Узников разбудил звон ключей.

— Взять кибель! Выходи! Быстро! — выкрикивал старший надзиратель.

От выкриков узники просыпались, вскакивали, будили спящих и спешили построиться в два ряда посередине камеры. Двое назначенных с вечера старшими по камере подошли к параше, подняли ее за уши и осторожно вынесли в коридор.

— Выходи, марш! — скомандовал надзиратель. — Бегом!

Камера быстро опустела.

Часто случалось и так: если почему-либо старшему надзирателю казалось, что арестанты недостаточно быстро выполняют его приказание, он молча запирал дверь и уходил. Это означало, что заключенные наказаны и в отхожее место их поведут в последнюю очередь.

Сегодня старший надзиратель был в благодушном настроении.

Арестанты, которые вынесли парашу, вернулись в камеру раньше всех и принялись за уборку. Щеток для уборки не давали, и цементный пол приходилось подметать метелками из хвороста. Поднялась пыль. Уборщики не успели вынести мусор, когда пригнали заключенных. Наступая на кучу мусора, они снова разнесли его по камере.

Те, у кого был табак, быстро скрутили самокрутки, набили трубки, а те, кто побогаче, задымили даже сигаретами в ожидании кофе.

Стахур достал припрятанную пачку сигарет, предложил товарищам и сам закурил. Перед ним робко остановился босой, оборванный, заросший черной бородой человек. Неприятно поражал его бледный лоб, острый нос, нервно раздувающиеся ноздри и дикий взгляд голубых глаз.

— Прошу угостить меня сигаретой.

— Это Ковский, — шепнул Любомир.

Уверенный, что это «сыпак», Стахур испытующе заглянул в глубоко запавшие глаза соузника, но почему-то не уловил в них и тени смущения или замешательства.

«Опытный артист», — подумал он, протягивая сигареты. Чиркнул зажигалкой, дал прикурить. Когда Ковский поблагодарил, Стахуру показалось, будто едва приметная улыбка промелькнула на его лице. Через секунду Ковский бросился под нары, забился в темный угол и умолк.

— Несчастный человек, — искрение пожалел Иван Франко.

В «бельэтаже», как шутя прозвал Франко верхние нары, «квартировали» преимущественно уголовники. Четыре вора азартно играли самодельными картами в стос. Один из них, совсем молодой, проиграл всю одежду, сидел в одних кальсонах и дрожал от холода. На груди у него синела вытатуированная могила с крестом, на котором примостился ворон. Левую руку ниже локтя «украшал» кортик, обвитый змеей, и три карты. Выше локтя до плеча синели бутылки и рюмки. На широкой спине красовалась нагая женщина с распущенными длинными волосами.

Рядом, подогнув под себя ноги, нервно тасовал карты второй вор, чахоточный с виду, в зеленом жилете, надетом прямо на голое тело, с котелком на голове. Третий партнер одет был сравнительно хорошо, но сидел босой: лакированные штиблеты успел проиграть. Четвертый, с одутловатым лицом алкоголика, зажал в уголке мясистых губ дымящуюся сигарету и облокотился на груду выигранных вещей. Презрительно улыбаясь, он ждал, пока ему вручат перетасованную колоду карт.

— На что играешь? — спросил он того, который сидел в кальсонах.

— На пиджак этого фраера, — кивнул тот в сторону Стахура.

— Во сколько ценишь?

— В два гульдена .

— Держи карту!

Уголовники называли тюрьму родным домом. Действительно, глядя на них, нельзя было сказать, что они себя здесь плохо чувствуют. И теперь, когда камеру набили рабочими, пригнанными из Борислава, и людям не хватало места даже на полу, эти «аристократы» занимали лучшие места на верхних нарах. Там было и чище, и теплее.

Шум в камере прекратился, как только внесли кофе. Никому не хотелось пить горькую жидкость, но в очередь выстроились все, потому что к кофе давали ломтик хлеба.

Время между завтраком и обедом тянулось в томительном голодном ожидании. По мере приближения обеда люди заметно оживлялись.

