо взвесить, посоветоваться, прикинуть. — Бородин вспомнил, как он бежал к Елене под дождем, как прогнал «к чертовой бабушке» Дмитрича, осматривающего Еленину мебель, чтобы купить ее за бесценок, как отобрал у Елены железнодорожный билет и так вот, без «взвесив», и женился. Ему стало смешно и в то же время неловко: он понимал, что говорит не те слова. Если бы он не был замполитом, человеком, который отвечает за каждый поступок вот этих подчиненных ему людей, он бы тогда сказал: «Ребята, это же чертовски хорошо!» — и они бы все поняли. Но сейчас, сейчас, что он им скажет?.. Внутренний голос хлестнул Бородина: «Философ, запетлял, как заяц, ты им еще прочитай лекцию о семье и браке да побольше цитат приведи. Они ведь не слышали этого. Откуда им знать: у одного высшее образование, у другой среднее». Бородин нахмурился, сказал: — Я вам не поп и не сват, однако скажу: люди женятся по-всякому — и в прекрасных дворцах сочетаются, тут и шампанское, цветы, и поздравления от районных, областных и даже центральных организаций. Женятся и без этого, просто там, где созрела любовь, под дождем, при грохоте пушек, даже в госпиталях и... в тюрьмах. Почему так происходит, ни один мудрец не может объяснить. Одно только понятно: по плану жениться нельзя, расчет и план —- это не для любви. План для боевых пусков! — Бородин вдруг так рассмеялся, что некоторое время не мог говорить. Потом, успокоившись, сказал: — Чего вы на меня так смотрите? Я же вам сказал, что я — не поп. Идите в кино, меня Елена ждет на вокзале, сегодня приезжает. — Он сошел с дороги и, пройдя немного по тропинке, ведущей к дому, оглянулся. Узлов нес Катюшу на руках. — Чудаки, еще спрашивают, как женятся люди. Так вот и женятся...

Еще раз оглянулся, вспомнил о намерении Громова поднять сегодня «кое-кого» по тревоге, чтобы «живность вдохнуть» перед боевыми пусками, хотел было вернуть Узлова, но лишь махнул рукой: «Пусть, коль загорелось. Может, Сергей хотел припугнуть, ведь суббота сегодня».

X

В квартире Бородина все было так же, как и до отъезда Елены: диван у простенка, маленькая этажерка у балконной двери, стол посередине комнаты, накрытый дешевенькой разноцветной скатеркой, платяной шкаф, на котором хранился трехколесный велосипед Павлика, обернутый газетами. Во второй комнатушке, служившей спальней и рабочим кабинетом, тоже ничего не изменилось, за исключением того, что на стенке, возле кровати, появилась семейная фотография — он, Елена и Павлик. Это их как-то снял Громов и потом уже, после отъезда Елены, отдал фотографию Бородину. Степан увеличил ее в городском ателье и повесил над кроватью...

Телеграмма о приезде Елены пришла утром. Узнав о ней, Громов сказал Бородину:

— Иди домой и приготовь квартиру, там же кругом пылищи на вершок.

— Успею убрать. Поезд приходит в шестнадцать ноль-ноль. В десять семинар руководителей групп политических занятий.

Громов предпринял все, чтобы выдворить Бородина из части: он сам взялся провести семинар и обещал сделать это не хуже замполита. «Ты нарек меня членом Военного совета, а теперь сомневаешься, проведу ли я семинар? Значит, на словах одно, а на деле другое?»

Крыть было нечем, и Бородин отправился домой. И хорошо, что так получилось. Полдня занимался уборкой комнат. Непривычный труд изнурил до предела. Но мысль о приезде семьи действовала ободряюще, и он еще мог держаться на ногах. Убрав комнаты, он принялся за кухню и ванную.

Он открыл кран в ванне и, пока она наполнялась водой, занялся уборкой кухни. Подобрал с подоконника куски затвердевшего хлеба, заглянул в буфет: и там лежали куски зацветшего хлеба, заметил две бутылки с наклейкой «Сидр». Они были раскупорены, в одной на донышке осталось вино. Потянул носом и скривился от запаха: «Черт знает что! И когда я набезобразничал?» Он вспомнил, как недели три назад, уезжая на пятидневные сборы замполитов в политуправление округа, отдал квартиру курсантам, и понял, что это их следы. «Гусарики веселились. Счастье ваше, что вы уехали вовремя и мне было недосуг посмотреть». Все эти дни Бородин питался в офицерской столовой, домой приходил поздно — и сразу на диван...

Надев Еленин фартук, он начал мыть посуду. В его больших руках тарелки казались маленькими и хрупкими. Он держал их осторожно, складывая стопочкой на столе. Горка росла, и Бородин, позабыв о «гусариках», которые расстроили его вначале, радовался, что так ловко он моет посуду, даже запел, притопывая:

Горка тарелок покачнулась, «заговорила», и он с ужасом увидел, как она валится. Бородин бросился спасать тарелки, наскочил на стул, качнул его, и кухню потряс громоподобный взрыв. В руках оказалось два чайных блюдечка. Он прижал их к щекам, глядя широко раскрытыми глазами на белые осколки, усеявшие пол и удивительно похожие на комочки снега.

— Минуточку, — еще не соображая, что произошло, зашептал он. — Минуточку, гусарики... Посуда бьется — это к счастью, гусарики. — Он опустился на колени, начал собирать осколки в фартук. Их было много — и мелких и крупных. Крупные Бородин примерял, нельзя ли склеить, и клал на стол. Вдруг он почувствовал под ногами сырость, глянул на дверь и сразу понял:

— Ванна переполнилась? — Хлюпая по воде, он бросился закрывать кран.

