Каринэ окончила гимназию с золотой медалью. Встал вопрос, куда ей ехать учиться вокалу.
— Италия? О, нет! Только в Петербург! — властно заявила мать. — Консерватория и там есть.
— Да, дитя, — ласково сказал дочери Андраник Ваграмович. — Маменька права. И тетушке Наргиз ты будешь утешением, она после смерти мужа так одинока…
Каринэ послушно поехала в Петербург.
В консерватории приемные экзамены.
У рояля с грациозной непринужденностью стоит вся в белом Каринэ. Блестящие длинные волосы подняты вверх и завязаны бантом. Лучезарная Джульетта! Ее голос сразу же захватил силой звука, свежестью, сочностью…
— Господи, кто этому полуребенку открыл тайну пения? — тихо роняет один из величайших русских композиторов, — Диапазон — чуть ли не три октавы…
Каринэ вся как пламя, как буря! В ее Джульетте безграничный мир радости и мук… Ненависть и зло хотят отнять Ромео! Разрушить их любовь! Нет, нет!!! И такая чудодейственная сила любви в голосе Каринэ, в трепетной, тонкой девичьей фигуре, в глазах… Вот она в сцене с монахом Лоренцо. Сила и смелость, она борется за любовь против ненависти…
Она замолчала. Ждет.
— Ее можно выпустить сразу на сцену! — слышит Каринэ чей-то приятный, мягкий баритон.
Юной абитуриентке стоя рукоплещут все члены приемной комиссии.
В Тифлисе солнечное, чуть морозное декабрьское утро. Кутаясь в меха, Ладжалова выходит из своего особняка и направляется к фаэтону. Ее догоняет молодой почтовый рассыльный.
— Госпожа, вам срочная телеграмма из Петербурга. Пожалуйста, вот здесь распишитесь. Благодарю! — и, опустив пару гривенников в карман, он поспешил дальше.
Ладжалова уже в фаэтоне развернула телеграмму.
— Куда поедем, госпожа? — почтительно спрашивает кучер.
Изабелла Левоновна слова не может вымолвить, губы стиснуты, лицо мертвенно побледнело.
— Подожди здесь, — наконец сказала, не взглянув на кучера. — Поедем на вокзал.
Откуда только взялись силы! Стремительно взбежала по ступенькам (о, господи!), дрожащей рукой никак не могла попасть ключом в замочную скважину, и, потеряв всякое терпение, стала звонить и звонить без перерыва.
Открыл муж, его кабинет был на первом этаже, дверь выходила прямо в вестибюль.
— Что случилось, дорогая?
— Звони на вокзал… закажи билеты… — Ладжалова взглянула на свои ручные часики. — Через два часа курьерский… на Москву. Там сделаем пересадку…
— Ты меня пугаешь, Изабель, родная, что случилось?
— Каринэ! — в порыве отчаяния зарыдала жена. — И это тогда, когда Ярослав Калиновский… пишет одно письмо за другим…
«Если бы»… Но в том и трагедия, что «если бы» сейчас уже звучало с опозданием…
Кузина Наргиз поставила самовар на стол, присела и заплакала.
— Жандармы нагрянули ночью, — сквозь слезы начала рассказывать она. — Начали обыскивать квартиру. Господи боже мой! Кто меня захотел слушать! У них был ордер на обыск. Хвать этот злосчастный чемодан, открыли, а там… Чей чемодан? Кто дал? Где печатают эти листовки? Каринэ спокойно отвечает: «Вечером, уже совсем было темно, я возвращалась из консерватории. Смотрю — в нашем подъезде стоит этот чемодан. Никого нет. Я взяла, думаю, утром отнесу в полицейский участок. Нет-нет, я даже не открывала…» Тот, кто спрашивал, приказал Каринэ одеться. Ее увезли. Ах, если бы раньше… если бы вы успели приехать, когда она содержалась еще в городской тюрьме… По соседству живет старший надзиратель городской тюрьмы, возможно… Но теперь уже поздно, ее перевели в Петропавловскую крепость…
Политическая тюрьма! Это повергает родителей в ужас.
