I

Едва Громов вошел в кабинет, раздался звонок. «Это генерал», — подумал он и не ошибся.

— Я буду у вас в десять ноль-ноль. Ждите меня в кабинете.

— Я вас понял, товарищ генерал. Разрешите спросить, что вас будет интересовать?

— Вопросы, связанные с вашим донесением. До свидания.

Громов положил трубку и тотчас вызвал к себе Бородина.

— Приезжает генерал, — сказал он. Достал из сейфа копию донесения. — Будет интересоваться вопросами слаженности в боевых расчетах и готовности к пускам. Все ли у нас здесь в порядке?

Они просмотрели донесение по пунктам, пришли к выводу, что донесение соответствует реальному состоянию боевой готовности части, что специалисты в подразделениях выполнили свои социалистические обязательства и могут заменять друг друга в любой обстановке. Наиболее яркие примеры записали для устного доклада Гросулову. Картина получилась довольно оптимистическая, и Громов заметно повеселел. Он еще не знал о письме Виктора Гросулова: Бородин не успел сообщить командиру. Письмо не на шутку разозлило замполита, вернее, не само письмо, а неблаговидный поступок Малко. Бородин успел лишь поговорить с Виктором Гросуловым и уточнить, докладывал ли Малко дежурившему в то время по части майору Савчуку о том, что он занимался у себя на квартире с солдатом. Савчук подтвердил, что именно так и было и что в этом нет ничего плохого. Бородин не сказал майору, почему он интересуется давнишним случаем, — решил прежде доложить командиру части.

Громов заметил, что Бородин чем-то недоволен: обсуждая донесение, Степан был немногословен, раза два прикладывался к графину с водой. Громов не выдержал:

— Что это ты на воду налегаешь, уж не выпил ли вчера?

— Проглотил такую порцию горького, что огнем горит вот здесь, — постучал он по широкой груди. — Вот, прочитай, — подал письмо, — и у тебя загорится.

Громов прочитал письмо. Помолчав немного, еще раз прочитал, налил стакан воды, залпом осушил его, выругался так, что у Бородина вздрогнули брови: «Во как ты можешь!»

— Проверил? - выдохнул Громов.

— Да.

— Подтвердилось?

— Да.

— В бок ему дышло! Как он мог так поступить! — Он ругался до тех пор, пока не закурил. Сел на свое место, тихо сказал: — Значит, генерал по этому поводу и приезжает.

— Нет, Петр Михайлович не знает о письме. Письмо привезла Любовь Ивановна, жена генерала. Она была у меня на квартире... Беспокоится о сыне.

Громов вновь вспыхнул:

— «Тузик» этот Малко! «Тузик»! Одни красивые речи: «Общая копилка». «Болею за коллектив!» В голове ящик различных предложений, а по-настоящему работать не умеет. — Громов вдруг притих, потом, к удивлению Бородина, засмеялся: — Знаешь, Степан, когда ты ездил на сборы замполитов в Москву, что предложил Малко? Ха-ха, — хохотал Громов. — Избирали женсовет, так он выдвинул свою кандидатуру в состав женсовета. Женщины еле убедили его, что так нельзя. — Громов прошелся по кабинету. — Знал я одного такого Антея, из кожи лез, чтобы попасть в выборные органы. Перед выборами как развернет агитацию: «Коля, Юра, Вася, Саша, вы же знаете, у меня опыт есть». Избирали. Потом эти же Коли, Юры, Саши работали за него, а он только предложения выдвигал. До его прихода в роту мы спокойно учились, выполняли учебную программу, участвовали во всех общественных работах. С приходом этого Антея все было перевернуто кверху дном. Каждый день вызывали на заседания, устраивали самоотчеты, давали поручения и вновь вызывали на заседания. Потом подвели итоги: в первой учебной роте каждый курсант имеет по три общественных поручения и по две двойки.

«Мил человек, ты посмотри, сколько у тебя дыр по службе!» — сказали ему. «А что вы хотели? — ответил Антей. — Семь общественных нагрузок». Раздели его догола. Оказалось, что он общественными поручениями, которые плохо выполнял, прикрывал неспособность работать, пытался сделать карьеру. Комиссия записала Антею: не знает принципов обучения и воспитания, является случайным человеком на этой должности.

— Вот и нам могут так записать, — закончил Громов. — Почему Малко пошел на такое, можешь ты мне ответить?

— Не могу, сейчас не могу. Просто не могу, Сергей Петрович. Где-то ты, конечно, прав со своим Антеем. Я только что еще раз просмотрел личное дело Малко. Частенько перепрыгивал с одной должности на другую, не задерживался или не задерживали. На днях высказал мне желание продолжить учебу в адъюнктуре Академии имени Дзержинского. Может быть, отфутболим? Пусть едет. — Бородин испытующе посмотрел на Громова: еще работая в штабе, Малко заявлял об академии командиру части, и Громов, когда старший лейтенант изъявил желание пойти на взвод, обещал поддержать его кандидатуру. — Как, отправим?

— Где упал, пусть там и поднимается.

— А поднимется?

— Ну что ты на меня смотришь? Не знаю, поднимется он или нет, но академии ему не видать...

— Вот так. Сергей Петрович, и я не знаю, почему он пошел на скрытие проступка солдата.

— Нет, знаешь! По глазам вижу — знаешь!

— И мысли мои знаешь?

— Знаю.

— Скажи...

— Вот что ты думаешь: Малко скрыл проступок солдата по двум причинам: первая — чтобы не бросить тень на свой взвод, вторая — чтобы расположить к себе Виктора Гросулова, сына командующего. Карьеристы в этом отношении изобретательны. Угадал?

— Как на строевом смотре!

— Серьезно?

— Конечно. Других причин я не нахожу.

Громов прикурил от зажигалки, сильно затянулся и, кашляя, выговорил:

— Я ведь высказал... собственные мысли, Степан. Оказывается, и ты к такому выводу пришел. — Он хотел было позвать майора Савчука, чтобы втроем сделать окончательный вывод о Малко, но в кабинет вошел старший инженер-лейтенант Шахов.

После официальных выводов о том, что авария произошла вследствие недостаточной профессиональной подготовки рядового Виктора Гросулова (поэтому основная ответственность пала на Узлова), Громов поручил Шахову досконально изучить причину этого неприятного случая с точки зрения возможных технических недоделок в механизмах пусковой установки. Он не торопил Шахова с выводами. Сам же Игорь, не веря в наличие даже малейших дефектов, тем не менее отнесся к поручению Громова самым серьезным образом и пришел к окончательному убеждению, что конструкция и работа узла точна и абсолютно совершенна.

Он не раз собирался доложить Громову свои выводы о причине аварии, но все откладывал. Несколько дней назад после занятий он задержал Виктора Гросулова в техническом классе. Попросил повторить на действующем макете порядок работы у направляющего механизма. Виктор с завидным умением и быстротой выполнил команды. «Почему же вы в тот раз не уложились в норматив?» — спросил он солдата. «Я работал тогда не в такой последовательности... Накануне командир мне показал другой порядок работы и сказал: «Только так действуйте, и вы утрете узловцам нос». — «А ну-ка, ну-ка покажите, как он требовал от вас». Виктор повторил. Шахову стало не по себе: подобная последовательность в работе специалиста неизбежно приводила к опозданию с выполнением команд.

Мелькнула страшная догадка: «А не специально ли Малко дал эту подножку Узлову, чтобы самому выдвинуться вперед?» Он гнал прочь эту мысль, а она вновь приходила, мучила, терзала. Он появлялся на службе — в ракетном парке, в классах, на полигоне — молчаливым, затаенным. «Ты что такой? — спрашивал его Узлов. — Заболел?» — «А что, если это правда?» — произносил Шахов, не расшифровывая вопроса. Узлов напирал: «Ты хоть скажи, что это за правда? Талдычишь одно и то же каждый день». Шахов отрицательно качал головой: «Нет, нет, Дима». И жил он как бы разрубленный пополам: не верилось в то, чтобы Малко сознательно пошел на такое, повторные же беседы с Виктором Гросуловым укрепляли страшную догадку. «Склеился» лишь после того, как в осторожной форме высказал свою догадку самому Малко. «Конечно, солдат нарушил порядок работы, — бросил тот как само собой разумеющееся. — Дело прошлое, теперь не стоит об этом ему напоминать». — и поспешил перевести разговор на другую тему, но Шахов не отступал: «По-моему, стоит. Неизвестно, кто ему показал такую последовательность работы». — «Самовольничал, ясно, как божий день». И снова заговорил о другом, потом куда-то заторопился.

Этот разговор произошел вчера.

— Товарищ подполковник, разрешите доложить: ваше поручение выполнено, — сказал Шахов чуть дрожащим голосом.

Громов сразу понял, о каком поручении говорит инженер. Он посмотрел на часы: до приезда генерала оставалось полчаса.

— Без подробностей, коротко говорите, Игорь Петрович.

— Совсем коротко, товарищ подполковник. Старший лейтенант Малко совершил мерзкий поступок...

— Вы о письме? — поспешил спросить Бородин.

— Нет, не о письме, — сказал Громов. — Это не о письме, Степан Павлович, — повторил он и снова выпил стакан воды. — Речь идет о причинах аварии.

Шахов коротко изложил суть дела. Громов посмотрел в окно и сказал:

— Вот и генерал приехал. Пойду встречать. — Надел фуражку, осмотрелся. «Пойду» — сказал так, словно шел решать собственную судьбу.

— Зайдите ко мне, — сказал Бородин Шахову. — Потребуемся — вызовут.

Из окна бородинского кабинета они увидели, как подъехал генерал, как вышел из машины. Выслушав доклад Громова, он подал подполковнику руку, что-то сказал ему, и они — генерал и Громов — направились в офицерский клуб.

— Привычка у него такая, — сказал Бородин. — пока не обойдет подразделения, в штаб не зайдет... Давай, Игорь Петрович, выкладывай все, что знаешь о мерзком поступке. Позовем Савчука, пусть послушает.

В фойе клуба генерал остановился.

— Это все свежее или прошлогоднее? — спросил он, показывая на материалы наглядной агитации: плакаты, портреты отличников учебы, показатели социалистического соревнования, рисунки Аннеты Малко, Доску последних известий... Громов несколько удивился тому, что Гросулов начинает свою работу в части с клуба, которым раньше редко интересовался. Сергей ответил не сразу. Генерал нетерпеливо бросил: — Не знаете?.. Только, пожалуйста, не вызывайте ни замполита, ни начальника клуба, сами расскажите, сами, товарищ командир, — подчеркнул он слово «командир», с хитрецой поглядывая на Громова.

— Все свежее, обновленное, товарищ генерал.

— Это что у вас? — подошел он к Доске отличников.

— Лучшие люди части.

— Вижу. Я спрашиваю про пустой квадратик.

«Заметил, глазастый», — подумал Громов, Он не знал, что ответить: полностью выслушать Шахова не успел, возможно, инженер имеет доказательства, которые ставят Узлова вне всякой вины и какого-либо подозрения...

— Это кого же вы отлучили от передовиков учебы? — Гросулов наклонился к красному квадратику, пытаясь прочитать стертую надпись. Ои надел очки и все же прочитал. — Лейтенанта Узлова?

Громов сказал:

— Товарищ генерал, я писал вам донесение по поводу аварии. Это произошло во взводе лейтенанта Узлова.

— Читал. Читал и последнее донесение, в котором вы характеризуете этого офицера как лучшего командира взвода. — Он опять наклонился к квадратику, покачал головой: — Нехорошо, нехорошо. — Поискал взглядом, где бы можно сесть. Направился к дивану. — Садитесь, Сергей Петрович. — Набил трубку табаком, но прикуривать не стал. — Когда-нибудь ваш портрет печатали в газете? Или вот на Доске выставляли?

— Не помню, товарищ генерал...

— А я помню... И было это на фронте. Артиллерийским дивизионом тогда командовал... Когда меня щелкнул фотокорреспондент, не заметил. Однажды принесли газеты. Признаться, не очень я их читал, некогда было. Мой замполит капитан Табидзе развернул газету и начал, как всегда делал при этом, тихонечко насвистывать. Потом как свистнет на всю мощь. «Командир! Кацо, Петя! Смотри!»

На первой полосе был мой портрет и соответствующая надпись... Эту газету я так и храню. Она всегда при мне. Неловко показывать другим, но я тайком разверну — и на стол ее... В кармане носил, до дыр потерлась... Вот она.

Гросулов подал Громову завернутую в целлофановую бумагу газету. Она была сложена так, что из-под прозрачной обертки виднелись лишь портрет Гросулова в помятой пилотке и коротенькая подпись, набранная курсивом: «Кавалер двух орденов Боевого Красного Знамени гвардии майор П. М. Гросулов — мастер огневых таранов. От ударов его орудий рушится любая оборона врага».

Сергею показалось, что фотография, весь сверток пахнет обожженной землей. Он долго рассматривал его, пытаясь найти связь с портретом лейтенанта Узлова. Он ожидал, что связь эту сейчас раскроет сам Гросулов: не ради же хвастовства и личной популярности генерал показал эту старую фотографию, изрядно потертую и пахнущую не то порохом, не то опаленной землей. Он представил в мыслях сухощавого майора во фронтовом блиндажике, тайком (Петр Михайлович щепетилен на людях к своим заслугам), именно тайком разглядывающего свою фотографию в газете. Видимо, этот снимок не раз и не два воодушевлял его в бою. Но об этом Петр Михайлович, конечно же, не скажет ни слова. Связь прояснялась, виделась, и Громов приготовился признаться генералу, что они — сам он и Бородин — поторопились с решением убрать с Доски отличников части портрет Узлова. «А теперь к тому же выяснилось, что Узлов вовсе не виноват». От этой мысли Сергей передернул плечами, будто озноб прокатился по спине.

Гросулов поднялся, сказал:

— Будем смотреть дальше.

Они ходили от стенда к стенду. Генерал спрашивал. Громов отвечал. Из царства цифр и фамилий рисовалось лицо полка, его боевая готовность. Заинтересовали Гросулова и рисунки Аннеты Малко.

Громов пояснил:

— Это иллюстрации к роману о современной жизни армии.

— Вот как! И что же солдаты говорят, как оценивают?

— Некоторые считают, что художница отобразила их собственную жизнь, отдельные даже нашли портретные сходства. Ждут выхода романа.

- Вот как! — повторил Гросулов, но это уже относилось не только к рисункам, а ко всему тому, что он увидел в клубе. — Интересно, интересно... Все как на ладони. И главное — в целом соответствует тому, что вы изложили в последнем донесении. Будем считать, что личный состав готов к боевым пускам. Так, что ли?

— Готов, товарищ генерал...

Он снова подошел к Доске отличников. Долго вглядывался в лица ракетчиков. «Сына ищет», — мелькнула догадка у Громова. Но ошибся, генерал искал старшего лейтенанта Малко. Не найдя, сказал:

— Он как у вас, тот стройненький голубоглазый офицер?

— Товарищ Малко?

— Да! Именно он. Вам известно, что произошло с моим сыном?

— Только сегодня я узнал, товарищ генерал.

— Только сегодня? Как же могло случиться? Ведь вон когда Виктор совершил самоволку! Полтора месяца прошло...

— Разрешите доложить?

— Докладывайте. — Генерал загремел спичками и, поколебавшись, все же закурил, пуская дым в открытую форточку.

Он слушал Громова, опустив голову. И когда подполковник доложил о настоящих причинах аварии, Гросулов весь как-то согнулся, из руки выпала трубка. Он поднял ее и еще дымящуюся сунул в карман, но тотчас же выхватил и начал опять раскуривать.

— Видите, что получилось! — крикнул он. — Виновник остался ненаказанным, а честного человека вы наказали.

Громов не знал, что сказать. Генерал ходил по фойе, то опуская голову, то вскидывая, поглядывая вокруг, будто соизмерял что-то. Подойдя к Громову, сказал:

— Сделайте представление: на одиу ступеньку в воинском звании понизить «тузика»... И никакой паники, боевые запуски должны быть произведены в срок. — Он вдруг поостыл, вытер платком вспотевшее лицо. — Господи, до чего же «тузиков» ненавижу. Пойдемте в штаб, там подробнее разберемся. Пойдемте, Сергей Петрович. — сказал другим тоном, словно бы и не горячился.

II

Малко отложил в сторону конспект. Взглянув на часы, ужаснулся: до звонка еще десять минут! Невольно вновь открыл тетрадь, чтобы продолжить занятие. Там, в конце конспекта, рукою Аннеты было написано: «Прочитала, поправила. По-казенному излагаешь мысль, нет времени, чтобы основательно пройтись. Думаю, что в конце беседы надо рассказать солдатам о подвигах наших воинов в мирные дни. Вспомни и расскажи». Он знал несколько таких примеров. Но тут открылась дверь, и в класс вошел посыльный штаба.

— Товарищ старший лейтенант, разрешите?.. Рядового Гросулова вызывают в штаб.

Малко вышел из-за стола:

— Кто вызывает?

— Командир. Приехал генерал.

— Генерал? Рядовой Гросулов, идите. —Он вместе с Виктором вышел в коридор. — Если будут спрашивать о «Голубом Дунае», ни слова, и вообще, Витя, не надо распространяться, дело прошлое, все кануло в Лету... Ты понял меня?

— Понял, товарищ старший лейтенант.

— Иди... Нет, постой... А что ты скажешь, если спросят об аварии? Конечно, могут и не спросить, будто бы все утихло, но все же...

— Расскажу, как было...

— Именно?

— Как вы учили, так и поступал...

— Нет, обо мне ни слова. Зачем? Просто скажи: не знаю, может быть, ошибся, действовал так, как мог, старался, как лучше. Ведь так и было, правда? Ну иди, иди, потом расскажешь, зачем вызывали.

Раздался звонок, и Малко, встревоженный, побежал в курительную комнату. Он закурил с такой жадностью, будто целый день не брал сигарету в рот. В окно он видел Виктора. Тот удалялся медленно, как бы нехотя, и его опять охватила тревога. Он бросил сигарету, торопясь, направился в спортивный городок, где ему предстояло провести занятие по физической подготовке.

В кабинете Гросулов оказался один, и Виктор, войдя в комнату, некоторое время колебался, докладывать о своем прибытии или нет. Отец встал, Виктор решился:

— Товарищ генерал, рядовой Гросулов прибыл по вызову подполковника Громова.

Гросулов с минуту молча рассматривал сына: смуглое мальчишеское лицо с резко очерченным подбфродком, покатые плечи, на которых лежали полевые погоны, выцветшая гимнастерка, перехваченная темно-коричневым ремнем с медной бляхой, кирзовые сапоги, которые почему-то показались Петру Михайловичу большего размера, чем носит сын. Все это он увидел как бы одним взглядом и подумал: «Солдат как солдат». Но когда Виктор подходил к столу, чтобы сесть на предложенный стул, у Гросулова немного чаще забилось сердце. Он налил в стакан воды и, отпив несколько глотков, сказал:

— Тебя вызвал я. И наверное, догадываешься, почему. — Петр Михайлович скосил взгляд на сына. Было больно сознавать: сын причастен к аварии, сын не доложил о самовольной отлучке — целый букет проступков. Вот он сидит перед ним, его Виктор. Куда выбросишь отцовские чувства? Сын! Когда ехал в часть, когда выслушивал Шахова. Громова, Бородина, сына тогда не существовало, был оператор, рядовой солдат... Теперь перед ним сын... Виктор...

Трубка погасла. Он подошел к столу, начал стучать по пепельнице. Потом, отойдя к окошку, вновь закурил, ожидая, что Виктор заговорит первым. Он начал ходить по кабинету, громко стуча каблуками. Виктор пошевелился. Гросулов обрадовался: «Ага, сейчас...» Но тот лишь отодвинул пепельницу. И этого было достаточно. Петр Михайлович сказал:

— Запах табака не нравится? А ты думаешь, мне твои фортели нравятся? — В мыслях он начал жестоко укорять себя за то, что тогда, когда увидел Виктора дома выпивши, послушал Любашу, не позвонил в часть. — Ты, по крайней мере, доложил своему командиру о самоволке? — спросил и тут же спохватился, что ему все известно.

— Доложил.

— Ну и как?

Виктор смотрел в окно, как будто и не слушал.

- Не нравится? — спросил Гросулов.

— Что не нравится?

— А то, о чем спрашиваю...

— Это я слышал, папа. За этим ты и приехал?

«Н-да, папа... Я генерал! — хотел крикнуть Гросулов. — Вот ведь мука, генерал, а он тычет». Сказал более сдержанно:

— В каких отношениях ты со старшим лейтенантом Малко?

— Он мой командир.

— И только?

Виктор молчал.

— И только? — повторил Гросулов и, видя, что сын колеблется, сказал: — Можешь на этот вопрос не отвечать. — Он шагнул к столу. — Послушай, что я тебе скажу. Я прожил жизнь нелегкую, трудную, можно сказать. И все же, поверь мне, самое страшное в жизни — ложь. Обмануть человека, своих товарищей — это все равно, что слепого подвести к пропасти и сказать: иди. Понимаешь, как это жестоко, бесчеловечно! — подчеркнул Гросулов, вглядываясь в побледневшее лицо сына. Он отошел к книжному шкафу и, не поворачиваясь, повторил: — Жестоко! По чьей вине произошла авария? Ты что, не знал порядка работы?

— Знал...

— И что же?

— Действовал так, как меня учили, по инструкции...

— По инструкции не могло быть аварии. Это доказано техническими расчетами. Понимаешь: расчетами! Я им верю больше, чем своему сыну. Ты обязан, я требую, в конце концов, вспомнить, как ты производил крепления... Пойдем в парк, и покажи мне все, как было, как было именно в тот момент.

Они вышли из штаба. Виктор и не думал, что отец, такой серьезный и большой начальник, станет копаться в мелочах, проверять работу рядового специалиста, это обязанность командира взвода, сержанта.

Петр Михайлович шагал размашисто, весь вид его говорил: сейчас разберемся, мы ко всему привычны.

В парке их встретил Шахов. Ои уже подготовил установку для работы. Петр Михайлович осмотрел узлы, отойдя в сторону, приказал:

— Показывай, — и, вынув носовой платок, начал вытирать вдруг вспотевшее лицо. Шахов подал команду. Виктор привычно повторил операцию точно так, как там, на полигоне. Петр Михайлович посмотрел на Шахова. Тот поправил очки, сказал:

— На две секунды опоздал.

— Еще раз.

Виктор повторил. Его руки отточенно бегали по деталям крепления, и Петр Михайлович чувствовал, как легчает у него на душе: «Чертенок, умеет работать». Но вдруг его острый взгляд поймал опасный маршрут работы: Виктор с большим опозданием выполнил команду. Шахов положил в карман секундомер. Гросулов вновь достал платок.

