Барон фон Раух и его компаньон Людвиг Калиновский собирались на охоту. Поэтому управляющего нефтяным промыслом Генриха Любаша, приехавшего из Борислава, они приняли в большой охотничьей комнате, рассчитывая, что его доклад займет не больше часа. Однако разговор затянулся.

— Нужно сказать шефу полиции, чтобы он припугнул этих наглецов! Арестовать! В яму! Сгноить! — бушевал Раух. — Я напишу наместнику! Черт знает что такое! Это же свинство! Они требуют! Понимаете, не просят, а требуют! Нет, вы только подумайте, они даже не хотят говорить с управляющим! «Мы хотим видеть хозяевов промысла». Быдло! Я с ними говорить не желаю! Пан Любаш, вы с ними взяли неправильный тон. Никаких переговоров! Не хотят работать на наших условиях — выгнать! Всех выгнать! Разумеется, сразу же набрать новых. Работа на промысле не должна останавливаться ни на минуту, мы не должны нести убытки. Ни крейцера. Понимаете? Ни одного крейцера!

— Герр барон, — учтиво проговорил Людвиг Калиновский, — есть такая пословица: кто живет в стеклянном доме, не должен швыряться камнями. У нас нет оснований упрекать пана Любаша. Он довольно осторожно решает этот вопрос. Нельзя позволить, чтобы они формировались как сила, нельзя допустить, чтобы нас, хозяев, они считали своими врагами. Уволив всех бастующих, мы приведем их к этой мысли. Да и где гарантии, герр барон, что вновь набранные рабочие через некоторое время не забастуют? Паи Любаш правильно сделал, сказав рабочим, что посоветуется с нами. Разумный полководец, чтобы выиграть войну, не только сплачивает и муштрует свои полкп. Он старается дезорганизовать войска противника, посеять среди них раздор. А мы, как это ни удивительно, игнорируем нашего противника, не изучаем его. Мы даже не знаем рабочих вожаков! Не пора ли нам, предпринимателям, серьезно задуматься над этим? Прекратить грызню между собой, собраться, подумать и, наконец, принять согласованные меры, которые избавили бы нас от подобных сюрпризов.

Калиновский вопросительно посмотрел на барона, затем перевел взгляд на управляющего. Те молчали.

Из будуара баронессы на втором этаже доносились приглушенные звуки рояля. Людвиг сразу же узнал свою любимую балладу Шопена.

«К каким только уловкам она не прибегает, чтобы напомнить о себе, — подумал Калиновский. — Хитра! Знает, чем растревожить сердце. А как божественно играла она эту балладу в тот вечер… вечер нашей любви…»

Баронесса все еще волновала его.

Калиновский отогнал прочь воспоминания и прислушался к словам Любаша, который рассказывал барону о каком-то случае.

— … И вот робочие предъявили графу ультиматум, в котором потребовали увеличить их недельный заработок на два гульдена.

Барон затянулся дымом.

— Граф, конечно, наплевал на ультиматум?

Любаш помялся, но сказал правду:

— К сожалению, герр барон, граф ответил, что готов с понедельника повысить недельный заработок на один гульден. И рабочие приняли его уступку.

— Не может быть!

— Почему граф удовлетворил требование рабочих — мне объяснил его управляющий, — продолжал Любаш. — Он говорил, что бастующие держатся до тех пор, пока у них есть кусок хлеба. А кто может сказать, сколько у них сэкономлено на черный день? Бывает, что и месяц бастуют. Вот и подсчитайте: в сутки промысел дает пять тысяч бочек нефти, в месяц — сто пятьдесят тысяч. Бочку неочищенной нефти мы продаем за десять гульденов. Даже по приблизительным подсчетам мы потеряли бы за месяц забастовки около семисот тысяч чистой прибыли. Если же увеличить недельный заработок на один гульден, мы теряем за год семьдесят две тысячи гульденов. Вот вам арифметика графа Леопольда. То, что он может потерять за один месяц забастовки, ему хватит на задабривание рабочих в течение десяти лет.

— Мм-да, — задумчиво промычал барон и с присущим ему апломбом заявил — Граф не отличается особым умом! Зачем отдавать семьдесят две тысячи гульденов в год, если можно уволить одних и принять других рабочих, а деньги оставить в кармане! Нет, нет, ни я, ни мой компаньон никогда не брали бы примера с графа. Не так ли, герр Калиновский?

— Не совсем, уважаемый барон.

— Как?! — вытаращил глаза Раух. — Вы бы приняли ультиматум этих голодранцев?

— Нет, конечно нет! — ответил усмехаясь Калиновский.

— Тогда я вас не понимаю, — пожал плечами Раух. — Как же понять ваше «не совсем»?

— Сейчас объясню. Я готов отдать миллион гульденов рабочим нашего промысла, если получу гарантию, что они не будут больше бастовать. Мы с вами не должны скупиться.