Кое-как собрал воду в кухне и коридоре. Мокрый и усталый, сел на табуретку, ругая и Громова за то, что выпроводил его из части убирать квартиру, и себя, «косолапого медведя». не способного ни на что. С минуту он чувствовал себя совершенно беспомощным, страшно хотелось позвонить Громову, рассказать, что он. «косолапый медведь», учинил дома погром, залил квартиру и теперь хоть караул кричи. Вдруг подумал: может быть, попросить на помощь из хозвзвода солдат. Но тотчас же упрекнул себя: «Убирать квартиру для замполитовской жены? Ничего себе, придумал Степка-комиссар!» Он поднялся, косолапо топчась на месте, вздохнул:

— Ах ты, доля женская, до чего ты довела замполита.

Кто-то позвонил. Бородин посмотрел на неподобранные осколки, мокрый пол, старые брюки, которыми он впопыхах собирал воду и которые теперь лежали на полу в коридоре распластанными, словно нарочно подчеркивая его беспомощность, неспособность вести домашние дела, и решил не открывать дверь. Затаив дыхание, он ждал, когда прекратятся звонки. Но звонили продолжительно, и он робко спросил:

— Кто там?

— Это квартира номер двадцать шесть? — послышался женский голос.

— На дверях написано, — прошептал Бородин, не решаясь сойти с места.

— Бородин Степан Павлович здесь живет?

«Что же ответить? — подумал он. — Живу я тут или нет?» Поколебавшись, он решил схитрить: «Открою, на лбу не написано, кто я такой» Он, не сняв фартука и позабыв, что на нем форменная сорочка, погоны, впустил женщину, пригласил ее пройти в комнату и спиной заслонил дверь в кухню.

Это была Любовь Ивановна. Она поздоровалась, спросила:

— Вы и есть Бородин?

— Я? Не-ет...

— Кто же вы будете?

— Полотер, убираю квартиру, хозяин попросил. Жена его приезжает, отдыхала на Украине. А у самого времени нет, у хозяина-то.

— Да-да, известное дело, — сказала Любовь Ивановна. Она взглянула на балкон, чему-то улыбнулась. Бородину показалось, что он раньше видел эту женщину, но где, никак не мог припомнить. И когда Любовь Ивановна спросила, можно ли ей сесть, он вспомнил: «Жена генерала Гросулова, ну и влип!» Он видел ее несколько раз здесь, в Нагорном, еще когда Гросулов работал в штабе артиллерии рядовым штабистом, лет пятнадцать назад.

— Жаль, что хозяина нет дома, — продолжала Любовь Ивановна. — Что-то мне ваше лицо знакомо. — Она снова улыбнулась.

Бородин съежился, провел рукой по плечу: «Погоны!» И чуть не вскрикнул.

— Вы посидите, посидите, я, может быть... то есть этот самый Бородин и придет... фартучек сниму...

— Постойте, что же вы меня обманываете. Вы же и есть Бородин!

Степан остановился, растерянно моргая глазами. «Ух и конспиратор! Полотер несчастный, придумал же!»

— Понимаете, авария произошла. Извините, я сейчас переоденусь.

Он еще раз извинился и присел на диван. Любовь Ивановна не знала, с чего начать, ей тоже было неудобно, что она в такой час появилась в квартире замполита.

Любови Ивановне не хотелось начинать сразу с письма, которое прислал Виктор и которое встревожило ее.

— Вы от Петра Михайловича? По поводу сына? — Бородин полагал, что генералу Гросулову доложили об обстоятельствах аварии и он сказал жене, что одним из виновников чепе является их сын Виктор. Но Любовь Ивановна совершенно не знала об этом. Она приехала по поводу письма Виктора, присланного отцу. Письмо это не попало к генералу: прочтя его, Любовь Ивановна решила не показывать мужу, а вначале поехать в Нагорное и поговорить с замполитом, которого немного знала.

— Нет, я сама приехала. Петр Михайлович ничего не знает...

— Сомневаюсь, — осторожно сказал Бородин.

— Вы полагаете, он все знает? Скажите, дело это серьезное?

— Разбираемся. Но мне думается, что особой вины вашего сына нет. Он просто оказался неподготовленным. За это спросим с других. Значит, генерал и в семье строг?

Она качнула головой и, немного погодя, сказала:

— Обмана не терпит. Вы представляете, что будет с Витей?

— Ничего не будет, Виктор — солдат, и мы за него отвечаем. Потребуется, защитим...

— Нет, плохо вы знаете Петра Михайловича, Степан Павлович...

— Я бы этого не сказал, — возразил Бородин. — Человек он, конечно, своеобразный, с характером. Но уж не такой, чтобы с ним не сладить.

Это прозвучало так просто, так естественно, что Любовь Ивановна невольно улыбнулась:

— Вам виднее, Степан Павлович, только хотелось, чтобы вы прочитали Витино письмо.

— Какое письмо? Я что-то вас не понимаю, Любовь Ивановна.

— Вот видите, а говорите, что Петр Михайлович знает о письме. Нет-нет, оно у меня, и я боюсь за Витю. Такое написать отцу! Он взорвется как порох! Прочтите, пожалуйста. — Она достала конверт, вынула из него сложенное вчетверо письмо. — Вот оно.

Бородин стал читать:

— «Дорогой папа!

Пишу тебе не как твой сын, а как солдат, как рядовой Советской Армии, и поэтому дальше обращаюсь к тебе по-уставному на «вы»...

Степан взглянул на Любовь Ивановну.

— Интересно, — сказал он. — Занимательное начало.

— «С тех пор как я в нетрезвом состоянии совершил самовольную поездку домой, прошло много времени...»

— Что такое?! — Бородин бросился к окну, словно желая убедиться, действительно ли тут так написано.

— «Историю эту вы хорошо знаете. Я тогда опоздал на вечернюю поверку, и мне все сошло. Старший лейтенант Малко, мой командир взвода, чтобы как-то загладить мой проступок, придумал версию, будто в тот вечер он занимался со мной у себя на квартире, в то время как он хорошо знал, где я был.

