— Езус-Мария! Словно после погрома! — обвела взглядом комнату пани Барбара и принялась собирать вещи.

Анна сидела на диване и, закрыв ладонями лицо, тихо плакала.

— Аннуся, дитя мое, ты выбрала трудное счастье… — пани Барбара присела рядом с дочерью. — Надо быть мужественной. Вытри слезы. Вместе подумаем, как облегчить участь Ярослава… — Помолчав, она снова заговорила: — Не могу понять, почему он так просил нас немедленно уехать из Львова. Как ты думаешь, Аннуся, мы должны это сделать?

— Мама, неужели ты можешь допустить, что я оставлю Ярослава в беде?

— Нет, — пани Барбара с выражением глубочайшей нежности посмотрела на дочь. — Я слишком хорошо тебя знаю, чтобы так думать. Хочу только понять, почему он сказал: «Немедленно уезжайте…» Возможно, Ярослав опасается за нас? У него есть основания — ведь фамилия Домбровских, родственников генерала Коммуны хорошо знакома властям.

— Мама, нам нужно найти адвоката.

Да, да, Аннуся, это необходимо.

— Но где взять деньги?

Пани Барбара сняла с пальцев два перстня, отстегнула от воротника золотую камею, потом достала из шкатулки фермуар и все это положила на диван перед Анной.

— Пока продадим это…

Анна оценила жертву. Она знала, как дороги матери эти украшения, особенно фермуар, который подарили ей в день свадьбы.

— Я люблю тебя еще больше, мама, — прижалась к ней дочь. — Я знала, судьба Ярослава тебе небезразлична.

Пани Барбара с молчаливым укором взглянула на Анну.

— Мне почему-то казалось… Ведь сначала ты не очень обрадовалась, когда… — смутилась Анна.

— Я его тогда мало знала, — возразила пани Барбара. — Да и, честно говоря, я испугалась за тебя. Ярослав идет той же дорогой, какой шел твой отец. Он хочет перестроить весь мир… Хватит ли у тебя сил делить с ним все трудности его жизни?

— Да, хватит! Я знаю, ты любила моего отца, и ты знаешь, что такое настоящее счастье…

— Мы чувствовали себя счастливыми, хотя и тревожным было наше счастье, Аннуся. Когда я встретилась с твоим отцом, его карманы не отягощало золото. Но так же, как и Ярослав, он отличался смелостью, благородством. Богатство, оставленное мне в наследство твоим дедом, не повлияло на убеждения отца. Безгранично любя меня, Зигмунд все же не мог отказаться от дела, которому посвятил себя… Он чаще был в тюрьме, чем дома…

— Татусь… — в задумчивости проговорила Анна. — Как верно говорил он: «Где раздается зловещий свист нагаек, плач голодных детей, где стонет народ, там нет свободы, там нет счастья…»

— Одинокий, вдали от родины, он умер на сибирской каторге, никем не оплакиваемый, кроме нас с тобой, — тихо промолвила пани Барбара.

— Нет, мама, отец никогда не был одиноким. Не имеет друзей лишь тот, кто, кроме себя, никого не любит. Чужие людям, нищие духом, они всегда одиноки. А мой отец не был таким. Ярослав раз говорил мне: «Если человек радуется счастью многих, значит, его радость во много раз сильнее». Нет, мама, такие, как отец, как Ярослав, никогда не бывают одинокими. С той поры, как я начала понимать, за что томился в варшавской цитадели отец, я всегда гордилась им и моей мамой.

Анна порывисто обняла мать.

— Смелая, умная, хорошая, мама! Ты никогда ничего не боялась. Не помню, чтобы ты когда-нибудь отчаивалась…

— О дитя мое, — прервала ее пани Барбара. — Не такой уж и героиней была твоя мать. Нечего греха таить: и боялась, и отчаивалась, и плакала украдкой от всех. Но если бы я могла прожить жизнь еще трижды, я все равно стала бы женой только Зигмунда Домбровского.

Анна невольно залюбовалась тонко очерченным профилем матери. Тяжелый узел рано поседевших волос слегка оттягивал назад ее голову, придавая женщине независимый, гордый вид.

Внезапно Анна вспомнила о самом главном, чего не успела сказать даже Ярославу:

— Мамуся, у меня будет ребенок…

От этих слов пани Барбара вздрогнула, и на нее нахлынули грустные воспоминания.

…Вот она с маленькой Аннусей идет по бесконечно длинному коридору с железными решетками на окнах. На дворе тепло и солнечно. Она в легком белом платье, и от холода мрачных тюремных стен ее знобит. Не спасает и белый кашемировый шарф, наброшенный на плечи.

Наконец знакомая железная дверь комнаты для свиданий. Открыла дверь, вошла, держа Аннусю за ручку.

С узкой деревянной скамьи навстречу им встает улыбающийся худощавый блондин в полосатой арестантской одежде. Припав к его груди, она забывает все слова любви и утешения, которые хотела ему сказать.

Зигмунд успевает незаметно вложить жопе в руку маленькую бумажную трубочку. Да, она знает, кому ее надо передать…

Аннуся пугливо косится на сердитого папа с черными усами и бакенбардами, стоящего около противоположной железной двери. Но тут отец подхватывает девочку, и она обвивает ручонками его шею, заглядывает в добрые веселые глаза.

— Аннуся маму слушает? Молоко Аннуся пьет? Теперь Аннуся знает, что котят нельзя купать?

— Знаешь, татусь, а у нас в рояле завелись мышата!

— Да неужели? — искренне удивился Зигмунд Домбровский.

— Мама хотела их выбросить. Я заплакала, и она оставила. А потом мама сказала: «Вот татусь узнает и будет недоволен тобой, Аннуся». Это правда, татусь? Ты бы их выбросил? Мне жалко их, — без умолку щебетала девочка.

Усадив дочку к себе на колени, Зигмунд нежно гладил ее мягкие волосенки.

— Татусь, не надо тут жить. Тут плохо, пойдем домой, — просит она.

Но в это время сердитый пан с усами и бакенбардами говорит:

— Свидание закончено.

Аннуся знает, что после этих слов сердитый пан отведет татуся за глухую железную дверь, и начинает горько плакать…

«И все это придется пережить ребенку моей дочери?» — содрогнулась пани Барбара.

…Давно утих дождь, на улице умолкли голоса прохожих.

Уснула утомленная пани Барбара. Всюду в домах погасли огни. Только в окне Анны светилось. Она одна не могла спать, вспоминая полные счастья дни, прожитые с Ярославом в этой комнате.

Незаметно Анна задремала. Сквозь лихорадочно-тревожную дремоту ей вдруг явственно послышался голос Ярослава. Он звал ее.

«Отпустили! Вернулся! Не зря я ждала!» Анна бросилась к окну, перегнулась через подоконник, до боли в глазах вглядывалась в темноту. Голова пылала, сердце колотилось.

— Славцю!

Никто не отозвался.

— Ярослав! — позвала громче.

Ночь не ответила. Лишь изредка тишина нарушалась падением дождевых капель. Их роняла сонная листва высокого каштана под окном. Несколько раз до Анны долетал приглушенный стук деревянной колотушки ночного сторожа, охранявшего доски на стройке за углом.

— Скорей бы наступило утро…

Озябшая, разбитая, Анна побрела к дивану, легла, с головой укрылась одеялом, чтобы согреться и унять нервную дрожь во всем теле.

Нестерпимо долго тянулась, давила свинцовой тяжестью ночь.

Пани Барбара устало сняла шляпку с белым страусиным пером, бархатную ротонду и села на диван.

— Ну вот я и нашла адвоката. И знаешь, кто это?

Анна вопросительно посмотрела на мать.

— Только подумай, как иногда неожиданно пересекаются жизненные пути людей! Вот уже дважды в трудную для нас годину судьба посылает нам искренних друзей. Помнишь, Аннуся, первый день в эмиграции? Мы стояли в зале пражского вокзала такие одинокие, такие растерянные. Вдруг меня обняла дама в атласе и соболях. Это была Ядзя, моя гимназическая подруга. Припоминаешь? Она увела нас к себе, и мы пробыли там две недели. Как она полюбила тебя! А сына ее, Людвига, помнишь? Штудировал юриспруденцию в Берлине.

— Помню, он тогда приехал домой на вакации…

— Людвиг Калиновский стал адвокатом. О, как он похож на свою покойную мать!

— Так пани Ядзя умерла?

— Да, ее не спасли ни Италия, ни опытнейшие врачи… Бедняжка, как она была несчастна!

— Мне почему-то особенно запомнились ее руки, — задумчиво сказала Анна, — беспомощные, поникшие, как сломанные крылья у птицы…

— Сломанные крылья, — покачала головой Барбара. — Ты это верно подметила, Аннуся. Ядвиге минуло только шестнадцать лет, когда родители насильно выдали ее за нелюбимого человека. А девушка всем сердцем любила твоего дядю — Ярослава Домбровского… Теперь одни это имя произносят с любовью и гордостью, другие с ненавистью и страхом….

— Почему ты мне никогда об этом не рассказывала?

— Это чужая тайна. Теперь нет ни Ядзи, ни Ярослава Домбровского, ни старого Калиновского… Ты только подумай, дитя мое, Калиновский был на двадцать четыре года старше Ядзи. Скупой, черствый эгоист. Людвиг ничем не напоминает отца. У Людвига доброе, отзывчивое сердце. Когда я рассказала ему о нашем несчастье, он пообещал сегодня же повидаться с прокурором и узнать, в чем обвиняют Ярослава.