— Что? Я не дам ни одного крейцера! — взорвался барон. — Ни за что! Вы, герр Калиновский, конечно, умеете хорошо тратить, но не умеете зарабатывать. А знаете ли вы, чего стоило мне и вашему покойному отцу сколотить капитал? Нет, я не могу швырять деньги на ветер!

— А между тем здравый смысл подсказывает, герр барон, что лучше немного потерять, чем лишиться всего, — сдержанно сказал Калиновский.

— Как это — всего?

— Да так… Рано или поздно мы потеряем все!

— Я вас плохо понимаю, дорогой компаньон, — ледяным тоном проговорил барон. — Конечно, вы, адвокат, привыкли философствовать, но я человек деловой, со мной прошу говорить конкретно. Кто отнимет мое богатство? И откуда вы взяли, что «рано или поздно мы потеряем все»? Это же просто… мистика!

— Советую поинтересоваться кое-какими произведениями Маркса. И тогда вы поймете, почему рано или поздно наше богатство отнимут наши же рабочие.

— Ха-ха-ха! Рабочие? Эти грязные свиньи! Эти… Эти неграмотные хлопы! Я не боюсь, как граф, что они подожгут промысел! Ведь они сами же и подохнут с голоду. Слава богу, в Бориславе есть полицейские стражники. Они не дадут поджечь промыслы.

Управляющий слушал спор хозяев и думал о своем. В душе он соглашался с Калиновским. В самом деле, до Любаша дошли слухи, будто Андрей Большак (тот бунтарь, которого он недавно уволил с работы) грозится поджечь промысел. Управляющий нервно передернул плечами.

Еще одна личность беспокоила Любаша: непокорный, острый на язык Степан Стахур. «Мутит воду. Надо убрать. Приеду в Борислав — возьмусь за него, — решил. — А заодно и за этих — Ясеня, Лучевского, Кинаша и еще кое-кого…»

Любаш старался не смотреть на папа Калиновского, боясь даже взглядом выдать свои симпатии к нему, потому что барон хотел, чтобы его считали главным хозяином.

— Что вы предлагаете, герр Калиновский? — спросил барон. — Лично я считаю; надо всех уволить и набрать новых рабочих. Виноват, не так. Я хотел сказать наоборот: сначала набрать новых рабочих, а потом уволить старых. Согласны?

— Нет, барон. Мне кажется, пока никого увольнять не следует. Вначале нужно попробовать сговориться с их главарями. Пообещать разные льготы, увеличение заработка. Семейных из бараков перевести в отдельные комнаты. Хорошо бы предоставить им кредит для строительства собственных домов. Строиться разрешим на наших земельных участках, а кредит оформим долговым обязательством. Долг будут платить в рассрочку.

— Да вы с ума сошли! — бесцеремонно перебил Калиновского барон, серьезно обеспокоенный его предложением. — Не стали ли вы в самом деле социалистом?

— Дорогой барон, разве вы отказались бы стать социалистом, если бы от этого ваши прибыли возросли вдвое, втрое?

Барон растерянно посмотрел на управляющего, потом на Калиновского.

— За кого вы меня принимаете? Да я скорее пулю себе в лоб пущу, чем стану социалистом! — воскликнул барон. И Людвиг вспомнил рассказ отца о том, что барон «пускал себе пулю в лоб», когда ему советовали стать промышленником.

— Если вы разрешите, я продолжу…

— Да, да, прошу, прошу! Любопытно, как далеко идут паши реформы, — въедливо сказал барон.

— Итак, смысл моей реформы сводится к следующему: никто из тех, кому мы предложим кредит, не откажется принять его, а когда рабочие подпишут долговые обязательства, они попадут в наши руки.

— Насколько я понял, придется не менее полумиллиона выбросить? Однако продолжайте, пожалуйста, я постараюсь понять вас до конца. — И барон поудобнее уселся в кресле.

— Выброшенные, как вы выразились, на ветер деньги возвратятся к нам с процентами, — развивал свою мысль Калиновский. — В кредитных обязательствах мы укажем, что в случае ухода с промысла должник обязуется немедленно погасить кредит. Если же он этого не сделает, дом, построенный на полученную ссуду, переходит в собственность кредитора и, учтите, сделанные взносы должнику не возвращаются. Таким образом, мы убиваем двух зайцев: завоюем среди рабочих репутацию добрых, справедливых хозяев, заботящихся о нуждах рабочих. А они утратят возможность оставить промысел или забастовать. Кто захочет потерять взносы, сделанные в счет погашения долга? Если же найдутся сорвиголовы, которые будут угрожать, бунтовать, мы их выгоним с промысла, ничего не потеряв. Ведь ни один рабочий не сможет погасить свой долг раньше чем через десять-пятнадцать лет. И даже когда он выплатит нам всю ссуду, все равно он от нас не уйдет, потому что дом его стоит на нашей земле. Ушел — скатертью дорожка, а дом мы купим за бесценок.

— Чудесно! Потом этот дом мы сможем снова продать в кредит другому рабочему?

— Вы прекрасно меня поняли, дорогой барон.

— О мой друг, вы так умно придумали! Как вы считаете, пан Любаш, рабочие согласятся взять у нас такой кредит? — спросил возбужденный барон.

