#img_6.jpeg

 

И. Подколзин

ПОТОМОК АДМИРАЛА

Рассказ

На длинную извилистую бухту, глубоко прорезавшую маленький затерянный среди Балтики островок, на котором базировались «морские охотники», опустились хмурые, с дождем, летние сумерки. У обрывистого, в глинистых промоинах берега, поросшего редким, наполовину высохшим сосняком, ольхой и пышными кущами бузины и шиповника, выстроились катера, затянутые зелеными в коричневых разводах маскировочными сетями. Справа у спуска к воде, задрав к небу черные стволы орудий, расположилась зенитная батарея. Слева, где бухта образовывала круглый заливчик, сквозь заросли тальника виднелись огороженные колючей проволокой баки склада горючего.

В приземистом, под серым шифером бревенчатом бараке разместился штаб. В конце узкого темного коридора из-за полуприкрытой фанерной двери пробивалась полоска желтовато-мутного света. В маленькой комнате за письменным столом, в кресле, обтянутом пупырчатым черным дерматином под кожу, сидел заместитель командира дивизиона по политической части капитан-лейтенант Сорокин. Китель ему был явно маловат, да и вообще морская форма ему не шла. В гражданскую войну Сорокин воевал в пехоте. Демобилизовавшись, работал на восстановлении портов в Одессе и Севастополе, затем строил Комсомольск. Возвратившись на родину, в Ленинград, стал парторгом цеха на заводе, ремонтирующем корабли. Когда началась война, его направили на курсы политработников, откуда он и попал на дивизион катеров «МО». К военному флоту, а особенно к катерам, он имел весьма отдаленное отношение, тем не менее быстро вписался в семью моряков и заслужил признание и уважение даже у тех, кто с предубеждением относился к пришедшим из «гражданки». Дивизионные остряки считали его старомодным и подтрунивали за глаза над привычкой замполита позудеть, поворчать, но единодушно сходились во мнении, что косточка морская в нем все-таки есть и вообще дядька он хоть порой и занудный, но не вредный, а главное, справедливый.

Сейчас Сорокин, неторопливо помешивая ложечкой чай в граненом стакане, изредка откусывал маленькие кусочки от бутерброда — ломтя намазанного маслом черного хлеба с тремя кильками — и в неофициальной беседе вводил в курс дел вновь назначенного командиром дивизиона капитана третьего ранга Чернышева.

— Народ у нас в основном молодой, задиристый, иногда даже сверх меры. — Сорокин отхлебнул глоток и, будто подыскивая слова, посмотрел на обшитый гладко выструганными досками потолок. — Многие матросы еще не обстреляны, да и командиры в большинстве новые. После событий у острова Кривого четверо старичков погибли, а замены нет — сами растим. Вот и командуют катерами мичмана да младшие лейтенанты. Правда, есть один лейтенант — командир первого звена, тоже недавно прибыл. — Замполит вытащил изо рта рыбью косточку и, посмотрев ее на свет, положил на блюдечко. — Да уж больно странный. То ли легкомысленный, то ли характер такой, все хиханьки да хаханьки, но надо признать, дело свое знает — этого не отнять. Себя, чертенок, считает чуть ли не потомком прославленного флотоводца. Нахимов его фамилия.

В этот момент в коридоре кто-то запел звонким голосом:

— Вот видите, пожалуйста, легок на помине. Вместо того чтобы отдыхать перед походом, ходит и горло дерет. Хорошо хоть, без гитары. А в каюте у него посмотрите — цирк. Стены ерундой разной завешаны, над кроватью тесак — не иначе в музее спер, паршивец. Однако этого самого, красоток полуголых, ни-ни, чего нет, того нет.

За дверью заливался голос:

— О, ишь выводит, солист-гармонист. — Сорокин тяжело поднялся из-за стола, прихрамывая и слегка косолапя, подошел к двери, распахнул ее и крикнул хриплым голосом:

— Лейтенант Нахимов! Слышь, зайди-ка сюда. — Замполит вернулся на свое место и, откинувшись в кресле, уставился в темный проем двери.

— Слушаю вас, товарищ капитан-лейтенант! — В черном квадрате показалась фигура молодого офицера. Заметив старшего по званию, он немного смутился и поспешно добавил: — Извините, товарищ капитан третьего ранга, — и как-то по-особому, с вывертом приложил руку к козырьку, — разрешите обратиться к капитан-лейтенанту?

— Да, пожалуйста, — ответил комдив. — Обращайтесь.

— Прибыл по вашему приказанию, товарищ капитан-лейтенант.

Он был небольшого роста, худенький, с коротким, немного вздернутым носом на продолговатом лице, в хорошо отутюженных брюках и ловко подогнанном кителе с начищенными до блеска пуговицами. Из-под полы кителя золотился кончик взятого «на крюк» кортика. На голове лихо сидела сдвинутая на правый бок фуражка, на лоб падали пряди светло-русых волос. Тонкие черные, будто нарисованные, брови были изогнуты так, словно лейтенант все время чему-то удивляется. В голубоватых, немного прищуренных глазах бегали озорные искорки.

— О, полюбуйтесь! Ну сколько я раз тебя просил: хочешь петь — выступай в самодеятельности, не разлагай ты своими спевками личный состав. Перестань, бога ради, эти выверты. Песни-то у тебя про разную чушь: покойники, сундуки, ром.

— Вы хотели сказать про «пятнадцать человек на сундук мертвеца»? — начал лейтенант.

— Ты прекрасно знаешь, о чем я хотел сказать. Пятнадцать — двадцать, сундуки-рундуки, какая разница — все одно плохо, — взвился Сорокин.

Лицо лейтенанта стало расплываться в улыбке.

— Не ухмыляйся, когда разговариваешь со старшими, молод еще зубы скалить, слушай лучше и на ус мотай.

— А в старости-то и скалить нечего будет. Вот например… — опять начал Нахимов.

— Видите? Ты ему слово — он тебе сто. Ты ему про бузину — он тебе про дядьку. Ступай лучше к личному составу. И последний раз говорю — не бросишь свои фокусы, снимут со звена, как пить дать снимут. Попомни мое слово. Иди.

— Есть! — Лейтенант повернулся и вышел.

— Вот он, гоголь-моголь, весь тут. И ведь ругаю его, а сердце подсказывает: парень хороший, добрый, душевный, а вот поди ж ты — разгильдяй.

донеслось из коридора. Хлопнула наружная дверь, и голос замер.

— Ну хоть кол на голове теши, ничего не поможет.

— Занятный хлопец, — произнес комдив. — А я что-то раньше не слышал такой песни, не он ли ее сочинил? Не балуется стихами?

— Чего нет, того нет. Такого за ним пока не водится. Это с бригады лодок — Коган, тоже скоморох. Очевидно, он написал.

— Скажите, лейтенант действительно имеет какое-то отношение к адмиралу Нахимову? — Капитан третьего ранга вопросительно посмотрел на Сорокина. — Фамилия, знаете, очень редкая.

— Да где там! Сам слух распустил. Проверял я. В двадцать третьем году, в голодуху, помните, время какое было, в Поволжье его малым ребенком подобрали на улице. Ну, как положено, сдали в детдом в Саратове. Фамилию дали уборщицы Марии Васильевны Нахимовой. Он ей, кстати, деньги посылает — украдкой. Спросите, почему тайком? А вдруг обвинят в сентиментах разных слюнявых? Это у них, молодых, сейчас чуть ли не позор. Да-а. А имя и отчество перешло ему от завхоза — Юрий Петрович. Вот и все его древо родословное. Сирота парнишка, как говорится, круглый.

— А на кораблях, в звене, порядок у него? Служит как?

— Хорошо, как ни странно. И воюет смело, политзанятия на высоте, не бездельник. Что и обидно-то. Службу знает. Матросы его любят, уважают, а отправляю на задание — душа болит: вдруг выкинет какой фортель? На днях иду на дивизион, а он стоит и боцмана отчитывает: «Ты что же, говорит, пулеметы не почистил, бледнолицый брат мой?» А у этого брата бледнолицего, извините за выражение, рожа как помидор. Да разве так положено? Начальника штаба каким-то билибонсом обозвал. Ну куда это годится?

— Он одноглазый, что ли, начальник штаба-то? — Комдив рассмеялся.

— Да. А вы откуда знаете? — удивленно протянул Сорокин. — Правда, не то чтобы совсем, но кривоватый слегка, так, самую малость, прихватило осколочком в сорок первом под Таллином.

— Тогда все ясно.

— Что ясно?

— Романтик парень — книг приключенческих начитался. В детстве он еще наполовину. С годами, к сожалению, пройдет.

— Пройдет, думаете?

— Обязательно. По себе знаю. — Комдив улыбнулся.

— Ну, и то ладно. Может, вы и правы. По сути дела — мальчишка, а уже звеном заправляет, — потеплевшим голосом произнес Сорокин. — Мы ведь революцию так же пацанами начинали, но попроще все было, пояснее, что ли.

— Если службе не мешает, пусть резвится. Мне он мою юность напомнил, я тоже без родителей рос — бабушка воспитывала. Библиотекаршей была, поэтому я и читал все подряд взахлеб. Бредил морем, сражениями, ну и, уж конечно, пиратами.

Утром посветлело. Распогодилось. Кое-где белели неразогнанные ветерком облака: узкие, нежные и прозрачные, словно полоски кисеи на голубом холсте. По воде бегали веселые солнечные зайчики. Гомонили чайки.

Нахимов, мурлыкая под нос какой-то мотивчик, в одной рубашке сидел на застеленной ядовито-малиновым одеялом койке в своей маленькой каюте с распахнутым настежь иллюминатором и чистил пистолет. Разобрав его, он разложил на газетном листе все детали, протер их насухо, затем тонким слоем смазал маслом. Собрав «ТТ», он прицелился в висевшую на стене маску, несколько раз передернул колодку, пощелкал бойком. Видно, остался доволен и, высунув кончик языка, начал белой тряпочкой старательно наводить глянец на вороненую поверхность.

В каюту постучали.

— Да, входите. Кам ин, так сказать! — Лейтенант опустил пистолет и посмотрел на дверь.

У комингса стоял рассыльный штаба. Рассыльными назначали матросов по очереди со всех кораблей дивизиона. И когда рассыльных посылали за Нахимовым, то каждый из них, наслышавшись ходивших по соединению баек об экзотике лейтенантского жилища, первым делом, переступая порог, глазел на увешанные стрелами, старинным оружием, масками и батальными картинами стены.

Все эти атрибуты, кроме разве палаша и шпаги, выменянных у знакомого коллекционера на портсигар и шоколад, Нахимов делал сам из папье-маше и дерева, которое он «старил» раствором марганцовки. Портреты Ушакова, Корнилова и Лазарева вырезал из журналов, а книги Стивенсона, Лондона, Станюковича, Новикова-Прибоя собирал давно и всюду таскал за собой, время от времени перечитывая и даже заучивая наизусть особенно понравившиеся места.

Осмотревшись сначала по сторонам, матрос доложил:

— Товарищ лейтенант! Комдив вызывает, велел немедленно.

— Добро, бегу, бегу! — Нахимов вскочил, перебрасывая из руки в руку пистолет, надел китель, заметался, разыскивая что-то, мимоходом потрепал по толстой мордочке спящего на койке кудрявого пузатенького щенка фокстерьера, схватил фуражку и выскочил на палубу.

По качающемуся под ногами трапу, застеленному чистым пеньковым матом, он сошел на скользкий глиняный откос, поднялся на поляну, густо усыпанную желтыми фонариками одуванчиков, и припустился бегом к выглядывавшему из-за сосен бараку. «Бабочки появились, — подумал он, — рыба пойдет, надо будет ребят сагитировать вечерком порыбачить».

— Разрешите войти, товарищ капитан третьего ранга? Лейтенант Нахимов, командир звена «морских охотников» прибыл по вашему приказанию! — Он опустил руку и выжидающе посмотрел на комдива.

Командир дивизиона сидел за большим заваленным бумагами столом. Справа от него примостились на узеньком диванчике Сорокин и начальник штаба, а слева на стуле — незнакомый, атлетического сложения, грузноватый, хотя и молодой, офицер в пятнистой плащ-палатке и пилотке.

— Очень хорошо, что прибыли, — начал комдив и вдруг запнулся, затем, пристально глядя на Нахимова, произнес: — Ну, знаете, лейтенант, мы же с вами не в казаки-разбойники играем.

Нахимов растерянно оглянулся, увидел, что офицер в плащ-палатке готов расхохотаться, замполит скривился, будто откусил от целого лимона, а постное и круглое, как сырой оладушек на сковородке, лицо начштаба совсем недвусмысленно выражало: «Чего же еще можно ждать от этого лейтенанта? Ведь он, начштаба, все это давно предвидел и знал».

— Что у вас за вид? Посмотрите на себя, — сурово проговорил комдив.

— Я не понимаю, — промямлил Нахимов и переступил с ноги на ногу.

— Тут и понимать не требуется, — вмешался Сорокин. — Я же говорю, хоть кол на голове теши. Почему пистолет за пояс заткнул? Кобура у тебя есть? Эдак ты и кортик в зубах таскать будешь, а? Командир ты советский или билибонс?

Нахимов опустил глаза и покраснел: правая пола кителя как-то нелепо задернулась и из-за широкого ремня предательски высовывалась эбонитовая рукоятка пистолета.

— Торопился я, оружие чистил, спешил я…

— А в карман-то положить не сообразил? — усмехнулся незнакомец.

— Не мог, яблоки там сушеные и шоколад.

Карманы его брюк действительно оттопыривались.

— Что, что? Какие еще яблоки? — привстал Сорокин.

— Посылку от шефов получили. Я собрался отнести Аллочке Мушкаревой, медсестре. Ведь ребенок у нее, а муж, боцман с «тройки», погиб месяц назад. Вот я и думал… — Нахимов безнадежно махнул рукой.

Все замолчали.

— Хорошо, уберите оружие, и займемся делом, — сказал комдив, — времени в обрез.

Лейтенант вынул пистолет из-за пояса и стоял, нерешительно вертя его в руках.

— А ты сунь-ка его в задний карман, да стволом вверх. Так удобнее, когда пушечка большая, — доброжелательно подсказал офицер в плащ-палатке.

Нахимов спрятал «ТТ» и приблизился к столу.

— Знакомьтесь, — комдив кивнул на офицера, — старший лейтенант Янковский Владимир Николаевич, командир группы разведчиков, — и, повернувшись к остальным, добавил: — Прошу, товарищи, поближе, не стесняйтесь.

Комдив встал, подошел к висевшей на стене карте, отдернул указкой синюю шторку и сказал:

— Нам предстоит очень серьезная задача: высадить разведчиков в этом районе в Финляндии. — Он обвел на карте кружок. — Как видите, здесь высокая коса Песчаная отделяет от берега большой и глубокий залив Юрген. Туда не входить ни под каким видом: горло залива узкое, и немецкие катера могут запереть вас как в западне. У основания косы, обратите внимание, узенький перешеек и бухточка довольно просторная, а главное, закрытая. Вот сюда и надо швартоваться. Возглавлять операцию будет лейтенант Нахимов. Идете на «единице» и «двойке». Вас прикроют «тройка» и «четверка».

— Когда выходить? — спросил Нахимов.

— Сегодня в двадцать ноль-ноль. В три, ориентировочно, будете в точке. Высадите десант, немного подождете, а когда убедитесь, что все в порядке и помощь ваша не требуется, возвращайтесь. На обратном пути действовать по обстановке. Предупреждаю категорически: соблюдать полную секретность, до выполнения основного задания от столкновения с противником уклоняться. Пользоваться рацией в самом что ни на есть сверхкрайнем случае. Кальку маршрута и все остальное получите у начальника штаба. Вопросы?

— Все ясно, товарищ капитан третьего ранга, приказ будет выполнен.

— Кстати, лейтенант, ты подал заявление в партию — вот и лучшая рекомендация, — поднялся Сорокин. — И только посерьезней. Хорошо?

— Добро, все будет как надо, — и, уже поворачиваясь, чтобы уйти, тихо со вздохом добавил: — Как не делал даже сам покойный старина Флинт.

— Опять за старое? — вздохнул замполит. — Ладно, ступай, раз без этого не можешь… — Он подтолкнул Нахимова к выходу. — И, это самое, зря на рожон не лезь. Ни-ни, понял? Ступай, я сейчас тоже приду, с людьми потолкую. Собери их мне, где потише.

…Немецкий тральщик-угольщик заканчивал нести дозорную службу у границ минного поля. Командир корабля, еще сравнительно молодой человек — недавно ему исполнилось тридцать, — всегда аккуратный и подтянутый кавалер рыцарского Железного креста, капитан-лейтенант Вилли Кюн был доволен походом. Через три дня его сменит другой корабль. И Кюн, возвратившись в порт, на неделю поедет домой в Гамбург, к семье. Он был глубоко убежден, что вполне заслужил отпуск.

«Дай-то бог, чтобы все закончилось хорошо. Пока, кажется, везет», — думал Кюн, удобно устроившись на мостике. Сквозь поднимающийся от воды туман еле-еле просвечивало светло-желтое солнце. С видневшегося вдали берега тянуло запахом хвои и подсыхающих водорослей. Корабль средним ходом шел вдоль кромки минного поля. Вдруг командир почувствовал легкую вибрацию корпуса — скорость стала падать. В тот же миг зазвонил телефон машинного отделения. Кюн снял трубку. Механик докладывал: неисправность в первом котле и его необходимо погасить.

— Поднимитесь на мостик, здесь все уточним. — Кюн вложил трубку в гнездо.

«Вот и везет, — подумал он, — ведь осталось всего каких-то трое суток — и пожалуйста. — Кюн был суеверен. — А вдруг это начинается полоса неудач? Жди теперь еще чего-нибудь».

На мостике появился механик.

— Что там у вас? Серьезные неполадки?

— Ничего страшного, господин командир, потекли трубки котла. Его нужно срочно вывести из действия. Можно, конечно, ходить и под одним вторым котлом, но лучше сразу исправить повреждение.

— Сколько это займет времени?

— Около суток максимум.

— Хорошо, ступайте вниз, готовьте все к ремонту и попросите ко мне штурмана.

— Я здесь, господин капитан-лейтенант. — Штурман вышел из-за прокладочного столика и вопросительно посмотрел на командира.

— Как видите, штурман, произошла небольшая поломка, и надо на сутки остановить котел. Я думаю, сделаем так. Не стоит вызывать замену. Сейчас спокойно, в этом районе русской авиации почти не бывает, да и сообщений о субмаринах и надводных кораблях не поступало. Мы пойдем в залив Юрген, отремонтируем котел, заодно и команда отдохнет. Может быть, это и к лучшему. Ложитесь на курс 320 градусов.

— Слушаюсь! — Штурман скомандовал рулевому новый курс.

Тральщик описал циркуляцию и пошел к заливу Юрген.

Как только слегка стемнело, катера на малых оборотах, приглушив двигатели, покинули базу и легли на курс к Песчаной косе. На мостике «единицы», пряча от ветра в рукава папироски, стояли Нахимов и Янковский.

Мерно постукивали моторы. За бортом пенилась и журчала вода. Бело-зеленоватые, чуть-чуть светящиеся «усы» разбегались от форштевня и исчезали в темноте. На небе одна за другой стали загораться бледные звезды.

В кильватер за «единицей», ориентируясь по еле заметному «жучку» — замаскированному огню, — шла «двойка».

— Ребята мне твои понравились, — начал лейтенант. — Сегодня, когда грузились, я все смотрел и любовался. Очевидно, специально подбирали? Один к одному. Легко, наверное, с такими воевать?

— Пока не жалуюсь. — Янковский затянулся. — С хорошими людьми всегда и во всем легко.

— И часто так приходится? Туда, в тыл?

— Бывает.

— А назад не скоро?

— Как управимся.

— Ну и человек, слова из тебя прямо клещами тянуть приходится.

— Это смотря какие слова. — Старший лейтенант помолчал. — Вот ты до войны кем был?

— Я? Да, можно сказать, никем. Я ведь из детдома, мы коммуной жили, и учились, и работали. После десятилетки по путевке райкома комсомола пошел в военно-морское. Как себя помню, мечтал только о флоте. Родился-то на Волге. А тут война — нам досрочно на рукав по одной золотой средней и в катерники. Вот с тех пор и воюем. И всего-то что «Красную звездочку» успел заработать. Видишь какая биография — в полстранички.

— Я тоже учился. В консерватории, певцом стать хотел оперным.

— Артистом? Вот бы никогда не подумал. — Лейтенант неожиданно захохотал.

— Чего смешного?

— Ты понимаешь, представил я: зал, люстры, духами пахнет, девушки нарядные и вдруг выходишь ты, вот как сейчас. В плащ-палатке с гранатами и поешь: «Уж полночь близится, а Германа все нет».

— Ну, это партия женская, а по смыслу подходит: бывает, ждешь, ждешь, а его, гада, все нет и нет.

— Представить трудно: разведчик — и вдруг певец.

— Вот именно. Войну ведь тоже нормальному человеку представить трудно. А какое было время до войны! Уедем, бывало, летом на Озерки — я жил в Ленинграде, — расположимся с ребятами в лесу, разведем костер, кругом такая красотища — сердце замирает. И поем, поем до самой зорьки. А ты говоришь, слова. Одни сами идут из души, а другие, ты прав, клещами не вытянешь и огнем не выжжешь. Так-то, брат. Долго нам еще шлепать-то?

— Часа три, не меньше. Сейчас самый опасный участок будем проходить, моторы приглушим.

— Я пойду к своим, кое-что еще обсудить надо. — Янковский притушил пальцами окурок и хотел его швырнуть за борт.

— Ни-ни, — остановил его Нахимов, — Нептун рассердится, давай сюда. — Он подставил пепельницу из консервной банки. — У нас за борт ничего не выбрасывают.

