I

Под ногами хрустел снег. Громов впервые шел в полк как его командир. Вчера, после инспекторского опроса, был подписан приемо-сдаточный акт, все формальности остались позади. Эта работа показалась Громову довольно сложной процедурой. Председатель комиссии полковник Гросулов требовал записывать все жалобы и заявления артиллеристов. Запись вел Крабов. Он, как показалось Громову, проявил повышенный интерес к опросу, успевал записывать все вопросы и ответы, которых было немало. Очень спокойно вел себя полковник Водолазов. Гросулов, услыша жалобу или заявление, сокрушался: «Что это за порядок у вас?! Не могу слышать!» Водолазов отвечал: «Люди не ангелы, товарищ полковник, всяко бывает». Это еще больше раздражало председателя комиссии, и он предупреждал Крабова: «Подполковник, точнее ведите записи. Через неделю командующий артиллерией приедет, он поинтересуется ими».

Книга жалоб и заявлений инспекторского опроса лежит в сейфе, скрепленная подписями членов комиссии. Хотя в ней и не значилось особо тревожных, требующих немедленного решения жалоб и заявлений, Громов наметил сегодняшний день начать с изучения результатов инспекторского опроса.

Хотелось пройти в штаб как-то незаметно. Но, будто нарочно, навстречу непрерывно попадались то офицеры, то сержанты, то солдаты, словно сговорились. Когда Громов поднимался по ступенькам лестницы, перед ним вырос подполковник Крабов.

— Здравия желаю, товарищ командир полка! Сегодня у нас банный день, — доложил он. — Будут какие указания?

Громов сказал:

— Старшины у вас — опытный народ, знают, как проводить банные дни.

Сухое лицо Крабова на мгновение засветилось улыбкой.

— «У вас»... — подметил он. — Видимо, трудно сразу осознать, что вы уже командир этого полка?

— Да, это верно, — согласился Громов, в душе сетуя на свою оплошность.

В коридоре Громова встретил капитан Савчук. Командир батареи, пухленький крепыш, уперев подслеповатые глаза в лицо подполковника, с волжским выговором доложил:

— Товарищ подполковник, за время моего дежурства никаких происшествий в полку не случилось. Личный состав готовится в баню. Докладывает капитан Савчук.

— Здравствуйте, товарищ капитан. — Громов подал руку дежурному и прошел в свой кабинет.

Это была сравнительно просторная комната с двумя окнами, выходящими в поле, и одним — во двор, двухтумбовым столом, накрытым зеленым сукном, поверх которого лежало толстое стекло, в углу стоял сейф. На одной стене висела схема расположения военного городка, на другой — схема постов и расписание занятий, таблица зачетных стрельб для офицерского состава.

Громов снял шинель, обошел вокруг стола и впервые после ухода Водолазова сел в жесткое полукресло своего предшественника. На листке настольного календаря он прочитал запись: «Артмастерская. Проверить, что получается у Шахова и Рыбалко с катками». Перевернул еще страничку — опять пометки: «Вызвать лейтенанта Узлова». Десять календарных листков были заполнены планом личной работы. Это понравилось Громову, и он пожалел, что в дни приема полка не пришлось ближе познакомиться с этим человеком: Водолазов был занят служебными делами, и у них не нашлось времени, чтобы поговорить наедине.

Громов хотел было кому-то позвонить, но передумал, позвал дежурного.

— Посыльный на месте? — спросил он у Савчука.

— На месте, товарищ подполковник.

— Пусть меня проводит в артмастерскую.

Громов решил: коль Водолазов наметил провести эту работу сегодня, значит, надо выполнять, а книгу жалоб и заявлений он изучит вечером.

— Рядовой Цыганок! — доложил вошедший в кабинет солдат.

— Дорогу знаете в артмастерскую? — спросил Громов и подумал: «До чего же ты, солдатик, неказистый».

— Знаю, товарищ подполковник.

Артмастерская помещалась в одноэтажном кирпичном здании на самой окраине военного городка. Впереди, прихрамывая на правую ногу, шел Цыганок.

— Что с ногой? — поинтересовался Громов.

Солдат остановился, ответил:

— Недавно сапоги из ремонта получил. Ну и, как всегда, мастер сузил. Правый жмет в подъеме, а левый телепается.

— Надо доложить старшине, пусть заменит.

— Докладывал. У него один ответ: «Не знаете свойства материалов: каждый предмет или сжимается или расширяется, поносите, говорит, денек-другой, сжимание как рукой снимет».

— Кто у вас старшина?

— Рыбалко.

— Передайте ему, что я приказал выдать вам сапоги по размеру.

— Есть, передать приказание, — расправил плечи Цыганок.

Возле мастерской, получив разрешение возвратиться в штаб, солдат почему-то улыбнулся и побежал вприпрыжку. Потом оглянулся назад, перешел на тихий шаг, хромая еще больше — теперь уже на левую ногу...

В мастерской было светло. В глаза бросился строгий порядок, который может быть только у людей, привыкших пунктуально выполнять инструкции. К Громову подбежал бритоголовый сержант и звонким голосом доложил:

— Товарищ подполковник, дежурный по артмастерской старший артмастер Политико.

— Украинец? — спросил Громов, рассматривая сержанта.

— Нет, товарищ подполковник, я сибиряк, из Тюмени.

Громов хотел сказать, что он тоже сибиряк, из Новосибирска, что там у него живут старушка мать и младшая сестра, что он заезжал к ним и мать была очень довольна тем, что он будет служить в родных краях, но не стал говорить об этом, а спросил у сержанта:

— Лейтенант Шахов и старшина Рыбалко часто бывают в артмастерской?

— Часто. По вечерам, иногда по воскресеньям...

— А что они тут делают?

— Катки изобретают, — ответил Политико. — Катки под станины, чтобы легче было их разводить. Лейтенант — он теоретик, а Рыбалко практик, вместе у них здорово получается. Разрешите показать? Они уже кое-что сделали.

— Ругать не будут?

Политико заколебался.

— Пожалуй, мне попадет, — признался он. — Рыбалко не любит, когда подсматривают.

— Дело-то стоящее?

— За безделицу не возьмутся, товарищ подполковник.

— Что ж, в другой раз придется, — решил Громов и начал осматривать мастерскую.

Сержант повел его вдоль различных станков и верстаков, рассказывал, как они научились ремонтировать орудия и приборы без помощи окружной артмастерской, как усовершенствовали шлифовальный станок и теперь даже из округа обращаются к ним за помощью.

Выйдя из мастерской, Громов увидел на пригорке кирпичное здание бани. Из окон вырывались клубы пара. Они обволакивали верхушки деревьев и быстро таяли в морозном воздухе. На минуту Громов вообразил сутолоку солдат, звон шаек, парную, шамкающие вздохи березовых веников, ходящих по спине и бокам любителей попариться.

Еще будучи курсантом, Громов любил банные дни. Да кто не ждет их! Разве только старшины и каптенармусы. Для них это самое хлопотливое дело. Еще накануне они бегают в прачечную, получают белье, придирчиво осматривают, переругиваются с кладовщиками, режут на кусочки мыло, считают и пересчитывают портянки. Потом, вспотевшие и уставшие, перетаскивают на себе горы белья, допоздна задерживаются в тесных каптерках, еще и еще раз прикидывают, все ли готово, чтобы помыть всех, не забыть и про тех, кто несет службу внутреннего наряда.

Солдаты же всегда рады банному дню. Им представляется возможность встретиться с товарищем, который служит в соседнем подразделении, а самое главное — помыться, сбросить с себя тяжесть, накопившуюся за девять дней напряженной учебы и после почувствовать себя необыкновенно бодрым, а вечером лечь на чистую, пахнущую свежестью- постель. Чертовски хорошо! Засыпаешь мгновенно, легким и в то же время крепким сном. А наутро просыпаешься — чувствуешь такую свежесть, что все в тебе жаждет труда!

В бане дежурил Рыбалко. Он сидел на лавке. Один его глаз был закрыт, другой посматривал на входную дверь: старшина ожидал Крабова, который обещал лично проверить порядок в бане, чтобы не ударить лицом в грязь перед новым командиром, как он, инструктируя, предупредил старшину. Но неожиданно в предбанник вошел Громов.

— Много людей помылось? — спросил он, выслушав доклад Рыбалко.

— Половина, товарищ подполковник, — ответил Рыбалко и предложил: — Помойтесь, товарищ подполковник. Водичка горячая, и парная работает вовсю. Пожалуй, с дороги-то еще и не мылись?

Старшина угадал: Громов собирался съездить в Нагорное и помыться в городской бане.

Рыбалко настаивал:

— Банька у нас отличная, посмотрите...

— А веничек найдется? — начал сдаваться Громов.

— Конечно! Вам какой, поувесистей или полегче? — Старшина бросился к ящику, стоявшему в углу, и, роясь в нем, продолжал: — Подполковник Крабов любит потолще, чтобы кровь быстрее разогнать. Он часто моется здесь... Вот, пожалуйста, выбирайте, — показал Рыбалко сразу несколько штук. — Этот в самый раз, — выбрал он тугой веник. — Тазик и мочалку сейчас получите.

Метнулся за ширму, крикнул кому-то: «Найди хороший кусочек мыльца, да поживее!» — и, не мешкая, показался с эмалированным тазом и куском мыла.

Огромный зал банной встретил шумом: солдаты плескались, гремели шайками, переговаривались. На Громова никто не обратил внимания, и он, довольный этим, наполнил таз водой, пристроился у стены на свободной скамье. Неподалеку, вытянувшись во весь рост, лежал животом вниз блондин с широкой мускулистой спиной. Возле парня вертелся с мочалкой в ручках щупленький, но юркий черноволосый солдат. Громов узнал его. Это был Цыганок, только что освободившийся от дежурства в штабе. Он тер спину блондину и хихикал:

— Видал, тамбовский-то и в баню пришел с крестиком.

— Нажимай сильнее, — горбился блондин.

— Вот дурень, а? Тамбовский...

— Сильнее, сильнее.

— Пропесочить бы его как следует, враз бы просветлел.

— Лопатку, сильнее, сильнее... Брось глупости болтать.

— Религия!.. А чего он в ней понимает. Сам архиепископ и тот ни черта не разбирается.

— Жми, жми, чуть пониже, так-так, хорошо. — приговаривал блондин.

— Был Иисус Христос или не был?.. Я читал книжку про Марию Магдалину, — продолжал твердить свое Цыганок.

— Нажимай сильнее!

— Книжка интересная. Какой-то поляк написал... Любила она Христа, как помешанная...

— Нажимай, говорю!

— А он чудак, Христос-то, точь-в-точь как наш тамбовский. Туман все пускал ей в глаза...

— Сильнее, сильнее, Костя.

— А пошел ты к черту! — вдруг возмутился Цыганок и, бросив мочалку, присел на край топчана. — Я тебе не банщик.

— Готов уже, выдохся?! — упрекнул Цыганка блондин. — Волошин! — позвал он кого-то. — Иди сюда. Сейчас проверим. Болтаешь ты, Костя, и сам не знаешь что. Я с ним не раз беседовал.

— Ты же агитатор, Околицын, перед тобой он как рыба.

Из облака пара вынырнул Волошин. И этого солдата Громов узнал. Лицо его — веснушки на щеках, грустные, полусонные глаза — запомнилось еще там, в строю, на инспекторском опросе.

— Я, что надо? — держа шайку ниже пупа, сказал Волошин.

— Ты про Марию Магдалину читал книжку? — спросил Околицын.

— Читал? — повторил Цыганок.

— Про какую такую Малину?

— Не Малину, а Магдалину, — поправил Околицын. — Про ту, что в Христа влюбилась.

— Глупости, — отмахнулся солдат и отошел в дальний угол.

— Чего же ты врал: крестик на шее! — вдруг набросился Околицын на Цыганка, который повернулся к Громову, округлив глаза, схватил свою шайку и побежал в парную.

Громов заинтересовался Цыганкой. Выждав немного, он направился в парную. Здесь, в густом, почти сухом пару было трудно различить людей. Подполковник лег на верхнюю полку. Кто-то хлопнул его по спине и воскликнул:

— Эх, Саня, чуть я сейчас не влип. Хотел выругаться, глядь — новый командир полка сидит с шайкой в руках... Я и прибежал сюда.

Никто Цыганку не ответил, и он, помолчав, заговорил о другом:

— Завтра выходной. Имею шансы к колхозным девчатам сходить. Сапоги новые будут. Я с командиром полка подружился.

— Фью! — кто-то свистнул над ухом Громова. — Интересно, каким образом?

— Хороших, толковых солдат быстро замечают, — продолжал Цыганок. — Утром сопровождал его в артмастерские. Иду рядом и беседую вот так, как с вами. Он мне вопрос, я ему ответ. Конечно, говорю, товарищ подполковник, полк можно сделать отличным. Они же, все командиры, бедные мученики, сна лишаются, когда среди подчиненных появляется шляпа, из-за которой чаще всего попадает командирам. Но он — новенький, какой резон хватать шишки за упущения полковника Водолазова. Я. конечно, изложил подполковнику свой план укрепления воинской дисциплины. Перво-наперво, говорю, откройте нам чайную с бутербродами, мы тогда не будем в самоволку ходить. Во-вторых, говорю, — ты, Саня, не обижайся, — агитаторы у нас плохо работают, читают нам не то, что надо солдату. Тут командир полка пожал мне руку и сказал: «Молодец, Цыганок, светлая у тебя голова!» Потом посмотрел на мои рыжие сапоги: «Пора, говорит, их заменить». Приказ передал Рыбалко выдать новые.

— Вот же врет! — раздался голос с нижней полки.

— Конечно, вру, — захохотал Цыганок. — Дело было совсем не так. Действительно, я сопровождал подполковника до артмастерской. Иду впереди и прихрамываю, думаю, заметит командир полка и поинтересуется. Так и получилось. «У вас что с ногой?» — спрашивает. «Сапоги сильно жмут, — отвечаю. — Нет мочи, горит нога, только из ремонта получил». — «Передайте, говорит, мое приказание старшине, чтобы выдал сегодня новые». Рыбалко аж посинел, когда я ему сейчас в предбаннике передал это приказание. Но обещал вечером заменить. Только боюсь, всучит БУ, старик прижимистый... Санька, ты что молчишь, давай похлестаемся...

Громова давно душил смех, и он не выдержал, захохотал, поднимаясь. Пар к этому времени порядком поредел, и Цыганок, узнав командира, кубарем скатился вниз. На ходу опрокинул чью-то шайку, выскочил в предбанник.

— Куда ты так рано выскочил? Марш обратно! — закричал на него Рыбалко.

— Думал, Околицын, а это он, новый командир полка... Я его по спине два раза... Вот не везет, — быстро одеваясь, сокрушался Цыганок.

— Командира?! — ахнул старшина. — С ума сошел. Погоди же, вот я за тебя возьмусь, и в голом виде будешь разбирать, где командир, а где Околицын! Марш в казарму! — прикрикнул он на солдата.

— Как помылись, товарищ командир? — спросил Рыбалко у Громова, когда тот оделся и вышел из-за ширмы.

— Хорошо. Баня отличная. — Подполковник направился к выходу, но вдруг остановился, будто что-то собираясь сказать старшине. «Не пронесло, — затревожился Рыбалко. — Чертов болтун, без художеств ни шагу!» — ругнул он в душе Цыганка, ожидая, что командир сейчас напомнит ему о «фокусах» солдата. Но Громов хотел спросить о катках, однако, вспомнив, с каким предостережением старший артмастер показывал ему чертежи, не решился, подумал, что лучше поговорить со старшиной в другой раз, в более подходящем месте. И он повторил: — Да, да, баня замечательная, товарищ старшина. И солдаты понравились мне: веселый народ.

...Вечером Рыбалко, меняя сапоги Цыганку, попытался уточнить, что же солдат «отмочил» в бане. Цыганок натянул сапоги, притопнул ногами, пробуя обувь, и, пропустив мимо ушей вопрос Рыбалко, сказал:

— Вот теперь в самый раз, товарищ старшина. Солдат без новых сапог — не солдат. Теперь мне не хватает только увольнительной записки, а то хоть сейчас в колхозный клуб, к девчатам, на танцы.

— Увольнительную надо заслужить, — заметил старшина. — Сибирячки троешников не любят, они разборчивы. В субботу будем подводить итоги соревнования, получите четверку по материальной части — включу вас в список на увольнение, — добавил Рыбалко, держа в руках старые сапоги Цыганка и думая: «А ведь они еще крепкие, почищу, и другой поносит».

II

За окном, кружась, плясали снежные вихри. В такт им беспорядочно наплывали думы, и не было сил направить их в нужное русло. Подразделения готовились к выходу в поле. Секретарь партбюро Бородин советовал Громову собрать офицерский состав, сказать напутственное слово. А что сказать? Как проводить тактико-строевые занятия? Но задачи уже поставлены командирами дивизионов, они потрудились хорошо. Если уж собирать весь офицерский состав, то надо сказать что-то новое, что всколыхнуло бы подчиненных, готовило бы их к предстоящим переменам...

Перемены!.. О них в полку знает только один он.

Когда докладывал генералу Захарову о вступлении в должность, командующий артиллерией не стал, как это обычно делается, расспрашивать, с чего он, Громов, начнет свою работу в полку. Генерал лишь спросил: «Что бы вы, подполковник, делали, если бы узнали, что ваш полк в скором времени, может быть, через два, а может, через пять месяцев, расформируют и на его базе создадут новую боевую единицу, вооруженную, скажем... ракетами?»

Такого вопроса Громов не ожидал, и он с минуту собирался с мыслями, чтобы ответить. Захаров терпеливо ждал, перелистывая пухлый сборник статей о новом оружии наземных войск. Сборник был Громову знаком, он изучал его в академии. «Выполнял бы план боевой и политической подготовки, товарищ генерал, как это положено любой части, не думая о том, что полк сократят», — сказал Громов и заметил по выражению лица Захарова, что ответил не совсем точно. «На вашем месте, подполковник, я бы искал... присматривался бы... Да, да, именно искал, — повторил генерал, подчеркивая это слово. — Перспектива дается человеку вовсе не для того, чтобы он любовался ею. Надо думать, искать: а нельзя ли сегодня, сейчас, мобилизовать свои силы на то, с чем встретишься завтра, разумеется, не в ущерб повседневным заботам? Полк-то действует, живет, — значит, и дисциплина в нем должна быть высокой, и боевая готовность на должном уровне, и партийно-политическая работа ни в коем случае не должна затухать. Помните о перспективе и ищите... сегодня, сейчас. Трудно? Не легко, конечно. Но вы — командир, в ваших руках огромная власть плюс коллектив — это сила! — воскликнул Захаров и доверительно заключил: — О предстоящих переменах, разумеется, никому ни слова».

Полк действует, и в то же время надо думать о его завтрашнем дне. Полк — сложное хозяйство: люди, боевая техника, материальные ценности... Учиться в академии было куда легче: там — сам себе хозяин, там главное — твои личные успехи. Колоссальная разница! Подчиненные не похожи друг на друга даже по первым впечатлениям.

Секретарь партийного бюро майор Бородин, этот с виду тихий великан, уже трижды напоминал — надо бы по-настоящему вникнуть и понять ценность предложения лейтенанта Шахова. Громов понимал: ценность рационализаторского предложения очевидна даже с первого знакомства с ним. Но почему же полковник Водолазов проявил робость, не стал внедрять его? И робость ли это? Может быть, прежний командир полка тоже знал о переменах? В таком случае он как будто бы прав: предложение Шахова ценно для ствольной артиллерии, но не для ракетных подразделений. Надо повременить, как-то остудить в этом деле секретаря. А он, видимо, не отступит: уж больно настойчив... донской казак.

Другое дело — подполковник Крабов, этот более податлив, а может быть, догадлив. Показал реферат с формулами и чертежами: «Прочитайте, товарищ командир, лично я не настаиваю. Видимо, это преждевременно».

С рапортом лейтенанта Узлова Громов познакомился сразу же по прибытии в полк. Он полагал, что лейтенант заявит об этом на инспекторском опросе — со дня подачи рапорта прошло более месяца. Узлов промолчал, и это удивило Громова. Он спросил у капитана Савчука: «Разве лейтенант передумал?» Оказывается, кто-то — не то подполковник Крабов, не то командир дивизиона — «разъяснил» Узлову, что для нового командира полка его рапорт не более как филькина грамота, и поэтому, видимо, лейтенант умолчал. Но поэтому ли? Савчук сам точно не знает. Надо вызвать Узлова и поговорить с ним...

Громов посмотрел в окно: через плац лейтенант Шахов вел взвод в учебный корпус. Рядом с ним шел Бородин. Секретарь что-то говорил лейтенанту, размахивая ручищами, словно рисовал в воздухе воображаемые геометрические фигуры. В хвосте колонны, держа руки в карманах, плелся Узлов. Весь вид его как бы протестовал, вопил: зачем я здесь, ведь лишний же? Плечи у Громова передернулись: «Сегодня же вызову, иначе он может дурно повлиять на других». Повернулся и увидел на стене под самым потолком призыв: «Товарищи артиллеристы! Еще шире развернем социалистическое соревнование за отличные показатели в боевой и политической подготовке!» Такие лозунги, уже с поблекшими от времени буквами, он встречал и в казармах, и на обочинах дорог и дорожек военного городка, и на летнем полигоне, расположенном в тридцати километрах в предгорном лесу. Ему показалось, что призыв слишком общий, неконкретный. Ухватившись за эту мысль, Громов, будто споря с кем-то, спрашивал: «За отличные показатели? В чем конкретно — в стрельбах из личного оружия или орудия? Может быть, в преодолении полосы препятствий? А поконкретнее нельзя?»

Громов достал из сейфа указания начальника политуправления округа. В глаза бросились подчеркнутые красным карандашом строки:

«Любое патриотическое начинание, равно как и любое социалистическое обязательство, должно иметь перспективу, а не замыкаться только на сегодняшнем дне. В войска поступает новая техника, каждый командир и политработник, организуя социалистическое соревнование, внедряя то или иное рационализаторское предложение, обязан все это взвешивать в интересах перевооружения армии».

Это как бы подтверждало советы генерала Захарова. Не просто борьба за отличные показатели в учебе, не просто соревнование, а вера в завтрашний день. Ракетное оружие... Громов изучал его в академии, изучал в том объеме, который достаточен для командира полка. Электроника, математика, физика... А какие в артиллерии специальности соприкасаются с этими науками хотя бы в своей основе? Они есть, есть, и на них надо держать упор, их надо внедрять путем освоения смежных профессий, путем приобретения солдатами, сержантами вторых специальностей...

«Вот о чем и следует сказать на совещании офицерского состава», — ухватился Громов, чувствуя, что наконец-то нашел то, что искал. Он решил посоветоваться с начальником штаба.

Сизова не оказалось в штабе. Дежурный доложил, что начштаба пошел в зимний тренировочный корпус.

Корпус — довольно просторное барачного типа помещение с печным отоплением, учебными макетами и двумя старенькими орудиями, приспособленными полковыми энтузиастами для тренировок и дополнительных занятий сержантов и номерных, — находился на территории артиллерийского парка. Громов открыл дверь, переступил порог и не сразу заметил Цыганка. Солдат сидел к нему спиной, перед ним на подставке-стеллаже лежали механизмы орудийного затвора.

Цыганок увидел командира полка в окно, еще когда тот приближался к корпусу, сразу вспомнил случай в бане, сапоги, хотел было спрятаться, но подходящего места не нашел, решил расположить к себе командира старанием. Все эти дни Цыганок жил ожиданием: вот-вот вызовут к командиру полка, и ему придется держать ответ. Однако не вызвали, он немного успокоился, старался, чтобы получить увольнительную, «заработать» четверку по материальной части. Сегодня он добровольно изъявил желание дополнительно проштудировать устройство орудийного замка, пожертвовав личным временем.

Цыганок чувствовал, что за спиной стоит подполковник, но не оборачивался, словно загипнотизированный, глядел на ударник и негромко, но так, чтобы слышал командир, без передышки частил:

— В случае осечки повторить спуск ударника не более двух раз и, если выстрела не произойдет, открыть затвор и заменить гильзу с боевым зарядом. Открывание и закрывание затвора должно быть полным; затвор должен надежно закрепляться в открытом положении, чтобы не препятствовать заряжанию.

А Громов все стоял. Запас того, что было зазубрено ранее, иссяк, и Цыганок начал повторяться, на этот раз безбожно путая то, что хорошо знал.

— Товарищ рядовой, чем вы занимаетесь? — окликнул Громов.

Цыганок вскочил, повернулся, делая вид, что он только теперь заметил командира, торопливо доложил:

— Товарищ подполковник, рядовой Цыганок! По распоряжению лейтенанта Узлова подтягиваю свои знания до уровня социалистического обязательства. — Черные, как спелая слива, глаза солдата вонзились в Громова, и подполковник невольно улыбнулся.

— Вы с кем соревнуетесь?

— С рядовым Волошиным, он подносчик снарядов. — Цыганку показалось, что Громов заметил на нем новые сапоги. Бочком протиснулся между стеллажами и классной доской так, чтобы спрятать ноги.

— Ну и как?

— Идем ухо в ухо, товарищ подполковник. По теории я его побиваю, по труду, переноске тяжестей — он. А в общих показателях — ухо в ухо. Завтра будут подводить итоги соревнования. Лейтенант Узлов опасается, что я при сборке затвора могу подкачать. Вот я и решил дополнительно...

— Соберите затвор.

Громов засек время. Цыганок, кряхтя и покусывая губы, довольно быстро собрал затвор.

— Подходяще, — похвалил Громов. — Выходит, что вы взяли обязательство не такое уж трудное?

— По силам, как же иначе, — простодушно признался Цыганок. — И нам, солдатам, покойно, и командирам хорошо...

— Это как же понять? — заинтересовался Громов. — Ну-ка, ну-ка, расскажите. Садитесь.

Цыганок, довольный тем, что командир не напоминает ему о сапогах, словоохотливо, без остановки, длинно ответил:

— Соревнуемся, чтобы было все в ажуре. Вначале прикидываешь, что по силам, а что нет. Я, к примеру, обязался на четверку изучить механизмы замка. Для меня, как замкового, самое выполнимое обязательство. Каждый день работаю с замком, слово свое сдержу. Правда, Околицын, наш взводный агитатор, уговаривает прицел изучать. А вдруг я не осилю, что потом будет, когда итоги социалистического соревнования подведут? Меня, конечно, в стенгазету сразу, на щит критики поднимут: Цыганок такой, Цыганок сякой и немазаный и к тому же — «сачок». Веселые картинки!.. Приходится, товарищ подполковник, соображать.

— И многие так соображают, как вы? — Громов сел на скамейку, предложил солдату папиросу, заметил на ногах у Цыганка новые сапоги, подумал: «Однано же ты, братец, пройдоха» .

— Как вам сказать, товарищ подполковник, — продолжал Цыганок, — много ли мало, за других непривычный отвечать. Спросите у старшины батареи, у него все по полочкам разложено, как в хорошем магазине. Я значусь где-то на средней полочке. Служить можно, сильно не ругают.

— Не скучно так? — Громов загасил папиросу, поискал, куда бросить окурок, но, не найдя урны, открыл коробок со спичками, с силой воткнул в него папиросу.

— Если правду говорить, скучновато, товарищ подполковник, редко приходится бывать в увольнении, не пускают.

— А других солдат?

— Пускают.

— Выходит, не заслуживаете?

— Подтянусь. Только опасаюсь: вычеркнет меня старшина Рыбалко, снова не окажусь в списках увольняемых. Колхозный клуб рядом, тысяча метров отсюда. Девчата крепкие на голоса, запоют — слышно в казарме. Тоска-а-а, хоть в самоволку беги или уши ватой затыкай. Иногда приходится это делать: паклей покрепче законопатишь их и ходишь по казарме, как глухарь. К тебе обращаются, а ты ноль внимания— ничего не слышишь... Я так полагаю, товарищ подполковник, в увольнение надо всех пускать: и тех, кто по показателям значится на верхней полочке, и троечников, которые отстают в учебе, черным карандашом помечены у старшины Рыбалко. Сам он ладно говорит: наши шефы, дружба с местным населением... А как я буду дружить, когда в увольнение не пускают, заочно или по телефону?.. Неувязка! Определенная неувязка.

— Да, да, неувязка, — в тон солдату сказал Громов. — У вас, что же, знакомая девушка есть в деревне?

— Есть, не старик ведь, двадцать третий год идет. Раньше, когда работал писарем, часто встречался с ней. Теперь только во сне. Вчера приснилась: стоит с ефрейтором Околицыным и так это миленько беседует. Эх, думаю, агитатор, не за ту тему берешься, я и сам могу такую агитацию вести, немного обучен. Девушкам главное — понравиться, чтобы внешность была у парня кругом шестнадцать, ну, само собой, обхождение и речи имеют значение. Если уж понравился — ставь точку, никто не отобьет.

В голосе Цыганка чувствовалось что-то затаенное, невысказанное. И Громов спросил:

— Значит, вы ей не нравитесь?

— Рост не тот. Стараюсь обхождением да речами обратить на себя внимание. Пока, результат— нуль. У Саньки фигура генеральская, видная. А что поделаешь: такая уж нация, эти девушки. Им фигуру покажи, плечи, грудь и нос римский. Ничего, будут и у меня мускулы, наш доктор крепко берется. Спринтер, говорит, из меня получится. Я не против, стараюсь, может быть, и в самом деле получится. — Цыганок вдруг присмирел, поджал губы, потом задумчиво сказал: — Вы, товарищ командир полка, не о такой скуке меня спрашиваете. Думаете, я не догадался? По правде говоря, совсем нетрудно выполнить такое обязательство, которое, например, я взял. Имею девять классов образования, а что в этом затворе мудреного? На средних скоростях изучу. Мне бы что-нибудь потруднее, где мозгами надо шевелить до десятого пота. В инструментальной разведке мое место. Там геометрия: синусы, косинусы, градусы.

«Да ведь это то, что надо, — чуть не вскрикнул Громов. — Ты уж не так плох. Цыганок, догадлив».

— Пойдете? — спросил Громов и, не дожидаясь ответа, начал рассказывать о всех прелестях работы с артиллерийскими приборами, о тех знаниях, которые солдат может приобрести.

Цыганок считал солдат инструментальной разведки самыми счастливыми в полку людьми. «Никаких тяжелых банников и станин, с приборчиками имеют дело. Интеллигенция. При таком положении три года службы пролетят, как одна неделя», — завидовал Цыганок разведчикам, когда видел, как они колдуют у приборов и на планшетах. Теперь вот ему предлагают, и кто — сам командир полка! Цыганок весь просиял:

— Пойду, хоть сегодня, товарищ подполковник! По геометрии я всегда получал пятерки. А преподаватель у нас в школе был прижимистый старик, Сидор Парамонович, ужасный скряга на хорошие отметки, но меня щадил. Цыганок, бывало, говорил он, не могу я вам поставить четверку, совесть не позволяет. И писал в классном журнале «отлично». Готов пойти в дальномерщики, товарищ подполковник.

— Нет, идти не надо, — сказал Громов. — Вы останетесь замковым, но будете осваивать вторую профессию в дополнительное время.

Цыганок сразу скис.

— Пожалуй, сил не хватит, — прошептал он.