Ошеломленные, расстроенные, едва собравшись с силами после долгой дороги, Ладжаловы бросились в город.
Они нашли адвоката с большими связями. По чрезвычайному секрету адвокат посвящает богатых клиентов в «государственную тайну». В Петербурге раскрыта политическая организация, именуемая «Союз борьбы за освобождение рабочего класса». Всех главарей будто арестовали еще в ноябре. А кто-то все же остался на воле, раз на заводах появляются их листовки…
«Каринэ — и какой-то «Союз борьбы»! — хватается за сердце коммерсантка Ладжалова. Ее дочь, гордость консерватории, будущая прима императорского театра… Только не надо суда! Даже если дочь оправдают, это погубит ее репутацию… Да, да, Ладжаловы озолотят адвоката. Для нужных людей они не будут скупиться…
Адвокат обнадеживает.
Уже дома Ладжалов просит жену швыряться не так деньгами. И вообще, быть поосторожнее…
В ответ коммерсантка по-кошачьи вкрадчиво говорит:
— Ты, Андраник, конечно, высокообразованный, умный человек. Но когда же, наконец, ты научишься жить? Не только этот адвокат берет, но и повыше! Все такие — такова жизнь…
Следователь пригладил бороденку и с отеческой снисходительностью сказал:
— Я искренне сожалею, что должен с такой очаровательной барышней беседовать в этих мрачных стенах. Прошу вас, будьте искренни, откровенны, и, поверьте, это будет вам только на пользу…
Каринэ твердит свое: чемодан нашла в вестибюле. Следователь не верит.
— Вы знаете Владимира Ульянова?
— Нет.
— Надежду Крупскую?
— Нет.
— Кто вам дал листовки?
Молчание.
— Своим молчанием вы подтверждаете, что являетесь союзницей врагов царя и отечества!
— О нет! — улыбнулась Каринэ. — Вы добиваетесь истины, господин следователь? По то, что вы мне навязываете…
— Я ничего не навязываю! — спохватился следователь. — Вы не ребенок, надеюсь, понимаете, что призраки не печатают листовки, тем более не оставляют их в подъездах…
Допросы изматывают Каринэ. Приходится все время быть предельно собранной, как акробату, работающему на трапециях. Нужна мгновенная реакция на каждый вопрос следователя или прокурора…
«Грациозная фея», как они ее окрестили, может и не знать о преступных целях организации «Союз борьбы…» Но тех, кто принес к ней на квартиру листовки, черт возьми, она знает!
Однажды вечером надзиратель передал через «кормушку» зажженную керосиновую лампу, и Каринэ понесла ее к столику. Лампа слабо осветила стены камеры, и девушка вдруг ахнула, замерев на месте. Как же это? Почти два года в этой камере — и не увидеть?.. Правда, стена уже изрядно затертая, но все же… можно прочитать выцарапанную чем-то острым надпись: «Вера Засулич». Она была узницей этой камеры?
Вера… Нет, она вовсе не была террористкой. Она даже не состояла в партии, которая боролась против деспотизма, но она добровольно, по велению своего сердца пошла на самопожертвование. Кем был для Веры студент Боголюбов? Родственник? Нет. Возлюбленный? Нет. Она никогда не видела и не знала его. Он был политический заключенный. Вера мысленно представляла себе, как под окнами камер для женщин вяжутся пучки розг, как будто бы предстоит пороть целую роту: разминаются руки, проводятся репетиции экзекуции. Перед глазами Веры вставало бледное, изможденное лицо молодого узника.