— Так всегда учили тебя? — спросил Гросулов. Его рука с зажатым платком медленно протянулась к механизму. — Так?

Он ждал ответа. Виктор отозвался не сразу.

— Я спрашиваю, так? — вновь спросил Гросулов, чувствуя, как заходил по щеке шрам.

— Не всегда так, — прошептал Виктор.

Будто захлебываясь, Гросулов воскликнул:

— Накануне?

Виктор увидел окаменевшее лицо отца. Оно было страшным, глаза застыли, как у мертвеца.

— Да, незадолго, — шепотом ответил Виктор.

— Понятно, иду во взвод, — приказал Петр Михайлович, — Погоди, — остановил он у ворот Виктора. — Скажи мне: ты знал, к чему может привести вот такое опоздание. Скажи честно, как отцу!

— Опоздание? Нет, папа, я об этом не думал... Да и не мог... Он говорил мне: утри нос узловским специалистам, пусть позавидуют и нам. А то, говорит, разбежались... и думают, что их нельзя догнать.

— Честно? —Каменное лицо Гросулова еще больше взбугрилось.

Виктор прошептал:

— Так было. — Ему хотелось скорее уйти, чтобы не видеть перед собой то мучительного, то гневного выражения отцовского лица. А Гросулову хотелось почувствовать невиновность сына, убедиться, что его Виктор причастен к аварии случайно, хотя бы по незнанию дела. Некоторое время они стояли молча. Наконец Петр Михайлович сказал:

— Мать просила, чтобы ты не обижался на меня... Я — командир, пойми ты это, Витя. Мне нелегко с тобой разговаривать. Но если ты «тузик», пришпорю, галопом поскачешь! Будь они неладны, эти «тузики», не люблю я их. Они для меня как красная тряпка для быка, сразу бодаюсь...

— Понимаю, теперь... понимаю...

— Меня?

— Да...

— Как понимаешь?

— Не знаю... Но стал понимать... Если бы все так относились к «тузикам»...

— A-а, вот ты о чем, — вдруг обмяк Гросулов. — Обижаются многие, а я не такой уж свирепый всадник. — Ему хотелось признаться, что порою бывает жалко «тузиков», но он не имеет права сказать об этом вслух, даже виду никакого не подаст, ибо жалость, по его убеждению, — плохой учитель, но так и не сказал, заметив, что Шахов наблюдает за ними. Молча он повернулся и подошел к ракетной установке. В его руке еще белел зажатый платок.

Виктор усмехнулся, крикнул:

— Всадник, платок положи в карман!

Гросулов оглянулся и погрозил сыну пальцем.

III

Солдаты прыгали через «коня» ловко и легко, один за другим, разбросив руки, приседали на желтый из опилок пятачок. Малко стоял в стороне и выкрикивал:

— Отлично! Следующий!..

Голос его постепенно слабел, где-то в середине занятий он спохватился: «Что же я так, не по-командирски». Он попытался приободриться, но через некоторое время вынужден был поручить вести занятия сержанту. Сам, отойдя в сторону, смотрел на мелькающие фигуры солдат, но думал о другом. Приезд Гросулова сильно встревожил его: случай на полигоне вспомнился так живо, будто это произошло только что. «Могут и докопаться». Почему-то больше всего опасался Шахова. Этот черноголовый молчун со складками на лбу всегда казался Малко способным отгадывать чужие мысли. Он смотрел на солдат, а видел перед собой Шахова, четко вообразил его рот с мягкими линиями, будто бы у простачка, очки, под которыми спокойные темные глаза. «Ну что ты скажешь, Мишель?» — даже голос вспомнился. Малко не Шахову, а себе ответил: «Я предупреждал Узлова... рядовой Гросулов еще не готов к выполнению других обязанностей». И за Шахова возразил: «Неправда, а в своем расчете ты его допускал... Тут что-то не так». — «Что? — спросил сам у себя Малко и не посмел ответить, а попытался успокоить: — Все в пределах норм и правил. Шахов — не Мессинг, генерал Гросулов — не бог, а сын его Виктор — не ангел. Пусть благодарит, от губы спас. И в конце концов я имею право, как и каждый, усовершенствовать методику, приемы обучения. А если этот болван плохо соображает, при чем тут я? Поймите, товарищи, есть же трудные индивидуумы!»

Малко немного успокоился. Но, когда был объявлен перерыв, он не вытерпел, пошел встречать Виктора. Обрадовался, когда тот показался на тропинке, ведущей из парка через небольшую еловую рощицу.

— Досталось? — .спросил Малко. Он поискал удобное место. — Посидим в тенечке. Закуривай.

Малко усмехнулся.

— С таким отцом, как у тебя, самосад будешь курить. Небось и в деньгах он строг? — И, не дождавшись ответа, вернулся к первому вопросу: — Досталось? Зачем вызывал? Про чепе спрашивал?

— Спрашивал...

— Что же ты сказал?

Виктор погасил сигарету, сорвал травинку, ответил:

— Я не говорил, показывал все, как было на полигоне. Старший лейтенант Шахов подавал команды, я работал на направляющем устройстве. Отец спросил: «Так всегда учили тебя?» Я ответил: «Нет, только накануне, накануне старший лейтенант показал мне такую последовательность». —Виктор поднял голову, ожидая, что скажет Малко. Но тот молчал. Лицо его то бледнело, то краснело, чуть-чуть тряслись руки. Потом он поднялся, швырнул в кусты загасшую сигарету.

— Закрутили туго, всю вину свалили на меня. Ну, ничего, я выдержу все удары. Не ожидал, что мой подчиненный Виктор Гросулов, которому я делал только добро, скажет неправду. Встаньте, когда с вами разговаривают! — закричал он срывающимся голосом. — Вы сказали отцу неправду. Вы всегда опаздывали в работе с механизмами, и накануне, и задолго до этого. Вот истинная причина аварии, а не то, как я учил вас. Почему вы не сказали об этом генералу? Боялись? Значит, вы трус!

Слово «трус» Виктор воспринял как пощечину. Задыхаясь от волнения, он еле выговорил:

— Товарищ старший лейтенант, что вы! Разрешите, я сейчас пойду к генералу и скажу: авария произошла только по моей вине, я всегда опаздывал. Разрешите?

Малко остывал. Он с минуту пристально вглядывался в лицо Виктора. «Неужели пойдет, неужели скажет?» Ему очень хотелось, чтобы Виктор пошел. Он снял фуражку, вытер платком лоб, вздохнул:

— А поверят?

Виктор пожал плечами.

— То-то, не поверят. Никуда ты не ходи, я сам пойду. — Он надел фуражку, приблизился к Виктору, словно хотел получше рассмотреть. Глаза его горели, и весь он показался Виктору расслабленным, больным. — Не поверят, — повторил Малко и, повернувшись, зашагал к штабу. Он удалялся косолапо, будто нес на плечах тяжелый груз, который давит его. Виктору стало жалко Малко. Он догнал его на окраине рощи, умоляюще произнес:

— Товарищ старший лейтенант, остановитесь.

Малко, не оглядываясь, бросил:

— Что?!

— Остановитесь...

— Поздно. Слышите, поздно!

— Я не понимаю вас, товарищ старший лейтенант.

— Поздно!

— Не понимаю...

— Не понимаешь?! Видишь на плечах офицерские погоны? Завтра, может, их снимут. Завтра старшего лейтенанта Малко будут судить, как подлеца и карьериста... Я иду сбросить груз, который жестоко давит мне плечи. О, как жмет. Я бы тебе обо всем рассказал, да не могу — стыдно. — Он закрыл глаза и шепотом сказал: — Идите в спортивный городок, я приказываю. Скажите сержанту, что я занят срочным делом и чтобы он вел взвод в казарму. Идите!

Он открыл глаза, когда Виктор был уже далеко. Было очень тихо, томительно и глухо. Потом издали донеслось:

— Взво-од, в две шеренги — становись!

— Становись! — повторил Малко и подумал: «Не в последний ли раз произношу это слово — становись?»

И побежал в штаб.

Издали Малко увидел черную «Волгу». Это была машина генерала. Он перешел на шаг, полагая, что теперь-то успеет застать командующего. Но тут, к своему ужасу, заметил, что машина вдруг попятилась назад, затем быстро помчалась к проходным воротам. Он решил сразу перед всеми — и Гросуловым, и Громовым, и Бородиным — признаться, выложить все, чтобы потом не объясняться с каждым в отдельности. Он чуть не закричал, чтобы остановить машину, и, конечно, крикнул бы: «Товарищ генерал, остановитесь». Но тут из-за угла клуба показался майор Савчук.

— И все-то вы торопитесь. — привычно заметил Петр Захарович. — Теперь-то куда спешить...

У Малко мелькнула догадка: «Обо мне шла речь, и все уже знают». Он медленно закурил, сказал:

— Да, теперь спешить некуда...

Савчук потрогал затылок, вздохнул:

— Неужели это так и случилось?.. Скажите, так?

— Да...

— Значит, руками своего подчиненного решили притормозить Узлова, чтобы как-то самому подняться над другими, в «маяки» пробиться?

— Да...

Подслеповатое лицо Савчука передернулось. Он переложил папку из одной руки в другую.

— А я верил вам... старается офицер, надо поддержать. — Савчук взял Малко за рукав повыше локтя и, глядя мимо, куда-то вдаль, медленно продолжал: — Понимаете, чем вы меня подкупили? Очень правильными словами. Вы не Узлов, тот ершистый, взовьется так взовьется, что в душе, то и выплеснет. Его слова иногда могли обидеть, взвинтить нервы. Ваши — упаси бог! Вы всегда говорили о большом, важном. Не слова, а музыка: общая копилка, не ради личной славы, боевая готовность — песня! Ах, черт побрал бы меня, уши развесил. Ах, как нехорошо! — Савчук заметил: глаза у Малко сильно повлажнели, вот-вот из них, голубых и всегда быстрых, теперь поблекших, покатятся слезы. Савчука даже передернуло: — Будьте мужчиной хоть сейчас. Это очень полезно — быть мужчиной...

IV

Аннета подписывала рисунки. На столе лежал серый пакет для отправки работ в московское издательство. В душе грустинка: вот и пришла пора расстаться с тем, чем жила многие дни, — волновалась, ругала себя за то, что согласилась иллюстрировать трудную тему. Теперь все тревоги позади: контрольки, которые она отослала в издательство, вернулись с положительной рецензией.

Она подписывала не спеша, как бы растягивая приятное грустное состояние. Ей хотелось, чтобы и Мишель вместе с ней пережил это чувство. Но муж в последнее время мало интересовался ее работой, больше того, он почему-то нервничал, когда она, ставя свою подпись, говорила:

— Жена старшего лейтенанта Аннета Малко. Хочешь, так и подпишусь?

— Нет, — коротко бросил он и сделал вид, что слишком увлечен книгой, которую держит перед собой раскрытой. Однако и книгу он не читал, лишь выхватывал отдельные слова и фразы: «Егорка, ты по-настоящему герой или трепач?.. Он дважды горел в самолете... Когда его спрашивали об ожогах на лице, скупо отвечал: «Пустяк, не у меня одного»... Открыл один глаз: широченная спина фрица... поднялся и...»

«Поднялся, поднялся», — про себя повторил Малко. Еще не верилось в то, что могут снизить в воинском звании, как объявил Громов. Он знал, что его проступок пока известен немногим, о нем еще не знает Узлов. И оттого, что не знает Узлов, казалось, есть какая-то надежда уменьшить тяжесть вины. «Надо пойти к Узлову, признаться до того, как сообщат ему, извиниться, — мысль эта полностью завладела Малко. — Да, да попросить извинения: Днма, вот так произошло... Пойми, пойми меня».

Занятый своими мыслями, он не заметил, как Аннета запечатала пакет, переоделась, чтобы отнести его на почту.

— Мишель, — сказала она, удивляясь тому, что он не собирается идти с ней. — Мишель, — взъерошила ему волосы, — что с тобой?.. Одевайся...

— Что такое? — спохватился Малко. — А-а, на почту...

Она стояла перед ним в том платье, в котором он впервые увидел ее в Доме актера. Он подумал о том, как хороша она в этом наряде.

— Богиня, — заставил он себя улыбнуться. Но улыбка получилась искусственной.

— У тебя неприятности? Мишель, от меня не надо скрывать...

Он опасался: узнает, может уехать в Москву, вообще оставить его. «Ходи по жизни своей дорогой, остальное приложится», — вспомнил он ее слова. «Дорога у нее прямая, и идет она по ней уверенно. Вот как получилось». Он не думал, что Аннета окажется такой: казавшаяся ветреность этой красивой двадцатитрехлетней женщины нравилась ему, и он полагал, что будет поводырем и властелином ее всю жизнь, а она, испытавшая однажды грубость и обман, станет безропотной, податливой и послушной. «Отошлет рисунки, потом вслед за ними и сама уедет... Нет, нет, она не должна знать, как-нибудь выкручусь».

— У меня все в порядке. — Он взял ее руку, прижал к своей щеке. — Будет и над нами небо в алмазах, Аннеточка. Ты веришь мне? — Он поднялся, посмотрел ей в глаза. — Веришь?

— Верю, Мишель... Только зачем нам алмазное небо, я этого не понимаю.

— Шутишь, — качнул он головой. Оделся, сказал: — Актрисой ты хотела быть?

— Да, конечно.

— Для чего, зачем?

— Думала, что это мое призвание.

— И только?

— Да.

— А слава, положение в обществе тебя не интересовали?

— О да, — засмеялась она и нахлобучила фуражку Малко на глаза. — Пойдем, небо в алмазах...

Возле почты она остановилась, сказала:

— Мишель, ты знаешь, как я представляю себе славу? Слава — это тигр, дикий, зубастый, разъяренный. Ну-ка попробуй его поймать, приручить, сделать своим другом! Нужно много терпения, выдержки, сметливости. И если человек побеждает в такой борьбе, он достоин славы. Все понятно? — подражая мужу, сказала Аннета и рассмеялась: — Рикимендую, Мишель, не считать славу воробышком: изловчился — и птенчик в сачке.

— Философ. — протянул Малко и вдруг заметил возле входа в городской сад лейтенанта Узлова в окружении сержанта Добрыйдень. Цыганка и Волошина. «Сейчас пойду и попрошу извинения». — решил он и сказал Аннете: — Отправляй почту, мне надо с лейтенантом Узловым поговорить. Жди меня возле кинотеатра.

— Сколько ждать? — спросила Аннета.

— Как получится, — ответил Малко и напрямик перебежал дорогу.

Они — Узлов и Малко — шли впереди, солдаты стайкой — вслед. Аллея вела в глубь сада, там. в конце, впритык к кирпичной ограде, находился стрелковый тир. Малко предложил свернуть в сторону, сказав, что у него есть одно дельце, о котором может рассказать только с глазу на глаз. Он полагал, что это заинтересует Узлова, но Дмитрий лишь махнул рукой:

— Потом, после налета поговорим. — Он засмеялся, предлагая: — Пойдем с нами, будем грабить тир.

— Как это «грабить»? — удивился Малко.

Узлов опять засмеялся.

— Разведка доложила, что сегодня в тире богатые трофеи за лучшую стрельбу. Понятно?

— Ну?

— Пойдем, пойдем, увидишь, как все это произойдет: вещи ваши — стали наши. Свадьба у меня скоро, хочу обарахлиться. — Узлов был весел, и Малко, поняв, что он шутит, сказал:

— Черт-те что!.. Удивляюсь твоему мальчишеству.

— Ладно, старик, чепе не будет.

Тир только открылся, и ракетчики оказались первыми его посетителями. Хозяин, пожилой, с брюшком мужчина, прихрамывая, ходил вдоль полки, выставлял призы, опасливо посматривая на знакомых клиентов. Цыганок, приподнявшись на носки, понимающе крякнул:

— Какие симпатичные трофеи, дядя Кузя, и женские туфельки есть!

Кузя исподлобья посмотрел на ефрейтора, улыбнулся:

— Не по твоему карману, солдат, — и, подойдя к маленькой мишени, ткнул толстым пальцем в черный кружок величиной с копейку: — Сюда все десять пуль... Не могешь положить, кацо.

— Я не кацо, батя, — с наигранной обидой бросил Цыганок. — Паша, будешь первым стрелять.

— Ах, какие быстрые. — Хозяин открыл чемоданчик, достал еду — яйцо, хлеб и соль. — Одну минутку, уважаемые снайперы. — Он ел, посматривая то на ракетчиков, то на полку с призами.

«Эх, хлопцы, призы выставляются не для того, чтобы брали их. Порядку нашего не знаете. Вот суну ружьишко с кривым дулом и... «деньги ваши — стали наши», — пытался Цыганок угадать мысли хозяина.

— Он жулик, — шепнул Костя на ухо Узлову. — По глазам вижу — жулик.

Узлов прищурил один глаз, целясь в хозяина.

— Не волнуйся, Цыганок. Дядя Кузя порядочный инструктор. Папаша, оптом сколько стоят призы?

— Что вы спросили? —-дрогнувшим голосом отозвался дядя Кузя, смахивая с черных усов яичные крошки.

— Рублей на триста потянут? — продолжал Узлов.

Инструктор сунул под полку чемоданчик, сказал:

— Призов хватит, были бы очки... Кто из вас первым, прошу. — Он положил на прилавок винтовку. Цыганок, осмотрев оружие, передал Волошину.

Но Узлов сказал:

— Михаил, начинай ты.

— Нет, в этой игре я пас, — отказался Малко. — Несерьезно как-то. — И отошел в сторонку. Закурив, начал наблюдать за Узловым. «Черт-те что! Придумает же, мальчишка...» Вспомнив об Аннете, он хотел было уйти, но желание поговорить с Узловым, тем более сейчас, когда Дмитрий в таком игрйвом настроении, удержало его.

Волошин спросил у инструктора:

— Петух — призовая мишень?

— Цыпленка-табака захотелось? — весело подмигнул дядя Кузя. — Пали, цветной карандашик получишь.

— Дешевка, — остановил Цыганок Волошина, — целься вон в ту штуковину, — показал Костя на полку. — Это что у вас, папаша, одеколон?

— Ты не агитируй, — обиделся инструктор. — Пусть солдат сам выбирает мишень.

Волошин прицелился. Петух вдруг сделался маленьким-маленьким. Он сорвался с места, побежал так быстро, что Волошин еле успел сделать упреждение, но все же промахнулся.

Инструктор повеселел. Ои погладил бритые щеки, сказал:

— Еще хотите?

Волошин зарядил винтовку.

— Костя, карандаш мой. — И выстрелил. «Цыпленок-табака» свалился на пол пути.

— Молодец! — похвалил инструктор. — Вот вам карандашик.

«Нет, не жулик», — подумал Цыганок об инструкторе и попросил выставить мишень с копеечным черным глазком. Цыганок, взглянув на Узлова, потом на сержанта, сказал:

— Папаша, клади на полку туфли. Они какого размера? — и, не дожидаясь ответа, выстрелил.

Инструктор надел очки, взглянул на мишень: пуля легла впритирку к первой. У инструктора округлились глаза. Когда же Цыганок заряжал последний раз, то заметил, что дядя Кузя теребит пуговицу на своей сорочке и что пуговица эта держится на одной ниточке... «Жадюга», — подумал Костя и послал последнюю пулю.

Инструктор принес мишень. Грустно сказал:

— Талант, — и снял с полки туфли. — Кто следующий?

— Я еще постреляю, — сказал Цыганок.

— Пожалуйста, — не сказал, а захлебнулся инструктор и долго не мог открыть коробочку с зарядами. — Пожалуйста.

Вслед за Цыганком стрелял сержант Добрыйдень. Он взял пять призов. Потом наступила очередь Узлова. Инструктор уже не мог говорить, он лишь что-то мычал, объясняясь жестами. Потный, молчаливый, он, прихрамывая, ходил от мишени к мишени, от полки с призами к прилавку, выдавливая из себя:

— Пожалуйста.

В тире уже было тесно. Желающие пострелять, глядя на Узлова, подтрунивали над инструктором:

— Дядя Кузя, кричи караул. Это грабеж!

Инструктор, на сорочке которого не осталось ни одной пуговицы,, тряс головой, кидался под полку, выпивал стакан морсу, шептал мокрыми губами:

— Пожалуйста.

Когда же оголились полки с призами, инструктор погладил волосатую грудь, устало прошептал:

— Тир закрыт, граждане, — и, не теряя достоинства инструктора стрелкового дела, которое он, видимо, все же любил, начал жать руки ракетчикам: — Молодцы, поздравляю... Очистили нас, метко стреляете.

И вдруг предложил оформить дипломы на получение разрядов по стрелковому спорту. Но Узлов отказался. Большую часть взятых призов он вернул дяде Кузе, и тот, удивленный поступком веселого офицера, объявил:

— Граждане, не расходитесь: тир продолжает боевую работу.

В аллее-тупичке никого не было. Они сели на скамейку. Узлов раскрыл коробку: в ней оказались не туфли, а дешевенькие босоножки на резиновой подошве. Некоторое время он смотрел на них молча, гадая, куда их деть. Катюше дарить стыдно. Ему стало смешно и оттого, что напугали «хозяина» тира, и оттого, что в коробке оказались босоножки-уродцы.

— Посмотри, Мишель, какая дрянь...

— Черт-те что, — посочувствовал Малко, все еше осуждая ребяческий поступок Узлова. Ему вообще было непонятно поведение Узлова: сняли с Доски отличников фотокарточку, лишили звания передовика, а он и в ус не дует, с солдатами ходит в городское увольнение, балагурит с подчиненными, как равный с равными.

— Видал, как мои ребята стреляют! Приятное с полезным сочетаем. Хорошо отдохнули, потренировались, — сказал Узлов. Он поставил коробку с босоножками на соседнюю скамейку: — Пусть другие носят. — Достал кошелек и начал считать деньги. Помахал купюрами: — Хватит на приличные туфли. Сейчас пойду и куплю. Ей надо тридцать шестой размер. — Его лицо то делалось серьезным, то вдруг озарялось внутренним смехом. — А все же, как женятся люди? — сказал он, снимая фуражку и шевеля пятерней густое волосы. — Понимаешь, Мишель, никто не знает. Спросил у замполита, а он мне: что я вам — поп! Может, ты знаешь? — опять открыл кошелек. — На шпильках купить или чешские на низком? Пожалуй, куплю на меху, зима не за горами. Катюша будет довольна... Ну что ты мне хотел сказать?

Малко плохо слушал Узлова. Он не сразу отозвался, лишь повернулся к нему лицом и некоторое время изучающе смотрел на Дмитрия, разминая сигарету пальцами. «Поймет ли? Какой-то разбросанный, несерьезный», — подумал Малко. Прямо начать разговор у него смелости не хватило. Он начал издалека.