—. У вас? Сил не хватит? — Громов улыбнулся: — Не верю. Вы только с виду маленький, а духом — богатырь! Вы понимаете, солдат, имеющий две профессии, — это настоящий солдат! Перед таким бойцом враг вдвойне сробеет.

— Может быть, товарищ подполковник, он и сробеет, но мне-то сейчас за двоих служить, за двоих работать... Дам слово — потом не сдержу, — продолжал упираться Цыганок.

Но тут он заметил, что подполковник посматривает под стеллаж. Цыганок поджал ноги так, чтобы Громов не видел сапог. Командир полка вновь начал говорить о тех знаниях, которые получит Цыганок, осваивая вторую специальность, о том, что эти знания пригодятся Цыганку и после службы. Цыганок уже не мог сидеть скорчившись, но и боялся выпрямить ноги.

— Согласен я, товарищ подполковник, — сказал Цыганок, полагая, что Громов сейчас же уйдет, так и не напомнив ему о сапогах.

Но командир полка вдруг предложил ему разобрать затвор. Пришлось встать. Руки у Цыганка тряслись, на лбу выступила испарина. В душе он нещадно ругал себя за то, что как следует не подумал о последствиях с этими сапогами, ругал колхозных девчат, ругал и тех, кто придумал увольнение солдат из расположения части.

— Подходяще знаете технику, — похвалил Громов и, неожиданно для Цыганка, подав ему руку, ушел, не сказав больше ни слова.

«Нет, они мне житья не дадут», — с горечью подумал Цыганок о сапогах. Он прибежал в казарму, разыскал Рыбалко. Старшина был в ленинской комнате. Рядом с ним сидел Волошин с книгой в руках.

— Пашенька, ты выйди, мне надо с глазу на глаз сказать товарищу старшине два слова.

— Это что еще за фокусы? — удивился Рыбалко. — Я занят, подождите. Читайте дальше, товарищ Волошин.

Павел хрипловатым голосом продолжал:

— «Вокруг планеты Марс вращаются два загадочных спутника: Фобос и Деймос...»

— Товарищ старшина, на одну минутку, — умоляюще произнес Цыганок.

— Говорите здесь, — сказал Рыбалко, но тут же поднялся. — Пойдемте в коридор.

Они вышли. Цыганок, выставив вперед правую ногу, ткнул пальцем в сапог:

— Не годится, товарищ старшина. Носить не могу.

— Жмут? Где? — удивился Рыбалко.

— Скрозь и даже тут, — стукнул Цыганок себя по груди. — Прошу, верните мне прежние сапоги, они ведь еще добрые, я их почищу, в них очень удобно бегать. Верните...

Старшина насторожился: он готов был услышать от Цыганка все, но только не это. Плотнее прикрыл дверь ленинской комнаты и, повернувшись, сказал:

— Ну, что дальше?

— Все.

— Ага... Так-так. — Рыбалко был убежден, что Цыганок хитрит, это такой парень, держи с ним ухо востро — что-то замыслил. — Кругом! — скомандовал старшина. — Прямо в раздевалку, снять шинель и явиться к командиру орудия, шагом... марш!

«Ну и салага! — глядя вслед Цыганку, рассуждал Рыбалко. — Не знает порядка обращения к старшим. А пора бы уже знать, пора. Артист...»

III

Возле штаба Громов встретил Бородина. Секретарь партийной организации предложил вместе заглянуть в помещение винтовочного полигона. Громов был еще под впечатлением разговора с Цыганком — солдат заставил его поразмыслить о соревновании, о порядке увольнения, о связях с подшефным колхозом, думалось и о том, как и что сказать на совещании офицерского состава. Хотелось поговорить с начальником штаба, с лейтенантом Узловым. С полковником Сизовым он успел переброситься двумя-тремя фразами в первом дивизионе, где начальник штаба инструктировал офицерский состав: Громов не стал отвлекать его от работы. Узлов тоже присутствовал на инструктаже, и его не стал беспокоить. Теперь они освободились, и начштаба, наверное, на месте...

Со стороны винтовочного полигона донеслось несколько выстрелов.

Бородин сказал:

— Лейтенант Шахов уже там. Могу вам, Сергей Петрович, открыть одну тайну. Полковник Водолазов официально отклонил предложение Шахова, но разрешил потихоньку, так, чтобы мало кто знал, экспериментировать под видом дополнительных занятий. Вот мы и работаем... Посмотрите, теперь ведь все зависит от вас.

Саженный лист бумаги, разбитый на мелкие квадраты и испещренный знаками ориентиров, поразил воображение Громова. Шахов нажал на кнопку, лист медленно пополз книзу, но через мгновение возникло впечатление: движется не бумага с нанесенной на нее местностью, а закрепленный на проволоке макетик танка. Шахов передал координаты цели на огневую позицию. Тотчас же с надсадным звоном грохнуло два выстрела. В микрофоне прозвучал доклад разведчика:

— Цель поражена!

— Повторите, — заинтересовался Громов, еще не веря, что за такое короткое время можно осуществить довольно сложную операцию, и, главное, без прицельного выстрела. Он взял бинокль и, отыскав на местности цель, затаил дыхание, с волнением ожидая команды. За спиной зашуршал планшет. Лейтенант назвал номер ориентира. Опять прогрохотали выстрелы, но цель — это была ракетная установка — продолжала мчаться по песчаным холмам. Громов уже хотел опустить бинокль и произнести: «Так не годится», как Шахов крикнул:

— Квадрат три! Основное — огонь!

Фонтанчики песка вздыбили цель, и она, клюнув носом, сползла в овражек.

— Чертовски здорово! — удивился Громов и сказал Шахову: — В поле, в настоящем бою получится?

— Стараемся, товарищ подполковник, чтобы получилось, — ответил Шахов и попросил разрешения объявить перерыв.

На командный пункт поднялись по скрипучей деревянной лесенке старшина Рыбалко, стрелявший из первого орудия, сержант Петрищев, уничтоживший вторую цель, ефрейтор Околицын, выполнявший обязанности разведчика. Громов уже знал этих людей как лучших мастеров артиллерийского огня в полку. «Конечно, такие не подведут и в бою. Но ведь не все же так подготовлены? К тому же это ведь не рассчитано на нашу перспективу, а полезно и нужно для ствольной артиллерии», — рассудил он.

Шахов начал пояснять «секреты» метода. Он говорил долго, то и дело обращаясь за подтверждением своих слов то к Бородину, то к Рыбалко, то к Петрищеву. Много из того, что говорил лейтенант, Громов уже слышал раньше от Бородина и самого Шахова.

— Метод основан на высокой натренированности всех специалистов — и огневиков, и разведчиков, и командиров батарей. Кроме того, надо отлично знать местность, расположение ориентиров, иметь точные расчеты углов. Верно говорю, товарищ майор?

— Точно, как по инструкции, —подтвердил Бородин. Он подошел к устройству, на котором была изображена местность полигона. — Пусть вас не смущает, товарищ подполковник, размер этой штуки, мы ее усовершенствуем до удобных размеров.

— Пороха у нас хватит, товарищ подполковник, — отозвался Рыбалко, радуясь тому, что наконец и сам командир полка засучил рукава, не как Водолазов, который одно твердил: «Не наше это дело, мы строевая часть, а не научно-исследовательский институт». Радовался старшина еще и потому, что он тяжело переживал ходившие слухи о расформировании полка, а вот теперь, коли сам командир включается, значит, слухи— брехня, и полк, свою жизнь без которого Рыбалко не мыслил, остается...

Громов выслушал каждого, но не высказал своего определенного мнения. Это несколько насторожило Бородина. Когда вышли на улицу, он заметил:

— Похоже, что вы против. Жаль. — Громов промолчал. Бородин нажимал: — Или еще не разобрались, не поняли?

— Почему Водолазов не поддержал? — спросил Громов.

— Вы с ним об этом сами поговорите, — ответил Бородин. — Он вам расскажет... Да, — спохватился майор, — неплохо было бы пригласить его на совещание. Восемь лет командовал полком, людей он знает хорошо.

— Можно, — согласился Громов. — Завтра сообщим ему.

В штабе находился один Сизов. Он просматривал план тактико-строевых занятий, низко склонив свою большую бритую голову. Громов позвал его в кабинет. Сизов захватил план занятий, папку со служебными документами, требующими подписи командира полка, и положил все это на стол Громову.

— Приходила председатель женсовета Крабова, —сообщил Сизов. — Хотела с вами встретиться.

— Жена подполковника Крабова?

— Да, Елена Ивановна.

— Для чего я ей потребовался?

— Видите ли какое дело, женсовет решил открыть солдатскую чайную в клубе, есть там одна подходящая комната. Водолазов возражал, так вот теперь вы должны решить.

— Я? — Громов взял план занятий. Покрутил его в руках и положил перед собой. — Почему я?

— А кто же? Вы — командир полка.

— Ага... так-так, понятно. — Громов достал из сейфа указания начальника артиллерии округа. — Алексей Иванович, прочитайте, пожалуйста, вот эти подчеркнутые слова и скажите, как вы их понимаете.

— Перспектива, — тихо отозвался Сизов, возвращая документ.

Он вспомнил, как однажды полковник Гросулов сказал Водолазову: «Что вы все говорите: начинания да соревнования? Поймите одну истину — никакое соревнование не может подменить командира, надо больше требовать с подчиненных, тогда и снаряды будут точнее ложиться в цель». Вспомнил начальник штаба и недавний звонок подполковника Бирюкова. Кадровик интересовался, кем до армии он работал. Когда Сизов спросил, для чего это потребовалось, Бирюков ответил: «На учебу думаем вас послать». Но Сизов догадывался, о какой «учебе» идет речь: он не имел академического образования, и теперь, когда сокращают армию, не сомневался в том, что ему предложат уйти в запас...

— Перспектива, — повторил Сизов. — Правильно сказано. Только надо видеть эту перспективу четко как на ладони.

— Да, да, — подхватил Громов. Он попытался окольными путями намекнуть Сизову о возможном перевооружении полка, вызвать начальника штаба на откровенный разговор о социалистических обязательствах, о соревновании в подразделениях. Сизов был скуп на слова, он лишь коротко отзывался: «возможно», «согласен», «верно».

«Что же это ты, старик, такой несловоохотливый», — подумал Громов и начал расспрашивать, как идет подготовка к занятиям.

— Вот перед вами план. Эта работа написана капитаном Савчуком.

— Ну и как, все он предусмотрел?

— Я внес свои коррективы. Взгляните, товарищ подполковник.

— Хорошо, оставьте. Я еще поработаю, — сказал Громов, глядя на вечерние сумерки, зашторившие окно.

...Громов жил в офицерском общежитии. Ему отвели здесь самую большую комнату, поставили кровать, диван, письменный стол, этажерку для книг, шкаф и четыре стула. Мебель была старенькая, — видимо, собранная со всех подразделений. А стены комнаты такие тонкие, что он часто становился невольным слушателем разговора за перегородкой. На этот раз соседи — лейтенанты Шахов и Узлов — уже спали, и ему никто не мешал еще немного поработать. Он просматривал академические конспекты, старые записи, книги, раскладывал все это по полочкам, откидывал ненужное, чтобы сжечь в печке. Под руку попался старый дневник — общая тетрадь в черном коленкоровом переплете. Громов вел дневник от случая к случаю, но на протяжении многих лет. Начал еще в училище, в тот день, когда впервые надел офицерские погоны. Он открыл тетрадь и прочитал несколько страничек.

«...Ну вот, брат, теперь — ты офицер! Рад? Конечно, рад! Пошлют в войска, дадут взвод — командуй, Сергей Петрович. А люди будут разные. Наверное, ничего на свете нет труднее, как управлять, командовать... подчиненными. Я, конечно, точно не знаю, так ли это, но догадываюсь — труд огромный!»

«...Теперь я не один, нас двое: Наташа и я. Наташа, ты — героическая девушка! Приехать сюда, к черту на кулички, — это подвиг. Она маленькая, курносенькая, а глаза большие-пребольшие. Живем на частной квартире, в комнате восемь квадратных метров. Но с Зайчонком (полюбилось мне так ее называть) эта комнатушка, оклеенная серыми обоями, кажется светлым залом. Наташа, я люблю тебя! Ты и сама не знаешь, как мне сейчас легко служить! ..»

«...Вчера возвратился с учений, десять дней вели «упорные бои» среди гор и стремнин. Мой взвод получил благодарность. Товарищи поговаривают, что командир полка имеет намерение повысить меня в должности. Прибавятся новые заботы, новые трудности. Наташка что-то недовольна этим. Сегодня, штопая носки, она вдруг сказала: «Неужели всю жизнь будет так продолжаться: ты на учениях, я одна в этой серой клетке? Приехала носки штопать. Офицерша!» Я обнял ее, поднял на руки, кружил, целовал. Вечером хозяйка потребовала двести рублей за квартиру. У Наташи таких денег не оказалось, и она расплакалась. Ах, Зайчонок, что ты плачешь, ведь все это мелочи жизни... На улице снег. Кругом, куда ни посмотришь, снег, снег — ни одной черной точки. До чего же в этих местах много снегу! Сейчас пойду проверять посты. Сегодня я дежурный по части».

«...Черт возьми, в батарее падает дисциплина. С пополнением получил двух трудных солдат. Они баламутят других. Взыскания не действуют. Товарищ Громов, не рано ли тебя повысили в должности? Очень жестоко критикую себя. Командир делает вид, что не замечает моих недостатков, а замполит все утешает, — дескать, это неизбежно, когда человек растет. Но мне от этого не легче. На партийном собрании крепко досталось за низкую дисциплину. Купил Наташке пальто. Богиня она в нем!..»

«...Избрали членом партийного бюро части. Теперь приходится больше прежнего задерживаться на службе. Читаю лекции, провожу беседы. Нравится мне эта работа. Наташке, моему злому Зайчонку, от этого «не холодно и не жарко». Дуреха. Получила письмо от своей мамы, читает и плачет. Боюсь, что письма матери доконают Зайчонка. Я знаю, о чем пишет Галина Петровна...

Ох и не нравятся мне ее письма! Загубит она свою дочь. Зайчонок прячет письмо за пазуху и говорит:

— Широкоэкранный кинотеатр открылся...

— Это хорошо.

— А мне-то что от этого?.. Когда ты квартиру получишь?

Произошла стычка. Наташа сердито отхлестала меня. Но слова она говорила не свои — Галины Петровны! Мещанка! Я это сразу понял, еще когда собирался в загс. «Ты, Сережа, не обижайся, но дочь должна остаться при нашей фамилии... Гурова». И настояла. Гурова — звучит, а лейтенант Громов — не звучит. Ошибаешься, Галина Петровна».

«...Комната пуста. На столе лежит записка: «Я надорвалась ходить с тобой по солдатским ухабам. Прощай, уехала к маме, писем мне не пиши. Уехала навсегда, навсегда!» Жестокая ты. Ой жестокая! Сижу один, в кармане у меня извещение из академии: допущен к вступительным экзаменам. Зайчонок не пожелала разделить со мной эту радость. В окно виден железнодорожный полустанок. Он кажется мне таким же одиноким, как и я. Надо собираться в дорогу».

Громов захлопнул тетрадь. Вспомнил, как приехал в Москву, сразу же начал писать ей в надежде, что Наташа одумается, поймет свою ошибку, откликнется. Письма возвращались с пометкой: «Адресат выбыл». Тогда он написал на имя Галины Петровны. Она ответила двумя строчками: «Что вы ищете, товарищ Громов? Поймите, нельзя найти того, чего не теряли. Наташа давно вышла замуж, забудьте о ней...»

Громов вырвал из тетради несколько страниц и, скомкав, бросил их в печку. Выключил свет. Когда лег на кровать, бумага еще горела, на потолке дрожали красные блики. Он закрыл глаза, чтобы не видеть эти отсветы.

Утром, когда собирался на завтрак в военторговскую столовую, позвонил дежурный по штабу. Он доложил, что в полк прибыл полковник Гросулов. «Совещание послушать». — подумал Громов и начал припоминать все то, что решил сказать офицерам: о пересмотре социалистических обязательств, о кружках по математике и физике, об изучении личным составом электроники и о многих других вещах, которые, по его мнению, как-то приблизят людей к тому, что ожидает их впереди.

IV

Водолазов не мог сидеть на месте. Дома он ходил из угла в угол и все думал, думал. О чем только не вспоминал, с кем только в мыслях не встречался! Всех фронтовых друзей перебрал, с каждым поговорил, поспорил.

Как только присаживался, какой-то молоточек, обосновавшийся под черепной коробкой, вдруг срывался и начинал выстукивать: отставник, отставник, отставник... Стучал, проклятый, долго, безжалостно, умолкал лишь с приходом Наташи или когда разговаривал с Алешей. Мальчик стал самым желанным гостем и собеседником. Дед исходил с ним весь город, все его окрестности, они были на стройке, видели, как Наташа командует рабочими («Ловко у нее получается, мать в молодости такой же была»), смотрели одну и ту же картину подряд два раза, пока Алеша не засыпал у него на руках. Он нес его домой, укладывал нераздетым на диван, садился возле него, и тут молоточек вновь начинал стучать. Водолазов вскакивал. Просыпался Алеша, смотрел на деда и никак не мог понять, почему он мечется по комнате, почему у него нет ни усов, ни бороды: ведь все дедушки с бородами.

— Деда, почему у тебя нет усов и бороды? Ты же пенсионер, старенький, — спрашивал Алеша. Слово «пенсионер» звучит в ушах Михаила Сергеевича, как выстрел.

— Бороды нет? — останавливался Водолазов, чувствуя, что молоточек затихает.

— Да.

— Потому, малыш, что я полковник. А почти все военные не носят ни бороды, ни усов.

— Это правда, — согласился Алеша. — Все, все и даже генералы. А я знаю почему. Борода может вспыхнуть от папироски.

— Верно, — механически ответил Водолазов и стал снимать с Алеши пальтишко, валенки, шарфик. Потом рассказывал малышу истории про войну, длинные и страшные. Алеша прижимался к дедушке, слушал и снова засыпал, а Михаил Сергеевич все рассказывал и рассказывал, теперь уже не для Алеши, а для себя, чтобы не стучало ненавистное слово «отставник». Однажды вот так же сидел на диване, гладил Алешу по мягким волосам и ожидал Наташу. Она задерживалась: обещала прийти к трем часам, вместе пообедать и потом сходить в кино. Но уже наступали сумерки, а ее все не было. Наконец в сенцах послышались шаги. «Пришла», — обрадовался Водолазов, заспешил к двери.

В овчинной шубе ввалился Околицын. Михаил Сергеевич никак не ожидал увидеть председателя колхоза: Матвей Сидорович ни разу не был у него на квартире.

— Морозец сегодня. — Околицын потер ладонь о ладонь и отвернул воротник. — Можно раздеться?.. Теперь здравствуйте, товарищ полковник, — подал он руку, когда снял шубу.

— Садитесь, — показал на стул Водолазов и подумал: «Зачем это он забрел? Помощь просить? Нет уж, извини, теперь сам в ней нуждаюсь».

Околицын достал из нагрудного кармана пиджака какую-то бумагу, подал ее Водолазову.

— Прочитайте. — Председатель колхоза сказал таким тоном, будто записка относилась к Михаилу Сергеевичу. Водолазов даже затревожился: «Уж не о моей ли праздной жизни пронюхали в райкоме партии», хотя он знал: там известно, что он ушел в запас и решил «пока пожить в деревне», — так заявил Водолазов секретарю райкома Мусатову, когда становился на партийный учет.

Водолазов прочитал первые строчки:

— «Секретарю районного комитета Коммунистической партии Советского Союза товарищу Мусатову».

Проснулся Алеша, Водолазов взял его на руки. Спросил у председателя:

— Кто это пишет?

— Читай, читай, — торопил Околицын.

Водолазов надел очки.

— «Наш колхоз «Луч социализма» как будто бы живет хорошо. Хлеба в колхозе много. Да ведь не плохо, если к столу иногда будет подаваться и свежая рыба. Вам покажется эта мысль слишком дерзкой, несбыточной — резкий климат и безводье. Так думает и нынешний председатель колхоза тов. Околицын М.С. Прошу вас лично приехать по этим вопросам в колхоз и поговорить с членами артели, они вам покажут, где хранятся взаперти запасы воды. Но председатель упорно не желает открывать их для блага народа.

О к о л и ц ы н».

— Ничего не пойму, — пожал плечами Водолазов. — Это вы пишете?

— Что я — сам себе враг?!

— А кто?

— Сы-нок, — по слогам произнес Матвей Сидорович, пряча бумагу в карман. — А кто его воспитал таким шибко понимающим? Армия. На отца жалуется! Десять дней побыл в колхозе и все увидел! Ну не балбес ли, а? Поговорили бы вы с ним, Михаил Сергеевич, как коммунист с коммунистом. Прошу вас: сходите в полк и поговорите. Он на этом не остановится!

— Значит, бунтует? — промолвил Водолазов и шепотком, словно боясь громче сказать, добавил: — Полком теперь не командую, ваш сын вышел из-под моей власти, теперь я — сам рядовой...

— Есть выход! — хлопнул по пухлому портфелю Околицын. Он наклонился к Водолазову.

Алеша сполз на пол, побежал в другую комнату.

— Какой выход?..

— Старею, Михаил Сергеевич. Глазами ослабел: половину мира вижу, половину нет...

— Ну, ну, — не терпелось Водолазову узнать, что дальше скажет председатель.

— Да что «ну»! — вдруг озлился Околицын. — Ну, ну, — ворчливо повторил он. — Вызвал меня секретарь райкома партии товарищ Мусатов Виктор Филиппович. Поехали мы с ним смотреть разнесчастные родники. Боже ты мой, глазам своим не поверил! Три колодца вырыто, и вода в них бьет, просит простора... Когда они такое дело сотворили, не знаю, убей меня на месте, не знаю. Виктор Филиппович говорит: «Правы комсомольцы. Действительно ты, Матвей, слепой». Вот вам и ну! Потом товарищ Мусатов, когда возвращались обратно, сказал: «Пороть тебя надо, Матвей». Это уж точно, сечь будут на очередном собрании, хотя я уже меры принял и работа по сооружению водоема, кажись, пошла своим чередом. Но суть не в этом. Мусатов интересовался вами, что да как, не собираетесь ли на жительство в Воронеж, в город, так сказать, густо населенный отставниками, там климат не то что у нас... Одним словом, уполномочил он меня поговорить с вами, товарищ полковник, не согласны ли вы принять вот этот портфель. Колхозники все знают, проголосуют руками и ногами.

Возле самого окошка ярко светила электрическая лампочка. На обочине, под голым кедром, стояли два человека. Михаил Сергеевич присмотрелся и без труда узнал Бородина и Наташу. «Вот ты, голубушка, с кем задерживаешься! Как же это он пронюхал, ведь в селе-то она только раза три была?» И, повернувшись к Околицыну, сказал:

— Портфель предлагаешь? Ну и придумал. Какой из меня хозяин, руководитель?

Околицын посуровел:

— Значит, не согласен? Конечно, пенсия есть, квартира есть, что ж вам, военным, еще требуется? Эх вы, Михаил Сергеевич, я-то думал: уйдет в отставку Водолазов, и мы его сразу засватаем. Колхоз знает, людей знает, коммунист. Что же еще требуется для председателя! Значит, ошибся я.

Водолазов вспыхнул:

— Ошибся, говоришь? В ком? Во мне? Да не работы я боюсь, Матвей Сидорович... Есть такие люди, предложи им пост министра, согласятся: «Будет сделано». Я так не могу, просто совестно... Вот ушел в запас, понимаете — в запас! — подчеркнул Водолазов, боясь, что Околицын произнесет слово «отставник». — Почему ушел? Да потому, что нынче и километры не те, и скорость не та. Не поспевал я со своим мотором. Зашалил он у меня, горючего, что ли, не хватает. А так, на средней скорости, идти... совестно.

— Ну-y! — удивился Околицын. Он потоптался у двери, вздохнул: — И мне совестно. Санька мой что-то заметил, а я это самое «что-то» не мог узреть. Значит, зря титул председателя ношу. — Околицын вдруг улыбнулся: — Неужто и в армии полусветы водятся?

— А где их нет? — Михаил Сергеевич хотел было рассказать о себе, как сробел внедрить предложение лейтенанта Шахова, но, подумав о том, что Матвей Сидорович никагда не служил в армии и все равно не поймет его, повторил: — Где их нет...

Алеша, увидев мать на улице, застучал в окно.

— Перестань, Алеша! — крикнул Водолазов.

— Деда, мама там... Вот она стоит с дядей военным.

— Сейчас придет, — успокоил мальчика Михаил Сергеевич, — не стучи, окно разобьешь.

Околицын, видя, что он как будто становится лишним, поспешил сказать:

— Значит, нет желания?

— Не в желании дело, в совести.

— Понятно, — покачал головой Околицын. — В отставниках покойнее.

— Я не отставник! — возразил Водолазов. — Я в запасе. Это большая разница. Пока человек живой, пока бьется у него сердце, пока он понимает, где лево, где право, он не может быть в отставке. Что значит отставка! — вскрикнул он. — Черт придумал такое обидное слово или какой-то холодный канцелярист. В запасе я, а запас, как говорится, кармана не трет, больше скажу: запас — это резерв, а без резервов ни одно сражение не может быть выиграно.

...На второй день утром, когда Наташа собиралась на работу, Водолазов рассказал ей о разговоре с Околицыным.

— Ты как думаешь: справлюсь? — Он выпрямился во весь рост — хрустнуло в лопатках.

— Если есть желание работать, — справишься, дядя.

— Желание! Ты, Наталья, не знаешь, как меня мучает проклятый молоточек!

— Какой молоточек?

— Да вот тут, в голове сидит. Долбит беспощадно: «Отставник, отставник». А какой я отставник? В запасе я.

— Тяжело без работы?

— Адовы муки, — признался Водолазов. — Хуже казни. Не выдержу я, Наталья, такой жизни... Хожу вот на строительство водоема, ребятам советом помогаю. Но это не то, не то... — Он хотел спросить, где она познакомилась с майором Бородиным, но не стал этого делать, молча оделся.

Наташа удивилась:

— Ты куда собрался?

— В полк, новый командир пригласил на совещание офицерского состава. Вспомнили, это хорошо. Пойду подышу родным воздухом.

V

Полковник Гросулов пробыл в полку два дня. Подготовкой к выходу в поле батарей он почти не интересовался. Это удивило прежде всего Крабова, удивило потому, что раньше с Петром Михайловичем так не бывало: уж кто-кто, а Гросулов мог взять быка за рога, и горе тому командиру, у которого обнаружит недостатки, упущения по службе. А на этот раз ничего подобного полковник не делал. После совещания сразу уехал в Нагорное. Утром вновь появился с представителем штаба округа полновником инженерной службы. В дивизионах и батареях шла напряженная подготовка к тактическим занятиям: командиры батарей уточняли учебные задачи, артмастера выверяли орудия, водители тягачей тренировались в действиях на марше, в занятии огневых позиций, майор Бородин инструктировал взводных агитаторов. Бородин вообще вертелся как белка в колесе. Он успел провести заседание партийного бюро, на котором обсудили вопрос о пересмотре социалистических обязательств, и это решение уже претворяется в жизнь — личный состав берет новые обязательства, каждый норовит, как заметил Крабов, овладеть профессией дальномерщика, планшетиста, а некоторые — это уже штучки лейтенанта Шахова — обязались изучать радиоэлектронику...

Гросулов будто и не замечал поднятую суматоху. Он ходил с инженер-полковником по территории парка: что-то измеряли, что-то подсчитывали, о чем-то спорили, несколько раз заходили в помещение винтовочного полигона и здесь опять орудовали стальной рулеткой и опять подсчитывали и спорили — одни, без Громова.

Вечером инженер-полковник уехал. Гросулов, разыскав Крабова — он был в учебном городке, — пригласил к себе в машину. «Садись, Лев Васильевич, подвезу к дому», — сказал он. Ехали молча. Когда же остановились напротив квартиры Крабова, Гросулов вышел из машины, захлопнул дверцу, взял под руку Крабова: «Вот что, дорогой мой охотничек, советую тебе крепко заняться изучением литературы о ракетах. Не вечно же тебе ходить в замах. Понял?» — Он не стал вдаваться в подробности, но для Крабова и этого было достаточно, чтобы понять, на что намекнул Гросулов...

...Крабов, одетый в полосатую пижаму, с взъерошенными волосами, делал какие-то пометки на полях книги. «Да, приятно, приятно, — рассуждал он. — Громов не знает, не догадывается... Ну и хорошо, хорошо». Крабов был так увлечен своим делом, что не услышал, как вошла Елена, остановилась в раздумье: раньше Лева не занимался по вечерам дома, сегодня, едва возвратившись со службы и наскоро поужинав, уже что-то пишет.

Елена присела на краешек кровати и задумалась над своей новой ролью. В клубе готовились к постановке одноактной пьесы. По пьесе слепой сын работает над диссертацией, а мать читает ему литературу и печатает на машинке. Сын очень нервный и обидчивый. Мать делает все, чтобы он закончил работу. Роль трудная, Елена после каждой репетиции чувствует себя усталой. «Ленка, крепись! Это хорошо, что ты у меня общественница. Жена офицера должна быть такой». Она повела глазами вокруг, разглядывая вещи: тюлевую занавеску на окне, синий абажур настольной лампы, этажерку с книгами, настенный коврик («Уже старенький, надо бы новый...»), фотографию в легкой картонной рамке («Это когда же мы снимались? Да, да, на второй день после свадьбы. Он тогда еще был капитаном, ловким, быстрым, басовитым...»), два стареньких полумягких стула с потускневшей и потертой обивкой («Мы их купили еще в Белой Церкви!»). Глядя на стулья, она вдруг подумала: «Как быстро летит время! Старые вещи... Где тот мастер, который их делал? Возможно, его уже нет. Вещи переживают людей». Елена тихонько встала, взяла со стула тужурку мужа, осмотрела пуговицы, все ли на месте. Одна еле держалась. Елена потянулась к шкатулке, стоящей на тумбочке у изголовья кровати, рукавом задела Крабова.

— Это ты? — Он даже и не повернулся, только чуть-чуть приподнял голову.

— Сиди, работай, мешать не буду.

— Ты была на репетиции? — Лев Васильевич перебросил несколько страниц и на полях возле первого абзаца поставил два восклицательных знака.

Через плечо Елена хорошо видела эти жирные, похожие на колья знаки. «Как первоклассник», — улыбнулась она, открывая шкатулку.

— Нравится тебе роль? — Лев Васильевич разогнул спину и снял очки.

— Очень, — ответила Елена, пришивая пуговицу. Лев Васильевич вновь надел очки и повернулся к ней:

— Серьезно?

— Да. — Елена откусила зубами нитку, повесила тужурку на место. — Ложись спать, ведь завтра рано вставать.

— Я не поеду на занятие. Громов сам будет проводить, решил выступить в роли командира батареи. Благоглупость! — Он поднялся. сунул руки в карманы пижамы, скривил тонкие губы.

Муж вдруг показался Елене маленьким-маленьким. Она сравнила его с Бородиным: Степан — великан, но немного беспомощный, Лева же цепкий, беспокойный, и он нравился ей таким.