Наконец растворилась дверь. Два арестанта внесли, в камеру ушат с баландой, как называли узники тюремный суп. С длинным черпаком в руке вошел повар.

Тихо переговариваясь между собой, заключенные медленно подвигались к ушату. Повар молча наливал в протянутую глиняную миску суп, а арестант тут же проверял ложкой, не выпало ли ему такое счастье как пара картофелин или бобов. Некоторые, не обнаружив ничего, просили добавить немного гущи. Повар иногда давал, а иногда замахивался черпаком, что зависело, вероятно, от того, с какой ноги он сегодня встал.

Получив баланду, узники усаживались — кто на парах, кто на полу, а некоторые из небрезгливых — на крышке параши. Ели молча, тщательно выскребывали деревянными ложками даже опустевшие миски, стараясь продлить удовольствие, ибо знали, что до следующего утра есть больше не дадут.

Последними к повару подходили политические. Несмотря на протесты Франко, у них установился такой порядок: сначала получал Франко, за ним Большак, потом Лучевский, Киыаш и Ясень.

Сегодня установленная очередь нарушилась — не было Большака и Лучевского. К тому же появился Стахур, который настоял, чтобы Богдан Ясень стал впереди него.

Когда дошла очередь Стахура, повар едва не пролил обед на пол — Стахур свою миску держал вверх дном.

— Ты что? Сыт? — хмуро спросил повар.

— Как же, от вашей баланды аж пузо распирает, — съязвил Стахур. — Давай хлеб.

После обеда увели на допрос Любомира Кинаша, Конского и Ясеня.

Стахур ждал, что скоро и его вызовут, но прошло больше часа, а за ним не приходили. «Неужели повар не понял сигнала? Или, может быть, Вайцель не пришел? Или… Черт лысый знает, что они там думают!»

Лишь к вечеру Малютка привел Стахура в кабинет начальника тюрьмы.

— Вот стул, садись и жди, пока придет начальство, — пробормотал надзиратель, словно забыв о вчерашней стычке с узником.

Если бы сквозь толстую кирпичную стену можно было что-нибудь увидеть, Стахур убедился бы, что он вчера не ошибся: именно в это время Ковский информировал Вайцеля и начальника тюрьмы Кранца о ночном разговоре в камере сорок один «А».

Вчера вечером, когда Стахура привели в камеру, Ковский не спал. Услышав, что завязался разговор между новичком и рабочими из Борислава, Ковский подполз под нары и стал подслушивать.

— Ой, как тяжко, пан директор, когда совсем рядом подслушиваешь. А что если вдруг у тебя запершит в горле и захочется кашлянуть? Нужно крепко закрыть рот и пересилить кашель. А чем больше стараешься пересилить, тем сильнее одолевает чертов кашель. Так случилось ночью и со мной. А в это время, как на беду, все умолкли. Тогда я притворился, будто брежу, — я часто делаю так по ночам, чтобы показать, как терзаюсь «убийством своей жены». Глупые люди! Верят, даже жалеют, стараются утешить. Ха-ха-ха! Так вот, крикнул я пару раз «Зофья, Зофья!», будто жену зову! Слышу, Кинаш говорит: «Опять этот Ковский плачет во сне. Несчастный…» А Стахур спрашивает: «Что за человек?»

Детально, не упуская ни малейшей подробности, Ковский передал весь разговор Стахура с Иваном Франко, Богданом Ясенем и Любомиром Кинашем.

— Вот шельма! И ловок же ты, — восхищенно сказал Кранц.

— Повторите фамилии, которые назвал Ясень Стахуру, — приказал Вайцель.

— Любомир Кинаш, Мариан Лучевский, Владислав Дембский, Евген Вовк, Марко Лоза, Федько Лях. Ясень сказал, что все они арестовали и сидят в тюрьме в разных камерах.

Последних слов Ковского Вайцель не слушал. В эту минуту он думал о другом: поверил ли Франко Стахуру, что Лучевский — провокатор? Он анализировал реплики, сообщенные Ковским, чтобы убедиться, действительно ли ночные собеседники Стахура заподозрили Лучевского.