— Черт-те что! — произнес он полюбившееся в последнее время выражение. Узлов насторожился. — Послушай, послушай, Дима, потрясающая история... Был у нас в Подольске один умница. Гроссумница! Потом выяснилось черт-те что! В глаза говорил одно, за глаза другое, чернил людей. У капитана Рыбина спрашивал: «Алеша, ты скажи, друг ты мне или нет?» Рыбин — душа человек, работяга, отвечал: «Разве о дружбе спрашивают! Ее чувствуют, понимают без слов, как любовь!» Черт-те что.

В друзья ломился, а потом бах Рыбину под ребро. Случилось так, что он, этот гроссумница, однажды остался за начальника. В это время приехал в часть инструктор политотдела факты собирать для доклада. «Рыбин? Ни рыба ни мясо. Полная инертность в общественной работе. Ни разу не выступал перед солдатами», — так и сказал инструктору а капитане Рыбине. А самому Рыбину другое: «Алеша, с партийным начальством провентилировал, буду тебя выдвигать в состав партбюро». Во как закрутил! Докладчик Рыбина по yxyl У Алешки пот по лбу потек. Глазами моргает и смотрит на гроссумницу: «Как же так, а?» Гроссумница шепчет Рыбину: «Ты сам не оправдывайся, я реабилитирую, самому тебе неудобно, народ не поймет». Гроссумница на собрании не выступил. Раскрутили катушку в обратном направлении, оказалось: все это он делал, чтобы самому выдвинуться. Что ты скажешь о таком человеке?

— Не верю, — отмахнулся Узлов. — чепуха, такого карьериста сразу бы раскусили.

— Да-а, был такой. Дима, был. Очень хорошо знаю этого человека. — Малко поднялся, закурил. Дмитрий, заметив, как трясутся у него руки, сказал:

— Артист ты, Мишель, здорово разыгрываешь...

— Разыгрываю?! — Малко оглянулся вокруг: поблизости по-прежнему никого не было. — Я тебе сейчас такое скажу. — Он вновь оглянулся, лицо его побледнело: — Это я дал тебе «подножку» там, на полигоне...

— Какую «подножку»? Не понимаю.

— Рядовой Гросулов мог бы вполне уложиться в норматив, но я ему подсказал иной порядок работы... Понял теперь?

— Как это так? Шутишь! — Узлов для чего-то сходил за коробкой с босоножками, потом опять положил их на прежнее место. — Артист! Не верю. — Дмитрия охватила тревога, холодок прокатился по всему телу. Он вскрикнул:

— Шутишь?!

— Нет...

— Скажи, что шутишь! — закричал еще громче. — Скажи, иначе мы будем драться! Сейчас, немедленно. — И, видя, что Малко сник, съежился, будто и впрямь приготовился принять удары, поверил. — И зачем ты мне это сказал? Зачем? Лучше было бы, если бы ты носил свою подлость при себе, до конца...

— Многие уже знают. — признался Малко.

— А если бы не знали, мог бы ты признаться? — Узлов приблизился вплотную. Малко отступил. — Вижу, не смог бы! Трус!..

— Днма!

— Молчи, трус...

— Дима, я не трус...

Узлов засучил рукава.

— Ах, ты не трус, защищайся! — Он весь напружинился, приготовился к бою, но лишь заскрипел зубами: — Эх ты, пакостник! — И, резко повернувшись, зашагал к выходу.

«Может, разыграл меня?» — вдруг усомнился Узлов. Он начал ругать себя за горячность, за то, что назвал Малко трусом. Оглянулся: Михаил стоял на месте. «Ну, конечно, разыграл». И оттого, что пришел к такому выводу, почувствовал, как отхлынул прилив гнева.

Он повернулся к старшему лейтенанту, сказал:

— Мишель, брось ты чудить. Не дразни меня. Характер у меня неровный, сам знаешь: с пол-оборота завожусь. Извини...

Малко приподнял голову: глаза его были подернуты дымкой.

— Извини, — повторил Узлов.

— Это правда, Дмитрий.

— Хватит, ну хватит шутить.

— Интересный ты человек, Дмитрий! Смотришь на жизнь, как на икону. Завидую! Для тебя все люди хорошие, святые...

Узлов рассмеялся:

— Что ты говоришь, Мишель!.. Я рос без родителей, всяких людей видел: и хороших, и плохих, и добрых, и злых. И сам я не такой, каким меня рисуешь... Правда, армия меня здорово обтесала, теперь я гладенький, умненький. На жизнь смотрю, как на жизнь, а не как на игру... Не люблю, когда люди играют, спектакль разыгрывают... Перевоплощение — отличная игрушка на сцене, в театре, кино, но не в жизни... Понял? Давай в открытую говорить: что ты мне хотел сказать?

— Я уже сказал, Дмитрий...

— Нет, без игры скажи.

— Ты не веришь? Только ты один можешь смягчить мою вину... Представляешь, как закрутится все это? Партбюро, партийное собрание, совещание офицерского состава... Важно, как ты отнесешься ко мне. Моя судьба в твоих руках.

Узлов вздрогнул: «Кажется, игры нет, он говорит правду». Леденящим голосом он спросил:

— А капитан Рыбин как отнесся? Неужели о себе рассказывал? Скажи, о себе? — и, поняв. что это так и есть, крикнул: — Вон ты какой!

— Не простишь? — сказал Малко.

Узлова будто током ударило.

— Разве это изменит суть дела? Я могу простить, но это ничего не изменит, не изменит, — повторил Узлов и, заметив в конце аллеи своих солдат, окликнул:

— Ребята! Я сейчас! — Он хотел что-то сказать Малко, но лишь махнул рукой и побежал.

V

«На этот раз не обойдет, заглянет и к нам черная тварь». — вслушиваясь в сильные порывы ветра, рассуждал Водолазов. Признаки песчаной бури наметились еще вчера. И хотя она теперь была не так страшна (хлеба поднялись на метр, и из трубочек выглядывали колосья), Михаил Сергеевич опасался града: пролетит черная пыль, а вслед, как раньше бывало, бог весть откуда, придут взлохмаченные облака с белым отливом, полыхнет жирная молния, ударят раскаты грома и начнется сечь, иногда с голубиное яйцо градины падают...

Сон был тревожный: едва смежив веки, тотчас просыпался. Потом, где-то за полночь, поднялся с постели, накинув армейскую плащ-накидку, вышел на крыльцо.

Ветер как будто слабел, но был еще крепок. Тонкий серпик луны никак не мог зацепиться за верхушку высокого дерева: лохматая голова кружилась в лихой пляске, и серпик то и дело соскальзывал с веток, вспархивал и вновь опускался, но не падал, а, казалось, болтался, будто привязанный невидимой веревкой к чему-то там, в темном и мглистом бездонье.

В соседнем дворе горласто пропел петух. Серпик луны, скользнув вниз, скрылся в набежавшем облаке. Потянуло сыростью, и Водолазов облегченно вздохнул: кажется, пройдет стороной.

Кто-то стучал в ворота. Михаил Сергеевич отозвался:

— Не заперты, входите.

На крыльцо поднялся Савушка. Он подошел косолапой походкой, молча сел напротив Водолазова, спросил:

— Не спится?

Савушка поискал что-то в карманах. В руках его Водолазов увидел конверт.

— Мне, что ли? — спросил он и сбросил с плеч плащ-накидку.

— Дед Горбыль захворал, умирает в городской больнице, — наконец заговорил Савушка. — Сто двадцать пять лет прожил Горбылев... Неужели Дроздов его поднимет?

— Тебя-то хворого поднял...

— Я молодой, мне двадцать один год... Меня еще в армию возьмут. Я бы в танкисты пошел. Возьмут, товарищ полковник?

Было уже светло. Водолазов стоял перед Савушкой в нижнем белье. «Полковник», — скривил рот в горькой усмешке. Он быстро оделся, умылся во дворе под краном. Вешая плащ на гвоздик, вбитый на крыльце в почерневший стояк, сказал:

— А что с Горбылевым?

— Шастал по лесу, говорят, отравился какими-то ягодами. Ломает его, как в молотилке. Стонет: «Вот и смерть моя пришла... Сколько было дарено жизнью, столько и отгрохал». Дроздов ему капли, а он требует стакан зверобойки. Посинел весь... А доктору хочется спасти. И чего он, Владимир Иванович, возится с этими стариками? Говорят, доктор каждый год во время своего отпуска в горы поднимается, ищет там стариков и в Москву сообщает, кто сколько лет живет из них... Только пусть он не ходит в горы...

— Это почему же?

— Разобьется... Без проводника разобьется...

— Он науку разрабатывает о долгожительстве людей на земле...

— Все равно пусть не ходит в горы... Разобьется.

По крыше слабо пробарабанил дождик. Водолазов насторожился, сбежал с крыльца. Тощее облачко, подгоняемое ветром, уходило к лесу. Михаил Сергеевич смотрел на него просящим взглядом: остановись, полей наши земли.

Савушка, поняв его мысли, помахал конвертом:

— Михаил Сергеевич, от папани, для вас...

Дмитрич писал:

«Здравствуй-живешь, товарищ председатель колхоза! Пишет вам из заключения Дмитрич, знакомый ваш шабашник, кулак и вор колхозных гусей. Припоминаете? Жизня моя тут идет чисто, в кандалах не хожу, валим лес, плоты гоняем по реке, доски даем государству. Вначале мысля тревожила: заключенный, арестант! Потом рубли пошли — аж чудно: в тюряге платят деньги. Даже тоска по Дарьюшке притупилась — высылаю ей переводы, этим и сшибаю с себя тоску по ней. Однако же хочется вытребовать ее сюда, но начальники не позволяют, говорят: это отбывка, а не Ялта-курорт...

Такова моя жизня, товарищ председатель.

Теперь о деле. Получил от Савушки письмо. Оказывается, все у вас по-прежнему, как и было: Дарьюшка на колхозной ферме, военные палят по-прежнему по мишеням, изничтожают государственную фанеру и доски, вы гоняете «газика» по степи, командуете бригадами. Признаюсь, не думал, не гадал, чтобы вы могли задержаться в нашем колхозе. Меня это аж заинтересовало: пенсия свыше ста рублей в один месяц, а он, этот отставной погониик, тянет груз председателя колхоза! Знать, руки у вас работящие, знать, душа у вас крестьянская, знать, с вами можно иметь дело. И Савушку приучили управлять автомобилем.

Вы просили через Савушку, чтобы я открыл вам секрет Лохматого кургана... Вот оно что! И как это пришло вам в голову. Подумать только, какие мысли могут посетить человека!

Могу коротко, могу длинно написать об этом вопросе. Длинно будет так... Был я мальчишкой, ходил еще без штанов, приютил меня Савва Дикой, бездетный кулак, потому что отец и мать мои умерли с голодухи. Дикой относился ко мне как к родному сыну, даже одевал меня по-барски. Но и мытарил тоже по-господски: я был крепким и сильным, на мои плечи взвалили самые тяжелые работы. Наши поля граничили с полями такого же богатея, как и Савва Дикой, с Басько Кубышкой. На меже был громадный родник, вода из него била. Задумал Савва приспособить этот родник для полива своих земель. Басько Кубышка встал на дыбы, и началась тяжба долгая, на разор. Басько Кубышка не жалел денег. И уже дело клонилось в сторону Кубышки: он позабористей был Дикого.

И вдруг в одну ночь совершилось чудо — на месте родника вырос курган. Спустя недели три или более Савва позвал меня и сказал:

— Я уезжаю в Петроград. Земли свои бросаю.

И уехал. Потом года через два пронесся слух: Савва Дикой скупает земли. Первым за бесценок продал Басько Кубышка. Без воды земли совсем запаршивели, многие участки превратились в пустошь, или, как теперь говорят, в целину... Но тут пронеслась еще одна новость: Савва Дикой по пути в Сибирь перепился в московском кабаке и сиганул из окна четвертого этажа, разбился насмерть...

Курган остался. С годами он оброс растениями, поэтому и зовут его Лохматым курганом...

Это длинно, товарищ председатель. Коротко будет так. Под курганом таится вода. Заложите пудов десять аммоналки и рваните... Мы тут тоже иногда применяем аммоналку, скалы летят в воздух, силища в ней огромная!..»

Письмо заканчивалось тем, чем и начиналось:

«Повторяю: в кандалах я тут не хожу, скоро возвращусь».

Но это уже не интересовало Водолазова, он еще раз перечитал о Лохматом кургане и наконец воскликнул:

— Савелий, поехали!

— Куда, товарищ полковник?

— Скорей, скорей. — Водолазов сбежал по лестнице и, поторапливая Савушку, сел в «газик». — Твой отчим сообщил в письме, где находится клад, — сказал он, когда они выехали на дорогу.

Савушка засмеялся.

— Ты чего, не веришь?

— Не такой папаня, чтобы другим клады раскрывать.

— А вот пишет, клад находится под курганом.

— Лохматым?

— Да, под Лохматым.

— Брехня. Ежели бы он там лежал, папаня давно бы отрыл. Я знаю папаню, за рубль ежа проглотит...

Машину оставили у дороги. Теперь Водолазов по-другому смотрел на курган. Оказывается, Лохматый находился в небольшой низине, как бы в громадной плоской тарелке. Михаил Сергеевич заметил и другое — зеленую полосу, идущую от кургана на север и юг. С маковки это хорошо виделось. Он опустился на колени, прижался ухом к горячей земле, затаив дыхание, прислушался. Ему послышался какой-то шепот. И хотя этот шум не был похож на всплеск воды, он поднял голову и, глядя на Савушку, сказал:

— Тут. — И снова припал к земле. Опять вроде бы шепот. Поднялся и долго смотрел на поля. Ветер волнил рожь, пшеницу, пожелтевшую траву, а ему казалось, что это вода бежит по полям: и там и тут — кругом, утоляя жажду иссушенных земель.

— Что же тут зарыто? — спросил Савушка, когда Водолазов наконец поднялся и начал закуривать.

— Вода... Много воды. Она для нас дороже золота. Взрывчатки бы достать и рвануть...

— У военных попросите.

— Не дадут...

— Дадут... Вам дадут, товарищ полковник...

Водолазов подумал: «А что? Попрошу. Поеду к Петру Михайловичу. Он теперь большой начальник». И с улыбкой Савушке:

— Говоришь, военные помогут?

— А как же! Они тоже хлеб едят.

— Тогда поехали. Но сначала к старому Горбылеву, он, наверное, знает про этот клад.

В больницу попали в полдень. В коридоре их встретил Дроздов. Владимир Иванович сидел за столиком, что-то записывал в большую конторскую книгу. Он сразу узнал Водолазова. Его лохматые брови поплыли на лоб, и он протянул руку:

— Михаил Сергеевич! Давненько я вас не видел...

— Три года, Владимир Иванович, всего три года, — подсказал Водолазов и, заметив на враче куртку с застежкой-«молнией» и множеством карманов, воскликнул: — В запасе или опять в горы собрались?

— Угадали. Нашелся интересный старик, участник турецко-болгарской войны, на Шипке сражался... А как ваше сердечко, валидол принимаете?

— Времени не хватает...

— Ходите?

— Хожу и езжу...

— За рулем? Это полезно, но ходить лучше, в день часа три, очень укрепляет мышцу сердца...

— Помню, помню, в моем кабинете давали совет: «Товарищ полковник, не щадите сердце, иначе оно обленится, одряхлеет». Полагали, что в запасе я буду лежать на диване. Какой там диван! Сразу же всучили портфель председателя колхоза. Теперь я — белка в колесе. Хозяйство не меньше, чем гвардейский артиллерийский полк. — Вспомнив, что он об этом уже как-то рассказывал Дроздову, Водолазов показал на дверь: — Что со стариком?

Глаза Дроздова потускнели, ушли под тенистый навес тяжелых бовей. Горбылев умирал... своей смертью. Он обманул Дроздова: сказал, что отравился дикой ягодой. Анализы разоблачили старика. С этим фактом Дроздов столкнулся впервые: собранная им картотека о долгожителях, та самая картотека, которую он отправил московскому институту, утверждает обратное: все долгожители (а их в его картотеке числится свыше двух тысяч!) умерли от различных болезней.

— Мне надо поговорить с ним, — сказал Водолазов. — Разрешите.

— Сестра! — позвал Дроздов. — Принесите два халата.

Горбылев лежал в отдельной палате. Голова его возвышалась на трех подушках, и он как бы полусидел.

— Еще одного... привели... профессор? — с хрипотцой прошептал старик, поведя стеклянными глазами в сторону Водолазова. — Зачем?.. Ягода там растворилась, в кровь пошла... носом выкачайте кровь... посмотрите. — Тонкие, будто опаленные жаром губы чуть дрогнули в уголках. Усмешка напугала Водолазова, ему стало как-то не по себе, и он, чтобы освободиться от этого чувства, поспешил:

— Никодим Афанасьевич, я не профессор, а председатель колхоза.

— Околицын, Матвей Сидорович?.. Чго-то не узнаю. Подойди поближе... A-а, не Околицын... Чего надо, спрашивай. — Горбылев с трудом вытащил из-под одеяла руку, погладил бороду. — Спрашивай.

Дроздов, заложив руки за спину, смотрел в окно. Водолазову это не понравилось: будто больной не интересует его. Ему стало жалко старика. Наклоняясь к Горбылеву, он сказал:

— Куриного бульончику хотите?

— Стопку зверобойки... одну стопку, чтоб чуть-чуть зашумело. Доктор говорит: нельзя... Он еще надеется. А я говорю: шабаш, кончилась .моя дорога...

— Что болит? — спросил Водолазов.

— Привезли в больницу... Вон она какая, больница-то, первый раз попал... И действительно, больно тут, колют живого, шлангом в рот тычут. Противно. Машинкой брюхо просвечивают... По-научному в гроб кладут. — Опять его губы вздернулись. — Больница... Устал, силушка уходит... Боль-ни-ца... — Глаза его закрылись, и Водолазову показалось, что старик сейчас умрет и он не успеет спросить о Лохматом кургане. Водолазов заторопился:

— Никодим Афанасьевич... Слышите ли вы меня?

— Сказывай... сказывай...

— В поле, там, за городом, есть курган... Лохматый курган. Говорят, под ним река течет. Припомните, может, слышали?

— Река... Под землей текут реки. Про это читал в книгах... Доктор, ты чего молчишь? Поднимешь меня али нет? Философия... Отчего же я умираю, а?

— Переутомились, подлечим, встанете, — сказал Дроздов, подойдя к Горбылеву. Он проверил у больного пульс и отошел в сторону. Горбылев открыл глаза, погрозил пальцем:

— Не обманывай. — И, потрогав бороду, продолжал: — Есть начало, и есть конец. Так на земле и будет. Подлечим... Несправедливо... Смерть у ног... Я ее не страшусь, не я первый, не я последний. — Он вздохнул глубоко, как только мог. — Умирать неохота. Владимир Иванович, отпугни ее, отпугни... Я же царь и бог всего земного. — шептал Горбылев, задыхаясь. — Вселенная покоряется человеку... Вселенная!.. А она кто, та смерть?.. Холодная невидимка... невидимка... Вот и подош...

— Он умер! — воскликнул Водолазов.

— Да, умер, — сказал Дроздов.

Они вышли из палаты. Водолазов поспешил в машину, чтобы продолжать свое дело. Дроздов надел походную куртку.

VI

Стук Наташиных каблуков оборвался, в комнате стало очень тихо, до того тихо, что Галина Петровна услышала удары своего сердца: «тук-тук-к, тук-к-тукк». Она поднялась, подошла к Алешиной кроватке, долго вглядывалась в фотографию внука. Она нашла, что внук больше похож на Громова, и это неожиданное открытие подействовало на нее успокаивающе. Но только на одну минуту. Галина Петровна взяла чемодан, чтобы уложить свои вещи, и вновь почувствовала удары сердца. Открыв чемодан, она присела на край Алешиной кроватки. Теперь думала только о Громове. «Наташа его не любит, нет, нет... Если бы он знал». Захотелось немедленно, сегодня же сказать об этом зятю. Укладывая вещи, она повторяла: «Скажу, скажу, пусть знает, пусть знает». За двухнедельную жизнь в Нагорном Сергей ей очень понравился, и вовсе не тем, что был к ней внимателен и приветлив, а тем, что чем-то напоминал ее молодость, ее работу в городском Совете, когда она только осваивала новую для нее должность заместителя председателя городского Совета. Она не знала, когда начинается и когда кончается день, не знала, что такое усталость и что такое личная жизнь. У нее было много обязанностей, она делала доклады, обследовала условия жизни рабочих, принимала многочисленных посетителей, разбирала жалобы и была очень довольна, когда ей говорили: «Спасибо, Галина Петровна... Если бы не вы...» При этом она краснела и застенчиво отвечала: «Извините, это не я, таковы наши советские законы». А придя домой, падала на диван, чувствовала себя самой счастливой на свете: она, простая прядильщица, стоит у власти. Счастливой просыпалась, счастливой бежала на службу.

Именно так живет и Сергей Громов. А вот Наташа этого не понимает или не желает понимать. Мирить их, чем-то помочь, чтобы они не разлетелись в разные стороны, Галина Петровна не собиралась, она понимала: в ее положении это не под силу. Надо уехать быстрее, чтобы не быть свидетельницей Наташиных вздохов и недовольств мужем. К тому же Галина Петровна сегодня окончательно убедилась: она не авторитет для дочери, прошлые ошибки та не может забыть...

Ей стало плохо. Она похолодевшей рукой откупорила пузырек с кордиамином, накапала в рюмку. Лекарство немного успокоило. Когда уложила вещи, пришел Громов. Сергей сразу заметил чемодан, спросил:

— Куда это вы собрались?

— Домой, Сергей Петрович...

— Почему? Говорили, надолго приехали. Это не по-военному, Галина Петровна: у нас слово — закон.

Она усмехнулась:

— Гость хорош, когда он на следующий день уезжает.

Громов снял галстук, прошел на кухню. Умываясь под краном, крикнул:

— Какой же вы гость, мамаша!.. Это вы зря...

Он долго вытирался полотенцем. Она стояла в дверях и смотрела на него так, будто впервые видела: белозубая улыбка, льняного цвета волосы, закрывшие один глаз, смуглое, очень крепкое тело, обнаженное до пояса, вызвали в ней чувство материнского восхищения. Он заметил это, поиграл мускулатурой, по-мальчишески постучал по груди:

— Звенит, как колокол! — И, надев сорочку, спросил: — Наташа не звонила?