— Честно говоря, после ухода Водолазова я должен быть командиром полка. Опыт, знание артиллерии, строевой службы, — сказал Лев Васильевич. — А вот не назначили! Ничего, Елена, свое возьму. — Он наклонился к жене, прошептал: — Гросулов, Петр Михайлович, говорит: тянись изо всех сил. Вот так-то. — Он усадил ее рядом, почувствовав под руками мягкие округлые плечи, начал рассматривать ее лицо: нос слегка вздернут, губы чуть припухлые, глаза с кристалликами в зрачках...

— Что ж молчишь?

— Не знаю, что и сказать. Может быть, будем спать, завтра тебе рано вставать, — повторила она.

Он обнял ее, поцеловал и, словно стыдясь этого, вскочил:

— Ты ложись, я посижу...

Когда она укрылась одеялом, произнес:

— Наивный.

— Кто?

— Громов.

— Почему?

— Сегодня он распорядился, чтобы Узлов один управлял взводом на занятиях. Хватит он с ним горюшка... Такого человека не воспитаешь. Узлов неисправим.

Работал Крабов долго. Лег, когда в соседнем дворе пропел петух. В комнате было темно, но постепенно он пригляделся и начал различать вещи. Однако мысли его витали за пределами квартиры. Он был свидетелем недавнего разговора Громова с командиром батареи капитаном Савчуком. Лейтенант Узлов проводил политические занятия с личным составом первого взвода. Материал он изложил довольно толково, живо. Когда артиллеристы покинули учебный класс, присутствовавший на уроке Савчук спросил Узлова: «Вы серьезно решили уволиться из армии?» Лейтенант резко ответил: «У меня впереди жизнь, товарищ капитан. Я не хочу здесь прозябать. Мне нужны знания, специальность. А кто мне их в полку даст? Вы? Не дадите!» Это Савчуку показалось оскорбительным: он не имел высшего образования, но за плечами были два фронтовых года (попал Савчук на войну шестнадцатилетним мальчишкой), артиллерийское училище, восемь лет службы на командирских должностях — разве все это ничего не стоит! И, конечно, командир батареи, вспылив, крепко отчитал Узлова, назвал его слепым, самовлюбленным франтом. Случай этот стал известен Бородину, потом дошел до Громова. Командир полка вызвал Савчука. «Чем занят Узлов в свободное от службы время?» — спросил Громов у капитана. Тот пожал плечами: о каком свободном времени спрашивает командир полка, разве оно есть у военных? Удивительное дело — Громов очень спокойно доказал капитану, что есть и обязательно должно быть и что долг командира — помочь подчиненному разумно использовать это время. «Вы посоветуйте Узлову принять участие в художественной самодеятельности», — сказал Громов. «Но ведь там одни солдаты, а он офицер», — промолвил Савчук. Эти слова покоробили командира полка, и он перешел на повышенный тон: «Ну и что? Разве это зазорно?» Громов долго разъяснял капитану, что солдаты нынче грамотные, понимают, где офицер допускает панибратство, где проявляет подлинные товарищеские отношения. ..

— Посмотрим, посмотрим, — прошептал Крабов. Он попытался уснуть, но через минуту вспомнил, как Бородин после совещания горячился перед Громовым, отстаивая предложение Шахова, и открыл глаза. «Ох и схватятся они когда-нибудь! Это уж точно, характер у них как будто бы один. Посмотрим, посмотрим...»

Ему показалось, что жена не спит. Елена действительно не спала.

— Лева, знаешь, о чем я думаю? — сказала она вкрадчивым голосом.

— Нет...

— Тяжело Степану одному с Павликом. Давай возьмем мальчика к себе, на время, конечно.

Разговор о детях был самым щекотливым, он всегда приводил к нежелательным для Крабова упрекам, воспоминаниям. Ему не хотелось, чтобы и на этот раз так произошло, и он уступил ей.

— Можно. Хлопец он тихий, послушный, не то что отец.

— Согласен?

— Согласен. Но как Степан? Ты же его знаешь, упрямый калмык, не услышишь ни стенаний, ни жалоб, для него весь мир — весна.

— Уговорю...

Крабов глянул в окошко. Занималась заря.

— Пойду в штаб, выход в поле намечен по тревоге...

Елена не отозвалась. Он быстро оделся, не включая света, тихонько прикрыл за собой дверь.

В эту ночь не один Крабов «страдал» бессонницей. Очень поздно покинул казарму Рыбалко. Уходя, старшина проверил, все ли солдаты и сержанты спят, хорошо ли они приготовили обмундирование, чтобы утром быстро одеться, взять оружие и по команде выйти на улицу, построиться. Будто бы все было на месте.

Кто мог бы подумать, что Цыганок, этот «ловчила» и «художник», рядовой Цыганок способен проникнуться заботой о том, как бы его взводу оказаться первым в парке, утереть нос остальным взводам и батареям!..

Вечером на спортивной тренировке Цыганок встретил знакомого писаря из штаба полка. Поговорили о том о сем. Цыганок рассказал, как на совещании офицерского состава «чехвостили» лейтенанта Узлова и что жаль ему этого парня. Была бы его на то воля, он, Цыганок, отпустил бы Узлова на все четыре стороны, пусть двигает науку, коли имеет тягу к ней. «Завтра он будет самостоятельно управлять взводом, растеряется и опять его вызовут на коврик», — посочувствовал Цыганок. Писарь в тон ему сказал: «А сбор будет по тревоге, определенно накуролесит».

Цыганок сразу сообразил, как помочь лейтенанту. Он встретил Узлова возле казармы, сообщил: «Товарищ лейтенант, новость: выезд в поле состоится по тревоге. Сбор в парке. Это я пронюхал у своего дружка, писаря из штаба, особый секрет». Узлов вначале хотел сделать выговор солдату за болтовню, но передумал, лишь строго бросил: «Хватит вам сочинять, идите в казарму».

Цыганку не раз приходилось собираться по тревоге, он понимал, как это происходит.

Лежишь под теплым одеялом, на зорьке пятый сон видишь, и тут вдруг, словно пушечный выстрел, грохнет:

— Тревога!

И еще:

— Тревога!

И еще раз для тех, которые со сна не поняли:

— Тревога!

Одеяло летит к потолку, хватаешь обмундирование, и будто бы простое, привычное дело — надеть брюки, гимнастерку, сапоги. Но тут, как на грех, штанины почему-то оказываются узкими, ноги не просунешь, схватишь сапоги — глядь, не свои, соседа, а тот уже чертыхается, потому как у него лапа на три номера больше... При подъеме по тревоге главное — вовремя одеться, чтобы все было твое — от портянки до ремня. А на все отводятся секунды, очень малые, как миг. Не уложишься в положенное время — попадет и тебе и командиру твоему от старшего начальника, ибо тревога — это бой, кто же знает, что случилось: учебная тренировка или на самом деле где-то враги нарушили покой страны. И тут уж, солдат, не мешкай, не подводи своего командира, пулей мчись в строй и жди, когда тебя позовут...

Цыганок за себя не беспокоился, на этот раз он не опоздает в строй. После отбоя, когда в казарме установилась тишина, когда справа и слева послышалось похрапывание, то легкое, то с высоким запевом, когда ушел довольный порядком старшина. Цыганок тихонько взял свое обмундирование, спрятал под одеяло: на зорьке он незаметно оденется и по сигналу тревоги первым окажется в строю... «Ну хорошо, я не опоздаю, а нак остальные? Один солдат — это не взвод. Умненько же придумал, отличиться захотел! По одному солдату полку оценку не ставят, и Узлова не похвалят, если только я один уложусь в норматив». Он начал в уме прикидывать, кто из солдат взвода по тревоге может опоздать в строй. «На зорьке помогу им», — решил Цыганок. Теперь он боялся, как бы не проспать. Ему даже и в голову не приходило, что он поступает неправильно: желание, чтобы взвод оказался первым в парке, чтобы о лейтенанте Узлове не говорили плохое, вытеснило из головы все другие мысли. Он уснул с убеждением, что проснется как раз в нужное время. И Цыганок не проспал. Часов у него не было, но в окно светила луна. Серебряный шар, окантованный желтоватым кругом, висел как раз возле трубы котельной. «Пора», — решил Цыганок. Он на цыпочках ходил от кровати к кровати и подсовывал солдатам под одеяла обмундирование, шепча на ухо каждому: «Скоро подъем по тревоге, одевайся незаметно. Почему-то все понимали его с полуслова. Только Волошин не понял, он протер глаза, попытался вскочить на ноги, но Цыганок остановил:

— Не дури, Пашенька, одевайся под одеялом.

Волошин покорно взял брюки.

А Цыганок уже прикидывал, кого бы еще осчастливить. Во сне прочмокал губами ефрейтор Околицын. «Санька и без того первым оденется», — понимающе определил Цыганок и лег на кровать. Желтая корона луны предвещала морозный день. Но не об этом подумал Цыганок, он определил: вот-вот в казарменную тишину ворвется слово «тревога».

«Вот пройдоха, все он знает. Надо предпринять какие-то меры», — думал Узлов о Цыганке, глядя на Шахова, склонившегося над книгой. Узлов пытался вообразить картину сбора батареи. Вот он бежит к казарме. Солдаты уже на улице. Он строит взвод, смотрит — нет в строю Волошина, где-то замешкался Цыганок... В парк он приводит взвод последним. Подполковник Крабов, наклонившись к Громову, что-то шепчет, кивая головой в сторону Узлова. «Вышло по-моему», — скажет зампострой. И все — и солдаты, и офицеры, и секретарь партийного бюро, и сам Громов — поймут: нельзя доверять ему взвод.

Невеселые мысли лезли в голову. Узлов не ожидал, что командир полка предоставит ему полную самостоятельность в управлении взводом. А тут еще сбор по тревоге. Шахов, наверное, знает об этом, но молчит. Узлов резко поднялся, задел плечом гитару, она издала дребезжащий звук.

— Что ты будешь делать, когда все книги перечитаешь?

— Стихи сочинять, — ответил Шахов, не меняя позы.

— Для этого талант нужен, Игорек.

— Твой дядя сочиняет же.

— Положим, мой дядя стихи не сочиняет, а делает, или, как он сам говорит, составляет.

— Не мешай, Дима, займись чем-нибудь или ложись спать.

— Значит, я баюшки-баю, а ты будешь готовиться к завтрашнему делу. Спи, Узлов, все равно тебе быть битому. А я не хочу, чтобы Крабов на меня пальцем показывал: видите, кому доверили взвод!

Шахов захлопнул книгу, устремил свои спокойные глаза на Узлова.

— Ты о чем? Дрейфишь? Не вижу причины. К занятиям подготовился — справишься.

— Разве не знаешь — завтра сбор по тревоге.

— Кто тебе сказал?

— Цыганок.

Шахов захохотал.

— И ты поверил? Этот баламут такое может сказать, что потом всем полком не разберешься. Ты это учти, за ним такое водится, глаз с него не спускай.

Когда легли спать. Узлов сказал:

— Может, нам только кажется, что Цыганок баламут, в нем есть что-то и хорошее.

— Есть, — коротко отозвался Шахов. — Есть, — повторил он.

Среди ночи Узлов неожиданно поднялся, включил настольную лампу, достал из тумбочки книги, загремел стулом. Шахов высунул голову из-под одеяла.

— Ты что, Дима?

— Спи, брат, не мешай догонять порядочных людей.

Перед рассветом Шахов вновь проснулся. За столом уже не было Узлова, и его кровать была пуста.

— Сумасшедший, — улыбнулся Шахов и потянулся к часам: до подъема оставалось еще полтора часа. — Заело пенсионера. Ну-ну, старайся.

VI

Капитан Савчук прибыл в артиллерийский парк в то время, когда там уже находились Громов и Бородин. Минуту спустя сюда пришел Крабов. Он отозвал в сторону Савчука и озабоченно спросил:

— Как твой народ, не подведет командира?

Савчук посмотрел на часы: вот-вот должен прибыть личный состав батареи. Капитан опасался за лейтенанта Узлова... Формально Савчук сейчас не отвечал за личный состав батареи, Громов взял на себя все его обязанности. Но разве прикажешь сердцу? И не успел Савчук ответить Крабову, как на освещенной электричеством дороге, ведущей в парк, показались солдаты первого взвода. Узлов, придерживая рукой бинокль, бежал впереди. У ворот он подравнял строй и ускоренным шагом вошел на территорию парка.

Крабов покачал головой:

— Что-то тут нечисто, товарищ капитан, нечисто, раньше всех прибыл.

— Случаи всякие бывают, — ответил Савчук, наблюдая, как лейтенант докладывает командиру полка, и внутренне радуясь этому.

Громов, выслушав Узлова, распорядился, чтобы тот проверил, все ли необходимое захватили с собой солдаты.

— Ручаюсь, товарищ подполковник, полный порядок. — Дмитрию хотелось, чтобы командир полка как-то отметил, что он первым со взводом прибыл на место сбора. Но Громов спокойно сказал:

— Выполняйте указание, товарищ лейтенант.

— Есть! — Он обошел строй, придирчиво осматривая каждого. Не найдя ничего такого, что можно было бы поставить в укор солдатам, занял место на правом фланге.

Прибыли второй и третий взводы. Мимо пробежал Шахов. Дмитрий бросил ему вслед:

— Игорек, а мы уже тут. — Узлов был доволен, что солдаты так дружно собрались по тревоге и он первым оказался в парке, все воспринималось им так, словно он был в ответе за поступки людей батареи. Шахов при повороте поскользнулся, чуть не упал. «Ах, как он неловко, торопиться надо не спеша», — вспомнил Узлов поговорку, которой часто пользуется Громов. Водитель бегал вокруг тягача и никак не мог завести мотор. «Свечу, свечу посмотри», — мысленно подсказывал Узлов. Он готов был помочь шоферу, но — стоял в строю. Ему казалось, что сам командир полка слишком вяло отдает распоряжения офицерам. А Бородин, о чем-то беседуя с ефрейтором Околицыным, ведет себя так, будто собрались в кинотеатр, а не на полевые занятия. Обратил он внимание и на Цыганка, замыкавшего левый фланг. Солдат показался ему скучноватым. Узлов, желая как-то ободрить Цыганка, подошел к нему, спросил:

— Холодно?

— Теперь уже все позади, теперь, товарищ лейтенант, порядок, мы взяли верх.

...Батарея была выстроена в линию поорудийно. Громов вызвал к себе командиров взводов. Савчук пристально следил за действиями командира полка.

— Учись, Петр Захарович, наука старших — родная сестра академии, — посоветовал Бородин Савчуку.

К решению Громова лично провести тактико-строевые занятия с первой батареей офицеры отнеслись по-разному. Одни видели в этом желание номандира полка найти наиболее результативные формы работы с подчиненными — так думали Сизов и Бородин. Другие считали, что Громов по неопытности взялся за это, — так втайне рассуждал Рыбалко, опасаясь, что Громов может допустить ошибки, и тогда пойдут нехорошие разговоры о командире полка. Наконец, были и такие, которые усмотрели в этом корысть, — так рассудил Крабов, хотя не раз скрепя сердце признавался себе: «А ведь он, пожалуй, наведет порядок».

Громов знал о таких пересудах, шутливо спрашивал у Бородина: «Как, секретарь, дело на меня еще не завел?» Бородин отвечал: «Не волнуйся, командир, вздохи бывают разные, и оглядываться на каждый из них не следует».

...Громов окинул взглядом дымящуюся поземкой холмистую степь, дорогу, убегающую темной лентой к горам, по которой он поведет батарею, начал ставить задачи взводам:

— «Противник», прикрываясь мелкими группами пехоты с танками, отходит в западном направлении, одновременно выдвигая резервы из глубины своей обороны...

Лейтенант Узлов не сводил глаз с командира полна. Громов пытался избежать его взгляда, но ничего не получалось: куда бы он ни поворачивал голову, через секунду-другую подполковник снова видел два неподвижных карих кружочка. Почему-то замечались одни глаза, немного грустные и в то же время выражающие непонятный восторг.

— Я со взводом управления следую в голове колонны, — заключил Громов и почувствовал страшную усталость, и не от напряжения, которое ему потребовалось, чтобы продуманно и последовательно изложить задачи, а больше оттого, что все время видел узловские глаза. Он задержал лейтенанта, спросил:

— Что это вы так на меня смотрели?

— Запоминал ваш приказ, товарищ подполковник.

— Ну-ну, желаю успеха, — сказал Громов и, подойдя к Крабову, сказал: — Заметили, как лейтенант Узлов слушал приказ? Старается. Думаю, мы не ошиблись, назначив его командиром взвода. Первым по тревоге прибыл в парк.

— Неслыханное дело! — покачал головой Крабов. — Сразу в герои попал.

Бородин засмеялся:

— Подвел, значит. Вот так Узлов!.. Он еще себя покажет.

— Будем ждать, товарищ майор, — отпарировал Лев Васильевич с оттенком официальности. Он не ехал на занятия. Громов, пожав ему руку, открыл дверцу штабной машины.

— Ждать можно долго, а мы не из таких, вернее, нам нельзя. Прошу, капитан, — пригласил он к себе Савчука и крикнул Бородину: — Значит, как договорились, будете в первом взводе!

Цыганок толкнул в бок Волошина и, стараясь перекричать шум моторов, выкрикнул:

— Пашулькин, держись, с нами партийный бог!

Сержант Петрищев предложил Бородину сесть в кабину.

— Нет, мое место в кузове, сегодня выступаю в роли взводного агитатора. — Он легко перемахнул через борт.

Цыганок покосился на Околицына.

— Такой видный парень, а не справился с комсомольским поручением. Получается так: агитировать труднее, чем стрелять из орудия.

— Что вы, Околицын хороший агитатор, никто его не освобождал от поручения. Это я так, пошутил, — сказал Бородин.

— Разве? — удивился Цыганок. — Вот бы никогда не поверил, что пошутили, товарищ майор.

— Почему?

— Потому что вы — партийный секретарь. Вы серьезный человек.

— Вот как! — захохотал Бородин. — Знаете, вы мне напоминаете одного солдата... На учениях это произошло. К генералу прикомандировали молоденького ординарца, первогодка. Служит он у генерала день, второй, третий, а на четвертый солдата отзывают в батарею. Друзья спрашивают: «Ну как, крепко тебе досталось от генерала?» Солдат ответил: «От генерала? Какой же это генерал! Говорит мне: «Пожалуйста, Петя, принеси мне поесть». Или: «Петя, садись, чайком побалуемся». Один раз даже сынком назвал. Батько мой так со мной не обращался. А вы говорите: «Генерал». Видите, как он думал о генерале. Молодо-зелено, вот и думал так, — заключил Бородин.

— Побаивался, значит1 — по-своему рассудил Цыганок.

— Нет, просто думал: коль генерал, значит, надо бояться его, — возразил Околицын. — А того не понимал, что генерал такой же советский человек, как и все мы, он солдату отец, товарищ боевой, если ты стараешься — похвалит и чайком угостит, если ошибся — поправит, ну а если заартачишься против службы — накажет. Тут уж обижайся на себя.

Цыганок смахнул с бровей снег, протер глаза, глубокомысленно подхватил:

— Все они такие, командиры: сержант ли, офицер или генерал — им не балуй в службе. Потому что служба для военного — хлеб насущный. А что, не так?! — И, не встретив возражения, Цыганок начал рассказывать, как с ним разговаривал Громов в артиллерийском парке.

— Сапоги я добровольно сдал, потом получил за милую душу наряд вне очереди. И нисколько не обиделся. Служба... Не балуй, солдат, коли ты присягнул на верность народу...

Бородин, пряча улыбку, не мешал высказаться солдатам, ему приятно было сознавать, что начатый им разговор задел за живое.

В кармане ефрейтора Околицына лежал текст подготовленной беседы. Молодой агитатор готовился к ней старательно и теперь ждал момента, чтобы обстоятельно рассказать, как нужно вести себя на марше. Но болтливый Цыганок не туда гнул, да и секретарь партбюро затеял не тот разговор. Чтобы как-то остановить Цыганка, он крикнул:

— Присягнул, а сам норовишь, как бы самоволку совершить. Мы на поруки взяли тебя. Соображаешь?

Цыганок с обидой в голосе попытался оправдаться:

— О самоволке я давно забыл. Бесчувственный ты, Саня, разве не замечаешь — я тихонько перевоспитываюсь...

Солдаты заспорили. Лица их раскраснелись. Околицын забеспокоился. Вдруг упрекнет его Бородин: что же ты, агитатор, позабыл о запланированной беседе? Он наклонился к Бородину, спросил:

— Как же, начинать или нет?

Майор взял его руку, крепко стиснул:

— Так и должно быть, очень хорошо!..

...В начале занятий ничего особенного в действиях Громова Савчук не видел. Командир полка (как и он, Савчук, раньше делал) отдавал распоряжения, команды, и батарея, повинуясь его воле, продвигалась по заданному маршруту. При подходе к замерзшему озеру Глухое (прошлым летом Савчук, Крабов и Гросулов часто здесь рыбачили) Громов по рации передал сигнал «Воздух» и приказал увеличить скорость. Батарея расчленилась, дистанция между тягачами стала больше.

— Сигнал «Воздух» отменить! — распорядился Громов. Через три-четыре минуты взводы приняли прежнее положение. Громов что-то отметил на планшете, вновь подал сигнал воздушной тревоги. Савчук посмотрел в бинокль: тягачи увеличили скорость, растягивались по глубине колонны. Отметил мысленно: «Красиво управляет».

Дорога вела в лощину, потом круто пошла в гору. Командирский тягач, преодолев крутой подъем, выскочил на самую вершину вала. Здесь стоял указатель с надписью: «Заражено». Громов заметил, как Савчук насторожился: видимо, капитан беспокоился, какое же решение примет командир полка. Сейчас необходимы быстрые распоряжения. Громов спокойно наклонился к переговорному устройству и негромко, но четко подал команду:

— Газы! Накидки! Уменьшить скорость, увеличить дистанцию!

Темп учений нарастал. Теперь Савчук увидел в действиях Громова то, чего он раньше не замечал, — строгую последовательность в отработке учебных задач и какое-то непонятное для него, Савчука, хладнокровие: ко всему, что происходило вокруг, он относился спокойно. Капитану казалось, что подполковник очень медленно отдает распоряжения, а люди в то же время укладываются в нормативы, успевают в срок выполнять команды.

Выслав в рощу, видневшуюся в полукилометре от наблюдательного пункта, имитационную команду и сообщив Шахову основное направление стрельбы, наименьший прицел, Громов начал наблюдать за развертыванием огневых взводов. Он стоял в кузове тягача, время от времени прикладывая бинокль к глазам. На холмистой местности плясали снежные вихри. Савчук догадался: это на предельной скорости мчатся тягачи к огневым позициям. Он посмотрел на часы: уложатся ли в отведенное время его подчиненные? В азарте опять забыл, что сейчас батареей управляет не он, а Громов. Один тягач запетлял по черной плешине и остановился на самом видном месте. Из кузова выскочил офицер. Это был Узлов. Савчук узнал его и невольно вскрикнул:

— Узлов!

— Спокойно, капитан, — сказал Громов. Он попросил у Савчука спички, но не стал закуривать, поднял бинокль, хотя и без того достаточно хорошо было видно, как вокруг тягача суетились артиллеристы, стараясь сдвинуть машину с места. Их объезжали другие расчеты, несясь на бешеной скорости по снежной целине. Узлов бросился в кабину. Через минуту он снова выскочил оттуда и вместе с солдатами начал толкать тяжелый тягач. Но тщетно: машина буксовала. Секундная стрелка на часах бежала так быстро, что Савчук не мог молчать:

— Чудику доверили взвод.

Громов поправил ушанку на голове, в сердцах бросил:

— Чудики разные бывают, капитан. Ничего, сдюжат заминку.

Узлов — это видно было хорошо — снял с себя шинель, бросил ее под колеса машины. Тягач, вздрогнув, сорвался с места. Громов передал коробок со спичками Савчуку, сказал:

— Видите, уложились в отведенное время. В бою надо быть спокойным, расчетливым. Главное — рассудок не терять. Терпение, капитан, не каждому дано, но стремиться к этому надо.

Савчуку стало неудобно за свою нервозность.

...На занятой позиции батарее пришлось находиться около часа. Потом все повторилось сызнова: головная походная застава, используя огонь орудий, сбила «противника» с занимаемой позиции и двинулась вперед. Громов приказал начать выдвижение макетов танков, обозначающих атаку «противника». Батарея с ходу приняла боевой порядок. Тягачи ушли в укрытие.

Шахов готовил данные для ведения огня. Он находился в наскоро отрытом снежном окопе. К нему подошел Узлов.

— Дима, ты что, под машину попал? — спросил Шахов.

— Это я, Игорек, с негодяем боролся.

— С каким?

— Да с тем, что тянул меня на пенсию, — засмеялся Узлов.

— Значит, мосты взрываешь к пенсии?

— Глупости, Игорь! Один умный партиец сказал: не пройдет и двадцати лет, как люди начнут стыдиться слова «пенсионер». А мне только двадцать четвертый пошел... — Он зябко повел плечами и погрозил в сторону, где стояли тягачи: — Уж я этому водителю прочитаю сегодня лекцию, как готовиться к выходу в поле. На ледок наскочили — и тягач забуксовал, а у этого разгильдяя никаких подручных материалов не оказалось, шляпа!

...Ефрейтор Околицын уже несколько раз порывался провести беседу, но обстановка так быстро менялась и люди так заняты каждый своим делом, что все паузы длились не более пяти — десяти минут: разве за это время можно что-нибудь рассказать? Да и мешал Бородин: секретарь не отступал от него ни на шаг и занимал огневиков какими-то случаями, интересными и даже смешными, но, по убеждению Околицына, незначительными.

Волошин, ежась на ветру, глухо буркнул себе под нос:

— Все спешат... А куда? Лейтенант Узлов испортил себе шинель. Кому учения, а кому простуда.

— Вы так думаете? — спросил Бородин и почему-то посмотрел на Цыганка. Тот хихикнул:

— Пашка?.. Он никак не думает, он просто видит.

— Видим мы все, а понять то, что видим, не каждый из нас может, — отозвался Петрищев, следя за местностью, откуда должны появиться танки «противника».

— Верно, — подхватил Бородин, почувствовав, что именно сейчас и нужно рассказать о поведении лейтенанта Узлова, что лучшего материала для агитатора, как этот случай, и не найти.

— Я читал рассказ, который называется «Секунда». Очень мне запомнился. — Бородин сел на лафет, достал из кармана папиросы.

«При чем тут рассказ?» — подумал Околицын, досадуя на секретаря, что он и на этот раз, видно, помешает провести запланированную беседу.

— На фронте было это, — продолжал майор. — Кончились патроны у нашего пулеметчика. Он говорит подносчику: «Валяй за патронами, одна нога там, другая здесь. Понял?» — «Будет сделано», — ответил ему подносчик. Побежал. На обратном пути встретил друга. Тот говорит: «Остановись, Миша, дай прикурить». Миша зажег спичку. Секунда на это потребовалась. И что же вы думаете? За эту секунду фашист догадался, что у нашего пулеметчика нет патронов, выскочил и швырнул гранату. Ноги отшибло бойцу. И как потом клял себя Миша! Ведь он опоздал всего на одну секунду... Наш Узлов не подвел батарею. Он вовремя занял огневую позицию. Вот так, товарищ Волошин. Простуда тут ни при чем.

Никто не отозвался. Лейтенант Узлов, махая руками, подпрыгивал возле своего окопчика: видимо, ему действительно было холодно. Первым это понял Околицын. Он было рванулся к лейтенанту, чтобы предложить ему свою шинель, но тут Узлов подал команду:

— По ме-ста-ам, приготовиться!

Цыганок хлопнул по плечу Волошина:

— Ну, божья простуда, поднимайся. Сейчас мы с тобой будем мокренькими...

Околицын припал к прицелу. Он увидел, как из рощи, подпрыгивая на неровностях, движутся танки, но подумал о Бородине: «Складно у секретаря получается. Я ту секунду тоже не забуду».

...Бой закончился под вечер. Было еще светло. Тусклое холодное солнце опускалось к горизонту, окрасив горы розовым цветом.

Батарея в походной колонне ожидала сигнала, чтобы тронуться в обратный путь. Командиру полка подали «газик». Подошел Бородин. Громов сказал Савчуку:

— Разбор занятий сделаем завтра. Поехали, секретарь.

Шофер включил печку, и в машине потеплело.

— Ну как, Степан Павлович, подучил агитатора? — Громов отвернул воротник полушубка и повернулся к Бородину, предлагая закурить.

— Кое-что он понял... Подумать только, целую лекцию намеревался прочитать на марше! А виноваты в этом мы, командир: все норовим по каждому случаю речь закатить часика на два, да обязательно, чтобы большая аудитория была. Вот взводные агитаторы и берут с нас пример... Учить надо людей.

— Пробуем, пробуем, секретарь. Не знаю, как со стороны-то получилось?

— Капитан Савчук доволен, да и командирам взводов хорошая зарядка. Узлова надо отметить...

— Подождем. Поступок-то его смахивает на мальчишескую лихость. Согласен?

— А что вы Савчуку говорили об Узлове?

— Он что, рассказал?

— Я же секретарь партийной организации. Передо мной народ — как на исповеди. — Бородин расстегнул полушубок — тепло и до него дошло. — В общем-то я согласен с вами, Сергей Петрович, не надо отмечать, но как-то все же следует поднять у него дух, сказать о нем доброе слово. Рапорт ему еще не вернули?

— Жду, пока сам за ним придет, если не забыл.

— Ну что ж, тоже верно.

Въехали в село. Бородин предложил Громову зайти к нему на квартиру. Он открыл дверцу, спрыгнул на утоптанный снег и показал на ворота:

— Четвертый год здесь живу. Привык, вроде бы так и надо. А вообще-то, Сергей Петрович, пора нам сооружать домишко для офицерского состава. Хозяйственным способом: деньги государственные, материалы — тоже. — Он рассмеялся. — Так же в некоторых-то частях строят.

С пригорка по тропинке, ведущей к домику Водолазова, спускалась женщина. Первым ее заметил Громов. Что-то знакомое было в походке этой женщины. Бородин перехватил взгляд командира полка, пояснил:

— Прораб со стройки. Скоро ты с ней познакомишься, командир.

— Каким образом? — спросил Громов, не в силах оторвать взгляда от женщины: чем больше он смотрел на нее, тем больше утверждался в мысли, что где-то видел ее.

— Квартиру выделишь мне, тогда отвечу, каким образом, — пошутил Бородин.

Женщина поскользнулась, выронив из рук портфель. Она заметила офицеров. Бородин помахал ей ушанкой. Она была сравнительно далеко, и Громов не смог четко рассмотреть ее лицо, но опять показалось, что женщина ему знакома.

Бородин натянул ушанку на голову, в шутливом тоне сказал:

— Наташа Гурова. Думаю жениться на ней, командир.

— Гурова... — прошептал Громов.

Открылась калитка, и Павлик с разбегу повис на шее отца, целуя его в щеки и губы. Женщина, подняв портфель, стояла на прежнем месте. «Неужели она? — гадал Громов. — Как могла... в такую даль?» Он сел в машину, вспомнил, как в академии слушатели шутили по поводу нагорненского гарнизона: «Меньше взвода не дадут, дальше Нагорного не пошлют», и снова пытался убедить себя: «Нет. нет, в такую даль не могла приехать, здесь люди ходят не по ковровым дорожкам. Просто показалось мне», — решил он. Но, сев в машину и отъехав немного, повернулся к заднему стеклу: женщина и Бородин шли навстречу друг другу напрямую, через сугробы. «Нет, это не она», — покачал он отрицательно головой. Но через минуту, закурив, спросил себя: «А если она? Всяко может быть... Жизнь меняется, а с нею и мы».

VII

Матвей Сидорович Околицын родился и вырос в Нагорном. На его глазах проложили сюда, к горам, железную дорогу, построили электростанцию. Тогда, накануне войны, поговаривали, что в многочисленных отрогах горного хребта обнаружили редкий металл, очень нужный для оборонной промышленности, что будет строиться завод. Начали строительство с рабочего поселка. Но тут подкатил тревожный 1941 год, и все заглохло. Потом началась стройка. Каждый день приезжают новые люди, а председателю одни хлопоты. От колхозного клина отрезали триста гектаров под строительство завода. Триста умножить на двадцать центнеров, получается — отняли шесть тысяч центнеров зерна. Да, а когда-то жилось вольготно, легче председательствовалось: землищи уйма, только распахивай да сей. А теперь вот нацелился Околицын распахать участок за старой греблей, и не вышло, запротивилась колхозная молодежь: как же вода, огороды, гуси, утки?.. Еще один сторонник водоема объявился. Водолазов! На общественных началах взялся верховодить бригадой землекопов, без трудодней. Точно при коммунизме. Сидел, сидел дома и нате — Сибирь-матушку решил благоустраивать. Эх, Михаил Сергеевич, не знаешь ты здешних условий. Уйдет вода под землю, как ушла прошлый раз, в тридцатом году. «Не смотри на жизнь однобоко!» Стал бы ты на мое место, не знаю, как бы зазвучала в твоих руках семиструнка. Опасается, совестится. Или уезжал бы от нас, бога ради, в Москву, что ли, или в Воронеж, как будто все туда норовят отставники. Чудной какой-то ты, полковник: из армии удрал, а тут шумишь, не навоевался, что ли, в войсках-то?

Мысли Околицына текли неровно, суматошно. Вчера на колхозном собрании крепко высекли за однобокость во взглядах на жизнь. Он не обижается, правильно критиковали.

Околицын остановился, чтобы взглянуть на старую греблю. На фоне выпавшего за ночь снега броско виднелись машины, суетившиеся возле них люди. Околицын даже приметил Водолазова, одетого в шинель и папаху. Возле него — маленькая женщина. Это, конечно, фельдшерица. «В такую рань подняла народ!» Околицын не сомневался, что это она постаралась увести на греблю полдеревни, учителя и те вышли. Но в глубине души был доволен, что так вот получилось: две землеройные машины и один бульдозер прислал Громов по просьбе Водолазова, — значит, не с голыми руками вышли колхозники.

Околицын ходил по дворам, отыскивал свободных людей и посылал их на подкрепление Водолазову. Он вошел во двор Сазоновых. С Дмитрием Дмитриевичем Сазоновым в молодости они были дружками, вместе ходили к девчатам. А теперь он, Околицын, — председатель, Дмитрич — ночной сторож, старается жить так, словно посторонний человек в колхозе. «А ведь деловой, подлец. Вон как отстроился». В хлопотах, в вечной занятости Матвей Сидорович и не заметил, как все это округлилось у Сазоновых. «Турну я его сейчас на греблю, пусть помогает Водолазову», — поднимаясь на веранду, рассудил Околицын.

— Мотя, каким ветром? — заулыбался Сазонов, встречая председателя.

— Здорово, Дмитрич. Ух ты, раздобрел! — ткнул кулаком в живот Околицын.

— Да что мы тут остановились, пойдем-ка в кухоньку.

Дмитрич поставил на стол тарелку с мочеными яблоками. Матвей Сидорович отнусил яблоко, нехотя пожевал, отодвинул тарелку.

— Живешь-то как?

— Не шибко, Мотя.

— Врешь!

— Да где уж мне обманывать. С виду вроде хорошо, не хуже других. А тут, — Сазонов постучал себя в грудь, — непорядок, Мотя. — Он перешел на шепот: — Старуха моя развод просит. Понимаешь?

Это было неожиданным для Околицына: его душил смех. Но Дмитрич сделал такое скорбное лицо, что Матвей Сидорович только руками развел:

— Да что она, сдурела?

— Выходит, что так. Баба, она до гроба остается бабой. Говорит: надоел ты мне, старый пень, и дня не хочу с тобой жить.

— Скандалите?

— Деремся, как петухи.

— Вот тебе и на! А все говорят, что у тебя тишь да гладь, да божья благодать...

— Это же со стороны, — поспешил возразить Дмитрич. — Со стороны смотреть, Мотя, все идет хорошо. Не зря говорится: чужая душа — потемки. — Он взял яблоко, покрутил в руках и положил на место. — Раз бабе шлея под хвост попала, ее ничем не ублажишь: она своего добьется. Не пойму, чем я перед ней провинился. Сегодня ушла на ферму и слова не сказала, будто чужой. Одним словом, война, Мотя, не на жизнь, а на смерть. А тут еще приемыш... Люблю я его, а помочь ничем не могу. Доктор, наш квартирант, взялся лечить...

«Хитрит он или правду говорит?» — подумал Матвей Сидорович и поинтересовался:

— Чем он его лечит?

— Заставляет ходить на лыжах, бегать вокруг двора, капли какие-то дает. Чудной какой-то лекарь. Книг у него тыща, и, видать, надолго поселился у меня.

— Может, и ненадолго. Армию-то сокращают, Дмитрич, —вдруг оживился Околицын. — А это значит, что больше средств пойдет в народное хозяйство. Да мы тогда враз построим коммунизм!

— Не знаю, не знаю, — насупился Сазонов. — Лично для меня, Мотя, и социализм нынешний очень хорош. Кто знает, как там, при коммунизме, будет, а ноне мне хорошо. И законы хорошие. Возьми, к примеру, колхозную жизнь: отработал на артель минимум трудодней — и порядок, никто тебя лодырем не назовет, никто из колхоза не гонит в шею. Или вот насчет приусадебных участков. Очень приличный закон: есть семья — получай участок, можешь иметь определенное количество домашней живности. Две семьи — два участка, домашнюю живность опять же имеешь полное право удвоить. А ты мне про коммунизм говоришь. А может, там таких законов вовсе не будет. Социализм меня вполне устраивает... Да и тебя, Мотя, он не обижает. Председательствуешь ты уже двадцать пять лет. Тебе почет и уважение. А коммунизм, он, может быть, и не даст этого тебе как председателю. Да и будут ли тогда председатели, это еще бабушка надвое сказала.

Матвей Сидорович впервые видел Сазонова таким разговорчивым. На людях Дмитрич вообще скуп на слово. Но мало кто знал, что Дмитрич с самим собой очень словоохотлив и от этого испытывает большое удовольствие. Втиснется в дощатую сторожку, обнимет ружьишко и начнет мечтать, планировать, спорить. Иногда очень азартно, до самозабвения. И так как при этом он присутствует один, в спорах всегда одерживает верх.

— Значит, ты, Дмитрич, выходит, против коммунизма?

— Что ты, Мотя! Я не против коммунизма. Я за нонешний социализм. Понял?

— Ничего не понял, — ответил Околицын. — Пожалуй, хватит болтать. Одевайся — и марш на греблю в распоряжение Водолазова. Лопату не забудь взять. — Он выскочил во двор. Хлопнул калиткой и, обернувшись назад, окинул взором добротный дом, постройки, сад, Сыча, сидящего на цепи возле будки, и в сердцах бросил: — Как обарахлился!..

VIII

Мечта Цыганка получить увольнительную и повидать Санькину зазнобушку — он встречался с Лидой всего один раз, еще когда работал в отделе продовольственно-фуражного снабжения, и она ему очень приглянулась тогда, — эта мечта сбылась. Утром, после завтрака, старшина построил солдат. Все повторилось, как и обычно происходит при увольнении из расположения части, — осмотр внешнего вида, напоминание о том, как следует вести себя вне части, вручение записок...

Цыганок торжествовал: Околицын не шел в увольнение, и он уже воображал, как зайдет в колхозный клуб, увидит Лиду, пригласит танцевать, она будет смеяться, как и в прошлый раз. скажет: «Если захочу, я всех вас, военных, взбешу». Но он не из пугливых, знает, что ответить. А когда возвратится в казарму, разыграет Саньку: «Зарабатывай второй отпуск, иначе — Лида моя».

Так воображал он, стоя в строю с увольнительной запиской в кармане. Но в это время в казарме появился подполковник Громов. Он поздоровался с солдатами, спросил о самочувствии и сказал:

— Есть одно интересное дело. Все вы знаете, какое усилие проявляет наша партия, чтобы поднять производство сельскохозяйственных продуктов в стране. Наш подшефный колхоз просит помочь им завершить строительство. Летом водоемом и мы будем пользоваться. Ведь хорошо в жару искупаться, на катере прокатиться. Колхозники просят нас помочь им. Сегодня у них воскресник. Водолазов организует. Может быть, мы поддержим своего бывшего командира? Дело это добровольное. Кто согласен?

— Работать? Работать — это можно, я пойду, — первым ответил Волошин.

Цыганок, конечно, не мог уступить Павлу. Так он вместо клуба попал в числе других добровольцев на сооружение водоема, где и встретился с Лидой. Он не отходил от нее ни на шаг, старался показать, какой он трудолюбивый. Лида была в меховой шубке, в теплых брюках, пимах, и личико ее, озорное, мальчишеское, горело румянцем. Но вот беда — поговорить с ней как следует мешал Цыганку лейтенант Узлов. Цыганок, отчаявшись, нахально подмигнул лейтенанту, жестом показал, чтобы оставил их вдвоем. Понял или нет Узлов, но он отошел в сторонку, к экскаватору: что-то забарахлил двигатель.

— Как там мой Санечка? — спросила Лида у Цыганка. — Осенью он должен вернуться в колхоз. Отпустят?

В ответ Цыганку хотелось крикнуть: «Нужен мне ваш Санечка, как прошлогодний снег!» Но промолчал, лишь некстати улыбнулся. А Лида побежала к Водолазову... Потом снова подвернулась минутка, когда она оказалась возле Цыганка одна.

— Вечером в клубе будешь? Потанцуем? — предложил он. Лида захохотала, волосы выбились из-под беличьей шапочки. До чего ж она в этот миг казалась Цыганку красивой!

— Санечка придет, тогда и я приду, — ответила Лида.

«Бешеная», — ревниво подумал Цыганок, когда вечером, поужинав, как обычно, он начал с Околицыным изучать теорию работы на дальномере. После длительного пребывания на холоде Цыганку не очень-то хотелось ломать голову над способами определения корректур, над многочисленными формулами, которыми пестрели все странички книги. Но теперь отступать было нельзя, перед всеми офицерами заявил: дальномер изучу.

Все формулы похожи друг на друга и в то же время совершенно разные. Промашку дашь при работе на приборе, и огневики пошлют снаряды за «молоком», а может и похуже быть — трахнут по дороге или по населенному пункту.

— Допустим, что огневая позиция находится в точке О, наблюдательный пункт — в точке Н, цель — в точке Ц. — Это диктует Околицын. Голос ефрейтора кажется Цыганку глухим, далеким. — С наблюдательного пункта дальномером измерена дальность до цели Д... Цыганок, почему не записываешь?

Околицын стоит у классной доски с мелком в руке. Какое-то время, прежде чем ответить ефрейтору. Цыганок молча смотрит на него, в душе завидуя и бравой выправке, и широким плечам, и тому, что у Околицына симпатичная мордашка с живыми глазами, а на правой щеке еле заметный след оспинки, который так идет этому ладному парню, счастливчику: служит последний год, осенью уволится из армии, и Лида, конечно, будет рада. К тому времени в колхозе появится свое озеро, и они вдвоем сядут в лодку, и пошла Сибирь-матушка любоваться да целоваться! А ему, Цыганку, еще служить и служить вдали от Одессы, и, возможно, старшина батареи еще не одним нарядом одарит его за какую-нибудь провинность, а может быть, и не одарит, потому что он. Цыганок, осваивает вторую профессию, не отстает в учебе, и, видимо, сам Рыбалко уже переставил его фамилию со средней полки повыше...

— Я имею право немного подумать? — вопросом ответил Цыганок.

— О чем?

— О перпендикулярной оси, на которой будем измерять отклонение ветра... Диктуй, Саня.

— Спроектируем точку. — Околицын диктует не спеша, четко выговаривает «иксы» и «зеты».

Костя знает — прежде чем прийти в учебный класс, ефрейтор долго и, возможно, мучительно (у него ведь семь классов образования) готовился, чтобы вот так легко и доступно помогать ему постигать основы определения корректур.

Через час Околицын сказал:

— Дальше я и сам плохо понимаю, на этом закончим.

— А у меня только аппетит появился. Честно говорю. — И Цыганок начал упрашивать продолжить занятие.

— Сходи к лейтенанту Шахову, он все объяснит. Скажу по секрету: сам я обязался освоить профессию дальномерщика неспроста. В армию поступает новая техника. Работать на ней без знания математики нельзя. Понял, какая перспектива? Впоследствии можно техником стать.

— Хитрый ты человек, Саня, — сказал Цыганок, пряча в карман записи. — Очень хитрый, знаешь, на какую мозоль наступать солдату. Рядовой Цыганок — техник! Звучит, а? — Он поднялся и решительно направился к двери, но, открыв ее, заколебался.

— Передумал? — спросил ефрейтор.

— Если задержусь там, старшина не взгреет?

— До отбоя два часа, успеешь проконсультироваться. Иди, я доложу старшине, где ты находишься.

— Маловато, Саня. Уж такой у меня аппетит.

— Достаточно. Лейтенант — бог математики, быстро растолкует.

От казармы до офицерского общежития десять минут ходу. Цыганок затратил около трех минут. Обежал вокруг здания, остановился в раздумье. За оградой, на пригорке, светились огни колхозного клуба. Цыганок, сощурив глаза, прошептал:

— Дальность цели — семьсот метров... Успею, она ведь ждет Саньку, а явлюсь я: здравствуй, бешеная, позволь на пару танцев?

У проходных ворот дежурил Волошин. «Не пропустит, задержит, ихтиозавр!» — затревожился Цыганок.

Волошин поправил на груди автомат, потребовал увольнительную.

Цыганок начал шарить по карманам.

— Будь она неладна, потерял, Пашенька. — Увольнительная у Цыганка была, но срок давно истек, и он не решился показать ее Волошину.

— Вертай назад!

— Пашеньна, слово друга: отпустил меня заместитель командира орудия ефрейтор товарищ Околицын на два часа. Да мне больше и не надо. Посмотрю, потанцую, у них сегодня вечер. Не будь собакой на сене.

— Вертай назад!

— Побойся бога, не греши, Пашенька!

— Стрелять буду! —крикнул Волошин, снимая автомат.

Цыганок круто повернулся, зашагал прочь, ворча:

— Темнота разнесчастная! Все вы, сектанты, такие: как по мишени стрелять — бог запрещает, а в человека готовы очередью ахнуть.

Цыганок направился в офицерское общежитие.

На стук в дверь отозвался лейтенант Узлов. Встретил приветливо:

— Заходи, заходи... Садись, — показал на диван. — Это что за знаки ты мне делал там, на гребле?

— Удачи желал, товарищ лейтенант.

— Какой такой удачи?

— По части той девушки. Красивая она.

— Красивая?

— Очень. В Одессе трудно такую сыскать. Возьмите нашу Дерибасовскую улицу. По вечерам полным-полно народу. Идешь, смотришь и налево и направо. И что вы думаете? Не встречал такой...

Узлов понял: солдат что-то хитрит и уж слишком вольно держится с ним. «С Шаховым ты, братец, не вольничал бы». Узлова вдруг охватило чувство обиды за то, что так вот относятся к нему солдаты, вроде бы не признают в нем офицера. А ведь он может потребовать, быть таким же, как и Шахов. Тактико-строевые занятия подтвердили это, на их разборе Громов отметил, что он управлял взводом грамотно и энергично.

— Докладывай, по какому делу пришел, — сказал Узлов сухо и требовательно, прерывая повествование Цыганка. Солдат вскочил с дивана, вытягиваясь в струнку.

— Я пришел к лейтенанту Шахову.

— Значит, не ко мне!

— Нет, к командиру взвода.

— Та-ак, — произнес Узлов и про себя досказал: «Не ко мне. Выходит, к Узлову нет смысла ходить». На кровати лежала гитара. Он взял ее, потрогал струны: — Шахов в штабе полка, вернется не скоро. Ясно вам?

Цыганок продолжал стоять, ему не хотелось идти в казарму, и в то же время вид лейтенанта и строгость в словах как-то пугали: он не решался сказать, зачем пришел.

— Дело какое? Может быть, я разберусь? — Узлов повесил гитару на гвоздь и, повернувшись к солдату, повысил голос: — Что молчите, отвечайте!

Цыганок недоверчиво покосился на Узлова, достал из кармана брошюру:

— Я дал слово второй профессией овладеть, стать дальномерщиком, товарищ лейтенант.

— Вы — второй?! — удивился Узлов, хотя знал о взятом обязательстве Цыганка, но не верил, что этот солдат серьезно отнесется к делу.

— Да, второй, — повторил Цыганок.

— Это невероятно! Вы же и основной-то профессией как следует не владеете, устройство затвора еле сдали на четверку. И это — имея такое образование!

— Ничего, товарищ лейтенант, я сразу на два фронта.

— Интересно. Зачем же вам потребовался Шахов?

— Все шло хорошо, половину книги усвоил. Способы определения корректур при малом и среднем смещении не пойму. Неделю целую зубрю, а в голове никакой ясности, формулы не осилю. А уж так хочется разобраться в них! — выпалил Цыганок, довольный тем, что заинтересовал Узлова.

— Покажите, что вам непонятно.

Солдат раскрыл книгу и ткнул пальцем в заголовок:

— Вот этот раздел.

Узлов начал читать. Знакомые параграфы, формулы. В училище он преуспевал, изучая работу инструментальной разведки. И любил он в поле повозиться с приборами, чертить, высчитывать, производить корректуры огня. Все это давалось ему легко, и тем не менее он знал, что не каждому артиллеристу под силу эта работа, требующая от человека сообразительности и хорошего знания математики.

— Товарищ Цыганок, вы серьезно решили изучить дальномер? — спросил Узлов, скрестив руки на груди.

— А как же! У меня девять классов... Ефрейтор Околицын с семью, а тянется почище меня, еще и другим помогает. Нынче такая линия, товарищ лейтенант, с одной профессией — это нет... не солдат. Выходит, как однорукий: отшибут руку в бою, а второй-то нет... Правильная линия, товарищ лейтенант. Я понимаю. Надо всегда быть двуруким.

«Да что же это происходит! — хотелось вскрикнуть Узлову. — Этот плутоватый солдат вроде учит меня. Погоди же, сейчас я проверю, насколько ты грамотный и насколько понимаешь эту линию».

Лейтенант бросился к столу, открыл ящик и, достав лист бумаги, повелительно сказал:

— Садись и слушай внимательно. — Он, почти не задумываясь, продиктовал довольно сложные данные для определения корректур дальности и направления. Цыганок углубился в расчеты. Узлов, поглядывая на солдата, тихонько прохаживался по комнате.

«Черт знает что — линия, — продолжал рассуждать он. — Что ты в ней понимаешь?..

С одной профессией — это не солдат, выходит, как однорукий... Ишь как научился ворочать языком! Посмотрим, посмотрим».

Он остановился позади Цыганка, бросил взгляд на формулы, аккуратные, четко выведенные цифры, быстро определил: решает задачу правильно, и не мог удержаться от похвалы:

— Молодец! А я сомневался.

— Все могут ошибаться. Но ошибка ошибке рознь. Вот, например, товарищ лейтенант, как сапер ошибается. Читал я один рассказ... — пустился было в рассуждение Цыганок, но Узлов, не слушая его, сказал:

— Говори, что непонятно. Это? — спросил он, раскрывая книжку. — Ничего сложного. Смотри сюда. — Узлов перевернул лист бумаги и на оборотной стороне начал выводить формулы. — Понял?

— Понял, товарищ лейтенант.

— В следующий раз обращайся ко мне в любое время. Помогу. — Узлов взял гитару, сел . на диван, вполголоса запел:

— Мне надо идти, скоро вечерняя поверка, — заторопился Цыганок.

Но Узлов не отозвался. Он пел задумчиво, и было заметно, что мысли его бродят где-то далеко-далеко. Цыганок вздохнул и, не повторяя вопроса, тихонько вышел из комнаты, но тут же вернулся. Узлов еще пел, все так же тихо, задумчиво. Цыганок дослушал песню, сказал:

— Товарищ лейтенант, помните сбор по тревоге? Красиво получилось! Всех опередили. Это я придумал, перед самым подъемом аккуратненько рассовал всем обмундирование под одеяла, и ребята заранее оделись, лежа в постели. Вот оно как было-то.

— Зачем вы мне об этом рассказали? — спросил Узлов. — Вас надо наказать, вы допустили грубейшее нарушение порядка!

Цыганок этого не ожидал. Он тихо промолвил:

— Нарушение... Всегда у меня так получается: думаешь, как лучше сделать, а выходит фактическая карусель. Да-а, служба. Академик и тот, наверное, не сразу может стать хорошим солдатом. Подтянусь, товарищ лейтенант.

Когда Цыганок ушел, Узлов, лежа в постели, долго удивлялся поступку солдата, пытаясь правильно оценить его, но так и уснул, не придя ни к какому решению. Во сне Узлов увидел дядю. Поэт читал стихи про зори тихие и про умытую росою травушку-муравушку. Потом откуда-то появился Цыганок и погрозил дяде банником, и тот сразу умолк... И еще какая-то чертовщина снилась.

IX

Полк готовился к выезду в зимние лагеря: Громов наметил отработать там комплекс боевых стрельб. Хозяйственники вытаскивали из складов запыленные палатки, печки-времянки. Огневики и разведчики с утра и до вечера были заняты тренировками в парке и в учебных классах. В полку уже забыли, когда выезжали на длительное время в поле. Боевые стрельбы проводили обычно так: выскочат батареи на полигон, отстреляются и к вечеру снова в казармы.

По распоряжению Громова лейтенанту Узлову была предоставлена полная самостоятельность в подготовке взвода к боевым стрельбам, и он так увлекся, что на время забыл и о своем рапорте, и о том, что он — всего-навсего дублер Шахова. После занятий Узлов, возвращаясь в общежитие, всегда шел мимо винтовочного полигона, останавливался на минутку, вслушиваясь в перестук глухих выстрелов. По звуку он определял почерк Шаховской работы, и ему становилось немного грустно, от чего — он и сам не знал...

Был субботний день. Узлов поручил сержанту Петрищеву вести взвод в казарму, а сам прямо из парка направился в помещение винтовочного полигона. Но здесь Шахова не оказалось. Узлов решил сходить в клуб. В фойе его встретила жена Крабова — Елена: она поджидала участников художественной самодеятельности, чтобы провести очередную репетицию.

— Вы мне как раз нужны, — сказала она, беря из рук Павлика изрядно потрепанный сборник пьес. — Лейтенанта Петрова отзывают в штаб артиллерии, а он у нас репетировал роль слепого сына. Мне Бородин говорил, что вы в училище увлекались самодеятельностью.

Узлов отшутился:

— О, нет!.. Роль злодея я бы еще сыграл, товарищ Крабова, но в современных пьесах злодеев не выводят. Говорят, все злодеи в нашей стране задохнулись без соответствующей атмосферы.

— Я серьезно предлагаю, товарищ Узлов. — Елена раскрыла сборник. — Вот познакомьтесь с текстом. У вас лицо выразительное, немного грима — и будет то, что нужно.

— А усы?

— Усы можно сбрить. Они вам не идут, верное слово, не подходят. Читайте, читайте, — настаивала Елена. Она посадила Павлика в кресло и ушла в комнату начальника клуба, чтобы позвонить в подразделения.

— Ты чей будешь? — спросил Узлов у Павлика.

— Папин.

— А фамилию свою знаешь?

— Знаю, Бородин. Мой папа майор.

— Понятно. Значит, твой папа партийный бог?

— Бога нет, — сказал Павлик. — Хотите, ракеты покажу? Они в тетиной сумке. Вы не бойтесь, они игрушечные, не стреляют.

— Нет, не надо, — сказал Узлов, удерживая Павлика. — Потом, в следующий раз.

Он прочитал список действующих лиц. «Иван, слепой сын Матрены, — повторил мысленно. — Слепой, потерял зрение на войне... Н-нда. В жизни есть люди с хорошим зрением, а дальше своего носа не видят, слепые по разуму. Может быть, и я такой?» Он бросил сборник на стол.

— Скажи тете Лене, что я еще зайду, — наказал он Павлику, уходя в общежитие.

В комнате на столе лежали письмо от тети Нелли и записка Шахова. Игорь писал: «Дмитрий! Я срочно уехал в Нагорное, на артиллерийский склад. Если удастся, останусь в городе, схожу в кинотеатр. Приезжай, буду ждать в бильярдной. Письмо это мне передал почтальон. Опять от Заречного!»

Узлов распечатал конверт.

«Здравствуй, дорогой Димочка! — писала тетя. — Свершилось чудо! Твой дядюшка уехал в Сибирь, в творческую командировку. Он будет читать новые стихи на какой-то стройке в горах. Заречный среди сугробов и гор! Это чудненько. Постарайся встретиться. Дядя повез тебе новые книги молодых талантов — повесть и сборник стихов. Эти вещи я не читала, Федор Семенович от них в восторге, а другие говорят: дрянь. Вполне возможно, что и дрянь.

Готовишься ли ты к вступительным экзаменам? Или передумал? Димочка, наверное, нелегко тебе стрелять из пушек на лютом морозе, в снегах сибирских, в тайге непролазной?

Вот и все. Обнимаю и целую».

Да, это было письмо тети Нелли. Она всегда так писала — немного сумбурно, заканчивала как-то уж очень неожиданно. Узлов мог бы на слух определить, что это писала тетя Нелли. Ему нравились ее письма.

За перегородкой, в комнате Громова, надрывно звонил телефон. Звонил до тех пор, пока кто-то не громыхнул дверью и не взял трубку. По голосу, еле доносившемуся. Узлов определил, что этот «кто-то» — сам командир полка. Чтобы не стать невольным подслушивателем разговора Громова, лейтенант наспех оделся, вышел в коридор.

«Разве найдешь его, — подумал о дяде Узлов. — Сибирь — это тысячи километров, сотни новостроек... Смешная ты, тетя Нелли...» Он решил не ехать в Нагорное, а пойти в клуб, посмотреть репетицию. Узлов отыскал сапожную щетку, почистил сапоги. Когда разогнулся, в окошко увидел подошедшую к штабу крытую брезентом машину. К ней с чемоданом в руке спешил командир второго огневого взвода лейтенант Петров. Позади скрипнула дверь. Узлов быстро повернулся: перед ним в наброшенной на плечи шинели стоял Громов, держа в руках маленькую записку.

— Товарищ Узлов, к вам приехал дядя. Ждет вас в гостинице, вот номер комнаты. Поезжайте вместе с лейтенантом Петровым. Оказывается, дядя поэт... Заречный. Читал его стихи, неплохо будто бы пишет, неплохо... Поезжайте, поезжайте. Да, может быть, вы пригласите дядю к нам, в полк? Примем хорошо, послушаем. Как, приедет?

— Не знаю, товарищ подполковник. Постараюсь уговорить. Об армии он не пишет уже лет десять. Не знаю, что он может прочитать...

— Стихи, — сказал Громов, улыбаясь одними глазами. — Хорошие стихи волнуют любого человека, независимо военный он или штатский. Постарайтесь уговорить на завтра.

— Слушаюсь, товарищ подполковник!

Громов усмехнулся:

— Я вам не приказываю, лейтенант, прошу. Поняли?

— Понял, товарищ подполковник.

— Желаю удачи, — добавил Громов, открыв дверь в свою комнату.

Отыскав в бильярдной Шахова, Узлов потащил его в гостиницу, расположенную через две улицы от кинотеатра.

— Ты скажи, зачем идем туда? — допытывался Шахов, упираясь.

— Дядя приехал, ждет в гостинице.

— Твой?

— Да, мой.

— Заречный?

— Он самый.

— Не пойду, — отрезал Шахов. — Опять начнет тебе морочить голову. Нет уж, пусть делает это без меня.

Узлов начал упрашивать Шахова, сообщил о письме тети Нелли, о просьбе Громова пригласить дядю в полк. И Шахов согласился.

Они вошли в номер, когда Федор Семенович стоял посередине комнаты и репетировал чтение стихов, выразительно жестикулируя руками.

— А-а, мои дорогие мальчики! Пришли! — Он бросился обнимать племянника. Долго тискал его, целуя в щеки и в губы. Плотный, с небольшой пролысиной, в изящном темном костюме, с галстуком «бабочка», дядя походил на эстрадного артиста. — Ну, мальчики, прежде всего — прошу к столу. Сейчас мы позвоним в ресторан.

Федор Семенович схватил телефонную трубку и начал перечислять, что принести в номер. По мере того как он называл блюда и вина, у Шахова все больше расширялись глаза, и, когда у поэта на левой руке оказались все пальцы загнуты, а он продолжал заказывать, Шахов покачал головой, сделав Узлову знак на дверь. Тот понял его, но только пожал плечами.

Положив трубку, Федор Семенович вновь обнял Узлова:

— Так-то, Димочка. Вот я и в Сибири. А ты думал, не приеду? Приехал, привез интересные новинки. Повесть — вещичка первой свежести в литературе. А, что я говорю! Потом, это потом, сначала поужинаем.

Официант, молодой парень, с прической гимназиста, накрыл на стол. Федор Семенович налил ему фужер коньяку.

— Это вам, братец, за оперативность, — сказал он и, глядя, как официант, не морщась, выпил коньяк, крякнул: — Ах, как чудненько!

Когда же парень вышел из комнаты, плотно прикрыв за собой дверь, Федор Семенович прокомментировал:

— Чудище, такими дозами глотает! Видали, и не поморщился. — Наполнил рюмки и продолжал: — Ну, гусарики, знаю, пить вам много нельзя, вот по маленькой прошу поднять.

Узлов выпил до дна, Шахов только пригубил.

Едва закусили черной икрой, Федор Семенович снова наполнил рюмки:

— Теперь за мое выступление на стройке. Буду читать новые стихи. Выпьем за успех.

На этот раз выпил и Шахов. В голове чуть зашумело, и он, выслушав рассказ поэта о сюжете новой повести, спросил:

— Федор Семенович, а что вы будете читать строителям?

— Сейчас узнаете... Хорошо, что пришли. Это же замечательно! Первыми услышите мои стихи. — Он достал из чемодана кожаный портфель, извлек из него рукопись. — Вот первое стихотворение — «Жизнь Фомы на небеси». Двести строк.

Заречный читал выразительно, эффектно. Видимо, он любил это стихотворение и вкладывал в чтение всю душу. Узлов хохотал, Шахов улыбался. Образ Фомы был живым, поэт насытил речь своего героя меткими фразами, бичующими чиновников небесного царства...

Прочитал Федор Семенович еще два стихотворения. При этом хохотал Шахов, а Узлов почему-то ни разу не улыбнулся, сидел мрачный и лепил из хлеба какие-то фигурки.