До сих пор меня это угнетает. Я думаю, что в части никто не виноват в моей безнаказанности, кроме вас, папа. Видимо, все же тогда вы позвонили в нашу часть. Звонок генерала Гросулова спас рядового Виктора Гросулова от дисциплинарного взыскания. Зная ваше отношение к «тузикам», так вы называете нарушителей порядка, вначале я сильно сомневался, чтобы вы (генерал Гросулов!) могли сделать скидку своему сыну. Теперь же, обдумав все варианты, пришел к выводу: ваш звонок спас меня.

Дорогой папа! Прошу вас, впредь не делайте этого. Я солдат, и, что положено солдату, — пусть совершится!

Рядовой Виктор Гросулов ».

Некоторое время Бородин ничего не мог сказать. Он ходил по комнате молча, будто не было Любови Ивановны. Само письмо он воспринял как мальчишескую шалость: взял да и написал, как следует не подумав. Однако, чем больше он думал об этой шалости, тем сильнее поражался поступку старшего лейтенанта Малко и рядового Гросулова: «Я солдат, и, что положено солдату. — пусть совершится!»

Он все ходил и ходил — от двери к окну, от окна к двери. Любовь Ивановна вкрадчиво посматривала на него и ждала, что он скажет: она понимала, если бы письмо попало в руки Петра Михайловича, Витя был бы жестоко наказан, а с этим старшим лейтенантом Малко бог знает что могло бы случиться!

Ома не выдержала, встала, взялась за сумочку.

Бородин сказал:

— Смелый он у вас, оказывается. «Я солдат, и, что положено солдату. — пусть совершится!» Хорошо сказано. Конечно, для Петра Михайловича Виктор не делает открытия, но все же эти слова понравились бы ему. Письмо вы нам оставьте, разберемся... Пожалуй, Виктору ничего не будет за давностью проступка. Возвращайтесь домой. Любовь Ивановна, и не волнуйтесь.

— Только не показывайте письмо Петру Михайловичу.

— Нет, нет, я вам его возвращу.

Она прошла в коридор. Дверь в кухню была открыта, и она заметила разбитую посуду, лужицу, из которой выглядывали осколки. Любовь Ивановна остановилась и, повернувшись к Бородину, сказала:

— Кто же учинил такой разгром?

— Нашелся такой слон...

— Вам помочь? У меня есть время.

— Нет, нет, спасибо...

Она с упреком посмотрела на пего, с неподдельной строгостью сказала:

— Все переколотили?

— Почти... два чайных блюдца уцелело, — вздохнул Бородин. — А сегодня приезжает жена... У меня ведь сын родился. — сорвалось с уст Степана.

Она, будто не слыша о сыне, потребовала халат, тряпку и полотенце. Бородин забегал по квартире. Наконец он нашел в шкафу теплый Еленин ночной халат.

— Вот. — сказал он.

— Ну и слон, ну и слон, — заулыбалась Любовь Ивановна. — Идите в комнату и сидите там, пока не позову.

Через час, в течение которого Бородин то ходил из угла в угол, то принимался бесцельно рыться в книгах, она позвала его в кухню. Там было убрано, порядок был наведен и в ванной комнате. Еленин халат висел на гвоздике, по-видимому, она его не надевала.

— Когда приезжает семья? — спросила Любовь Ивановна и, услышав ответ, всплеснула руками: — Боже мой, у вас не осталось ни одной тарелки! Идите сейчас же в магазин и купите несколько штук. Да не забудьте захватить что-нибудь поесть. — Она приказывала, а он стоял перед нею, громадный и притихший, и безропотно повторял:

— Спасибо, обязательно куплю, спасибо, обязательно.

— Деньги-то есть? — спросила она уже в дверях. Бородин заглянул в кошелек, там было два рубля, остальные деньги хранились на службе в сейфе, весело воскликнул:

— У-у, денег полно, Любовь Ивановна.

Он проводил ее до вокзала. Возвращаясь, забежал в хозяйственный магазин, купил две тарелки, затем заглянул в магазин игрушек и, обрадованный тем, что хватило денег на заводного, очень смешного мышонка, заспешил домой.

Едва вошел в квартиру, как позвонил Громов.

— Высылаю машину. — сообщил он. — Стол-то накрыл, приготовил?

— Конечно, командир. Только на столе одни рюмки. Ты когда-нибудь, Сергей, ел из рюмок суп или кашу? Нет? А вот мне придется из рюмок щи хлебать.

— Почему? Смеешься?..

— Натурально говорю. Черт меня дернул помыть посуду... Такой погром учинил, что от всех тарелок осталось одно воспоминание в виде мелких и крупных осколков. Целое ведро вынес на помойку.

— Это серьезно?

— Как на партийном собрании, командир, точно говорю: очистил кухню от посуды... Не можешь ли ты. Сергей, взломать мой сейф? У меня там лежат деньги. Понимаешь, от радости их забыл взять. А в кошельке моем сейчас пятнадцать копеек. Чувствуешь, какие дела у твоего комиссара...

Громов рассмеялся, потом сказал:

— Оставь ключ от квартиры соседям. Пока ты будешь встречать Елену, я что-нибудь придумаю. Не беспокойся! — И он положил трубку.

Громов вообразил беспомощно суетящегося Бородина в квартире, потом приезд Елены с сыновьями, стол, на котором стоят одни рюмки. «Придется из рюмок щи хлебать», — повторил он. Наверное, расхохотался бы, но в кабинет вошел майор Савчук.

— Петр Захарович, как у тебя дома с посудой?

— С какой посудой? — недоуменно спросил Савчук.

— Главным образом с тарелками под первое и второе блюда? Понимаешь, Петр Захарович, комиссар наш отличился: переколотил всю посуду в доме. — Он громко засмеялся и хохоча продолжал: — Говорит, придется из рюмок щи хлебать... Через час приезжает Елена с сыновьями, а в доме ни одной тарелки. Как-то надо помочь Степану Павловичу. Возьми машину у Рыбалко, попроси Устинью Александровну что-нибудь придумать. Бородин сейчас на вокзале, но ключи от квартиры он оставил у соседей. Поезжай, секретарь, это тоже важное дело и, главное — срочное. Сделай так, чтобы приятно было Елене и Бородину. Вот тебе пятьдесят рублей, может, потребуются.

— Деньги у меня есть, — отказался Савчук. — Неужели так случилось?

— Только что по телефону разговаривал. Поезжай, поезжай, — торопил Громов.

XI

Поезд еще не остановился, когда Бородин вскочил на подножку седьмого вагона. Проводница, молодая украинка, в темном форменном костюмчике, закричала на Степана:

— Да куда же вы, дядько, на ходу, погодите! Oй, ненормальный, — шарахнулась она в сторону, пропуская Бородина.

В узком коридоре пассажиры с чемоданами и узлами в руках преградили ему дорогу. Но он, сопровождаемый недоуменными взглядами и сердитыми окриками, протиснулся до середины вагона и, увидев возле окошка черноголового мальчика, закричал:

— Павлик, Павлик!

Но ошибся, это был не Павлик. Мальчуган, задрав головенку, скривил в усмешке загорелую мордашку.

— Я не Павлик. Меня зовут Саской... А Павлик во-он там, — показал он ручонкой на крайнее купе.

Бородин открыл дверь и разом увидел всех — Павлика, сидевшего верхом на чемодане, Елену, склонившуюся над корзиной, и меньшого, закрученного в пестрое одеяло так, что виднелись лишь маленький розовый носик и глаза — две темные блестевшие пуговки.

— Па-апа! — Павлик бросился к отцу, повис у него на шее. Бородин целовал его в горячие, пахнувшие чем-то знакомым щеки и тянулся к Елене, придерживая рукой Павлика. Елена повернулась, и он прижал ее к груди.

Она, покорная и вдруг обмякшая, повторяла:

— Степан, ты посмотри, посмотри. Посмотри..

Бородин поднял пестрый сверток, придвинул к окошку и долго вглядывался в носик, розовенькие щечки и в пуговки-глазки. Он искал знакомые черты и, найдя их, подмигнул Елене:

— Вот это парняга! Сколько килограммов?

— Сейчас уже восемь.

— Восемь? — Он покачал на руках, определяя вес. — Ну, конечно, восемь! — радостно воскликнул он. Ребенок повел глазенками, зачмокал маленьким ротиком, и Бородину показалось, что он улыбается. — Здравствуй, сынок, здравствуй. Я твой папа, узнаешь? Улыбаешься... Значит, узнал, парняга, своего отца.

— Он ничего не понимает, — заметил Павлик. — Он еще маленький, он даже и не разговаривает, только две буквы выговаривает — «а» и «у». А я знаю всю азбуку... Мама научила...

Степан бросил взгляд на Елену. «Мама... Он привык к ней, мамой называет. Это очень хорошо», — мелькнула мысль.

Елена поняла мужа, качнула головой.

Уже в машине Павлик, сидевший рядом с шофером, сказал:

— Папа, а у нашей мамы тоже есть мама. Ее зовут — бабушка!

Бородин нащупал руку Елены, пожал ее, спросил:

— Не устала?

— Есть немного, — призналась она и, в свою очередь, сказала: — Ну, а как ты тут жил?

— Нормально. Мне что, я все время с людьми. На службе полный порядок...

— Дома как? Небось запустил квартиру? Питался-то где? В военторговской столовой?

Бородин не сразу ответил. Когда машина проскочила «Голубой Дунай» и на пригорке замаячили корпуса офицерских домов, он сказал:

— Питался нормально, Елена. А вот в доме у нас не все в порядке. Посуду сегодня всю перебил.

— Как же это случилось? — удивилась она.

— Случилось... Готовился тебя встретить, решил помыть... Два чайных блюдечка осталось. Ну ты скажи: не медведь ли я! И вроде бы осторожно обращался. — Она слушала его с улыбкой, ей было приятно, что он готовился встречать ее, что он помнил о ней. Бородин рассказал и о курсантах-гусариках, которых он приютил в квартире и которые тайком от него пили вино, и что он собирается прищучить их письмом, которое обязательно пошлет в училище.

— Не делай этого, Степан. Ребята молодые, повеселились, ну и ладно, бог с ними.

— Бог-то с ними, а бутылки оставили замполиту, мол, пусть комиссар свою долю употребит. А я его, черта вонючего, не пыо, организм не принимает. Может, и посуду я не перебил бы, да эти бутылки на глаза попались.

— Ничего, — заметила Елена. — не обеднеем.

«Ничего, — подумал Бородин, — вот если Громов не выручит, из рюмок будем щи хлебать». Он вспомнил, что в доме и продуктов-то никаких нет, и с еще большей злостью снова напустился на курсантов-гусариков, а потом засмеялся:

— Вот так и познал я женскую долю. Не гожусь я в кухарки, хоть ты меня кнутом пори!

Елена зажала ему рот рукой, показывая взглядом на уснувшего сына. Она с минуту не отнимала ладонь, чувствуя, как Степан шевелит горячими губами, целуя ее пальцы.

Они подъехали к дому. Павлик, выскочив из машины, побежал к стайке таких же карапузов, как и он, и начал что-то говорить нм, показывая на родителей. Степан выгрузил узлы и чемоданы, попросил шофера помочь снести вещи, позвал сына:

— Павел Степанович, ты как, останешься здесь или с нами пойдешь?

— Немножечко поиграю, папа.

— Пусть остается, —- сказала Елена. — Управимся с вещами, потом позовем. Хорошо, сынок?

— Немножечко, мама, — просяще повторил Павлик и побежал с мальчишками за угол дома.

Они жили на втором этаже. Бородин хотел было позвонить соседям, чтобы взять ключ, но Елена нетерпеливо толкнула дверь. Она открылась. Бородин просветлел: значит, Громов что-то сделал. Елена вошла в коридор и сразу направилась в спальню, чтобы положить на кровать малыша. Она переступила порог и остановилась.

— Степан, что это такое? В свою ли квартиру попали? Иди сюда, — позвала она, прислонившись спиной к притолоке двери.

— Конечно, в свою. — шагнул к Елене Бородин и тоже остановился изумленный.