«Странная штука — война, — думал Нахимов. — Ведь и не мыслил человек, что ему, будущему певцу, придется куда-то в тыл к немцам ползать, рвать мосты и склады. Готовил себя к тому, чтобы нести людям радость песней. А теперь именно ему по долгу службы следует больше молчать, даже тогда, когда тебя будут, как он сказал, жечь огнем. Сплошные ребусы и парадоксы. И ведь как получается с другой стороны — на фронте все становится на свои места. В мирное время, допустим, если ты дрянь какая, подлец или еще кто, то мог долго ходить среди людей, ловчить, приспосабливаться и никто вроде не замечал, какой ты на самом деле человек. А здесь дудки: весь как на ладони и каждому ясно, какова тебе цена».

У горизонта вспыхнул прожектор, скользнул лучом по заштилевшему морю и погас. Где-то далеко-далеко в небе полыхнула то ли зарница, то ли сполох взрыва.

В два часа ночи «мошки» подошли к Песчаной косе. Из темноты надвинулся длинный, таинственный от одного того хотя бы, что здесь «зарница», полуостров. Среди дюн, шумя вершинами, вздымались частоколом высокие сосны, у подножия которых черными тенями расползались густые заросли можжевельника и ежевики. Катера приткнулись к берегу носом. Лейтенант подозвал боцмана:

— Бери матросов, пошли двух по косе метров на двести влево, а двух — вправо. Все проверить и доложить. Посты оставь, и чуть что — сразу сигнал. Понял?

— Так точно.

— Тогда действуй. И чтобы тихо…

— Не впервой, сделаем правильно.

На борту, приготовившись к высадке, переговаривались о чем-то шепотом разведчики.

Через пять минут появился боцман и доложил:

— Полный порядок, товарищ лейтенант, кругом тишина, дозорные на местах — мышу не проскочить.

— Тогда начнем, пожалуй. — И добавил, обращаясь к разведчику: — У тебя все готовы?

— Да. Давай прощаться. Пора нам. — Янковский обнял лейтенанта. — Будь здоров. Может быть, когда и встретимся. — Старший лейтенант пошел к трапу, потом остановился и сказал: — Да, часика через три-четыре пошуми здесь немного, пожалуйста. Пусть береговые посты отвлекутся. Комдив разрешил. Сделаешь?

— Обязательно. О чем разговор. Счастливо. Возвращайтесь, ребята. — Нахимов помахал им рукой. — Ни пуха, ни пера.

Разведчики как-то сразу подобрались, пружинистой кошачьей походкой друг за другом пробежали по сходням и тотчас исчезли в зарослях. Не треснул ни один сучок, не шелохнулись ветки, будто растаяли они или растворились в настороженной темноте.

«Вот это люди, — восхищенно подумал лейтенант, — идут на смертельно опасное дело так, словно всю жизнь только тем и занимались, что шастали по фашистским тылам».

Рассветало. Подошли и стали рядом «тройка» и «четверка». Из леса тянуло запахом подсыхающей травы. Кругом было тихо, только еле слышно шелестел в ветвях ветер, сонно шуршала, набегая на песчаный берег, катившаяся с моря небольшая волна, где-то на берегу в болотце робко заквакали лягушки, загалдели, защебетали в кустах проснувшиеся птицы, тонко зазвенели комары. Нахимов спрыгнул с борта и, разминая ноги, прошелся по твердому, чуть-чуть поскрипывающему песку. Навстречу ему со стороны косы показался боцман. С его одежды ручьями стекала вода.

— Ты что, купался? Вроде холодновато, — сказал лейтенант.

— Искупаешься, — шепотом начал боцман, — тут дело сложное образовалось — не коса это оказалась вовсе.

— То есть как? — Нахимов даже поперхнулся. — Неужели ошиблись в счислении и высадили людей не там?

— Там, там. Только не полуостров это и не коса, а остров. Понимаете? Такая катавасия. — Он развел руками.

— Говори толком, — обозлился лейтенант, — какая еще катавасия?

— Так я и докладываю: иду я к посту — проверить, что к чему. Подхожу, а мне матрос и толкует, понимаете?

— Понимаю, черт возьми, не тяни! Что толкует-то?

— Он, значит, и рассказывает: протока тут есть, у основания косы, она ее, протока, и отделяет от материка. На карте-то ее нет, а на самом деле имеется.

— Как на карте нет?

— А так, — почти крикнул боцман, — вот карта — смотрите, где протока? Я пошел аккурат по ее берегу и вышел в залив. Протока длиной метров двадцать, шириной четыре-пять, ну а глубиной, сами видите, — мне по шею. Такие пироги.

— Здорово. Значит, мы могли войти в залив через его горло, а потом выйти через протоку? А?

— Могли-то могли, да не очень!

— Почему же?

— А там корабль стоит чей-то на якоре. В заливе, метров сто от берега.

— Точно? Не ошибся ты? Видимость-то плохая.

— Разглядел. Хоть и темновато, но силуэт хорошо заметно. По-моему, тралец фашистский.

— Ах, вот как! Ясно. Зови сюда всех командиров, живо.

Цепочка людей, пригибаясь, двигалась вдоль неширокой протоки, густо окаймленной разросшимся кустарником, травой и высоким, почти в рост человека, камышом, что делало ее совсем незаметной ни с моря, ни со стороны залива. Впереди, показывая дорогу, шел боцман, за ним Нахимов, потом командиры катеров: младший лейтенант Дубягин, мичманы Большаков и Шпилевой. Неожиданно боцман поднял руку:

— Теперь через кусты по-пластунски. Заметят, не ровен час, всем хана.

Моряки плюхнулись на землю и, раздвигая стебли осоки, царапая руки, поползли вперед.

— Дальше нельзя. Вон он, родимый, смотрите.

В вытянутом к морю заливчике, опоясанном высоким хребтом косы Песчаной, отражаясь в спокойной и чистой воде, стоял военный корабль. Да, это был немецкий тральщик. Сквозь утреннюю легкую мглу проступал его голубоватый корпус.

— Экая бандура, — протянул боцман. — И как он не услышал, когда мы подходили? Был бы концерт…

— Коса и лес звук отсекли. — Нахимов повернулся к командирам: — Что предпримем, ребята?

— Мне кажется, надо, пока не поздно, уходить, — предложил Большаков. — Логически рассуждая, у нас что: полсотни моряков, четыре «сорокопятки» да восемь пулеметов. А у них? Команда человек сто, трехдюймовки да автоматы зенитные, а о пулеметах и говорить нечего. Треснет — мама родная не узнает…

— Логика, конечно, на твоей стороне, — перебил Дубягин. — Давай подумаем спокойно. Может, обстреляем его, ведь шуметь-то все равно надо, а тут, смотришь, один-другой десяток фрицев отправим на тот свет. А там и смываться можно.

На какую-то долю секунды перед глазами лейтенанта промелькнули уходящие в ночь разведчики, их спокойные, строгие и решительные лица.

— Не годится нам от немцев бежать, — вслух подумал он. — Нечестно это как-то, некрасиво.

— А что ты предлагаешь, командир? — Шпилевой приподнялся на локтях. — Может, доложим в базу? Как прикажут, так тому и быть?

— Рацией пользоваться нельзя. Да и у самих головы есть. Сделаем вот что: атаковать его будем, гада, полусонного. На абордаж, и точка, как наши предки в старину. — Глаза лейтенанта загорелись.

— Да ты только прикинь, сейчас же двадцатый век, — начал Большаков, — ведь он же…

— По-моему, Нахимов дело говорит, — медленно произнес Дубягин. — Атаковать, и точка. Катера через протоку свободно пройдут.

— Именно, — подхватил лейтенант. — Слушать всем приказ: «мошки» протолкнем шестами через протоку. Затем даем полный и подходим два слева, два справа, поближе к бортам. Хлещем из всего оружия по орудийной прислуге. Щиты-то у его пушек только спереди, так, куда ни кинь, под пули он или левым или правым спины своих комендоров подставит.

— И еще, — оживился Шпилевой, — всех морячков, кроме мотористов, с автоматами на палубу и тоже пусть бьют и очередями и гранатами.

— Гранатами не надо, не увлекайся, — остановил мичмана Дубягин, — у них, очевидно, снаряды к орудиям поданы, они тоже не дети и не дураки — по готовности стоят. Грохнет так, что обломки до базы полетят.

— В общем, решено… Боцман, поставь здесь наблюдателей, обо всем тотчас докладывать. Замаскироваться, чтобы ни-ни. Пойдем, ребята. Задачу довести до каждого матроса, ибо от каждого зависит многое. Будем сейчас же готовиться, соблюдать строжайшую тишину и порядок, и главное: никаких заминок, действовать смело и решительно. На нашей стороне внезапность.

Командиры, отмахиваясь от полчищ набросившихся на них комаров, поползли назад…

Час спустя от наблюдателей пришло донесение: немцы ни о чем не догадываются. На корабле сыграли подъем, матросы бродят по палубе, курят и собираются завтракать.

Нахимов приказал срубить мачты и вводить катера в протоку. Матросы вошли в воду, облепили «мошки» по бортам и стали осторожно толкать их в неширокий рукав. Вот уже «единица» уперлась носом в разлапистые ветки кустов, закрывающих выход в залив. В просветы между листвой и ветвями хорошо был виден стоящий на якоре тральщик. Катера вытянулись в линию. У пушек, пулеметов и прямо на палубе с автоматами в руках застыли матросы.

Лейтенант последний раз оглядел свой маленький, готовый к отчаянно дерзкому броску отряд. Руки дрожали от возбуждения, часто колотилось сердце. Его переполняло торжество, гордость за то, что они собираются совершить. Пора. Он махнул фуражкой — и в ту же секунду взревели моторы, один за другим юркие суда ринулись вперед…

Вилли Кюн, окончательно успокоившись и смирившись с вынужденной стоянкой, прекрасно отдохнул после долгих бессонных ночей. Он позволил себе даже такую роскошь, как принять перед сном душ, и, выпив рюмку коньяка, лег в постель раздетым. Никогда еще за всю войну он не чувствовал себя таким бодрым и свежим. Капитан-лейтенант, наслаждаясь покоем, лежал на койке, закинув руки за голову, и размышлял о предстоящем отпуске, скорой встрече с семьей.

Неожиданно снаружи раздался какой-то совершенно непонятный шум, потом из переговорной трубы донесся испуганный голос вахтенного офицера:

— Господин командир, катера русских идут в залив! Они атакуют нас! Они…

Кюна словно неведомая сила выбросила из кровати. Путаясь в простынях, он подскочил к переговорной трубе и закричал:

— Вы в своем уме? Что за чушь? Откуда здесь быть русским?

Мостик не отвечал. А кругом уже все грохотало, раздавались пулеметные очереди и резкие, сухие хлопки пушек. По надстройкам хлестали пули. На голову капитан-лейтенанта посыпались осколки разлетевшегося кусочками битого льда плафона. Кюн присел и, не отдавая себе отчета в том, что происходит, стал лихорадочно натягивать брюки. За стенами каюты, казалось, разверзся ад: все гудело, слышался топот ног, истошные вскрики и проклятия. Еще несколько очередей стеганули по иллюминаторам. С треском полетел со стены на пол срезанный пулями портрет Гитлера. Рывком распахнулась дверь.

— Хенде хох, фриц! Хенде хох, говорю, шнель, шнель! — На пороге, направив на Кюна автомат, стоял советский матрос. — Очумел от страха! А ну, выходь!

Кюн набросил китель и, как был, босиком, еле передвигая непослушные, одеревеневшие ноги, вышел из каюты. Стрельба уже прекратилась. Первое, что бросилось в глаза капитан-лейтенанту, был развернувшийся бортом, стоящий в каких-нибудь двадцати метрах «морской охотник», на нем трепетал бело-голубой советский флаг. Два других катера ошвартовались у кормы тральщика, а четвертый приткнулся к левому борту. Пахло порохом и чем-то кислым и резким. На палубе, обычно чистой до блеска, валялись швабры, стреляные гильзы и в разных позах трупы немецких моряков. Он с ужасом увидел, как русские задраивали палубные люки и выходившие наружу двери, тем самым лишая возможности тех, кто был внизу, прийти на помощь верхней команде.

— Товарищ лейтенант! — закричал сопровождающий Кюна матрос. — Это евонный командир. С крестом.

— Давай его сюда, да живей, — ответили с одного из катеров.

Капитан-лейтенанта провели на корму и вместе с десятком перепуганных, не пришедших в себя, дрожащих от страха пленных пересадили на «мошку».

На захваченном тральщике собрались командиры катеров. Все были возбуждены боем и немного опьянены успехом.

— Вот это здорово! — Дубягин потер руки. — Наши потери: убитых ноль, раненых ноль. Классно. А говорили: двадцатый век!

— Да, рванули что надо, ничего не скажешь.

— Лиха беда начало. Даже как-то не верится.

Из-за наглухо задраенных люков доносились удары, крики и ругань закрытых там немецких матросов.

— Дубягин! Павлик! Ты, кажется, говоришь по-немецки, возьми их офицера и объясни ему: пусть по корабельной трансляции обратится к экипажу и растолкует, чтобы не рыпались, иначе корабль взорвем к чертовой матери вместе с ними.

— Сейчас оформим. — Младший лейтенант и Кюн направились на мостик.

После сообщения по радио внутри тральщика притихли. К группе командиров подошли Дубягин и немец.

— Задание выполнено, вроде образумились — молчат.

— Хорошо, отправь этого на катер, а сам в темпе обратно, потолкуем немного.

Когда младший лейтенант вернулся, Нахимов сказал:

— Вот что, братья военные моряки, шума мы наделали много, выше горла, теперь вся статья уходить, пока береговые посты не очухались и не вызвали авиацию. Хорошо еще, что туман держится. — Лейтенант посмотрел вокруг.

— Давай в темпе расклепаем якорную цепь, заведем буксиры. Два катера потащут тральщик, а другие пойдут в охранении. А? — предложил Шпилевой.

— Правильно, умница, быть тебе адмиралом. — Нахимов засмеялся. — Боцман, цепь расклепать, подать тросы на «двойку» и «четверку». А ты, — обратился он к Дубягину, — возьми автоматчиков сколько нужно, поставь у каждой двери и люка, пусть смотрят, чтобы фрицы не вылезли, а сам с рулевым будешь в рубке. Ясно?

— Куда яснее. Исполним.

— Ну, тогда по местам, да поживее, время не терпит. Шевелись, ребята. Пойдем напрямик, так покороче будет.

Морские охотники медленно выводили тральщик из залива: «единица» и «тройка» шли по бортам на расстоянии одного кабельтова.

Кюн, нахохлившись, поджав босые ноги, сидел в кают-компании флагманского катера против Нахимова и нервно растирал пальцами виски. Он еще полностью не пришел в себя, никак не мог осознать всего драматизма и всей трагичности положения, в котором находился, — столь стремительными и чудовищно фантастичными были события последних минут.

— С какой целью вы зашли в залив Юрген? — спросил лейтенант. — Как вы оказались здесь?

— Я не понимайт по-русски, — буркнул Кюн. — Я вообще ничего не понимайт.

— Ну раз так, разговор продолжим в другом месте. — Нахимов встал.

Поднялся и Кюн. Он с ненавистью посмотрел на человека, которого считал, и считал правильно, виновником всех своих бед. Это из-за него, из-за этого мальчишки так внезапно рухнули его планы. Боже, как посмеялась над ним фортуна! Он перевел взгляд на иллюминаторы. Нахимов специально распорядился открыть их, чтобы немного проветрить катер. За бортом вдали проплывали поросшие соснами дюны. Вдруг глаза немца тревожно забегали. «Куда же это они плывут? Ну конечно, именно в ту зону, которую он охранял. Но там… — Кюн чуть не задохнулся от ужаса. — Нет, как говорил тесть: «Живой капитан-лейтенант лучше мертвого адмирала». Дьявол с ней, с карьерой. Только бы жить. Кем угодно и где угодно, но только жить!»

Он придвинулся к самым стеклам иллюминатора, завертел головой, потом резко отпрянул, повернулся спиной к борту и вцепился в рукав лейтенантского кителя.

— Нельзя туда, нельзя! — прохрипел он по-русски. — Там мины, густое минное поле, большие корабельные мины. Прикажите стоп. Иначе всем капут. Я расскажу все, что потребуете, только остановитесь, умоляю вас.

— Ого, сразу по-русски заговорил. — Лейтенант опять вспомнил уходящих в ночь разведчиков. «Как запахло смертью — всю спесь как рукой сняло. Тоже мне высшая раса, тряпка, а не моряк». Нахимов брезгливо освободил рукав кителя. — Пойдемте на мостик.

Поднявшись наверх, Нахимов приказал поднять сигнал: «Застопорить машины!»

Караван лег в дрейф.

— Показывайте, где поле? — Лейтенант пододвинул Кюну карту.

— Вот границы. — Немец карандашом обвел большой квадрат. — Мины расставлены в шахматном порядке и против надводных кораблей и против субмарин.

«Тоже неплохо, — про себя обрадовался Нахимов. — Именно сегодня через этот район должны пройти на позицию две наши подводные лодки», — вспомнил он.

— Вахтенный! Радиста сюда! — И, повернувшись к сигнальщику, приказал: — Передайте всем курс 190, ход максимально возможный, какой буксиры позволят.

На мостик взбежал радист:

— Прибыл по вашему приказанию, товарищ командир.

— Срочно радиограмму: «В квадрате 294364 сплошное минное поле. Предупредите подводников. Подпись: Нахимов».

— Есть радиограмму! Разрешите идти?

— Да, ступайте. Когда отстучите, доложите мне. Прихватите заодно и этого с собой, пусть боцман запрет куда-нибудь в кладовку — большего он не достоин.

Несколько часов, прикрываясь поднимающейся от воды белесой растрепанной, но довольно плотной дымкой, корабли спокойно продвигались к своим берегам. Полоса тумана кончилась внезапно, как будто ножом отхватили кусок сдобного воздушного пирога. Ярко засияло солнце. Небо словно взлетело вверх. «Еще бы часа три — и дома, — с сожалением подумал лейтенант, — а теперь, того гляди, налетят самолеты, ведь береговые посты, очевидно, уже сообщили о сражении в заливе. Да и нашу радиопередачу засекли их пеленгаторы».

Словно отвечая ходу его мыслей, раздался крик сигнальщика:

— «Юнкерсы», слева 90, угол места 30, шесть штук!

Нахимов посмотрел туда, куда указывал матрос. На высоте приблизительно тысячи метров блеснули на солнце шесть серебристых черточек…

Катера изготовились к бою. Пикирующие бомбардировщики приблизились, сделали круг и легли на боевой курс. Разом затрещали пулеметы «охотников». Задрав кверху тоненькие, как иголочки, стволы, затявкали сорокопятки.

— Сигнальщик! Передать на «тройку»: «Отойти на ветер и прикрыть корабли дымзавесой».

«Юнкерсы», казалось, не обращали внимания на огонь катеров. Вот один отделился от общего строя, перевернулся через крыло, показал черно-белые кресты и, с воем набирая скорость, свалился в пике. От самолета оторвались две черные продолговатые капельки. «Юнкерс» с ревом пронесся над кораблями, а по оба борта тральщика встали два белых всплеска.

— Гады! По своим метят, — закричал Нахимов, — ну и сволочи!

Самолеты пикировали друг за другом. Часть их атаковала катера, а другие продолжали налеты на тральщик. Вот одна бомба ударила в его корму, блеснуло пламя, в воздух полетели обломки, из развороченной палубы повалили клубы черного дыма, корабль загорелся. От резкого рывка лопнули оба буксира.

С «охотников» видели, как по накренившейся палубе тральщика бегали наши матросы, отдраивая люки и двери: «Молодец Дубягин, фрицев выпускает», — подумал лейтенант.

Самолеты описали круг и снова устремились на качающийся на волнах неподвижный корабль. Тем временем освобожденные из трюмов немецкие матросы рассыпались по палубе. Кое-кто стал прыгать в воду, другие бросились к пулеметам, и небо прочертили разноцветные трассы. «Наконец-то поняли, что к чему, — подумал Нахимов. — Пусть своих стервятников и колотят». В тот же миг одновременно две бомбы врезались в район дымовой трубы, в самую середину. Тральщик накренился на правый бок, задрал высоко вверх нос и стремительно ушел в воду. На поверхности моря, как шары-поплавки, зачернели головы людей.

— Передать на «двойку» и «четверку»: «Подойти и оказать помощь!», — крикнул лейтенант.

— Они уже и без сигнала спасают: «двойка» подбирает наших, а «четверка» — вроде немцев, — откликнулся сигнальщик.

Четыре «юнкерса», выстроившись в линию, словно взявшись за руки, набросились на катера, а два стали расстреливать из пулеметов барахтающихся в воде людей. Вокруг кораблей поднимались фонтаны разрывов и белыми строчками вскипала от пуль вода. Внезапно один из пикировщиков дернулся, задымил, пошел вниз. Вот он концом крыла коснулся гребней волн и, завертевшись колесом, рухнул в пучину.

— Ага, один есть! — закричал Нахимов и только тут заметил, что пулемет справа от мостика замолчал.

Он бросился на правое крыло: пулеметчик, обхватив руками тумбу, сползал на палубу, у его ног расплывалась лужа крови. Нахимов схватил рукоятки «ДШК» и, словно слившись с оружием в одно целое, дал длинную очередь навстречу летящему «юнкерсу». Лейтенанту показалось, что свинцовая струя сочно вспорола темно-серое брюхо. Самолет с оглушительным ревом пронесся над самыми мачтами, клюнул носом и, подняв огромный всплеск, плюхнулся в море.

— Второй накрылся! Ура! — раздалось вокруг. — Бей их, гадов. Строчи, братва! Полундра-а!

«Юнкерсы» вновь заходили для атаки. Катера рассредоточились и начали ставить дымовую завесу. Клубы желтого дыма стали затягивать район сражения. Еще один самолет, отвалив от группы, пошел на катер Нахимова. Резкие хлопки орудий, взрывы бомб и стук пулеметов слились в сплошной грохот.

Сквозь кольцевой прицел на лейтенанта надвигался бешено вращающийся винт пикировщика и поблескивающие на солнце стекла кабины. По бокам мотора на крыльях засверкали, как искры электросварки, вспышки пламени — «юнкерс» открыл огонь. Нахимов нажал на гашетку. «ДШК» взревел; казалось, очередь превратилась в длинную огненную струю, как из брандспойта хлестнувшую по самолету.

В ту же секунду лейтенанта сильно ударило в плечо и по ногам. Он медленно опустился на палубу. За кормой катера упал в воду еще один подбитый им пикировщик…

Когда Нахимов открыл глаза, он увидел белый, разграфленный на большие квадраты фанерный потолок. Лейтенант повернул голову. Откуда-то слева выплыло молодое женское лицо, и он услышал тихий, но настойчивый голос:

— Лежите спокойно, вам нельзя двигаться. Сейчас майора позову.

«Где я ее видел? Как она попала на корабль? Почему сверху белые квадраты? Кто же это? Ах да, Аллочка. Ну конечно, значит, я в госпитале».

Сестра вытерла ему лоб мокрым полотенцем и, осторожно ступая, вышла из палаты. Лейтенант пошевелил ногами, было больно, но он их чувствовал. «Целы!» — радостно екнуло в груди. Левую руку вместе с плечом покрывал гипс, словно на них надели какую-то коробку или футляр.

Тихо приоткрылась дверь, в палату вошли врач и сестра.

— Ну, как дела, герой? Улыбаешься? Значит, все в порядке, шок прошел.

Нахимов попытался ответить, но язык еле ворочался во рту.

— Какая выдержка! Уму непостижимо! — Доктор в восхищении развел руками. — Операцию ведь делали без наркоза. Напоите его соком, сестра. Теперь дело пойдет на поправку. Да, там к нему посетитель третьи сутки рвется. Сейчас можно, пропустите, но только его одного. — Доктор вышел.

— Можно? — раздался глуховатый голос.

— Входите, только ненадолго и… — сестра поднесла палец к губам, — в общем, сами понимаете.

Вошел Сорокин. Из коротких рукавов халата выглядывали красные, натруженные руки, в которых он держал какой-то кулек.

— Здравствуй, моряк.

Нахимов улыбнулся и хотел поздороваться, но получилось что-то шипящее и нечленораздельное.

— Ты молчи, молчи. Крепко тебя садануло, ну да на нас заживает быстро. А говорить не надо. Помню, в восемнадцатом, когда попал в госпиталь, доктора тоже молчать велели, так я петь про себя научился, лежу, бывало, и пою, да так здорово. Вот и ты пой, но молча. Про свои сундуки-рундуки. — Сорокин сел на край кровати. — Да, к фамильному ордену тебя представили, Нахимова. Кто он тебе? Прадед, что ли? — Сорокин хитровато сощурился. — Сам адмирал Кузнецов интересовался, как у тебя дела.

— Все. Заканчивайте. — Сестра строго посмотрела на замполита. — Спать ему надо.

— Ну, поправляйся. — Сорокин потрепал лейтенанта по щеке и вышел. В коридоре он остановился и оглянулся на дверь палаты. — Вот тебе и «пятнадцать человек на сундук мертвеца»…

 

О. Туманов

ГОЛУБОЙ КРЕЙСЕР

Из рассказов водолаза

Над Новороссийском стояло жаркое лето сорокового года. На рейде покачивались «иностранцы», ожидая своей очереди под погрузку. Деловито дымили трубы цементных заводов.

Мальчишки-чистильщики носились по пыльным от цемента улицам, выбивали сапожными щетками дробь по ящикам, выкрикивая ими же сочиненную прибаутку:

Они устраивали прохожим засады, набрасывались на их ботинки, как стая оголодавших воробьев на корку хлеба. А окончив чистить, кидали на ботинок вконец ошалевшего клиента горсть пыли и, смахивая ее щеткой, приговаривали:

Пацаны-ныряльщики готовились к приходу теплохода «Грузия», чтобы начать свой подводный спектакль. Пассажиры, развлекаясь, бросают в море монетки, а мальчишки, перевернувшись под водой на спину, ловят их ртом. Вечером на вырученные за день деньги они устроят пир из газировки с двойным сиропом и дешевых мясокомбинатских пирожков.

Солнце оседлало Колдун-гору. Разомлевшее от жары, покрытое солнечными дорожками, багровело море. Оно тихо вздыхало и что-то быстро-быстро говорило, набегая волной на прибрежную гальку. Позванивая на поворотах, уставшие за день бегать, медленно ползли в гору трамваи с гроздьями висящих по бокам пассажиров. Рабочий день кончился. Новороссийск готовился к субботнему вечеру.

Первым его увидел пацан-ныряльщик, сидевший на дереве. Он сбрасывал дружкам вниз сладкие стручки акации. Пацан застыл на суку и обалдело заморгал глазами. Из-за горизонта появился и стремительно понесся к порту голубой корабль.

Мальчишки, родившиеся и выросшие у моря, чуть не с пеленок носят тельняшку и также с пеленок ни на минуту не сомневаются в том, что со временем облачатся в клеш, синюю форменку с гюйсом и бескозырку. Они великолепно владеют «семафором», передают морякам стоящих на рейде кораблей приветы от их знакомых девушек, знают наизусть типы и названия кораблей, разбираются в них не хуже любого сигнальщика.

Сейчас, высасывая из стручков сладкий сок, они даже и не подозревали, что пройдет не так уж много времени и, надев морскую форму, они примут на себя вместе с отцами бремя самой тяжелой и кровавой войны в истории человечества. Примут, выстоят и победят.

Но это будет несколько лет спустя, а сейчас… Сидевший на дереве пацан мог поклясться чем угодно, что корабль, входящий в порт, он видел впервые. Он кубарем свалился с дерева.

— Ребя… Ребя… — боясь ошибиться, робко пробормотал он. — Голубой крейсер!

— Ты что, спятил? Может, скажешь, красный?!

— Да нет, голубой. Клянусь! В бухту входит…

— Забожись!

Пацан заколебался. Но вдруг решительно, точно убеждая самого себя, выкрикнул:

— Да сидеть мне всю жизнь на Батайском семафоре!

Почему именно на Батайском, никто не знал. Но клятва считалась страшной, и приятели ринулись к деревьям, спеша занять самое высокое место.

В бухту входил корабль, похожий на сновиденье. Голубой корабль! Мальчишки помнили легко режущие форштевнями воду «Ворошилов», «Червону Украину», «Красный Кавказ» и «Красный Крым». Но этот, идущий с такой скоростью, что развевающаяся по бокам форштевня водяная грива закрывает почти весь полубак, они видели впервые. Трубы и мачты его слегка откинуты назад. Острая носовая часть и «зализанные» обводы высокого полубака, окутанные пеной и брызгами разрезаемой волны, подчеркивали стремительность корабля. Над палубой стлались орудийные башни и торпедные аппараты. А какой цвет! Не серо-стальной, шаровый, как у всех в эскадре, а с голубым оттенком…

Пацанва, скатившись с деревьев, бросилась в порт, забыв обо всем на свете. Задыхаясь от восторга и быстрого бега, побледневшие, с вытянутыми от волнения лицами, на вопросы встречных они, не останавливаясь, выпаливали:

— Голубой крейсер! Голубой крейсер!

— Где?

— В порт входит! — Мелькали пятки, поднимая клубы густой жирной цементной пыли.

Когда они ворвались на мол, корабль уже подходил к стенке. Будто разрезанная и вывороченная плугом поднималась из-под форштевня волна и, отвалившись от корпуса, хрусталем рассыпалась по разомлевшей глади моря. Сквозь пену и брызги светились до блеска надраенные буквы «Ташкент». Но почему-то это название корабля никак не отозвалось в ребячьих душах. Сердце приняло и поверило в «Голубой крейсер». И, как это часто бывает, за пацанами взрослые, а потом и весь флот нарекли его полюбившимся сердцу именем «Голубой крейсер».

Флот пополнился новой боевой единицей. Лидер «Ташкент» имел крейсерское вооружение и развивал скорость, равную скорости тогдашнего курьерского поезда — восьмидесяти километрам.

Увидев его на подходе к бухте, пацаны неизменно бросали все свои дела и неслись в порт, задыхаясь, падая и в кровь сбивая коленки, чтобы первыми приветствовать любимца при швартовке, а если повезет, то и принять чалку. Даже видавшие виды невозмутимые портовые грузчики, свалив со спины ношу и прикрыв рукой глаза от солнца, любовались голубым красавцем, поднимающим за кормой пенные буруны.

— Лиха посудина, — говорил старшой, доставая кисет. Они закуривали, каждый по-своему выражая восхищение.

— Шо надо!

— Як конь!

— Сам ты конь… — затягиваясь терпким, берущим за печенку самосадом, говорил третий.

— Так я ж…

— Оно и видать, шо ты!.. То ж красота!.. Зрелище! Сказать мало!.. А ты — конь… — подняв не разгибающийся указательный палец, изрекал грузчик.

Старшой, сплюнув на ладонь и потушив о нее цигарку — а то и до пожара недалеко — прекращал затянувшиеся смотрины:

— Кончай ночевать!

Война ворвалась на нашу землю, окрашивая Черное море отсветом пожарищ. Замолк ребячий смех. Не стало слышно барабанной дроби сапожных щеток юных чистильщиков, перестали трещать под ногами мальчишек сучья акаций. Теперь мальчишки, еще не успевшие войти в мужскую силу, сгибались под тяжестью снарядных гильз на заводе «Красный двигатель». По ночам неслышными тенями они заполняли крыши, сбрасывали на землю немецкие зажигалки, а утром снова вырастали у токарных станков. Многим из них суждено будет пополнить экипажи кораблей Черноморской эскадры, стать мотористами, рулевыми, сигнальщиками, водолазами.

Жил напряженной трудовой солдатской жизнью и лидер «Ташкент». Его дерзкие, не поддающиеся по своей смелости описанию рейды принесли лидеру новую, теперь уже боевую славу — славу легендарного корабля Черноморской эскадры. Вместе с заходящим солнцем каждый вечер «Ташкент» покидал Новороссийскую бухту и исчезал за горизонтом. Ночью он вырастал у берегов Крыма и обрушивал шквальный огонь на батареи противника, сея смерть и страх. Затем заходил в Севастополь, грузил на борт раненых и утром на рассвете как ни в чем не бывало возвращался в Новороссийск. Фашисты организовали специальные эскадрильи самолетов-торпедоносцев, охотившихся только за «Ташкентом». Но отвага и умение команды хранили его, спасая и помогая выйти невредимым, казалось, из самых безвыходных положений.

27 июня 1942 года «Ташкент» возвращался из очередного похода, имея на борту раненых, женщин, детей и бесценное творение русской живописи — Севастопольскую панораму, свернутую в рулон. На командирском мостике стоял смуглый, небольшого роста, будто вросший в палубу, скуластый командир корабля капитан третьего ранга Ерошенко. На нем парадный китель с орденом. И комиссар Коновалов сменил хлопчатобумажный китель на парадный.

С незапамятных времен на русском флоте уж так повелось — перед решительным боем надевать форму первого срока. Откуда знает матрос, что именно сегодня будет этот бой? Предчувствие?.. Опыт?.. Вряд ли кто сможет ответить на этот вопрос. Так и сейчас. Никто не отдавал приказа, но вся команда «Ташкента» в парадном.

— Воздух! — пушечным выстрелом прозвучал голос наблюдающего.

Из-за солнца вываливались один за другим фашистские торпедоносцы. Эфир заполонили истошные крики немецких летчиков:

— «Ташкент» обнаружен! «Ташкент» обнаружен!

— Приказ всем эскадрильям следовать в квадрат…

— Крейсер не должен уйти!

На телеграфе «Полный вперед!». Корабль рванулся…

Отделяясь от солнечных дорожек, один за другим пытаются прорваться сквозь шквальный огонь зениток торпедоносцы. Первые торпеды прошли за кормой.

— Заходить от солнца! Заходить от солнца! — вопят по радио голоса немецких ведущих.

Турбины корабля надрываются, сотрясая корпус. Зенитки раскалились. Расчеты обжигают ладони о стволы. Лидер шарахается из стороны в сторону. Торпеды, вспенивая воду, проскакивают мимо. Вот, наконец, и последняя, прочертив поверхность моря, пропала.

Передышка? Нет! Без обычного интервала на смену торпедоносцам появляются, заваливаясь в пике, «юнкерсы».

— Правый входит в пике! — срываясь на фальцет, кричит наблюдающий лейтенант Фельдман.

— Лево на борт!

— Левый подходит к точке пикирования! — перекрывая вой «юнкерсов», с другого крыла мостика докладывает густым хриплым голосом Балмасов.

— Право на борт!

— Стоп!

— Полный назад!

— Право на борт!

— Полный вперед!

Выписывая сложные зигзаги, «Ташкент» проносится там, где только что упали бомбы. Медленно, как во сне, поднимается стена воды, и тут же в нее врезается корабль. Стена, распавшись на сотни водяных глыб, обрушивается на палубу. От обожженных бортов, раскаленных пушек и пулеметов расползается липкий, сладковато-приторный пар.

Атакующие «юнкерсы» саранчой вываливаются из-за горизонта. Пушки и пулеметы продолжают рвать воздух, отплевываясь гильзами. Разваливаясь, роняя крылья, задымил первый фашист. За ним второй. Третий, неся за собой черный шлейф дыма, врезается в море. Перекрывая рев моторов и канонаду зениток, раздаются восторженные крики пассажиров и команды.

И опять хриплый голос Балмасова:

— Справа входит в пике!

— Стоп, машина!

— Право на борт!

Взрыв на полуюте! Прямое попадание! Лидер перестал слушаться руля. Продолжая начатый до взрыва бомбы поворот, он катится и катится вправо. Руль заклинен. Румпельное отделение затоплено. Там были пассажиры с детьми.

Теперь маневрировать корабль не может. Надежда только на зенитный огонь. Раненый корабль продолжает драться.

Опять удар! Слепящее пламя!.. «Ташкент» рванулся, будто почувствовал боль, и, со стоном припав на волну, начал крениться на правый борт. Встречная волна окатывает через якорные клюзы полубак.

Истошно ревут, раздирая воздух, «юнкерсы». Выплевывая пламя, осколки и пену, рвутся вокруг бомбы. Всем ясно: еще одно попадание — конец…

Неожиданно сотни голосов перекрывают шум боя:

— Наши! На-ши-и-и!

Сбрасывая с крыльев клочья перистых облаков, в строй «юнкерсов» врезается звено наших «ястребков». Не выдержав удара, фашисты сбрасывают бомбы куда попало и убегают.

Команда, пассажиры, раненые — все кричат, плачут, обнимаются, ощупывают друг друга… С трудом верится, что после такого ада они остались живы. Сколько длился этот бой?.. Вечность?.. Минуту?.. Зафиксировал хронометр: четыре часа. Более трехсот шестидесяти бомб сбросили немцы на корабль.

— На подходе эсминец «Бдительный» и спасательный буксир «Юпитер», — передает из радиорубки радист. — Торпедные катера и эсминец «Сообразительный».

«Юпитер» и «Бдительный» с обоих бортов швартуются к «Ташкенту». В затопленные отсеки лидера заводят шланги, начинается откачка воды.

На мостике командир корабля Ерошенко. Лицо его покрыто копотью, опалены огнем брови и усы, потрескались в кровь губы. Сверкая белками глаз, улыбается комиссар Коновалов. Ни Фельдмана, ни Балмасова давно нет на наблюдательных крыльях мостика. Их голоса слышны на палубе: вместе с командой они наводят порядок. Несмотря ни на что, порядок должен быть!

Вечером, поддерживаемый эсминцем «Бдительный» и буксиром «Юпитер», «Ташкент» входил в Новороссийск. Солнце прячется за море, освещая когда-то голубоватый, а сейчас весь в черных опалинах и багровых потеках раненый корабль. Вокруг непривычно тихо. Молчат турбины. Молчат люди. Только чайки, кружась над морем, кричат голосами плакальщиц:

«Марр-ты-н-нн! Марр-ты-н-нн! Марр-ты-н-нн!»

Второго июля 1942 года гитлеровцы совершили новый массированный налет на Новороссийский порт. Они боялись «Ташкента», боялись его возрождения. Свыше ста «юнкерсов» участвовало в этой кровавой расправе. Тяжелораненый «Ташкент» не мог выйти из порта и вести бой. Он был потоплен у элеваторной пристани прямым попаданием двух бомб.

Немного дальше, правее, у лесной пристани, погиб эсминец «Бдительный». Нефть, которой он перед налетом был забункерован, разлилась по всей бухте и загорелась, настигая плавающих моряков. Уже темнело, и было хорошо видно, как по воде били и били, постепенно угасая, факелы матросских рук.

Войдя в город, немцы решили поднять «Ташкент» и ввести его в строй. Но работы почему-то вдруг прекратились, и все недоумевали: что же произошло, почему они отказались от столь соблазнительной мысли поднять «Ташкент»?

Поняли мы это много времени спустя, когда освободили город и получили приказ о подъеме лидера.

Аварийно-спасательный отряд, в котором я служил инструктором-водолазом, приступил к работам. Прежде чем начинать подъем, необходимо было обследовать положение корабля на грунте, количество и величину пробоин. Специалистом водолазной службы был у нас Голынец — уже в возрасте, но еще стройный мужчина, много лет прослуживший водолазом. Храбрый, но, как все старые водолазы, не лишенный суеверия. Ему-то и предстояло первым пойти на обследование «Ташкента» и дать свое заключение.

С борта спущен трап, на нем стоит Голынец, готовый к спуску. Раздается команда «Воздух!», закручивается передний иллюминатор, хлопок ладонью по шлему, и водолаз медленно спускается по трапу. Оторвавшись от него, он машет нам рукой и исчезает под водой, оставляя на поверхности клубок кипящих пузырей, по которым всегда можно определить, где находится водолаз.

Ждем первых вестей. По пузырям видим, что водолаз остановился у кормы, постоял несколько минут, видимо размышляя, как действовать дальше, и двинулся вдоль корабля.

— Ну что? — спрашиваем мы у водолаза, который держит связь по телефону с находящимся под водой.

— Все нормально. Поет.

Многие водолазы поют под водой. И каждый объясняет это по-своему. Правда, один старый водолаз говорил мне, что он поет от страха, чтобы отвлечь себя. Но я думаю, он шутил.

Мы не отрывали глаз от пузырьков. Было видно, что водолаз подходит к средней части корабля, хотя слово «ходить» здесь не совсем точно. Человек, скорее всего, напоминает краба: под водой он двигается немного нагнувшись, боком, чтобы легче преодолевать сопротивление воды. Вдруг в наушниках зазвучал испуганный голос:

— Выхожу наверх! Немедленно выбирайте шланг-сигнал!

Все переглянулись: что-то случилось. Через несколько минут мы раздевали тяжело дышавшего Голынца. Раздевшись, он буквально свалился на банку.

— Что произошло? — с тревогой спросил я.

— Там матрос стоит. Вин приветствовав меня.

— Какой матрос?

— Наш матрос!

— Чей наш?

— С «Ташкента».

— Ты с ума сошел! Этого не может быть!

— Может не может, но я бильше пид воду не пийду.

Весь его дальнейший рассказ сводился к тому, что у борта «Ташкента» на вахте стоит матрос, и когда Голынец к нему приблизился, тот взял под козырек.

Спорить с ним было неудобно — он был старшим по званию и возрасту. Мы в душе посмеялись и согласились с ним, решив, что это была галлюцинация.

На следующий день на грунт спустился я. Корабль лежал на правом борту, покрытый покачивающимися водорослями. Сквозь них, как сквозь чащобу леса, пробивались лучи солнца, выхватывающие из темноты то орудийную башню, то букву из названия корабля. Как в сказочном заколдованном царстве, здесь царили тишина и покой.

В центре корпуса зияла огромная пробоина, через которую были видны поврежденные внутренности корабля, покрытые илом. Я замерил пробоину и прополз внутрь, чтобы точно выяснить, какие отсеки повреждены. Бомба попала в машинное отделение. «Турбины все равно будут заменять», — подумал я, вылезая из пробоины. Острые, рваные края ее могли распороть рубаху, и я, повернувшись на спину и оттолкнувшись от пробоины, плавно выплыл и встал на грунт, опираясь руками о борт. Между прочим, я тоже что-то мурлыкал себе под нос. Прежде чем выбраться на палубу, я посмотрел вверх, и песенка, которую я напевал, вдруг шершавым колом застряла у меня в горле: надо мной, высунувшись по пояс из иллюминатора, нависал матрос. Лицо его трудно было разобрать, но я ясно видел, что он подносит к голове руку, приветствуя меня, а падающий на рукав фланелевки солнечный луч освещает нашивку с поблескивающей над ней золотой звездочкой.

Сразу же почему-то осипшим голосом я приказал по телефону:

— Выбирайте наверх!

Сигнал дрогнул, и я, отделившись от грунта, поплыл прямо к приветствовавшему меня матросу. Водолазный бот стоял как раз над ним, и сигнальный конец невольно подтягивал меня к месту его «вахты». Я перестал стравливать воздух, и рубаха, раздувшись, пробкой понесла меня наверх. Матрос промелькнул мимо. Через полчаса я выжимал на палубе бота водолазное белье, мокрое от холодного пота.

Позже мы узнали, что немецкие водолазы категорически отказались от работы на «Ташкенте». Из Берлина был вызван специальный инструктор, который, выскочив из-под воды как ошпаренный, на следующий день в донесении написал: «Русские в потопленном корабле оставили духов, принимающих форму живых людей с обозначением на рукавах партийных знаков. Подъем невозможен!» Тогда-то мы и поняли, почему немцы отказались от подъема.