Боголюбова привели на место экзекуции, и он обмер, пораженный известием о готовящемся ему позоре. За что? Не снял шапки при вторичной встрече с градоначальником… И вот молодой человек, который за участие в манифестации лишен всех прав, состояния и осужден на каторгу, лежит распростертый на полу, позорно обнаженный, не имея никакой возможности сопротивляться. Свистят березовые прутья… И девушка задает себе вопрос: кто же вступится за беспомощного узника? Кто смоет, кто и как искупит позор, который всегда будет напоминать о себе?
И Вера Засулич мстит за него. И за себя тоже. Ведь ей едва минуло семнадцать лет, когда без суда и следствия ее бросили в застенок Литовского замка, а затем в казематы Петропавловской крепости. Два года она не видела ни старушки матери, ни родных, ни знакомых…
Какое она совершила преступление? Однажды в учительской школе, куда Вера ходила изучать звуковой метод преподавания грамоты, она случайно познакомилась с одним студентом и его сестрой. Да, Вера раза три или четыре принимала от него письма и передавала их по адресу, ничего, конечно, не зная о содержании самих писем. Но оказалось, что молодой человек играл какую-то видную роль в студенческих волнениях, его арестовали и объявили государственным преступником. Пало подозрение и на Веру.
И вот — отняты мечты, отнята юность. Вместо радости, солнца, цветов, вместо любви — тюремные решетки на окнах под потолком, редкие прогулки, плохое питание. Поднимало дух только сознание, что она не одинока, что рядом с ней томятся товарищи — жертвы несправедливости и жестокого произвола.
Через два года Веру выпустили, не найдя никакого основания даже предать ее суду. Вскоре девушку снова схватили. А через пять дней в пересыльной тюрьме ей сообщают: «Вас сейчас отправляют в город Крестцы». Девушка обомлела. Ведь еще апрель, холодно, а на ней одно платьице и легкий бурнус. «Как отправляют? Да у меня нет ничего для дороги. Подождите, дайте мне возможность сообщить родственникам, предупредить их. Я уверена, что тут какое-то недоразумение. Окажите мне снисхождение, отложите отправку хоть на день, на два». — «Нельзя, — говорят, — требуют немедленно вас отправить».
«Какой тяжелый удар для мамы», — с болью подумала.
Крестцы, Тверь, Солигалич, Харьков… В горькие дни своей скитальческой жизни, обязанная ежедневно являться к местным полицейским властям, она прочла в газете сообщение о наказании Боголюбова. И поклялась отомстить.
Вера приехала в Петербург. И когда переступала порог дома градоначальника, сжимая в кармане револьвер, знала и понимала, что приносит в жертву самое дорогое, что у нее есть, — свою свободу, свою жизнь.
Убить Трепова, по чьему приказанию истязали политического заключенного, девушке не удалось, она лишь ранила его. Но ее выстрел, как и ранее выстрел Каракозова, явился грозным предостережением самому императору Александру II.
«Здесь, в этой камере, Вера ждала суда», — поняла Каринэ. И вспомнила, как еще в Женеве Вера рассказывала историю своего освобождения.
Накануне суда над Верой в Петербурге закончился крупный политический «процесс 193-х». Он слушался при закрытых дверях, и лишь много позже люди узнали, как тогда еще никому не известный юрист Петр Александров, выступавший на процессе защитником, пригрозил обвинителю: «Потомство прибьет ваше имя к позорному столбу!» Именно благодаря защитнику сто человек было оправдано.
Петр Александров взялся защищать Веру Засулич. Его страстная, талантливая речь в суде на следующий день появилась во всех газетах России и даже за границей. Имя этого отважного борца за правду и справедливость было на устах всех честных людей. Он стал знаменитостью.
«Он спас меня не только от виселицы и каторги — меня оправдали…» — казалось, Каринэ услышала голос Веры Засулич.
На исходе два года заточения. Ни одной передачи с воли, ни одного свидания. Допросы, допросы, допросы…
Как-то осенним дождливым днем Каринэ вывели на крепостной двор. Заставили пройти длинный коридор: лестница вниз, лестница вверх… Опять коридор и еще коридор…
— Входите…
Каринэ переступила каменный порог.