Она не ответила, засуетилась у стола, предлагая поужинать. Но Громов сказал:

— Подождем Наталью. — И прошел к пианино. Сел, очень тихо сыграл Брамса. Потом, вскинув взгляд на Галину Петровну, подмигнул: — Мать, хочешь нашу? — Ударил по клавишам, запел:

Громов слегка повернулся, чтобы взглянуть на тещу, и увидел Водолазова. Когда тот вошел, Сергей не слышал. Он обрадовался гостю:

— A-а, товарищ председатель, дядя Миша! Проходите, проходите. Садись, рассказывай, что новенького в твоем хозяйстве.

— Новенького? Есть и новое. Клад обнаружил. А почему моя сестра такая грустная? — показал он на Галину Петровну, присевшую напротив с сумочкой в руках. — Никак, в дорогу собралась?.. И то верно... в гостях хорошо, но дома лучше. — И вдруг предложил: — Переселяйся ко мне, бросай свой Баку и живи у меня. Три комнаты для одного жирновато, да и скучно...

— Женись, — сказал Громов. — Пятьдесят три года, еще не поздно.

— Юноша! Так называет меня доктор Владимир Иванович Дроздов. Удивительный человек! Видел его утром, опять собрался в горы, к своим долгожителям... Сегодня один из его подопечных умер. Сто двадцать пять лет прожил старик Горбылев. Не знали такого?

— Слышал от Дроздова, — ответил Громов и вспомнил о том, что когда он принял от Водолазова артиллерийский полк, то Дроздов покоя ему не давал своими рассказами о долгожителях. — Он всех знает, кто прожил свыше ста лет, и библейских и настоящих, по фамилии знает. Карась Егор Петрович, говорит, кто таков? Повар генерала Ермолова. А сколько он лет прожил? Говорит, сто пятьдесят семь годиков! И начнет, бывало, перечислять: Назитов из Грозненской области умер ста восьмидесяти лет, Иахамед Афзал из Пакистана двести лет прожил. Солдат моих замучил, все расспрашивал, сколько прожили их дедушки, бабушки и прадедушки. Но однажды Цыганок крепко его разыграл: выдумал бабушку, которая якобы в возрасте ста двадцати лет догоняла самую резвую телку, — засмеялся Громов. — Так что Дроздов прав: ты, дядя Миша, еще юноша, женись...

— Женили на колхозе, с меня хватит. Я однолюб, Серега...

— Привык, не скучаешь по армии?

— Шофер меня мучает: «Товарищ полковник, товарищ полковник» — иначе не называет... Креплюсь, постепенно врастаю в «гражданку». — Водолазов вновь посмотрел на Галину Петровну: — Серьезно говорю, весь дом в твоем распоряжении.

— Я люблю свой город, вся жизнь моя прошла там. Спасибо за приглашение, Миша, но я поеду в Баку. — Она поднялась и, словно неся тяжесть, пошла в кухню.

— Стареет, — покачал головой Водолазов. — Н-нда, значит, стареет... Ты знаешь, зачем я к тебе пришел?.. Мне нужна тонна взрывчатки. Можешь достать?

— Для чего?

— Можешь или нет?

— Не могу. Взорвать, что ли, кого собираешься?

— А если в округ постучаться, к Петру Михайловичу Гросулову?

— Не даст....

— Как так не даст! Не для рыбалки же! Я его политикой прошибу: армия и народ едины. Говорят, он теперь помягче стал, уже не говорит: командир — это винтовка, а остальное амуниция, антабки и ремни... Дай-ка мне его адресок, домашний, не служебный.

— Пожалуйста, запиши... А все же, для чего взрывчатка?

— Засуху хочу взорвать к чертовой матери.

— Каким образом?

— Увидишь и услышишь. Вода пойдет на поля, много у нас будет воды. Много! За адрес спасибо, бывай здоров. — Он подал руку и уже в дверях спросил: — А что, Наталья на работе? — И, не дожидаясь ответа, толкнул дверь.

— Наталья, — прошептал Громов. — Мать, иди сюда, я допою песню.

Галина Петровна, слушая Громова, все больше убеждалась, что не знала его: тот Громов, который ухаживал за Наташей, потом женился, а затем увез дочь, совершенно не похож на этого человека, доброго и сурового, умеющего скрывать свою грусть и тревогу.

«Он любит Наташу, любит». Губы ее дрожали, и она расплакалась бы, но открылась дверь, и на пороге появилась Наташа с фонариком в руке.

Громов еще играл, его голова все ниже и ниже склонялась к клавишам, и Галине Петровне казалось: сейчас он упадет на клавиатуру и вместо музыки она услышит рыдания. Но произошло совершенно другое: он захохотал.

— Ха-ха-ха... Значит, говорите, гость хорош, когда он уезжает на следующий день? — Видимо, он не слышал, как вошла Наташа, потому что, смеясь, продолжал тихонько музицировать. Этот смех удивил и даже обидел Галину Петровну.

«Ах, живите, как знаете, я вам не судья». — подумала она, взглянув на Наташу, которая, бросив фонарик на диван, прошла в кухню.

— Вы это сами решили или кто посоветовал? — Громов повернулся к Галине Петровне, ожидая ответа.

— Что решила?

— Домой ехать...

Галина Петровна взяла фонарик и, рассматривая его, как диковинку, сказала:

— Сергей Петрович, отпустите со мной Алешеньку, хотя бы до осени. Ему у меня будет хорошо, устроимся в Мардакьянах, от моря два шага. Окрепнет. Отпустите...

— Что вы! Я и вас не хочу отпускать!

— На меня у вас прав нет...

— Это верно, прав нет. Но зачем же так быстро уезжать? Или не нравится у нас?

— Отпустите Алешеньку...

— Да, видать, серьезно решили, — тихо произнес Громов и, заметив через открытую дверь в кухне Наташу, сказал: — Она пришла? Наталья, ты слышала, о чем говорит мать?

— Слышала. — Наташа вышла из кухни, села на диван, скрестила руки на груди.

— Ну и как ты думаешь?

— Пусть едет.

— И Алешу берет?

— И Алешу берет...

Громов поднялся, опустил крышку пианино. В голосе Наташи он уловил нотки безразличия.

— Товарищи женщины, я вас не пойму, может быть, вы тут, без меня, — он хотел сказать «поссорились», но лишь показал руками, — столкнулись на встречных курсах? Тогда подавайте заявление в Организацию Объединенных Наций, мы вас рассудим. Арбитром позовем дядю Мишу. Согласны?.. Нет, Наталья, почему вдруг, уезжает мать? Если это секрет, пожалуйста, я молчу. — Но молчать ему не хотелось.

После ужина, который прошел без обычного оживления, он предложил Наташе совершить перед сном прогулку. Она ничего не ответила, но, накинув на плечи платок, первой вышла на крыльцо.

Галина Петровна, задержав Громова, сказала:

— Сергей Петрович, скажите мне: вы по-прежнему любите Наташу, как тогда, в том гарнизоне, когда носили ее на руках? Помните? В письмах вы мне об этом писали...

— Да. Галина Петровна, носил, носил... Неужели опять вы ее... отнимаете? Неужели, Галина Петровна?! — Он хотел пошутить, но получилось серьезно.

Гурова трясущимися руками схватила его за плечи. Из глаз ее брызнули слезы:

— Прости за то... Но сейчас не я, не я, сынок...

— А кто? Кто? — опять пытался шутить он.

Галина Петровна отрицательно замотала головой, руки ее соскользнули с его плеч, и она опустилась на диван:

— Иди поговори с ней...

Наташа ожидала у ворот. Он понял, что она нe слышала его разговора с тещей, и спросил:

— Мать серьезно решила уехать?

— Да.

— Вы поссорились?

— Нет.

— Почему же она расстроена? Ты когда домой пришла? Только что?

— Нет, вовремя... Но тебя не было дома...

— И ты решила пойти. — Он хотел сказать «к нему», но сдержался, подумал: «Черт знает что. Степан-то тут при чем? Он любит Елену. Неужели она этого не поймет?» Ему стало обидно и за себя, и за нее. За себя потому, что он не в силах был сказать ей: «Любить и быть нелюбимой — величайшая слабость», и потому еще, что на это ответил сам же за нее: «А где тот бог, который бы мог подсказать, как одолеть эту слабость? Не я первая, не я последняя». За нее обидно потому, что у нее не хватает смелости честно и прямо признаться в этом ему.

Она сказала:

— Что слышно о твоем переводе? Ты еще не дал согласия?

— Нет. Но я и там могу задерживаться на службе. Ведь тебя это беспокоит?

— Нет, нет, — заторопилась она. — Мне очень и очень хочется уехать отсюда.

— Почему? Разве работа не устраивает тебя? — Ои подводил ее к цели.

Она понимала, что Сергей догадывается, почему она настаивает на переезде, и все же не хотела открыться, надеясь, что вдали от Бородина забудет о нем, поборет свою слабость.

— И там найдется работа. Нынче всюду стройки. А я люблю свою профессию, эти котлованы, краны, блоки, запах цемента и красок.

— Отпустят ли с работы?

— Отпустят. Я жена офицера. Твоя жена, подполковник Громов. — Она взяла его под руку, но шла, не касаясь его плеча.

Он подумал: «Идем рядом, но на расстоянии, без близости душевной».

Она остановилась, говоря:

— Там будет лучше...

— Не знаю.

— А я знаю: лучше!

— Серьезно?

— Я так думаю... Пойдем, что-то мне зябко.

Он обнял ее, прижал к себе.

— Какая ты маленькая, Наташа! Совсем ребенок. — Взял ее на руки и понес, целуя в холодные щеки.

Вдруг крикнул:

— Он так носит другую! — и опустил на землю.

— Ты о ком это? — испугалась Наташа.

Он закуривал долго, никак не мог зажечь спичку. А когда вспыхнул огонек. Наташа увидела его лицо, даже разглядела мелкие капельки пота на нем, и еще больше испугалась.

— Сережа! Мне страшно, Сережа!

Он швырнул в сторону спичку, и сразу стало темно, как в мешке. Дрожал огонек от папиросы, потом огонек пополз вниз. Мрак поредел, она увидела его согнутую фигуру. Подошла, молча взяла под руку.

— Пойдем!

— Ну, пойдем...

Галина Петровна уже спала. Громов закрыл дверь в ее комнату, сел за пианино, начал тихонько играть. Наташа легла в постель. Слушая мужа, она вдруг увидела перед собой дрожащий огонек папиросы. Закрыла ладонями глаза, но огонек не исчез, а по-прежнему виделся ей, маленький огонек от папиросы. А Сергей все играл. Она не знала, что он исполняет, но музыка терзала ее сердце.

Утром у Наташи поднялась температура. Громов один провожал Галину Петровну на вокзал. Уже в вагоне теща сказала:

— Наташа права, вам надо уехать отсюда.

— От своей тени не убежишь, — возразил Громов.

— Тень, сынок, не всегда бывает. Это ты знай. Когда очень светло, тогда тени не бывает...

VII

Из книжного магазина Бородин направился в хозяйственный. У входа в одноэтажное здание с широкой витриной он остановился, осматривая выставленные товары. Среди пузатых чайников и огромных кастрюль, шумовок и противней Бородин увидел крохотную кастрюльку, как раз ту, которую велела купить Елена для Андрюшки, чтобы готовить «мужчинке» манную кашу. Посудинка понравилась Степану, и он, подойдя к продавцу, толстому, в синем халате, и положив на прилавок связку книг, попросил:

— Пожалуйста, выпишите мне вот ту кастрюлечку.

Великан мило улыбнулся и совершенно неожиданно для Бородина детским голоском ответил:

— Опоздали, товарищ подполковник.

— Как?

— Так, продано. — Потрогав книги, продавец произнес: — Бальзак! Все говорят, что я похож на Бальзака. — Он чуть опустил голову, мол, присмотрись, и, подмигнув, пошел к витрине. Принес кастрюльку, запаковал ее в коробочку, на которой было написано «Вентилятор», положил под прилавок, сказал: — Зять купил...

Бородин направился к выходу.

— Подождите! —остановил его продавец. — Кто у вас, товарищ подполковник, родился?.. Сын... Хорошо. Люблю мальчишек... У меня внучка. Платите в кассу сорок три копейки — и кастрюлечка ваша. Платите, платите, — поторопил он.

— Вам повезло, Степан Павлович. — услышал Бородин за спиной знакомый голос, когда вышел из магазина. Это была Наташа. Она поравнялась с ним. — Я слышала ваш разговор с продавцом. Смешной дядечка. — И, пройдя немного молча, спросила: — На кого похож Андрюша?

— На меня. Зашла бы и посмотрела. Парень — богатырь! Страшно любит манную кашу. Заходи, Наталья Сергеевна. — Бородин хотел свернуть с тротуара, чтобы перейти улицу, но Наташа взглянула с досадой:

— Как же я зайду, когда ты сторонишься меня?

— Откуда ты взяла? Чего мне сторониться!

— Допустим. — Она так на него посмотрела, что он понял: она не случайно оказалась в магазине, не случайно пошла вслед за ним.

— Будем здесь стоять или пройдем в сад? — спросила Наташа и взяла у него коробочку. — Что ж, помолчим? — И, не дожидаясь ответа, повернулась, тихонько пошла в парк.

Он догнал ее, когда она свернула в боковую аллею.

— Ты боишься меня, Степан?

— Нет.

— А если Сергей увидит нас вдвоем?

— Он мой друг. Он верит мне.

— Я тебя не узнаю. Когда-то ты был другим...

— Каким?

— Ходил ко мне. Смотрел ласково в мои глаза. Это было?

— Припоминаю...

— И только? — Она повернулась к нему. — И только? «Припоминаю...» Эх ты, железный комиссар.

Он улыбнулся. Она вздрогнула: таким она часто видит его во сне.

— Почему ты такой?

— Какой? — Бородин закурил. — Говори, какой!

Она хотела сказать — «самый совершенный человек, которого может любить женщина», но сдержалась, лишь покачала головой:

— Железный комиссар... — И опять напомнила: — Ты любил смотреть в мои глаза...

— Смотрел и думал, какой же счастливый Сергей Петрович.

— И сейчас так думаешь?

— Нет. Сейчас я самый счастливый человек. У меня есть Елена. Я ее очень люблю...

— А я тебя... Просто ты не знаешь еще, как я тебя люблю! Я готрва бежать на твой голос, готова... Ты хоть догадывался когда-нибудь об этом?

Он взял ее за руку, повел к детскому городку, где никого не было. Заговорил неуверенно, путано:

— Допустим... Понять тебя нетрудно. Но я ведь женат... У меня Елена... Рассуди...

— О чем ты говоришь, Степан! — оборвала Наташа. — Я все это знаю. И знаю, что я замужем, знаю, что Сергей хороший человек, просто замечательный, знаю, что он меня любит. А счастья нет, моего счастья нет. И, видимо, никогда не будет. Я Сергею говорю: уедем из Нагорного, подальше от тебя, а сама думаю: чепуха все это, ничто не поможет мне заполнить пустоту...

«Как могло все это вызреть... до откровения?» — подумал. Бородин, опустив глаза. — И встреч-то с ней было немного. Первая — чисто случайная в клубе строителей. Потом дважды у нее на квартире. Она что-то скрывала тогда. Потом выяснилось: у нее был сын, был муж Сергей Громов, которого она оставила, послушавшись матери... Сын не был помехой, можно бы жениться на ней, она нравилась, но приезд в гарнизон Громова и сам факт, что она ушла от мужа, ушла тайком, заставили Бородина призадуматься... Вернее, почувствовать в душе какую-то настороженность, раздвоенность. Надо было прямо сказать ей все. Но не сказал, и выходит, что в какой-то степени виноват перед ней...

Бородин посмотрел на коробочку с кастрюлькой, маленькой Андрюшкиной кастрюлькой, и как-то сразу обрел душевное равновесие.

— Я понимаю, жизнь — штука сложная, и если мы будем еще сами усложнять ее, тогда, конечно, — тупик...

Она молчала.

Он продолжал:

— Мы люди взрослые и по-взрослому должны рассуждать, — хотя намеревался сказать другое: «А не кажется ли тебе, что ты преувеличиваешь свою трагедию? Разве Сергей не достоин твоей любви?»

Наташа, будто поняв невысказанное Бородиным, вскинула голову:

— Сергей достоин глубокого уважения. Ты знаешь... Но есть еще... Понимаешь, Степан... есть еще любовь... Она все перекрашивает, меняет... Цени ты откровение!..

— Но у меня-то к тебе этих чувств, Наташа...

— Не говори: нет! — Она почти вскрикнула.

«Да что же это делается, черт возьми? Как же я не могу сказать «нет», когда это так!» — пронеслось в голове Бородина, но он смягчил ответ:

— Не люблю, когда людей утешают. Утешение — обман...

— Эх, ты... Степочка, комиссарчик железный. Да ведь я не отрываю тебя от Елены. Живи ты с ней, живи... Можно... — Она не досказала, вдруг заплакала и, чтобы он не видел ее слез, побежала прочь.

— Наталья Сергеевна! — позвал ее Бородин. — Наташа!..

Она не остановилась.

...За городом Наташа свернула с дороги и села прямо на траву. Раскрыла сумочку, чтобы взять сигареты, и увидела записку: «Дяденька Мишенька, я разговаривала с бригадиром бурильной установки. Радуйся, непоседа, он согласился утолить твою жажду. О стоимости бурильных работ договоритесь сами». Наташа вспомнила, когда это писала, но не могла отослать, а просто позвонила Водолазову. Буровую уже установили, и на кургане продолжаются работы.

— Мама! — услышала Наташа за спиной голос Алеши. — Я тебе говорю, а ты не отвечаешь. Пойдем, дядя Миша ждет. Скорее, а то фонтан без нас откроют. Скорее, мы на машине.

Она поднялась. Заметила, как Алеша смотрит на окурки.

— Это не я, сынок, пастухи курили. Дядечки курили. Ты же знаешь, я не курю.

— Наталья! — кричал от машины Водолазов. — Что вы там, идите сюда.

— Пойдем, мама, — Алеша взял ее под руку, — пойдем.

У Алеши была теплая рука и плечо теплое. «Как он вырос за лето! — подумала Наташа о сыне. — Это мой сын... и его, Сергея. — Она посмотрела Алеше в лицо. — Боже мой, как он похож на него!» Ей было и радостно и горько.

— Мама, а что ты тут делала? — спросил Алеша.

— Я?.. Отдыхала. — Она сильнее прижалась к сыну.

— Хватит вам обниматься, садитесь. Савушка, поехали.

Они спешили и все же не успели: фонтан ударил, когда до кургана оставалось метров сто. Водолазов первым выскочил из машины.

— Наталья, вода! — закричал он, бросая вверх кепку. — Вода! Слышите, вода пришла! — Он, позабыв о машине, побежал к кургану, вслед за ним бросился Алеша.

— Савушка, у него больное сердце. — затревожилась Наташа. — Заводи машину.

Савелий, махнув рукой, тоже побежал.

Вода хлынула под ноги. Михаил Сергеевич, зачерпнув ее пригоршней, стал мочить голову:

— Ха-ха! Вот вам теперь, черные бури, — погрозил он небу кулаком. — Тут будет море, оросительные каналы. Слышишь, Савушка, двести пудов с гектара будем брать. Гей, гей, рабочий класс! — закричал он бурильщикам. — Спасибо от колхозного крестьянства.

Вода шла широким фонтаном. Михаил Сергеевич подхватил на руки Алешу, начал целовать в загорелые щеки. Потом вынес мальчика на сухое место, стал приводить себя в порядок. Савушка принес его кепку. Он надел ее на бритую голову, и рука невольно потянулась к козырьку.

— Есть, товарищ вода! — отдал он воинскую честь искрящемуся в лучах солнца хрустальному, живому столбу.

VIII

Приготовления к боевым пускам были закончены. Шахов, доложив Громову о состоянии техники, решил отоспаться за все прошлые беспокойные дни и ночи: чтобы ускорить сдачу технического минимума солдатами взвода Малко, он вынужден был все дни проводить в этом подразделении. Громов тактично нажимал: «Светлая головушка, ты забудь о других, нажимай на отстающих». Он нажимал и в классе, и в парке, и на полигоне. Кто-то даже сострил — инженера части назначили помпотехом к старшему лейтенанту Малко. Зато теперь он убежден: и в этом взводе пусковой комплекс в надежных руках.

В палатке было душно. Пронзительно гудел комар. Осветив все углы и не найдя комара, Шахов вышел покурить. В палатке Узлова горел свет. Его потянуло к товарищу.

Солнце только что зашло. Дмитрий лежал на душистом сене в одной сорочке. Увидев Шахова, вскочил с постели, сказал:

— Что, уже пора?

— Да нет, лежи... Я пришел к тебе отдохнуть, в моей палатке комар поселился: выжил, разбойник.

— А я думал, началось. — Узлов стал готовить постель для Шахова. — Может, так и начнется...

Шахов снял гимнастерку, опустился на душистое сено, спросил:

— Что начнется?

— Война. Теперь ведь не так, как раньше, в старые времена. Прежде чем начать, годик бумагами обстреливали друг друга, протесты всякие писали... В таком-то царстве, в таком-то государстве объявлена мобилизация резервистов. Наш министр индел вызывал посла и вручал ему ноту протеста. И заработала канцелярия. Теперь без волокиты. Сначала нападают, потом объявляют войну. Вот это — прогресс! Солдаты спят при полном обмундировании. — Узлов умолк, поглядывая на Шахова, который вдруг начал надевать гимнастерку. — Ты что, спать не будешь? Спи, Игорек! Не тревожься. Теперь на страже мира стоит Организация Объединенных Наций. Грозная сила против агрессии. — Он усмехнулся: — Грозная, справедливая. Черт бы ее побрал, эту организацию! Мне бы сейчас спать под боком у Катюши; да боюсь — не то решение вынесет Совет Безопасности. А ты веришь в ООН?

— Верю...

— Это и видно — гимнастерку надел... Очень надежная организация, — засмеялся Узлов.

— Чего ты о ней вспомнил? — с досадой сказал Шахов: ему хотелось уснуть, чтобы встать пораньше и до начала пусков еще раз обойти подразделения, дать последние советы.

— Спи, Дима.

Узлов поправил изголовье, лег на спину.

— У моей Катюши, оказывается, на шее родинка. Ты не видел, Игорек?

— Видел...

— Врешь! — приподнялся Узлов. — Когда ты видел?

— На озере купались...

— Ну и как?

— Обыкновенная родинка.

— Я не о родинке, про Катюшу спрашиваю...

— A-а, красивая деваха. Свадьба-то когда?

— Свадьба? Дело за квартирой...

— Фью, — присвистнул Шахов. — Долго ждать!

— Как раз и не долго. Старик Рыбалко увольняется в запас. Его квартиру мне отдают. Однокомнатная, отдельная. Понял?

— Смотрел?

— А как же. Вдвоем смотрели. Катюше понравилась, что ж больше...

«Что ж больше!» — про себя повторил Шахов, было радостно за Дмитрия, и сейчас, слушая его, он все больше убеждался: не баловство, любит он ее, по-настоящему любит.

— Мне больше и не надо, — продолжал Узлов, — лишь бы ей было хорошо. — Он начал рассказывать, как ходил с Катюшей в кинотеатр, как попался ему «чудной» таксист. — Сердитый, но правильный дядька. Я его все равно найду, уговорю взять деньги. Три рубля не валяются на дороге...

— А у тебя они лишние? — заметил Шахов.

— Он их заработал... Что касается лишних денег, то у взводного их не бывает, Игорек. Ничего, скоро прибавка будет.

— На третью звездочку рассчитываешь?

— Сам же говорил, что представили к «потолку».

Слово «потолок» рассмешило Шахова.

— Чего смеешься! Для взводного звание старший лейтенант — потолок, тянись хоть изо всех сил, потолок не пущает выше подняться...

— По штатной должности другого звания не положено.

— Я и не прошу. Мне двадцать четыре года, все звания впереди — капитан, майор, подполковник, полковник, генерал всех степеней и даже сам маршал. Во какой я счастливый! А ты, Игорек, говоришь: по штату не положено. Все мне положено. Одно только запрещено: быть «тузиком». Однако ж чуть не стал им из-за этого Антея-Малко. Как ты думаешь, понизят его в воинском звании?

— Проступок тяжелый, думаю, что снимут одну звездочку...

— Что-то не верится. Пока суд да дело, Малко вывернется, еще переведут в другую часть с повышением. Иногда такое у нас случается. Вместо того чтобы прямо сказать: не тянешь, не везешь, нет же, начинают звонить во все концы. «Федор Иванович? Привет! Слышал, что у тебя заместитель уходит. Возьми нашего Колышкина. Сократ, Наполеон, Кутузов, маршал Жуков! Трудяга и аккуратист!» Малко мечтал поступить в адъюнктуру. Вон какой крюк задумал: из Подмосковья, где он раньше служил, через Нагорное в Москву. Химик-алхимик! Пусть здесь служит, где упал, там пусть и поднимается. Так я говорю?

У Шахова давно сон прошел, он с интересом слушал Узлова, однако не понимал, почему Дмитрий сегодня так критически настроен. Он вспомнил партийное собрание, на котором обсуждали проступок Малко. Было два предложения — исключить Малко из партии (требовал Савчук) и ограничиться строгим выговором (предлагал Бородин). Узлов голосовал за строгий выговор. Шахов напомнил ему об этом.

— A-а, вон ты о чем! Малко — слепой карьерист. Есть зрячие, а есть слепые карьеристы. К зрячему надо быть более беспощадным, потому как этот тип законченный. Слепой карьерист не видит настоящей жизни. Его испортили разные случайности, дурное он берет за пример и прет, как слепая лошадь. Почему я сказал, что Малко выкрутится? Да потому, вижу — человек взялся за ум. Вот мы с тобой сейчас байками перебрасываемся, а он, даю слово, делом занимается. A-а, идея: пошли к нему, посмотришь.

Шахов согласился.

Круглая луна, похожая на надраенный серебряный рубль, заливала лес бледно-синим светом. Было очень тихо. Слышались мягкие шаги часового у пусковой установки. Проходя мимо солдатской палатки, Узлов вдруг придержал Шахова:

— Послушай, Игорек, Цыганок говорит...

Костя рассказывал:

— ...Звонит этот самый генерал оператору ефрейтору Воробью. «Воробей, ты что делаешь?» Воробей отвечает: «Пылинку смахнул с боевой кнопки, товарищ генерал». — «Пылинку! — кричит генерал. — А где эфтое государство? Куда исчезла эфтая страна?» — Цыганок захохотал. Смех его оборвал сержант Добрыйдень:

— Эй, там, на полубаке, глаза... за-а-крыть! Отбой!..

В палатке Малко горел свет. На походном раздвижном столике лежал карандашный набросок схемы пульта управления, на отдельном листке бумаги написан столбик цифр, перечерченный красным карандашом. Старший лейтенант спал, подложив руки под голову. Видимо, он уснул совсем недавно, потому что проснулся тут же, как только офицеры вошли в палатку.

— Виктор, докладывай, что получилось? — Малко потянулся, раскрыл глаза и заулыбался: — Фу-ты, где же мой оператор? — Он поднялся, заправил сорочку в брюки, продолжал: — Я его поднаторивал в решении задач. Соображает. — И, выйдя из палатки, крикнул: — Рядовой Гросулов!

— Понятно, — многозначительно сказал Узлов. — Работает.

— Ладно, пусть отдыхает, — возвратясь, сказал Малко. Он изорвал чертежик на мелкие куски, поджег зажигалкой, пепел втоптал в землю. Потом порылся в чемодане, поставил на столик пакет с яблоками:

— Угощайтесь, родители прислали.

В кармане Малко затрещал будильник. Он вытащил его, воскликнул:

— Детское время. — И, заведя часы, с грустью покачал кудрявой головой: — Теперь с меня спрос особый. Звонок, я тут же подхватываюсь: надо что-то сделать. Весь день рассчитан на минуты.

Возвратился Виктор.

— Где вы были? — спросил Малко и сунул будильник в карман.

— Отец вызывал.

— Генерал приехал? — заторопился Малко, кинулся за гимнастеркой.

Узлов отложил в сторону недоеденное яблоко.

Виктор сказал:

— И маршал приехал.

— Что? — Малко надел ремень, суетясь, начал убирать яблоки. Потом обратился к Шахову: — Что будем делать?

Шахов поднялся, потрогал очки, сказал:

— А в моей палатке комар поселился. Нет ли у тебя, Михаил Савельевич, бензинчика? У меня есть вата, смочу бензином и на ухо себе положу.

— Зачем на ухо? — хохотал Узлов. — Ты поймай этого разбойника и в нос ему пять капель впусти, но не больше, иначе он не сдохнет: действует только определенная дозировка, чуть переборщишь, комар оживет. Пошли, я тебе помогу, несчастный, с комаром не справится! — Они, весело переговариваясь и смеясь, скрылись в лесной темноте.

IX

— Черт-те что! — развел руками Малко. — Маршал приехал, а они о комаре анекдотики рассказывают! Виктор, ты слышишь?.. Небось вся часть поднята на ноги. Шутка ли! — Он выскочил из палатки, прислушался. Тишина, лес как будто вымер — ни единого шороха. Потом хохотнул Узлов. Отозвался Шахов: «За хвост его лови, поймал?»

«Черт-те что! — снова возмутился Малко, теперь уже в адрес оператора. — Разыграл меня генеральский сынок». Настроение что-то делать пропало. Он бросил на столик фуражку, притих, тупо глядя себе под ноги.

— Они чай пьют, — сказал Виктор, вычерчивая на спичечном коробке нотный знак.

Малко вздрогнул:

— Кто?

— Маршал со своим адъютантом...

— Министр?

— Маршал ракетных войск Талубаев.

— Талубаев?! Иван Алексеевич?

— Будто Иван Алексеевич...

— И отец твой там?

— Он с Громовым уехал в городок.

Малко схватил фуражку:

— Разыгрываешь или правду говоришь?

— Что вы, товарищ старший лейтенант, разве можно обманывать. Один раз я тогда, помните, скрыл самоволку, до сих пор муторно на душе, будто лягушку проглотил, холодит всю грудь...

— Ну ладно, ладно, у меня тоже холодит: вины-то моей больше, чем твоей. Хотелось как лучше, а получилось... сам понимаешь, дико!

В кармане зазвенел будильник. Он выхватил его, сжал так, что будильник затрещал, что-то в нем хрустнуло, сломалось. Малко швырнул его в заросли. Погодя немного сказал:

— Талубаев командовал армией на фронте, мой отец служил под его началом интендантом армии. Все время отец талдычил мне: ты, сынок, только пробейся в ракетные войска, потом Иван Алексеевич откроет тебе путь в инженерную академию на кафедру... Кажется, я перестарался... Иди, Виктор, спать, завтра у нас серьезный экзамен. Удивительное дело, приехал маршал, а в части тишина. Или уже начальство перестали уважать? Ну, иди, иди. Я тоже, наверное, комара придавлю.

С минуту он стоял в раздумье, затем почистил сапоги, достал из чемодана зеркальце, осмотрелся, смочил одеколоном волосы, вздохнул:

— Рискну... Товарищ маршал ракетных войск, старший лейтенант Малко, Михаил Савельевич! — отрепетировал Малко доклад маршалу.

«Вспомнит ли он отца?» — подходя к палатке, задал он себе вопрос. Охватила робость. «Талубаева никогда не видел в глаза, вдруг он такой же крутой, как генерал Гросулов, поднимется и покажет на дверь: «Разве вы не знаете порядка обращения к старшим? Кру-гом». Но тишина, безмятежная, добрая тишина как бы подсказывала: «Разве не чувствуешь, иди!» Он присел на пенек. Пахло грибами. Редкий дождик падал на листья, дремотно шелестел. «Расскажу, как служил раньше... Москва рядом, ресторанчики, девушки. Потом — глядь: тридцать лет. Боже великий! Что я делаю... Никакого прогресса! Пятый год старший лейтенант. Попросился в адъюнктуру, дали отбой. И кто дал! Командир части, отец лучшего моего друга. Свинство! И мой предок сказал: свинство, по знакомству не такие дела утрясаются. Попал в Нагорное. Добровольно за тысячи километров уехал от Москвы. Нахватал общественных поручений! Активист номер один!.. В состав партийного бюро избрали. А жизнь, будничная повседневность делала свое: методически, аккуратненько снимала с меня красивые нашлепки, слой за слоем, представила наконец перед очами сослуживцев голеньким. «A-а, вон ты что есть!..» Ему почудилось, что его мысли кто-то подслушивает. Он поднялся. Часовой, стоявший у маршальской палатки, прошел к машине. Малко пригнулся, бесшумно проскользнул в тамбур, освещенный электрической лампочкой. Успокоился, отодвинул брезентовую штору...

В глубине палатки, за столом, накрытым белой скатертью, сидел пожилой человек в нижней сорочке, в широких спортивных шароварах. Седая голова его была немного наклонена вправо. Он писал, держа в левой руке стакан с чаем. Отхлебнув глоток, незнакомец расправил волосатую грудь и опять склонился. Малко поднялся на носки, заметил, что незнакомец решает кроссворд. Руки у него были грубоваты, толстые пальцы неудобно держали карандаш. «Черт-те что, маршал или не маршал, больно уж мужиковат! — гадал Малко. — И лицо-то простое, и поза-то, поза. Нет, не маршал. А впрочем, чуток похож, под ежика стрижен и грудь широкая. Вдруг и взаправду маршал?» От страха с ног до головы окатило горячим. Человек потянулся рукой в сторону, достал какую-то трубочку. Поднес к губам, заиграл нежно, зовуще, будто пастушок. «Ну, конечно же, не маршал, — окончательно решил Малко. — Свистулькой играется». Ои смело переступил порог, сказал:

— Здравствуйте.

Мужчина качнул головой, продолжая играть. Потом положил свирель, сказал:

— Ну как, могу играть?

Малко не знал, что ответить. Занятый мыслями, он не слушал музыку, но все же сказал:

— Интересно.

— А вот эту послушайте. — Мужчина вновь начал играть, то вставая, то садясь. На этот раз его лицо не казалось Малко грубоватым, даже толстые пальцы оказались очень гибкимн и быстрыми.

— Здорово! — восхитился Малко и рассмеялся, поняв, что перед ним, конечно же, не маршал, а скорее всего артист. — Мне сказали, будто к нам приехал маршал ракетных войск Талубаев Иван Алексеевич, не слышали?

Мужчина вскинул взгляд на Малко, посмотрел на него, видимо собираясь с мыслями.

— Откуда же мне знать? — Он положил флейту. — Вам нужен маршал?

— Да.

— Только маршал?.. Тогда садитесь, я и есть маршал.

Малко опять охватило жаром, и он, заикаясь, выпалил:

— Товарищ маршал, разрешите обратиться. Я старший лейтенант Малко. Михаил Савельевич. Извините, что... — Он запнулся, не договорив.

— Приняли, меня не за маршала?.. Не велика беда. Что же мне — и спать в мундире?! Так-то вот посвободнее, — показал он на свое одеяние и прошел за перегородку, говоря оттуда: — Чайку желаете?

— Никак нет!

— Понятно... А я еще стаканчик выпью. — Он начал размешивать ложечкой осевший на дне стакана сахар. — Садитесь...

— Я старший лейтенант Малко. Михаил Савельевич. — Слово «Савельевич» Малко подчеркнул, чтобы обратить внимание маршала. Но тот, отхлебнув глоток чаю, покачал головой:

— Слышал, слышал и что Малко и что Михаил Савельевич. — И вдруг, посмотрев на кроссворд, сказал: — Не знаете слово из пяти букв, обозначающее состояние человека?

— Порыв, товарищ маршал!

— Точно, порыв... Молодец, быстро соображаешь. А вот еще слово из шести букв, обозначающее торжество, ликование?

— Победа, товарищ маршал!

— Угадал, по-бе-да, — заполнил он свободные клетки. — Теперь все, кроссворд полностью расшифрован, память свою малость пошевелил. Значит, чайку не желаете? Может, стесняетесь? Нет. Тогда извините, я еще стаканчик.

Он возвратился с полотенцем. Вытер широкое лицо, шею, грудь, сказал:

— Курите?

— Балуюсь, товарищ маршал...

— Балуетесь... Ага, а водочку употребляете? Тоже нет! Так-так... Женаты?

— Недавно женился.

— Дети есть?

— Дочка, три годика.

— Хорошо. А сколько вам лет?

— Тридцать два осенью исполнится, товарищ маршал.

— Многовато для старшего лейтенанта. Взводом командуете?

— Взводом, товарищ маршал.

— Да вы садитесь. — Он посмотрел в пустой стакан. — Пожалуй, еще один осилю. Побалуйтесь, — положил на стол пачку сигарет и скрылся за ширмой, но тотчас возвратился без стакана: — Кончилась заварка. — Посмотрел на телефон, махнул рукой: — Хватит, чай не водка, много не выпьешь... Иногда стопочку выпиваю. Отчего же нет! Вот приду домой и скажу жене: с устатку, мать, налей-ка. Сначала поворчит: «Солдатам запрещаешь, а сам с устатку!» Верно, запрещаю. Таков порядок, а порядок — наиглавнейший маршал в войсках. Ничего не могу поделать, слушаюсь, товарищ порядок! И никаких отступлений. Закон для всех один. Вот так... Михаил Савельевич. Дома можно, дом — это не войска. Так что не обманывайте людей насчет водочки. Или действительно совсем не употребляете? А может, балуетесь? Курите-то вы по-настоящему, а говорите: балуетесь. Негоже кривить душой... Сидите, сидите.

Во рту у Малко пересохло, по спине прокатывался то холод, то жар. Его трясло. Маршал это заметил, поспешил успокоить:

— Да вы не волнуйтесь. — Он взял его за плечи, посадил на место, а сам начал ходить, заложив руки за спину. Остановился, сказал:

— К пускам готовы?

Малко вскочил:

— Так точно, товарищ маршал!

Талубаеву понравился ответ.

— Сколько во взводе отличных специалистов?

— По новому комплексу пусковой установки два.

— Маловато. Что ж, есть причина, новую технику вы получили сравнительно недавно... По какому вопросу вы хотели обратиться ко мне?

— От отца хотел привет передать. Мой отец на фронте служил у вас, товарищ маршал, интендантом армии.

— Помню Савелия Матвеевича. Помню, помню. Где он сейчас?

— Работает в министерстве торговли, начальник управления.

— Ответственная работа. Передайте ему от меня привет. Да скажите, что чаем плохо торгуют. В Нагорном порядочного чая нет. Значит, вы сын Савелия Матвеевича?

— Так точно, сын, товарищ маршал.

Талубаев вдруг потускнел. Его седая голова чуть наклонилась, будто он что-то рассматривал под ногами.

— Что же вы, Михаил Савельевич, так плохо служите? Докладывали мне о вас. Не могу понять. — развел он руками. — Тридцатидвухлетний мужчина, сын фронтовика, заболел карьеризмом. И вы шли ко мне, чтобы я заступился за вас, пожалел? За этим пришли? Отвечайте!

— Я, товарищ маршал... я почти за этим шел, но хотел признаться, что я, что я во всем виноват и все силы приложу, чтобы стать достойным офицером. Я клянусь: буду хорошим офицером, только не надо понижать в звании. От меня жена уйдет...

— Андрей! — крикнул маршал. — Да завари ты чаю! — Он сел, покрутил в руках флейту. — Приказа командующего войсками округа я не могу отменить, товарищ лейтенант... Не могу, не имею права.

Появился Андрей, молоденький лейтенант, краснощекий, с лохматыми черными бровями. Он поставил чайник и молча удалился за перегородку.

— Одолел два иностранных языка, — кивнул вслед лейтенанту Талубаев. — Штудирует сейчас арабский. Пейте, — подал он стакан Малко.

Но тот наотрез отказался, ему было не до чая: слово «лейтенант» гвоздем вонзилось в мозг, жгло. Хотелось немедленно выскочить из палатки, но он не знал, как это сделать, и лишь поглядывал на дверь, подыскивая повод уйти.

— Что, неудобно в компании с маршалом? — заметил Талубаев. — А рвался в начальство! — усмехнулся он такой отцовской улыбкой, что Малко немного стало легче. — Ты дело люби, пост и чин сами к тебе придут, в ножки поклонятся: принимай нас, Михаил Савельевич, ты достоин этого. Договорились?

— Я все понял, товарищ маршал. Разрешите идти?

— Так уж и все понял! Э-э, братец, ты не спеши, всего ты еще не понял. Не тот ты человек. Не тот. А может, и тот? Как, завтра производите пуски?

Малко хотел было сказать, что он выполнит задачу на «отлично», но спохватился:

— Я буду стараться, на что только способен, все знания отдам.

— Пора, пора взяться за ум, пора... Что ж, желаю, товарищ лейтенант, успеха. Отцу передайте: пусть лучше торгует, — бросил он уже вслед.

Стояла прежняя тишина, по-прежнему шел редкий дождь и пахло грибами. Но все это для Малко не существовало. Он пробирался по лесу как во сне: впереди почему-то лицом к нему шагал Талубаев, в синих спортивных шароварах, в нижней сорочке.

— Где вы были?

Малко огляделся: за столиком сидел Бородин.

— У маршала, товарищ подполковник.

— У маршала? Ну-ка, ну-каj расскажите...

— Сейчас. — Малко взял флягу с водой. Не отрываясь, осушил ее полностью. — Сейчас расскажу...

X

«Шаги старшего лейтенанта становились все глуше, и наконец наступила тишина, как в развалинах старой крепости.

Молчал лес, молчало небо.

Молчал и я.

За спиной в палатке горел переносный электрический фонарь. Рядом, у моих ног, неподвижно лежала полоска света.

Мне не хотелось идти в палатку, и я, сев на прохладную землю, начал смотреть на серебристую ленту света. Я так долго смотрел, что совсем забыл о наступившей ночи: светлая полоска для меня была целым миром — все виделось увеличенно, даже слишком увеличенио. Обыкновенные букашки казались автомобилями с нежной для глаз окраской. Они шли по улицам покойно и деловито. Комочки земли виделись многоэтажными домами необыкновенной конструкции. На их плоские крыши садились вертолеты. Один из них задерживались, другие, прикоснувшись, тут же улетали, видимо, торопились по своим неотложным делам.

Город утопал в растительности. Но растительность была не зеленой, а серебристо-синей.

Orpoмнoe движение и по улицам и по воздуху не издавало раздражительного шума, звуки еле слышались. Но я их различал, улавливал музыку, мотив. Мои пальцы невольно начали перебирать воображаемые клавиши баяна.

Я играл на баяне с какой-то необыкновенной легкостью, с упоением. Мне было очень хорошо! Баян оказался снова в моих руках, тот самый баян, который я забросил, чтобы он не мешал мне состязаться в учебе с Костей Цыганком. Многие посчитали это за каприз. Дело дошло до замполита. Подполковник Бородин вызвал к себе: «Интересная картина, — сказал замполит, — когда учились неважно, в ущерб службе увлекались баяном, теперь же все у вас в норме, не желаете участвовать в солдатской самодеятельности. Что случилось, товарищ Гросулов?» — «Привычка у меня такая, товарищ подполковник». — «Какая?» — спросил замполит. «Зарабатывать хлеб честным трудом». У замполита заискрились глаза.

Мне все время казалось, что не я на баяне играю, а баян мною играет, к тому же кое от кого я получаю поблажку.

И забросил, да так, что напрочь: каждая свободная минута учебе! «Точка, прощай, хор Пятницкого! — противился я, когда неудержимо влекло поиграть. — Точка, что положено солдату — пусть совершится». Даже Цыганок покрикивал: «Ты очумел! У тебя способности, Витяга!»

Теперь мне легко, легко оттого, что знаю: оператор-вычислитель Виктор Гросулов завтра при боевых пусках дело свое округлит. Упоение от того, что передо мной огромный мир в сиянии света, и я слышу музыку жизни... Какие там риканцеамеры, какие там президенты, когда после захода солнца на земле живет такой расчудесный мир! Нет, никакие риканцеамеры, ни один президент не в состоянии погасить жизнь на земле. Ты слышишь меня, Ваня Оглоблин? Нет, не в силах они этого сделать! Их угроза нас не пугает, Ваня. Андрей Соловейко поет на флоте, я здесь, у ракетных установок, перебираю кнопки. Кнопки наши —жизнь наша. Вот она передо мной, и я за нее могу постоять. И оттого, что могу, мне легко и спокойно.

Я могу, потому что умею. И оттого, что умею, поет моя душа...

Еще руки растягивали воображаемый баян, когда за спиной послышались шаги. В темноте я не сразу узнал отца. Он поставил возле меня какую-то коробку, похожую на чемодан. Сел на коробку, сказал:

— Я знал, что ты не спишь.

— Смотри, папа, — показал я на освещенную землю, — жизнь какая!

Отец набил табаком трубку, щелкнул зажигалкой.

— Подарок я тебе привез. — Выдохнув дым, прошептал: — Баян новейшей марки.

И, словно опасаясь, как бы кто не застал его с этим инструментом, сказал:

— Я пойду, сынок, маршал ждет.

Но он не ушел. Постоял несколько минут, будто раздумывая, что еще сказать мне. А мне не надо было ничего говорить, я понимал его без слов.

— Папа, иди, — сказал я. — У тебя много дел.

— Много, сынок. Очень много... Я думал, что ты, Витя, как те мальчики из плохих книг, которые не понимают своих отцов. Конечно, мы в некотором роде консерваторы, — усмехнулся отец, — Старое нам дорого, а новое, новое еще дороже. И тут не каждый молодой человек поймет, разберется.

Он подал мне теплую, костистую руку, крепко сжал мою. Молча зашагал в лес. Потом остановился, подошел ко мне:

— Может, перевести тебя в другое подразделение?

— Не надо, я такой же, как все...

— Хорошо, хорошо. Другого ответа я от тебя и не ожидал, ты, как все, без привилегий.

Я поставил баян у изголовья. Хотел было выключить свет, но тут в палатку вошел Цыганок.

— Один? — спросил Костя, оглядывая жилище.

— Только что ушел отец.

— Генерал! — удивился Цыганок. — Мне повезло, мог схлопотать замечание. Времени-то в обрез до отбоя.

— Он мне подарил баян, — сказал я, открывая футляр.

— Шутишь, Виктор! Так я тебе и поверил.

— Смотри, новейшей марки!

Цыганок развел руками:

— Неужели правда?

— Точно, правда.

— Вот те на! И разберись тут, ожидаешь наряд вне очереди — получаешь в подарок баян. Нет, Витяга, это уж точно, что генералы кумекают пошибче нас с тобой. Видишь, как оно получилось-то — полный порядок!

Цыганок подержал баян, посетовал на то, что не разбирается в музыкальных инструментах и вообще смотрит на них как на недоступные для него вещи, сообщил о цели прихода.

— Тут где-то корреспондент бродит, приехал к нам за материалом. Интересуется молодыми ракетчиками. Сержант Добрыйдень велел предупредить тебя, чтобы на «товсь» был. Комсомольский секретарь о тебе заметку написал, немного похвалил. Корреспондент проверять будет, так ли это. У них там, в редакциях, не сразу печатают, а сначала нюхают, проверяют, потом уж на весь Советский Союз сообщают: этот парень — стоящий солдат. Берите с него пример. У тебя. Витяга, есть шансы порадовать свою мамочку и получить от красивой девушки фотографию и письмо. Вот так, а засим я отчаливаю...

Цыганок убежал. Я лежу один. Ах. Костя. Костя, разве обо мне надо писать в газету! Без тебя, такого «сумасброда», разве я что-нибудь стою! Добрые у тебя руки, душа еще добрее. И если это так, если ты не придумал корреспондента, если корреспондент встретится со мной, я расскажу ему о чудесном солдате, будущем офицере — о Косте Цыганке.

— Ты слышишь, Костя, — шепчу я и тянусь рукой к баяну.

Отец и Цыганок промелькнули в воображении.

Потом сон, крепкий, солдатский.

И хорошо, что он так мягко смежит мои глаза.

Это потому, что я умею служить.

И оттого, что умею, покойно на душе».

XI

Громов проснулся рано. Ожидая рассвета, лежал с открытыми глазами, поглядывая в окошко. Вчера, когда ехал в городок с Гросуловым, решилась его дальнейшая судьба. Генерал был на редкость разговорчив. Его сухое, со шрамом лицо выглядело моложаво, светилось какой-то внутренней радостью. Он много говорил о предстоящих осенних учениях, говорил без привычной для него официальности, а как бы размышлял, рисуя картину баталий. На учениях будут участвовать ракетчики. Громов, слушая генерала, в мыслях видел быстрые и маневренные РПУ-2. видел, как они с огромной скоростью мчатся по всхолмленному полю, легко преодолевая расстояние. Рассказ генерал закончил совершенно неожиданным для Громова вопросом: «Начальником штаба ко мне пойдете?» — «Начальником?» — сорвалось у Громова. Он был удивлен тем, что ему, подполковнику, предлагают такую большую должность, заместителем начальника штаба — это еще возможно, так и раньше предлагали. Генерал вместо ответа раскрыл черную кожаную папку.

— Хотел после боевых пусков объявить, — сказал он, доставая какие-то бумаги, — но сообщу сейчас, читайте.

Это был приказ о присвоении очередных воинских званий ему, Шахову и Узлову.

— Ну как, товарищ полковник, согласны? Маршал здесь, завтра и решим. Только не спрашивайте, справитесь или нет, нам виднее.

Громов дал согласие и потом, в штабе и на обратном пути, все думал о Наташе. «Сбылось то, чего она хотела».

Оконце побледнело. Он поднялся. Бородин спал на раскладушке в одних трусах. Одеяло сползло, и Степан, видимо, озяб — сжался в комок. Громов осторожно накрыл его одеялом. «Подошло время расстаться нам с тобой, гигантик», — улыбнулся Громов и вышел на улицу. Долго стоял у сосны, прислушиваясь, как просыпается земля, та земля, которую он охраняет... Где-то хрустнула ветка: видимо, птица вспорхнула. Он не ошибся — она пролетела возле, темно-синяя, даже почудилось, что он увидел ее доверчивые глаза.

— Лети, никто тебя не тронет, — прошептал Громов и вдруг заметил на небольшой лужайке сине-розовый лучик, нежный и хрупкий, только что зародившийся. Скоро он вспыхнет, окрепнет, и под его теплом пробудится земля. Пробудится, и, когда вновь подставит свою громадную спину вечерней прохладе, в части уже будет известно о том, что он, Громов, теперь полковник и убывает на новую должность. «Бородин, конечно, насупится, примет обидчивый вид. Но ведь земля не стоит на месте. Так же и человек... Да ты это лучше меня понимаешь, комиссар...»

Он поднялся на смотровую вышку, маковка которой уже была освещена солнцем. Темно-зеленый лес, похожий сверху на вздыбленное море, уходил к горам. Отдельные его волны, как-то раз нахлынув, застыли навечно на бурых ребрах хребта. Там, среди водоразделов, стремнин и плато, выставлены мишени танков, орудий и долговременные оборонительные сооружения, создан мощный узел сопротивления «противника». Громов точно знал координаты целей.

По ним и будут выпущены боевые ракеты. Сегодня из этих эрпурсов... А завтра... Земля ведь движется, и злые люди еще ходят не по тем земным дорогам, по которым им следовало ходить. Ходят в темноте и бряцают оружием и ждут, ждут момента... «А завтра мы будем сильнее. Не бряцайте, господа! Зря! Завтра мы будем сильнее».

Лес шумел, гул его крепчал. На вышке стало ветрено. Громов спустился в будку управления пусками. На стене висела карта, исчерченная условными знаками: стояли различные приборы и телефонные аппараты. Сюда, в это удобное, светлое помещение, скоро поднимутся и маршал, и Гросулов, и их помощники, и начнутся пуски.

Громов был убежден: ракетчики сработают хорошо. Он вновь вышел на открытую площадку. В бинокль начал искать расположение установок, рубежи пусков. Видимость была отличной. Однако сколько ни пытался обнаружить расчеты, не смог этого сделать. «Здорово замаскировались!» — восхитился Громов.

К вышке приближался Бородин. Пока он подходил, поднимался по ступенькам крутой лестницы, Громов вернулся мыслями к Наташе. «Уж лучше бы не сходились. Разошлись — и баста!.. Встретились: земля большая, а дороги узкие... A-а, чего я о ней, поумнеет», — отмахнулся от дум: он умел быстро подавлять в себе то, что сию минуту считал не главным, к тому же не хотел, чтобы о личных, семейных неурядицах кто-либо догадывался, тем более Бородин, с которым так хорошо служилось.

— Погляди-ка, комиссар, как наши умеют маскироваться, — передал он бинокль Бородину. — Замечательно!

— Мать моя! Их не найдешь!.. — воскликнул Степан. И погодя немного начал докладывать о проведенной партийно-политической работе. — Все это я видел, командир, вчера терся там до самого поздна. Думал: приехал маршал, Гросулов, их помощники, вызовут замполита! Не позвали. Слава богу, рассудил, значит, тихая комиссия, коль шума нет. Ну я и поднажал с Савчуком. Что я должен тебе сказать: приняли мы ефрейтора Цыганка в кандидаты партии, конечно, пока на бюро, сержанта Добрыйдень из кандидатов в члены оформили. Славные хлопцы! Оба изъявили желание поступить в военное училище. Одессит опять напомнил о своей Тоне. Не знаю, есть она у него или нет, но краткосрочный отпуск он заслужил. Правда, далековат этот город Одесса от нашего гарнизона. Но парня он дал армии хорошего. Может, самолетом оформим?.. Потом, конечно, командиру накладут по шее. Но за такого солдата можно один раз и пострадать. Или ты против? Молчишь — значит, подошло. — Он рассказал, что ракетчики взяли обязательство произвести пуски не ниже оценки «хорошо», и что вообще в подразделениях настроение приличное, боевое, и что он мог бы об этом доложить вчера, но возвратился поздно, когда Громов уже спал.

— Хотел разбудить. Презабавный случай произошел у нас. Сергей. Оказывается, нашему Малко удалось пробраться в маршальскую палатку. Без смеха слушать нельзя. В общем, Малко поговорил с маршалом. — Бородин так рассмеялся, что на глазах у него выступили слезы.

— Кто же тебе рассказал? Сам Малко?

— Он, он. Причем рассказывал серьезно, говорит: на всю жизнь эту встречу запомню, говорит: все внутренности перевернул маршал, и главное, говорит — не ругал, не шумел, так тихонько, по-простому разговаривал...

— Переживает?

— Конечно, переживает, наказание тяжелое. Не хотелось бы об этом вспоминать, да приходится и еще придется не раз... А утро-то какое, какое утро, как по заказу для пусков, светлое, безоблачное. — Бородин снял фуражку и, подставив лицо навстречу солнцу, застыл в такой позе. Громов позавидовал этой перемене, невольно сорвалось:

— Почему тебя женщины любят?

Степан сразу посуровел, но погодя немного заставил себя улыбнуться:

— А я их боюсь, командир, женщин-то, вот они и бросаются на боязливого да тихого. Ты чего вздумал меня пытать на самой вышке, зря, ни к чему, да еще с самого утра. Люди богу молятся с утра, а ты о женщинах...

Громову стало неудобно, и он, чтобы сменить тему разговора, нарочито спохватился:

— Чуть не забыл тебе сказать, Степан. Есть приказ о присвоении очередных воинских званий нашим офицерам. Шахову присвоено звание инженер-капитана, Узлову — старшего инженер-лейтенанта. Мне, Степан, полковника дали.

— Поздравляю. Сергей. Это очень хорошо! Теперь в нашей части будет свой полковник. А ну-ка повернись... Так, вполне заслужил! От всей души говорю: заслужил!

— Но это еще не все, Степан... Я дал согласие перейти в штаб артиллерии округа...

— Как дал? Почему не посоветовался! Кто тебя уломал?.. А как же мы будем без тебя? Об этом подумал? Заместитель начальника штаба. Кто такой заместитель вообще, забыл о нашем разговоре?.. Эх, Сергей. Сергей... Аль надоел я тебе, скажи честно, без зигзагов, прямо.

— Прямо? Могу прямо. Ты очень хороший товарищ, человечный замполит, с тобой служить приятно, даже радостно. Мне предложили должность начальника штаба. — Он хотел сказать, что это не главное, причина его перехода на другую работу, главная причина — Наташа, которая рано или поздно может их столкнуть, но, подумав, сказал об этом отдаленнее: — Да и Наташа уже давно настаивает, чтобы я сменил место службы. — Его лицо вспыхнуло, стало пунцовым. Он повернулся к перилам и долго рассматривал иссушенное солнцем дерево. И когда почувствовал на лице холодок, отошел от перил, сказал: — Что ж ты молчишь? Одобряешь?

Бородин прошептал:

— Пожалуй, ты прав, начальником штаба иди, да не забывай о своей родной части. — И, сбегая вниз, почти во весь голос: — Черт побрал бы этих бешеных, чумных, сами не умеют жить и другим не дают! — С земли позвал: — Пойдем завтракать, командир, товарищ полковник!..

Едва они сели за стол, как появился рассыльный от генерала Гросулова и доложил, что Громова и Бородина срочно вызывает маршал.

У палатки их встретил Гросулов. Несмотря на раннее время — до боевых пусков осталось еще два часа, — он был одет по форме, гладко выбрит и даже, как заметил Громов, подстриг свои седеющие виски. Он, попыхивая трубкой, сказал:

— Маршал пригласил вас на завтрак, прошу.

Стол уже был накрыт: среди холодных закусок и горячих блюд возвышался сверкающий пузатенький самоварчик, литров на пять, окруженный блюдечками со стаканами. Из-за перегородки появился маршал, одетый в летнюю форму. Ои поздоровался с каждым за руку и почему-то задержался возле Бородина, рассматривая его, будто впервые увидел. Хотел что-то сказать, но лишь качнул головой, наверно, подумал: ничего себе вымахал!

Талубаев сел первым, сказал:

— Прошу, Петр Михайлович, — показал на стул рядом с собой. — Прошу, товарищи, отзавтракать. — Он взял вилку и чуть наклонившись, начал есть, изредка бросая взгляд то на Громова, то на Бородина, которые чувствовали себя не совсем свободно. Степан съел кусочек колбасы, положил вилку на край тарелки. Громов намеревался последовать его примеру, но в это время маршал сказал:

— Андрей, нет ли у тебя другой закуски, колбаса не нравится нашим хозяевам.

Бородин, беря вилку, поспешил:

— Товарищ маршал, очень вкусно, не надо другой, — и поднажал так, что первым опустошил тарелку.

— Вот теперь вижу настоящего солдата. Петр Михайлович, он что, такой робкий?

Гросулов ответил:

— Только за столом. Я его знаю с тех пор, когда он был секретарем партийного бюро. Ничего, не постеснялся разъяснить одному старшему начальнику, что такое правда и что означает кривой взгляд на нее.

— Кто был тот начальник? — спросил маршал, принимаясь за горячее блюдо.

— Был такой... полковник Гросулов.

— Неужели вам, Петр Михайлович, разъяснил? — Глаза маршала заблестели, и он, как бы желая услышать от Громова подтверждение, повернулся к нему.

Сергей понял это, хотел было сказать, но Гросулов опередил:

— Громов тогда в госпитале находился, а Бородин командовал частью. Производили первые боевые пуски. Первые, пожалуй, во всей армии.

— Помню этот случай, помню, — сказал маршал. — Вы же мне, Петр Михайлович, рассказывали о нем, еще с удивлением подчеркивали: скажите пожалуйста, политработник, а как лихо округлил боевые пуски. Еще тогда вы говорили: Бородин — готовый командир.

Именно тогда Гросулов этого не говорил, не говорил потому, что в те годы он не очень-то был расположен хвалить политработников, чаще обходил их. Сказал он маршалу о Бородине как о подходящей кандидатуре на место Громова три дня назад, в штабе округа. И теперь он рад, что маршал возвращается к этому разговору.

Талубаев налил всем чаю.

— Если кому хочется курить — пожалуйста. — Он принес пепельницу, поставил ее на середину стола.

Бородину хотелось курить, но он воздерживался, наблюдал за тем, как Гросулов набивает свою фронтовую трубку, которую видел у него лет семь назад. «Помнит ведь, все помнит», — подумал он тепло о генерале. Маршал взял лежавший возле телефона журнал, отыскал там кроссворд, сказал:

— Степан Павлович, не знаете ли вы слово, состоящее из пяти букв и обозначающее состояние человека. Никак не могу расшифровать...

— Порыв, товарищ маршал...

— Точно... А как вы так быстро?

— Журнал-то старый, товарищ маршал. У нас есть любители кроссвордов, иногда приходится помогать им...

— Понятно, понятно, — сказал маршал. — Теперь понятно... Какое хорошее слово: порыв! Неуемное желание достичь, сделать... — Он отнес журнал на место, сказал Гросулову: — Как. Петр Михайлович, будем сватать этого великана? Командир-то уходит. — Он посмотрел на Сергея. — Полковник Громов, а вы что скажете, если на ваше место назначим подполковника Бородина?

— Как? — невольно вырвалось у Степана.

Маршал ожидал, что скажет Громов.

Сергей поднялся.

— Товарищ маршал... Это будет правильно!

— Правильно — это одно дело, другое дело — подготовлен ли товарищ Бородин к такой должности?

— Подготовлен, — сказал Гросулов, тоже поднимаясь и застегивая китель на все пуговицы.

— Не спешите, Петр Михайлович, пусть скажет Громов, он с ним не один пуд соли съел.

— Подготовлен, товарищ маршал. Думаю, что он будет командовать лучше меня.

— Думаете, а точнее?..

— Твердо уверен, что подполковник Бородин достоин такого назначения, — сказал Громов.

— Хорошо. — Маршал подошел к окну. — Солнышко уже поднялось, — сказал он. — Отличная погода. Будем сватать, — повернулся маршал к столу. — Вы согласны, товарищ Бородин? — Талубаев налил чаю, отпил глоток, ожидая, что ответит этот здоровый, с крупными, но негрубыми чертами лица подполковник. — Ну что скажете?

— Товарищ маршал, спасибо за доверие. Я, конечно, буду стараться, возможно, буду неплохим командиром, тем более что в этой части служу свыше десяти лет. Однако, если можно, прошу оставить меня на прежней должности. Я люблю политическую работу. Очень люблю и высоко ценю свою должность.

Маршал поставил стакан, вздохнул.

— Не тот чай. — Он прошел за перегородку, сказал там: — Андрей, налей-ка моей заварки. — И, выйдя, продолжал: — Я так и знал, что он откажется, понял, как только увидел его. Не тот чай, побольше бы таких политработников. Так, Петр Михайлович?

— Так-то так, товарищ маршал, но как-то и не так... Заслуженное выдвижение, а не состоялось, — сказал Гросулов, чувствуя и досадуя, что он не понимает Бородина. А как хотелось, чтобы именно он стал командиром. И когда он вышел из маршальской палатки вместе с Громовым и Бородиным, задержал Степана: — Может, согласишься?

Бородин смотрел на него открытым взглядом, ясным, добрым, чистым.

— Надеюсь, поработаешь за Громова, пока не назначим нового командира!

— Можно, товарищ генерал, пока... можно. Все будет в порядке, временно можно, и даже полезно.

Он догнал Громова. Потом вместе они поднялись на вышку. Сюда пришли и маршал, и Гросулов, и еще несколько их помощников. В будке сразу стало тесно. Бородин наклонился к Громову, тихо сказал:

— Я пошел...

— Куда?

— Туда, — показал он в сторону стартовых и пусковых рубежей. — Я там буду. Понял??

— Иди, — прошептал Громов.

XII

Служебной машины у Бородина не было, и он отправился на позиции пешком. Сначала напрямик, лесом, затем вышел на проселочную дорогу. За спиной послышался мотоциклетный треск. Бородин оглянулся: на личном «самопеде» ехал старшина Рыбалко. «Может, по пути?» — подумал Степан и не ошибся. Максим мчался во взвод Малко, чтобы быть на месте, если потребуется срочная помощь старшего механика. Он ехал туда не по собственному желанию, послал инженер Шахов. Рыбалко дослуживал последние дни, прошел медицинскую комиссию, кадровики подсчитали выслугу лет: «Двадцать пять годиков отмахал». Сидел и ждал приказа на увольнение из армии, ругал «проклятый фашистский осколок», который прет наружу, причиняя боль. Но когда Максим узнал, что на боевых пусках будет присутствовать сам маршал Талубаев, явился к Шахову и настоял, чтобы и его «задействовали сегодня».

Бородин вскочил на заднее сиденье.

— Я вас, товарищ подполковник, доставлю с ветерком, — сказал Рыбалко, сразу почувствовав, как натруженно взревел мотор от замполитовского веса.

— Не развалится? — затревожился Бородин: дорога была песчаная, и мотоцикл тянул с трудом.

— Не беспокойтесь, лошадка еще в силе. — И погодя немного, когда грунт пошел потверже, спросил: — Почему замполиты не имеют служебных машин? Все пешком обегают хозяйства. Что он, рыжий, что ли, замполит-то! Если бы меня спросили: нужна машина замполиту? — ответил бы так: хорошие вы люди, а вопросы задаете детские. Должность замполита безбрежная, что тебе океан-море! Там то, там другое, там третье — везде требуется замполиту. Приходится ключики подбирать к людям и советы давать: попробуйте вот так сделать, то-то организовать. Если завтра поймают снежного человека, замполит будь готов дать ответ, что оно такое. Я уже не говорю о других служебных вопросах. Их тысячи. Океан-море! Что же после этого спрашивать: нужна или не нужна замполиту машина! Напоследок хочу высказаться, — продолжал Рыбалко, но мотоцикл так зарылся в песок, что запетлял, как подстреленный заяц, и чуть не свалился в кювет. Бородин соскочил первым: позиции были рядом, и он, не дожидаясь, когда Максим заведет свою «еще в силе лошадку», направился к капониру...

Расчет Малко находился в готовности принять первую команду с КП полигона — выход ракетной установки на рубеж пусков. Точно никто не знал, в какое время будет подана эта команда. Ее ждали, посматривая на часы и секундомеры. Когда Бородин появился во взводе, Малко давал последние указания механику-водителю. Виктор первый заметил подполковника и сообщил об этом командиру взвода. Малко встретил Бородина четким докладом.

— Готовы и ждем, — заключил он свой рапорт. В голосе Малко Степан уловил какие-то новые нотки: не было общих фраз, нажимов на отдельные слова.

«Неужели ночной разговор с маршалом подействовал, — промелькнула мысль у Бородина, — сработал маршальский «ключик»? — Малко на редкость был деловит, собран, словно окончательно подвел черту прошлому и почувствовал душевное облегчение. Бородин еще не знал, так ли это, но тревога за Малко (он шел сюда, чтобы как-то повлиять на настроение этого офицера: он и Громов колебались, допускать ли Малко сегодня к пускам, но подменить было некем), тревога, которая подобно ссадине ныла в груди несколько дней подряд, улеглась только сейчас.

Подошел Рыбалко, поинтересовался у Малко, нет ли у механика-водителя к нему вопросов. Он взял прибор, хотел было проверить электросеть, но Малко остановил:

— Проверяли, все в норме.

Максим, поколебавшись и видя, что Бородин молчит, все же бегло «обнюхал» прибором электроузлы, весело сказал:

— Теперь можно бомбить, куда прикажут, упадет именно в ту точку...

Заговорили о точках, сначала об учебных, потом о тех, которые, по словам Максима, «дышат жаром, того и гляди, вот-вот брызнут огнем».

— Только зажмурься, сразу фонарь поставят.

— Верно, Максим Алексеевич, — поддержал Бородин. В кармане его лежала вырезка из газеты, в которой сообщалось о продаже Соединенными Штатами Америки огромного количества оружия капиталистическим странам. — Вот почитай, пусть товарищи послушают...

Максим надел очки, прочитал заметку и позвал солдат.

— Послушайте, каким товаром торгуют американские фирмы. Только за один год они продали за границу реактивных самолетов и ракет на пятьдесят миллиардов долларов! И куда же они этот товарец сплавляли? Тут указывается. — потряс он вырезкой из газеты: — Четыре пятых всех поставок пошло в Западную Германию и Японию!.. Нет, послушайте, — заторопился он. — «Соединенные Штаты поставили следующее оружие и боевую технику: 8540 реактивных истребителей: 20 279 танков: 30 540 ракет и управляемых снарядов: 29 716 минометов; 2106 тысяч винтовок: 1362 тысячи карабинов; 146 780 пулеметов и автоматов; 359 423 грузовика; 3698 транспортеров; 36 эсминцев и 24 подводные лодки»... Израиль и тот ухватил 200 танков! — воскликнул Рыбалко. — А дальше вы сами думайте, соображайте, для чего капиталисты приобретают такие товары...

— К войне клонят. — выкрикнул из своей кабины механик-водитель.

Рыбалко взглянул на Бородина, и Степан без труда прочитал в его глазах: сам отвечай. Сам, это посложнее снежного человека, тут уж ты сам, товарищ замполит. И все же не стерпел, бросил:

— Я ж сказал: только зажмурься, красной юшкой изойдешь.

— Верно, — подхватил Бородин. — Ослаблять бдительность нам никак нельзя...

— Да вы не беспокойтесь, товарищ подполковник, — нетерпеливо бросил Малко. — Будем стараться изо всех сил. Боевые пуски пройдут хорошо. Взвод подготовлен, старший лейтенант Шахов подкрутил нам гайки. Да и вообще чуток поумнели. — Он поправил выбившиеся из-под фуражки волосы, и рука его невольно опустилась на погон, пальцы прошлись по звездочкам.

Бородин вздрогнул, поспешил сказать:

— Я не сомневаюсь. Михаил Савельевич, взвод свою задачу выполнит. И пуски эти не последние, впереди учения, большие учения. По заслугам и награды будут, так уж у нас заведено...

В сигнальной системе вспыхнула лампочка. Малко одним прыжком оказался в кабине. В переговорном устройстве прозвучал голос Громова:

— «Гроза», я «Первый»...

— «Первый», я «Гроза». Слушаю.

— Вам готовность номер один.

— Вас понял, — ответил Малко и выкрикнул что было сил: — Убрать маскировку, по местам!

Взревели двигатели. Механик-водитель включил скорость. Пусковая установка, покинув капонир и набрав скорость, скрылась за взгорьем.

Как хотелось Бородину угнаться за ней! Но куда там! Пока ковылял Рыбалко к мотоциклу, ругая фашистский осколок, внезапно яркое пламя осветило кусок неба, грянул гром, задрожали деревья, роняя листья...

— Это он! — крикнул Рыбалко.

— Кто?

— Малко произвел пуск...

— Может, Узлов? — возразил Бородин, хотя и сам уже понял, что пуск произвел именно Малко.

К ним подошел вездеход. Из люка показалась голова водителя.

— Товарищ подполковник, садитесь. Командир приказал держать с ним связь.

— Вот и мне прислали машину. — сказал Бородин Рыбалко. — Видел, какая! Брось ты это барахло, поедем со мной, потом подберем твои мотоцикл...

Они сели на вездеход: старшина в кузов, Бородин в кабину. Степан наклонился к трубке, нажал на переключатель:

— «Первый», я «Второй», какие будут указания?

Громов сказал:

— «Гроза» произвел пуск. Все нормально. Действуйте по своему плану...

Душевной тяжести как и не бывало: «Гроза» произвел пуск. «Все нормально» — хотелось непрерывно повторять эти слова. Он не признавался даже себе в том, что сомневался: сможет ли Малко после всего пережитого выполнить огневую задачу. И теперь, думая об этом, он еще и еще раз возвращался к прежнему мучительному вопросу: как могло случиться, что этот человек стал на путь карьеризма, употребил довольно тонкие, замаскированные ходы? Находил ответ и тут же опровергал себя, повторял: «Вот. Максим Алексеевич, и сам, вот вам и сам. — Приятно было, что так думают о замполите, и в то же время страшила эта громадная ответственность. — Сам. А вот и сам не могу понять. Ах, Алексеевич, Алексеевич, мастак ты придумывать: сам! Взвинтил ты меня, взбудоражил».

...Узлов произвел пуск ракеты в минимальное время. Один за другим выходили из убежища солдаты и тут же немедля занимали свои места, чтобы сняться с рубежа пусков, отвести установку в укрытие и там подготовиться к очередному удару. И когда заняли новую позицию, когда натянули маскировочную сеть, из кабины вышел Узлов.

— Отбой! — протяжно крикнул он и, заметив стоявшего у вездехода Бородина, сказал.

— Хороший подарок армии от рабочих. — Он показал на пусковую установку. —Душа радуется. Любую горячую головушку можно остудить. Нельзя ли узнать, товарищ подполковник, как там в горах? Должно быть, горячо...

Бородин открыл дверцу, настроился на позывные Громова. Узлов приблизился к замполиту и замер в ожидании. По тому, как у Бородина менялось выражение лица, он понял: в мишенном районе действительно жарко.

Степан спустился на землю, качнул головой.

— Порядок. Вертолетчики сообщают: цели поражены со снайперской точностью. Маршал даже чаю попросил на КП, говорит, здорово заварили ракетчики. Понятно вам, товарищ старший инженер-лейтенант? — подчеркнул Бородин. Узлов не сразу обратил на это внимание. И только, когда они закурили, Дмитрий спохватился.

— Как вы сказали? — Он посмотрел на свои погоны. Они были немного помяты. Он стал выправлять их, ожидая, что скажет Бородин.

— Погоны придется менять, вам присвоено очередное воинское звание.

— Мне? Когда?

— И Шахову, и командиру части. — Бородин пожал Узлову руку, позвал солдат. — Поздравьте своего командира, ему присвоено воинское звание старший инженер-лейтенант. Инженер! — воскликнул Степан. — Во как теперь у нас в армии, что ни офицер, то инженер!

— Значит, качать надо, — нашелся Цыганок. — Ребята, слушай мою команду: качнем!

Узлова подбросили так высоко, что он закричал:

— Разобьюсь, уроните, оглашенные! Высоко не надо!

Но его качали и качали: синее небо то приближалось, то убегало от него, а Цыганок приговаривал:

— Еще одну звездочку ему, большую звездочку, еще большую, еще такую, и генерал готовый. Хватит, ребята, иначе нам не достанется. — захохотал Костя.

Узлов вырвался и, ни слова не говоря, побежал в кабину. Он запустил руки в густые волосы, зашептал:

— Столько звезд впереди, много, много... Ах, чертенята, хорошие вы мои. — Глянул в зеркальце, подмигивая, улыбнулся: — Не волнуйся, Катюша, ты самая дорогая моя звездочка...

На стук Узлова никто не отозвался, и он, тихонько открыв дверь, увидел: Бородин, склонив голову на стол, не шевелился. «Спит, что ли?» Он вошел в комнату, бесшумно прикрыл дверь, прислушался — спит. Хотел было выйти.

Утренний луч падал на стол, освещал крупную, подстриженную «под ежика» голову замполита. Пальцы рук чуть вздрагивали. Узлов приблизился к столу, заметил в волосах подполковника редкие побеги седины на висках и на макушке. Ему показалось странным, что замполит начинает седеть: такой крепкий и еще молодой. Узлов точно не знал, сколько лет Бородину, считал, не больше тридцати пяти, и поэтому с грустью рассудил: «И замполиты рано седеют, видно, достается им от нашего брата не меньше, чем командирам».

Вчера отбыл в свой родной город Белая Церковь Рыбалко. Узлов вспомнил, как Максим передавал ему ключ от квартиры. Старшина так расстроился, что на глазах у него выступили слезы. Рыбалко не стеснялся их, все ковылял по комнате — от окна к двери, от двери к окну... Вещи уже были погружены на машину, и Устинья с провожающими находилась во дворе. А он все ходил по комнате и напоминал Узлову о приятных и неприятных для Дмитрия вещах.

«Памятливый какой, вспомнил о моем рапорте, даже выпивку не забыл. А мне тогда было двадцать два, и я на армию смотрел, как на барак: снесут его скоро... уже разбирали по деталям, распиливали самолеты, крейсера, увольняли, майоры шли пасти свиней, о них писали в газетах, фотографии помещали. Перспектива для молодого офицера!..»

Узлов вспомнил, как Рыбалко держал ключ в плотно сжатой руке и, поглядывая на торчавшую «бородку» ключа, говорил: «Инженеры, техники... Солдаты лекции читают. А вооружение, вооружение какое!.. Мне приходилось с бутылкой горючей смеси на вражеские танки бросаться. Теперь только бы служить, да годы пишут свои приказы. Да, потерт я солидно, помят войною. Вот и покидаю эту квартиру... Но я счастлив: ключ передаю в надежные руки. Возьми, товарищ старший инженер-лейтенант, и не выпускай его до тех пор, пока все горячие точки на земле начисто не остынут».

Старшина передал ключ и только тогда вытер глаза, обнял Узлова, потом Катюшу, погрозил пальцем:

— Чтобы полное согласие было, как на параде — нога в ногу, без шатания и колебания. — и скрылся за дверью.

Ключ от квартиры лежал в кармане. Ключ от его квартиры! Это чудесно! Узлов чувствовал себя на седьмом небе. Сейчас за дверью его ожидала Катюша. И это было чудесно, сказочно! Что еще нужно ему, командиру взвода, — «потолок» он получил, квартира есть и Катюша будет его женой! Сейчас решится вопрос о свадьбе, так Катюша пожелала. Он, Узлов, мог бы и без этой, как он сказал ей, канители обойтись. «Распишемся — и... ЦСКА выиграла». Он улыбнулся шутке, хотел было подняться, посмотреть, ждет ли Катюша, и вдруг увидел: Бородин одним глазом смотрит на него из-под загорелой руки.

— Чего в такую рань явился? — спросил Бородин, как будто и не спал. Он приподнялся, крепко потянулся, в плечах послышался хруст. — Штаб по тревоге поднял сегодня генерал. Помытарил крепко. Но остался доволен. Громова увез с собой в округ. Кому свадьба, кому работа. Значит, решили? И обязательно сегодня?

— Так договорились, товарищ подполковник. Вы не возражали...

— Чего мне возражать, свадьба так свадьба, это ваше личное дело. Свою я свадьбу сыграл. — Он наклонился к телефону, набрал номер. — Елена? Елена, минутку. — Округлый конец трубки скрылся в его огромной ручище, как пятак: — Понимаете, ее снова избрали председателем женсовета, с Андрюшкой на руках активничает. Если мы сейчас не доложим ей о твоей свадьбе — шум будет на весь округ. Сообщим?

— Елена Васильевна в курсе, — сказал Узлов. — Она с Катюшей разговаривала.

— Батюшки, пронюхала все-таки! — воскликнул Бородин. Его глаза заблестели, и он, убрав руку с трубки, сказал Елене: — Ты слушаешь? На свадьбу нас приглашают... сегодня... В «Голубом Дунае». Да, да, он самый, Дмитрий Павлович. Я не скрывал. Чудачка, как я могу от тебя скрыть! Мозги были заняты другими делами. Еленушка, исправлюсь. Не сердись, поцелуй Андрюшку и Павлика. Понятно, понятно. — Он положил трубку и некоторое время молча смотрел на Узлова. — Слышал, что такое жена? Учти это, запомни, пригодится потом. Ну, зови свою возлюбленную.

Узлов спросил:

— А как же полковник Громов? Значит, его не будет?

— Не волнуйся, позвоню, прикатит, еще и генерала прихватит. Зови, зови Катюшу.

— Есть! — козырнул Узлов.

Степан посмотрелся в маленькое зеркальце, проверил, все ли пуговицы застегнуты. За дверью послышался шепот, похоже было, что Узлов уговаривал Катюшу. «Девчушка стесняется, а этот бык, видимо, и не догадывается», — затревожился Бородин. Он вышел из-за стола и, открыв дверь, пригласил их в кабинет.

— Заходите, заходите. — Он взял под руку Катюшу, провел к столу. — Садитесь, товарищ Зайцева. Я вас слушаю. — И упрекнул себя: «Уж слишком я официально, служебное. Вытер платком шею, покосился на Узлова: чего этот-то стесняется.

Узлов молчал. Молчала и Катюша. Ее лицо то краснело, то бледнело. Опущенные по швам руки, казалось, искали опоры.

— Вы все же присядьте, — сказал Бородин.

Но она не села. Губы ее чуть дрожали, большие темные глаза выражали крайнюю растерянность.

— Мы женимся, — сказала она и, присев на стул, отвернулась. — Просим вас, товарищ подполковник, прийти к нам на свадьбу... с Еленой Васильевной. — Плечи ее затряслись, и она, вскочив, мигом скрылась за дверью.

Узлов бросился к выходу. Бородин остановил его. Ему жалко стало девушку, и он упрекнул Узлова:

— Сам не мог сказать. Онемел, что ли? — И тут же остыл, улыбаясь, сказал: — Ну иди, иди, приглашение принято. Успокой ты ее, ради бога...

Он начал рассматривать служебные бумаги. С волнением прочитал рапорты сержанта Добрыйдень и ефрейтора Цыганка с просьбой послать их в военное училище ракетных войск. «Молодцы ребята, пусть учатся, может, после учебы вернутся в часть». Дошел до приказа командующего войсками округа о снижении в воинском звании на одну ступень Малко. Громов успел написать резолюцию: «Объявить всему офицерскому составу, вызвать Малко, вручить лейтенантские погоны». Сам Громов уехал на пять дней, сказав Бородину; «Решай все вопросы, придется тебе тянуть мою лямку до назначения нового командира». «Лямка» не пугает Бородина. «Это можно, даже полезно». Но ему хотелось, чтобы сам Громов объявил приказ командующего о Малко.

Он отложил этот приказ до другого раза, открыл ящик стола; там лежали лейтенантские погоны и подколотая к ним записка: «Степан Павлович! Это надо сделать в первую очередь, мы и так затянули в суете боевых пусков. Громов».

— Надо так надо, — произнес Бородин.

Он поднялся и, думая о Малко, заходил по кабинету. «У одного свадьба, у другого... позор. Вот и разберись сам, почему такое происходит? Вспомнил слова Рыбалко о снежном человеке. — Чего его ловить, этого снежного человека? К сожалению, Алексеич, есть и среди нас снежные люди. И откуда такие берутся?.. А жаль его, до боли сердечной жаль. Вовремя бы открыть ему глаза: куда ты, сукин сын, прешь, башку потеряешь! Смотришь, избежал бы позора. Ведь он, этот Малко, мог быть хорошим офицеров. Ах, Малко, Малко, как же я буду объявлять тебе приказ! Нет, подожду до завтра».

— После свадьбы, — вслух произнес он. — Нет, после свадьбы не пойдет, настроение будет не то. Для такого дела надо быть злым или безразличным. Н-да, ничего себе работенка, удружил Серега, — продолжал рассуждать, все глядя на приказ как на что-то такое, обо что можно поранить руки. Он отодвинул его локтем. — Пусть начальник штаба объявит, — решил Бородин и потянулся к телефону.

В это время постучали в дверь. Вошел Малко.

— Товарищ подполковник, по вашему вызову старший лейтенант Малко прибыл!

— Я не вызывал...

— Мне начальник штаба приказал явиться к вам...

— Ага, начальник? Ну и ну! — покрутил головой Бородин, чуть даже не засмеялся оттого, что начальник штаба так ловко перехитрил его. — Раз так, значит, вызывал... Вот приказ получен, ознакомьтесь, — сказал Бородин и удивился, что так сразу объявил, без предварительных слов: сказал, как будто и не мучился перед тем.

— Это ошибка! — закричал Малко. — Ошибка. Пуски произвел хорошо. Ошибка...

— Нет, это не ошибка.

— Как? — Перед глазами Малко закружились окна, стол, стены, Бородин, так быстро, так стремительно, что он еле устоял на ногах. — Обжаловать могу?

— Можете, пишите по команде.

— Хорошо. Разрешите идти?

Бородин открыл ящик стола, достал оттуда погоны, положил на стол, взглядом показал на них и вышел из кабинета.

Малко опустился на стул. «Аннета», — прошептал он и понял, что самое страшное для него начнется не сейчас, когда он снимет свои погоны и приладит к рубашке вот эти, что лежат на столе, и когда будет докладывать Бородину: «Товарищ подполковник, лейтенант Малко ваше приказание выполнил», а тогда, когда явится домой. Он долго дрожащими и потными руками расстегивал рубашку, долго снимал погоны и прилаживал новые. Вошел Бородин. Малко доложил точно так, как и думал, только на слове «лейтенант» запнулся.

— Разрешите идти?

Бородин ответил не сразу. Он стоял напротив бледный и мял папиросу, мял до тех пор, пока не раздавил. Швырнув ее в урну, сказал:

— Куда вы пойдете?

— Не знаю.

— Жена дома?

— Не знаю.

— Не знаете... Может, вас откомандировать в другую часть?

— А это возможно?

— Постараемся, в ту часть, где вас не знают. Согласны?

Малко отрицательно покачал головой.

— Почему?

— Нет... Где падают, там и поднимаются. Разрешите идти?

— Идите.

Бородин еще долго стоял, никак не мог оторвать своего взгляда от двери, за которой скрылся Малко. Потер руки, они были мокрые, вспотевшие.

— И так бывает, товарищ замполит. — прошептал Степан, все еще глядя на дверь.

...За воротами навстречу шел Цыганок. Малко хотел свернуть в сторону, но Костя лихо дал строевой шаг, еще не подходя, крикнул:

— Здравия желаю, товарищ старший лейтенант! — И, приблизившись, взглянул на погоны, искренне воскликнул: — Товарищ старший лейтенант, вы одну звездочку потеряли!

Малко вздрогнул, невольно коснулся руками погон и бросился бежать. «Лейтенант, — стучало в голове, как молотом выбивало: — Лейтенант, лейтенант».

Он долго не мог попасть в замочную скважину ключом. Наконец открыл дверь и сразу увидел Аннету. Оиа стояла перед зеркалом и поправляла прическу.

— Ты пришел? — спросила она, услышав его шаги. — В кухне обед, подогрей. Времени у нас мало, торопись.

— Куда?

— Интересный вопрос! — Она повернулась к нему. — Как прическа? Разве нас не приглашали на свадьбу? Иди ешь.

— Аннета! — крикнул Малко и закрыл глаза: «Боже мой, она ничего не знает! Я все скрывал, скрывал». Он опустился на диван, вобрав голову в плечи, и, боясь пошевелиться, притих.

— Ты устал, ну хорошо, я сама разогрею обед, отдохни.

«Свадьба? Какая свадьба? Да, да. Узлов женится... Почему меня не позвали? Никто даже и не напомнил. Один остался... Один... Как еще Аннета посмотрит... Надо писать жалобу министру, и только министру, и немедленно». Он бросился к столу и вдруг сразу как-то обмяк, похолодел.

Руки Аннеты легли на плечи. Он вскочил.

С минуту они молча смотрели друг на друга. Синие глаза Аннеты то вспыхивали, то пропадали за густыми ресницами.

— Ты что? — спросила она.

— Откуда? — прошептал Малко.

— Что откуда?

— Подлость берется... выползает, не знаешь?

Ей стало страшно. Она прижалась к стенке.

— Что с тобой? Почему тебя не пригласили на свадьбу? Или пригласили? Ну скажи: пригласили?

— Нет...

— Это неправда, не верю. Ты мне говорил: тебя уважают, ценят...

Он снял рубашку, прошел в кухню. «Кажется, она ничего не заметила».

Аннета стояла в дверях.

— Меня переводят в другую часть...

— Почему?

— Отличился, вот и переводят...

— Куда?

— Может, и в Москву. Скучно в столице без меня, вот и переводят.

Он говорил, не глядя на жену. Когда поднял голову, увидел: Аннета плакала тихо, не вытирая слез. Потом, вздохнув, сказала:

— Пойду готовить чемоданы... Я все поняла.

Он отодвинул тарелку, посмотрел в окно. Увидел Узлова, шедшего с Катюшей рядом, плечом к плечу. Потом прошел Шахов со свертком под мышкой. Из-за угла соседнего дома появился Бородин. Навстречу ему выскочил Павлик и с разбегу повис на шее у отца. Подошла Елена с меньшим на руках. Подполковник поставил Павлика на землю, взял у Елены Андрюшку, и они все направились к подъезду.

«Писать жалобу не буду. На кого? Нет», — Малко закрыл глаза.

XIII

Машина стояла у калитки. Гросулов вышел на крыльцо. У клумб возилась Любовь Ивановна. Сильно пахло цветами. Петр Михайлович потянул носом. «Герань», — определил он по терпкому запаху и залюбовался пестрым сокровищем двора. Вдруг он заметил среди цветов свежую прогалину. Раньше не обратил бы внимания, но теперь, когда понял и оценил Любашин труд, забеспокоился: «Неужели ночью воришки были?»

Он сбежал вниз, позвал жену.

— Любаша, ты видела? — ткнул он рукой в сторону цветов.

Любовь Ивановна сразу догадалась, что взволновало мужа. Она, держа в руках громадный букет роз, на которых искрились капельки воды, сказала:

— Подари молодым. Пусть их жизнь будет, как эти цветы...

— Да ты посмотри, цветов-то нет, убежали со двора.

— Не волнуйся. Вчера приезжали солдаты. Пусть украшают свой быт.

Гросулов вспомнил герб у шлагбаума, те самые цветы, из которых создан герб, спросил:

— И раньше тоже дарила?..

— Там же Витя служит...

— Только ради Вити?

— Ради солдат и тебя, сухаря. — Она толкнула его в спину. — Езжай... Ведь там ждут тебя. Да не забудь поговорить с сыном.

Вчера приехал домой поздно. В штабе никто не задерживал, но Гросулов попросил, чтобы принесли ему методическую разработку предстоящих учений. Она была создана в штабе генералом Захаровым. «Так, Николай Иванович, что тут нам приготовил?» — подумал он о Захарове, намереваясь бегло просмотреть разработку.

Отвлек телефонный звонок. Громов говорил о какой-то свадьбе. Он не сразу понял полковника. А когда наконец сообразил, что его приглашают на свадьбу старшего лейтенанта Узлова, не знал, что ответить.

— Погодите, погодите, полковник, вы откуда звоните? Из гостиницы?

Громов говорил, что его тоже приглашают и поставили условие: без генерала не приезжать.