А позже выяснилось: когда «Ташкент» начал тонуть, один из матросов машинной команды, не успев добраться до верхней палубы, попытался выскочить через иллюминатор, но в него попала пуля, пущенная с «юнкерса», и он затонул вместе с кораблем. Сукно не портится в морской воде, и оно сохранило тело матроса в относительной целости, как бы в чехле. А подводное течение то поднимало, то опускало его руку. Поэтому и создавалось впечатление, что он приветствует водолазов.

Спустя несколько дней мы достали его и похоронили вместе с героями, погибшими при освобождении города. Кто он — узнать не удалось.

Подъем «Ташкента» было решено производить понтонным способом. Для этого под днищем корабля необходимо было промыть пять туннелей, продернуть через них стальные тросы, затопить с каждого борта по пять понтонов, похожих на огромные бочки подъемной силой в 500 тонн каждая, принайтовать (прикрепить) их к тросам и продуть воздухом. Понтоны всплывут и поднимут вместе с собой корабль.

На бумаге это выглядит легко и просто. Но до этого — «понтоны всплывут» — несколько месяцев каторжно-изнурительного водолазного труда, от которого… Словом, работы по промывке туннелей водолазы не очень любят.

Что же это за работа? Под воду опускают грунтосос, или, как его величают водолазы всего мира, «самовар». Металлический кожух его и впрямь чем-то напоминает самовар. По медным трубкам — их несколько десятков, — загнутым концами в чрево этого чудовища, подается воздух, который с ревом несется вверх, всасывая за собой грунт и увлекая его по шлангу на поверхность.

Во время работы грунтососа водолаз сидит на нем верхом, обжав ногами и навалившись на него грудью, напоминая ковбоя, оседлавшего дикого быка. С одной только разницей: на родео всадник должен продержаться на быке несколько секунд, да и то обеими руками схватившись за подпругу. У водолаза же в руках пипка, что-то вроде пожарного брандспойта, через который бьет струя воды давлением в двенадцать атмосфер, размывающая грунт.

В туннеле водолаз находится в абсолютной темноте. Чтобы не сбиться с курса, он определяет направление своей ходки по швам обшивки корабля. Через каждые 10—15 минут руки его сами почти механически ощупывают днище, предварительно устроив пипку между коленями и прижав ее грудью к грунтососу — иначе улепетнет. Так вот, если шов обшивки на днище сместился влево или вправо, водолаз соответственно выправляет ход туннеля.

Промывка туннелей подходила к концу, день-два — и шабаш. Вот тут-то и пошло — кто скорее промоет туннель?..

Сегодня «самовар» оседлал Гена Стоценко. Сильный, большой и, вероятно, оттого важный, он двигался по земле, как и под водой, словно в замедленной киносъемке. Ну под водой это понятно — не побежишь. А на земле? Будто боялся опрокинуть что-нибудь или разбить. Всегда и во всем он был деловито замедлен. Он никогда и ничего не делал с ходу. Во всем придерживался железного принципа: семь раз отмерь, один — отрежь. На Генку можно было положиться.

Наша станция мыла туннель у кормы, мы давно обогнали соперников. Генка прошел среднюю часть корабля, киль и вот-вот должен был выйти на противоположную сторону «Ташкента», на чистую воду.

Рядом с нами стоял водолазный бот Миронова — нашего главного соперника. На ботах тихо. Неожиданно у Миронова на компрессоре прибавили обороты. Рванулся шланг их грунтососа.

— Генка! — заорал водолаз, сидящий на телефоне. — Миронов на пятки садится, прибавь! — и, не дождавшись ответа, крикнул механику, чтобы тот добавил давление на самовар и пипку.

Не успел прозвучать в воздухе голос водолаза, а компрессор уже забарабанил еще быстрее. На боте Миронова заметили это и тоже поддали газу. Можно было только представить, как сейчас корежит водолазов в туннелях.

На боте у нас все затихли. Каждый совершенно реально представлял себе, как трясется на «самоваре» Генка, выбивая шлемом дробь о днище корабля. Несмотря на гул машины и торопливые сипящие звуки, вырывающиеся из шланга, всем кажется, что работа все-таки идет медленно и надо бы поддать еще… И вообще, думается им, лучше бы под воду пошел он, а не Генка, каждому мнится, что он сделал бы лучше или, во всяком случае, быстрее.

На боте Миронова тоже молчат, и нам кажется, что облака ила расплываются вокруг их катера гуще и шире. Хочется закричать: «Генка, милый, нажми!» Но всем понятно, что механизмы и водолаз работают на пределе, и, отвернувшись, тихо вздыхают. Гудит мотор, судорожно всхлипывает шланг, вздыхают люди.

Беру телефон:

— Гена, как себя чувствуешь?

Небольшая пауза. Потом вибрирующий голос нараспев отвечает:

— Все-о-о в поряд-ке-е-е, стар-ши-на-а-а, пошел-л-л мяг-кий-й грунт-т-т, иду-у-у как по маслу-у-у!

— Давай наверх, тебя сменит Тягилев. Пора отдохнуть.

— Старшина-а-а, мы-ы-ы же целый час-с потеряем-м-м. Не надо-о-о, разреши-и-и добить до конца-а-а! Я же говорю-ю-ю, иду-у-у как по маслу-у-у!

И хотя пора бы сменить Стоценко, мне жалко срывать ему настрой, когда все как по маслу. Я это знаю по себе. Счастливое и радостное чувство!

— Ладно, давай, — говорю я строгим и одновременно снисходительным тоном.

Возможно, сегодня Генка выйдет на ту сторону «Ташкента». И тогда, дорогие наши сопернички, мы вам покажем «кончик»: на флоте во все века обогнавший соперника показывает ему с кормы конец веревки.

А Стоценко молодец! Вот тебе и «спеши медленно». А взяло за душу — не остановишь и не оторвешь. Нет, дух соперничества, соревнования, что ни говори, великая вещь. Здесь не нужны ни уговоры, ни убеждения, ни просьбы. Подстегивает желание быть первым, хотя за это тебя не ждет награда. В лучшем случае друг одобрительно шлепнет тебя рукой по плечу.

— Старшина, Стоценко к телефону просит, — зовет меня дежурящий на телефоне водолаз.

Беру наушники:

— Что там у тебя?

— Чувствую-ю-ю, скоро-о-о выйду к проти-вопо-ложно-му-у-у борту-у-у, грунт все-е-е мягче-е-е и мягче-е-е, пусть подда-дут-т на пипку-у-у.

— Добро, будь осторожен, следи за швами обшивки, а то собьешься с курса, — отвечаю я.

— Есть, старшина! Не беспокойся, иду-у-у как по маслу-у-у.

Неожиданно кто-то из водолазов кричит:

— Старшина, воздух из-под кормы пошел!

Я бросаюсь на нос бота, действительно из-под кормы «Ташкента» выскакивают на поверхность и лопаются пузыри стравливаемого Генкой воздуха. «Какая-то чушь! Как мог Стоценко оказаться под кормой корабля?»

— На телефоне, спросите Генку, что с ним?

— Есть!

— Ну, что там?

— Отвечает, что видит свет, выходит на чистую воду.

— На какую чистую, он что, с ума сошел?

— Не знаю, старшина, говорит, пробился к противоположному борту.

У меня на душе заскребли кошки. Наверняка Стоценко в темноте да в спешке потерял ориентацию, сбился и пошел не по поперечным, а по продольным швам обшивки корабля. Они-то и привели его к корме. «Свет видит, чучело! Осрамились как!»

— На телефоне, — спрашиваю я, — что там?

— Выходит наверх.

— Добро. («Я ему сейчас выйду! «Поддай на пипку…» Я тебе поддам! Всю жизнь помнить будешь!») На телефоне, передайте, пусть выходит наверх. Готовим встречу с оркестром!

Вся команда бота собралась на носу, следя за пузырями стравливаемого Стоценко воздуха. От мироновского бота отвалил тузик и двинулся к нам. «Этого еще не хватало, — подумал я, — теперь на весь отряд разнесут. Позорище!» Шлюпка подошла к боту, кто-то из матросов принял конец, и на палубу поднялся мичман Миронов. Он шел по палубе так, будто был сделан из дорогого хрусталя. Ехидно улыбнувшись и протянув мне руку, сказал:

— Классика! — Он любил такие слова. — Вы что ж, туннель по всему килю промыли, от носа до кормы?

Ребята молчали.

— Как видишь, — ответил я. — Винты на валы ставить будем. Разве не знаешь? Командование решило, чтобы «Ташкент» своим ходом отсюда в док пошел.

Глаза мичмана заметались по лицам стоящих вокруг. Никто даже не улыбнулся. Матросы поняли игру и молчали.

Из-под кормы корабля вслед за пузырями выскочил водолазный шлем. Солнечные блики по-праздничному сверкали на его отполированной медной поверхности. Через иллюминатор светилось ошалелое от счастья, залитое потеками пота курносое лицо Генки Стоценко. Миронов резко повернулся, спрыгнул в тузик и, уже отойдя от нас на несколько метров, обиженно крикнул:

— Деятели!

Стоящие на палубе разразились смехом.

— На телефоне! — крикнул я. — Передайте Стоценко, пусть попробует двинуть обратным ходом через туннель наверх.

Когда с Генки сняли шлем, он все понял, и по его лицу, мешаясь с каплями пота, заструились слезы.

Сутками мы не возвращались на базу, промывая туннели, заделывая мелкие и крупные пробоины. «Ташкент» — славу и честь Черноморского флота — необходимо было поднять, дать ему новую жизнь. Поэтому мы работали, не считаясь со временем, порой даже нарушая правила водолазной службы, запрещающие находиться под водой более четырех часов. И вот закончен первый этап работ: «Ташкент» поднят, отведен от места гибели на более мелкое место и там посажен на грунт.

Теперь начинался второй этап, пожалуй не менее трудный: необходимо было заделать все пробоины в корпусе, чтобы прекратился доступ воды внутрь корабля, потом мощными помпами можно будет откачать из него воду. И тогда корабль всплывет сам.

Повреждения оказались значительными. В конце концов основные пробоины были заделаны, но оставалось еще множество мелких, которые трудно было обнаружить? Это показала пробная откачка. Поиском этих мелких пробоин и занималась наша молодежно-комсомольская группа.

Ранним утром, сменив кислородные баллоны и химпоглотитель в аппаратах, проверив гидрокомбинезоны, мы на водолазном боте направились к месту работы. Необходимо было проверить пробной откачкой количество поступающей воды в одном из отсеков.

Пришвартовались к борту «Ташкента». Ребята помогли мне надеть гидрокомбинезон, легководолазный аппарат, сигнальный конец, грузы… Я, как пингвин, смешно шлепая по палубе ногами, направился к люку, ведущему внутрь заполненного водой корабля. Вода темнела в нескольких сантиметрах от палубы. Человек десять такелажников подтянули двенадцатидюймовый шланг с огромным чугунным храпком (всасывающим приспособлением), который я должен был протянуть к самому днищу корабля.

На сигнале у меня стоял молодой матрос Геннадий Диденко. Он служил по первому году после окончания водолазного училища. Задиристый непоседа Генка буквально до слез жалел, что попал не на фронт в разведчики, а в водолазы.

— Тоже мне, — говорил он, — погружаешься, поднимаешься… То ли дело на фронте, рванул из автомата — и будь здоров! А здесь?.. Тишь да гладь, божья благодать.

Он с обычным для него скучающим видом — дело ему наше было не по душе — взял в руки сигнал, а я по трапу начал спускаться в чрево корабля, погружаясь в черную маслянистую воду и направляя за собой чугунный храпок. Сверху такелажники медленно потравливали шланг.

В этой темноте нас было двое: я и чугунный храпок, как живой двигавшийся за мной. Пройдя несколько метров вниз по трапу, я оказался на второй палубе корабля. Нащупав люк, ведущий на следующую палубу, и подтащив к нему храпок, за которым, извиваясь, полз шланг, я двинулся глубже. Шланг неотступно следовал за мной, направляемый сверху умелыми руками такелажников.

Вот и третья палуба, дальше под ней — днище корабля. Люк на ней совсем узкий — висящий на груди аппарат мешал мне протиснуться в него. Опять подтаскиваю к люку храпок, отстегиваю поясной ремень и поднимаю аппарат над головой. Люк пройден, в отсеке пристегиваю аппарат, дергаю два раза сигнал «Травите шланг». Диденко отвечает, дергая два раза, — значит, понял. Храпок медленно ползет за мной. Ногами чувствую днище. Оно на двадцать — тридцать сантиметров покрылось илом, перемешанным с обломками палубы, обшивки. Ноги и руки липко вязнут в этом месиве.

От абсолютной темноты перед глазами прыгают зеленые, красные и оранжевые искорки. Слышу, как ритмичный стук моего собственного сердца нарушает тишину. Мертвый гигант безмолвен. Это безмолвие напоминает о смерти и тлении. Мне становится как-то не по себе. Особенно противен ил, проползающий между пальцами кисельной гнилью.

Работа выполнена, можно и наверх. Проверяю количество кислорода: его еще минут на двадцать пять — тридцать. Все в порядке.

Разгребая руками темноту, медленно пробираюсь к трапу, ведущему наверх. Проводником служит сигнальный конец. Я уже дал Диденко сигнал, дернув три раза. Это означает: «Выхожу наверх». Сигнальный конец плавно подтягивает меня, помогая ускорить движение. Вот и трап. Рядом в люке извивается шланг. Его ребристая поверхность пульсирует под рукой, это наверху пробуют запустить помпу. Там идет работа, жизнь. Нерв, связывающий меня с той жизнью, — сигнальный конец. Ни радио, ни телефона, а только тоненький сигнальный конец, и я с радостью чувствую, как рука Диденко подтягивает его.

В «той» верхней жизни мотористы заливают шланг, пробуя запустить помпу. У люка, укрывшись полушубком, сидит, как рыбак у проруби, Диденко. Все в его фигуре говорит о будничности дела, которым он занят. Такелажники приводят в порядок освободившиеся тросы, мотористы суетятся около помпы. Каждый делает свое привычное дело.

К Диденко подошел старшина Николай Лысенко. Его круглое лицо украшают шевченковские усы. Он еще до войны работал инструктором легководолазного дела в тогдашнем ОСВОДе. В свои тридцать четыре года нам, двадцатилетним, он тогда казался стариком.

— Ну, как? — спросил он у Диденко.

— Ничего не пойму, товарищ старшина. Третий раз он дает сигнал «Выбери слабину». А никакой слабины нет.

— Ну-ка, дай!

Диденко передал сигнал. Старшина потянул: слабины действительно не было, а на том конце сигнала он почувствовал живого водолаза.

— Ну, что? — волнуясь, спросил Генка.

— Ничего не понимаю… Подождем.

Через несколько секунд сигнал из глубины повторился, потом еще и еще… Такелажники бросили укладывать тросы, мотористы — заливать помпу. Подошли другие водолазы. Люди собрались вокруг люка, глядя в черноту маслянистой воды. На ней расплывались серебристо-вороненые круги топлива. Что-то произошло там, в глубине корабля…

Сердце било ударами колокола. Положение мое оказалось аховым. Дело в том, что я нарушил святая святых работы водолаза: при протаскивании шланга через люк он обязан вначале пропустить в люк шланг, а затем попробовать пройти сам. Я же с беспечностью, присущей двадцатилетним, полез в люк первый и протащил за собой шланг в двенадцать дюймов, который, пройдя все три люка, закрыл мне выход наверх.

В перспективе, если не произойдет чуда, мне предстояло медленно умереть от кислородного голодания. В сигнальном коде не было сигнала, обозначающего «Выберите помповый шланг». Обычно в случае каких-то непредвиденных и сложных работ мы сами придумывали сигналы, обговаривая их заранее. Сегодняшнее же задание было настолько простым и обычным, что мы даже не подумали об этом. В результате я не мог передать команду выбрать шланг и по собственной глупости сам себя приговорил к заточению и смерти.

Несколько раз с интервалами я передавал наверх сигнал «Выберите слабину сигнального конца». Сверху, дублируя сигнал, отвечали, что поняли, сигнал натягивался, но, почувствовав мое тело, опять ослабевал.

Кислорода в дыхательном мешке мало. До кислородного голодания оставались буквально минуты. А там… Я читал и раньше, и потом, что в такие минуты перед мысленным взором человека проходит вся жизнь. Возможно, из-за того, что мне было всего двадцать, ничего подобного передо мной не возникало. Я просто как можно яснее хотел себе представить, что делается наверху и чем еще я могу помочь себе сам. Меня окружала темнота, и, как ни странно, не пугающая, а помогающая сосредоточиться. И не прошедшая, а настоящая, сегодняшняя жизнь волновала меня в эти минуты.

Как чётки, один за другим я перебирал шансы… Их почти не оставалось. Помощь могла прийти только сверху… Три раза дернуть сигнальный конец, это означает не только подъем, но и тревогу… Что у меня кислород на исходе, Диденко знал, наверняка вызвал аварийный катер с водолазом-сварщиком… Будут резать борт… иначе не вытащить. Успеют ли?

Кислород поступает еле слышно, слегка посипывая. Нужно дышать пореже… Экономить воздух. Жаль, если погибну, так и не надену ни разу новые брюки… А брюки что надо: ширина — тридцать шесть сантиметров и, главное, без клиньев… Смерть комендантам и девчонкам из соседнего с нашим отрядом общежития. Гладя брюки, складку с внутренней стороны я натирал мылом, тогда она становилась острой как бритва, закрывала носок ботинка. «Сегодня в клубе танцы…» — неожиданно подумал я.

Тихо, еле посипывая, поступает кислород. «Что же там, наверху?.. Почему молчат?..» И точно отозвавшись на эту мою немую мольбу, чугунный храпок зашевелился и пополз вверх к люку… Сердце радостно запрыгало. Значит, наверху всё поняли. Но через несколько метров, храпок остановился, как бы раздумывая, что ему делать дальше, и, покачавшись, повис. Хотелось закричать: «Тащите! Не бросайте!» Но, выбрав потихоньку слабину сигнального конца, я вновь, в который уже раз, послал наверх сигнал.

Шланг ожил. Он опять пополз кверху, теперь настойчивее и решительней, как будто бы наверху не сомневались в своих действиях. Послышался удар металла о металл, что-то заскрежетало, и наступила пугающая тишина. Я пробрался к люку и дрожащими руками попытался в темноте обследовать его — свободен ли он. Руки наткнулись на храпок, он остановился в самой лючине. Что же случилось? Сбоку у соединения храпка со шлангом торчала металлическая скоба. Она-то и зацепилась за фаску в комингсе люка. Наверху, видимо, продолжали тянуть: шланг дрожал в напряжении. Я понимал, что скобу, мешавшую вытащить шланг, даже усилиями десяти людей сорвать не удастся. Видимо, поняли это и наверху. Шланг перестали тянуть, он ослабел, и скоба сама по себе вышла из фаски. Но люк для меня по-прежнему оставался закрытым.

Наверху, вероятно, совещались. Мне же было не с кем совещаться. Необходимо было действовать. Упершись ногами в трап, а головой и руками в храпок, я попытался вытолкнуть его из люка. Для этого необходимо было согнуть двенадцатидюймовый шланг, укрепленный внутри стальной спиралью. Одному человеку сделать это не под силу.

Однако споры гриба взламывают бетон, стремясь навстречу солнцу, навстречу жизни… Мое желание жить согнуло шланг… Храпок выскочил из люка. Наверху почувствовали это и начали его выбирать. Через минуту я был на палубе.

«Боже мой, — думал я, лежа на спине и как рыба хватая ртом воздух, когда с меня сорвали маску, — и какой же он вкусный, этот воздух! А солнце?.. А друзья!»

— Что, соколики, думали, капут? — спросил я вслух, и тишина разорвалась грохотом смеха, многократно усиленного, как резонатором, железной палубой «Ташкента».

Через несколько месяцев «Ташкент» был поднят, но возродить его к жизни оказалось невозможным: раны были слишком тяжелы. И он «умер» на наших руках.

Мы хоронили его на кладбище кораблей. Вся бухта наполнилась протяжными траурными гудками судов, находящихся в порту. Они провожали в последний путь своего легендарного героя — голубой неуловимый русский крейсер «Ташкент». По всему берегу бухты стояли люди, пришедшие с ним проститься.

 

В. Н. Алексеев,

Герой Советского Союза

НА ПРАВОМ ФЛАНГЕ

Маленькая повесть о великих рядовых

 

ТРЕВОЖНОЕ ЛЕТО

Прекрасный Варангер-фьорд… Проклятый Варангер-фьорд…

Попробуйте в такое солнцестояние выйти в точку торпедного залпа!.. Пятьсот — шестьсот метров отделяют тебя от противника. А его наш визит почему-то не радует: на маленькие катера немедленно обрушивается вся мощь огня кораблей охранения. Да еще жди каждую минуту удара с воздуха: «мессеры» и «фокке-вульфы» почти беспрерывно барражируют над конвоями.

Спасение, надежда на успех — стремительный маневр, дымовая завеса, скорость, железное самообладание.

Нет, нам решительно нужна была плохая погода. Отвратительная погода… Солнце нас никак не устраивало.

Шел июнь 1944 года.

Почти каждый день мы получали данные о переходах кораблей и конвоев противника. Но часть из этих сведений доходила до нас с большим опозданием, а в других случаях расстояние до конвоя было слишком большим. Против такого врага направлялись самолеты, наводились подводные лодки, заранее развернутые на вероятных путях движения вражеских караванов. Дважды мы выскакивали в район подходов к Печенгскому заливу, и оба раза корабли противника успевали спрятаться в бухточках. После интенсивного обстрела с берега мы едва успевали «унести ноги» и несолоно хлебавши злые и мрачные возвращались в базу. Нет, нам решительно «не везло»… Нужна была отвратительная погода.