— Чертова поэзия! — не удержался Узлов, когда дядя занял свое место за столом. — Ничего не понял. А ты, Игорь, понял что-нибудь?

— Очень смешно, — сказал Шахов, отодвигая от себя наполненную Заречным рюмку.

— Гусары, это аллегория! — не совсем веселым голосом воскликнул Федор Семенович. — Я вижу, военные плохо разбираются в литературе... Мальчики, я вам должен сказать о том, что вот такой прием показа жизненных явлений скоро станет в нашей литературе доминирующим. Потом вспомните мои слова.

— Чертова поэзия! — повторил Узлов. — Ну зачем все это — «Сон доярки Фроси», «Жизнь Фомы на небеси»? Странно! Это было уместно в прошлом веке. Но сейчас-то зачем эти аллегории? В «Тихом Доне» люди похлеще Фомы говорят...

— Димочка, ну что ты трогаешь «Тихий Дон»? Талантливая вещь. Но ведь время сегодня другое, время новаторства, время поисков.

— А почему же другие поэты пишут просто, ясно, понятно, без гробов и того света?

— Димочка, тебе надо еще много учиться, чтобы понять всю сложность нашего времени, — сказал Федор Семенович тоном наставника. Это обидело Узлова. Он поднялся, намереваясь немедленно уйти. Заречный потрогал золотое кольцо на указательном пальце. — Значит, стихи не понравились? — Он грустно улыбнулся и попросил Узлова остаться на минутку. Шахов вышел. Федор Семенович положил руки на плечи Узлова. — Вот что, Дмитрий, советую не уходить из армии. Порохом пахнет в воздухе... Видишь, какие стихи начал писать. Это все оттого, что не знаю, о чем писать... Мира пока нет. Теперь иди, у вас ведь строгий порядок.

— Командир нашего полка просил, дядя, выступить у нас.

— Подполковник Громов?

— Да.

Федор Семенович взял пустую рюмку и начал водить ею перед глазами из стороны в сторону.

— Нет у меня для военных подходящих стихов, — тихо произнес он. — Я — маятник. Туда-сюда... тик-так... Паршиво... Чего ты ждешь? Иди, Дмитрий, в полк, я тебе позвоню...

Узлов направился к двери, но не ушел. Он резко повернулся, с минуту молча смотрел на Заречного. Федор Семенович еще держал в руке пустую рюмку, глядя на рукопись. Лицо его было хмурым, раздраженным.

— Зачем вы, дядя, пишете такие стихи? Кому они нужны? Это времянки, побрякушки, их прочтет только обыватель. Посудачит, посплетничает и тут же забудет. Стоит ли писать для обывателя?

Федор Семенович сощурил глаза.

— Учишь?..,Меня, Дмитрий, учишь? — Заречный сел, взял рукопись. — Значит, не то, говоришь?

— Не то, дядя.

— Не то, — покачал головой Заречный. — Да, да, не то... Пожалуй, ты прав.

Он смотрел на Узлова широко открытыми глазами и говорил, говорил, говорил о каких-то не совсем понятных для Узлова абстракционистах, требующих похерить реалистическое искусство и снять идейную баррикаду, разделяющую мир буржуазный и мир социалистический.

Узлову казалось, что дядя что-то преувеличивает, сгущает краски. Он слушал его с грустью, и ему хотелось, чтобы дядя поскорее выговорился, так как Шахов может уйти один в городок.

Наконец Заречный умолк. Узлов сказал:

— Я пошел. До свидания, дядя.

Федор Семенович проводил его в коридор. Пожал руку.

— Всю ночь буду писать стихи. Я напишу хорошие стихи. Ты веришь мне? — Он не дождался ответа, убежденно подчеркнул: — Напишу!

Из города лейтенанты возвращались пешком. Шахов завел разговор о Заречном, о том, что Федор Семенович показался ему на этот раз менее уверенным, хотя он и старался показать себя бодрячком. Узлов молчал. «Маятник, — думал он о дяде. — Похоже. То уходи из армии, то оставайся... тик-так... Эх, дядя, чувствую, нет у тебя твердого убеждения, отсюда и тик-так». Посмотрел на звездное небо, сказал:

— Хочу забрать свой рапорт. Посоветуй, как мне это сделать. Может быть, о нем давно забыли, но все же эту бумажонку надо взять.

— Обязательно, — подхватил Шахов. — Иначе может случиться так, как с майором Акуловым. Акулова перевели на Дальний Восток перед твоим приездом. Служил он старшим офицером на батарее. Работящий, каких свет не знал! Обидели его напрасно. Тот в пылу рапорт на стол — увольте, освободите. Не освободили и не уволили. Рапорт попал к Гросулову. Тот взбеленился: «Я ж его назначил старшим офицером на батарее, а он мне такое пишет». И эту бумажку — в сейф. Капитан стреляет, трудится. Время идет. Говорят Гросулову: «Капитан Акулов отменно служит, надо повысить в должности». Начальник штаба артиллерии открывает сейф, берет рапорт и машет им перед носом того, кто такое предлагает: «Этот фокус-мокус видели? Не пойдет». И снова рапорт в сейф, ключиком клац, клац.

Год проходит. Гросулову опять напоминают: «Заслуживает». Полковник поглаживает нос, лезет в сейф: «Видели? Обидел он меня. Кто Акулова старшим сделал? Я. — И рапорт на замок — клац, клац. — Не могу».

Акулов все же майором стал, дивизионом командовал, а Гросулов нет-нет да и открывал сейф, показывал бумажку: «Видели?» Понял, какая это бумажка? Громов, мне думается, этого не сделает, но лучше забрать.

— Верно. Но я боюсь сам идти к командиру полка, вдруг так же получится, как ты говоришь, клац-клац замком. Может, попросить Рыбалко, он член партийного бюро, поможет.

— Да, да, Максим Алексеевич поймет тебя, Дима, он похлопочет, — с нарочитой серьезностью сказал Шахов, думая про себя: «Уж этот все вспомнит».

— Иду сейчас же, — сказал Узлов. — Старик хотя и зол на меня, но я уломаю, — добавил он и решительно свернул с дороги, направляясь к дому, в котором снимал квартиру Рыбалко.

Дверь открыла Устя. Она зябко повела плечами, спросила:

— Вы к кому?

— Максим Алексеевич дома?

— Сейчас. — Библиотекарша скрылась в глубине коридора, постучала куда-то. — Старшина, выйди, к тебе пришли.

— Пусть заходят, — услышал Узлов голос Рыбалко.

— Проходите, он там, — показала Устя на обитую дерматином дверь.

Рыбалко стоял у небольшого верстака и что-то выпиливал. Все стены небольшой продолговатой комнаты были увешаны различным инструментом и металлическими предметами. В правом углу лейтенант заметил миниатюрный сверлильный станок, на деревянной подставке возвышался старый артиллерийский прицел, слева во всю стенку — стеллажи, заполненные различными предметами, среди которых Узлову бросились в глаза два примуса. На торцовой стене висела географическая карта мира, испещренная разноцветными пометками. Несмотря на тесноту и обилие предметов, в помещении были порядок и чистота. Озадаченный увиденным, Узлов стоял некоторое время в оцепенении, не решаясь что-нибудь вымолвить.

— Что раздумываете? Проходите и садитесь, — не поворачиваясь к лейтенанту, кивком головы указал Рыбалко на табурет. Узлов присел, ожидая, когда старшина отложит работу.

Рыбалко возился с каким-то изогнутым вкривь и вкось металлическим предметом. Одетый в поношенную синюю блузу, с взъерошенными волосами, с папиросой в зубах, старшина напоминал кустаря-одиночку. Рукава засучены по локоть, кисти рук в небольших ссадинах, плечи чуть приподняты.

«Эх, старина, и чего ты тут маешься, шел бы в колхоз тракторы чинить или на какой-нибудь завод, в цех. Уж ты-то пенсию выслужил», — подумал Узлов, разглядывая исподлобья Рыбалко. Раньше к старшине он относился скептически, иногда в разговорах старался подковырнуть старого служаку: «Вы, Максим Алексеевич, последним уйдете из армии. Все будут землю пахать, а вы... ать-два, ать-два». Вспомнив это. Узлов вдруг почувствовал робость.

— Максим Алексеевич, что это вы мастерите? — вкрадчивым голосом спросил Узлов.

— Цацку для таких вот, как вы, — улыбнулся Рыбалко, вытирая ветошью руки. Он загасил папиросу, положил ее в пепельницу, присел на край верстака, тихо произнес: — А я думал, что вы, товарищ лейтенант, уже на вокзале, билет покупаете на поезд.

— Зачем он мне? — Узлов поднял голову, насторожился.

— Как зачем? Рапорт ваш возвратился из штаба округа, и на нем резолюция командующего: «Таких стиляг в армии нельзя держать ни одного дня».

— Не может быть?! Шутите... А почему я стиляга? — спросил Узлов, вытирая платком со лба пот: очень уж неожиданным оказалось сообщение старшины.

— Есть стиляги по одежде: сорочка с двадцатью карманами, брюки с ширинкой на заднице, ботинки «осторожно — наколешься». А есть стиляги изнутри, любящие покривляться, показать себя, что они умнее всех, а на самом деле набитые болваны.

«Пошла губерния писать. И черт меня дернул прийти к нему». — Узлов поднялся и, намереваясь как-то сменить тему разговора, подошел к карте, спросил:

— Максим Алексеевич, что это за штука?

— Сами видите, что ж спрашивать? — Рыбалко легко соскочил с верстака. — Это моя военная биография. Черные линии — дороги, по которым я отступал вместе с полком, красные — пути, по которым мы наступали, — пояснил старшина, снимая блузу.

— А вот этот восклицательный знак? — ткнул Узлов указательным пальцем в жирное слово «Берлин».

— Тут меня фашист осколком пометил. Так вот, чтобы не забыть, и поставил на карте восклицательный знак. Иногда в сутолоке дел закружишься и забудешь про свои раны, а придешь домой, посмотришь на эту карту и все вспомнишь... Тебе этого не понять.

— Почему же, я не балбес, разбираюсь, — возразил Узлов. — Была война, тяжелая война. Отец мой где-то сложил голову.

— Была! — Рыбалко шагнул к карте и загородил ее своею широкой спиной. — Была! Как легко сказалось: «была». Разве она уже кончилась?! — Он нервно сунул руку в брючный карман, торопливо закурил. — Я еще ни одной ночи не спал с чувством, что кончилась война. Лягу, закрою глаза, а уши сами по себе настораживаются, и кажется мне: вот-вот раздастся выстрел, заговорят пушки. Нет, не кончилась война, это передышка, временное затишье. Враги хитрят, подтягивают тылы, пополняют боекомплекты, собираются с силами. — Рыбалко схватил лежащую на верстаке газету и потряс ею перед лицом Узлова. — Почитайте, что пишут. Вот Западная Германия вооружается. Она создает морской флот. Гитлеровские генералы требуют себе атомное оружие... А вы — «была»!

— Милитарист ты, Максим Алексеевич! — примирительно усмехнулся Узлов. У Рыбалко округлились глаза, он готов был вновь вспыхнуть. Но сдержался. — Не понимаю я вас, Максим Алексеевич, — посмотрев на примуса, сказал Узлов.

— Это для меня не открытие. Многие не понимают.

— Вот мастерскую открыл, примуса чинишь.

Рыбалко резко постучал мокрым кулаком в стену.

— Ирина Даниловна! — крикнул он. — Поди сюда.

Открылась дверь. Вошла незнакомая Узлову женщина.

— Я же вам сказал: чинить не буду. И заберите их отсюда немедленно. — Он отдал примуса женщине, захлопнул за ней дверь. — Поняли?

— Понял, — тихо произнес Узлов и задумался. «Вот ты, брат, какой», — хотелось ему сказать.

— Ну что вы так на меня смотрите? — И вдруг улыбнулся, поглаживая усы.

Узлов, воспользовавшись переменой настроения у Рыбалко, поспешил сказать:

— Максим Алексеевич, я пришел к вам за помощью. Не можете ли вы поговорить с майором Бородиным, чтобы мне вернули рапорт.

— Ха! — весело воскликнул Рыбалко. — Это замечательно! Но за рапортом вы сами пойдете. За счастье надо бороться, тогда оно будет крепким.

— Пробую, Максим Алексеевич.

— Знаю, я все знаю, и как вы первым по тревоге привели свой взвод. Только не могу понять, кто это вам сообщил о тревоге? Уж не Цыганок ли? Эта прокуда всегда держит нос по ветру, — незлобиво заметил старшина, но тут же насупился, как будто что-то припоминая: — Вы за Цыганком зорче смотрите. Способный он солдат, грамотный, но с причудами, может такой фортель выбросить, что потом на всю армию прогремишь.

— Значит, вы не согласны? Член партийного бюро, вам это легче сделать, Максим Алексеевич, — настаивал Узлов,

— Нет, товарищ лейтенант, и не уговаривайте. Сами действуйте, без ходатаев, так вернее и прочнее... Хотите, вместе поужинаем? — предложил Рыбалко. — Есть пельмени.

Узлов отказался. Надел шапку и направился к двери. Рыбалко остановил его:

— Товарищ лейтенант, а что вас так беспокоит рапорт? Бумажка... Главное ведь — служба.

— Спасибо за совет, товарищ старшина. Рапорт меня не волнует. До свидания.

...Шахов еще не спал. Дмитрий молча разделся, лег в постель.

— Был у Рыбалко? — спросил Шахов, пряча улыбку.

— Был.

— Ну и как?

Узлов не сразу ответил. Он представил сейф Гросулова. Полковник помахал перед ним бумажкой: «Вот это видели?..»

— «Да, да, Максим Алексеевич поймет...» — сказал Узлов, подражая Шахову. — И ты не остановил. Ведь знал же, что усач ни за что не согласится. Настроение только испортил.

X

Громов просматривал план отстрела огневых задач, пытаясь представить, как все это получится там, на полигоне. Но ему не удавалось сосредоточиться... Еще утром, когда Громов закончил политические занятия в группе сержантов (Бородин настоял, чтобы командир полка тоже вел одну из групп политических занятий: «Лучше людей будете знать. Я занимаюсь с группой солдат, превеликое удовольствие получаю»), Бородин поинтересовался, намерен ли он в зимних лагерях «попробовать на зуб» шаховский метод безвилочного поражения цели. «На винтовочном полигоне, как вам известно, — добавил Бородин, — этот метод вполне созрел». Громов ответил уклончиво: «Надо еще раз посмотреть, подумать». Другого сказать он не мог: сознавал, что предложение ценное, однако оно ни в коей мере не обогатит артиллеристов теми знаниями и опытом, которые потребуются им в ближайшем будущем. Ответ покоробил Бородина, и они поговорили в повышенном тоне... Это и мешало сейчас Громову сосредоточиться при рассмотрении плана стрельб.

«А шут с ним, остынет, когда узнает, почему тяну», — подумал Громов о Бородине, откидываясь на спинку стула. Он провел рукой по щеке, под пальцами зашуршало.

— Э-э, брат, не годится, надо сходить в цирюльню, — улыбнулся Громов. Поднялся с намерением пойти в парикмахерскую, но кто-то постучал в дверь.

Это был Узлов. Лейтенант доложил, что обращается по личному вопросу с разрешения командира батареи капитана Савчука. Узлов стоял посреди комнаты, держа руки по швам. «А усы ему не идут», — подумал Громов, будто впервые видел перед собой лейтенанта.

— По личному? Ну давайте выкладывайте, — сказал Громов с неохотой: часы приема по личным делам, установленные им, прошли.

Узлов покосился на сейф, стоявший в углу, негромко сказал:

— Если можно, товарищ подполковник, я прошу, возвратите мне рапорт.

— Какой? — не сразу понял Громов.

— Тот самый, в котором я просил уволить меня из армии.

Громов поднялся, порылся в ящике стола, сказал:

— Этот, что ли?

— Да, да, товарищ подполковник.

— Берите.

Узлов, расстегнув шинель, положил в нагрудный карман рапорт и удивился тому, что так просто обошлось дело.

— Спасибо, товарищ подполковник. Разрешите идти?

— Это и все?

— Все, товарищ подполковник.

— Идите...

И опять Узлов подумал: «Так просто». Два дня он готовился к этому шагу, перебирая в голове многочисленные варианты длинных объяснений на случай, если Громов начнет укорять его, вспоминать прошлое. И вот рапорт в кармане, и командир полка отдал его с видом совершенного безразличия.

— Значит, можно идти? — повторил Узлов, все еще не решаясь сдвинуться с места. Громов уже вновь занялся штабными документами и не сразу ответил на вопрос лейтенанта. Опершись локтями о стол, он неподвижно смотрел в одну точку. На его щеках и раздвоенном глубокой вмятиной подбородке поблескивали рыжеватые волоски, и от этого Громов показался Узлову уставшим.

— А зачем вам понадобился рапорт?

— Для порядка, товарищ подполковник... чтобы не осталось никаких следов...

— Ну-ну, без следов так без следов. — Громов начал одеваться. Зазвонил телефон. Узлов, взявшись за дверную ручку, все еще не решался выйти из кабинета.

— Знаю, знаю, — говорил Громов в трубку. — Подождем, не все еще готовы к такому методу поражения целей...

Разговор затягивался. Узлов, поняв, о чем идет речь, хотел было выйти и бежать к Шахову, чтобы сообщить ему неприятную весть, но Громов опустил трубку, сказал:

— Значит, говорите, для порядка. Это хорошо, лейтенант. Порядок в жизни — великое дело. Я тоже для порядка решил просить командующего назначить вас командиром второго взвода, вместо лейтенанта Петрова. Но Бородин говорит, что вы не справитесь, взвод средненький. Я согласился с секретарем. Однако выход нашли. Посоветовались мы тут: я, Крабов, Проценко, Савчук, Бородин — и решили укрепить второй взвод, перевести туда расчет сержанта Петрищева. Солдаты там цепкие, смекалистые, до знаний жадные... Как вы на это смотрите? Согласны принять второй взвод?

Узлов не сразу ответил: для него это было неожиданностью, он никак не мог понять, что кто-то думает о нем, кто-то старается определить его судьбу и в конце концов кому-то он нужен... Громов смотрел на него веселым, добрым взглядом. И не было в этом человеке ни капельки наигранности, официальности, той официальности, которая порою вызывает сомнение в искренности услышанных слов.

Громов говорил о дяде, о том, что Заречный звонил, просил извинения, что не сможет сейчас приехать в полк, что он за последнее время отошел от армейской темы, но обязательно напишет хорошие стихи о людях в шинелях, которые, дай бог каждому, так высоко держат честь советского гражданина, в любую непогодь стоят лицом к линии фронта.

«Конечно, дядя мог так сказать... мог, — подумал Узлов. — Сказать — не горы сдвинуть». Мысли о дяде быстро улетучились, и вновь он взглянул на Громова: командир полка рисовал на папиросной коробке какую-то фигурку. Узлов присмотрелся: получился малыш, смешной карапуз в шубке и огромных валенках.

— Так как же, согласны принять второй взвод? — Громов положил папиросы в карман.

— Спасибо, товарищ подполковник. Я буду стараться. Разрешите идти?

— Идите. Да, свой рапорт не уничтожайте, храните его на память. Договорились?

— Слушаюсь, товарищ подполковник.

Парикмахерская была на территории военного городка, возле проходной будки, в отдельном домике. Выйдя из штаба, Громов заметил Бородина. Майор вел за ручку Павлика и, видимо, тоже направлялся в парикмахерскую. Мальчик, семеня ножками, круто запрокидывал голову, что-то говорил отцу.

— К брадобрею? — поравнявшись с Бородиным, спросил Громов. Он наклонился к Павлику, тихонько похлопал по розовой щечке: — Как дела, Павлик?

— Хорошо, — бойко ответил мальчик и, освобождая свою занемевшую ручонку из отцовской, похожей на боксерскую перчатку, похвалился: — У меня скоро будет мама. Она купит мне взаправдашнюю ракету...

Бородин схватил сына на руки и с нарочитой строгостью прикрикнул:

— Я же тебе говорил, что это военная тайна.

— Женишься? — насторожился Громов. — Кто же эта Дульцинея?

— Позову на свадьбу, увидишь.

— Женись, женись, потеплеешь.

— Я без того теплый, — засмеялся Бородин.

— Папа сильный, его никто не поборет, — неожиданно пролепетал Павлик и устремил на Громова свои темные глазенки, полные детской, неподдельной веры в силу отца.

— Слыхал? — воскликнул Бородин. Крупное матового цвета лицо Бородина, на мгновение утратив грубые черты, которые делали его с виду несколько суровым и суховатым человеком, озарилось, приобрело привлекательность, которой нельзя было не позавидовать.

«От такого жена не уйдет, — промелькнула мысль в голове Громова. — Что и говорить, видный мужчина. Да что мне до этого?» — отгоняя прочь невеселые думы, Громов старался храбриться, убедить себя, что ему вовсе нет дела до того, на ком женится Бородин. Но Громова так и подмывало узнать имя женщины. И он спросил:

— На той, что в меховой шубке повстречалась нам, когда возвращались с занятий?.. Командир обязан знать, на ком женятся его подчиненные, — полушутя сказал Громов. Бородин не ответил. У входа в парикмахерскую он круто повернулся к Громову и, поднимая вверх руку с вытянутыми указательным и средним пальцами, произнес:

— Стрельба без вилки! Это же здорово! Согласитесь! — И, пропустив вперед себя сына, переступил порог.

Мастер Гриша встретил их суетней. Он забегал по помещению, покрикивая на свою помощницу Нюру, которая принялась стричь Павлика. Других клиентов не было. Гриша, взбив мыльный порошок, посмотрел на себя в зеркало и обратился к Громову:

— Садитесь, товарищ подполковник. Вчера я приобрел новую бритву на толкучке, с рук купил. Посмотрите... Хы-хы, — дыхнул он на лезвие, любуясь разноцветными оттенками, появившимися на металле. — Прошу садиться.

— Давай, секретарь, ты первым, — предложил Громов Бородину. — Тебе ведь надо спешить на свидание. — Сказал и спохватился: «Э-э, брат, да ты начинаешь волноваться. Негоже, Серега, так».

Бородин сидел спиной к Громову. Большая, крепкая голова майора лежала на высоко поднятом штативе, и маленькому, щупленькому Грише приходилось подниматься на носки, чтобы достать бритвой виски майора. Мастер долго приспосабливался, забегая то с правой, то с левой стороны. В эту минуту Гриша напоминал Громову лилипута, суетящегося вокруг Гулливера. А Бородин сидел молча, спокойно, загораживая своей широкой фигурой все зеркало. Когда Гриша, намылив Бородину лицо, приготовился пройтись бритвой по второму разу, тот легонько отстранил мастера, повернулся к командиру полка:

— Соглашайтесь, со стороны коммунистов обеспечена полная поддержка.

Громов отрицательно покачал головой. Бородин поднатужился и высвободился из кресла. Сорвав с себя салфетку и вытерев лицо, молча, размашистыми шагами, направился к вешалке...

— Павлик, пошли!

Гриша взял в руки салфетку, ничего не понимая, пожал острыми плечами:

— Я же по второму заходу не брил, товарищ майор!

— Второй заход потом. Получите с меня, — бросил Бородин деньги на стол и начал одевать Павлика.

«Ну, баталия начинается», — подумал Громов, выходя из парикмахерской и готовый на улице охладить секретаря. О, он поговорит с ним. В конце концов разве можно так нервничать?

Они пошли вместе. Бородин нес сына, прижавшегося головкой к теплой упругой щеке отца, от которой на этот раз пахло мылом, а не одеколоном, как привык всегда чувствовать Павлик, когда он забирался к отцу на руки.

Солнце спряталось за облака, оттенив на западе горизонт большим, размашистым фиолетовым мазком. Со стороны казарм ветром доносило:

«Да это черт знает что!» — продолжал сердиться Громов, но уже чувствовал, что отходит и, наверное, не сумеет проявить строгость к этому человеку. Ему вдруг вспомнились напутственные слова генерала Захарова, когда тот беседовал с ним при первой встрече. «Прочнее опирайтесь на партийную организацию, — советовал командующий. — Все мы находимся в одной упряжке: и командиры и политработники. Только безнадежный одиночка не может этого понять...» «Одиночка», — повторил про себя Громов, словно это про него было сказано. Чтобы как-нибудь освободиться от неприятного чувства, сказал:

— Побрились... — И уже смелее: — Ну как новая бритва, не беспокоила, Степан Павлович?

Бородин искоса взглянул на Громова, не сразу отозвался. Он пересадил Павлика на другую руку, вытер платком сыну нос, спросил:

— Какая бритва?

— Да ты что, разве не слышал, что говорил Гриша?

— Я думал о другом, командир.

— Обо мне, конечно: вот, мол, какой Громов, не учитывает мнения общественности! Так, что ли?

— Да нет, зачем же так?.. — Бородин опустил сына на землю, широко развел руками: — Какое это ценное предложение! — Он заговорил горячо, проникновенно, и снова его лицо сделалось симпатичным.

«Вот за что она полюбила его», — подумал Громов и, сам испугавшись этой мысли, поторопился спросить:

— Высказался?

— Все, командир.

— Ну, а теперь скажи: куда нас с тобой черт принес?

За спором они не заметили, как свернули с дорожки, ведущей к штабу полка, и пришли в расположение первой батареи, к самой казарме. У входа в помещение, окруженный солдатами, стоял лейтенант Узлов и рассказывал что-то веселое. Слышался громкий хохот, а Цыганок, хлопая себя по бедрам, кричал:

— Точно, сапоги я сдал!

— Пришли мы, командир, туда, куда надо, — улыбнулся Бородин и хотел было что-то еще сказать, но в это время раздался голос Узлова:

— Смирно!

Солдаты пропустили лейтенанта вперед. Узлов приближался быстро, сильно выбрасывая ноги вперед, стройный, с широко развернутой грудью.

Громов приготовился выслушать рапорт лейтенанта. Пока подходил Узлов, он успел вообразить, как сейчас обступят его офицеры батареи и начнут снова убеждать в ценности предложения Шахова, а Бородин будет стоять в сторонке с улыбкой на лице. И получалось так, что он, Громов, — невольный зажимщик ростков нового.

Узлов доложил, что взвод находится на перерыве и сейчас будет построен для следования в учебный городок на практические занятия по материальной части.

— Стройте, — сказал Громов и искоса взглянул на Бородина. Тот перехватил его взгляд, нахмурился, отошел в сторонку и начал наблюдать за действиями Узлова.

«Ну вот и ничего не случилось», — подумал Громов, когда взвод скрылся за углом казармы. Павлик, заметив Крабову, направлявшуюся в клуб, вырвался из рук Бородина и, крича: «Тетя Лена», побежал к ней. Громов посмотрел вслед мальчику, и ему стало как-то не по себе. Сказал Бородину:

— Да-а, вам надо жениться, секретарь, сын без присмотра... Это никуда не годится.

Подошла Елена, держа Павлика за руку.

— Товарищ подполковник, женсовет ждет вашего решения, — сказала Елена после того, как поздоровалась.

— Какого решения? — спросил Громов. — О чайной?

— Да. Солдату тоже хочется посидеть в непринужденной обстановке, выпить стакан чаю, подышать домашним уютом. Разве это плохо? — Елена поправила на Павлике шапку, продолжала: — Только и слышишь от солдат: «Прицел, угломер». И разговаривают они не словами, а цифрами: «Правее — четырнадцать ноль-ноль! Левее — один ноль-ноль».

— У каждого человека, Елена Ивановна, своя музыка жизни, — сказал Громов. — Математика для артиллеристов — хлеб насущный, и хорошо, что они не забывают о нем.

«Сухарь, сухарь, — промелькнуло в голове Елены. — Еще посуше моего Льва Васильевича». Она сняла перчатки, поправила выбившиеся из-под меховой шапочки волосы, возразила:

— Но есть общая музыка, товарищ подполковник, эстетика жизни. О ней тоже не следует забывать.

«Два-ноль в ее пользу», — отметил про себя Громов. Настойчивость Елены ему понравилась, и он повернулся к притихшему Бородину:

— Секретарь, решили: пусть оборудуют чайную, поскольку это относится к общей музыке...

Когда ушла Елена, Громов вместе с Бородиным направились в клуб посмотреть комнату, которую облюбовал женсовет.

В фойе стояло пианино. Громов разделся, бросил шинель на кресло и приготовился играть. Его руки легко побежали по клавишам. Бородин, слушая Громова, немного завидовал ему. Степан рос в деревне. Отец работал в колхозе трактористом, мало уделял сыну времени. Все в поле, в поле, а зимой — в мастерских МТС. Степан был предоставлен самому себе. Кое-как окончил семилетку, и тут началась война. Отец ушел на фронт и вскоре погиб под Смоленском. Бородин добивался, чтобы его послали в ту часть, в которой служил отец. Но обстоятельства сложились так, что он вначале попал в артиллерийское училище и только в сорок четвертом прибыл в действующую армию. Старшим лейтенантом закончил войну. Пробовал поступить в академию, но получил отказ: не хватало образования. Рос он по служебной лестнице с невероятным трудом: учился заочно в десятилетке, затем в вечернем университете, приходилось в ущерб службе уделять много времени самообразованию... Не до музыки было.

— Музыкальную школу кончили или самоучкой? — Бородину казалось, что Громов имел большую возможность получить всестороннее образование.

— В академии посещал музыкальный кружок, — ответил Громов.

Комната, которую женсовет просил отвести под солдатскую чайную, была довольно большая, но заваленная старыми стендами, какими-то ящиками, фанерой, досками.

— Подходящее помещение, — рассудил Громов, — хлам выбросить, и пусть женщины осуществляют свою инициативу. Елена, она, видать, настойчивый человек. А ты, Степан, как полагаешь, напористая! Смотри, как бы Лев Васильевич не приревновал, уж больно часто она приглашает тебя то на обед, то на ужин. — Громов засмеялся, но смех получился неестественным, и подполковник, будто бы застеснявшись этого, поспешил сказать: — Пойдем, секретарь, я тебе еще одну вещичку сыграю.

На этот раз Громов не только играл, но и пел. Голос у него был чистый, приятный. Когда он захлопнул крышку, Бородин сказал:

— Сергей Петрович, вот вы советуете мне быстрее жениться, а сами-то вы как, вроде бы женатый холостяк?

Громов вздрогнул: вопрос был слишком прямой и откровенный, и теперь уже не догадка, а твердое убеждение овладело им: «Да, это была Наташа. Каким ветром занесло ее сюда?»

— Вам, Сергей Петрович, надо сходить к ней, поговорить. Адрес могу дать.

— Чей адрес, к кому сходить? — Голос Громова чуть дрожал, а на лице Бородин заметил красные пятна.

— К Наталье Гуровой.

— Значит, вы все знаете?

— Да.

— И вы ее любите?

— Командир, вам надо сходить к Наталье Гуровой до отъезда в лагерь, — уточнил Бородин.

— Я не пойду, Степан, не пойду.

— Зря...

— К чему вы это говорите?

— К тому, что нам вместе служить, а она рядом, здесь, на стройке работает прорабом участка.

Громов отрицательно покачал головой.

— Это не может повлиять на службу, даю вам честное слово. Сейчас, — Громов взглянул на часы, — четырнадцать часов по московскому времени. Через час вы проводите семинар взводных агитаторов, а мне пора на тренировку, и никакая Гурова не помешает нам готовиться к выезду в зимний лагерь. Поняли?