— Интересно, интересно... Меня приглашают на свадьбу... Да чего же смелый пошел народ: постановили — и баста.

— Они просят вас приехать хотя бы на часок. Узлов женится на телеграфистке Кате Зайцевой.

— Кто она такая, эта Зайцева?

— Солдат, рядовой солдат.

— Офицер — на солдате?..

Он хотел положить трубку, но все же дослушал Громова, сказал:

— Утром позвоню вам.

Методичка увлекла, и он сделал второй заход. Поднялся лишь тогда, когда в коробке кончился табак.

Дома Любовь Ивановна уговорила:

— Хорошо, когда генералов по такому случаю приглашают подчиненные, значит, уважают.

— Ишь ты, уважают. Такого-то сухаря и служаку? Это интересно, интересно, Любаша. Поеду на часик и тут же вернусь.

Спал не более трех часов, думал то о предстоящих учениях, то о свадьбе, то снова об учениях.

Едва выехали на шоссе, как его потянуло ко сну. Чтобы отпугнуть прилипчивую дремоту, Гросулов начал вспоминать содержание разработки. Однако сон брал свое, и вскоре в его голове мысли смешались, перепутались.

...Машину подбросило, отшвырнуло за кювет. К счастью, она плюхнулась днищем в небольшое озерцо, и сержант Рогов сумел вывести ее на сушу, лопнул лишь баллон у переднего колеса. Они вышли из машины совершенно невредимыми... Черный столб земли, огня и дыма еще тянулся кверху. Медленно, грозно-фантастически: казалось, весь огромный хребет с его многочисленными горбами и отрогами, с его растительностью и быстрыми реками всасывается потемневшим небом и еще несколько минут — и кусок планеты будет оторван, уйдет в космическое пространство или, подломившись, грохнется на землю, засыплет все предгорье — хлеба, пастбища, гурты скота и деревни, разбросанные у подножия вставшего на дыбы великана.

Стояла оглушающая тишина. Гросулов определил: взрыв произошел на далеком расстоянии, ибо его грохот еще не дошел сюда, к маленькому озерцу, где-то еще катится, сметая на своем пути все живое и мертвое. Генерал смотрел на часы, ожидая рокового удара. Удивительное дело. Гросулов не испытывал ни страха, ни потребности что-то предпринять для самозащиты, он ждал: докатится — точка и ему, и озерцу, и дороге, вдруг опустевшей. — всему, что поблизости еще жило, хотя и безмолвствовало.

Рогов спросил:

— Товарищ генерал, что это? — Голос водителя прозвучал громко, как выстрел. Гросулов прикинул расстояние до центра хребта, соизмерил силу взрыва. Появилась небольшая надежда: может быть, взрывная волна и не докатится. Он крикнул:

— Меняй баллон! — и бросился к установленной в машине радиостанции. Позывные главного командного пункта он знал наизусть. Ответил Талубаев. Маршал назвал кодовый номер, число, состоящее из нескольких цифр, указывающих и что произошло, и что делать ему, Петру Михайловичу Гросулову, в создавшейся обстановке.

Земля вновь закачалась, а затем послышался гул. Машина накренилась, но не перевернулась, лишь отлетел в сторону домкрат, который уже не требовался: Рогов успел сменить баллон. И то, что машина не перевернулась, стояла на своих резиновых лапах, и то, что водитель сменил лопнувшую камеру, и даже то, что под ногами Гросулова хрустнул попавшийся сухой стебель камыша, — все это несказанно обрадовало его: смерть не докатилась, и он обязан действовать, и он будет действовать, как того требует условный код.

Хребет не улетел в космос: его спайки оказались прочнее силы образовавшегося вакуума, лишь гигантский черный гриб висел в воздухе, закрывая собой полнеба. Его длинная крученая ножища тянулась к вершине, словно ей не хотелось отрываться от земли. Но просвет увеличивался, и черный гигант, дрожа, поднимался все выше в выше, роняя глыбы обугленной земли, поднятые камни и вырванные с корнем деревья...

Когда Гросулов прибыл на аэродром, предметы, поднятые взрывом, еще кружились в воздухе, описывая причудливые зигзаги, с шумом падали то тут, то там. Что-то шлепнулось в нескольких метрах от машины. Гросулов присмотрелся: это была лошадь. При падении лопнули подпруги, седло отлетело в сторону, в одном стремени торчал полусгоревший сапог... «Вот она какая, эта война», —подумал Петр Михайлович и взбежал по трапу в самолет вместе с Роговым. Глядя в иллюминатор, он увидел поле: аэродром был пуст, видимо, все машины поднялись в воздух. Командир корабля, одетый в высотный костюм, назвал свою фамилию, доложил маршрут полета, пункты дозаправки в воздухе. Гросулов занял свое место — на вращающемся кресле. Его окружили знакомые приборы: он мог наблюдать воздушную и наземную обстановку, держать связь с главным командным пунктом, передавать точные координаты целей. Теперь он, генерал Гросулов, — бог, глаза и уши ракетных установок, теперь он хозяин сражения, он знает все и видит все, каждый залп будет точен, как орбита планет...

Корабль сразу набрал высоту. Гросулов припал к прибору. Огромное пламя пожирало лес, отдельные постройки и целые поселки. Оранжевый разлив, шириной в несколько десятков километров, катился вниз. Такого Гросулов еще не видел. Он не отрывался от приборов. Скопища точек тянулись к горным рекам. Это люди искали спасения от огня. Он знал, что их ничто не спасет, от смертельной дозы радиации не укроешься. И все же внутренне противился этой мысли, противился потому, что до сегодняшнего дня не видел ничего подобного, а всякие теоретические расчеты, игра на учебных картах и условное поражение оставались лишь игрой, умозрением, без физического ощущения. Бежали от огня стада и отары, клубились обезумевшие птицы, сталкиваясь и убивая на лету друг друга. Бессильный чем-либо помочь, остановить пляску смерти, он только повторил, скрипя зубами: «Значит, так, так, ну что ж, что ж».

Инженер-штурман, с которым Гросулов не успел познакомиться на земле, выкрикнул из своей кабины:

— Прошли зону атомного удара. Высота... — Петр Михайлович не расслышал, какая высота, потому что в наушниках тут же прозвучал голос техника-локаторщика:

— Впереди атомные бомбардировщики врага.

Гросулов припал к экрану: самолетов было много, они шли в несколько этажей. Приборы выдали координаты воздушного противника, автоматически передали их на главный командный пункт. Летчик по радио продублировал координаты цели. Чей-то далекий голос отозвался в наушниках: «Я — «Мститель», вас понял». Гросулов еще зорче всматривался в экран. Прошли минуты, показавшиеся ему вечностью.

И все же взрыв произошел неожиданно. Самолет подбросило, и Гросулов увидел будто бы подожженное небо. Оно горело от края до края, а вспышки от взрывов ракет не прекращались. Казалось, что солнце мечется по небосклону: то скроется, то на мгновение появляется в другом месте...

Но вот небо сделалось темным, на какие-то доли секунды проклюнулись звезды. Потом темнота быстро рассеялась.

Самолет находился на огромной высоте. Гросулов припал к прибору земного наблюдения и удивился: там и сям, покачиваясь, летели стаи птиц. Потом он понял, что это не птицы, а множество уцелевших от огня различных деталей вражеских самолетов. Воздушные потоки несли их то вверх, то вниз, то бросали в стороны.

Радист передал сообщение Земли:

— Самолеты врага поражены.

Гросулов откинулся на спинку сиденья, заметил Рогова, устало прошептал:

— Мы же не «тузики», ошиблись, господа империалисты...

Он распорядился поднять корабль выше. Самолет пошел на предельной высоте, едва держась, чтобы не опрокинуться. На экранах появились вспышки. Техиик-локаторщик доложил:

— Наземные цели противника.

По приборам Гросулов определил: ракетные батареи врага. Их надо было уничтожить. Минуту он колебался, с каким зарядом послать ракеты. Посмотрел на Рогова, и тот, словно угадав его мысли, сказал:

— Сожгли леса, поселки разрушили... Сколько людей погибло! А что же мы, товарищ генерал? — Глаза Рогова потускнели, подернулись влажной пленкой, у рта обозначились морщинки, кудряшки волос выпрямились и тоже как-то потускнели. — Что же мы? — громче повторил Рогов уже не своим голосом.

«Ударить термоядерными...» — навязчиво билось в голове Гросулова. Он знал, что это значит. На многие годы в этом районе возникнет мертвая пустыня. И люди, и птицы, и животные, и даже ползучие змеи потом долго-долго будут обходить это место. И кто знает, когда сюда возвратится жизнь. Но такую же мертвую зону враг уже создал в горах, и, если промедлить, если еще упустить две-три минуты, вражеские ракеты могут накрыть еще один район земли родной...

«Петр, ты чего медлишь?» — почудился голос Любаши, она всегда так говорила ему там, на той войне, когда он мешкал с выдачей команд артиллеристам. Перед глазами возник ее образ: большие синие глаза, чуть согнутая спина от долгого сидения за расшифровкой аэроснимков.

На панели вычислительной машины вспыхнули цифры координат наземной цели. Гросулов вздрогнул, будто прикоснулся к раскаленному металлу. Рука его согнулась, и он ткнул большим, чуть припеченным табачным огнем пальцем в квадратную литеру «Т». Пот ручьями покатился по щекам. Он хотел было достать платок, но в это время качнуло самолет, и голос техника-локаторщика заставил его взглянуть на экран целей.

— Конец! — крикнул он, И, схватив Рогова за руку, подтащил к экрану визуального наблюдения. — Смотри, смотри, Алеша! Какую беду они накликали на свою голову. Видишь?..

Три громадных, с огненными прожилками шара тяжело отрывались от земли. Каждый из них был обрамлен желтым сверкающим ореолом. В просветах между плывущими шарами виделись черные участки земли. Огонь испарил реки, поглотил растительность, мир живых существ. Вместо обычной земли теперь зияла черная пустота.

Самолет отвернул в сторону и вскоре оказался далеко от зоны уничтоженных целей. Приборы изучали новые участки. Воздушный корабль вновь изменил маршрут. Теперь он шел значительно левее хребта. Предгорье еще было объято пламенем. Гросулов долго смотреть на него не мог. Он перевел сектор обзора влево, увидел наземные войска. Это были в основном танки и специальные бронированные вездеходы, приспособленные для дезактивации зараженной местности. Гросулов определил их скорость. Вездеходы бешено мчались, широко вытянувшись по фронту. За ними на удалении нескольких километров катились цепочки танков. В воздухе мелькали многочисленные пары истребителей. Они то уходили далеко вперед, то вновь возвращались, делая круги над войсками и нацеливая танковые цепи на безопасные маршруты, а возможно, и на вражеские группировки.

Под самолетом Гросулова прошел воздушный десант — три огромных косяка многотонных машин. И все туда же, в сторону противника. На табло переговорного устройства с главным командным пунктом появились позывные флагмана воздушного десанта. Гросулов нанес их на планшет. Теперь надо усилить наблюдение. Генерал хотел было отдать соответствующее распоряжение, но техник-локаторщик опередил его:

— На экране — цели!

— Вижу! — отозвался Гросулов.

Не было сомнения, что вражеские локаторы обнаружили воздушный десант и теперь навстречу ему мчатся стаи ракет «земля — воздух». Десант едва ли сможет изменить маршрут, слишком мало времени. Но иного выхода нет. Гросулов передал флагману отсчитанные приборами трассы полета ракет противника и время их столкновения. Эти же данные послал и на командный пункт. Теперь от него уже ничего не зависит, теперь он лишь наблюдатель: произойдет катастрофа или нет, успеет ли десант изменить высоту полета, подняться выше или опуститься ниже — освободить пространство для ракетного столкновения. Секундная стрелка приборных часов стучала иаковальным звоном. Стук ее становился все громче, и наконец Гросулову показалось, будто в самолете работают десятки молотобойцев, неистово выхваляясь друг перед другом частотой и силой удара, — тяжелый звон нещадно колотил по перепонкам.

— Рогов! — вскрикнул Гросулов, когда до предполагаемого взрыва осталось секунды две. — Рогов...

— Я, товарищ генерал...

Самолет подбросило. Яркий свет ударил в иллюминаторы.

— Все в порядке, — прозвучал голос командира корабля.

И сразу стало тихо-тихо, как под водой. Молча тащилась секундная стрелка. Молча проползла тень от облаков, бесшумно замелькали на панельке кодовые цифры. Гросулов расшифровал их.

— Десант уцелел, — пошевелил он губами. — Он уже на земле.

Открылась дверь кабины пилота. Командир корабля расстегнул высотный костюм, снял гермошлем. Гросулов, вспомнив его фамилию, сказал:

— Товарищ Михеев...

— Что вы говорите? — переспросил командир.

Гросулов начал его рассматривать: усталые серые глаза, вымокшие темные волосы, курносый нос, короткая крепкая шея, заметил на руке обручальное кольцо.

— Вы женаты? — Теперь он услышал свой голос и, обрадовавшись этому, повторил: — Вы женаты, товарищ Михеев?

— Женат, — сказал командир корабля и недоуменно посмотрел на Рогова. Тот опустил голову, искоса глядя на Гросулова. Потом шепотом произнес:

— Товарищ генерал, у вас голова... побелела. Посмотрите. — Рогов достал из кармана зеркальце.

Но Гросулов не стал смотреться в него, положил на столик, спросил:

— Где мы находимся?

— Штурман, доложите! — приказал Михеев, наклонившись к переговорному устройству.

Маленький, коричневого цвета репродуктор четко выговорил:

— Идем вдоль реки Н.

— Река Н? —Гросулов посмотрел на карту.

Это был район, по которому нанесли удар ракетные установки. Он включил прибор визуального наблюдения и надолго замер у окуляра. Темных шаров уже не было, воздушные потоки унесли их прочь. Теперь видимость была отличной, можно было рассмотреть даже самые маленькие предметы. Но все, что вначале увидел Гросулов, теперь было неподвижно, мертво. Жили лишь многочисленные очаги пожара. Видимо, там не было сплошного леса: огонь то бежал извилистыми ручьями, то казался похожим на ярко-желтые озера. Потом Гросулов заметил боевые позиции войск с траншеями и различными убежищами.

Позиции были разрушены. Он определил: удар ракет здесь пришелся не по центру укрепленного района, а по восточному его краю, как раз там, где проходили первые линии траншей. Тем не менее находящиеся на порядочном удалении от них танки и орудия крупного калибра были разбросаны в разные стороны и теперь представляли собой груды металла. Он вообразил, какая сила взрыва прокатилась здесь, сметая на своем пути все: танки, пушки, тягачи, оторвавшись от земли, летели по воздуху десятки метров. В центре удара зияла огромная воронка. По краям ее бушевал пожар. Противник пытался вывести остатки войск. Группы специальных машин носились по обожженной земле, подбирая оставшихся в живых солдат.

Движение было настолько беспорядочным, что трудно было определить, куда эвакуируются пострадавшие части. Наконец Гросулову удалось разобраться в этом хаосе. Он заметил белые квадратики палаток. Сюда тянулись цепочки санитарных машин, шли в одиночку и группами люди. «Ну что ж, что ж, пеняйте на себя, вы начали первыми», — с болью рассуждал он. И вдруг подумал: «Найдут ли виновника этой катастрофы?» Обычно виновника находят слишком поздно, а иногда и вовсе не находят. И сразу же после окончания войны появляются новые злодеи, новые личности, толкающие мир к очередной пропасти. Страсти накаляются, и слабеет бдительность людская. Выход один — пропалывай поле вовремя, иначе сорняки погубят посевы.

Подошел дозаправщик. Внизу плыли облака, черные, с фиолетовыми прожилками. Он понял, что это дым, и удивился тому, что он так высоко поднялся. Поискал прогалину, чтобы взглянуть на землю. «Окно» попалось большое, и Гросулов сразу увидел знакомый район: он узнал его по реке, пересеченной плотиной. Уцелели только река и плотина. И страшно было видеть эту живую реку с узкой перемычкой среди пустыни, по которой там и сям еще ходили пожары. Они то гасли, то вновь вспыхивали. Он понял, что на земле кто-то борется с огнем: или ветер гасит его, или люди пришли на помощь пострадавшим. Вдруг темная шевелящаяся туча заслонила прогалину. Это была огромная стая птиц. Птицы были живыми, и оттого, что они взмахивают крыльями и летят, он закричал, как ребенок, увидевший диковинку:

— Смотрите! Птицы!

— Вам посадка, — послышалось в наушниках.

Гросулов хотел было передать эту команду командиру корабля, но тут же вспомнил, что распоряжения, идущие с земли, автоматически дублируются для каждого члена экипажа. Михеев изменил маршрут. Район и точка приземления были указаны в кодовой таблице полета. Гросулов знал эту местность: небольшой городишко с полевым аэродромом, расположенным в лесном массиве. Он прикинул по карте расстояние, оно было довольно внушительным.

Теперь корабль шел по прямой. Хотелось знать общую обстановку на земле, послушать эфир, но лишние разговоры по каналам связи категорически запрещались. Некоторое время Гросулов чувствовал себя совершенно оторванным от всего мира. Рогов спал, запрокинув голову на спинку кресла, его бледное лицо было покрыто мелкими капельками пота. Дышал он тяжело, словно ему не хватало воздуха. Неудержимо потянуло разбудить водителя, переброситься с ним хотя бы несколькими словами: тишина, та самая тишина, о которой он не раз мечтал на земле, особенно тогда, когда нужно было сосредоточиться в работе, теперь вдруг стала почти невыносимой, враждебной.

Однако безмолвие длилось недолго. Едва он вспомнил о замполите Табидзе, о его заразительном смехе, как тотчас послышался хохот, далекий, но совершенно ясный... Он знал о таких «штучках» и уже приготовился отразить слуховые галлюцинации, сказав себе: «Чепуха, Петр Михайлович, обман, знай, что это обман», но хохот оборвался. Через минуту Гросулов уловил странный шум. Шум нарастал, крепчал, и теперь отчетливо был слышен топот ног, топот огромной толпы людей. «Это бегут те, которые спаслись», — прозвучало в ушах. Гросулов приподнялся, покрутил головой. «Этого еще не хватало!» — произнес он громко, так громко, что проснулся Рогов. Звуки сразу пропали. Он обрадовался и тому, что оборвался топот, и тому, что проснулся Рогов.

Сейчас водитель был для него самым дорогим человеком. Он смотрел на Рогова с нежностью отца, ожидая услышать хотя бы одно слово. Но Рогов, видимо спросонья еще не понимая, где он и что с ним, никак не мог прийти в себя, все протирал и протирал заспанные и немного отекшие глаза. Потом, когда уже казалось, что он что-то скажет, снова запрокинул голову на спинку кресла.

— Алеша!

Рогов не ответил. Он спал тихо, как ребенок, даже не слышно было его дыхания. Гросулова вновь охватило чувство одиночества, хотя он знал, что за перегородками его кабины есть люди... Он начал думать о Михееве, о полете, о космонавтах. Вообразил состояние человека в просторах вселенной... Маленький кораблишко, ничтожная песчинка и бескрайность космоса, не условная, а вообще безусловная бескрайность, не имеющая никаких измерений — Вечность! Каким же нужно быть сильным, чтобы преодолеть Вечность!

Как только он переставал размышлять, немедленно вновь возникали различные шумовые галлюцинации. Удивительное дело, в голову вдруг приходило то, о чем он никогда не думал, с чем никогда не сталкивался. Это было для него открытием. «Объединиться можно против зла на Земле. Зло исходит не от человека вообще, а от личностей, от групп личностей. В конце концов люди поймут это. Миллиарды против сотен — баталия легкая и быстрая. Миллиарды поймут, миллиарды созреют... Наука и просвещение подведут их к окончательному прозрению... «Никто не даст нам избавленья — ни бог, ни царь и не герой, добьемся мы освобожденья своею собственной рукой», — пропел он, сжимая кулаки. — Священная истина», — заключил генерал и взглянул на часы.

Гросулов привстал в кресле, намереваясь разбудить Рогова, но тут открылась дверь, показался Михеев.

— Товарищ генерал, можно включить приемник, — показал он на красную эбонитовую ручку, вмонтированную в планшетный столик. — Как самочувствие?

— Держимся.

— Включайте. — Михеев захлопнул дверь.

Гросулов нажал на ручку. Из репродуктора хлынул чистый голос певицы. Он хотел было сразу переключить на другую волну, но рука его вдруг повисла в воздухе, мотив был настолько чарующий и нежный, что он невольно воскликнул:

— Песня! Рогов, ты слышишь, песня!

И когда поднялся Рогов, подошел к нему вплотную, он, радуясь, сказал:

— Кто-то поет на Земле, поет!..

Приборы безмолвствовали. Как ему ни хотелось, чтобы приборы вновь заработали, тишина по-прежнему царствовала. Он включил экран визуального наблюдения: корабль подходил к району посадки.

Земля приближалась настолько быстро, что казалось, корабль утюжит вершины деревьев. Все было видно как на ладони: он мог рассмотреть даже отдельного человека, тропинку, небольшие предметы. Вдруг он заметил мчавшиеся по дороге ракеты. Не поверил своим глазам: как могла часть Громова оказаться в этом районе, отдаленном от Нагорного на несколько тысяч километров? Еще раз навел прибор. Сомнения рассеялись: это были действительно новые ракетные комплексы, те самые, которые он так торопился освоить... Теперь они уже в деле, мчатся на рубежи боевых пусков. «Значит, они имелись не только в моем хозяйстве, их осваивали и в других частях». Огневую мощь комплекса он хорошо знал, и оттого, что они теперь в деле, как-то поднялось настроение. «Видит бог, мы не хотим войны... Да, да, мы не хотим... Но если потребуется — мы всегда готовы...»

Корабль пошел на вертикальный спуск. Потом повис над площадкой. Прицелился и точно приземлился на «пятачок».

Он вышел из корабля. Лучи теплого земного солнца ударили в глаза. Он зажмурился и так стоял, пока не услышал знакомый голос Рогова:

— Товарищ генерал, приехали.

...Розы лежали на коленях, по-прежнему свежие, с капельками на лепестках. Он долго смотрел на них, еще не веря, так ли это, действительно ли это светит земное солнце. Потом, когда вышел из машины, увидел лес, дорогу, взгорье, по которому черными букашками шли тракторы, услышал возбужденные голоса людей и, наконец, заметил Бородина с Узловым. Они подходили к машине. Он схватил розы и, вдыхая прохладный запах цветов, засмеялся, как ребенок. Засмеялся оттого, что был лес, была дорога, было взгорье с тракторами и были люди — Бородин. Громов, Узлов, Алеша Рогов, Катюша, его сын Виктор...