28 июня меня вызвал к телефону начальник штаба Северного оборонительного района капитан 1 ранга Даниил Андреевич Туз и передал приказание командующего флотом произвести поиск в море и во что бы то ни стало найти сбитого в воздушном бою нашего летчика-истребителя. Перед тем как покинуть самолет, летчик успел передать по рации, что находится он где-то западнее Рыбачьего.

Через несколько минут мы уже вышли в море и, достигнув назначенного района, начали «пахать» его, тщательно просматривая каждый метр воды. Вскоре заметили медленно качающееся на волне красное пятнышко, которое при ближайшем рассмотрении оказалось резиновой спасательной шлюпкой. В ней сидел голубоглазый парень в летном обмундировании. Очевидно, он уже успел разглядеть советский флаг на нашем катере и поэтому спокойно и радостно улыбался.

Знакомимся. Оказывается, перед нами молодой, но уже отличившийся в боях североморский летчик-истребитель Герой Советского Союза капитан Бурматов. Он здорово замерз в студеной полярной воде. Но, перейдя на катер, шутил, балагурил. К нашему удивлению, он отказался от водки, но с удовольствием забрался в моторное отделение, где было тепло, переоделся там в сухое белье, собранное членами экипажа. Я сообщил по радио, что летчик найден, и сразу же получил приказание немедленно следовать в базу за получением нового важного задания.

На причале нас встретила большая группа летчиков, которые обняли своего спасенного товарища и тут же стали оживленно расспрашивать его о подробностях боя.

Связываюсь по телефону с комбригом, Александр Васильевич Кузьмин говорит:

— Сегодня весь день наши летчики бомбили транспорты противника в Киркенесе. Часть этих судов в охранении боевых кораблей переходит в Печенгу. Выходи к Айновским островам, наблюдай обстановку и, если увидишь противника, атакуй! Я буду сообщать тебе все данные разведки и организую прикрытие с воздуха.

— Все понятно. Когда выходить?

— Немедленно! На каком пойдешь сам?

— На двести сорок первом, с Домысловским — он участвовал в минных постановках, но в атаках еще не испытан. Я буду его обеспечивать.

— Добро! Ни пуха тебе, ни пера!..

Хотелось мне для порядка шутливо послать своего друга — начальника к черту, но из соображений субординации я позволил себе сделать это только мысленно.

Быстро собрав командиров катеров, я объяснил им задачу. Вижу — настроение поднялось, глаза заблестели!.. Истосковались мы по крупной работе. Один лишь командир двести сорокового, старший лейтенант Виктор Бочкарев, был чем-то озабочен и встревожен. Я это сразу заметил.

— В чем дело?

— Понимаете, товарищ комдив, у меня что-то с правым мотором. Не заводится, проклятый, и все. Пробовал и так и сяк — ничего не получается…

Только этого нам не хватало. Я был, признаюсь, почти взбешен: ведь нельзя же брать в бой неисправный катер. От катерника требуется в первую очередь высокая скорость и способность к быстрому маневру.

— Почему не доложили раньше?!

Бочкарев стоял ни жив ни мертв. Показалось, что даже слезы навернулись у него на глазах. Где-то в душе шевелилось сочувствие: не везет парню. В начале войны, едва успев закончить военно-морское училище, Бочкарев был взят на сухопутный фронт, доблестно воевал в тяжелых оборонительных боях на Карельском фронте и осколком мины был серьезно ранен в правую руку. К счастью, все обошлось благополучно. После госпиталя Виктор немедленно попросился на флот. Не мог он без кораблей. Душа-то у него была моряцкая…

Прикидываю все это и решаю сменить гнев на милость.

— Дивизионный механик!

— Есть.

— Немедленно заняться катером Бочкарева. Буду выходить на трех катерах…

Здесь нужно сказать несколько слов о том, как для меня все это началось.

Жизнь словно решила устроить мне встречу с собственной юностью.

В первых числах мая 1944 года я принял под свое командование дивизион торпедных катеров Северного флота, входивший в состав недавно сформированной бригады. Знакомые берега. Знакомое море.

Еще в 1930 году я — тогда матрос торгового флота — ходил из Архангельска в северные порты Норвегии. Через несколько лет уже в должности штурмана одного из военных кораблей пришлось мне совершить переход из Мурманска в Ленинград, и я имел возможность более серьезно познакомиться с навигационными и гидрометеорологическими условиями плавания на Севере. Кто знал, что не пройдет и десятка лет, как мне вновь доведется служить в этих краях? Уже в условиях жестокой войны.

Дивизион, который я принял, был довольно «разношерстным». Лишь немногие офицеры и старшины ранее служили на торпедных катерах, прошли нормальный курс боевой подготовки и имели опыт в эксплуатации техники и оружия. Большинство же прибыло из различных частей — кто с надводных кораблей, кто с подводных лодок, кто из авиации, а некоторые даже из сухопутных войск, куда попали в первые месяцы войны. Поэтому неудивительно, что и среди командиров торпедных катеров были люди, которые ни разу в жизни не выходили в торпедную атаку даже в учебных условиях. Учебу начали с азов…

К счастью, у меня оказались хорошие помощники: капитан-лейтенант Ефимов Арсений Иванович, с которым мы вместе служили командирами отрядов торпедных катеров на Тихоокеанском флоте, заместитель по политчасти капитан-лейтенант Слепцов — очень добросовестный и трудолюбивый политработник. Прекрасное впечатление произвел на меня секретарь партийной организации дивизиона — старший лейтенант Константин Никитин, искушенный в военной службе коммунист. Он удивительно тонко и сердечно работал с людьми. С чьей-то легкой руки прозвали его в дивизионе Костя-капитан. Но произносилось это с искренним уважением: в боях Костя-капитан показал себя бесстрашным и мужественным офицером.

Дни наши были заполнены напряженной боевой учебой и в базе, и в море. Впрочем, понятие «учеба» было весьма относительно. Случалось, что первая в жизни торпедная атака некоторыми командирами катеров выполнялась не на полигоне по кораблю-цели, а в настоящих боевых условиях при яростном противодействии противника.

Никто из моряков не жаловался, хотя жили мы в землянках и в палатках, что, понятно, в условиях Заполярья нельзя назвать «комфортом»: здесь даже невозможно было по-настоящему согреться и обсохнуть после возвращения с моря.

Дивизион мой состоял из двух отрядов, во главе которых стояли опытные, однако очень разные по характеру и стилю работы офицеры. Капитан-лейтенант Василий Михайлович Лозовский воевал с первых дней войны на Северном флоте на «морских охотниках», участвовал много раз в поисках подводных лодок, в обстреле побережья противника, в высадках диверсионных десантов и других боевых делах. Лихой моряк — он быстро ориентировался в море в любой обстановке, никогда не терялся. Энергичный, смелый, требовательный, иногда чрезмерно горячий, Лозовский — отличный организатор. На торпедных катерах он прежде служил мало и потому учился вместе с другими. Другой комэск — капитан-лейтенант Иван Борисович Антонов — вышел из матросов. Прослужив несколько лет катерным боцманом на Тихоокеанской бригаде, он окончил курсы и вот уже лет восемь служил на офицерских должностях. Я его хорошо знал по совместной службе на Дальнем Востоке. Степенный, несколько медлительный моряк богатырского телосложения, чрезвычайно добрый и мягкий по характеру, чем иногда кое-кто пользовался.

Среди матросов и старшин были и умудренные жизнью солидные «папаши», призванные из запаса, и совершеннейшие юнцы. Как-то вечером из учебного отряда прибыло несколько молодых матросов. Один из них — ну настоящий голубоглазый румяный мальчишка в военной форме. Подхожу и спрашиваю: «Кто такой?» Отвечает: «Женя! — Потом спохватывается и добавляет: — Матрос Евгений Малиновский, радиометрист». Через полгода этот парень стал отличным моряком, прекрасно овладел радиолокационной станцией и за отличие в бою был награжден орденом Красного Знамени. Вот вам и малыш!

 

ГОРЯЩЕЕ МОРЕ

Небольшие Айновские острова, где была назначена позиция ожидания, находились на расстоянии всего четырех миль от полуострова Средний и в десяти милях от Печенгского залива. Вход в него простреливался нашими береговыми батареями. Чтобы затруднить их прицельный огонь, фашисты обычно перед проводкой конвоев самолетами и катерами ставили мощные дымовые завесы на подходах к порту.

Так было и на этот раз — кроме верхушек скалистых гор, ничего не было видно. Я считал, что терять время на пассивное ожидание противника нельзя, ибо гитлеровцы могли незаметно проскользнуть в свою базу.

С момента выхода — над катерами наши верные друзья, истребители прикрытия. То и дело в динамике, установленном в боевой рубке катера, раздается сочный баритон Демьяна Осыко: «Идите спокойно, я вас прикрою!»

Не задерживаясь у Айновских островов, я решил подойти вплотную к дымзавесе и вести активный поиск кораблей противника.

Неожиданно недалеко от нас из дыма вынырнуло несколько вражеских шнелльботов. Они сейчас же были обстреляны беглым огнем наших батарей и снова скрылись в дыму. Прикидываю: раз эти сторожевые катера здесь крутятся — значит, они кого-то охраняют. Иду сквозь дым. В воздухе чувствуется специфический едкий запах хлорсульфоновой кислоты: дымзавеса — перед нами. Скомандовав на ведомые катера курс и скорость, врываюсь в клубящиеся едкие облака. Через полминуты видим чистую воду и близкие скалистые берега противника. Я знал, что глубины моря здесь большие, и поэтому не боялся навигационных опасностей. Начали поиск вдоль дымзавесы, периодически прячась за нее, чтобы укрыться от наблюдения с берега. Наконец с катера лейтенанта Юрченко, шедшего слева от меня, донесение по радиотелефону: «Вижу над дымом мачты и трубы какого-то транспорта». Командую: «Атакуй!»

Ветер сместил дымзавесу. В ее разрывах мы и увидели транспорт, ведущий артиллерийский огонь по атакующему его катеру Юрченко. Окруженный всплесками от разрывов снарядов, катер выпустил с дистанции около двух кабельтовых (примерно 370 метров) две торпеды. Одна из них угодила прямо в середину транспорта. Раздался взрыв, поднявший огромный султан воды, и гитлеровский пароход, разломившись пополам, быстро пошел ко дну. Вижу, как комендоры катера — Гребенец, Казаков и Воробьев — метким огнем подожгли вражеский шнелльбот, принудив его быстро скрыться за остатками дымовой завесы.

В разрывах дыма видим еще один танкер и тральщик. Даю приказание правофланговому катеру старшего лейтенанта Шуляковского (там же находился командир отряда капитан-лейтенант Лозовский) атаковать тральщик, а сам иду в атаку на танкер.

В эфире творится что-то невообразимое. Частоты наших и немецких радиопередатчиков почти совпадают, поэтому слышны все переговоры. Гитлеровцы отчаянно ругаются. Требуют от своего берегового командования немедленно выслать истребители для отражения атак советских катеров. Между тем дистанция между нами и атакуемыми стремительно сокращается. Уже видно, как по палубе тральщика мечутся фашисты, срывают с себя ранцы, каски и прыгают за борт.

Залп!.. Через несколько секунд в воздух поднялся столб воды с обломками корабля, мачт, щепками корабельных шлюпок. Панические радиопередачи на немецком языке смолкли.

Отражая атаку, тральщик огрызался огнем. И небезуспешно: несколько попаданий в катер Шуляковского. Один снаряд врезался в носовую стенку рубки, но, встретив на своем пути бронированную плиту, разбился вдребезги, засыпав ослабевшими осколками людей на мостике. Другой угодил в моторный отсек и перебил масляную магистраль. Давление масла резко упало, мотор сбавил обороты, скорость понизилась, и катер начал медленно отходить от места боя, надеясь укрыться в остатках дымзавесы. А над товарищами нашими, точно стая воронов, уже кружилась вызванная по радио шестерка «мессершмиттов», предвкушая легкую добычу. Но сразу — удар наших летчиков. В этот день они дрались особенно отчаянно, как бы стараясь отблагодарить нас за спасенного несколько часов назад своего товарища. Двадцать две минуты шла над нашими головами жаркая схватка. Один «мессер» задымил и, круто пикируя, потянул к берегу. Два других тоже были подбиты. Тогда вся черная стая убралась восвояси. И опять в динамике раздался баритон Осыко: «Будьте спокойны, я вас прикрою!»

Пока Шуляковский расправлялся с тральщиком, мой флагманский катер полным ходом сближался с танкером, отстреливаясь от вновь навалившихся «мессеров», которые, резко пикируя, пытались поразить нас из своих скорострельных автоматов. Командир катера — молодой лейтенант Виктор Домысловский — уже лег на боевой курс и, поймав в визир прицела торпедной стрельбы среднюю часть судна, ждал моей команды. Оценив дистанцию до цели в три кабельтовых, спокойно, как на учении, я бросил короткое «Залп!» и надавил кнопку секундомера, чтобы проконтролировать ход торпед. Оставляя за собой пузырчатый след, они стремительно пошли к своей жертве. Мне казалось, что стрелка секундомера движется чересчур медленно, что давно пора раздаться взрыву… А вдруг промах? Нет, этого никак не должно быть!.. И тут гигантский черный столб дыма взвился в безоблачное небо. Танкер треснул, как грецкий орех, сверкнув пламенем начавшегося пожара. Среди разлитой по волнам горящей нефти некоторое время маячили дымовая труба и кормовая мачта танкера, а затем и они начали медленно опускаться и навсегда скрылись под холодными волнами.

— Ура-а! — Ребята на нашем катере торжествовали.

Да и мы с Виктором в нарушение всех субординации крепко расцеловались, поздравив друг друга с победой.

Теперь — на сближение с катером Шуляковского, шедшим малым ходом под двумя двигателями.

Мотористы Шуляковского самоотверженно боролись за восстановление масляной магистрали. Матрос Геннадий Жуков, чтобы приостановить утечку масла, голыми руками зажал перебитый трубопровод. Пока старшина группы Витренко накладывал пластырь, Жуков терпел адскую боль, но не отпустил рук. Наконец повреждение устранено. Можно дать полный ход. Соединившись с катером Виталия Юрченко, мы через час уже возвратились к родным пирсам.

Все были счастливы в тот день. Мрачными и удрученными ходили только матросы с двести сорокового, а сам командир Виктор Бочкарев чуть не плакал с досады. Они ввели в строй свой катер, но в бою участвовать уже не успели. Этим и объяснялись их переживания и чувство неловкости перед товарищами. «Ничего, — подумалось тогда, — Виктор и его ребята еще успеют наверстать свое». Будущее спокойной жизни нам не сулило…

 

СЛЕД НА ВОЛНАХ

Веду в море восемь катеров.

Цель поиска сформулирована в приказе кратко и четко: «Искать и топить гитлеровские корабли!»

Вспоминаю наш недавний визит в Полярный, как предстали мы перед командующим флотом адмиралом Головко. Арсений Григорьевич с пристрастием допросил каждого командира катера и меня о всех подробностях и обстоятельствах боя, заслушал командира бригады капитана 1 ранга Кузьмина. Наш комбриг, надо отдать ему должное, никогда при начальстве не ругал своих подчиненных, об их недостатках говорил сдержанно. Свои выводы он всегда аргументировал фактами и расчетами. Зато потом, когда проводил разбор сам, дотошно анализировал каждый наш промах и виновным выговаривал, не стесняясь в едких эпитетах.

После краткого выступления Кузьмина докладывал начальник штаба флота контр-адмирал Василий Иванович Платонов. На основании данных наблюдения с воздуха, с берега и анализа радиопереговоров немцев он определил, что нами потоплен транспорт, танкер и тральщик.

Через несколько дней командующий прибыл в бригаду и перед строем всего личного состава собственноручно вручил нам ордена и медали.

И вот снова: «Прощайте, скалистые горы!..» 13 июля воздушной разведкой у северо-западных берегов Норвегии был обнаружен небольшой конвой, двигавшийся в восточном направлении, предположительно в порты Варангер-фьорда. Летчики вцепились в него. Конвой шел вблизи берега под прикрытием артиллерийских батарей, имея возможность в случае опасности быстро скрыться в одном из многочисленных фьордов. Следуя мимо своих портов, конвой постепенно обрастал другими транспортами и кораблями охранения. На другой день, по данным разведки, он насчитывал в своем составе уже более двух десятков единиц.

Погода внезапно испортилась, над побережьем нависли низкие облака, летчики оказались бессильными и продолжать разведку, и наносить удар с воздуха. Конвой был потерян, но утром 15 июля вновь обнаружен подводной лодкой С-56, которой командовал капитан 2 ранга Григорий Щедрин (впоследствии удостоен звания Героя Советского Союза). Лодке удалось выйти в атаку на конвой, потопить один миноносец из состава охранения и передать донесение о местонахождении и курсе противника прежде, чем субмарина подверглась ожесточенному преследованию и вынуждена была уйти на глубину.

В дело снова бросили авиацию. Несмотря на низкую облачность (высота облаков в районе движения конвоя была до 25—30 метров), воздушная разведка продолжалась. От летчиков требовалось высочайшее искусство, так как конвой шел вблизи высоких скалистых берегов и на них можно было легко натолкнуться. Идя на бреющем полете, летчик лейтенант Богданов обнаружил конвой северо-западнее Варде. Богданов ахнул: под ним было более 30 кораблей и судов. В строю двух кильватерных колонн шли шесть крупных транспортов, вокруг них следовали три эсминца и около двух десятков сторожевиков, тральщиков и шнелльботов. Летчик немедленно передал данные о конвое по радио и, получив приказание возвращаться в базу, сел на свой аэродром. К этому времени я уже был на аэродроме и лично принял от Богданова подробный доклад о результатах разведки.

Боевая тревога!.. Я бежал на катер, раздумывая, что ждет нас. Конечно, яростное сопротивление противника: восемь катеров выступали против армады более чем в 30 вымпелов, основную часть которой составляли быстроходные и высокоманевренные боевые корабли, вооруженные скорострельной артиллерией. В условиях полярного дня, при большой видимости, противник имел много преимуществ, не говоря уже о численном перевесе.

Единственно правильной тактикой в предстоящем бою для нас было применение стремительного маневра, искусное использование дымзавес для взаимного прикрытия и сосредоточенный дерзкий удар по транспортам с возможно коротких дистанций. Плохо, что низкая облачность не давала возможности привлечь к совместному удару по конвою нашу штурмовую или торпедоносную авиацию, что значительно увеличило бы шансы на успех. Однако приказ комбрига и его последние указания по организации поиска и боя были получены, и теперь нам оставалось только исполнить их как можно лучше.

Я вывел катера на внутренний рейд. В качестве флагманского выбрал катер старшего лейтенанта Александра Горбачева. Перед отходом от пирса мне доложили, что на катере вышел из меридиана гирокомпас, но магнитный исправен, хотя и неустойчив на волне. Раздумывать было некогда. Пересаживаться на другой катер я не захотел, чтобы не нервировать личный состав экипажа Горбачева.

Я обошел на катере всех стоявших на рейде и через мегафон дал указания о порядке действий. Через несколько минут маленькие кораблики построились в кильватер, кроваво-красные вымпела запели на ветру, и мы рванулись навстречу нашей победе.

К тому времени облачность несколько поднялась. Комбриг попросил поднять четверку истребителей, чтобы прикрыть нас с воздуха и облегчить поиск конвоя. Ястребки шли над нашими головами, важно переваливались с крыла на крыло, и мы себя чувствовали спокойно и уверенно.

Через час мы прибыли в район, где, по расчетам, должны были перехватить конвой. Но конвоя там не оказалось.

Решаю спуститься на юго-запад. Идем вдоль хмурых скалистых норвежских берегов, то и дело рискуя попасть под обстрел береговых батарей противника. Высота облачности и видимость все время меняются. Над водой висят клочья редкого тумана. Истребители то исчезают в густой вате облаков, то появляются вновь.

Конвой исчез. Так прошло примерно полчаса. Вдруг облачность поднялась до 500—600 метров, видимость резко улучшилась, и буквально через две минуты в шлемофоне раздался радостный голос летчика:

— Вижу конвой!.. Вижу конвой!.. Координаты…

Катера стремительно развернулись для атаки.

 

ТОРПЕДЫ ИДУТ В ЦЕЛЬ

Нас заметили.

Ожил вражеский берег. Словно взорвался. Ощерился огнем.

Вокруг катеров — шквал снарядов.

«Роли» у нас распределены. Иван Никитин вырывается вперед, и вот уже над морем висит густая дымзавеса, надежное наше «убежище». Теперь пусть гитлеровцы стреляют Их отчаянная пальба вслепую особого вреда не принесет.

Через несколько минут с катера старшего лейтенанта Василия Быкова, а затем и с флагманского на дистанции около 40—50 кабельтовых были замечены силуэты больших кораблей. Транспорты перестроились в одну кильватерную колонну и, находясь на подходах к порту Киркенес, очевидно, готовились втянуться в фьорд. Мы тоже замечены. Гитлеровские корабли бьют всеми калибрами. Перед нами — стена огня. Положение у нас не из выгодных — мы оказались в хвосте конвоя и должны для занятия позиции торпедного залпа длительное время идти под губительным огнем. Но иного выхода нет.

Принимаю решение: на максимальной скорости, постепенно сходящимися курсами, выйти на центр конвоя, а затем повернуть всем вдруг вправо на девяносто градусов и широким фронтом — так идет в атаку кавалерийская лава — разом ударить по крупным кораблям.

Осуществляем маневр, беспрерывно ставя дымзавесы, прикрывая друг друга от бешеного огня. Над головами свистят осколки снарядов. Бьют по корпусу. Ранят людей. Со звоном отскакивают от броневых плит рубки. Черные пузыри шрапнели лопаются, рассыпая тысячи осколков, а трассирующие снаряды крупнокалиберных автоматов огненным разноцветным серпантином пронизывают все поле боя. Если бы существовал ад, он, наверное, очень бы походил на все это.

Мы вошли в азарт и, посылая проклятия по адресу уже сто раз проклятых гитлеровцев, выводим катера на боевой курс.