— Доченька! Родная моя! — бросилась к ней мать.
— Не надо плакать, — тихо, совсем тихо проговорила Каринэ, обнимая и целуя мать. Она старалась казаться спокойной, но не могла унять внутренней дрожи.
— Как тебе удалось? Спасибо, мамочка…
— До чего же ты бледная и худая… Господь с тобой! Где же твои роскошные косы?
— Здесь не положено.
— Чего мне стоило добиться этого свидания! Всего полчаса можно… Ты вот поешь, доченька… — Ладжалова с опаской взглянула на усатого надзирателя. Тот молча кивнул: можно.
— Нет, возьму с собой. Лучше расскажи, что дома? Как папенька, здоров ли? Знают ли у Вахтанга в гимназии, где я?
— Нет, нет. Об этой скандальной истории в Тифлисе никто не знает. Папенька здоров. Он сейчас сидит на бульваре. Его не пустили сюда…
«Ах, если бы мы были одни!» — думает Каринэ. И все же она тихо спрашивает, пишет ли Ярослав Калиновский.
— Да, конечно… — едва успевает вымолвить мать.
— Не положено! — рявкнул надзиратель. — А то вызову конвой!
И хотя о нем больше ни слова, Каринэ одними глазами дает понять, что она рада. Даже одно слово о нем было для Каринэ таким значительным!
— Делаем все, чтобы тебя вырвать отсюда, — тихо обнадеживает мать.
Каринэ прижалась к ней. Отчетливо слышит биение материнского сердца. Как тепло, как надежно, точно в детстве… От матери пахнет розами… Там, дома, уже созрел виноград в саду у беседки… Мама всегда самую спелую гроздь — доченьке… Самый большой и сочный персик — доченьке… Дорогое платье от самой мадмуазель Жорж — для ее любимицы, ее гордости, ее радости… Да, Каринэ тоже любит мать, но… увы! У них такие разные взгляды…
Еще задолго до казематов Петропавловской крепости для Каринэ начался университет жизни.
…Мама часто надолго уезжает по своим коммерческим делам. Вот и сейчас она в Мюнхене. Отец повел Вахтанга к зубному врачу, а няня под предлогом прогулки с Каринэ привела девочку в богатый особняк.
— Мать, я просил тебя не приходить! — хлестнули в лицо слова черноволосого красавца в офицерской форме.
— Кирюша, сынок… — у няни дрожат губы, глаза наполняются слезами. — Богом молю, спаси Андрюшу… Ведь он тебе родной брат.
— Тем хуже для него!
— Господь с тобой… Во всем мире я и ты… Другой защиты у него нет… — глаза матери ловят на лице сына хотя бы сострадание к ее горю.
— Сам себе яму вырыл, а точнее — в петлю полез!
— Ему всего-то восемнадцать… Еще дитя, — заплакала няня.
— Равенство, братство, свобода! — зажглись злые огоньки в глазах офицера. — Когда следствие началось, я ему говорил: только в гробу существует равенство. Назови «товарищей», что смуту сеют против государя, может, сам и выкрутишься. А он, наглец: «Если ты даром даешь такие советы, так это потому, что их никто у тебя не покупает!» Нет, нет, я не хочу из-за этого сумасшедшего попасть в неблагонадежные, потерять свои погоны. Да и супруга — ты знаешь, я всем, что у меня есть, обязан ей — взяла с меня слово… Я отрекся от такого брата!
— Бог засудит тебя судом собственной совести, — прошептала мать, вытирая слезы уголком косынки.
Маленькая Каринэ с чувством горячего протеста взглянула на офицера и громко сказала:
— Нянюшка, голубушка, ты не плачь… Ей-богу, я никому не позволю тебя обижать!
И хотя известно, что людям легче держать на языке горячий уголь, нежели тайну, девочка свято хранила от всех горькую тайну няни, которая украдкой от Ладжаловых носила сыну передачи в тюрьму.