Вайцель решил, что нужно выслушать Стахура, сопоставить его сообщение с рассказом Ковского и только тогда делать вывод.

— Ковского ведите к парикмахеру, — приказал он Кранцу. — Надо побрить, затем накормить, только… спиртного в меру. И в девятнадцатую камеру, к этому доктору…

Вайцель обернулся к Ковскому и едва заметно улыбнулся, что очень редко с ним случалось и означало: он доволен.

— Мы арестовали подозрительного субъекта. Пока не знаем, кто он такой. По документам — Клемент Ванек, чех, житель Праги, врач. Но паспорт, по-видимому, фальшивый. Вы должны вывернуть этого врача наизнанку, — понизил голос Вайцель. — Говорят, он гипнотизер. Проверьте. Пусть он вас усыпит. Придумайте себе профессию и новую фамилию. Назовите себя учителем из Дрогобыча, скажите, что приехали к брату во Львов. Арестовали же вас сегодня вместе с братом. Если он проявит интерес, вы осторожно, намеками, дайте понять: брат ваш — социалист, и вы приехали не просто повидаться, а с кое-какими важными поручениями. Больше не фантазируйте. Посмотрим, как он будет реагировать. После продумаем ваше дальнейшее поведение.

— Я выбрал себе новую фамилию, пан директор: Антон Захарчук. Так зовут моего соседа по квартире.

— Хорошо. Нам важно установить, пан Захарчук, связан ли чех с Иваном Франко. Держитесь с ним чрезвычайно осторожно. Не проявляйте особой активности. Пусть он сам говорит, а вы только поддакивайте. Разумеется, это не означает, что вы должны быть безынициативным. В нужный момент сумейте подогреть разговор, вставить словечко. О, да что я зря теряю время, будто вы новичок! Пан Захарчук, если вам удастся выяснить связи этого доктора с Иваном Франко, ждите награды. До свиданья, — заключил свое наставление Вайцель и, не подавая руки, пошел в кабинет начальника тюрьмы, где его ждал Стахур.

Выслушав Стахура и сопоставив его рассказ с рассказом Ковского, Вайцель пришел к заключению, что арестанты поверили в легенду Стахура о предательстве Лучевского.

— Чудесно, пан Стахур. Теперь следователь во время допроса сделал так, чтобы подозрение, которое вы заронили в душу Богдана Ясеня, укрепилось. После этого ваша задача — добиться, чтобы кто-нибудь из вашей камеры по тюремному «телеграфу» передал в другие камеры, что Мариан Лучевский предатель. Ясно?

— Да.

— Когда все проделаете, я устрою, чтобы Мариан Лучевский «покончил жизнь самоубийством». Против вас нельзя оставлять ни одной из улик. Мертвый Лучевский никому не докажет, что он не предатель. Таким образом, ваш авторитет среди рабочих станет непререкаемым.

— Пан Вайцель, мне кажется, что пока я в камере сорок один «А», там… — он хотел сказать: «не нужен сыпак», но замялся и произнес, — там не нужен второй агент.

Вайцель пронзил Стахура испытующим взглядом и спросил:

— А разве там есть?

— Я не думаю, чтобы вы ценили меня, если я не буду с вами откровенен. Да, есть! Ковского следует перевести в другую камеру, он может мне помешать.

— Так думаете вы, или еще кто-нибудь в камере? — с едва заметной досадой в голове спросил Вайцель.

— Я один так думаю. В камере все его жалеют, никто и не подозревает…

Вайцель успокоился, однако прозорливость Стахура поразила его. «Да, он хорошо начал свою карьеру! Его надо беречь — далеко пойдет… Пожалуй, только такой агент и способен стать неотступной тенью Ивана Франко», — подумал. А вслух сказал:

— Ковского убрали с вашей камеры.

Теперь Вайцель был совершенно уверен, что все, что скажет Франко, станет известным полиции.