У всех одна мысль: только бы успеть выйти на дистанцию залпа и точно выпустить торпеды. Сближение продолжается около десяти минут. Сейчас можно признаться: тогда они нам показались часами…

Три шнелльбота вырвались в лобовую контратаку на флагманский катер. Александр Горбачев открывает интенсивный артогонь и быстрым маневром за дымзавесой продолжает сближение с целью — крупным транспортом, который отчаянно отстреливался из двух своих пушек и нескольких пулеметов. Один снаряд разорвался у кормы катера, обрушив на палубу каскад воды. Другой разбил баллон дымаппаратуры и воспламенил несколько шашек.

Катерного боцмана — недавно прибывшего из учебного отряда молодого матроса Сергея Огурцова — опалили и кислота и огонь, но он, сжав зубы, сбрасывает за борт баллон и шашки.

Дистанция до транспорта между тем сокращается до четырех кабельтовых. Море кругом кипит. Еще десять секунд — и даю команду «Залп!».

Под ногами знакомо вздрогнула палуба — из обоих аппаратов вышли торпеды. Стрелка пущенного мною секундомера едва успела пройти двадцать седьмое деление, как мостик транспорта скрылся за высоким столбом черного, как уголь, дыма, смешанного с серыми клубами пара. Переломившись пополам, пароход пошел в свой последний путь — на дно Баренцева моря.

Осколки снарядов бьют по бронированному козырьку пулемета. Ложимся на курс отхода. Проскакивая на бешеной скорости сквозь наставленные повсюду дымзавесы, мы беспрерывно натыкаемся на вражеские сторожевые корабли и шнелльботы и вступаем с ними в короткие артиллерийские схватки. Наконец удалось выйти на чистую воду. Надо разобраться в обстановке.

На моем флагманском торпедном катере осколком снаряда смертельно ранен в голову радист — пожилой уже, призванный из запаса, имеющий двух детей, старшина 1-й статьи Тертычный. Около него безуспешно хлопочут Александр Ильич Зонин (мужественный и бесстрашный советский писатель, бывший в то время на Северном флоте военным корреспондентом) и помощник командира катера — молоденький белоголовый лейтенант Владимир Барбашов. Владимир сам ранен. Все, кто держится на ногах, обслуживают механизмы, устраняют многочисленные, но, к счастью, не очень серьезные повреждения.

Я все же старался и во время атаки держать в памяти общую картину боя. Из радиопереговоров знал, что между катерами старших лейтенантов Лихоманова, Чепелкина и наконец-то дорвавшегося до настоящей схватки Бочкарева и несколькими кораблями противника идет жестокая борьба. Катера вышли в голову конвоя, но попали под губительный огонь двух эсминцев, охранявших большой транспорт. Бочкарев скрылся за дымзавесу, а через несколько десятков секунд вновь из нее выскочил и удачным торпедным выстрелом оторвал эсминцу полубак. Корабль немедленно перевернулся и быстро пошел ко дну — Бочкарев считал себя отомщенным! Лихоманов вступил в тяжелый поединок с другим эсминцем и одержал победу. Используя благоприятную обстановку, Чепелкин атаковал транспорт с короткой дистанции и тоже потопил его.

Катер лейтенанта Ивана Никитина был сильно поврежден, среди команды имелись убитые и раненые. Но ему удалось завершить атаку и потопить сторожевой корабль. На отходе, отбиваясь от преследования шнелльботов, катер временно потерял ход, но сумел ликвидировать повреждение и успешно выйти из боя. Находившийся на этом же катере наш парторг Константин Никитин сделал перевязки нескольким раненым, а потом стал к мотору, заменив тяжелораненого старшину.

 

ОДИССЕЯ ВИТАЛИЯ ЮРЧЕНКО

Лейтенант Виталий Юрченко не растерялся, когда атаковал танкер, шедший в хвосте конвоя, но промахнулся.

Такой команды, наверное, добрую сотню лет не слышали на морях, но Юрченко приказал:

— Идем на абордаж!.. Абордажной группе на нос!..

На корабле понимали командира с полуслова.

Катер лихо подскочил к танкеру, несколькими пулеметными очередями принудил его остановиться и высадил абордажную партию. Гитлеровцы разбежались по судовым помещениям и заперлись в них. Забрав документы из штурманской рубки, моряки заложили в машинное отделение несколько подрывных патронов, подожгли фитиль и быстро отошли.

Обо всем этом необычном событии Юрченко периодически взволнованным голосом докладывал по радиотелефону. Вот он восторженно воскликнул:

— Взорвался! Ох и красиво взорвался! — И далее, уже деловито: — Имею одну торпеду, что делать?

Увлекшись охотой за танкером, Юрченко оторвался от нас, потерял ориентировку и поэтому не мог сообщить свои координаты.

Даю ему указание: следовать в южном направлении, искать и атаковать корабли конвоя.

Район боя был так сильно задымлен, что определить, где свои, где чужие, да еще в условиях интенсивно ведущегося всеми кораблями артиллерийского огня, было чрезвычайно сложно. Прорезав несколько дымовых завес, Юрченко обнаружил один из уцелевших транспортов и ринулся на него в атаку.

Неожиданно из дыма вынырнул вражеский сторожевик и почти в упор дал по катеру несколько пушечных выстрелов. Катер резко сбавил ход, но успел подвернуть на боевой курс и выпустил в своего противника торпеду. Через несколько секунд сторожевик взорвался и начал тонуть. Но и наш катер оказался в безнадежном положении. Снарядом ему оторвало часть кормы, и в образовавшуюся огромную пробоину неудержимо хлестала вода. А к катеру шли еще четыре немецких шнелльбота.

В эфире прозвучали последние слова Виталия:

— Расстреливают в упор! Прощайте, това…

Командую:

— Всем катерам и истребителям искать Юрченко и оказать ему помощь…

Проходит полчаса. Час. Все попытки спасти попавшего в беду товарища оказались безуспешными. С тяжелым сердцем подчинились мы приказу комбрига о возвращении в базу…

Вся группа, отбиваясь от назойливо преследующих нас сторожевиков и «охотников» противника, начала общий отход в восточном направлении. Береговые посты ПВО предупредили: в воздухе появилась большая группа истребителей врага, следующих в район нашего местонахождения. Очевидно, немцы задумали атаковать нас с воздуха и отомстить за разгромленный конвой.

Проскочив несколько миль, мы вышли в среднюю часть Варангер-фьорда. Облачность рассеялась, и в ясно-голубом небе видим около трех десятков самолетов, кружащихся на разных высотах. Это наши верные друзья-летчики вели бой с немецкими истребителями, не допуская их к катерам.

Ожесточенная схватка продолжалась минут пятнадцать. Вражеские самолеты ушли. Мы продолжали свой путь и вскоре возвратились в базу…

На войне счастье победы редко бывает безоблачным. Так было и на этот раз. Мы потеряли несколько человек убитых и раненых, а также катер лейтенанта Виталия Деомидовича Юрченко со всем его экипажем. Я очень переживал эту тяжелую для нас утрату и с горькой душой принял поздравления командующего флотом, комбрига и своих сослуживцев с боевым успехом и представлением нас к новым наградам.

Но оказалось, что Виталий Юрченко не погиб.

Правда, мы узнали об этом много позднее описанных здесь событий.

Часть экипажа погибшего катера, в том числе и сам Юрченко, раненные, были подняты из воды и отправлены в лагерь военнопленных вблизи Киркенеса. Там их держали недолго. Едва у наших товарищей поджили раны, их немедленно переправили в лагерь, находившийся около Тромсе. Мне пришлось в 1930 году во время плавания на парусно-паровом судне «Ломоносов» несколько раз побывать в этом заполярном портовом городке, расположенном на небольшом острове в Бальс-фьорде. Тогда в Тромсе находилась база, где снаряжались научные экспедиции, норвежские и международные, отправляемые в Арктику. Когда-то здесь начал свой долгий трудовой путь и парусник «Ломоносов», построенный в 1867 году и ранее называвшийся «Эклипс». На этом корабле знаменитый полярный исследователь норвежский ученый и моряк Отто Свердруп в 1914 году во главе русской экспедиции отправился к берегам Таймыра на поиски пропавшей экспедиции В. А. Русанова и Г. Л. Брусилова. Тот же отважный Свердруп в 1920 году на советском ледоколе «Святогор» принимал участие в освобождении из льдов ледокольного парохода «Соловей Будимирович», унесенного из Чешской губы в Карское море.

Ровно за два года до нашего пребывания в порту Тромсе, 18 июня 1928 года, отсюда отправился в свой последний полет на самолете «Латам» другой бесстрашный и благородный полярник Руал Амундсен. Узнав о катастрофе дирижабля «Италия», на котором Умберто Нобиле решил самостоятельно «завоевать» Северный полюс, Амундсен бросает все и летит выручать своего соперника. Амундсен героически погиб. Я помню, с какой трогательной любовью и нежностью показывали нам норвежцы моторный катер «Тото», доставивший Амундсена на борт гидросамолета, ожидавшего его тогда на середине фьорда. А через несколько лет известный норвежский поэт Нурдаль Григ напишет в память Амундсена стихотворение: «Что смерть! Самозабвенный путь во веки веков не позабудем. Герой погиб, летя сквозь шторм на помощь погибавшим людям…»

К советским морякам простые норвежцы всегда проявляли радушие и теплое гостеприимство, имеющее к тому же и исторические корни. Ведь еще в XIX веке много русских людей в поисках лучшей доли переселились в Норвегию с Мурманского побережья и нашли здесь свою вторую родину. С одним из таких «онорвежившихся» русских судьба свела в гитлеровском концлагере Виталия Юрченко. Оправившись от ран, этот мужественный офицер вместе со своим новым другом совершил дерзкий побег из лагеря. За несколько дней, прячась от гитлеровцев, беглецы совершили тяжелый переход через Скандинавские горы и попали в Швецию, а оттуда с помощью советского посольства Юрченко возвратился на Родину.

Я представил Юрченко к правительственной награде. И вскоре на его груди засверкал новый орден Красного Знамени.

 

КУРС — НА ЛИИНАХАМАРИ

Наступила пора нанести решительное поражение врагу в Заполярье — на суше, на море и в воздухе. Перед нами также стояла благородная задача — выполнить наш интернациональный долг и помочь норвежскому народу сбросить наконец ненавистное гитлеровское иго.

Еще в дни четвертой годовщины оккупации Норвегии гитлеровскими войсками, секретарь партбюро старший лейтенант Никитин предложил мне провести беседу с личным составом. Я с удовольствием согласился. О Норвегии, в нескольких портовых городах которой мне довелось побывать в дни своей молодости, у меня сохранились самые теплые и светлые воспоминания. Меня, как и всех советских людей, чрезвычайно тревожила трагическая судьба этой маленькой страны, населенной мужественным и гордым народом.

Гитлеровцы истребляли лучших представителей норвежского народа, прежде всего коммунистов и прогрессивно настроенную интеллигенцию. Нам было хорошо известно о том, что от подлой руки фашистов погибли секретари Центрального Комитета Коммунистической партии Норвегии товарищи Хенри В. Кристиансен, Оттар Ли, член ЦК и видный профсоюзный деятель Вигго Констеен, руководитель 40-тысячной забастовки рабочих в 1941 году в Осло Рольф Викстрем, председатель Норвежского Коммунистического Союза молодежи Арно Гаусло, ректор университета в Осло профессор Сейп, профессора Бреггер, Шрейнер, Мор, Френсис Булль, Фреде Кастберг и многие, многие другие патриоты. В Норвегии было создано 16 концентрационных лагерей, в которых томились сотни тысяч норвежцев.

Движение Сопротивления, возглавленное Коммунистической партией Норвегии, охватило всю страну. Более 50 тысяч честных свободолюбивых норвежцев объединились в партизанские отряды и превратились в подлинных народных мстителей, наводя ужас на проклятых чужеземцев. Бок о бок с партизанскими отрядами «Йеммефронт» и другими тяжелую борьбу с оккупантами вел и отряд бежавших из лагерей советских военнопленных под командованием В. А. Андреева. Более 10 тысяч патриотов пали в жестокой неравной борьбе, но дух норвежского народа не был сломлен.

Чувства норвежского народа прекрасно выразил его замечательный поэт Нурдаль Григ: «Мы будем биться, мы завоюем святое право дышать, — норвежцы объединятся в одном дыханье опять. Ведь мы оставили там, на юге, несчастных братьев своих, мы дали слово вернуться, из рабства вызволить их. Мы будем помнить мертвых героев, служивших нашей стране, — вмерзшего в снег солдата, матроса на бурной волне. Нас там немного — каждый из павших друг или брат родной. Мы мертвых возьмем с собою, когда вернемся домой…»

И вот час освобождения дружественной нам Норвегии настал.

Ставкой Верховного Главнокомандования в октябре 1944 года было решено провести наступательную операцию с целью разгрома гитлеровских войск в Заполярье. В частности, Карельский фронт и Северный флот должны были овладеть исконно русским районом Печенги и норвежским городом Киркенес. Предусматривалось прорвать оборону противника на горном хребте Муста-Тунтури с одновременной высадкой во фланг и тыл противнику морских десантов.

Наша бригада, продолжавшая активные боевые действия на вражеских коммуникациях, должна была также принять активное участие и в этой операции. Мы начали к ней серьезную подготовку еще в сентябре. В укромных бухточках Кольского залива бойцы морской пехоты напряженно тренировались в быстроте посадки на катера, а главное, в стремительной высадке на необорудованное морское побережье. Высадка требовала большой осмотрительности и искусного управления маневром со стороны командиров катеров. Ведь надо было не только подойти к изрезанному острыми гранитными скалами берегу и не пробить хрупкий деревянный корпус катера, но и высадить десантников сухими, чтобы они могли воевать на берегу с полным запасом сил. В совместных тренировках окрепла солдатская дружба между нашими моряками и десантниками.

Случались и горькие неудачи. За несколько дней до начала операции я получил приказание перебросить с одного из участков побережья роту солдат, предназначенную для усиления частей, готовящихся к прорыву на Муста-Тунтури. Переход морем для скрытности совершался ночью. Луна еще не всходила, видимость была ограниченная, а свежий холодный ветер и беспрерывно хлеставшая в глаза встречная волна еще больше затрудняли наблюдение. Мы шли вдоль северного побережья Рыбачьего, имея на каждом катере по взводу пехоты с оружием и боеприпасами. Вдруг где-то за кормой раздался сильный взрыв и показался на короткое время сноп огня. Оказалось, что катер, шедший третьим в строю, наскочил на плавающую мину и ему оторвало кормовую часть. Пять человек из состава команды и десантников были убиты. Остальных нам удалось спасти — их принял к себе на борт катер лейтенанта Володько.

Высадка первого десанта в составе 63-й бригады морской пехоты была назначена в ночь на 10 октября. Было создано три десантных отряда: первый — дивизион «малых охотников» под командованием капитана 3 ранга Сергея Зюзина, второй — дивизион «больших охотников» капитана 3 ранга Н. И. Грицука и третий — дивизион торпедных катеров — возглавил я.

Быстро и организованно погрузили десантников, и около 22 часов 9 октября с небольшими временными интервалами все три отряда вышли из бухты. Казалось, все меры скрытности были приняты. Но и враг был настороже. Едва мы подошли к мысу Земляному, как катера оказались в лучах прожектора, расположенного у входа в Печенгский залив. И сразу же — разрывы осветительных, а за ними фугасных снарядов и шрапнели. Вспыхнули и другие прожекторы. Наши береговые артиллеристы с полуострова Средний начали «гасить» их. Тем временем катера, прикрываясь дымзавесами, на полном ходу устремились к месту высадки в залив Маатти-вуоно.

Моряки, стоя по грудь в ледяной воде, поддерживали трапы, по которым высаживались на берег десантники. К часу ночи 63-я Краснознаменная бригада морской пехоты была высажена почти без потерь. Гитлеровцы оказались застигнутыми врасплох.

В ту же ночь группа «малых охотников» под командованием старшего лейтенанта Бориса Ляха, подойдя к берегу восточнее входа в Печенгский залив, высадила разведывательные отряды капитана И. П. Барченко-Емельянова и старшего лейтенанта В. Н. Леонова. Они вышли к мысу Крестовому и в жестокой рукопашной схватке овладели артиллерийской батареей. Было устранено главное препятствие на пути десанта, который должен был прорываться непосредственно в порт Лиинахамари.

В ночь на 13 октября под шквальным огнем вражеских батарей торпедные катера под командованием Героя Советского Союза капитан-лейтенанта Александра Шебалина, капитана 3 ранга С. Г. Коршуновича и «малые охотники» капитана 3 ранга С. Д. Зюзина ворвались в порт Лиинахамари и высадили там десант морской пехоты. После упорного боя десантники к утру овладели портом и городом. Мои катера вначале несли дозор на подходах к Печенгскому заливу, чтобы не допустить к району высадки вражеские корабли, а потом высаживали роту морской пехоты на входные мысы Печенгского залива. Здесь нужно было захватить береговые батареи.

Могу сказать одно: мы не подвели. И гитлеровцев не пропустили, и десант высадили…

 

«АТАКИ ЯРОСТНЫЕ ТЕ…»

Но главным полем нашей, моряцкой, битвы оставалось море.

Прекрасное песенное море. Горящее море…

Приказ был дан накануне высадки в Лиинахамари — 12 октября: «Выйти к норвежским берегам. Произвести поиск и уничтожение конвоя противника, обнаруженного днем воздушной разведкой. Предположительно конвой идет в Киркенес».

Была темная безлунная ночь, и только в мерцавших разноцветных сполохах просвечивали мрачные вершины скалистых островов Варде.

Бороздим море. Проходит час, другой… Конвой, как в воду канул. Совместно с нами в поиске участвует самолет-разведчик. Он должен при обнаружении противника, по моему сигналу сбросить над ним осветительные бомбы, чтобы показать нам корабли и создать благоприятные условия для атаки. Обмениваюсь с летчиком короткими репликами по радиотелефону. Но и с самолета тоже ничего не видно. Так прошло около двух часов. Вдруг из динамика радостный крик:

— Вижу конвой! Под берегом! Светить или не светить?

Но где точно этот конвой находится? Как рассчитать до него дистанцию? Каким курсом идти на сближение? Когда давать сигнал на подсветку? Десятки неизвестных «составных». Командую:

— Ждать. Уточнить и донести место конвоя!

Приказываю сбавить ход катерам. Перестраиваю их в строй фронта и медленно двигаюсь в сторону предполагаемого противника. В составе поисково-ударной группы — катер, имеющий радиолокационную станцию с индикатором кругового обзора, но командир его, старший лейтенант Косовнин, на мой запрос ответил, что, кроме береговой черты, он ничего не видит. Летчик же периодически сообщал, что видит конвой, но места его дать не может, и вновь запросил: «Светить или нет?..» Решив, что уже пора, я дал команду:

— Сбросить САБы! (САБ — светящаяся авиабомба).

И вдруг над нашими головами вспыхивает целое море огней. Оказалось, что летчик вместо конвоя «обнаружил» нас и нас же осветил! Чертыхнулся я, отправил самолет на аэродром и продолжал поиск самостоятельно.

Но на этом наши злоключения не кончились. Наоборот, они только начались. Через некоторое время правофланговый катер старшего лейтенанта Ганкина в свете полярного сияния обнаружил прибрежную остроконечную скалу и, приняв ее за корабль противника, не разобравшись в обстановке, решил… атаковать. Через полминуты мы услышали два взрыва торпед, но — увы! — они попали не в воображаемый сторожевик, а в камни! Какой конфуз! Командир бригады, находясь на своем командном пункте на высоте 200, слышал все наши радиопереговоры, очевидно, не все понял, но, вероятно, был недоволен нашими действиями, потому что я услышал его сердитый голос:

— Что у вас там за мышиная возня?

Не помню уж, какой я дал ответ, но обозлился страшно. Представил, как будут над нами потешаться в базе…

Продолжаем поиск. Теперь мы уже повернули на юг и идем вдоль берега. Наконец-то! С катера Косовнина радиолокатором обнаружен действительно конвой. Проверив несколько раз данные наблюдения, Косовнин донес, что курсом 220 градусов строем кильватер идут три крупные цели; мористее их двумя группами следуют корабли охранения, а еще две группы малых целей находятся впереди строя и в направлении берега. Таким образом мы оказались между берегом и конвоем, в положении, откуда противник никак не ждал нападения.

Чтобы уменьшить буруны и не дать себя преждевременно обнаружить, я приказал дать самый малый ход и пошел на сближение с врагом.

Вот он: три транспорта силуэтами смутно вырисовываются на фоне неба. Быстро распределяю цели, даю сигнал атаки. Мой катер летит на идущий головным большой двухтрубный пароход.

Противник заметил нас только тогда, когда мы подошли к позиции залпа. В воздух взвилось несколько зеленых ракет. Они осветили всю неприятельскую армаду и три моих катера. А навстречу нам идет уже стена огня.

— Аппараты товсь!

И через мгновение:

— Залп!

Катер сотрясает толчок: торпеды вышли. Слева от меня два других катера, тоже дав торпедные залпы, легли на курс отхода, ведя артиллерийский бой с кораблями охранения.

Едва я успел сделать отворот после залпа, как был атакован тремя кораблями, открывшими жестокий огонь. Катер сразу же получил несколько попаданий. Появились раненые. К счастью, двигатели уцелели, и это дало нам возможность быстро маневрировать.

Береговые гитлеровские батареи бьют осветительными снарядами, облегчая преследование нас кораблям охранения. Все пространство вокруг пронизывается разноцветными трассами, и кажется, что каждая из них идет прямо на тебя.

Мир проваливается в преисподнюю, и среди всего этого хаоса вдруг один за другим раздались несколько мощных взрывов, в воздух поднялись гигантские столбы пламени, обрамленные облаками черного дыма. Это взрывались пораженные нашими торпедами неприятельские транспорты.

Быстроходные гитлеровские корабли преследуют нас.

Цель их очевидна: прижать к берегу, отрезать путь отхода.

Град осколков бьет по палубе.

У турели вскрикнул раненый матрос Першин. Пулемет на мгновение замолчал. Тревожно оглядываюсь. Но вот уже через несколько секунд матрос, превозмогая боль и не обращая внимания на бьющую фонтаном из ноги кровь, возобновил огонь по противнику.

Докладывают, что в моторном отсеке смертельно ранены старший матрос Кормич и старшина 1-й статьи Войнаровский. Получил ранение и находившийся в рубке дивизионный штурман старший лейтенант Александр Мотрохов.

Даже тяжелораненые остаются на своих постах.

Особенно больно, что погиб Войнаровский, честнейший старшина, прекрасный человек и специалист… Раньше он работал в базовых судоремонтных мастерских, но сам попросился перевести его на катер.

Но нет времени оплакивать погибших друзей. Надо думать о катере, о судьбе его экипажа. Корабль получил еще несколько повреждений, но не потерял хода. Отходить к берегу дальше нельзя — вблизи обозначенные на карте подводные и надводные скалы. Решаю идти прямо в океан, прорываться сквозь строй противника. Другого выхода не вижу.

— Самый полный!

Резко меняю курсы, периодически сбрасываю в воду дым-шашки.

Все! Прорвались!..

Через полчаса устанавливаю радиосвязь с двумя другими катерами, и, собравшись вместе, мы направились в базу.

К нашему боевому счету прибавилось три вражеских транспорта. В ту же ночь другая группа наших катеров под командованием капитана 3 ранга Василия Федорова потопила два сторожевика противника. Через неделю немецко-фашистские захватчики потеряли от наших торпедных ударов еще пять кораблей…

Тридцать пять лет прошло. А я все еще не могу забыть эти обагренные кровью корабельные палубы. Да и никогда не забуду.

 

И. Гайдаенко

ПОЛГРАДУСА

Рассказ

Он много избороздил морских дорог, плавал на многих судах, и всюду, где бы он ни служил, о нем отзывались, как о самом исправном, о самом смышленом и храбром матросе. Когда он стоял на руле, за кормой судна кильватерный след всегда был ровным, как линейка. Нужно было в штормовую погоду отремонтировать на верхушке мачты клотиковый фонарь, наладить порванную ветром антенну, поправить фал — туда отправлялся Василий Петрович.

Знают Василия и в торговом, и в военном флоте, знают его и на берегу. Знают «Василия-сигнала» и в морской пехоте как матроса с широкой душой и горячим сердцем. Кто не знает его по имени, тот, наверное, знает его в лицо. Кто забыл о нем, тот вспомнит его сейчас, кто никогда не встречался с ним, тот, вероятно, слышал о нем от товарищей.

С первых дней войны Василий Петрович плавал на «Дагестане», был ранен и лежал в госпитале. Оттуда он добровольно пошел в бригаду морской пехоты и защищал Одессу. Позже его встречали под Севастополем и в Новороссийске. На его теле прибавилось рубцов и шрамов, но по-прежнему не было ни одной татуировки. Привыкший к зыбкой палубе, он и на берегу ходил вразвалку, чуть покачиваясь, но никогда не держал в зубах заморскую трубку, отдавая предпочтение мундштучным папиросам.

Еще много раз после Одессы лежал он в госпитале, и много медсестер осторожно брали его холодные руки и, вздыхая, считали удары сердца. Сколько раз он знакомился с врачами после того, как врачи уже хорошо были знакомы с ним. И каждое первое его знакомство начиналось всегда с вопроса: «Смогу ли я теперь плавать?»

Кто любил море с берега, тот не понимал зова морской души и отвечал ласково:

— Постараемся, голубчик, только полежи спокойно, иначе ты и ходить не сможешь, не то что плавать.

Это обжигало матросское сердце.

А кто из людей в белых халатах знал, о чем думает моряк, понимал, что его мысли витают где-то над морем, над родной стихией, тот отвечал грубовато, как мог ответить добрый старый боцман:

— Ну что ты, дружище, плавать… Ты еще летать сможешь. У тебя сердце, как пароходный винт, молотит, а нервы — что якорная цепь. Выдержишь.

Василий открывал глаза, улыбка радости появлялась на его пересохших губах. Эти слова придавали ему силы, лечили раны лучше всяких лекарств.

Он выдержал. Из последнего госпиталя Василия Петровича демобилизовали, и первый день мира он встретил в отделе кадров Черноморского пароходства, где ему была известна каждая дверная ручка, знакомо каждое слово. А люди — близкие, родные люди! Он всех их помнил, словно расстался с ними вчера. И они помнили его, приветливо ему улыбались, поздравляли, расспрашивали о планах, о судьбах других моряков. Много было радости в тот день, но немало услышал Василий и печальных вестей.

В тот памятный день он встретил многих друзей, слыша от них одно и то же счастливое восклицание:

— Василий!.. Жив… А мне говорили…

Мало ли что говорили в те суровые годы. Но сколько раз слухи опровергала жизнь, сколько раз она оказывалась сильнее смерти и побеждала!

— А где Иван Еремеев? — спрашивал Василий своих товарищей.

— Служит на эсминце, гвардеец, два ордена получил, — рассказывали друзья.

— А что с Афанасием Саввичем?

Матросы мрачнели, отводили глаза в сторону, они не хотели произносить горькое слово в первый счастливый день мира. Они молчали. И это молчание было красноречивее слов.

На другой день Василий Петрович получил назначение на судно. В путевке отдела кадров предписывалось: «Капитану парохода «Брянск» И. И. Рябинину. В Ваше распоряжение направляется такой-то в качестве матроса первого класса». После всех военных лет эта бумажка являлась для него путевкой в трудовые мирные будни.

Он шел по Приморскому бульвару и видел, как качаются тени каштановых листьев, как машут ему пестрые головки цветков, и солнечные блики, отраженные гладью бухты, играют на бортах кораблей. Он глядел, глядел на синюю даль родного моря, на ровную линию горизонта, на желтые берега.

— Скоро, скоро, — шептал он. Ему хотелось протянуть руку с развернутой путевкой в сторону моря и сказать: «Не веришь встрече — смотри!»

Всякие бывают люди в белых халатах. Порой они спасают человеку жизнь, заботятся о его здоровье и лечат его сердце, не понимая, что лучшее лекарство для сердца моряка — море, осуществление его заветной мечты. Они не знают, что от разлуки нет препаратов, кроме встречи, они не всегда понимают широкую морскую душу.

Не понял и хирург. Он долго осматривал Василия, ощупывал рубцы шрамов, советовался с другими врачами и написал в медицинском свидетельстве: «Необходима операция».

— Что вы смотрите на кости, доктор, — упрекал его матрос, — смотрите на сердце, здоровое ведь. Я воевал в таком состоянии.

— Молодой человек, — отвечал ему врач, — теперь война закончилась, и наш долг вас капитально отремонтировать.

— Дорогой доктор, — не унимался Василий, — уверяю вас: я не нуждаюсь даже в текущем ремонте! У меня столько сил! Давайте я вас обниму — почувствуете.

У Василия еще болела правая ключица, но он широко развел свои крепкие руки, собираясь заключить медика в объятия.

— Молодой человек! — строго воскликнул хирург, останавливая рукой Василия Петровича.

Матрос ушел, не попрощавшись с врачом. Он шел задумчивый и грустный. А море сверкало серебряной рябью, оно звало его на свои просторы, манило, и Василий боялся взглянуть на него. Только поднявшись по трапу на судно и увидев вокруг прозрачную звонкую воду, он услышал, что море тоже радуется встрече с ним. Оно будто говорило ему. «Ну, вот и встретились, и никто нас больше не разлучит».

Матрос не явился к капитану. Он отыскал судового врача. «Этот поймет», — подумал Василий и рассказал ему о своих путях-дорогах. Доктор выслушал, положил медицинское свидетельство в папку и спрятал его в шкаф. Василию показалось, что судовой медик закрыл в шкаф не бумажку, а самую разлуку, забрал и закрыл то, что угнетало его, стояло преградой на его пути.

— Я понимаю вас, — сказал врач, подавая ему руку, — ничего страшного. Поплаваем — увидим.

— Спасибо, доктор! — горячо поблагодарил матрос, с силой пожимая руку врача.

Повернувшись, он привычно побежал по трапу наверх, дробно стуча о звонкие железные ступеньки.

Через несколько дней «Брянск» уходил в далекий рейс. На верхнем открытом мостике у штурвала стоял Василий. Он часто поглядывал на берег. На причале среди провожающих была и его Алена. Рядом с ней, держась за руку матери, стояла белокурая, кудрявая Оксана. Она не переставая помахивала ручонкой, а ее пытливые глазки не знали, на чем остановиться, столько здесь было для них неизвестного, интересного. Свежий игривый зюйд-вест шевелил волосы Алены и развевал в ее руках голубой платок, с которым в какой уже раз она провожает мужа. Когда Алена встречалась взглядом с Василием, она слегка кивала ему головой, шевелила губами, и на ее добром, задумчивом лице рождалась счастливая улыбка.

«Брянск» развернулся и плавно пошел к маячным воротам. Матрос не мог больше видеть ни замедленных взмахов руки своей дочери, ни голубого платка жены. А Алена и Оксана все стояли на краю причала и глядели на широкую корму корабля, на белый пенистый след, на красный, развернутый ветром флаг.

Вскоре скрылись родные берега. Сердца, встревоженные расставанием, успокоились и стали ждать далекой встречи. Началась строго размеренная судовая жизнь — вахты, занятия, отдых.

Как и прежде, каждые сутки Василий должен был стоять две четырехчасовые вахты на руле, а судно — по-прежнему повиноваться его умелым рукам.

На первой же вахте, при приеме штурвала из рук сменяемого матроса, Василий заметил по картушке компаса, что судно отклонилось на полградуса влево. Он быстро переложил руль вправо и поставил судно на заданный курс. Вахтенный штурман, заметив, что корабль рыскнул вправо, спросил матроса:

— Сколько вы держите?

— Сорок три градуса, — ответил рулевой. Такой же курс держал и его предшественник.

— А сейчас сколько?

— Сорок три, — повторил Василий.

Помощник взглянул на кильватерную линию. Она вдали шла ровной и вдруг чуть повернула вправо и снова потянулась ровно, под линейку. «В чем же дело? — спросил себя штурман. — Судно взяло правее, а курс рулевой держит верно».

— Точно сорок три? — еще раз переспросил он Василия.

— Точно сорок три, — четко повторил рулевой.

Вахтенный непонимающе повел плечами. «Может быть, сменившийся рулевой держал неверно», — подумал он. С этой мыслью он взобрался на верхний мостик, чтобы проверить курс по главному компасу.

Штурман знал, что разница показаний между путевым и главным компасом плюс два градуса. «Если рулевой держит сорок три, — подумал помощник, — значит, на главном компасе сорок пять градусов». Каково же было его недоумение, когда он увидел, что курсовая черта главного компаса стоит не на сорока пяти, а на сорока пяти с половиной.

— Как сейчас? — резко спросил по переговорной трубе штурман.

— На курсе, — спокойно ответил Василий.

— Что вы мне очки втираете! — крикнул помощник. — Сколько сейчас?

Помощник был молодой, и, может быть, поэтому в нем не было еще морского спокойствия и выдержки, присущих бывалым морякам.

— Сорок три! — невозмутимо ответил Василий, хотя его лицо стало красным, и он почувствовал, что ему жарко.

— Научитесь считать! — уже спокойнее сказал помощник. — Возьмите полградуса влево!

— Есть, пол влево! — приглушенно повторил команду рулевой и повернул штурвал. Василий дрожал от незаслуженной обиды, а сердце билось учащенно, громко.

— Так держать! — послышался голос штурмана.

— Есть, сорок два с половиной! — доложил рулевой новое показание путевого компаса.

— Как сорок два?! — опять загорячился штурман.

Главный компас теперь показывал сорок пять градусов, а путевой сорок два с половиной. Поправка равнялась плюс два с половиной.

— Не может быть! — злился штурман. — Черт знает что… Так держать!

— Есть, так держать!

Постояв несколько минут над главным компасом, помощник спустился на ходовой мостик и сам взглянул на картушку путевого компаса. Убедившись, что там действительно сорок два с половиной, он в недоумении выругался:

— Фу-ты, какая чертовщина!

Наступило долгое молчание. Штурман расхаживал по мостику и, вглядываясь в тихое море, раздумывал: «Полградуса — погрешность небольшая, на 120 миль она может дать одну милю отклонения, но время-то сейчас какое? Судам приходится ходить узкими фарватерами, где полградуса играют значительную роль. При такой погрешности рулевой за один час может отклониться на 150 метров от курса». Штурман ходил по мостику, высчитывая отклонения, а Василий, хотя и таил в себе обиду, но все же искал причину неувязки с курсом. «Может быть, мне передали курс сорок два с половиной, а я плохо расслышал, — думал он, — а может, я забыл и перепутал что-нибудь? Ведь целых три года не стоял на руле».

— Вы где-нибудь плавали рулевым? — обратился к матросу штурман.

Василию очень хотелось оборвать помощника, который без году неделю плавает, а задает ему, Василию-сигналу, выросшему на море, такие унизительные вопросы, но он сдержался.

— Немножко приходилось, — с колкой усмешкой проговорил матрос.

Отстояв свой первый час у штурвала, Василий был сменен напарником по вахте. Сдавая ему рулевое управление, Василий Петрович сообщил курс.

— Сорок два с половиной! — сказал он и отошел в сторону.

— Есть! — повторил напарник курс и, взглянув на компас, спохватился: — Как сорок два с половиной? Ты же держишь сорок три?

Вахтенный помощник обернулся, с укором поглядел на Василия. «Запутался, а чтобы не ударить лицом в грязь — меня обманул», — подумал штурман.

— Вы, наверное, считаете по-дедовски, на руках у вас пальцев не хватило, а ботинки сбрасывать неудобно, и меня с толку сбили.

Василий покраснел и ушел с мостика на палубу.

Через час он вернулся к штурвалу и опять заметил, что судно мгновенно рыскнуло на полградуса влево и остановилось. «А может быть, это компасная картушка рыскает, а не судно?» — Подумал Василий и стал обыскивать себя — нет ли при нем чего-нибудь железного. Но в карманах никаких металлических вещей не было. «А может, у меня после контузии с глазами что-то неладное случилось?» — мысленно спросил себя рулевой. Он вспомнил свое медицинское свидетельство, там было написано: «Зрение в норме».

Не восстанавливая судно на сорок третий градус, он держал его на сорок втором с половиной. Прошло полчаса. Помощник опять поднялся на верхний мостик и проверил курс.

— Как сейчас? — спросил он рулевого.

Василий немного замялся. Ему не хотелось врать, но чтобы не подорвать окончательно свой престиж, он сказал неправду, вернее, не сообщил помощнику того, что видел.

— На курсе сорок три.

— Так держать! — Есть!

Курсовая черта спокойно стояла на сорока двух с половиной, а судно шло прежним заданным курсом.

Сменившись с вахты, матрос не пошел ужинать. Он закрылся в своей каюте и загрустил. «Не слушается меня судно, против меня сам компас. Неужели больше мне не придется плавать?» Он долго не мог уснуть, а в четыре часа утра снова разбудили на вахту, и опять начались неприятности со злополучными градусами.

Василий долго изучал странное явление, по так и не мог определить, кто же в этом виноват — судно, компас или его глаза. Он стал опасаться за свое зрение, предполагая, что оно его подводит.

От переживаний Василий изменился в лице. Он стал замкнутым, ходил угрюмый, задумчивый. Ему очень не хотелось расставаться с морем, но зрение…

Много за рейс менялось курсов, много раз штурманы брали поправку на девиацию, много раз сверяли главный и путевой компасы, а у Василия Петровича ничего не изменялось — у него все время не хватало до заданного курса полградуса. Но он приспособился, каждый раз от принятого курса отбрасывал полградуса, и судно по главному компасу держалось всегда точно на курсе. Только стоящий с ним вахту штурман по-прежнему относился к Василию с недоверием.

Часто с мостика капитан любовался кильватерной линией, которая ровной лентой, без единой извилины тянулась далеко за кормой и скрывалась за горизонтом. Иван Иванович раньше никогда не плавал с Василием, но слыхал о нем много хорошего. «Молодец! — мысленно хвалил его капитан. — Высокий класс мастерства. С таким рулевым погрешностей в курсе не будет». Он иногда подзывал кого-нибудь из матросов и тихо, чтобы не слышал Василий, говорил, показывая на след кильватерной струи:

— Смотрите, учитесь, как нужно держать судно на курсе.

Иван Иванович любил точность и придерживался ее во всем. «Моряк без точности, что судно без руля», — часто говаривал он. Все мореходные инструменты — от хронометра до секундомера — у него всегда были точно выверены. Разность показаний путевого и главного компаса точно определены и зафиксированы в таблице. Девиация регулярно уничтожалась и чаще обычного определялась со скрупулезной точностью.

Прокладывая курсы судна, он старался поточнее брать поправки, учитывая все, что могло в самой незначительной степени влиять на направление движения корабля. И он в любую погоду приводил судно к намеченной на карте точке. Поэтому Иван Иванович радовался, что на «Брянске» появился отличный рулевой, его единомышленник в отношении точности.

Вопреки высокому мнению капитана штурманы были далеко не в восторге от Василия. То, что он вел хорошо судно, этого они не отрицали, но считали его невнимательным во время сдачи и приема вахты. Они имели на это основания.

Полностью осведомленный штурманами о странностях нового рулевого, Иван Иванович решил побеседовать с Василием. Выбрав время, он стал в рулевой рубке рядом с матросом и разговорился с ним по душам. Незаметно поглядывая на картушку компаса, капитан убедился, что рулевой держит курсовую черту на полградуса левее компасного курса.

— А как у вас со зрением, Василий Петрович? — спросил матроса капитан.

Василий вздрогнул. Больше всего он боялся этого вопроса.

— Врачи говорили — нормальное, — неуверенно ответил он.

После разговора с Василием капитан побеседовал с судовым врачом, посмотрел медицинское заключение и, вернувшись на мостик, долго глядел на ровный-ровный кильватерный след, оставляемый судном, он любовался мастерством матроса.

Вечером, когда Василий сменился с вахты и сидел в своей каюте, его вызвали к капитану.

В каюте Ивана Ивановича собрались все штурманы, и это заставило Василия сжаться и ждать приговора.

— Садись, Василий Петрович! — сказал капитан, усаживая матроса рядом с собой.

Все смотрели на рулевого, и в их глазах Василий видел дружескую теплоту.

— Что же ты молчишь, дорогой? — обратился к Василию капитан. — Мучаешься и не знаешь, почему компас врет на полградуса. У тебя же осколки в груди. А железо, как известно, влияет на магнитные стрелки.

Василий молча посмотрел на капитана, и в глазах его вспыхнул огонек радости.

Капитан обратился к штурманам:

— На вахте Василия Петровича учитывайте дополнительную девиацию — остовая полградуса.

— Есть! — ответили штурманы и сдержанно заулыбались.

— А плавать, Василий Петрович, ты будешь, — продолжал капитан, — вернемся из рейса, хирурги уничтожат твою девиацию, и снова в рейс.

От счастья, большого счастья Василию хотелось обнять капитана и штурманов, он почувствовал, как теплые слезы радости заволакивают его глаза, и тихо проговорил:

— Есть!

И выбежал из каюты.

 

П. Веселов

МУЖЕСТВО, ДЕРЗОСТЬ, РАСЧЕТ

Очерк

 

«В ПОМОЩИ НЕ НУЖДАЮСЬ…»

Шел 1943 год. Тральщики «Мина» и «Гарпун» конвоировали транспорт «Интернационал» из Туапсе в Геленджик. Всю ночь краснофлотцы не сходили с боевых постов: конвой входил в опасную зону. Лишь на рассвете командир корабля капитан 3 ранга В. К. Стешенко разрешил перекурить и позавтракать. Да и то прямо на боевых постах.

И вдруг:

— Воздух! Самолеты противника! Правый борт, курсовой тридцать! — громко доложил сигнальщик Кравченко.

Все, как по команде, обернулись в ту сторону, где на фоне громоздившихся облаков показались черные точки. Самолеты легли на боевой курс и, круто пикируя, начали сбрасывать бомбы.

С разных сторон на корабль сваливались «юнкерсы». Грохот стрельбы, вой бомб и рев моторов слились в единый несмолкаемый гул. Тральщик сражался против двадцати семи самолетов!

Стешенко едва успевал изменять курс корабля. На палубу обрушивались массы воды, вздыбленной взрывами. Небо над «Миной» покрылось густыми облачками разрывов. От беспрерывной стрельбы раскалились стволы орудий. Бой разгорался.

Командиру отделения пулеметчиков Семену Чомо осколками бомбы перебило предплечье и кисть правой руки. Она безжизненно повисла, рукав набух от крови. Но Семен не покинул своего поста. Превозмогая боль, он левой рукой навел пулемет, тщательно прицелился и, выпустив длинную очередь по «юнкерсу», потерял сознание. Самолет задымился, перевернулся и рухнул в море.

Моторист Ставничук поднялся на палубу и поспешил на помощь орудийному расчету. По дороге он натолкнулся на смертельно раненного матроса Еременко. Моряк лежал на палубе, устремив глаза вверх. Ставничук наклонился, решив оказать товарищу помощь.

— Флаг… Флаг… — шепнул умирающий Еременко и дрожащей рукой показал в сторону мачты.

Ставничук обернулся… Флага на гафеле не было, и лишь обрывок флага покачивался над прожекторным мостиком. Ставничук бросился на мостик, начал торопливо искать флаг. Флага не было. Ставничук поискал флаг на палубе. Но и здесь его не было. Моторист со всех ног бросился на сигнальный мостик.