Но однажды стражник не принял белый узелок. Он что-то тихо сказал няне. Каринэ не расслышала его слов, только после этого с няней сделался обморок. О, это было ужасно! Каринэ заплакала: «Нянюшка, голубушка, не умирай…»
Женщины из очереди возле узкого окошечка, где принимали передачи узникам, долго бились над, казалось, безжизненной старушкой, пока она, наконец, открыла глаза.
Потом Каринэ бережно взяла няню за руку, и они медленно, как с кладбища, опечаленные, пошли домой.
В доверчиво распахнутое настежь сердце ребенка маменька роняет:
— Разве бедняки могли бы жить на свете, не будь богатых людей? Кто бы их кормил? Кто одевал? Это богатые люди строят церкви, дома, все-все вокруг!
А няня объясняет иначе.
Недалеко от церкви строят большой дом. Проходя мимо стройки, няня, держа Каринэ за ручку, сказала:
— Бог в помощь!
А люди в грязных куртках, утирая пот с лица кто рукавом, кто краем фартука, приветливо отвечали:
— Спасибо на добром слове.
Когда няня и Каринэ немножко отошли, девочка вспомнила мамины слова и спросила:
— Няня, они богатые?
— Что ты! Разве богатые будут на черной работе животы надрывать? Это рабочие. Они построили этот огромный город, построили фабрики, заводы. Даже дворцы, как в сказках… Но все это для богатых, а сами рабочие ютятся в лачугах…
«Господи, боже мой! — поражается пятилетняя Каринэ. — Мама такая взрослая, а этого не знает?»
Пытливо всматриваются в мир широко открытые глаза ребенка.
На церковной паперти в два ряда сидят убогие, нищие, им няня и Каринэ подают милостыню.
— Так богу угодно, — говорит няня. — Бог любит добрых…
«Но почему бог сам такой бессердечный?» — думает Каринэ, разглядывая изображение божьей матери с младенцем на руках. Оба они раздеты и разуты… Им же бывает холодно, когда идет снег! Каринэ верит, что ангелы и святые на потолке и стенах храма — живые.
«Папа добрый, отзывчивый на чужую беду», — говорит няня. Так почему он без всякого сострадания пожимает плечами: «Купить шубку? Ботиночки? Гамашки с красненькими пуговичками? Какому младенцу?» Ах, эти взрослые! Объясняешь, а они не понимают…
Вот и няня тоже! Сама в зимнем пальто, пуховый платок на голове, а божья мать с младенцем раздетые стынут на морозе…
Утром, сразу же после завтрака, няня ведет Каринэ и трехлетнего Вахтанга на прогулку. Обычно дети играют в сквере за оградой собора. Няня заговорилась с соседкой и не заметила исчезновения Каринэ. А девочка шустро взбежала по заснеженным ступенькам на широкую паперть, сняла с себя шубку, но, к великому своему огорчению, никак не могла дотянуться до младенца, чтобы надеть на него шубку. Морозные иглы больно вонзались в руки, в тело.
— Господи, боже мой! — ахнула няня, увидев Каринэ в одном платьице. Пока няня взобралась на паперть, пока натягивала на окоченевшую девочку задубевшую от мороза шубку, Каринэ уже не могла слова вымолвить.
Ночью девочка металась в жару. Домашний врач, друг семьи, определил двухстороннее воспаление легких.
Из детской вынесли кроватку Вахтанга. Две сиделки, сменяя друг друга, днем и ночью дежурили у постели Каринэ. Все в детской пахло лекарствами, непроветренными перинками. Наконец как-то утром Каринэ открыла глаза и попросила есть.
Через полуоткрытую дверь в детскую донесся голос отца:
— Няня, я вас очень прошу: никогда больше не водите Каринэ в церковь.
И вопль маменьки:
— О-о-о! С кем меня соединил бог!