На столе, накрытом белой скатертью, он увидел несколько тарелок, маленьких и больших. В трех больших еще дымился парком не то борщ, не то суп. В плоских, с красивым орнаментом и золотистыми поясками по краям, лежали котлеты, от которых тоже шел парок. В салатнице — нарезанная колбаса, а посреди стола возвышались торт и бутылка цинандали. На этажерке, там, где стоял будильник, красовался пышный букет садовых цветов.

— Это ты? — прошептала Елена.

— Нет, — покачал головой Бородин.

— Кто же?

— Не знаю.

— Шутишь! — Ей хотелось, чтобы это было сделано руками Степана, ее мужа... Но он, качая головой, все отрицал и отрицал.

— Посуду я перебил, а это не знаю кто постарался.

— Добрые люди, — сказала Елена.

Она уложила сына, осматривала квартиру и опять не верила, чтобы кто-то посторонний так мог приготовить стол и убрать...

— Степушка, — подошла она к нему. — скажи, что ты пошутил, ну скажи.

Он понял ее, понял, что ей необходимо сейчас узнать, как он относится к ней, еще раз услышать, что он любит ее, очень ждал и для нее так постарался. Он закрыл глаза и зашептал:

— Скажу, скажу... Я люблю тебя, Елена, очень люблю... Я бы точно так же накрыл стол, приготовил бы эти цветы. — Он умолк, все еще стоя с закрытыми глазами.

— Говори. Степушка, говори. — Ее руки лежали у него на плечах, и она любовалась им, таким громадным и застенчивым, как ребенок, его скуластым лицом, которое так светлеет, когда он улыбается. Она вспомнила, как он сватался. Вкатился этакой глыбой, весь промокший под дождем. После гибели мужа она собралась уехать совсем из Нагорного. «Не уезжай, Елена!» — отобрал билеты, крикнул: «Елена, я ждать умею!» Он дал ей время подумать... Она приняла предложение, только немножечко побаивалась, привыкнет ли Павлик к ней. Привык, полюбил, зовет мамой. А теперь и общий сын появился, его и ее.

— Ну, говори, говори, — поторопила она Степана и, поняв, что он сказал все, повела его к столу...

XII

Волошин пересек госпитальный дворик. У проходной будки захотелось в последний раз взглянуть на свою палату. Он долго стоял, всматриваясь в знакомое окно, словно ожидая, что кто-то распахнет его, помашет рукой. Около месяца пролежал он там, за этим окошком. Ушибленная голень теперь не болит, можно ходить, бегать, поднимать тяжести — так и написано в заключении врачей. Он помахал закрытому, немому окошку и, забросив «сидор» за спину, открыл дверь проходной. Из квадратного проема показалась голова с рыжей реденькой бороденкой и мохнатыми белесыми бровями. Открылся щербатый рот:

— Погодь-ка, Павел.

Это был знакомый госпитальный сторож Фрол Андреев, изредка навещавший Волошина в палате. Придет, сядет на краешек кровати и молчит, потом, уходя, вздохнет: «Непослушник ты, вот и садануло тебя эфтой ракетой». — «Дед, а ты, случаем, не поп, а может, секта», — весело бросал вслед сторожу Волошин. Фрол поворачивался, корявым пальцем грозил: «Ты погодь, погодь», — и скрывался за дверью.

— Значит, поднял тебя Христос, — сказал Фрол, выйдя с Волошиным на площадь. Огляделся, зашептал: — Два письмеца тебе, оттуда, с краев родных. И мне одно от твоей бабушки. Я с твоей бабушкой держу переписку.

— Вон оно как! — вздохнул Павел и, взяв письма, заспешил к дороге. Он не стал ждать попутной машины, решил идти пешком, тем более что хотелось опробовать ногу в пути. Несколько километров он прошел легко, не думая ни о чем, только жадно оглядывал зеленые хлеба, встречные и обгоняющие его машины. Ему предлагали подвезти, но он отказывался и весело думал про себя: «Ай да Пашка Волошин, идет, как и не был ранен». У рощицы, прилепившейся вплотную к дороге, Павел решил передохнуть. Прежде чем лечь на пожелтевшую от солнца траву, он попрыгал на правой ноге, и, радостный оттого, что «нога ведет себя молодцом», кувыркнулся на спину. По небу плыли облака, легкие и быстрые. Они бежали на запад, туда, к Верховине, откуда увез Павла воинский эшелон с такими же, как он, стрижеными ребятами. Волошин приподнялся, вынул из кармана письмо: одно было от бабушки, другое без обратного адреса и без печати. Он подумал, что оно от взводных ребят — от Кости Цыганка или от самого сержанта Добрыйдень, которые часто писали ему в госпиталь.

Тень от облака пробежала по рощице. Волошин, проводив ее взглядом, пока она не пропала за желто-зеленым взгорьем, вскрыл бабушкин конверт. Письмо, как всегда, было коротким, на полстраницы, написанное крупными, неровными буквами и карандашом, тупо зачиненным.

«Дорогой внучок Паша. Дела мои идут, как и допрежь шли. Получаю пенсию за убиенного сыночка Матюшу, твоего отца и раба божьего. Еще прикармливаюсь коровой и огородом, колхозники помогают, я их не прошу об этом, но сами помогают. Теперь легче стало жить, вольготнее крестьянину.

Христос при дверях, он все видит. Сын божий придет на землю и покарает неверных.

Дорогой Пашенька, внучок мой неоцененный, скоро ли кончится срок твоей службы? Отец Гавриил сказал мне, что скоро, через полгода. Правда это? Очень хочется посмотреть на тебя. Пашенька. Я слышала, что ты был ранен. Это все оттого, что ты прикасаешься к бесовому огню. Да хранит тебя Христос.

Твоя бабушка В о л о ш и н а».

Раньше, когда Павел получал подобные письма, его охватывало чувство смирения и страха. Теперь просто стало жалко бабушку — мать его отца Матвея Янковича, солдата, погибшего на фронте. Позже он узнал, что отец был храбрым пехотинцем. Когда пошел в школу, Волошин по складам, втайне от бабушки, прочитал бумагу, присланную с фронта и много лет хранившуюся за божницей. Гвардии полковник Никишин писал бабушке:

«Дорогая Серафима Петровна!

Идет жестокая и кровопролитная война. Враг, чуя свою неизбежную гибель, отчаянно сопротивляется. Но советские солдаты смело гонят немцев на запад. Наши фронтовики показывают чудеса величайшей храбрости и мужества. Имя вашего сына Матвея Янковича — сегодня на устах у всей нашей дивизии, а завтра о нем узнает весь фронт, вся страна. Он совершил подвиг. Раненным, Матвей, обвязавшись гранатами, бросился под головной танк врага. Танк был взорван, остальные шедшие за ним «тигры» повернули назад. Героическим поступком Матвей Янкович обессмертил свое имя. Советское правительство посмертно наградило вашего сына орденом Ленина.

Дорогая Серафима Петровна, мужайтесь! Мы все вместе с вами переживаем эту невосполнимую для вас, а также и для нас утрату. Мы клянемся вам, матери нашего погибшего товарища, жестоко отомстить врагу за смерть вашего сына.

Гвардии полковник Н и к и ш и н».

Он прочитал это, когда уже умерла мать, когда убитая горем бабушка зачастила в молитвенный дом, к этим теперь для него страшным и жестоким людям, истязающим себя при молении.

Волошин держал в руках письмо, а видел ее, старенькую, сморщенную, задыхающуюся в ритуальном молении бабушку. Представил и главаря секты — отца Гавриила, с маленькими глазками, лоснящимся от сытости лицом, на котором не растут ни усы, ни борода. Зажгло в груди. Руки сжались в кулаки. «Изверги... Вас всех надо в тюрьму посадить. Вы меня чуть не угробили. Бабушку отпустите, она мать героя. Слышите, не мучьте ее. Брешете вы, нет при дверях Иисуса. Нет и не было! Это я вам говорю, я, ваш бывший брат. Ух, гадюки, нет на вас смерти!»

Прилив гнева утомил его. Волошин с минуту ни о чем не думал, лежал на спине и смотрел на бегущие облака. Потом раскрыл второе письмо и ужаснулся: его написал Фрол Андреев.

«Ты думаешь, врачи тебя вылечили? Заблуждаешься, брат! Мы молились за тебя, и голос нашего братства услышал тот, кто стоит при дверях, он поставил тебя на ноги. Подумай, брат, с кем тебе дальше жить — с врагами господними или слугами Христа?

Если одумаешься, напиши мне письмишко на адрес госпиталя, Фролу Андрееву».

Волошин вскочнл, оглянулся по сторонам — безлюдно, только в небе летала большая черная птица, еще шевеля усталыми крыльями. Вдруг птица, накренившись, пошла вниз. Где-то за лесом рыкнуло металлическим звуком, будто по огромному стеклу провели ребристым кремнем... Раз, другой, третий... И тут же, через секунду, кто-то грохнул пудовым камнем по пустой цистерне, аж воздух заколебался, ударяя тугой волной в уши. Птица вскрикнула, скрылась в гуще леса. Молния осветила полнеба. И опять ударил гром. Рука поднялась, чтобы перекреститься, но тут же опустилась.

— Нет, нет! — закричал Волошин. Он подхватил вещмешок, побежал по дороге. Бежал до тех пор, пока не услышал сигналы шофера. Оглянулся: пожилой мужчина в офицерской гимнастерке, открыв дверцу, звал его к себе.

— Садись, подвезу. — предложил водитель. И когда сел, шофер сказал: — Волошин?

— Волошин, — ответил Павел.

— Узнаешь меня? — Водолазову хотелось, чтобы солдат узнал его.

Волошин, положив на колени тощий вещмешок, сказал:

— Теперь узнаю, товарищ полковник, вспомнил...

— Ну как там, у вас... — Михаилу Сергеевичу не терпелось спросить, вспоминают ли его в части. Но, подумав о том, что прошло более двух лет, как он ушел в отставку, и личный состав теперь не тот, сказал: — Беспокойно?

— Всяко бывает, — ответил Волошин и высказал свое удивление: — Гроза-то какая, а дождя нет... Отчего такое?

Водолазов притормозил машину, искоса взглянул на Павла: «Христос при дверях, неужели до сих пор верит?» — вспомнил он первые дни службы Волошина и сказал:

— Земля сухая, оттого и дождя нет. А дождь очень-очень нужен. Земля потрескалась...

Павел вышел из машины, поблагодарил Водолазова, увидел за воротами бегущего Цыганка, крикнул:

— Костя!

Тот остановился:

— Пашка, давай быстрей!

Он взял у Волошина вещмешок.

— Хорошо, что вернулся. Тревога у нас намечается. Вот в какое время, я не мог узнать, может, ночью, а может, сейчас. — И он начал ругать штабного писаря: — Сидит там, хлопает ушами. А тут еще командир взвода ушел в город. Пошли, пошли. — Он потащил Павла прямо в парк, ругая «непутевого писаря».

В парк не пустил дежурный. Цыганок хотел было что-то придумать, но в это время послышался тонкий, нарастающий звук сирены.

— Понял? — воскликнул Цыганок. — А мы уже на месте, и опять раньше всех. Открывай ворота! — закричал он на дежурного.

XIII

Бородин умывался в ванной, рассказывал оттуда об Узлове и Катюше Зайцевой.

— Они обязательно поженятся! — крикнул он Елене и услышал, как зазвонил телефон — необычно, с какой-то дерзостью и требовательностью.

— Павлик, Павлик... Нет, не смей! — выскочил он из ванной с намыленным лицом. — Принеси мне полотенце.

«Тревога!» — услышал он в трубке.

Подхватив походный чемодан и вытирая на ходу лицо, скатился по лестнице, снизу крикнул выскочившему на лестничную площадку Павлику:

— Это дядя Сережа зовет на ужин!..

Павлик махнул ручонкой:

— Знаем мы эти ужины...

Когда выбежал за ворота, подкатил на мотоцикле старшина Рыбалко. Бородин вскочил в коляску.

— Что это он. на ночь глядя? Да еще в субботний день! — спросил Максим, прибавляя газу.

— Для порядка!.. Кто знает, когда она начнется. — И когда выехали на дорогу, Бородин добавил: — Может, и в субботний день! — Он пожалел о том, что сигнал тревоги не услышит Узлов и что взводу придется выезжать на полигон без командира. «Справится ли сержант Добрыйдень?» — подумал Бородин.

Рыбалко пожаловался на боль в ноге.

— Беспокоит?

— Проклятый прет наружу. Двадцать пять лет ношу.

— В госпиталь надо лечь... Операция несложная...

— Я рапорт написал. Хватит, Степан Павлович. Чего тут с моим возрастом путаться, да еще побитому войной.

— На пенсию потянуло?

Рыбалко не ответил. Собственно, о пенсии он не думал. Конечно, она ему положена. Безвыездно из части отгрохал двадцать шесть лет, мог бы еще служить, никто не гонит, да уже силы не те, не та сноровка, чтобы вровень с другими управлять такой техникой. Среди пушчонок можно было бы еще покрутиться... Он опять прибавил газу. Захохотал в ушах ветер.

— Потянуло, да еще как! Сегодня одна скорость, а завтра другая, повыше нонешней, Степан Павлович... Дело тут не в пенсии, в резвости человека!

— Все понятно, Максим Алексеевич...

По боевому расписанию Бородину нужно было попасть на командный пункт. Рыбалко — в техническое подразделение. Степан соскочил с мотоцикла, бегом направился в штаб в надежде застать там Громова. Дежурный по части доложил ему, что командир поднял по тревоге только первый взвод, штаб и роту обеспечения, и тут же вручил конверт с надписью: «Вскрыть немедленно». Бородин разорвал конверт: «Командир части выбыл из строя. Действуйте». И подпись: «Подполковник Громов», дата и часы.

— Машина у подъезда. — сказал дежурный, — ожидает вас, товарищ подполковник.

Резвый «газик» быстро доставил Бородина на полигон. Едва он захлопнул дверцу, как перед ним вырос Савчук и доложил:

— Замполит вышел из строя, мне приказано выполнять его обязанности. Какие будут указания?

«Во как закрутил Серега», — подумал Бородин и сказал:

— Пошли.

На командном пункте были все в сборе. Специалисты по информации и управлению находились на местах, готовые к выполнению своих обязанностей. Бородин заметил и Громова. Он сидел за столиком, перелистывая какой-то журнал. «Выбывший из строя просвещается», — подумал Бородин и взглянул на часы: в тишине, которая царила в помещении, громко слышалось тиканье часов, минутная стрелка подкрадывалась к красной черте, к той черте, которая являлась границей отведенного времени для выхода пусковой установки на позиции — на рубеж сбора и готовности принять любую команду. План учебной тревоги лежал на командирском столе. Бородин одним взглядом охватил все его пункты.

— Позывные! — потребовал Бородин, все еще тревожась за успех поднятого по тревоге взвода. Он вошел в сеть, дохнул в микрофон: — «Ураган», я «Первый», доложите готовность...

— «Первый», я «Ураган». — Это был голос сержанта Добрыйдень, немного взволнованный, но твердый.

Взвод приближался к месту сбора. По времени это было почти «отлично». «Давай, давай. Вася, старайся, не подведи своего командира», — очень хотелось Бородину, чтобы все было хорошо. Он даже представил этого рыжеголового сержанта с конопушками на лице, вообразил, как он сидит в кабине, вообразил весь комплекс РПУ-2, вообразил четко, со всеми деталями и узлами... Только никак не мог представить Цыганка за рычагами управления, не мог потому, что ефрейтор впервые ведет машину по боевой тревоге. Если бы сейчас за рычагами сидел не Цыганок, а Волошин, Бородин так не волновался бы — этот опытный механик-водитель.

В репродукторе глухо щелкнуло. Бородин вздрогнул.

— «Первый», я «Ураган», докладываю: достигли рубежа сбора.

Громов захлопнул журнал, устремил взгляд на часы: минутную стрелку от красной черты отделяли два белых квадратика — отличное время! От радости Громов даже вскрикнул:

— Здорово!

— Выбывших из строя прошу соблюдать тишину. — заметил Бородин, досадуя на то, что не успел как следует поговорить с Еленой. Он подождал еще несколько минут и подал новую команду:

— «Ураган», я «Первый», занять рубеж пуска!

Громов знал: взвод поднят по тревоге без командира. Собственно, он и хотел проверить: способны ли солдаты при такой ситуации действовать самостоятельно, принимать и выполнять команды. «Не всегда ведь батька в доме, батька ездит на базар», — рассуждал он, посматривая на Бородина. Тот, словно читая его мысли, продолжал усложнять обстановку: план тревоги был исчерпан, и Громов ждал, что Бородин сейчас произнесет команду «пуск», ибо вычислители выдали соответствующие данные для поражения цели, и Степан уже отсчитывал время, необходимое для подготовки ракетной установки к последней операции. Громов подошел к Бородину, сказал:

— Отбой!

Степан, взглянув на командира; понял, что он теперь уже «не вышедший из строя», а тот самый человек в части, распоряжение которого — закон и для него, и для всех — и поднятых по тревоге, и тех, кто остался в городке.

— Отбой! — повторил Бородин и выключил пульт управления.

Громов сказал:

— Теперь пойдем посмотрим, как они там, узловцы-то. Все ли у них в порядке...

— Сомневаешься?

— Взглянуть охота. Хорошее время показали... Пошли, комиссар.

Фильм только начался, как открылась дверь. В зале раздались голоса:

— Свет! Свет! Дверь закройте!

Незнакомый Узлову парень поискал кого-то, пригнулся, подбежал к нему.

— Девятый ряд, первое место? — тронул он за плечо Узлова. — Вас срочно к телефону, в кабинет директора.

В кабинете никого не было, снятая трубка лежала на середине стола.

— Я слушаю! — крикнул Узлов.

— Дима, это я, Шахов. Для тебя «молния», слышишь — «молния»!

— Понял!

Узлов выскочил на улицу. Кто-то спросил:

— Как фильм, хороший?

— «Молния»! — машинально бросил Дмитрий и, увидев единственное такси, стоявшее на противоположной стороне улицы, подбежал к машине. — Военный городок! — сказал он, садясь рядом с водителем.

— Не возим туда.

— Почему?

— Спроси орудовцев, там «кирпич» висит...

— Я плачу штраф, срочно надо. — Узлов полез в кошелек, показал деньги.

— Чудак, — усмехнулся водитель. — У меня права отберут.

— Надо, понимаешь, надо! Срочно! Вы были когда-нибудь в армии, поднимали вас по тревоге...

— A-а, черт его знает, когда эти тревоги кончатся. — со злостью ругнулся шофер. Он так рванул с места, что Узлову показалось: машина прыгнула скачком, как гончая собака. — Все заседают, заседают в этой ООН, а мира на земле нет, одни тревоги, — сокрушался водитель. — Мир только на заборах да на плакатах... Когда это все кончится! Я сам состою в местной команде гражданской обороны. Тоже тревожился. Ведь он, проклятый, то в одном, то в другом месте появляется с факелом и поджигает и поджигает... А дипломаты тянут резину: кто, да что, да почему, доказательства всякие разбирают. Люди гибнут, бомбы падают, горят села. Это им не доказательства! — Таксист резко затормозил.

Узлов подал деньги. Водитель заскрипел зубами:

— Ты за кого меня принимаешь?! Не возьму! Вылезай быстрее, а то еще швырнут, они только и ждут нашего зевка. Беги, лейтенант, действуй...

Солнце скрылось за лесом. Но было еще светло, и Узлов издали заметил ракетную установку, подготовленную для пуска. В стороне от нее, возле холмика, под которым находится убежище для расчета, в окружении солдат стояли Громов, Бородин и Савчук. Узлов замедлил шаг. Когда мчался на такси, он еще надеялся не опоздать, поспеть хотя бы к выезду из парка, теперь понял: тревога окончена, идет разбор, командир дает оценку. «Молния» Шахова не выручила. «Приготовься, Дмитрий, к снятию стружки».

Он шел неторопливо, потому что спешить теперь не было смысла, шел, как обычно ходил: своей, узловской походкой — твердо и прямо, с поднятой головой. Цыганок, стоявший вполоборота к нему, делал какие-то знаки, но он не обращал на них внимания. Добрыйдень тоже заметил его раньше других и также пытался рукой что-то сообщить. Увидев Волошина, Дмитрий сначала удивился, потом страшно обрадовался, что тот оказался на месте. Майор Савчук что-то записывал в свой потертый блокнот, с которым он никогда не расставался. Бородин стоял к нему спиной, платком тер козырек фуражки.

Когда находился в пяти-шести шагах от курганчика, все вдруг расступились, давая Узлову возможность подойти к Громову.

Дмитрий вскинул руку к козырьку, громко доложил:

— Товарищ подполковник! Я находился в городском кинотеатре. Готов получить замечания..

— Замечания? — Громов заправил выбившиеся из-под фуражки волосы, взглянул прищуренными глазами на Бородина, сказал: — Прошу вас, лейтенант, осмотреть ракетную установку и дать оценку ее готовности по команде «пуск»... Пойдемте...

Узлов, осмотрев установку, сказал:

— Я не имею данных для пуска. Но если говорить без относительных данных, расчет подготовил весь комплекс хорошо...

— И время отличное ребята показали на всех этапах, — похвалил Громов. — Без командира хорошо сработали... Что вы на это скажете?

—- Виноват, я опоздал...

— Ай-я-я-яй, — покачал головой Громов. — Виноват... А я другое понял: молодец тот командир, который научил подчиненных так хорошо работать при любой обстановке, даже в отсутствие своего командира. Это то, что нужно для ракетчика. Понял? И замечаний у меня нет... Вы одни в кинотеатре были?

— Нет...

— С кем?

— С девушкой, — ответил Узлов.

Громову понравилась откровенность лейтенанта. Он взглянул на часы:

— С девушкой? Вы ее оставили одну?..

— Да, я приехал на такси... Катюша еще там, фильм смотрит...

Громов позвал водителя своей машины.

— Отвезите лейтенанта в город, сейчас же. Езжайте, езжайте, — заметив колебания Узлова, настаивал Громов. — Они ценят, когда за ними ухаживают по-настоящему. Да, да, ценят! Поезжайте...

У кинотеатра Узлов заметил знакомую машину такси. Водитель узнал лейтенанта. Он открыл дверцу и подмигнул, как старому приятелю.

— Ну как, порядок в ракетных войсках?

— Порядок. Спасибо, что выручил. — Узлов достал деньги, подал таксисту. — Тут и за обратный путь.

Водитель оттолкнул его руку, вышел из машины. Это был высокий, уже в годах человек. Он начал закуривать, и Узлов заметил на его руке, пониже кисти, глубокий шрам. Погасив спичку, таксист сказал:

— Убери деньги... У меня сын служит на Дальнем Востоке. Лейтенант Долбин, может встречал? Возможно, и ему вот так же тревоги мешают смотреть фильмы. Живем, как перед грозой, чувство такое — вот-вот загрохочет... А я ее на своей шкуре испытал, от Волги до Берлина прошел. — Он втиснулся в машину и оттуда крикнул: — Тревожьтесь хоть каждый день, лишь бы не повторилась!

Вспыхнули огни. Катюша стояла на перекрестке дорог, видимо ожидая попутную машину. Он подбежал к ней. Радостный и улыбающийся, козырнул:

— Мой генерал, прошу прощения...