В это время над самыми мачтами с ревом пронеслись два «юнкерса», осыпая корабль пулями и снарядами. Но моторист, словно не замечая их, продолжал поиски. Наконец он нашел на сигнальном мостике запасной флаг. Через минуту он взвился над кораблем.

Через несколько мгновений произошло, казалось, самое страшное: бомба пробила палубу и разорвалась внутри корабля. Погас свет в машинном отделении, вышли из строя пулеметы и одна пушка. Корабль перестал слушаться руля. Командир приказал:

— Перейти на ручное управление!

Рулевой Борисенко не мог двигаться, он лежал на палубе с раздробленной ногой и раной в боку. За руль стал секретарь партбюро Стасюк. Корабль вновь получил возможность маневрировать.

Вспыхнул пожар. На борьбу с ним бросились старший лейтенант Сотников и капитан-лейтенант Воронцов. Они прыгнули в клубы едкого дыма и начали шинелями сбивать языки пламени. Но огонь продолжал бушевать. Все пожарное имущество было разметано взрывной волной, пожарный насос бездействовал. Воронцов приказал тушить пожар забортной водой, и в дело пошли кастрюли и бачки с камбуза.

Загорелась переборка радиорубки. Командир отделения радистов Совков бросился к двери, но открыть не смог: ее заклинило при взрыве. Не думая о спасении, Совков отдраил иллюминатор и продолжал налаживать передатчик. А за стеной ревел огонь. Вот уже на железной переборке пузырями вспучилась краска. Совков время от времени подбегал к иллюминатору, жадно втягивал свежий воздух и снова возвращался к передатчику.

Тем временем единственное оставшееся орудие продолжало отбивать яростные атаки врага. Израсходовав весь боезапас и так и не сумев уничтожить советские корабли, фашисты убрались восвояси. Краснофлотцы вместе с капитан-лейтенантом Воронцовым справились с огнем, и над кораблем исчез шлейф дыма.

Но испытания на этом не кончились. Под палубой, в машинном отделении краснофлотцы Фивзиев, Порхачев и Заворотинский боролись за жизнь корабля. Раненные, обессилевшие, по горло в воде, моряки заделывали пробоины в корпусе. В едком дыму, задыхаясь, они на ощупь искали «раны» на теле корабля, на дизелях. Казалось, никакая сила теперь не заставит тральщик жить. Но такая сила нашлась — воля, упорство, высокое боевое мастерство советских моряков.

Видя бедственное положение своего собрата, «Гарпун», шедший по левому борту транспорта, подошел к «Мине» и предложил снять команду.

«В помощи не нуждаюсь, следуйте с транспортом», — передали с «Мины».

Через несколько часов тральщик «Мина» самостоятельно пришел в базу. На гафеле реял боевой флаг корабля, приспущенный до половины в знак траура по погибшим товарищам.

 

В ЗАПАДНЕ

Уже четверо суток «малютка» М-171 бороздит вражеские воды.. Безрезультатно. Наконец ночью поступила радиограмма командования: в порт Лиинахамари прошли два транспорта противника.

Командир лодки старший лейтенант В. Г. Стариков внимательно рассматривает карту. Вот тут, зажатая между крутыми заснеженными скалами фьорда Петсамовуоно, пролегает главная коммуникационная линия, ведущая в этот порт. Стариков принимает решение прорваться в Лиинахамари и там атаковать противника.

Подводная лодка крадучись, медленно углубилась в фьорд. Она беззвучно скользила между скалистыми берегами узкого, извилистого залива, защищенного с обеих сторон батареями и сигнально-наблюдательными постами. Прошел час. За ним еще полчаса. Лодка всплыла на перископную глубину. Словно электрическим током пронизала всех команда:

— Аппараты, товсь!

У причала стояли два судна — пассажирское и грузовое.

Лодка легла на боевой курс.

— Первый, пли! — И несколько секунд спустя: — Второй, пли!

Два сильных толчка. Это одна за другой вышли торпеды. Белые пенные следы стремительно и неумолимо неслись к транспортам.

— Право на борт, средний ход. Погружаться на глубину! — командует Стариков.

Лодка быстро разворачивается и ложится на обратный курс. Томительно тянутся мгновения. Но вот послышались мощные взрывы. Торпеды попали в цель. Теперь нужно ожидать преследования. Но проходят пять… десять… пятнадцать минут, а подводную лодку никто не преследует. В чем же дело?!

Уже на самом выходе из фьорда лодка вдруг с резким дифферентом на корму начала всплывать. И всплыла. Ее заметили фашистские береговые батареи и сторожевые катера. А дифферент достиг 20 градусов. Нос лодки во что-то уперся.

«Попали! — подумал Стариков. — Противолодочная сеть. В ней и запутались носовыми горизонтальными рулями…» Это была западня!

Лодка меняла глубину погружения, давала задний ход, но никак не могла выпутаться из проклятой сети.

Между тем до наступления темноты еще далеко. Запасы сжатого воздуха и электроэнергии иссякают, а где-то совсем рядом рвутся глубинные бомбы. Люди задыхались из-за недостатка кислорода.

Последняя попытка. Лодка снова дает самый полный назад. Сначала очень медленно, затем все быстрее и быстрее растет дифферент на нос. Инженер-механик А. И. Смычков хватает командира за руку и с тревогой напоминает, что дифферент больше увеличивать нельзя, может разлиться электролит аккумуляторов — и произойдет замыкание, возможен взрыв, пожар. Стариков и сам все это отлично понимает, но моторы не останавливает. Корпус лодки дрожит от напряжения.

Нервы у всех натянуты до предела.

Вдруг почувствовался сильный толчок, лодка начала выравниваться. Пузырек дифферентометра побежал к нулевому делению. «Освободились!» — промелькнула радостная мысль у каждого.

Лодка вырвалась из объятия сетей, теперь надо было прорваться сквозь них. И тогда капитан-лейтенант Стариков, собрав офицеров, коротко изложил им свой план действий:

— Я не вижу возможности преодолеть сеть под водой и принял решение попытаться проскочить над сетью. Всплываем в позиционное положение и, используя внезапность нашего появления, неизбежное замешательство противника, открываем артиллерийский огонь по ближайшим кораблям и даем одновременно полный ход вперед. Противник, разумеется, тоже будет вести огонь. Жертвы неизбежны, но во время перестрелки мы успеем миновать сеть и погрузиться. На случай, если не сможем погрузиться и противник попытается захватить нас в плен, вы, Смычков, возьмете гранату и бросите ее в артиллерийский погреб.

Смычков сунул гранату в карман.

— Ваше приказание будет выполнено! — спокойно ответил он.

В это мгновение флагманского штурмана бригады капитан-лейтенанта М. М. Семенова осенила дерзкая мысль.

— А если попытаться проползти «на брюхе» над верхней кромкой сети? Ведь сейчас полная вода.

Снова потекло томительное ожидание. Лодка, как бы на ощупь, крадучись, идет вперед. В центральном посту совсем тихо, слышно тикание судовых часов да шмелиный гул гирокомпаса.

Вдруг почувствовалось легкое касание килем какого-то предмета. Все вздрогнули и впились глазами в дифферентометр. Лодка начала всплывать, как бы слегка подпрыгнув, затем снова выровняла дифферент и продолжала медленно идти.

Прошло десять минут… двадцать… Лодка хорошо держала глубину, слушалась рулей, «Малютка» еще в фьорде, но выход уже был близок. Нет сомнений, что осталась позади сеть, и враг не заметил исчезновения лодки.

И вдруг снова началось преследование. У самого борта раздался страшный грохот. Взрыв! Еще один! Все-таки фашисты обнаружили «беглянку», но здесь уже есть где маневрировать, и, изменив курс и уйдя на глубину, «Малютка» уверенно оторвалась от погони.

 

ДВОЕ ПРОТИВ ДЕВЯТИ

Дул норд-вест. Свинцово-тяжелые воды Финского залива покрыла ночная мгла. С неба, затянутого низко нависшими тучами, моросил мелкий дождь. Два «малых охотника» находились в дозоре…

— Николай!.. Каплунов!.. Видишь катера?! — прокричал с МО-303 командир дозора старший лейтенант Игорь Чернышев командиру МО-207.

— Вижу!

— Их пропускать на фарватер нельзя. Скоро должен будет пройти наш конвой, а за ним в море будут выходить подводные лодки. Ясно?

— Ясно!

— Стрелять по катерам в упор! В случае чего — тарань! Ты понял?!

— Понял!

Взревели моторы, и «мошки» устремились на противника. Расстояние быстро сокращалось.

— Катера идут в двух кильватерных колоннах! Девять штук! — встревоженно доложил сигнальщик Корольков.

«Вот тебе раз, — мелькнула мысль у Чернышева. — Значит, двое против девяти! А отступать поздно, да и нельзя — позади фарватер!»

— Радист! Передайте: «Вступили в бой с девятью катерами!» Правый борт, курсовой… фугасным орудия зарядить! — скомандовал Чернышев. — Огонь!

Тишину ночи разрушили залпы орудий и треск пулеметов. Первым добился успеха катер Каплунова. Залпы орудий Цимбаленко и Живора попали в борт ближайшего катера врага. Задрав форштевень, он пошел ко дну.

Со всех сторон к МО-207 пунктирами потянулись огненные трассы. Катер Каплунова оказался в огненном кольце. Дав самый полный ход, маневрируя между вздымающимися от снарядов столбами воды и продолжая вести орудийно-пулеметный огонь, катер пошел на таран вражеского корабля, закрывавшего ему выход из кольца.

На мостике у штурвала убит рулевой Алексей Ивченко. Раненный в ноги Трофим Баженов ведет огонь из пулемета. Но силы оставляют его, пулемет замолкает. Заметив это, Алексей Фролов быстро перебегает от своего пулемета к пулемету товарища. Баженов, лежа на палубе, набивает ему пулеметные ленты.

Фашистский катер не выдерживает и отворачивает, но успевает выпустить пушечно-автоматную очередь по мостику МО-207. Каплунов, раненный вторично, падает. Осколки снаряда попадают в телеграф. Моторы начинают работать на разных оборотах. Заметив это, Фролов бросается на мостик и принимает командование катером.

Тем временем МО-303 прорезает строй вражеских кораблей, стреляющих по катеру Каплунова, и открывает по ним шквальный огонь. Фашисты, ошеломленные внезапным нападением, поспешно скрываются в темноте.

Не успевают раненые командиры перекинуться и парой фраз, как вновь с одной стороны появляются пять, а с другой три катера фашистов. Ураганным огнем вражеские катера пытаются вынудить наших свернуть к берегу, под огонь фашистских береговых батарей.

«Надо во что бы то ни стало прорваться и занять место между катерами и фарватером», — решает Чернышев и командует:

— Полный ход! Держать на второй ведомый катер! Таран!

Освещенный вспышками выстрелов, вражеский катер увеличивается буквально на глазах. Отчетливо видны пробоины в его борту и распростертые на палубе тела. Стремительно сокращается расстояние, столкновение неизбежно. В этот момент рявкает носовое орудие, его снаряд вонзается в борт фашистского катера, туда, где находятся топливные цистерны. В воздух взметнулся огненный смерч. МО-303 с ходу врезается в хаос пламени, досок и металла.

Не выдержав губительного огня «морских охотников», уцелевшие фашистские катера отходят под прикрытием дымовой завесы к своему берегу.

Бой закончился. «Охотники» продолжали нести дозор. Вскоре заалел рассвет. Прошел конвой, вышли в море подводные лодки, и никто на них не догадывался, ценой каких усилий и жертв была обеспечена безопасность перехода.

 

ПЕРВОЕ ИСПЫТАНИЕ

Утром 26 июня 1941 года на подводной лодке Л-3, которой командовал опытнейший подводник капитан 3 ранга П. Д. Грищенко, была получена радиограмма командования: идти к вражескому порту и выставить там минное заграждение.

На море штиль. В такую погоду легко обнаружить лодку. Перископ, поднятый даже на несколько секунд, оставляет пенистый след — бурун, который далеко виден и с берега, и с катера-«охотника». И тем не менее Л-3 несколько часов ходила у самого порта, изредка поднимая перископ. Нужно было проверить, каким фарватером водят свои суда фашисты. Наконец гидроакустик Дмитрий Жеведь доложил, что слышит шум винтов транспорта.

Грищенко поднял перископ, проследил за курсом транспорта и удовлетворенно улыбнулся: ось фарватера проходила именно там, где Л-3 и собиралась ставить мины. И еще заметил командир, что катера охранения время от времени сбрасывали серии глубинных бомб. Так сказать, для профилактики.

Можно было приступать к выполнению боевого задания. Ровно в 10 утра лодка вышла в заданную точку и легла на боевой курс. Старшина минной группы главстаршина Овчаров доложил в центральный пост, что кормовой отсек готов к минным постановкам.

И тут послышался нарастающий шум винтов, а затем тяжелые шлепки по воде. В следующую секунду раздался сильнейший взрыв, за ним второй, третий, четвертый. Где-то зазвенело разбитое стекло. Погас свет. В лодке стоит лязг и грохот. Казалось, что даже прогибаются листы обшивки, принимая на себя разрушительную силу забортных ударов. Серия глубинных бомб легла совсем рядом.

— Осмотреться в отсеках! — разносят приказание командира переговорные трубы.

Из отсеков докладывают: все в порядке.

— Фашисты проводят контрольное бомбометание, — говорит с усмешкой Грищенко, обращаясь к своему помощнику старшему лейтенанту Коновалову. — Это значит, что мы точно вышли на фарватер и можно приступать к постановке мин. Ритмично защелкали счетчики. После каждой вышедшей за борт мины в центральном посту слышен голос Овчарова: «Первая… вторая… третья…»

— Катера полным ходом идут на лодку, — докладывает акустик Жеведь. Счетчик продолжает отсчет. Прямо по носу Л-3 раздаются четыре мощнейших взрыва. От них стоит боль в ушах. Вслед за ними еще четыре, и наступает тишина.

— Катера удаляются, — с облегчением сказал Жеведь.

— Вышла двадцатая, — докладывают из кормового отсека.

Так под аккомпанемент разрывов глубинных бомб лодка выставила свои первые мины.

Ночью лодка всплыла в надводное положение, произвела зарядку аккумуляторной батареи, погрузилась и пошла на север. Со времени окончания минных постановок прошли сутки. Беда пришла, как всегда, нежданно-негаданно. Сидящий на горизонтальных рулях опытный рулевой Волынкин вдруг обнаружил, что при перекладке рулей лодка не меняет глубины погружения. Что за чудеса? Неожиданно лодка, получив небольшой дифферент на нос, стремительно начала погружаться. Несмотря на то что электромоторы работали «оба полный назад», был продут весь главный балласт, приостановить погружение лодки удалось лишь на глубине 87 метров. Вот тут-то и выяснилось, что не работают кормовые горизонтальные рули.

Лечь на грунт не представлялось возможным, так как глубина моря в этом месте была 220 метров: лодку просто-напросто раздавило бы давлением воды. Пришлось идти на менее глубокое место, под самый берег, занятый врагом. Там, на глубине 60 метров, лодка легла на грунт.

Разобрались, в чем дело, и подтвердились самые худшие предположения: от близких разрывов глубинных бомб разъединился привод кормовых горизонтальных рулей и рули самопроизвольно встали на полный угол на погружение.

Чтобы устранить неисправность, надо было всплыть в надводное положение, вскрыть люк кормовой цистерны главного балласта, залезть в нее и заменить лопнувший болт шарнира привода рулей. Идти работать в цистерну вызвался командир БЧ-5 М. А. Крастелев. Добровольцев оказалось много. Среди них он выбрал себе помощниками моториста А. Мочалина и трюмного Н. Миронова.

— В случае появления вражеских кораблей подводная лодка будет вынуждена немедленно погрузиться, а мы останемся в цистерне, — предупредил их Крастелев.

— Все ясно, вопросов нет, — твердо ответили подводники.

Начало смеркаться. Л-3 всплыла. Погода была ненастной. Волны, увенчанные белыми гребнями, сильно били о корпус. Сумерки во время балтийских белых ночей короткие: два-три часа. Следовательно, надо было торопиться.

Крастелев и его помощники осторожно пробежали по мокрой палубе и скрылись в кормовой надстройке. Они вскрыли лаз и приступили к работе. Цистерна была наполовину заполнена водой, приходилось работать по пояс в воде, и все же через два часа повреждение было устранено. Правда, уже в конце работы случилось непредвиденное: краснофлотец Ермолаев при ударе волны выпустил из рук лом, и тот, провалившись в надстройку, вновь заклинил злополучные горизонтальные рули. Отверстие в надстройке, в которое провалился лом, было настолько узким, что ни один из подводников не мог в него протиснуться. Выручил помощник командира В. Коновалов, самый малорослый и худощавый из команды. Ему удалось просунуть руку и голову в отверстие, ухватить лом, но обратно его с трудом вытащили за ноги — всего в кровоподтеках и ссадинах.

Наконец лодка погрузилась и взяла курс на базу…

 

СРЕДИ ВРАЖЕСКИХ МИН

25 июня 1941 года минзаг «Ока» вышел в море. Это был его уже второй боевой поход. Перед походом было получено донесение разведки: «В море замечены вражеские подводные лодки».

Командир корабля капитан 1 ранга Н. И. Мещерский решил вести минзаг необычным путем: «Оку» он направил в протоки, глубины которых настолько малы, что были недоступны для подводных лодок. Путь этот труден и опасен. Даже в мирные дни, когда фарватер обвехован, а маяки зажжены, большим кораблям запрещалось ходить здесь. Но сейчас война — надо. Надо провести корабль по мелководью и незримо для противника выставить мины.

Много часов кряду Мещерский и штурман корабля капитан-лейтенант К. М. Кононов не сходили с мостика, определяя путь корабля по глубинам, по едва различимой в кромешной тьме кромке берега. Но всему приходит конец. Корабль вышел на глубокую воду и приступил к постановке мин. Постановка прошла без помех.

И вдруг, когда «Ока» легла на обратный курс, раздался встревоженный голос сигнальщика Федина:

— Справа по борту перископ подводной лодки!

Мещерский командует:

— Открыть огонь!

Ныряющие снаряды заставляют перископ скрыться с поверхности моря. Через несколько минут за кормой корабля, там, где только что были поставлены мины, неожиданно раздался мощный взрыв. Море вздыбилось, выбросив на поверхность какие-то обломки и большое темное пятно соляра.

— Константин Михайлович! — обратился Мещерский к Кононову. — Запишите в вахтенный журнал: широта… долгота… На поставленных нами минах подорвалась и затонула подводная лодка противника.

А через час сигнальщики вновь обнаружили справа по курсу перископ другой фашистской субмарины. Артиллеристы открыли огонь и заставили ее уйти на глубину. Однако через полчаса перископ показался вновь. Теперь уже с левого борта.

Стало ясным, что продолжать движение прежним курсом было опасно, и Мещерский принимает решение идти так близко от берега, как это только позволяла осадка «Оки». Предельно рискованное решение оказалось единственно правильным. На мелководье не могло быть ни мин, ни подводных лодок. К вечеру минзаг благополучно дошел до Таллина.

Темной, пасмурной ночью «Ока» вновь вышла на боевое задание. Приказ гласил: «Используя темное время суток, пройти незаметно мимо батарей противника и, возвращаясь обратно тем же путем, поставить на фарватере минное заграждение».

Минеры молча готовили мины. Неотрывно всматривались в темноту сигнальщики. Комендоры замерли у своих орудий. Внизу правили вахту машинисты. Но проскочить незаметно все же не удалось. Появившаяся из-за облаков луна внезапно осветила корабль. И сразу же с берега загремели выстрелы — это открыла огонь вражеская батарея. На палубе мины, уже окончательно приготовленные к постановке. Сейчас минзаг напоминал собой громадный пороховой погреб, способный взорваться от первого же попавшего в него снаряда. Маневрировать невозможно. Кругом мели и минные поля.

— Алексей Афанасьевич, — обратился Мещерский к комиссару корабля Ковалю, — надо мины ставить сейчас же, иначе быть беде, да и задачу не сумеем выполнить.

— А как же быть с возвращением? — спросил тот, пристально посмотрев на Мещерского.

— Обратно пойдем по их минным полям. Риск громадный, но шанс выжить есть.

Коваль молча кивнул.

— Приступить к постановке! — разнеслась команда по кораблю.

Корабль шел, закрывая за собой путь для врага и для себя. Все — от матроса до командира — сознавали, что все это значит, но думали лишь об одном: выполнить свой долг так, как велит присяга.

Вражеской батарее удалось пристреляться, снаряды ложились со всех сторон. Но прямых попаданий, к счастью, пока не было. Корабль шел вперед. За кормой вырастала незримая преграда. Снаряды падали все реже и реже. Вскоре обстрел и вовсе прекратился.

Приказ выполнен. Штурман Кононов рассчитал кратчайший путь выхода на чистую воду, и «Ока», следуя за тремя базовыми тральщиками, двинулась в обратный путь. Прошла минута, другая — и вдруг раздался взрыв, затем второй: оба полутрала одного из БТЩ перебиты, и тральщик вышел из строя. Еще два взрыва, и второй тральщик потерял трал. У самого борта «Оки», покачиваясь на волнах, проплыло несколько зловещих черных шаров. Шли минуты. Любая из них казалась вечностью. Наконец раздался взрыв и в трале третьего. Целым остался только один полутрал. К счастью, с его помощью и удалось благополучно вывести минзаг на чистую воду. На «Оке» облегченно вздохнули.

Наступил рассвет. Скоро Кронштадт. Но в этот момент раздался знакомый свист, и впереди по курсу корабля взметнулся столб воды. Через несколько секунд такой же столб встал и за кормой: по «Оке» открыла огонь еще одна вражеская батарея. Но теперь уже минзаг мог маневрировать, уклоняться. Сорок минут корабль шел зигзагами, сорок минут вокруг него бурлила вода от всплесков падающих снарядов. Но вот и Кронштадт, испытаниям этой ночи пришел конец.