Громов надел шинель и, застегивая на пуговицы, направился к выходу.

— Да-а, вот ты какой, командир, — прошептал Бородин и вдруг грохнул кулачищем по столу: — Поживем — увидим!

В учебном корпусе тренировались орудийные расчеты. Громов понимал, что от их умения зависит меткость и эффективность огня подразделений, и поэтому лично интересовался тренировкой расчетов, да и сам иногда становился за орудие то в роли командира расчета, то номерным.

Он вошел в помещение никем не замеченный. Возле орудия, склонив головы к газете, сидели Петрищев, Околицын, Цыганок и Волошин. Громов присел на снарядный ящик и начал наблюдать за солдатами. «Шесть лет прошло, все перегорело, какой может быть разговор с ней», — продолжал он рассуждать о Наташе, пытаясь убедить себя в том, что ничего, собственно говоря, не произошло.

Цыганок хлопнул ладонью по газете, сказал Волошину:

— Эх, Пашенька, понял ты, о чем тут идет речь? Сам профессор духовной академии добровольно отказался от священного сана. Профессор! А ты кто?

Волошин заерзал на станине, нахмурив веснушчатое лицо.

— Брехня, — возразил он.

— Не веришь?! — вскрикнул Околицын. — Вот же темнота. Пойми ты: никакого бога нет, есть атмосфера и космос.

— А что за этим космосом? — буркнул Волошин.

— Планеты, — поспешил ответить Петрищев. — И может быть, такие, как и наша Земля, и, возможно, с такими живыми существами, как мы с тобой.

— И артиллерия там есть? — хихикнул Волошин.

— А что? — подхватил Околицын. — Если там водятся капиталисты, то вполне возможно, что и есть. Армию кто придумал? Частная собственность.

— Сказки, — упорствовал Волошин.

— Вот чертяка! — возмутился Цыганок. — До чего же ты, Паша, тяжелый элемент! — И стал уговаривать Волошина: — Ты пойми, товарищ сержант скоро уволится в запас, он решил сделать наш расчет комсомольским. Если сержант этого не сделает, то какой же он комсорг, коли в собственном расчете не может воспитать такого ихтиозавра, как ты... Пожалей Петрищева, Пашенька. Мы же ему так накостыляем по шеям за твою темноту и невежество, что он, бедный, с синяками уедет на гражданку. Что о нем там подумают, глядя на эти синяки и шишки? Скажут: ну и солдат, ну и артиллерист. Разнесчастный ты, Петрищев, человек...

— Обо мне так не скажут, — возразил сержант.

— Да я к примеру говорю, товарищ сержант, для убеждения этого снежного человека, — примирительно пояснил Цыганок. И опять к Волошину: — Ты уже научился прилично выполнять команды, заряжаешь неплохо. Осталось тебе, Паша, немного — научиться думать по-человечески. В комсомол примем, честное слово примем. Примем, товарищ агитатор?

— Пусть он сначала честно скажет: в бога я не верю, — настаивал Околицын.

— Скажи, Паша: не верю. Два слова: не верю. Ну, повторяй за мной: не верю, — старался Цыганок.

— Ты сам-то почему не в комсомоле? — спросил Волошин у Цыганка.

— Я вступлю. Уже и заявление написал. Считай, я в комсомоле. А вот ты, Пашенька, находишься в состоянии первобытного человека и религиозную повязочку на глазах носишь. А на кой хрен она тебе нужна? Из-за нее света не видишь. Точно говорю. Санька, читай дальше, как там отец Осип постригся в коммунисты. Поймет Пашка, не медведь.

Волошин насупился, тяжело вздохнул:

— Написать все можно.

Петрищев взглянул на часы.

— Обещал прийти командир полка, — сказал он. — Громов академию кончал, он все знает.

Командир полка улыбнулся. Люди верят в его силы и знания... Это было и приятно и боязно. Боязно потому, что не приходилось иметь дело с такими людьми, как Волошин, даже никогда не мог подумать, что в армии могут быть такие солдаты. Правда, он слышал, кто-то рассказывал о подобном случае. Но это было где-то: не то во Львовском гарнизоне, не то в полку, расквартированном в Бараничах, и прозвучал случай, как анекдот. Теперь же перед ним сидел живой человек, видимо крепко отравленный религиозным дурманом, и он, Громов, по убеждению солдат, может разубедить...

Громов кашлянул в кулак, поднялся, делая вид, что ничего не слышал.

Петрищев подал команду, и расчет приступил к тренировке.

— Дайте-ка я за наводчика поработаю, — сказал Громов. Он давно уже так близко не соприкасался с прицелом, допускал ошибки. Петрищев робко поправлял его.

— А вы смелее, смелее, вы сейчас мой командир. Требуйте! — воодушевлял сержанта Громов. Цыганок поглядывал на Петрищева, многозначительно улыбался, щуря свои плутоватые глаза. Волошин заряжал. Он выполнял свои обязанности так, как будто вокруг никого не было, и все, что происходит, касается одного этого суетящегося подполковника. Волошину казалось совершенно диким, что командир полка, такой большой начальник, так исправно и старательно выполняет команды сержанта, запросто обращается с Цыганком, которого Волошин считал своим лютым врагом, хотя никогда не высказывал это вслух. («Стерплю, терпеть — не грех».)

Когда Громов поменялся с Петрищевым ролями, командиром расчета он действовал уверенней и четче.

— Товарищ подполковник, вы, наверное, когда-то были командиром расчета? — поинтересовался Околицын.

— Командовал и расчетом, и взводом, и батареей, — ответил Громов, — теперь вот — полком... Дня через два поедем в лагерь, готовьтесь, товарищи. Предстоит трудное дело. В палатках будем жить, по-фронтовому. Как, товарищ Волошин, холодов не боитесь?

Солдат пожал плечами, тихонько пробасил:

— Сказывали, полк распущают, а теперь в лагерь едем. Я письмо домой написал: ждите, армию распущают...

И на этот раз, поговорив с солдатами, Громов еще раз убедился в том, что для всего полка необходима боевая встряска, и выезд в зимний лагерь будет именно такой зарядкой.

...На улице уже было темно. Зимние холодные звезды, похожие на яркие хрусталики, мерцали по всему небу. Дул северный ветер, и поземка дымками колыхалась на гребнях сугробов. Возле помещения, пристроенного к артмастерским, стояли часовые, одетые в овчинные тулупы. «Так надо, жизнь полка продолжается, и люди должны чувствовать себя бойцами каждый день, каждый час, каждую минуту», — размышлял Громов. Он и сам не заметил, как оказался за проходными воротами. «Куда я иду? — спросил себя. — А-а, поговорю, поставлю точку». Он знал, где живет Водолазов, и спешил, спешил навстречу ветру. Миновав перекресток дорог, Громов вдруг остановился: «Какую точ«у? Кто она сейчас для меня?» И повернул назад. Теперь ветер подталкивал его в спину, а серые струи снежной пыли, обгоняя, вихрились впереди.

XI

Захаров взвесил рукопись на ладони.

— Ощутимо, — подмигнул он Субботину, сидевшему на диване.

— Сколько страниц? — поинтересовался Субботин: Захаров просил начальника политотдела прочитать рукопись в течение трех-четырех дней.

— Получилось сто пятьдесят. В редакции сократят до ста, там народ зоркий, воду умеют отжимать. Помню, как-то послал в газету статью, размахнулся на два подвала, а поместили боковушку. Прочитал раз, прочитал второй — молодцы журналисты, ни одного лишнего слова. Аж позавидовал я ребятам из газеты, умеют работать...

Захаров передал рукопись Субботину, и они начали обсуждать фамилии кандидатов на новые должности: штаты ракетной части уже имелись, со дня на день ожидали поступление новой техники.

— Командиром предлагаю назначить подполковника Громова, — предложил Захаров. — Думаю, что он пойдет на эту должность.

— Не возражаю, — согласился Субботин. — Заместителем по политической части можно рекомендовать майора Бородина, работает в две тяги — секретарем партбюро и замещает замполита, необходимую закалку получил. Командующий утвердит...

Захаров не возражал. Остальные кандидатуры решили обсудить вместе с Гросуловым и начальником штаба округа. Полковник Гросулов находился в артиллерийском полку — с группой специалистов из Москвы планировали на месте, как лучше разместить ракетную технику.

На столе лежал список офицеров, намеченных к увольнению в запас. Первым в нем значился полковник Сизов. Субботин открыл форточку, закурил. Захаров знал, что начальник политотдела и раньше был против того, чтобы Сизова включали в список кандидатов на увольнение, но Бирюков все же включил.

— Опять будешь возражать? — Захаров подчеркнул красным карандашом фамилию Сизова.

— Сизов просто влюблен в штабную работу! Нет, Николай Иванович, рука не поднимется. Поговорите вы с ним еще раз. Нельзя таких офицеров увольнять из армии.

— Значит, вы категорически против?

— Да, против.

Генерал взял список, подержал его в руке, сказал:

— В какой раз мы с вами обсуждаем список?

— В третий.

— Придется и в четвертый. Хорошо, я сейчас же поеду в полк, поговорю с Сизовым. Вы довольны?

— Дело не во мне, в человеческой судьбе, товарищ генерал.

— Хорошо, хорошо, согласен. Пожалуйста, прочитайте рукопись. Видите, я уже заготовил конверт для отсылки. — Генерал показал большой серый конверт с крупной надписью: «Москва, Министерство обороны Союза ССР».

Субботин ушел. На улице бушевала пурга. Гул за окном напоминал океанский прибой. Когда-то еще в юности Захаров мечтал о морской службе. Родился Николай Иванович в глухой сибирской деревушке Мостовая. В юности, глядя на бескрайние поля, на дрожащие в знойном мареве курганы, Захаров грезил о море, нередко воображал себя на корабле, который то карабкался на крутой гребень волны, то падал в темную холодную пучину. Замирало сердце, даже мурашки ползли по телу. Но ему нравилось мечтать: после таких грез чувствовал себя героем, шел к своему хозяину, жестокому деспотичному кулаку, у которого батрачил, и, заложив за спину руки, широко расставив ноги, говорил: «Слухай, Савва рыжий, я тебя ничуть не боюсь. Если хочешь, даже могу поколотить. Я нынче сильный. Поколотить, что ли?» Рыжий кругляш заискивающе улыбался: «Что это ты, Миколай, болтаешь, аль чарку где опрокинул? Не балуй, скоро в Красную Армию пойдешь служить. Вот там свою лихость и показывай. А меня за что же бить, нешто я тебя плохо кормлю?.. Торопись, Миколай, чтобы пашеничка не уронила зерно».

Тарахтела лобогрейка, Захаров обливался потом, высокие хлеба пенились, горбились, как море... Может быть, поэтому он, глядя сейчас в окно, сравнивал разбушевавшуюся метель с шумным океаном...

— Ехать надо, Субботин прав, дело — в человеческой судьбе... и в государственном подходе к кадрам, — вслух рассуждал генерал. Он позвонил Громову, поинтересовался, там ли Гросулов. Громов ответил, что полковник уехал час назад.

— Вечером я приеду к вам, — сказал Захаров. — Пусть полковник Сизов задержится в штабе, мне надо с ним поговорить...

Едва Захаров положил трубку, вошел Гросулов и с ходу начал рассказывать, как Громов готовится к выезду в лагерь, о том, что весь полк поднят на ноги и идет настоящая кутерьма.

— Организация плохая? — спросил Захаров, поглядывая на лежащее на столе нераспечатанное письмо от жены. Он взял конверт, сунул в боковой карман тужурки. — Беспорядка много?

Гросулов вертел в руках трубку. Захаров поморщился:

— Курите, Петр Михайлович.

— Нет, не в этом смысле, — сказал Гросулов. — Порядок есть... Конечно, мы должны учить войска действовать в любых условиях. Этого требует от нас руководящий принцип боевой подготовки, но, по-моему, товарищ генерал, напрасно вы им разрешили выезд в лагерь. Пурга, метель...

— Вдруг что-нибудь случится? — прервал Захаров полковника. — Тогда отвечать придется. Так, что ли, Петр Михайлович?.. Что же это за офицер, который боится ответственности, риска! — Широкие плечи генерала расправились, он поднялся и позвонил в гараж, чтобы подали машину.

— Не в этом смысле, — поправился Гросулов. — Полк доживает последние дни. Они там обязательства пересмотрели, кружки математиков, физиков организовали, каждый норовит изучать артиллерийские приборы...

Захаров внимательно слушал Гросулова.

— Так, так, — повторял он. Его лицо то светлело, то покрывалось тенью недовольства, то вдруг казалось безучастным к тому, что сообщал полковник, то с хитроватым лукавством светилось улыбкой.

— Все это хорошо, полк живет, Петр Михайлович. Пусть хлебнут немного фронтовой обстановочки, это им на пользу. Не будем же делать остановку, чтобы пересесть на другую технику. На ходу, на скаку— вот это по-солдатски.

— Что ж, если вы одобряете, Николай Иванович, думаю, что артиллеристы не подведут. Правда, командир полка молодой, но заместитель опытный... Подполковник Крабов долгое время работал в штабе артиллерии. Прекрасный охотник, рыболов...

— Лучше вас? — улыбнулся Захаров, зная слабую струну Петра Михайловича.

— Разрешите и мне отправиться в лагерь? — Гросулов все же опасался за исход стрельб.

— Зачем? Какая необходимость?

— Громову требуется помощь, подсказка.

— Подсказка, — покачал головой Захаров и приблизился к Гросулову. — Был со мной такой случай, Петр Михайлович. Приезжаю в одну роту, встречаюсь с командиром, кажется, по фамилии Самойленко, высокий, с красивым лицом офицер, стараюсь научить его, как с людьми работать, как решение составлять. Говорил я, наверное, плохо, во всяком случае, неинтересно, излагал общеизвестные истины. Вижу, Самойленко морщится, что-то его беспокоит. Спрашиваю: «Что с вами, капитан?» — «Сапоги сильно жмут», —отвечает. «Ну что ж, идите смените сапоги, потом кончим наш разговор».

Ушел капитан. Я побыл в роте, потом заглянул в штаб батальона. Смотрю: никого нет. Присел, курю, тогда я тоже часто курил, как вы. Вдруг за стеной, в соседней комнате, послышался голос Самойленко. «У тебя нет, случаем, здесь сапог?» — обращается он к кому-то. Тот отвечает: «Нет, а зачем тебе?» — «Да. понимаешь, какая петрушка получилась. Встретил меня полковник и начал нотацию читать, вроде того что дважды два четыре, а от трех отнять два будет обязательно один. «Это вы учтите», — говорит. Слушал я полковника, обидно стало: да неужели я дитятко малое, я же капитан, пять лет командую ротой и вроде бы неплохо справляюсь с обязанностями. Говорю полковнику: «Сапоги жмут, нет терпенья». А он: «Идите, замените, потом поговорим». А сапоги у меня на два номера больше. Черт меня дернул, выслушал бы и ладно, не оглох бы». — Захаров внезапно оборвал рассказ, прошел за стол и сел на свое место. — Давно это было, а по сей день помню, как только услышу фразу «сапоги жмут», вспоминаю Самойленко.

— Значит, не ехать? — то ли спрашивая, то ли утверждая, сказал Гросулов.

— Не ехать. Надо подчиненных приучать к самостоятельным действиям: ошибется командир — поправим. Готовьте подробный доклад о размещении ракетной техники. Завтра мы его обсудим... Прошу вас, Петр Михайлович, по пути скажите Бирюкову, чтобы зашел ко мне.

Кадровик явился быстро и, как всегда, с папкой в руках.

— Что вы скажете о полковнике Сизове? — спросил Захаров, надевая бекешу и папаху.

— Фактическая чистота, товарищ генерал.

— Это как же понимать?

— Три кита, значит, — анкета, листок по учету кадров и автобиография без единого пятнышка.

— Ну а если говорить без «китов»? — насупился генерал, уже зная, что Бирюков слишком увлекается анкетными данными и потому судит о людях прежде всего по их личному делу.

— Без «китов», товарищ генерал, этому человеку надо уходить на покой: годы и образование не на уровне современных требований, — как по-писаному отчеканил Бирюков.

— Значит, не растет? Отстал?

— Застыл, товарищ генерал, на увольнение кандидат номер один.

— Номер один, — повторил Захаров. — Ну что ж, посмотрим, какой это номер один... Поймите наконец: человеку, можно сказать, собираются приговор подписать, а вы — три кита да три кита...

— Без личных дел, товарищ генерал, нельзя, порядок такой.

— Знаю, знаю, я не против... Но ваши киты — чистейший формализм, выбросьте их на свалку.

— Слушаюсь, товарищ генерал, — с какой-то особой привлекательностью расправил плечи подполковник.

«В училище, что ли, его послать, пусть молодежь обучает строевой выправке», — подумал о Бирюкове Захаров, когда вышел на улицу. Урча, выплыл из снежной пелены вездеход. Генерал открыл дверцу кабины и сел рядом с водителем. Машина, вздрогнув подобно лошади, когда ее неожиданно ударят кнутом, рванулась навстречу бурану.

За городом снегопад был плотнее. Он несся с таким шумом и посвистом, что не слышно было, как работает двигатель. «Может, отменить выход полка? — подумал Захаров и поморщился, словно от зубной боли. — Ну и ну, придет же такое в голову». Захаров расстегнул бекешу, достал письмо жены.

«Николай, мой дорогой генерал! Вот уже прошло полгода, как ты уехал из Заполярья, а от тебя идут одни телеграммы. «Все хорошо, соскучился, скоро вызову». Конечно, ты занят, у тебя новая должность, новые хлопоты, много дел! Я это знаю и чувствую. Сегодня исполнилось тридцать лет, как мы поженились, Николай, ты понимаешь, тридцать!

Эту дату я отмечаю одна. Машенька обещала приехать на праздник, но у нее не ладится с диссертацией, решила посидеть в праздничные дни, чтобы подогнать работу, и она не приехала. Часто думаю о нашей прожитой жизни. (Это, наверное, оттого, что одна, без тебя.) Минувшие годы мне кажутся какой-то чудесной сказкой. Иногда смеюсь над этим: какая же тут сказка?! Помнишь, как ты служил на десятой заставе, как я вначале плакала? То было суровое время. Банды нарушали границу, налетали на заставу. Стычки каждый день. Ты ночи не спал. И один раз свалился: была температура сорок. Я все помню. Ты лежал и бредил. Пограничники приходили к тебе за советом, за указаниями. Только на пятые сутки к нам добрался врач. Он сказал: крупозное воспаление легких и помочь ничем не может, что надо срочно госпитализировать. Хорошо, что он тогда ошибся. А к вечеру на заставу вновь напали басмачи. Поднялась страшная перепалка, появились раненые. Я стала их перевязывать, а когда возвратилась в твою комнату — тебя не было там. Врач сказал, что ты ушел руководить боем и что он не мог тебя удержать. Ох, как я тогда плакала. Мне казалось, что ты уже умер или убит. Ой, дура была!..

Но ты возвратился веселым, только сильно бледным. Я тогда заметила, что у рта пролегла тоненькая морщинка, а на левом виске появились первые сединки... Я помню все...

Через год мы переехали в комендатуру. На твои плечи легла другая, еще большая забота. Тут у нас родилась Маша. Ты и по сей день не знаешь, как я ее рожала. Николай, мой дорогой генерал! Ты гонялся за басмачами, целый месяц гонялся за ними в горах, потом там тебя ранили, и ты был отправлен в госпиталь. Я узнала об этом накануне родов. Вдобавок к этому на участке комендатуры нарушили границу регулярные войска противника. Я лежала на кровати и держала твою фотокарточку. Вдруг слышу — пальба, потом ударили пушки. Снарядом отшибло угол в нашем доме, рухнула стена, но обвалилась она не внутрь, а наружу. Я лежу и все смотрю на твою фотокарточку. Потом начались схватки. Я боялась, что мы с ребенком попадем в руки врагу, кое-как сползла с кровати, на четвереньках уползла к реке, в заросли. Там и появилась на свет наша дочь. Ее принимал какой-то старик, спасавшийся от перестрелки. Когда все было сделано, он поцеловал меня в лоб, спросил:

— Где муж?

— В бою, — сказала я.

— Да как же это он может так? — Старик долго ворчал, пока не пришли солдаты и не унесли меня на медпункт.

А ты про это не знал. И хорошо. Ты очень тяжело перенес ранение. А помнишь, как мы встретились? Ты обнял меня, и долго моя голова лежала у тебя на груди. Я чувствовала, как билось твое сердце, как дрожали твои руки, как упала твоя слеза мне на волосы. Мне было хорошо. И я тогда подумала: «Век бы мне слышать стук этого сердца». Наконец ты спросил:

— Ирина, где наш ребенок?

Мы подошли к кроватке, и ты увидел ее, долго рассматривал, а я рассматривала тебя: прибавились морщинки, прибавилась седина. Но ты мне был дорог бесконечно.

Тебе, конечно, все это известно, но не сердись, вспоминаю потому, что одна и вообще, ты же знаешь, я люблю вспоминать о прошлом.

Там, где ты сейчас служишь, наверное, город приличнее нашего, и метели и морозы не такие, как у нас.

Да, чуть не забыла. Что ж это, сударь, ты скрыл от меня, что у тебя здесь, в Заполярье, была неприятность. А я вот все узнала и теперь еще больше горжусь тобой: ты ведь все что-то ищешь, а это значит: в тебе еще много молодости и смелости».

XII

Сизов слышал, что генерал лично беседует с офицерами, подлежащими увольнению в запас, и был убежден, что Захаров будет говорить с ним именно об этом. А что он, полковник Сизов, может сказать генералу? То, что ему не хочется уходить из армии? Но ведь он понимает: кадровики по существу правы. Военное училище Сизов окончил в 1938 году, был на курсах по переподготовке офицерского состава, самостоятельно учится ва протяжении всей службы в армии, но ведь это к делу не подшивали. Как-то зашел разговор о выдвижении Сизова на должность командира. Посмотрели личное дело и положили на место: не имеет высшего военного образования. Вот так-то...

— Знаете, о чем я сейчас подумал? Все же легонькую, простенькую мы наметили тактическую обстановку. — Громов хотел было свернуть рабочую карту, но передумал, ожидая, что скажет начальник штаба.

— Я разрабатывал задачу, строго придерживаясь уставных положений. Здесь соблюдены все нормы и расчеты, — не сразу ответил Сизов.

— Вот и волнуют меня эти пределы и разделы. А вас, Алексей Иванович, волнуют? — Громов пристально посмотрел на начальника штаба и, не дожидаясь ответа, заключил: — По глазам вижу, что волнуют.

Приоткрылась дверь. Дежурный по штабу, не переступая порога, бросил:

— Товарищ подполковник, командующий прибыл!

Громов бросился встречать Захарова, уже успевшего подняться на крыльцо.

— Товарищ генерал, подполковник Громов. Разрешите доложить?

— Ведите в кабинет, там доложите, — сказал Захаров и первым переступил порог.

Генерал разделся, повесил бекешу, потирая рука об руку, заметил:

— Тепло у вас, Громов... Докладывайте, я слушаю.

— Полк готов к выезду в зимние лагеря, наметили произвести отстрел следующих огневых задач...

— Один вопрос, — остановил Громова генерал. — Кто первый подал мысль выехать в лагерь?

— Все мы тут посовещались и решили выехать, товарищ генерал, — доложил Громов.

— А как смотрит начальник штаба? — Генерал прошелся по комнате и, остановившись у стола, сощурил глаза, глядя на плановую таблицу стрельб. — Доложите, Сизов, что вы тут наметили.

Полковник легко изложил содержание отстрела огневых задач. Захаров внимательно слушал Сизова, следил за кончиком карандаша, которым начальник штаба очерчивал условные обозначения. Генерал сел на стул и начал закуривать, предлагая папиросы остальным. Заметив на столе схему огневых позиций, Захаров заинтересовался ею.

— Мне кажется, — сказал он, — огневые позиции батарей слишком уплотнены.

— Согласно нормам, предусмотренным уставом, — опередил Громов начальника штаба.

— Уплотнены, — повторил генерал. — Плотные боевые порядки, видимо, опасны в современном бою. Это вам надо учитывать, товарищи. Как бы вы, полковник Сизов, стали планировать наступление в настоящем бою, заранее зная, что противник намерен применить против вас новые средства борьбы? Так же. как сейчас, или по-другому?

— Нет, товарищ генерал, так бы я не планировал... — робко начал Сизов.

Захаров рассмеялся.

— Вот как! Учить так, а воевать этак. Ну, знаете, это пахнет самообманом и еще чем-то похуже.

— Разрешите внести поправки? — сказал Громов.

— Не следует. Наспех тут ничего не получится. Эти вопросы надо серьезно изучать и решать их с глубоким знанием дела. Ясно одно — смотреть вперед, учитывать новое, и все это лежит на наших плечах, на наших... Сильнее будем — враг не посмеет развязать войну, — заключил Захаров после небольшой паузы.

За окном опускалась ночь, плотная, беспокойная. На разные голоса завывала метель, слышались сильные порывы ветра. Гудело в дымоходе, прерывисто и тяжело.

— Вот что, Громов, вас я не буду задерживать, работайте по своему плану. А начальник штаба пусть останется, мне надо с ним поговорить. Только не здесь, не в штабе. Может быть, вы, Сизов, пригласите меня на квартиру? Как, найдется местечко переспать?

— Найдется, товарищ генерал.

— Ну и отлично.

...Сизов занимал отдельный домик из двух комнат и небольшой кухоньки. В квартире, довольно уютной и хорошо обставленной, царил порядок и уют, который обыкновенно создают трудолюбивые и любящие семью женщины. Сизов провел Захарова в комнату с письменным столом, диваном, двумя книжными шкафами, географической картой и какими-то фотографиями на стенах.

— Садитесь, товарищ генерал. — Сизов немного волновался: первый раз в жизни на квартиру пришел командующий, и полковник старался держать себя как можно более официально. Подыскивая, что же еще сказать генералу, он предложил: — Товарищ генерал, ужинать будете?

— Это уж обязательно, — согласился Захаров. Сизов куда-то ушел, плотно прикрыв за собой дверь.

Оставшись один, Захаров вновь начал рассматривать комнату. На столе лежал раскрытый военно-теоретический журнал. Захаров, взглянув на страницы, заметил: чья-то рука подчеркнула несколько строк, а на поле, против подчеркнутого места, замечено: «Пуля дура — штык молодец. Старо!»

Пришла хозяйка, маленькая, крепко сложенная женщина с седеющими волосами, но удивительно молодыми глазами, которые придавали ее лицу какую-то особую прелесть. Подавая Захарову руку, она просто и свободно сказала:

— Анна Петровна Сизова.

— Николай Иванович Захаров, — поднялся генерал, из вежливости добавил: — Извините, что побеспокоил. Служба — ничего не попишешь.

— Хорошо, что зашли, — так же просто, как со старым знакомым, продолжала разговаривать Анна Петровна, стоя посреди комнаты. — Я вот иногда Алексею Ивановичу говорю: «Алеша, сколько людей приезжает в полк, и ты никого не пригласишь к себе в гости, все тащишь их в эту холодную и неуютную комнату для приезжих». А он мне: «Не принято у нас это делать». Скажите: «Не принято»! А что же тут такого, если офицер пригласил к себе на квартиру приезжего офицера? Не понимаю! Посидите, чаю попьете и лучше узнаете друг друга, без этого официального: «Слушаюсь», «товарищ полковник», «никак нет», «разрешите доложить».

— Аня, — предупредительно произнес, вернувшись, Сизов и сморщил сухое лицо.

— Вот полюбуйтесь, Николай Иванович, уже злится. Нарушила субординацию. — Она громко рассмеялась, отчего ее лицо еще больше похорошело.

— Разделяю ваши взгляды, Анна Петровна, — заметил Захаров. — Вы глубоко правы.

Вскоре был подан ужин. Анна Петровна неожиданно поставила на стол бутылку белого вина. Сизов метнул на нее недовольный взгляд. Но Захаров поспешил сказать:

— Вот это хорошо. Я продрог в пути!

— Мужчинам полезно выпить по стопочке. Они после этого становятся мягче с женами и разговаривают куда интереснее, — не обращая внимания на гримасы мужа, говорила Анна Петровна.

— Вот как! — воскликнул Захаров, заметив, что и Сизов несколько повеселел, сбросил с лица выражение официальности и сдержанности, которые иногда делают людей неловкими и смешными.

Когда начали пить чай, Анна Петровна завела разговор о последних новинках художественной литературы.

— Я книголюбка. Да нельзя мне иначе, в школе преподаю литературу.

— А вы, Алексей Иванович, много читаете беллетристики? — поинтересовался Захаров.

— Очень, — ответила жена. — Запоем. Наверстывает упущенное.

— Аня, ну зачем так? — Сизов отодвинул в сторону пустой стакан, о чем-то подумал и сдержанно сказал: — Читаю, как и все. Маловато пишут об армии. Когда шла война, кое-что появилось, раздался последний выстрел, и писатели забыли нас. Военные остались в стороне, как будто уже и не существовала армия. Конечно, я понимаю, тема эта сложная. Сейчас как будто бы пишут об армии больше, но все о первом периоде Отечественной войны. Переживания да страдания описывают, мучеников изображают, лагерников героями делают. Ну что ж, были герои и в плену, и в тюрьмах. Таков уж советский человек, облик свой нигде не потеряет. Только мне хотелось бы прочитать хорошую книгу о сегодняшней жизни наших солдат. Нынешние люди в погонах — очень интересный народ. А какой сложной техникой они управляют, подумать только — инженерные знания для этого требуются! Или я не так говорю? — вдруг спросил Сизов.

— Продолжайте, продолжайте, думаю, что вы правы, — сказал Захаров, боясь, как бы Сизовым вновь не овладела та скованность, которая замечалась в начале разговора. Но полковника будто подменили, весь вечер он не умолкал. Генерал понял, что Сизов знает не только новинки художественной литературы, но и знаком с достижениями науки и техники, начитан и в специальной военной литературе. Слушая начальника штаба, он невольно вспомнил слова Бирюкова: «Сизов? Он идет на пределе, грамотности не хватает». Подумал: «Чепуха, какая чепуха!»

Поблагодарив хозяев за ужин, он прошел в комнату, где уже была приготовлена для него постель. Когда лег, долго не мог уснуть.

Откуда-то из мрака выплыло лицо Ирины: «Вот я сейчас в Заполярье одна... Машенька не приехала на праздник... Часто думаю о нашей прожитой жизни... Ты занят, новая должность, новые хлопоты».

Захаров перевернулся на другой бок.

На улице от ветра тяжело застонали ставни. Но Захаров этого не слышал: он спал, как всегда, здоровым и крепким сном. Когда открыл глаза, в комнате было светло. Со стены смотрел на него портрет капитана в полевой форме. Этот снимок Захаров уже где-то видел. Генерал стал вспоминать и вспомнил: видел он его напечатанным в газете. Захаров поднялся. Теперь портрет был у него на уровне глаз.

— Сизов! Да ведь мы служили в одной армии! — прошептал Захаров. Он повернулся к столу: все так же раскрытым лежал журнал. Захаров взял его в руки и еще раз прочитал заметки на полях: «Пуля дура — штык молодец. Старо!» Он уже не сомневался, что это было написано рукой Сизова. — Нет, он еще послужит, — произнес генерал, жмурясь от яркого солнечного света. И на душе стало так хорошо и легко, будто сбросил с плеч тяжелый груз, который до этого мучил и давил его.

XIII

Стрельбы длились третьи сутки, и ничего необычного в них не было: менялась тактическая обстановка, ставились новые огневые задачи, как и в прошлый год, когда Шахов еще не исполнял обязанностей старшего офицера на батарее. То было летом, и работать было легче, не так, как сейчас, когда кругом снег, снег, ориентиров очень мало, трудно сделать привязку батареи... И, видимо, командир пока не разрешит применить метод безвилочного поражения целей, хотя Бородин утверждает, что Громов не такой человек, чтобы отменять решение: уж коль он дал «добро» — отступать не будет. «Добро» было получено на партийном собрании перед самым отъездом в лагерь. Это было очень шумное собрание. На нем присутствовали и беспартийные солдаты, сержанты и офицеры. Цыганок, только что принятый в комсомол, на удивление всем, выступил первым. «Был я вроде ржавого котелка, — сказал он, — теперь ржавчина отскочила... Лейтенант Узлов говорит, что я вполне могу работать при нем планшетистом. Вот и прошу попробовать меня на стрельбах планшетистом, а Волошин пусть становится на мое место, замковым, хватит ему таскать снаряды».

— Так и будет! — громко сказал Узлов. Его поддержали Громов, Бородин... Брали обязательства: стрельбы провести с высокими показателями. Уже под конец собрания Громов, выступая второй раз, объявил, что взводу Шахова будет разрешено испытать метод безвилочного поражения закрытых целей.

После собрания вновь тренировались в закрытом винтовочном полигоне. Потом Бородин утром, когда артмастера делали последнюю выверку орудий, провел заседание партийного бюро. Опять обсуждали детали безвилочной стрельбы. Произошла довольно затяжная перепалка между подполковником Крабовым и майором Бородиным. Совершенно неожиданно заместитель командира полка по строевой части бросил Бородину:

— А не кажется ли вам, Степан Павлович, что вы чуток не своим делом занимаетесь?

— Как это не своим?! — удивился майор.

— Много тратите сил на боевую подготовку. Думаю, что от этого не выигрывает воспитательная работа, а, наоборот, проигрывает.

— Я не святой, могу ошибаться. Вы скажите конкретно, где, когда и в чем я попал в белый свет, как в копеечку! Может быть, вы считаете, что я не обязан тормошить людей, чтобы они лучше стреляли, быстро и экономно поражали цели? Я руководствуюсь вот этим. — Бородин схватил лежащий на столе Устав внутренней службы и потряс им в воздухе. — Это для меня закон. Вот что в нем записано: «Заместитель командира полка по политической части обязан: участвовать в разработке плана боевой и политической подготовки полка; организовать и проводить политическую работу, направляя ее на сплочение личного состава вокруг Коммунистической партии и Советского правительства и успешное выполнение задач боевой и политической подготовки, на поддержание постоянной боевой готовности полка...»

— Все это верно, — сказал Крабов. — Однако я полагаю, что стрельба не входит в функции работы партийного бюро.

— Лев Васильевич, но ведь командир решил — моя обязанность мобилизовать коммунистов на выполнение этого решения. А потом, есть ли в полку такие дела, которые не касались бы партийной организации?

— Конечно, нет, — подтвердил Громов.

Крабов умолк, но по выражению лица было заметно, что остался при своем мнении. Когда выслушали разведчиков-специалистов, когда выступил и он, Шахов, когда приняли короткое решение и начали расходиться, Крабов подошел к Бородину, сказал:

— Ты пойми меня, Степа, я не против, но, думаю, чуток рановато. Зима, плохая видимость... Хорошее дело можно загубить.

— Ах вот ты о чем! Так бы и говорил. — Бородин показал ему бюллетень погоды. — Ожидается приличная видимость. А потом, Лева, погоду делают люди. Это надо понимать, люди — мы, все тут...

«Да, люди, — подумал Шахов, — но все же было бы лучше, если бы завтра солнце светило».

Над горами неподвижно висели тяжелые облака, временами набегал ветер, кружил по полю снежные вихри.

Батарея только что заняла новые огневые позиции. Шахов продолжал выполнять свое привычное дело. Хотелось лучше осмыслить, «переварить» тактический замысел стрельб, еще и еще мысленно «ощупать» местность. На это отводилось очень мало времени. Шахов, не отрывая бинокля от глаз, одним дыхом выпалил:

— Первое орудие основное. — Сделав небольшую паузу, тем же звенящим в морозном воздухе голосом добавил: — Основному тридцать ноль-ноль...

— Тридцать-ноль! — эхом отозвался Петрищев.

— Готово! — доложил наводчик Околицын.

— Первое готово! — сообщил командир орудия.

— Второму — веер...

— Третьему...

Команды слышались отовсюду: справа и слева. Когда был построен параллельный веер и установлен единый угломер батареи, началась проверка ориентирования орудий в основном направлении и определение наименьших углов. Теперь можно было чуть-чуть передохнуть. Шахов подошел к Узлову. Узлов рассматривал испещренный цифрами блокнот командира орудия. Сличив переведенные углы по таблице. Узлов вылез из окопчика и начал пританцовывать от холода.

К огневым позициям подкатил «газик» командира полка.

Шахов доложил Громову:

— Товарищ подполковник, первая батарея готова к отстрелу огневых задач.

— Подходяще, значит, торопились не спеша. — Он задержал свой взгляд на Узлове: ему показалось, что лейтенант повзрослел по сравнению с тем, каким он видел его на партийном собрании.

Громов проверил установки, ему понравилась работа огневиков. Уходя, он отозвал в сторону Шахова:

— Стрелять будете первыми, хорошо получится, разрешим второму взводу.

Шахову хотелось крикнуть: «Слушаюсь!» Но в груди что-то сперло, и он тихо сказал:

— Постараемся, товарищ подполковник.

— Капитан Савчук даст вам подробный инструктаж.

Громов объехал огневые позиции, проверил готовность к стрельбам, возвратился на командный пункт в сумерках. В палатке было душновато. В печурке потрескивали поленья. Громов собрался поставить чайник, но одному не хотелось приниматься за ужин, и он, накинув на плечи полушубок, вышел покурить, в надежде, что скоро подойдет Бородин, и они вместе поужинают...

Задумчиво стояли деревья. Невесомо и безучастно падали на землю мохнатые снежинки. Было безветренно, и немота царствовала далеко вокруг, словно все погрузилось в крепкий и долгий сон, нарушить который, пожалуй, не в состоянии ничто на свете.

Громов стоял, прислонившись плечом к стволу старой сосны. Видимо, там, над верхушками высоких деревьев, гулял ветер, потому что в плечо отдавала небольшая дрожь, и он улавливал слабый, дремотный гул, впрочем не мешающий его мыслям. В воображении рисовались картины прошедших стрельб, тяжелый труд подчиненных ему людей, изнурительная работа полигонной команды — а ей, пожалуй, досталось больше всех: убраны горы снега, прорыты километры траншей, сколочены и построены из досок и фанеры десятки мишеней, обозначающих и подвижные и неподвижные цели. И все это на ветру, при морозе... Досталось, конечно, и разведчикам, и вычислителям, и огневикам.

Стрельбы идут нормально, а главное — люди приободрились, повеселели и как-то по-другому смотрят на свое дело, с большей ответственностью. Ему нравилась деловая нетерпеливость Крабова: он всюду поспевал, вовремя высказывал дельные советы, причинял командирам подразделений те «беспокойства», без которых они, наверное, не смогли бы так четко выполнять свои обязанности. Контролируя работу огневиков первой батареи. Крабов обморозил себе щеку. Когда ему сказал об этом Узлов, первым заметивший на его лице подозрительную белизну, он с присущей ему сухостью в голосе сказал: «На фронте не то встречал. Смотри за собой, лейтенант, не то раскиснешь на морозе». Крабова побаиваются, видимо, не без оснований: часто у таких людей бывает недоброе сердце.

Лес по-прежнему безмолвствовал. Сгущались сумерки, а Бородин где-то задерживался. Громов просунул руку в рукава, застегнул пуговицы — стало теплее. Он вновь закурил, присел на еловый пень. Уже взошла луна, и теперь, глядя вдаль, Громов видел отдельные палатки, от которых тянулись кудрявые безмятежные дымки и тут же таяли в холодном воздухе. По дороге к складу, урча, прошел тягач, груженный дровами. Из кабины выскочили трое солдат, среди них Громов узнал Волошина. Он залез в кузов и начал бросать поленья. Работал быстро и сноровисто. Кто-то крикнул: «Павел, покури». Волошин ответил: «Этим мы не балуемся». — «И водку не пьешь?» — «Чего еще... глупости», — отмахнулся солдат, продолжая разгрузку.

Громов вспомнил рассказ Бородина о том, как он узнал, что Волошин — верующий человек, как солдат просил, умолял никому не говорить об этом. Но, как ни старался Бородин сохранить эту тайну, о ней теперь знает весь полк. Волошин еще больше замкнулся, и никакая разъяснительная работа не действует на него.

Громов все собирался лично побеседовать с Волошиным, но не находил свободного времени, неотложные дела не позволяли это сделать. «Может быть, сейчас?» — подумал Громов и, не колеблясь, позвал в палатку солдата.

...Волошин сидел на стуле и мял в руках ушанку. Он не знал, зачем вызвал его командир полка. Солдат начал прикидывать, что могло послужить причиной такого неожиданного дела. Перебрав в уме все события дня, он наконец спохватился: утром лейтенант Узлов проверял его, как он знает обязанности замкового (когда брали новые обязательства, Волошин под напором всего расчета согласился освоить работу замкового, и сержант Петрищев в свободное время долго занимался с ним). Узлов сказал: «Завтра займешь место Цыганка», «Значит, по этому поводу», — решил Волошин, чуть приподнимая веки.

Громов не знал, с чего начать разговор. Наконец спросил:

— Усвоили обязанности замкового?

— Я снарядный.

— Завтра ваш взвод будет стрелять. Справитесь? — Громов заметил во взгляде солдата тревогу и беспокойство, а руки вновь теребили ушанку.

— Я подносчик снарядов.

Громов обошел вокруг стола.

— Газеты читаете?

— Уставы...

— А газеты?

— Что в них?.. Слушаю политинформацию, с меня хватит.

— Та-ак. — Громов сел на свое место. — В кино ходите?

— Отпустите меня... Верующий я, и моя душа при мне останется, — тихо произнес Волошин, уперев взгляд в дверь.

— В бога веруете? — с подчеркнутым удивлением спросил Громов. — Шутите, наверное, товарищ Волошин?

— Отпустите... коли других вопросов ко мне нет. Запрет с религии снят, не трогайте меня, отпустите.

«Орешек», — подумал Громов. Он вспомнил, что знал из книг по антирелигиозной пропаганде, начал убеждать солдата. Говорил горячо и долго. Павел все тем же спокойным голосом повторил:

— Отпустите, коли других вопросов нет...

«Поговорил, а еще командир», — упрекнул себя Громов, когда ушел Волошин. Он набросил на себя полушубок и тоже поспешил из палатки. «Ты же — командир, — рассуждал Громов. — Командир!» Это слово воспринималось им как нечто всесильное: и приказ четкий, повелительный и умный, и добрый совет, и материнская ласка, и уставная строгость армейской жизни, и отцовская забота о людях, чутких ко всему, что окружает их. «Власть — вот что такое командир. — Сравнение понравилось подполковнику, и он продолжал развивать эту мысль: — Советский командир, Сережа, — власть самая умная, самая справедливая, самая человечная и пунктуально последовательная в своих поступках, деяниях. Советский командир и приказывает и слушает, он учит и сам учится, он управляет людьми и сам идет в одной колонне с ними, как бы труден путь ни был, — через горы, леса, в зной и стужу, в огонь, в воду, хоть на смерть — управляй и иди в одной колонне, ибо для командира, Сережа, нет «я» и «они», есть— «мы», солдаты Советской Отчизны, люди одних взглядов, братья по духу и цели... Славное это слово «командир» и емкое, до чего же емкое!»

Пошел редкий снег, шалил в лесу ветер, угадывалось приближение пурги, и мысли Громова перекинулись к стрельбам: «Безвилочный метод... Видимость плохая... Отменить? Решай, ты — командир, в твоей власти все, и ты в ответе за все. А ошибаться командиру нельзя, нет, нет, его ошибка, как цепная реакция, повлечет за собой ряд других, ведь поступки подчиненных тебе людей — это твоя воля, твой приказ...»

— Командир! — услышал Громов за спиной голос Бородина. Майор приближался к нему напрямик, через сугробы, утопая по пояс в снегу. Он протаранил рыхлый намет и глыбой подкатился к Громову, весь заиндевевший и от этого лохматый. — К метеорологам заходил. Обещают кратковременный буран. Но к утру пройдет, видимость будет хорошей... Сизов и Крабов укатили на вездеходе к полигонникам, возвратятся не скоро.

Они вошли в палатку, и Громов начал открывать судки с ужином. Бородин поставил чайник на плиту, потом принялся что-то доставать из чемодана, тихо насвистывая мотив «Подмосковных вечеров». Громов еще находился под впечатлением мыслей о должности командира, о Волошине. Он повернулся к майору и увидел в его руках четвертинку водки.

— По стопочке, командир, перед ужином. В таких дозах алкоголь безвреден. — Бородин поставил на стол кружки.

— Наливай, не возражаю.

Бородин ел быстро, энергично работая скулами. Широкое калмыцкое лицо его порозовело.

— Ты чего скис? — спросил он у притихшего Громова. — Или тревожат завтрашние стрельбы? Все будет хорошо, Сергей Петрович! Верю: наше начинание облетит всю армию. Помни мое слово — так будет.

— А если не получится? — непроизвольно сорвалось с уст Громова.

— Тогда, считай, нам по серьгам обеспечено. Гросулов так нас обласкает, что тошно станет, — засмеялся майор.

— Шутишь, Степан!..

— Нет, ты, как командир, первый получишь серьги. Правда, иногда в таких случаях командиры пытаются спрятаться за спины политработников: они, мол, выдержат, языкастые.

— Точно, — в тон Бородину сказал Громов, — спина у тебя, секретарь, широкая, загородишь, и меня никто не тронет.

— Если надо будет, прикрою.

— Грудью за командира пойдешь?

— А почему бы и нет? За хорошую власть люди жизни отдают.

— Власть, говоришь?

— А что? Я так понимаю роль командира. И партия и народ так понимают. Не согласен?

— Согласен, — сказал Громов и выложил Бородину все, что думал о Волошине и о себе часом раньше. Бородин прилег на раскладушку, заложив руки под голову.

— Волошин — особая статья. Коммунисты с ним работают. Баптисты постарались обуглить его душу так, что дальше ехать некуда.

— Ведь человек-то он наш, солдат.

— Солдат, — повторил Бородин и надолго умолк. Громов еще налил чаю. Он пил вприкуску, обдумывая, как все же наконец сказать Бородину о том, что твердо решил не ходить к Гуровой и что эта женщина однажды жестоко обидела его и едва ли она способна «перевоспитаться».

— Степан, ты уснул?

— Партийные работники не спят, командир. Им не до сна. Соображаю, как нам организовать семейный вечер по возвращении с полигона... Приедем в гарнизон, приведем технику в порядок, солдатам дадим денек-другой отдохнуть. Елена для них постановку подготовила, теперь у них и чайная есть. А мы, офицеры? Располземся по квартирам, и каждый в одиночку будет переживать свои радости и неудачи... Так не пойдет, командир. — Он поднялся и схватил чайник. — Офицерский бал надо устроить.

— Музыка, танцы, закуска и пол-литра на троих? — улыбнулся Громов.

— Возможно, и так.

— Да ведь за это нас с тобой высекут.

— Кто?

— Начальство.

— Не высекут, командир, если все будет хорошо и в норме.

— А какая она, норма: сто граммов, двести? У нас иногда как на это смотрят: водка была? Была. Пьянка! Получай по загривку. А в сущности, если разобраться, вино только присутствовало, а торжествовала-то дружба, теплота человеческая.

— Вот так и сделаем. Согласен?

— Поддерживаю.

Бородин быстро оделся.

— Ты куда?

— На узел связи. Начальнику клуба позвоню. — Он нырнул в темноту. Дохнуло холодом, пропел с присвистом ветер.

Во взводной палатке Волошин застал одного Цыганка.

— Все ушли на огневые позиции, а я вот печку топлю, — сказал Цыганок, укладываясь спать.

Волошин разделся, присел подле ящика, на котором ярко горел пузатый фонарь «летучая мышь», начал рассматривать свои руки. Извлек занозу из правой ладони, вспомнил, что в вещмешке лежит непрочитанное письмо от бабушки. Довольный тем, что Цыганок прикорнул, что никто не помешает прочитать письмо, сунул руку в мешок, ощутил какой-то твердый предмет, похожий на маленькую книжку, достал и глазам своим не поверил: на темно-синей обложке золотым тиснением было написано: «Карманное богословие».

«Откуда?» — Павел повернулся спиной к Цыганку, прочитал на титульном листке: «Краткий словарь христианской религии». Это было так неожиданно и так удивительно, что Павел тут же решил: «Всевышний послал за терпенье награду».

— Костя, — позвал Волошин, чтобы удостовериться, уснул ли Цыганок, не заметил ли находки. Цыганок ответил мощным и протяжным храпом. Листая трясущимися руками, не вникая в смысл написанного, Волошин торопливо читал отдельные строчки: «Авраам — праотец верующих... носил рога... обрезал себе крайнюю плоть... бог велел ему принести в жертву». «Адам... Бог создал его порядочным негодяем, имевшим глупость в угоду своей жене отведать яблоко, которое его потомки до сих пор еще не сумели переварить». «Когда говорят, что бог гневается, это значит, что у священника печень не в порядке». «Архангел Гавриил от лица бога-отца обратился к деве Марии, собираясь ее осенить, или же покрыть». «...Чужих жен он делал своими наложницами и предавал смерти их мужей». «...С тех пор как евреи распяли его сына, он стал жаждать лишь жареных евреев». «Иисус Христос для блага рода человеческого принес в мир меч». «Моисей запросто беседовал с господом, стоявшим к нему спиной». «Бог проклинает тех, кто мыслит несогласно со священниками...»

Волошин устал читать, расслабленный волнением, лег на соломенный матрас, на душе у него было нелегко.

Вдруг захохотал Цыганок, словно бы и не спал...

Как-то Устя привезла из города новые книги, в том числе «Карманное богословие» Поля Гольбаха. Рыбалко за один вечер прочитал эту небольшую книжечку, внешне очень похожую на псалтырь. Блестящая и остроумная критика религии французским просветителем вскоре оказалась в тумбочке Волошина: Рыбалко рассчитывал, что солдат обязательно прочитает книгу. Но первым ее обнаружил Цыганок, хотел было сразу сообщить об этом командиру батареи, думая, что это молитвенник, но не удержался от соблазна, тайком прочитал и понял: «Это в самый раз для Волошина, от такой сатиры Пашка вмиг образумится». Он-то и положил книгу в вещевой мешок Волошина.

— Ты чего ржешь? — Волошин поднял голову. «Уж не подсмотрел ли?» — мелькнула у него мысль.

— Один одесский еврей говорил мне, что имя Адам по древнееврейскому языку означает «красный». Вот я и думаю, коли Адам красный, — значит, создан не богом. — Цыганок опять засмеялся. Волошин закрыл уши ладонями, лег вниз лицом. Он лежал долго, пока не собрался весь взвод.

Спать легли, не погасив фонаря. Прислушиваясь к завыванию ветра, Павел нащупал в кармане письмо. В голове ожили картины домашней жизни... Когда ему исполнилось шесть лет, умерла мать. Отец начал ходить в церковь. На фронт попал уже под конец войны. Домой не вернулся — погиб под Тильзитом. Убитая горем бабушка вдруг зачастила в дом, в котором жил проповедник Гавриил. Потом к ним пришел он сам, лысый старик. Был мягок в разговорах, как его пухленькая рука, которой гладил Павлика по голове. «Разделяю вашу скорбь, Семеновна, — говорил он бабушке тихим, успокаивающим голосом. — Царство божье близко, оно не за горами».

Он появлялся в доме часто. Кончилось тем, что бабушка начала посещать молитвенный дом, а затем водить туда Павлика. Первые дни Павлик испытывал страх: люди до исступления повторяли слова лысого старика, слова непонятные и далекие. Было очень страшно, хотелось рассказать учительнице, но бабушка запретила, пугая карами господними. Сектанты привозили бабушке дрова, продукты, чинили избу. По вечерам Гавриил беседовал с Павликом. Всегда ласковый, аккуратный и неторопливый, старик рассказывал о загробной жизни, о том, как подготовить себя к встрече с Христом, который всегда при дверях... Павлик полюбил проповедника, перестал ходить в школу, старательно выполнял десять заповедей...

...Волошин распечатал конверт и, с трудом разбирая бабушкины каракули, читал:

«Дорогой внучок! Нынче я ходила в дом братства. Проповедник Гавриил читал новую проповедь. Ужасть как было трогательно. Мы плакали. Гавриил выпрашивал у меня твой адрес. Он собирается послать тебе новую проповедь, которую услыхал от бога и начисто записал ее для братьев. Гавриил советует тебе никогда не забывать, что человек человеку брат, и будет миру мир, не поднимай ружья на человека, огонь бранного поля — бесовская потеха. Я живу хорошо. Пенсию получаю, как и допрежь. Гавриил советует сжечь это письмо. Помни, что Христос при дверях».

Волошин скомкал письмо, бросил в печку. Пламя, вспыхнув, осветило мясистое, с рыжеватыми бровями и припухшими юношескими губами лицо солдата. «Огонь бранного поля — бесовская потеха», — промелькнуло в его мозгу, и он почувствовал щемящую тревогу в душе.

Цыганок толкнул его в бок, спросил:

— Что пишут родные?

— Это от товарища.

— Плохой он у тебя.

— Хороший.

— От хороших товарищей письма не сжигают.

— А зачем следил? Плохой ты человек.

— Вот и неверно! На гражданке девушки всегда говорили, что я приличный парень. Не веришь?

— Разговорчики! — предупредил Узлов и погасил фонарь. — Всем спать богатырским сном...

«Огонь бранного поля — бесовская потеха», — мысленно повторил Волошин слова письма, и его сердце сжалось до невероятной боли: завтра он должен встать к орудию, на место Цыганка, прикасаться к этому огню. «Грех-то какой! — мучался он. — Грех-то... Противься!»

Он приподнялся на локти, всматриваясь в полутьму. Солдаты спали. Кто-то неистово храпел, заглушая шум ветра, доносившийся снаружи... Неожиданно в темном углу Павел увидел Гавриила. Видение тянуло к нему руки, беззвучно шевеля тонкими губами: «Противься!» Волошин надел шинель, вышел на улицу. Возле кухни заметил часового, шарахнулся в сторону, в чащобу и сугробы, упал и пополз навстречу метели. Он полз долго, а видение, преследуя его, все кричало: «Противься!» Остановился на полянке: кругом была тишина. Но стоять на месте не мог, зашагал безотчетно, сам не зная куда, гонимый одним словом: «Противься!» Уже перед рассветом почувствовал, что идти дальше не может, упал возле большого сугроба, разгреб руками. Под снегом оказались ветви, пахнувшие хвоей. Засыпая, он увидел Христа при двери, и мягкое, ласковое тепло охватило его душу, ему стало хорошо и покойно: не было ни Громова, ни Бородина, ни Цыганка, донимавшего его пуще других, он один парил над землей с мыслями о Христе.

Буран утих на заре. К десяти часам утра уже ярко засветило солнце, заметно потеплело. Местность просматривалась далеко-далеко, каждый бугорок, холмы и рощицы виднелись как на ладони, белизна как бы сократила расстояние. С непривычки Громов даже удивился.

— Отчего это так? — спросил он Сизова, наблюдая за полем.

— Сибирский апрель, — ответил Сизов. — Экая красотища!

— А вы, Алексей Иванович, наблюдательны.

— Десять лет служу в здешних местах, можно сказать, коренной сибиряк. — Сизов подал Громову схему расположения целей. — Все на своих местах, можно начинать, товарищ подполковник.

Громов пробежал взглядом по схеме: работа начальника штаба его удовлетворила. Он связался по селектору с начальником полигонной команды, приказал быть в готовности, поднять мишень номер один. Это была довольно трудная цель, и для ее поражения обычно затрачивали пятнадцать — двадцать снарядов. Теперь взвод лейтенанта Шахова должен уничтожить ее гораздо меньшим количеством снарядов. Почему-то верилось, что так и получится. Для наблюдения выставлены лучшие разведчики, вся местность разбита на мелкие квадратики, которые занумерованы порядковыми числами. Огневики, наверное, с нетерпением ждут команды.

Громов приготовил секундомер.

— Готовность три минуты! — скомандовал он начальнику полигонной команды и сразу припал к биноклю. Наблюдательный пункт находился впереди батареи, на высотке, с которой хорошо просматривалась местность. Скрытая от огневых взводов небольшой грядой, до самого горизонта расстилалась широкая, похожая на гигантскую чашу впадина. Там и сям чернели одиночные деревья, старые, заброшенные кошары, ближе к селу, возле лесного выступа, виднелся колхозный сарай.

Громов положил на столик бинокль, снял наручные часы с календарем. «Двадцать пятое апреля, — невольно отметил Громов. — Не станет ли это число для нас памятным?» — подумалось ему, и он хотел сказать об этом Сизову, но тот показал на секундомер, и Громов дохнул в мембрану селектора:

— Поднять цель номер один! — Снова припал к биноклю. Мишень, обозначающая тяжелый танк, сначала двигалась медленно. Огневики, конечно, ее не видели, их глазами были разведчики и капитан Савчук, находящийся на передовом наблюдательном пункте.

Прогремело два выстрела. Это ударило основное орудие сержанта Петрищева. Разрывы вспороли снежную целину возле танка, уже развившего достаточно высокую скорость. Потом наступила минутная пауза. А цель двигалась, делая головокружительные зигзаги, неизменно приближаясь к рубежу, с которого, по условиям учебной задачи, танк произведет выстрел тяжелым снарядом, и тогда... Громов понимал, что произойдет, если такое случится в настоящем бою. Сейчас же просто рухнут все расчеты лейтенанта Шахова и сам он, Громов, испытает горечь неудачи, а с ним вместе и Савчук, и Бородин, и многие другие, кто горячо поддерживал рождение этого начинания, а потом... потом, возможно, придется прятаться за спину партийного секретаря, когда начнут расследовать, как все это случилось... «Нет, Степан, хотя у тебя и широкая спина, меня прикрыть нельзя, я — командир и ответ буду держать первым».

Грохнул залп из четырех орудий. Когда рассеялся дым и Громов все никак не мог понять, что же произошло с мишенью, в переговорном устройстве прозвучал голос капитана Савчука.

— Цель уничтожена.

Громов посмотрел на секундомер.

— Алексей Иванович, это победа! Здорово, черт возьми! — И уже спокойно попросил Шахова сообщить количество израсходованных снарядов. ..

...Стрельбы продолжались. Узлов ожидал своей очереди, ему хотелось отстреляться не хуже первого взвода, но он волновался: отсутствие Волошина он скрыл от командира батареи, боясь, что взвод снимут с огневых позиций. Замковым он поставил водителя тягача. Савчук передал исходные данные. Приняв координаты у Шахова, Узлов продиктовал их Цыганку. Тот произвел контрольные расчеты. Основное орудие сделало пристрелочный выстрел.

— Хорошо, — похвалил Шахов. Узлову не терпелось перейти на поражение цели. А Савчук почему-то медлил с переходом на поражение. Но это только казалось Узлову, и он едва успел взглянуть на Цыганка, приготовившегося принять данные для контрольного исчисления, как Шахов скомандовал установки для залпового огня. Узлов громко выкрикнул их командирам орудий и поднял руку, чтобы скомандовать «Огонь», но не мог этого сделать раньше того, как Цыганок подтвердит расчеты. С поднятой рукой он стоял не более двух-трех секунд, показавшихся ему долгими минутами, даже успел в мыслях отчитать Цыганка за медлительность: «Ликбезник ты, а не геометр, получишь на орехи». Когда Цыганок подтвердил данные, когда Узлов взмахнул рукой, когда грохнули орудия и дым осел на нехоженый снег, и Шахов еще стоял в окопчике, принимая от командира батареи результаты стрельбы, Узлов все же упрекнул Цыганка в медлительности, но тот показал на секундомер:

— Меньше нормы, товарищ лейтенант.

— Цель уничтожена, отбой! — крикнул Шахов, и тотчас же окрестность огласилась сухим трубным сигналом, на вышке взметнулся белый флаг, оповещающий о повсеместном прекращении огня.

Полк возвращался в городок. Впереди колонны в «газике» ехали Громов и Бородин. Они молча слушали, как поют солдаты. Песня была про походы, про то, что солдаты всегда в пути... И Бородину и Громову не хотелось нарушать молчание: уж больно песня хороша, и надо дослушать ее до конца. Но кончалась одна песня, запевалы начинали другую.

— Песни неистощимы... как жизнь, — первым отозвался Громов.

— Это точно, — подхватил Бородин. — Поработали хорошо, почему же и не спеть?

— Да, да... все хорошо, если бы не ЧП... Придется, секретарь, Узлова обсудить на партийном бюро. За хорошую стрельбу — спасибо, но за укрывательство такого случая надо взыскать.

— Согласен, командир. Чертов сектант, подлил нам ложку дегтя. По серьгам заработали. Не смогли воспитать, не смогли предупредить — так вот начнут хлестать нас за этого Волошина.

— Человек пропал, не иголка.

— Понимаю... Я все думаю, как мы проглядели Волошина. Видно, из-за нашего незнания этих самых Библий, Евангелий, молитвенников не нашли ключ к его сердцу... Вот ты, командир, читал их когда-нибудь? — спросил Бородин.

— Нет.

— Вот и плохо. Идеологию врага надо знать, чтобы предметно разоблачать ее. Как-то я говорю Волошину: религия — опиум для народа. А он мне в ответ цитирует десять заповедей— «не убий», «не укради», «не прелюбодействуй»... Разве, говорит, это не разумные утверждения? Может быть, он соврал мне, я-то откуда знаю. Поискал литературу, переворошил антирелигиозные книжки, думал, что там будет сказано об этих заповедях. Нет, вокруг да около, одна философия да голые утверждения, что попы подлецы. Я и сам знаю, что попы подлецы, коли отравляют душу людям. А слышал я, что Библия полна описаний бесчеловечных убийств, говорят же: в десятисловии Моисея прямо пишется: «И сказал господь Моисею: возьми всех начальников народа и повесь их господу богу перед солнцем, и отвратится от Израиля ярость гнева господня». Или, к примеру, заповедь «не укради». Она прямо защищает интересы рабовладельцев. В том же десятисловии Моисея прямо говорится: «Не желай дома ближнего твоего; не желай жены ближнего твоего, ни поля его, ни раба его, ни рабыни его, ни вола его, ни всякого скота его, ничего, что у ближнего твоего». Одним словом, не поднимай руки на эксплуататоров. Вот бы ткнуть Волошина носом в эти заповеди: слушай, на какое зверство твой бог толкает Моисея. Но он ведь словам не поверит, нужна литература. Была бы моя власть на то, я бы вооружал всех пропагандистов Библиями, пусть со знанием дела разоблачают попов, очищают мозги тем, кто в их сети забрел по своей темноте... Эх, Волошин, подлил ты нам изрядную ложку дегтя.

— Успокойся, Степан, Волошина ищут, далеко он не уйдет, отыщется. Случай, конечно, паршивый, и нам отвечать придется.

А солдаты пели:

XIV

— Савушка, а Савушка, проснись! — Дмитрич легонько тормошил Савелия за плечо. Приемыш, как всегда, спал крепко; широкое, одутловатое лицо с густыми бровями было бездумно, и весь он лежал перед Дмитричем тяжелый, будто отлитый из металла. Сазонов на минутку задумался. Савушку лечит Дроздов, дает какие-то капли, занимается с ним физическими упражнениями... Дмитрич мало верит в полезность усилий квартиранта. Но Савушка будто бы стал смотреть на жизнь веселее. Это и радовало Сазонова, и тревожило. Тревожило потому, что не знает Дмитрич того, как еще обернется для него выздоровление Савушки, сейчас он податлив и удобен, послушен: что ему скажешь — все сделает, куда ни пошлешь — пойдет, поступит так, как сказано. А что будет потом?..

За окном едва брезжил рассвет. Прогорланил петух в курятнике. На веранде гремел лыжами Дроздов. Он ждал Савелия. Сазонов вздохнул:

— А мне-то что от того? — Ему не хотелось отпускать Савушку, потому что придется, как все эти дни, самому убирать в коровнике, поить и кормить скотину. Савушка возвратится с прогулки лишь к завтраку, и сказать доктору совершенно невозможно — до чего же этот человек свирепый, так отчитает, что потом заикаться начнешь. Уж скорее бы он переселялся в городок. Военные дом заложили, строятся. Смешно: их распущают, а они строятся, пальбу устраивают кажинный день... В такую-то стужу!.. Смешные люди!

Савушка открыл глаза, потянулся до хруста в костях, скрипнув, зашаталась под ним кровать. Вскочил, как и не спал. В белых исподниках, ночной сорочке метнулся к настенным часам. Чиркнул спичкой, упрекнул Дмитрича:

— Чего же не разбудил раньше?

Сазонов промолчал. Он смотрел, как быстро одевается Савушка, и сокрушенно качал головой, чувствуя на душе какую-то тревогу.

— Опять пойдешь, значит?

— Пойду, папаша, режим.

— Так, так... А я, значит, корми и пои. Ведь я ночь не спал, дежурил.

— Мать поможет.

— Мать! — возразил Дмитрич. — Нужны мы ей... в гробу, в белых тапочках. Уйдет она от нас.

— Неправда, папаша, брехня.

— Эх, суслик, помолчал бы.

— Савелий! — позвал с веранды Дроздов.

— Иду. — Савушка с шумом открыл дверь.

Дмитрич в сердцах пнул ногой скамейку, наполняя дом грохотом, увидел в окошко, как Савушка и доктор крепят лыжи, процедил сквозь зубы:

— Мне-то что?! Ре-жи-им!.. Сурок, промолчал бы! Не твоего ума планы... Дарья! — позвал Дмитрич жену.

Дарья показалась из кухни, вытирая руки о старенький фартук. Против Дмитрича она казалась совсем низкорослой. Ее серое, исполосованное морщинами лицо было украшено на редкость живыми для ее возраста глазами. «Как же я ее буду бить? — шевельнулась мысль. — От одного раза помрет». Такую драму Дмитрич планировал на крайний случай. Если не разведут подобру-поздорову, тогда он, чтобы убедить людей в подлинности семейной распри, намеревался избить Дарью при народе.

— Что тебе, Митя?

— Второй участок надо оформлять, иначе опоздаем, Савушка прозреет.

— Каким же образом, Митя?

— Договорились, что же спрашиваешь?

— Не разведут, Митя.

— Разведут... Подеремся, поверят.

— Страшно, Митя. Неужто рука поднимется? Господи!

— Земли передают совхозам. Спешить надо, пока в артели значимся. В совхозах не очень-то балуют приусадебными участками, получай рубль и иди в столовку щи хлебать. На рубль не обернешься, и на рынок его не повезешь. Соображаешь?..

— Страшно, Митя.

— Для порядка побью, тогда и закон на нашей стороне, — сказал Дмитрич. Он взял счеты, начал подсчитывать, как пойдут дела, когда будет два приусадебных участка.

— Боязно, — прошептала Дарья, собираясь доить коров.

Все кругом еще спало, только со стороны стройки доносились какие-то непонятные шумы, вспыхивали отсветы автогенов. Преодолев небольшой подъем, Дроздов остановился у дуба с широкой кроной, оглянулся. Савушка, кряхтя и что-то шепча себе под нос, медленно взбирался на пригорок. Чуть слышно гудели ветви многолетнего дерева. Ожидая Савушку, Дроздов вслушивался в шепот дуба... Летом нещадно палит солнце, омывают дожди, сечет град, суховеи жгут его ветки, зимой морозы, метели, а он стоит себе столько лет! «Как несправедлива природа к человеку», — подумал Дроздов и постучал палкой по твердой коре: бум, бум — только и могло ответить дерево.

— Бум, — усмехнулся Владимир, слыша за спиной тяжелое дыхание Савушки. — Устал?

— Есть маленько, — признался Савушка. Он был выше Дроздова, шире в плечах, но держался так, словно его давил тяжелый, непосильный груз. Ходил медленно, оставляя на земле отпечатки ног. Сейчас Дроздову показалось, что Савушка стоит на лыжах легче, чем раньше, и он подумал о том, что надо бы написать академику Априну о своих наблюдениях. Савушка заметно крепчает, физическая нагрузка исцеляет парня.

До леса оставалось около десяти километров. Савушка знал: там их конечный маршрут, возле копны из ветвей. В лесу, как всегда, тихо, после усталости приятно бывает лежать на мягких ветвях и смотреть, как доктор о чем-то думает. В такие минуты у капитана резко очерчиваются складки на лице, а взгляд далекий-далекий, и Савушке от этого становится немного боязно, но он не мешает доктору молчать...

...Над головами нависал козырьком слой снега. Тонкой струйкой к ногам стекала снежная пыль. Усталость прошла, Савушка зябко поежился, прижимаясь к ветвям.

Дроздов сказал:

— Раздевайся до пояса!

— Зачем? — дрогнувшим голосом спросил Савушка. Но все же доверчиво начал расстегивать телогрейку. — И сорочку снимать?

— Снимай...

— Замерзну, доктор.

Дроздов растер снегом его тело докрасна и велел быстро одеваться, потом заставил побегать вокруг копны. Савушке стало тепло, приятно.

— Ха-ха-ха!.. Колдун ты, доктор! — кричал Савушка, радуясь, как ребенок. Вдруг он заметил солдатские кирзовые сапоги, видневшиеся из-под копны, потянул за каблук.

— Ноги, доктор, ноги! — закричал Савушка. — Человек тут.

Волошин находился в полуобморочном состоянии. Дроздов привел его в чувство. Волошин попытался встать, но тут же упал, идти он не мог. Он пролежал под копной целые сутки, то просыпаясь, то вновь впадая в забытье... Его положили на волокушу, сделанную из лыж и ветвей. Волошин лежал смирно, скрестив руки на груди. Он не верил, что видит живых, настоящих людей: для него они были призраками, явившимися во сне, и его правая рука все тянулась, чтобы опереться о землю, вскочить и бежать, но сделать он этого не мог, сил не хватало.

«Николай! Дорогой мой генерал! Опять я одна. На днях уехала Машенька. Она успешно защитила диссертацию. Сколько радости было: в семье появился ученый! Но радость моя была недолгой, да и была ли она, я сейчас уже не знаю.

Маша возвратилась домой под вечер, во взгляде ее было что-то таинственное. Я сразу это заметила.

— Доченька, ты хочешь что-то сказать мне? — спросила я.

— Да, мама, — сказала она, разливая чай.

— Говори, не бойся.

— Не обидишься, мамуля?

— Постараюсь, — сказала я.

Она подошла, крепко обняла меня и говорит:

— Я попросилась в Хабаровск. Меня посылают туда научным сотрудником. Ты рада, мама?

Что я могла сказать? Я знала, что передо мной стоит не просто моя дочь, а научный сотрудник, государственный человек.

— Хорошо, поезжай. — Вот и все, что я сказала.

А через три дня она уехала. Я не сразу сообразила, что осталась одна. А когда поняла, страх охватил. Это были тяжелые минуты. Лучше о них не вспоминать. Я старалась успокоить себя и успокоила. Теперь мне лучше. Вот сижу и пишу тебе письмо, и вновь передо мной проходят тропки нашей совместной жизни. Я сказала «тропки», но какие же это тропки? Это целые дороги, магистрали! Разве может на тропках встретиться то, что мы видели!

Ты, наверное, кое-что уже забыл? Это свойство мужчин — быстро забывать и горе и радость, а женщины помнят все, особенно женщины-матери.

Мне часто вспоминается июнь сорок первого года. Ты тогда служил на западной границе, и мы: я, Маша и Володя — жили с тобой. Тебя вечно перебрасывали с одного места службы на другое. Только ты устроишься, только мы успеем приехать, как снова перебрасывали. Но на этот раз мы вместе находились целый год. О, какое это было счастливое время!

И вдруг война! На глазах у меня ты повел бойцов и командиров в бой. И тут же, на глазах у меня, ты был тяжело ранен осколком от разорвавшейся бомбы. Я с санитарами перевязывала твои раны. Но в это время вновь налетели фашистские самолеты. Они были жестоки и неумолимы, бомба упала в наш дом.

— Дети! — крикнула я и лишилась сознания.

Пришла в себя только в санитарном поезде. Ты лежал рядом, забинтованный и бледный. У ног твоих стояла Маша. Но в вагоне не оказалось нашего сына Володи. Он погиб под обломками дома.

Этого я не забуду никогда!

А что же ты?

Едва зарубцевались твои раны, ты убежал из госпиталя, пришел ко мне (я тогда остановилась с Машей у одной женщины, жившей рядом с госпиталем), обнял, помолчал и, не расспрашивая о пережитом, стал рассказывать о своих товарищах по госпиталю. Рассказывал весело и даже немного рассмешил меня. А потом вдруг поднялся и подал руку:

— Через полчаса эшелон отправляется на фронт. Я еду принимать полк. Жди меня здесь.

— Сколько ждать-то? — спросила я.

— Не знаю, Ира, — ответил ты и, крепко поцеловав, ушел, оставив одну наедине со страшным горем.

Потом началась эвакуация предприятий, населения города. Я шла пешком по степным дорогам. Желтая кисея пыли — солнца не было видно, — и люди, люди, они брели группами и в одиночку, неся узелки, чемоданы, корзинки. Живые цепочки понурых пешеходов ручейками стекались к большой дороге, образуя пеструю и молчаливую колонну, у которой не было ни края, ни конца.

В Куйбышеве, куда я попала через два месяца, устроилась работать в госпиталь медсестрой. Каждый день привозили тяжело раненных бойцов и командиров. Каждый день я с тревогой выбегала навстречу машинам и смотрела, смотрела, вглядываясь в забинтованные лица: нет ли тебя? Спрашивала: подполковника Захарова не довелось ли встречать? И так полтора года изо дня в день:

— Не довелось ли встречать подполковника Захарова?

Однажды, это было ночью, в палату внесли офицера. Мне показалось, что это ты, у раненого виднелись одни глаза. В ногах появилась слабость, и я вскрикнула:

— Коля!

Офицер прошептал:

— Меня зовут Андреем, сестрица.

— Подполковника Захарова не довелось ли встречать?

— Николая Ивановича?

— Да, да, Николая Ивановича.

— Муж, что ли?

— Муж. Видели?

— Сдался он в плен фашистам, — простонал человек и отвернулся от меня.

С той поры в госпитале со мной перестали разговаривать. Я ходила на работу, но мне ничего не поручали. Начальник госпиталя сделал запрос в Москву. Недели через три он вызвал меня в кабинет: «К сожалению, все подтвердилось... Ваш муж сдался в плен, ведется следствие», — сказал начальник.

— Неправда, не может быть! — закричала я, теряя сознание.

Ночь темная-темная. Я стою у ограды госпиталя. Подходят машины. Бросаюсь к раненым: «Захарова не довелось встречать? Он подполковник». Мне никто не отвечает, никто! Ругала ли я, осуждала ли тогда тебя? Трудно вспомнить, но хорошо знаю: не верила, что так ты мог поступить. И вот письмо Сталину: «Ты один на земле, кто поймет мое горе и страдание. Твое большое, доброе отцовское сердце не может не откликнуться. Умоляю Вас, дайте распоряжение на пересмотр дела подполковника Захарова...»

В ожидании ответа я продолжала по ночам (днем боялась попасть людям на глаза) ходить к госпитальным воротам. Спрашивала, спрашивала: «Не видели?.. Не встречали подполковника Захарова?»

Весна прошла, лето минуло, я спрашивала... Упали листья с деревьев, окровавленными тряпицами они лежали на тротуарах, рождая во мне еще больший страх. Но я спрашивала...

Как-то подходит ко мне сторож, старик Нилыч (в госпитале его звали «Молчуном», он был на редкость неразговорчивым человеком), берет меня за руку и ведет к фонарю. Достал из кармана потертую газету, спрашивает: «Ирина, как твоего звали-то?» — «Николай Иванович», — ответила. «Командовал стрелковым полком?» — «Да, стрелковым». Нилыч отдал мне газету и сказал: «Беги домой и прочитай вот эту статейку». Но я тут же, под фонарем, прочитала: «Подвиг подполковника Николая Захарова». Писали о тебе, писали, как ты попал в окружение, находясь на командном пункте, как в течение недели удерживал маленькую сопочку и потом раненым уполз со своим ординарцем в лес и как потом, через два месяца, возвратился в дивизию. Не писали только о том, как тебя сразу, по выходе из окружения, отправили в тыл и шло следствие. Об этом мне рассказал твой ординарец, когда ты уже командовал дивизией. «Произошло просто недоразумение», — сказал он. Может быть. И тогда подумала о письме в Москву: дошло, наверное, свет не без добрых людей, коль тебе поверили. Теперь ты пошел на повышение. Откровенно говоря, я горжусь тобой, горжусь потому, что верю — ты всегда будешь таким.

Знаю, скажешь: «Да, так и будет, Ирина». Согласна, дорогой. И на этом ставлю точку.

Твоя И р и н а».

Захаров нажал на кнопку звонка. Пока Бирюков, громыхая сапогами, бежал по коридору, он положил письмо в карман, успел посмотреть в окно на стройку. Среди четырех корпусов отыскал взглядом дом, на котором рабочие заканчивали укладку шиферных плит. В оконных проемах уже поблескивали стекла. В одной из квартир этого дома он будет жить с Ириной, и ей тогда не придется писать длинных писем. «Потерпи немного, одну малость... царевна Несмеяна», — прошептал Захаров. Он попытался вообразить жену, какой она теперь стала, но перед глазами возникала Ирина с чемоданом в руке, а рядом с ней он сам, тоже с чемоданом. Они стоят на перроне. На Ирине светлый макинтош, на непокрытой голове волосы собраны в тугой «калач», тронутый сединой. На лице ни одной морщинки, иссиня-черные брови, карие глаза... «Да, она у меня еще совсем молодая», — подумал тогда Захаров. Подходил поезд, и Ирина, как всегда, когда она провожала его в дорогу, а провожала часто, вдруг заволновалась: «Ну вот, снова ты уезжаешь... Пожалуйста, пиши... как приедешь — сразу напиши». — «Хорошо, хорошо, Несмеяна, слушаюсь... Ты не волнуйся, это, наверное, последний раз уезжаю. Теперь нашего брата меньше тревожат. Говорят, приказ готовят: офицеров и генералов без особых нужд не перемещать в течение ста лет». — «Ты все шутишь», — на ее лбу появились морщинки, и он припал к ним губами...

Кадровик стучал в дверь. Закаров, еще раз взглянув на строящийся дом, ответил:

— Войдите!

Бирюков, гладко причесанный, лихо отрапортовал:

— Товарищ генерал, по вашему вызову прибыл!

— Подвели вы меня, товарищ подполковник...

— Как понять, товарищ генерал?

— Как! Документ подсовываете на увольнение в запас полковника Сизова. Оказывается, у нас такого офицера нет. Прошу объяснить, почему так случилось?

Захаров намеревался поговорить с Бирюковым сразу, по возвращении из полка, но не смог: его вызвали в штаб округа на доклад о готовности к приему ракетной техники. На поездку и доклад ушло трое суток. Когда вернулся, Гросулов встретил его сообщением о ЧП в артполку. Петр Михайлович был встревожен, говорил о происшествии как о чем-то непоправимом. Захаров приказал ему лично выехать в полк и разобраться на месте, установить конкретных виновников.

— Разрешите, товарищ генерал?.. Полковник Сизов, Алексей Иванович, сорок пять лет, начальник штаба артполка... Есть такой, — сказал Бирюков, впервые видя генерала таким накаленным.

— Верно. Но это не тот Сизов, которого вы знаете. Это другой Сизов, умный, думающий офицер.

— Может быть, товарищ генерал, он и умный, но по анкете, в смысле трех китов...

Генерал побагровел:

— Зарежьте китов и выбросьте их на свалку! Объявляю вам выговор за формальное отношение к служебным обязанностям. Этот случай будем считать последним, никаких китов, только живой человек. Поняли? Идите...

На столе лежала рукопись. Субботин прочитал ее, сделав свои замечания. Генерал взял первую страничку.

«Будет ли война или не будет, применят ли войска или не применят термоядерное оружие, или оно так и останется лежать на складах, обратясь в некий вечный неприкосновенный запас, напоминая людям о своей страшной силе, для армии сейчас это не должно быть вопросом, предметом догадок и бесплодных рассуждений в поисках ответа... Новое оружие грозное, беспощадное и, может быть, даже опаснее, чем мы себе это представляем... Оно — оружие. Это — истина. А истины опасно игнорировать... В свое время пулемет, танки, газы были опаснейшим, наводящим ужас оружием. Войска не только освоили это оружие, но и научились бороться против него, успешно действовать в условиях его применения...»

Захаров запечатал рукопись в приготовленный пакет, вызвал дежурного по штабу и велел отправить в Москву.

— Да, Ирина, надо делать все, чтобы те годы не повторились, — вслух произнес Захаров. — Не повторились во веки веков.

XV

Дом, в котором жили Крабовы, стоял на пригорке при въезде в село. Гросулов еще издали заметил в окнах свет. Не хотелось ехать прямо в штаб полка, не побывав у Льва Васильевича. Петр Михайлович захватил с собой ружье, наметил воскресный день провести на охоте, совместить приятное с полезным. Собственно, приятного будет мало. Не легко разобраться, найти конкретных виновников, но он рассчитывал на помощь Крабова и был убежден, что тот выложит все начистоту. В общих чертах он знал, что произошло в лагере: сбежал солдат, лейтенант Узлов скрыл этот случай, вовремя не доложил... и разрешили Шахову безвилочную стрельбу. Последнее больше занимало Гросулова. «Что человеку нужно было, ведь знал же: полк не завтра, так послезавтра расформируют, пошел на какие-то почины, новшества», — думал он о Громове. Рассуждая так, полковник пришел к выводу, что Громов не по своей воле рискнул вывести подразделения в лагерь, да еще при этом экспериментировать. Кто-то на него нажал. «Крабов? Он был против. Кто же? Бородин?.. Секретарь партийного бюро. Это уж точно», — решил Гросулов.

Петр Михайлович уже не думал о Громове, почему-то все его мысли теперь были о Бородине. Он вышел из машины, поднялся на крыльцо, постучал в дверь. Открыл Крабов.

— Петр Михайлович, товарищ полковник!

— Как видите, он самый.

— Проходите, товарищ полковник.

Гросулов разделся, набил трубку табаком, басовито спросил:

— Один, что ли?.. Где Елена?

— Сейчас доложу, — засуетился Крабов. — Но прежде поужинаем. Разрешите накрыть на стол? Я мигом. — И, не дожидаясь ответа, побежал в кухню. Минут десять гремел там посудой. Петру Михайловичу, откровенно говоря, есть не хотелось, но он знал, что у Крабова всегда найдется что-то вкусненькое, как у всякого порядочного охотника и рыболова. Именно там, в горных лесах и на озерах, а не в штабе артиллерии, где Крабов проработал три года, Гросулов привязался к этому человеку. Подполковник стрелял из ружья отменно, следы распознавал безошибочно. Охотиться с ним легко, беседовать покойно: обо всем он проинформирует, расскажет и, главное, никогда не возражает, что бы ему ни сказал.

— Пожалуйста, Петр Михайлович, холодная медвежатина, грибки. Разрешите... по стопочке? — Крабов полез в шкаф, в его руке заблестела бутылка «Столичной». — Спрашиваете, где Елена? Сейчас доложу.

Выпили по стопке. Крабов откусил маленький кусочек медвежатины, качнул головой на дверь:

— Наш Громов бал семейный устроил, для солдат чайную открыл. Понимаете, как мы зажили при новом командире. Приходи любоваться, да... нечем. ЧП-то какое! Позор! С Громова как с гуся вода — офицерский бал устроил. Елену я послал в клуб посмотреть на эту компанию.

— А сам почему не пошел? — Гросулов поднялся и зашагал по комнате.

Крабов поспешил ответить:

— Что вы, Петр Михайлович. Я же понимаю, это — пирушка. Потом сами будете меня ругать и стругать.

«Экий ты, братец, осторожный», — подумал Петр Михайлович и спросил:

— Разве я тебя когда-нибудь ругал?

— Учили, а ругать не ругали.

— Учил, — задумчиво произнес Гросулов. — А как Бородин смотрит на этот вечер?

— А что ему? Командир приказал, его дело исполнить.

— Так и должно быть. Однако же странные командиры нынче пошли — вечера организуют, танцульки справляют... И это в то время, когда в полку такое ЧП!

— Громов тяготеет к увеселительной деятельности. Водолазов все на здоровье жаловался, кряхтел, а этот вечера организует... Остается только заместителю по строевой примкнуть к ним — и тогда боевая подготовка, считай, кубарем покатилась. Вот безвилочная стрельба... чистейшая благоглупость! Явное нарушение наставления артиллерии. — Крабов полагал, что сейчас полковник взорвется и начнет допытываться, как же произошло всё это, но, заметив, что Гросулов не слушает, о чем-то думает своем, спросил:

— Разрешите еще по стопочке, Петр Михайлович?

— Хватит. Всю ее не выпьешь, и стремиться к этому не надо. — Он опустился на диван, стал наблюдать, как подполковник убирает со стола. Где-то в глубине души у Петра Михайловича таилось чувство брезгливости к Крабову: вот эти увертки, сладенькие словечки, которые тот расточал в его адрес, вечные жалобы на невезение в службе всегда подмывали Гросулова отчитать Крабова, но он сдерживался. — А я думаю, что во всем виноват ваш партийный секретарь. Почему он дал возможность Громову пойти на такое нарушение? Почему? Ответь мне.

— Что он мог сделать? Вы же, Петр Михайлович, сами говорите: командир — это все: царь и бог, а остальное — ремень от винтовки.

У Гросулова задергался шрам на щеке. Его сухие глаза широко открылись:

— Разве это мои слова?

— Да как вам сказать... Может быть, и не ваши, только Бородин тут ни при чем, — смягчил Крабов.

— По-твоему, командир виноват?

— Конечно, он. Опыта и воли не хватает.

— Ты убежден в том, что Громов виноват?

— Конечно.

— Давай выкладывай.

Рассказ получился длинный, со множеством деталей и совсем неинтересных для Гросулова отступлений. Полковник запомнил только одно: те мысли по огневой подготовке, которые когда-то волновали его самого, лейтенант Шахов, кажется, сумел осуществить на практике. Когда Крабов умолк, он, словно пробудившись, произнес:

— Со второго выстрела, говорите?.. По закрытой цели?..

— Дело-то не в этом, Петр Михайлович.

— Нет, в этом, — сказал Гросулов и махнул рукой. — Ладно, будем спать. Завтра встанем в четыре. Две недели не охотился. Тянет, а потом уж займусь вашим ЧП.

Гросулов лег на диван. Поправляя на себе одеяло, продолжал:

— Генерал Захаров прочитал докладную Громова. Он накануне моего отъезда прислал. Сказал: поезжай разберись, кажется, что-то хорошее начали... Посмотрим, разберемся... По закрытой цели... Это здорово!

Крабов собирался выключить свет, но рука его вдруг опустилась:

— Генерал?! Одобряет?

— Гаси свет, Лев Васильевич, на охоте поговорим.

Крабов щелкнул выключателем и вышел на кухню, чтобы там подождать Елену.

Расследование «узловского дела», как показалось Крабову, шло несколько странным образом. Первый день, это было в понедельник, Гросулов еще кое-как интересовался им: он с пристрастием допросил Узлова. Тот отвечал коротко: «Да, знал, что Волошина не оказалось на огневых позициях, докладывать командиру батареи сознательно не стал, могли бы отстранить взвод от стрельб, а я хотел, как и все, отстреляться в срок и хорошо».

На второй день Гросулов уже забыл о ЧП, полностью занялся изучением результатов стрельб взвода лейтенанта Шахова. Он сидел в кабинете командира полка и вызывал к себе по одному человеку.

Вошел Савчук. Полковник знал этого офицера давно, обратился к нему по имени и отчеству:

— Садитесь, Петр Захарович. Вы член партийного бюро?

— Да, товарищ полковник.

— Знаете, по какому делу я вызвал?

— Знаю.

— Что скажете?

— Скажу, что идея Шахова далась нам не легко. Водолазов не хотел слушать. Громов — новый человек, проявил вполне понятную осторожность... пока сам не убедился в полезности дела. Лейтенант Шахов...

— Погодите, погодите, — остановил Гросулов Савчука. — Бородин нажимал на Громова?

— Нажимал, товарищ полковник. И не только он, многие коммунисты старались, чтобы новый командир быстрее понял ценность начинания.

— Удивительно! — Полковник резко поднялся и зашагал по кабинету, попыхивая трубкой. — Выходит, что командира опутали, подмяли под себя. Удивительно! Какой же он командир, если допустил такое насилие над собой?! — Петр Михайлович, поостыв немного, сел на прежнее место, заметил на лице Савчука недоумение и уже с меньшей строгостью продолжал: — В чем эта ценность выражается? Может быть, Шахов Америку открыл?

— Товарищ полковник, вы лучше меня знаете артиллерию. Разве вы не понимаете, как важно в современном бою метко стрелять по врагу!

Гросулову показалось, что капитан учит его, словно новичка посвящает в тайны, которые давно знает. Он, сощурив глаза, резко бросил:

— Экая глубина мысли! — Помолчав, спросил, глядя в окно: — Капитан, вы представляете, что для этого нужно?

Савчук спокойно ответил:

— Многое, товарищ полковник. Заранее знать местность, иметь хороших разведчиков, вычислителей, мастеров огня...

— Да, да! И этого мало!

— Верно. Командир полка знает об этом, и он делает все, чтобы наши разведчики отлично владели своим делом.

— Зна-ает! — врастяжку произнес Петр. Михайлович. Он поймал себя на мысли, что завидует Громову. «Черт возьми, похоже на то, что они что-то дельное начали», — пронеслось у него в голове. Чувство зависти быстро угасло.

— Савчук, скажите прямо: стоящее это дело?

— Очень стоящее, товарищ полковник. Вы посмотрите, какой планшет изобрел Шахов. Устройство удивительное!

— Понимаю, понимаю, видел. Но Крабов говорит: преждевременное начинание.

— Время зависит от людей. Сложа руки и дедовским способом не поразишь цели. Мы же имеем новейшие приборы, локаторы... Солдаты у нас со средним образованием, а есть и с высшим.

— Там кто еще есть? — Полковник показал на дверь.

— Наводчик ефрейтор Околицын.

— Пусть войдет. Вы можете идти... Как зовут? — поднялся навстречу ефрейтору Гpocyлов.

— Александр, товарищ полковник.

— А по отцу?

— По отцу, товарищ полковник, буду Матвеевичем.

Гросулов недоверчиво измерил солдата с ног до головы.

— Скажите, Александр Матвеевич, вы стреляли в лагерях?

— Так точно, стрелял.

— Какое количество снарядов выпустил ваш расчет?

— Один пристрелочный, один на поражение...

— Очень хорошо! А нужно было по норме?

— То ж, товарищ полковник, по норме. Мы эту норму к ногтю. Чего же на нее смотреть. Читал я сегодня газету, шахтеры еще не так эту норму прижимают... А разве плохо мы поступили, товарищ полковник? — И, не дожидаясь ответа, продолжал: — Мы вот еще немного потренируемся, весь полк так будет стрелять. Экономия боеприпасов — раз, умение быстро поражать цель — два. Нонче цели, скажем танки, очень шибко бегают, тут надо именно с первого выстрела поражать их... А третье, товарищ полковник, — этим самым мы разным сачкам беспокойство создаем.

— Каким «сачкам»?

— Тем. которые говорят: «Солдат спит — служба идет».

— Комсомолец?

— Так точно. Мы им, сачкам-то...

Гросулов уже не слушал ефрейтора. «Мы, — думал он, — комсомольцы! Да, время, время. Может быть, так и должно быть? Неужели я отстаю?» — с ужасом спросил себя и, ни слова не говоря стоящему перед ним ефрейтору, начал одеваться. Потом долго ходил по городку, думал, взвешивал, приглядывался к людям и очень жалел, что инициаторам начинания не придется воспользоваться внедренным методом.

...Утром Гросулов уезжал в штаб дивизии. Громов провожал его до машины, стоявшей у проходных ворот. Полковник, открыв дверцу, спросил:

— Вы знаете, что ваш полк реорганизуется?

— Я знаю об этом давно.

— Так... знали... Это хорошо, по-солдатски, стоять у знамени, пока не придет разводящий... Не каждый на это способен. Ведь среди нас есть и такие, которые при вашем положении не стали бы брать на себя лишние хлопоты.

Громов хотел возразить, но промолчал.

— Как-то, еще будучи командиром батареи, я вынашивал мысль о таком вот методе стрельбы. Дело это стоящее, нужное. — Гросулов потрогал свой синеватый шрам, хотел было сесть в машину, но задержался. — Скажите, Громов, а Бородин как секретарь парторганизации всегда такой?

— Какой, товарищ полковник?

— Прямой, как рельса, — сказал Гросулов и, сев в машину, добавил: — Хороший секретарь, наш, артиллерийский. Узлова пропесочьте на партбюро. Впрочем, смотрите сами... Поехали, — сказал он водителю.

Еще издали Гросулов заметил на пригорке одиноко стоявшего человека. Это был Крабов. Гросулов пожалел, что пригорок нельзя объехать другой дорогой. Он велел шоферу остановить машину, в надежде, что Крабов уйдет к себе в дом, но подполковник уже заметил «победу» и шел навстречу. Гросулов, не выходя из машины, крикнул:

— Ты чего, Лев Васильевич?

— Хочу посоветоваться. В Москве есть знакомый генерал... Гришманов...

— Ну и что?

— Думаю написать ему... Сколько же в замах ходить!

— А-а, вот ты о чем. Пиши, Гришманов своих знакомых вроде не забывает... Ну, до следующей охоты! — крикнул Гросулов, захлопывая дверцу.