— Разумеется, герр барон! Они с радостью набросятся на такой кредит, только нужно, чтобы еженедельные взносы были небольшие. Чем меньше взносы, тем быстрее пойдет в ход кредит.

— Например, полтора-два гульдена в неделю?

— Вполне, — подтвердил управляющий.

— Господа! — обратился к Калиновскому и Любашу хозяин дома. — Прошу ужинать, а затем — в путь! Нас ожидает прекрасное развлечение. Зорьку мы встретим выстрелами.

Охотники, образовав полукруг, притаились в засаде. Раух засел посредине, а Калиновский и Любаш — по бокам, на расстоянии ста шагов от барона. Рыжеволосый слуга барона Страсак с двумя гончими ушел далеко в обход, чтобы, как только начнет рассветать, с другого конца леса погнать зверя на охотников.

Калиновский укутался в мягкий соболий воротник своей зеленой кожаной куртки и улыбнулся собственным мыслям. Судьба благоволила к нему. В кармане у Калиновского лежала телеграмма: какой-то доктор Ванек из Праги уведомлял Анну, что ее мать скончалась от тифа, и просил немедленно приехать.

«Теперь Анна совершенно одинока. Неужели она не поймет, что мое предложение — единственное спасение для нее? Да другая женщина…»

Людвиг вспомнил, как после ужина, когда охотники направились к карете, баронесса Амалия незаметно вложила ему в руку записку. И, несмотря на всю осторожность баронессы, муж, кажется, успел заметить это.

«Иначе чем можно объяснить внезапную холодность борона? — думал Калиновский. — На все мои шутки, остроты он реагировал сдержанно».

Калиновский сунул руку во внутренний карман куртки — записка баронессы лежала там. Но у него не было никакого желания прочесть ее. Мысли Людвига приковывала Анна. Он не мог постичь, как случилось, что он, Людвиг Калиновский, привыкший только властвовать унижается перед той, которая бросила ему в лицо свое презрение, ненависть. В каком-то неистовом азарте Калиновский поклялся во что бы то ни стало сломить упорство Анны.

Погруженный в размышления, Людвиг вздрогнул от неожиданного крика филина, нарушившего дремотную тишь леса.

— Фу! Жутко, — съежился и Раух при крике птицы.

Он вспомнил ужин, подчеркнутое равнодушие Амалии к Калиновскому. «О ехидна! Как умело притворяется! А я, безумец, осел, развесил уши и думаю: наконец-то она остыла к этому мальчишке! И если б я не заметил, как она сунула ему в руки записку, поверил бы, что между ними все кончено…»

Медленно гасли в синеве неба звезды, заалел восток. Вдруг он услышал лай собак и в тот же миг увидел, как из молодого ельника показалась голова дикого кабана. Сбивая с веток шапки снега, огромный зверь выскочил на прогалину. Бурая густая щетина торчала на его спине. На какое-то мгновение он замер, нервно втянул носом воздух и рванулся в ту сторону, где сидел в засаде Калиновский.

Раздался выстрел. Кабан упал. Людвиг вышел из засады. Но внезапно зверь вскочил и яростно бросился на него. В первое мгновение Раух хотел выстрелить, но ревность на миг сковала его, и этого было достаточно, чтобы рассвирепевший кабан сбил Калиновского с ног.

На прогалину выскочили собаки и погнались за кабаном.

Раух подбежал к Калиновскому, лежавшему без чувств в луже крови. Барону показалось, что соперник мертв. Он наклонился, запустил руку в нагрудный карман меховой куртки Людвига и достал оттуда записку своей жены. Калиновский тихо застонал, приоткрыл глаза, но сказать ничего не смог.

Раух считал секунды предсмертной агонии своего компаньона и соперника. Когда подбежал Любаш, Калиновский уже не дышал.

Через два дня известного адвоката Людвига Калиновского похоронили в Вене. По закону единственным наследником погибшего считался его сын Ярослав Калиновский.

Трудно было представить изумление судебных и нотариальных чиновников, когда Анна Калиновская заявила, что она отказывается от наследства. Неслыханное, загадочное заявление дало обильную пищу самым разнообразным газетам, которые на протяжении недели смаковали сенсационную новость.

Слухи дошли и до Зоммердорфа. И хотя о покойнике принято говорить только хорошее или молчать, Дарина, которую с детьми приютила у себя мать Марты, пока Василь хлопотал об отъезде семьи в Галицию, не стерпела и отвела душу: она проклинала Калиновского на чем свет стоит.

Истинную причину отказа пани Анны от богатства Дарина хорошо знала, но раскрыть доверенную ей тайну она не имела права. И сердце ее обливалось кровью, когда приходилось выслушивать различные кривотолки о поступке пани Анны.

Вскоре «Брачная газета» — эта нимфа, купающаяся в тине сплетен и анекдотов, падкая на всякие невероятные, авантюристические сюжеты, «разгадала» таинственную загадку. Она поместила сообщение под сенсационным заголовком: