Страницы «Крымской тетради»

Белая полна тумана почт рассеялась, когда поезд «Чоп — Москва» остановился на перроне львовского вокзала.

— Ганночка! — первой бросилась Мелана навстречу выходящей из вагона подруге. — Наконец-то выбралась погостить у нас… Как я соскучилась по тебе…

Через минуту Ганну уже окружили все домочадцы.

Объятия, поцелуи… Глаза у всех светятся радостью.

Петро, успев опередить Кремнева, взял у сестры чемодан и понес к выходу.

В одном такси, конечно, всем не уместиться.

— Я с Ганнусей, — заявляет Любаша, и ее темные глаза с бойкими искринками полны решимости.

Наталка, поеживаясь от холода, крепко держится за руку Ганнуси: она уж наверняка будет сидеть рядом.

В первую машину Петро усадил Ганну, Наталку, Любашу и Мелану, во второй поехали Кремневы и он сам.

Ганне кажется, что ничего не изменилось дома за годы разлуки. По-прежнему вся семья по утрам собирается за завтраком в кухне-столовой, все нежны и внимательны друг к другу. Только вот, к ее немалому огорчению, Петро стал много курить.

Зато Мелана совсем бросила курить, еще больше похорошела. В вечерней школе учеба шла успешно, и этим летом она собиралась поступить в мединститут. Каждую свободную минуту она старалась быть с Ганной.

Вот и сейчас, едва прибежала с работы, переоделась и — к Ганночке.

— Разве ты сегодня не в школе? — приветливо улыбается Ганна.

— По средам и субботам мы не учимся. Что ты читаешь?

— Этюды Петрика. Он задумал написать роман о Кремневе. Правда, Петрик говорит, что эта тетрадь, где описывается детство героев его будущего романа, может быть, и не войдет в книгу.

— О, тем более интересно прочитать.

Мелана взяла в руки тетрадь и спросила:

— Как будет называться книга?

— «Светя другим — сгораю…» Но брат не любит, когда «суют нос» в его рукописи, — засмеялась Ганна. — Я тайком.

Мелана, казалось, уже не слушала подругу, приковавшись взглядом к началу этюда.

— Читай вслух, — просила Ганна, присаживаясь на диван и беря в руки вязанье.

Мелана читала:

«Темно-зеленая зубчатая листва была сплошь усыпана каплями росы, однако крапива от этого не меньше обжигала худенькие босые ноги Керимки — восьмилетнего сынишки портового грузчика. С опаской поглядывая на веранду домовладельца Евстахия Савенко, мальчик подкрадывался к колодцу, возле которого на рваной циновке жалобно повизгивали беленькие щенята. И он уже нагнулся, чтобы взять одного из них, как вдруг из-за куста бузины выскочила Пальма, крупная вислоухая дворняжка.

«С цепи сорвалась, — подумал оробевший мальчик, заметив, что вслед за собакой волочилась по траве цепь. — Еще покусает…»

Пальма оскалилась на Керимку, будто он разлучил ее с детенышами, но, увидя щенят живыми и невредимыми, успокоилась и принялась их облизывать.

— Слушай, Пальма, — зашептал Керимка, убежденный, что собака понимает его, — я хочу спасти хоть одного… Вот увидишь, кормить буду… И не урчи на меня. Это хозяйка, толстуха мадам Савенко, наказала Степке выкинуть ко всем чертям щенят… Бросить их с каменного обрыва, куда сваливают мусор… Пальмочка, я возьму одного. Да?

Но разве эта Пальма — собака, как все другие собаки? Настоящая волчица! Глаза ее загорелись, клыки сверкнули, точно лезвия ножей. Злобно рыча, она прыгнула на Керимку.

— Ма-а-а-а! Пошла вон! — в страхе закричал он, вырывая из пасти собаки разодранную на коленке штанину, которая и без того пестрела заплатами.

Угрюмый побрел Керимка прочь от колодца, горько сожалея о том, что поддался на уговоры Мироси, соседской девочки, и не залез вечером в сарай к домовладельцу. От гуда можно было утащить не то что одного щенка, а хоть всех! И зачем только он показал Миросе тайный ход?

Прежде девочка совсем не знала, что в их сарае отодвигается доска и можно без особого труда очутиться в сарае домовладельца. А когда Керимка об этом сказал Миросе, она рассердилась, заявив, что стыдно воровать, и поссорилась с ним.

Керимка знал: Мирося не любила, если он хотел что-нибудь стянуть во дворе. По разве взять щенка — тоже воровство? Пусть лучше хозяйский племянник Степка их всех — с обрыва? Да?

Тут он увидел Миросю. Она куда-то торопилась.

— Мирося, подожди! — окликнул ее Керимка, позабыв о вчерашней ссоре.

— Некогда мне, — щурясь от солнца, тряхнула топкими косичками синеглазая девочка.

— Куда ты идешь? — подбегая, спросил Керимка.

— Видишь, несу папе кушать. Его опять домой не пустили, заставили всю ночь работать. Мама говорит: но работа, а каторга проклятая!

— Можно, я с тобой пойду?

— Ладно, идем. Он, кто тебе так штаны порвал?

— Пальма, — вздохнул Керимка, а про щенков умолчал.

Мирося шла быстро, так быстро, что Керимка едва поспевал за ней. Но в этом были виноваты старые отцовские штаны, подвязанные веревкой, которые не держались на животе и все время сползали.

На углу Большой Морской улицы и Малоофицерского спуска, обеспокоенная молчанием Керимки, Мирося пообещала:

— Я насобираю у папы в мастерской обрезков кожи, и мы сделаем ошейник с ремешком для нашей маленькой собачки.

— А где возьмем собачку? — хмуро спросил Керимка.

— Попросим у господина Савенко.

— Эх, ты, — покачал стриженой головой загорелый, как негр, Керимка, отчего его серые глаза казались еще светлее и больше. — Сегодня ни одного щепка не останется в живых. Степка побросает их с обрыва.

— Не ври.

— Чтоб меня холера хватила на этом месте, если я вру! Сам слышал, мадам Савенко так велела.

— Вот ведьма! — заволновалась Мирося. — Быстро отнесем папе кушать — и назад! Надо спасти щенят…

Дети почти побежали. По их лицам, одежде и босым ногам замелькали узорчатые тени от листвы. С моря изредка налетал ветерок, тогда верхушки деревьев покачивались, а в просветах зелени голубело небо.

Завернув за угол, они остановились у большого серого дома. Над входом висел полинявший трехцветный флаг. Возле парадного и у ворот стояли навытяжку часовые. Здесь помещался белогвардейский штаб.

Во дворе была сапожная мастерская для господ офицеров, где и работал отец Мироси.

— Пропуск? — глухо спросил часовой.

— Вот, дядя, — Мирося достала из-за пазухи клочок бумаги с печатью и протянула часовому.

— Проходи.

— Ты жди меня, Керимка, — сказала Мирося и вошла во двор.

Керимка перебежал на другую сторону улицы и присел в тени под каштаном.

Мастерская находилась на втором этаже. Туда вела узкая железная лестница, хорошо знакомая Миросе, — ведь вот уже два месяца, как она ежедневно приносит сюда отцу обед.

В самом конце мастерской — тесной комнатке, пропахшей кожей, Мирося увидела отца. Худощавый, белокурый, он что-то выкраивал, склонившись над столом. Лицо его осунулось и потемнело от бессонной ночи.

— А, кормилица пришла… — ласково улыбается Кречет, откладывая на доску нож. — Дак там наша мамка? Лучше ей?

— Уже не стонет, уснула. И Гнатко тоже спит, — невесело ответила девочка. — Вот, кушай суп из кильки. Я сама варила.

— Умница, — похвалил Кречет. — Маму тоже покормила?

— Да.

Мирося жалостливо смотрела, как отец, устало присев на ящик, отстегивал культяпку. Так Кречет шутя называл деревянную ногу, которую надевал во время работы. А вообще-то с тех пор, как на турецком фронте ему снарядом оторвало ногу, он ходил на костылях.

Кречет перелил похлебку из судка в алюминиевую миску и сказал:

— Хлеб забери назад, доню. И поскорее иди домой. Скажи маме, что я сегодня пораньше вернусь.

— Хорошо, папа.

Около двери Мирося нагнулась и поспешно начала собирать с пола кусочки цветной кожи.

В это время, звеня шпорами, вошли трое в черкесках.

Если бы Кречет мог знать, что вошедшие не просто офицеры, а головорезы из контрразведки, возможно, он сумел бы взглядом или словом дать понять Миросе, как предупредить мать о нависшей над ними опасности. По сюда заходило так много офицеров, чтобы заказать себе сапоги, что Кречет преспокойно продолжал хлебать рыбный суп и даже не очень почтительно сказал:

— У меня перерыв на обед, господа!

Мирося выскользнула за дверь, быстро спустилась по лестнице вниз, пробежала через двор и очутилась на улице.

— Возьми, — сунула она Керимке в руки горсть разных обрезков кожи. — И скорее бежим домой…

На набережной, возле лайбы с арбузами, Мирося и Керимка невольно остановились, слушая, как с разными прибаутками зазывает покупателей старый грек.

— Хо-хо! Куплять арбузы пришли жених и невеста? — неожиданно услышали Мирося и Керимка за своей спиной.

Дети оглянулись. Перед ними стоял Степка, племянник мадам Савенко. Грозное лицо его, рыжее от веснушек, не предвещало ничего хорошего.

Широко расставив ноги и подперев кулаками бока, он ждал ответа.

— Чего тебе? — насупив черные брови, посмотрел на него Керимка.

— Давай сюда деньги, татарчонок. Ну, что я тебе говорю? — И Степка щелкнул Керимку по носу.

— Не смей, — строго сказала Мирося, — он тебя не трогает!

Степка презрительно смерил ее взглядом и перевел глаза на судок, который Мирося держала в руке.

— Что там? Дай попробовать.

Девочка могла бы сказать, что у них дома больше ничего нет, кроме куска хлеба, который отец не стал кушать, и она несет этот хлеб больной матери, что Миросе самой так бы хотелось съесть хотя бы кусочек… Но стоит ли унижаться перед Степкой?

— Дай, раз человек просит! — нахально запустил руку в судок Степка, но в это время кто-то неожиданно и больно ударил его по плечу. Степка быстро оглянулся и увидел чернявого мальчишку, чуть постарше себя. Мальчишка был без рубахи, в парусиновых, когда-то белых штанах и босой. В левой руке он держал пачку газет.

— Чего к ним пристал? А? — сердито спросил он.

Степка явно струсил, потом вдруг нашелся.

— А тебе-то что? — крикнул он и дерзко сплюнул. — Смотри, а то ка-ак дам!

— Иди, иди, пока самому не попало, — пригрозил маленький газетчик.

Степка оглядел его, худенького, но мускулистого, и, решив, что тот сильнее, пробурчал:

— Неохота с тобой связываться, а то… Вот придешь в купалку, я тебя там разделаю. А вам, сопляки, добавочные банки будут, — посулил он Керимке и Миросе.

Тряхнув кудрявой головой и еще раз сплюнув сквозь зубы, Степка сунул руки в карманы и важно зашагал вдоль набережной.

— Тебя как зовут? Ты кто? — спросила Мирося, с благодарностью глядя на храброго защитника.

— Женька я. А ты?

— Мироська. А он — Керим. Мы в одном дворе живем. И этот Степка тоже там живет.

— Куда идете?

— Домой. У меня мама больна.

Женька сказал:

— Не бойтесь. Буду за вас заступаться. На какой улице вы живете?

— В Греческом переулке, возле фонтана.

— Ага, знаю…

Несколько минут дети шли молча. И вдруг все в Миросе возмутилось против их защитника. Она вспомнила, что отец еще вчера утром швырнул на пол газету «Крымский вестник», которую сейчас продавал мальчишка. Отец сказал: «Грязный, продажный белогвардейский листок!»

Мирося запальчиво крикнула:

— Ты зачем продаешь грязный, продажный белогвардейский листок?

— Тише ты, дура! — схватил ее за руку Женька, а сам с опаской оглянулся.

И не успела Мирося рта раскрыть, как Женька схватил ее и Керимку в охапку и оттащил в сторону. Только этим он спас детей от того, что они не попали под копыта лошадей.

Мимо промчалась линейка с тремя офицерами в черкесках. Кто-то четвертый, без ноги, лежал лицом вниз со скрученными назад руками.

— Папа! — крикнула Мирося, и крепко сжатый кулачок ее поднялся, словно этого было достаточно, чтобы злодеи остановились. Но линейка удалялась, и помимо воли девочки кулачок разжался, рука закрыла глаза, и Мирося залилась горькими слезами.

Когда заплаканная Мирося и запыхавшийся Керимка, как-будто спасаясь от погони, вбежали в комнату, мать сидела на кровати и кормила грудью ребенка. Ее мягкие, густые, цвета воронова крыла, волосы были заплетены в две тугие косы, еще больше оттеняя бледное до прозрачности лицо.

— Папу арестовали… Связанного куда-то повезли… — всхлипывая, едва выговорила Мирося.

У Галины Остаповны холодной росой покрылся лоб. Хотела встать, положить задремавшего младенца в люльку, но тело, словно чужое, не повиновалось ей. И снова, в какой уже раз, жгучая боль в пояснице заставила стиснуть губы, чтобы не закричать.

— Мирося… возьми его, положи тут, — наконец смогла она выговорить.

Девочка поспешно взяла из рук матери братишку и осторожно уложила на подушку.

— Керим… — Галина Остаповна подняла на мальчика полные слез глаза. — Ступай домой…

— Тетя, я…

— Ступай же! — нервно крикнула Галина Остаповна, охваченная страхом, что вот-вот лишится сознания от нового приступа сильной боли и не успеет сказать Миросе самого главного.

Губы Керимки задрожали от обиды.

Он ждал, что Мирося, которая, по мнению Керимки, сейчас особенно нуждалась в его помощи, все объяснит матери, заступится за него.

Но Мирося, еще сама толком не понимая, зачем мама прогоняет Керимку, растерянно глянула на друга и сказала:

— Уходи, тебе говорят… Уходи, слышишь?

— Я с тобой больше не играю! — вспыхнул Керимка и побежал во двор.

— Ушел?..

Мирося молча кивнула головой.

— В люльке… под матрасиком сумка… — прошептала мать. — Достань… Вот… заверни в платок…

— Что в сумке, мама?

— Не знаю… Но ее никто не должен видеть… Сбегай в сарай и спрячь. Не забудь, сарай запри…

— Так я… я же потеряла ключ, — всхлипнула Мирося. — А скорее всего… Степка из замка вытащил.

— Боже мой… — простонала мать, — этот разбойник… последние дровишки покрадет… продаст…

— Ой, мамочка! — Мирося отпрянула от окна с сумкой в руках. — Казаки! Идут сюда…

— Беги через кухню!

Мирося едва успела выпрыгнуть из окна, как в коридоре послышались громкие шаги и звон шпор.

— Разрешите войти? — вежливо спросил офицер.

— Входите, — простонала Галина, не открывая глаз, только ноздри ее беспокойно вздрагивали.

Но молодой офицер, краснощекий, стройный брюнет, с опаской застыл у порога. Он хотел было спросить, не тифом ли больна женщина, однако заплакавший младенец рассеял его опасения.

— Вы жена Кречета?

— Да.

— Разрешите сесть?

— Пожалуйста.

— Ай-яй-яй, как это опрометчиво со стороны вашего супруга! Имея такую молодую жену и младенца… Это у вас единственный ребенок?

— Есть еще дочка.

— Вашего мужа арестовали. Вы знаете?

— За что, господин офицер? — по бледным щекам женщины покатились слезы.

— Пройдите в коридор, — приказал офицер, казакам. — Закройте дверь.

Оставшись наедине с Галиной, офицер доверительно сказал:

— Видите ли, мадам Кречет, ваш муж еще не совсем арестован. Он задержан. Его превосходительство обещали, если Кречет во всем чистосердечно признается, освободить его из-под стражи. Благодарите бога, мадам, ваши дети не останутся сиротами. Кречет во всем признался. Он прислал меня за кожаной сумкой. Кречет сказал, вы знаете, где она спрятана. Как только я доставлю сумку, ваш муж будет на свободе.

— Какая сумка? Я ничего не знаю…

— Подумайте, мадам, это решает судьбу вашей семьи.

Галина слишком хорошо знала своего мужа, чтобы попасться в расставленную ловушку. И пока она силилась что-то сказать, в памяти ярко представился тот вечер, когда муж впервые принес домой небольшую кожаную черную сумку и попросил спрятать ее. При этом он сказал, точно поклялся: «Что бы ни случилось, Галя, запомни: даже смерть не может заставить предать товарищей, изменить нашему правому делу…»

— Мой муж честный человек, — приподняв голову, горячо заявила женщина. — Кто-то хочет его, невинного, погубить…

Офицер порывисто встал. От его изысканной вежливости не осталось и следа. Ударом ноги он распахнул дверь и крикнул казакам:

— Обыскать!

Казаки приступили к обыску квартиры.

Тем временем Мирося стояла посреди сарая, озабоченная тем, куда бы лучше запрятать сумку.

Во дворе было душно, как перед грозой, а в сарае царил прохладный сумрак. У двери, проникнув сквозь щели, легли тоненькие полоски света, и в них кружились пылинки.

«А вдруг они станут искать в сарае? — обожгла Миросю догадка. Беспокойный взгляд девочки метался от ржавой выварки к невысокому штабелю дров, от связки рогожи к груде разного хлама под стеной. — Куда спрятать? Куда?..»

Мирося с сердцем, преисполненным тревоги, держала в руках сумку, когда за дверью послышались чьи-то крадущиеся шаги.

Не отдавая себе отчета, девочка вдруг приподняла доску и опустила сумку в чужой сарай.

Полоса света ворвалась через открывшуюся дверь. В сарай заглянул домовладелец.

— Ты что здесь делаешь? — сердито пробасил Савенко, тогда как быстрые глаза его, похожие на два черных жука, забегали вокруг. — Марш домой!

Вбежав в комнату, Мирося чуть было не упала, споткнувшись о люльку, которая валялась перевернутая у самой двери.

Мать в одной рубашке сидела на голом полу, прижимая к груди надрывно кричащего младенца. Мирося бросилась к ней.

Тут и вошел Савенко. Он метнул на жену Кречета взгляд, горящий лютой ненавистью, а затем любезно сказал офицеру:

— Ваше благородие, девчонка что-то прятала в сарае.

За всю жизнь никогда еще ни один человек не вызывал у Мироси такой ненависти. Ей хотелось, чтобы он грохнулся на пол и сразу умер, как внезапно умер толстый хозяин бакалейной лавки, о котором рассказывала мама.

Казаки перерыли сарай Кречета. Но по их хмурым, злым лицам не трудно было догадаться, что уйти им пришлось ни с чем.

Мирося не отходила от окна, выжидая, когда с веранды уберется ненавистный Савенко. А тот в свою очередь зорко следил за квартирой Кречета. Смекнув, почему девчонка торчит в окне, домовладелец вошел в комнату и, притаившись за ставней, наблюдал оттуда.

Мирося только успела поменять воду канарейкам, весело порхавшим в клетке, как увидела Степку, торопившегося в сторону сарая. Ничего не сказав матери, девочка спрыгнула с подоконника, выбежала на крыльцо и бросилась вслед за мальчишкой.

— Тебе что? — недружелюбно покосился тот, отмыкая замок. — А ну, брысь отсюдова!

Мирося безмолвно, широко открытыми глазами уставилась на мальчика.

— Лунатичка ты что ли? — хихикнул Степка, распахивая дверь.

Из темноты донесся дразнящий запах яблок.

— Степка! — усилием воли подавила страх Мирося, входя за ним в сарай. — Хочешь наших канареек?

— Продаете? — сразу заинтересовался Степка: он уже давно мечтал завести птиц в клетке.

— Нет… Знаешь что?.. Я только возьму тут у вас нашу сумку…

— Какая сумка? Ты что, сдурела?

Между тем, глаза Мироси привыкли к полумраку, и она совершенно отчетливо увидела, что под досчатой стеной, где должна была лежать сумка, завернутая в платок, ничего нет.

— Степка, ради бога, отдай сумку, — взмолилась девочка.

— И что ты прицепилась до меня, как банный лист? Пошла к черту! — оттолкнул ее Степка.

— Отдай! Слышь, отдай! — кинулась на него с кулаками Мирося.

Вбежал Савенко.

— Вор! Вор! Отдай сумку! — ничего не видя, исступленно кричала Мирося, колотя по груди онемевшего от возмущения Степку.

— Ах ты, паскуда! Вон из сарая! — Савенко ухватил девочку за косички и вытолкал во двор.

До слуха плачущей Мироси донесся повелительный голос домовладельца:

— Где сумка, которую отнял у девочки?

— Тю! — рассвирепел Степка. — Говорю, что не видел я никакой сумки…

— Не бреши, плут! — огрел его по уху Савенко.

— Вот вам святой крест, не видел, — заревел Степка.

— Выходит, сумка таинственно исчезла? Черти ее забрали? Так? Давай сюда! Я тебе говорю, слышишь?!

— Не глухой, слышу, — дерзко пробурчал Степка. — Только не брал я никакой вашей проклятой сумки!

«Куда же могла эта сумка запропаститься?» — думала Мирося. Втянув голову в плечи, давясь слезами, она стояла около своего сарая, боясь вернуться домой с пустыми руками. Ощущение уже ничем не поправимого горя навалилось на девочку, когда вдруг словно кто-то подсказал ей: «Крысы могли утащить за ящики… Нет, сумка не должна пропасть, она там, где-то в сарае…»

…Унося в мешке щенят, Степка, всхлипывая, пробежал мимо Мироси, посулив ей каменюкой проломить голову.

Измученная переживаниями страшного дня, Мирося спала. В распахнутом настежь окне квартиры Кречетов тускло мерцал огонек; словно с надеждой вглядывался в черный сумрак двора. Припав головой к подоконнику, Галина задыхалась от нестерпимой духоты. Поясница ныла, словно от ударов, но женщина не решалась прилечь: надо дождаться, когда от хозяев уйдут гости, потушат свет и Савенки улягутся спать. Тогда она сама проберется к ним в сарай и отыщет сумку.

Как задремала, сама не заметила. Но, едва сомкнув глаза, очутилась во власти жутких видений, надвигавшихся на нее со всех сторон.

«Боже, почему мой муж окровавлен?.. Почему у него скручены руки?.. Кто эти люди со злобными лицами, толкающие Бориса прикладами в спину?.. Железный фонарный столб… Нет, это виселица! — Галина застонала во сне. — Боже, палач в белой черкеске накинул на шею Бориса петлю!..» Еще миг — и навсегда оборвется жизнь дорогого человека, отца ее детей…

Из груди обезумевшей от горя Галины вырвался душераздирающий крик:

— Нет! Нет! Нет!

— Мамочка! Не кричи так, не кричи, я боюсь… — испугавшись спросонья, вскочила с кровати Мирося.

Мать очнулась, открыла глаза.

— Спи, Мирося, спи, доня, — проговорила она, утирая ладонью холодный пот со лба.

Взглянула в окно. Весь дом был окутан темнотой. Ни в одном окне не светилось.

— Мама, — с надеждой в голосе прошептала Мирося. — Ведь сумку казаки не нашли, значит, папу отпустят. Да, мама?

Желая успокоить дочку, Галина утвердительно кивнула головой.

Внезапно обе вздрогнули и насторожились.

— Кажется, кто-то постучал в окно…

— Да, мама, там, на кухне… — похолодев от страха, девочка сделала большие глаза.

Как на зло заплакал Гнатко.

— Подойди, доченька, спроси кто, — давая грудь ребенку, промолвила мать.

Стук повторился.

— Может быть, вернулся папа? — Мирося схватила лампу и, вся дрожа от волнения, побежала в кухню.

— Это ты, папа?

— Туши лампу и открой окно, — тихо прозвучало в ответ.

Голос показался знакомым. Но стекло блестело, и Мирося видела в нем только свое отражение: тоненькую, испуганную девчонку с растрепанными косичками.

Мирося распахнула окно. На подоконник легли две худые руки, и перед ней появилось лицо маленького газетчика.

— Ты? — едва вымолвила пораженная Мирося.

— Тихо, нас могут подслушать, — таинственно шепнул Женька.

Он быстро вскарабкался на подоконник, мягко, словно кошка, спрыгнул на пол и тут же задул лампу.

— Где твоя мама?

— Там… в комнате. А тебе она зачем?

— Дело есть важное.

Мирося проводила Женьку в комнату.

— За домом следят, и ходить к вам, тетя, опасно, — сказал маленький газетчик. — Я по поручению…

— Какое еще там поручение? — прозвучал холодный, недоверчивый голос жены Кречета. — Кто это тебя по ночам в чужие дома посылает людей будить? Может, ты вор, я почем знаю?

— Он не вор, мама, он хороший. Это тот самый маленький газетчик, что заступился…

— Я понимаю, тетя, вы боитесь, не доверяете, — со сдержанностью взрослого проговорил Женька. — Только я — свой, меня не надо бояться. — И еще тише добавил: — Меня прислал человек с «Альбатроса».

Это был пароль. Так о себе давал знать Александр Кремнев. Но Галина и этому не поверила, зная коварство врагов. Ведь кто-то уже предал Бориса… Иначе… откуда контрразведчикам известно о сумке?..

И все же Галина схватила мальчика за плечо:

— Говори, говори!.. Что с ним?

— Ваш муж в контрразведке, тетя… Это все, что я знаю… — сказал Женька и, еще больше понизив голос, почти продышал ей в лицо: — Дядя Кремнев просил, чтобы вы дали мне кожаную сумку.

— Ох, эта злосчастная сумка! — в отчаянии схватилась за голову Галина. — Вот уже верно: беда беду родит, а третья — сама бежит… Сумка куда-то девалась…

— Знаешь, Женька… — виновато обронила Мирося. — Я… — сконфуженно умолкла, боясь вызвать у Женьки осуждающие упреки.

С горечью выслушал мальчик малоутешительный рассказ жены Кречета. Он всем сердцем сочувствовал ей и вместе с тем досадовал и злился на глупую Мироську, не сумевшую как следует спрятать сумку, несомненно очень важную, раз дядя так беспокоится.

— Вы мне покажите, где этот сарай, — наконец заговорил Женька. — Надо еще поискать. Верно, тетя?

— Мирося, доченька, если Гнатко заплачет, покачай люльку. Идем, хлопчик.

Галину знобило. Она отыскала в темноте платок и набросила на плечи. Взяла Женьку за руку, вывела его во двор, и, прячась за стволами акаций, они начали подбираться к сараю.

— Смотри! Видишь свет? — вдруг в ужасе прошептала женщина, удерживая мальчика за плечо.

— Где?

— В нашем сарае.

Теперь и мальчик увидел желтоватые нити, протянувшиеся по земле.

— Боже, кто же это может быть? Неужели… — и Галина, не договорив, прислушалась.

«Да, это грубоватый с сипотой голос нашего домовладельца, — убедилась она. — Тут не спутаешь, хрипит, точно недорезанный… Но с кем он? Этот голос тоже, кажется, знаком… Да, да, чуть картавый… — старалась вспомнить Галина, прильнув ухом к досчатой двери сарая. — Картавый досадует, что зря они морочат себе голову…»

— Ах, батя, если контрразведчики перевернули здесь все вверх дном и не нашли, видно, проклятая девчонка спрятала в другом месте! Надо… — Картавый почему-то внезапно умолк. А тут, совсем некстати, залаяла Пальма. Откуда-то издалека долетел приглушенный расстоянием ответный лай собаки…

И в следующее мгновенье, будто сговорившись, женщина и ее маленький спутник юркнули в открытую дверь сарая, принадлежавшего Савенко. Они успели вовремя спрятаться, потому что домовладелец высунул голову во двор.

— Э-э, то тебе, сынку, почудилось! — чертыхнулся Савенко. — Холеры цикады трещат, погибели на них нету!

«Олекса Савенко! — внезапно озарила Галину догадка. — Да, он…»

Сквозь узкую щель в досчатой перегородке при скупом свете лампы Галина увидела склонившегося над старой корзиной молодого человека. У него было красивое смуглое лицо. На две головы выше отца, стройный, подтянутый, он внешне решительно ничем не походил на приземистого, тучного Савенко.

«Но как Олекса очутился здесь? — тревожно застучало в висках Галины. — Не он ли называл своего отца хищной акулой, корыстным, алчным негодяем, который разбогател, обманывая и грабя безграмотных, доверчивых рыбаков? Не он ли рассказывал, как его отец заграбастал большой рыбный магазин и три дома, запутав их владельцев в темные дела, где не обошлось без убийства, а потом донес на своих компаньонов в полицию? Двух убийц схватили, осудили, заковали в кандалы и угнали в Сибирь. Олекса поклялся, что навсегда порвал с отцом. При красных он работал в ревкоме. Неужели он не ушел с нашими?..»

— Я этого знаю, — радостно проговорил Галине на ухо Женька. — Он свой человек… — но тут же с досадой прикусил язык — болтнул лишнее.

«Да, да, Олекса Савенко ищет сумку… Он здесь по заданию организации!» — И Галина уже готова была ухватиться за эту надежду, как за якорь спасения, но вдруг иная мысль осенила ее: «Тогда почему же Олекса доверился своему отцу, зная, как тот ненавидит красных?..»

Жадно ловила Галина каждое слово, доносящееся к ней из сарая.

— Сынку, а может, обойдется как-нибудь? — это был голос старика Савенко.

— Нет, надо найти, во что бы то ни стало найти! С контрразведкой шутки плохи, того гляди, и меня укокошат. Да и камня на камне от нашего хозяйства не оставят.

— Упаси бог, что ты говоришь, сынку!

— Будь я проклят, если эта хитрая тварь не прячет у себя под подушкой сумку, — зло ругнулся Олекса Савенко, убирая с лица паутину. — Но ничего, этой ночью ни один из них…

— Тетя, это он про кого? — шепнул Женька, помешав Галине расслышать, что должно было случиться этой ночью.

— Тетя…

— Молчи… Тсс… — Галина едва успела закрыть ладонью рот мальчика.

Грузные шаги послышались уже почти рядом. Галину обдало отвратительным водочным перегаром.

Женщина и мальчик замерли, боясь выдать себя. Однако в сарай никто не вошел: дверь захлопнулась, стукнул засов, и дважды повернулся в замке ключ.

— Больше сарай им не понадобится… Утром выброшу Кречетову из квартиры, — сказал домовладелец.

Женька не расслышал этих слов. А Галина прижалась лицом к шершавым доскам и до боли в глазах всматривалась сквозь щели, шепча:

— Господи, какой ужас… какой ужас!..

— Почему вы так испугались, тетя?.. — ее волнение невольно передалось и мальчику. — Это же не страшно, что они нас здесь замкнули!.. Мирося сказала, где лаз, выйдем отсюда… А там…

— Слава богу, они пошли к себе… Стоят на веранде… Потушили лампу…

Женька, давно уже тискавший в руках самодельную зажигалку, крутонул колесико. Из гильзы патрона шустро выпрыгнул огонек.

— С ума ты сошел! Погаси, увидят….

Женька быстро задул огонек. Ему показалось, что теперь в сарае еще темнее, чем было.

— Как же в потемках искать? — спросил он.

— Нет, нет… И минуты нельзя нам сейчас упустить! Беги к товарищу Кремневу… Скажи… Ох, как же они могли довериться Олексе Савенко?! Сердцем чую, предатель он, иуда! Только он один и мог донести в контрразведку на Бориса… Скажи, что сумку эти мерзавцы искали, только не нашли… Думается мне, Степка ее утащил и где-нибудь прячет в саду. Но главное… ты скажи товарищу Кремневу: Олекса Савенко, видно, заночует у отца… Ты скажи… он похвалился, будто этой ночью… Одним словом, скажи: замышляется какое-то черное дело…

Галина, настороженно озираясь, вышла во двор, чтобы в случае расставленной ловушки предоставить мальчику возможность скрыться.

Сдерживая дыхание, Женька притаился за открытой дверью сарая, с тревожным нетерпением ожидая сигнала, который должна была подать Миросина мама.

Тихий кашель сообщал, что опасности нет. Но, зная, как хитры враги, Женька чуточку помедлил выходить из своего укрытия.

Зов повторился. И на этот раз, как мальчику показалось, он был громче и настойчивее.

— Скорее! — едва дыша, вымолвила Галина и, почти втолкнув Женьку в темный узкий коридор, быстро заперла дверь на ключ.

Уходить маленькому газетчику пришлось тем же путем, каким он сюда пробрался, — через окно в кухне, затем в глухом тупичке штурмовать довольно высокую стену, выложенную из плит ноздреватого камня, а дальше бежать по такому узкому переулку, где лишь с трудом могла проехать арба.

Что-то посильнее страха заставляло Женьку мчать с быстротою гепарда. Яростное ожесточение бушевало в его сердце.

«Так вот ты какой, Олекса Савенко! — гневно сжимались кулаки у мальчика. — Быть может, гадина, это ты выдал белякам Филькиного отца, кочегара с миноносца «Дерзкий»?»

Кочегара Акименко белогвардейцы повесили возле Графской пристани, чтобы спущенные на берег матросы видели, какой конец ждет каждого большевика.

Острой занозой вонзилась в память мальчика надпись на куске фанеры, что болталась на груди у повешенного кочегара: «Я — большевик, хотел гибели России!»

Проходили мимо русские матросы с хмурыми, потемневшими лицами, почтительно снимая бескозырки, а «союзнички», жадным вороньем слетевшиеся в Крым помогать барону Врангелю «спасайт святая Русслянд», толпились под фонарем, где трое суток раскачивалось на ветру безжизненное тело матроса, и, коверкая русские слова, скалили зубы, хохотали, точно в цирке…

«И моего отца ты предал, иуда Савенко! — громко кричало сердце мальчика. — Ну, что с того, если наши узнали, где сейчас томятся арестованные рабочие с судостроительной верфи? А как проникнуть в страшную тюрьму на Северной стороне? Как их вызволить? Стоит только причалить к берегу рыбачьей шаланде или ялику, беляки по ним секанут из пулемета — и амба! Только поминай, как звали…»

Где-то за Корабельной стороной метнулся из-под туч огненный зигзаг, и сильный раскат грома, взорвав тишину ночи, прокатился над горами и морем.

«Видно, будет гроза», — подумал Женька, заглатывая пыль, нагретую дневным зноем. Пот заливал лицо, взмокшая рубаха прилипла к спине, но он бежал, бежал изо всех сил.

И вдруг точно камнем врос в землю. Зардевшийся во тьме огонек мог оказаться просто-напросто светлячком, однако повседневная опасность, под угрозой которой жил мальчик все это время, сделала его осмотрительным.

«А что, как засада?» — быстро отступил назад Женька.

Но в этот самый миг кто-то окликнул его по имени.

Безошибочно узнав голос своего друга, Женька рванулся вперед.

— Почему ты здесь, Филька?

— Тебя жду. Стал уже беспокоиться, — ответил подросток.

«Но, кроме дяди, ни одна живая душа не знала, куда и зачем я пошел…» — подумал Женька.

— На Бастионную идти нельзя, — предостерег Филька и бросил докуренную сигарету. — Там все разгромили… Часового мастера и его дочку арестовали.

— А дядю?

— Его успели предупредить. Ты его найдешь на матросской слободке, сам знаешь у кого.

Если дядя на слободке — Женька спокоен. Там его не только люди укроют от врагов, но и каждый холмик, устланный белым бархатом ковыля, каждый куст, исхлестанный ветром.

Слободку, куда сейчас торопился Женька, населяли потомки героических защитников севастопольских бастионов. Жили они в каменных лачугах с плоскими крышами. В одной из таких лачуг родился и Женька.

Обитатели слободки хорошо знали и уважали братьев Кремневых. Не было мальчишки, который бы не завидовал Женьке, что его дядя Саша может одной рукой поднять выше головы трехпудовый ящик.

Бывало, заболеет где-то кормилец семьи, и нет уже в доме не то что куска хлеба, а даже сушеной рыбешки, и вот придет он, большой, смущенный тем, что даже низко пригнув голову, задевает о закопченную притолоку.

«Д-держи с-свою д-долю», — скажет Александр Кремнев, положив перед больным товарищем деньги. И семья знает: за двоих работал он на разгрузке парохода. А бывало еще и так: грузчик или матрос, доведенный до отчаяния невзгодами тяжелой жизни, вернувшись домой пьяным, избивал жену и детей, обезумев, ломал все, что попадалось под руки, все, что наживалось с таким трудом. И, если случалось Александру Кремневу вовремя подоспеть, буян вдруг покорно затихал. Уронив голову на грудь Александра Кремнева, отец пятерых, а то и восьмерых детей судорожно рыдал, как ребенок. Нет, не чувство боязливого подчинения и страха перед силой этого богатыря гасило вспышки дикого отчаяния.

— Эх, б-браток, не т-туда ты силу с-свою тратишь, — с горечью укорял Александр Кремнев и уводил его к себе.

Когда-то, мальчонкой, когда его мать хотели сбросить со скалы в море, Александр страшно испугался людской жестокости, с той поры заикается.

Во многие ожесточенные сердца сумел заронить этот человек искру человечности, доброты, которая разгоралась там большим пламенем.

Женька был уверен, что дядю он не найдет дома, больше того, он почти не сомневался, что сейчас там полицейская засада, только сунься — враз сцапают! Мальчик даже улыбнулся от гордости за дядю, который умел лихо уходить из-под самого носа беляков. Вот и на этот раз, наверно, эти сволочи подкарауливают дядю, а ему и горя мало! Сидит он себе у отставного матроса, извозчика Федора Ивановича Прошкина, умного старика, прожившего честную, но трудную жизнь, и мозгует, как одурачить этих олухов.

«А если Савенко знает про извозчика? — неожиданно осекся мальчик. — Тогда… Надо мне успеть туда раньше, чем нагрянут беляки… Скорей, скорей! Каждая минута дорога…»

Наконец, едва дыша, Женька прибежал к погруженному в темноту домику с палисадником. Внимательно осмотревшись и убедившись, что за ним не следят, мальчик осторожно нырнул в калитку. Тихо постучал в дверь — раз громко и два раза тихо. Это был условный сигнал. За дверью послышались шорох, шаги и знакомый голос:

— Кто?

— Я, Женька.

Дверь приоткрылась, и мальчик исчез за ней.

В комнате было темно и дымно. Женька сразу почувствовал, что они с отставным матросом здесь не одни. И действительно, через несколько минут, когда его глаза привыкли к темноте, он различил смутные тени, около которых светлячками мерцали огоньки папирос.

Приглушенный шепот заставил Женьку молча сесть на отысканную в темноте кровать. Над ним наклонился дядя Саша, и Женька, очень волнуясь, быстро рассказал все, что сам услышал в сарае и о чем просила предостеречь подпольщиков жена Кречета.

Воцарилось молчание.

— Это п-похоже на п-предательство, — встревожился Кремнев. — В таком случае, с-семье Кречета может г-грозить опасность… П-пока не п-поздно, н-надо его взять. А заодно и отца…

— А кто же привел Савенко в организацию?

— Кречет, — сдержанно ответил Кремнев. — Но Савенко расплатится за в-вероломство. Н-надо действовать н-немедленно. Федор Иванович, готовь лошадей. Н-никита, останешься. Расходимся. С-собираемся, где условились. П-предупредите товарища Яна…

Галина с детьми чувствовала себя, как в осажденной крепости. Материнская любовь, должно быть, удесятерила ее силы. Измученная женщина подтащила к двери большой кованый сундук, взгромоздила на него стол и два стула. Вторая баррикада выросла у окна.

— Мама, дождь пошел, — тихо сообщила Мирося, прислушиваясь к стуку первых капель, тяжело ударявших по железной крыше.

«Для разбойников чем ночь темнее, тем сподручнее совершать свое злодеяние… — с ужасом подумала Галина. — Ох, только бы мальчонка успел все передать Кремневу…»

Каждая минута казалась вечностью. А дождь все усиливался. Часто сверкала молния, освещая двор.

— Мама, если бы гром спалил дом Савенко, ты была бы рада? — робко прижимаясь к Галине, спросила Мирося.

— Нет, гром не может спалить.

— Что ты, мамочка, может, — с горячей убежденностью зашептала девочка. — В лавке у мадам Беккер, когда я покупала керосин, одна тетя рассказала, будто бы на Нахимовском бульваре, возле самой Панорамы, гром убил одного матроса. Да, мамочка, да!

— Молчи, — приложила ладонь к губам девочки Галина. — Во двор заехали лошади…

Галина метнулась к окну. Сняла с подоконника пару стульев. Прижалась пылающим лицом к стеклу.

Кто-то постучал в квартиру Савенко. А вскоре в нижнем белье показался Олекса. Светя лампой, он посторонился, впустив кого-то в черкеске. И прежде чем Олекса закрыл за ним дверь, Галина успела разглядеть стоявший у крыльца фаэтон с опущенным козырьком.

«Должно быть, за мной!» — похолодела Галина. Но это оцепенение длилось лишь миг. Подбежав к люльке, она вынула оттуда ребенка и, передавая его Миросе, зашептала:

— Теперь уже мне не уйти… Но ты, доченька, может… может, притаишься за окном кухни… А когда они меня уведут, беги к прачке… Тайкиной матери. Скажешь: я просила спрятать тебя и Гнатка. За вами придет кто-нибудь из наших… комитетских…

Мать подвела Мироську к окну на кухне.

— Лезь, я тебя подсажу.

— Без тебя не уйду, мамочка!..

— Я должна их отвлечь… тогда спасу вас… Иди!

— Нет!

— Иди, я тебе говорю! — не своим голосом крикнула взвинченная до крайности мать.

— Нет! Нет!

Сознавая, что бессильная сломить упорство дочери, Галина решила защищать себя и детей. Схватив топор, она ждала прихода непрошенных ночных гостей.

Меж тем в квартире Савенко шел такой разговор:

— В чем дело? Почему такая срочность? — досадовал Олекса, натягивая сапоги.

— Это, вероятно, по делу Кречета. Даже под пытками от него не удалось вырвать ни слова, — доверительно пояснил галантный «контрразведчик» в черкеске.

— А вот мы сейчас заглянем к его голубке, — злорадно усмехнулся Олекса, — и деликатным образом, тихо, без шума возьмем ее за горлышко. Она нам и выложит одну вещицу. А при наличии этой вещицы не беда, если Кречет навек лишится языка.

Ни один мускул на лице «контрразведчика» не выдал ненависти, которую испытывал этот человек к мерзкому предателю.

— Бате зачем тащиться в контрразведку, на дождь и ночь глядя? — пожал плечами Олекса. — Пусть ложится себе спать.

— Нет, придется все же поехать с нами. Приказ его превосходительства, — развел руками «офицер». — Я не властен…

— Хорошо, надевай плащ, батя. Подождешь меня в фаэтоне, а я мигом… Голову даю на отсечение, что эта гадюка Кречетова прячет сумку где-то у себя… Отдашь, как миленькая, отдашь…

— Почему вас волнует какая-то сумка? — полюбопытствовал «офицер».

— А потому, что эта вещица сейчас для нашего генерала куда поценнее, чем его фамильные драгоценности, — хвастнул молодой Савенко. — В сумке… сведения об укреплениях Перекопа. Комитетчики этой ночью должны были переправить бумаги через линию фронта, в штаб Фрунзе.

— За такую добычу можно и, награду получить, — подобострастно захихикал старший Савенко. — Так я говорю, ваше благородие?

— О, несомненно! — поддакнул «офицер».

Олекса и его спутник вышли во двор.

Евстахий на минутку задержался. На цыпочках прошел он мимо спальни и заглянул на кухню, где храпела прислуга. Достав из шкафа четверть, выпил залпом две стопки самогона, выловил рукой в бочке малосольный огурец, закусил и поглубже натянув капюшон, направился к фаэтону.

Все свершилось в одну минуту: не успел Савенко рта раскрыть, чтобы позвать на помощь, как ему заткнули рот. В тот же миг кто-то огромный, сильный, скрутив его по рукам и ногам, бросил в фаэтон, где уже с кляпом во рту хрипел и дергался связанный Олекса.

Заслышав шаги под окном, Галина еще крепче сжала в руках топор. И вдруг вздрогнула от изумления и счастья, узнав голос Александра Кремнева.

Разобрала баррикаду и выбежала на крыльцо.

— Сумка у т-тебя? — спросил Александр.

— Нет… Но Савенко ее тоже не нашел. Видно… она попала в руки к Степке… Этот разбойник всегда по сараям шарит…

— Степка? Кто это?

— Мальчишка, племянник Савенко… Он в саду… в шалаше спит…

У Галины в нервном ознобе стучат зубы.

— Простудишься, п-пойди ляг, мы тут сами справимся, — сказал Александр Кремнев.

В шалаше Степки не оказалось. Разбуженная служанка Савенковых на вопрос «господина офицера», куда девался племянник хозяина, сообщила, что мальчишка вместе с хозяйкой ушел за продуктами в татарское село. Утром вернутся.

Нет, не спалось Женьке. Он думал о том, что вот никому другому, а только ему поручил дядя разыскать сумку. Это наполняло его гордостью. Но вдруг снова тревожно сжалось сердце: «А что если Степка уже успел отрыть сумку, увидел бумаги… да и выбросил! Зачем они ему?..»

Женька глубоко вздохнул.

«Ладно, утром все выяснится», — подумал и, повернувшись к стене, решил спать.

Но сон не шел. Напрасно Женька считал от одного до ста и обратно, напрасно плотно сжимал веки. Ничего не помогло. Тогда он заложил обе руки под щеку и зашептал:

— Сон, сон, перезвон, забери меня в полон. Завтра деньги заплачу, а сегодня спать хочу.

Но и это не помогло. Тогда он вспомнил совет бабушки. «Если хочешь спать, — говорила она, — а сон не идет, вспомни все радостное, что случилось в жизни, и уснешь».

Но в короткой Женькиной жизни радостного и светлого, видимо, было очень мало. Он долго ворочался с боку на бок, шептал считалочку, кряхтел, а уснуть так и не смог. У него сильно разболелась голова. Мысли путались, переплетались, обрывались и рождались вновь.

Он сел, прижался спиной к холодной стене и сосредоточенно уставился в темноту, сотый раз обдумывая, с какой стороны подступить к этому гонористому Степке. Как обхитрить его? Как завладеть сумкой? Но, обычно такой неистощимый на выдумки, Женька на сей раз почему-то, как на зло, ничего придумать не мог. Так и уснул с чувством досады на себя.

Утром, когда луч солнца ласково лег на лицо Женьки, он сразу открыл глаза и вскочил, напуганный тем, что, должно быть, проспал. В открытое окно, сквозь гущу омытой дождем зелени, врывался птичий гомон и такой свежий воздух, какой бывает только после грозы.

Поспешно натянув брюки, Женька выскочил во двор. Там уже стоял распряженный фаэтон, а Федор Иванович, будто и не было позади трудной и опасной ночи, сидел под акацией и что-то мастерил.

— Ух ты! Вот здорово! — залюбовался Женька великолепным игрушечным пароходом в руках старого матроса. — Это вы сами сделали?

— А кто же? — ответил польщенный старик, почесывая татуированную грудь. — Хотел тебе, браток, подарить, да, видно, судьба ему быть в других руках.

— Чего, чего? — не дослышал Женька последних слов из-за горластого петуха, прокричавшего рядом.

— Вот, браток, неси пароход этому прохвосту, Савенковому племяннику. Действуй тонко, — многозначительно подмигнул старик. — Может, гаденыш и выменяет у тебя эту игрушку на сумку. Понял?

— Ага, — обрадовался Женька.

— Савенковых не бойся, эти гады… в настоящий момент рыб на дне морском кормят. А вот контрразведчики, те могут нагрянуть, браток. Так будь начеку. Ну, ступай с богом.

— Мама, посмотри, кто пришел!

Мирося перестала собирать разбросанные по полу вещи и побежала во двор. Там стоял Женька с большим бумажным свертком в руках.

— Ты к нам? Ты к маме?

— К тебе. Играть. До самого вечера у вас буду. Хорошо?

— До вечера! Вот здорово! — обрадовалась Мирося. — А что у тебя в руках?

— Потом покажу. Пароход. Подожди. Если кто спросит, мол, кто я, скажешь… ну, двоюродный брат. Ясно?

Девочка понимающе кивнула головой.

— Теперь пойдем в сад.

— Ой, что ты… Хозяин увидит!

— Плевали мы на него! — шепнул Женька. — Он сейчас далеко и нам не страшен.

— Я рада, — облегченно перевела дух Мирося. — Идем, — и потащила Женьку к калитке; ведущей в сад. Там, в зарослях бузины, чуть виднелся полусгнивший деревянный стол и покосившаяся скамья. Женька положил на нее сверток и стал медленно его развязывать.

— Ой! Как настоящий! И с трубой! Ты сам сделал?

— А ты руками не хватай!

— И плавает?

Женька досадливо пожал плечами.

— Нет, прыгает. И чего спрашиваешь? Сама не знаешь что ли? Раз пароход — значит, плавает.

Мирося покраснела и умолкла.

— Можно позвать Керимку? — тяготясь молчанием, спросила она.

— Погоди, успеем. Вот что, Мирося… ты… — Женька строго посмотрел на нее. — Ты ни одним словом не проговорись о сумке. Ну, точно ее совсем и не было.

— Тише, — испуганно замахала руками Мирося. — Степка может все подслушать.

Донесся плач.

— Это Керимка, — сказала Мирося и побежала на помощь другу. Женька — за ней.

Недалеко от колодца сидел на корточках Керимка. У него из носа капала кровь. Он вытирал кулаками глаза и жалобно плакал. Рядом суетилась Тайка, дочь прачки.

— Кровь! Кровь! — в ужасе шептала она.

— Керимка, что с тобой? — подбежав, спросила Мирося.

— Уходи, подлиза!

— Степка его камнем, — пояснила Тайка. — Ты, мальчик, хорошенько проучи этого Степку! — добавила она.

— Погоди! — отстранил Тайку Женька и присел перед Керимкой. — Ложись! — вдруг повелительно сказал он и, видя, что Керимка продолжает сидеть, сам повалил его на спину. — Лежи! — строго повторил Женька. — Держи нос кверху, а то кровь не остановится.

Керимка пробовал было протестовать, но, встретившись глазами с Женькой, неожиданно улыбнулся.

— Ты доктор? Да? — спросил он.

Женька зажмурил добрые, умные глаза и отрицательно покачал головой.

Когда у Керимки перестала течь кровь, Женька спросил:

— За что Степка тебя так?

— Я сливы собирал, а он как наскочит!..

— Он всегда наскакивает! — добавила Тайка, застенчиво поглядывая на незнакомого мальчика.

Заметив пароход, Керимка с удивлением посмотрел на Женьку.

— Твой?

— Да.

— Ай, да-да! — только и мог промолвить Керимка. Ему очень понравился пароход. Он походил вокруг скамейки, наконец, остановился и щелкнул языком: — Якши, чох якши! — вздохнул он.

За низенькой полуразвалившейся каменной оградой раздались чьи-то голоса. Женька живо вскарабкался на забор. Керимка, Мирося и Тайка влезли тоже.

В соседнем, еще более запущенном саду под высокой сливой стояла Тайкина пятилетняя сестренка Леночка и торопливо собирала в подол темные сладкие плоды. Высоко на дереве, среди густой листвы, виднелись измазанные черносливом лица Степки и его приятелей — Ваньки и Леща.

Сидя на дереве, Степка грозил кулаком Леночке и кричал:

— Что я тебе сказал! Не смей собирать! Уходи, голодранка! Слезу — плохо будет!

— А ты не хозяин! А ты не хозяин! — храбро отвечала ему Леночка и продолжала собирать сливы.

— А ну, Ванька, дай-ка я слезу, — разозлился Степка и стал спускаться с дерева.

Леночка бросилась бежать.

— Сюда! Сюда! К нам! — окликнула ее Тайка.

И только успела Леночка добежать, как Степка бросился за ней. Заметив Женьку, он нахмурился.

— Ты чего тут? — грозно спросил он и, закинув голову, крикнул приятелям: — Глядите, это тот самый!

Ванька и Лещ стали поспешно спускаться с дерева.

Тайка не утерпела и проронила:

— Воришки!

Степка не обратил на нее никакого внимания: Его интересовал только Женька. Чувствуя, что сила на стороне его компании, он решил, что наступила удобная минута посчитаться с врагом. Медленно приблизился он к Женьке и, ни слова не говоря, ударил его изо всей силы в грудь.

— Получил? — торжествующе спросил Степка. — Еще хочешь?

— Как ты смеешь драться? — сердито посмотрела Мирося на Степку вдруг перевела свой взгляд на Женьку. Ей стало обидно, что тот молча принял удар, — неужели испугался?

Между тем Женька не двигался с места. Заметив Миросин укоризненный взгляд, он только покраснел.

— Думаешь, трушу?

Мирося, подавленная, молчала.

— Захочу, так я… Я и не таких бил! — гордо заявил Женька. — Только зачем драться?

— Трусишь! — нагло плюнул сквозь зубы Степка и, довольный собой, перемигнулся с приятелями.

— Ну-ка, дай ему еще лепешку, Степка, — посоветовал Лещ. — Покажи ему нашу улицу!

— Женька! — с болью вырвалось у Мироси. — Эх ты…

— Что «эх ты»? — вспыхнул Женька. — Много ты понимаешь! Ну, вот что, — обратился он к Степке, — хочешь бороться? Только без драки. Увидишь, что сразу свалю. Понял? Значит, если захочу бить, так и побить смогу. Согласен?

— Бороться? — переспросил уверенный в себе Степка. — Иди, поборемся.

Степка и Женька сошлись. Все окружили их, и началась борьба. Не прошло и минуты, как Степка лежал на лопатках, а Женька, сидя на нем верхом, торжествующе спрашивал:

— Сдаешься?

Степка пытался вывернуться.

— Ага! Ага! — радостно кричала Мирося и с благодарностью смотрела на своего нового друга.

Убедившись, что из цепких Женькиных рук не вырваться, Степка, наконец, попросил пощады.

Женька выпустил его и помог подняться на ноги. В первую минуту Степка, поймав на себе разочарованный взгляд приятелей, хотел ударить Женьку и уже сжал кулаки, но тут произошло то, чего меньше всего ожидали все. Женька крепко пожал Степке руку и сказал:

— Идем, покажу что-то.

Не ожидая ответа, он спокойно и уверенно полез через ограду в сад. Степка покорно последовал за ним.

И вскоре все уже стояли у полусгнившего стола, на котором красовался пароход. Женька взял его в руки и поднял над головой.

— Кому дать? — спросил он.

Никто не ответил. Каждый был убежден в том, что Женька шутит. Степка с обидой посмотрел на него. «Дразнит», — подумал он, и снова чувство неприязни вспыхнуло в нем.

— Чего же вы молчите? — обвел всех глазами Женька и, остановившись на Степке, улыбнулся. Степка облизал измазанные сливовым соком губы и нахмурился:

— На, Степа, бери на память, — протянул ему Женька пароход.

— Что? — не поверил Степка. А когда тот сунул ему пароход в руки, он широко открыл рот и замер. — Ты обманываешь?

— Почему? — усмехнулся Женька.

— Дал, а потом назад возьмешь.

— Вот выдумал. Если дал, значит, дал.

Степке явно стыдно перед великодушием Женьки. Он покраснел и, словно оправдываясь, забормотал:

— Я натрусил слив и говорю татарчонку: «Не собирай!» А он, знаешь, собирает да еще язык показывает. Я ему грожу: «Не смен, худо будет!», а он не слушает. Ну, я ему и дал!

— Врет он. Он всегда маленьких обижает, — вмешалась Тайка.

— Что? Я вас за дело лупцую! — И, поглядев большими доверчивыми глазами на Женьку, в порыве внезапной откровенности сказал: — Мне и самому за сливы от тетки попадет. А дядька, тот, чуть что, ухи крутит, не то что сливами — куском хлеба попрекает. Ох, и тошно мне жить у них! А батько мой у Махно, ему что?

— Матери у тебя нет?

— Сирота я, с трех лет сирота… Тут в саду, вон видишь, — указал он на шалаш из веток, — я дом себе построил. А этот татарчонок мне дохлую крысу в шалаш подкинул, — недружелюбно кивнул Степка в сторону Керимки.

— Брешешь, это не я! — горячо запротестовал Керимка.

— Хватит вам, — пресек этот спор Женька. — Давайте… знаете что? Давайте играть в разбойников.

Мирося недовольно покосилась на Женьку. Стало досадно. Раньше ей Женька представлялся храбрым, серьезным, а он, оказывается, не такой: к Степке подлизывается. Она разочарованно сказала:

— Ну и разбойничайте, а я… — не договорила и пошла. Но, раздумав, вернулась. Одной-то ведь тоже не весело. — Давайте лучше играть в палочку-стукалочку, — предложила она.

Подумав, что эта игра тоже позволяет заглянуть в шалаш Степки, Женька весело отозвался:

— Давайте.

Улучив удобную минуту, Мирося не выдержала и упрекнула Женьку:

— Сидишь у него в шалаше, а он, вор, нашу сумку припрятал…

— Молчи, дура! — с обидой прицыкнул на нее мальчик. — Я тебе сказал, чтобы ты про сумку ни звука… Сказал?

— Ну, сказал, — оробела Мирося. — Я же только тебе говорю, а больше никому, — Мирося покраснела и отвернулась.

— Не дуй губы. Расквасилась. Думаешь, хорошо так?

Мог ли Женька сказать ей, что он пришел сюда только из-за сумки? Но в шалаше ее не было — видно, Степка упрятал куда-нибудь в другое место. Может, прямо там, у себя в сарае?..

И пока Женька терзался догадками и сомнениями, к Степке пристал Ванька, сын мясника.

— Продай пароход.

— Ишь, хитрый нашелся!

— Я денег дам.

— Нужны мне твои деньги. Вот батько Махно придет в Крым, тогда будут и у меня деньги.

— У тебя? Ха-ха-ха… Гляньте на него!

— А что? Знаешь сколько у махновцев добра-то? Нет, ни за что парохода не продам!

— Тогда сменяй. Даю двух голубей: качуна и турмана. Пароход — игрушка, а голуби живые. Не понимаешь, что ли?

Но надежды Ваньки не сбылись. Степка решительно заявил:

— Хоть сто турманов. Не хочу.

— Не хочешь? — рассердился Ванька. — Хорошо. Тогда я скажу тетке твоей, как ты у нее наливку крал. Она тебя сразу попрет из дому.

— Так ты ябедничать?! — вскипел Степка и с кулаками ринулся на шантажиста.

— Ты того… полегче… — попятился Ванька.

Но в это время Женька стал между ними.

Степка громко высморкался и, подтянув штаны, крикнул на Ваньку:

— Катись отсюдова!

— Хозяин нашелся! — ядовито посмотрел на него Ванька.

— Катись, говорю, а то… — Степка снова сжал кулаки.

— Брось, Степка, чего ты с ним связываешься? — Женька разнимал мальчишек, которые, точно петухи, наскакивали друг на друга.

— И правда, — сплюнул сквозь зубы Степка. — Руки марать не хочется… Пошли… — он кивнул Женьке, и они вдвоем направились к калитке. Мирося пошла за ними.

Настроение у Степки было уже испорчено. Он хмуро покосился на Миросю:

— Чего увязалась?

— Пусть, — тихо ответил Женька. — Она не помешает.

Подбежала Тайка.

— Знаете, что я придумал? — вдруг воскликнул Женька. — Устроим театр. Сцена у нас под навесом Мироськиного сарая будет. А переодеваться будем в сарае. Хотите?

— Да, да, — воскликнула Тайка, восторженно глядя на Женьку.

— Не умею я представлять, — пожал плечами Степка.

— Чудак ты! Это просто. Вот так: в одном царстве, в одном государстве живет король. Слуг у него сто, и все с пиками и мечами. И вот крестьяне того царства решили против короли и его слуг пойти. Потому — тяжело им было на этих паразитов работать. И бегут крестьяне в дремучий лес к своему храброму предводителю — знаменитому разбойнику Робину Гуду.

— Не бреши! То они бегут до батьки Махно! — запальчиво возразил Степка.

— При чем тут батько Махно? — скривился Женька. — Батько Махно грабит всех! И белых и красных! А Робин Гуд — защитник бедных. Понимаешь? И еще… никто лучше его из лука стрелять не мог… и еще… у него была кожаная сумка для стрел… Давайте сначала сделаем стрелы… Хотя — нет… А где же мы сумку возьмем?

— Ха-ха! Такой ерунды! И сумка у меня есть, и деревянный меч, и лук, и стрелы есть! — расхвастался Степка, даже не подозревая, как он этим обрадовал Женьку. — Ты сам все придумал про этого Робина Гуда или в иллюзионе видел?

— В правдашнем театре, — напустил на себя солидность Женька. — Ох, — засмеялся он, — был у Робина Гуда развеселый монах. Так он не мечом дрался, а чуть что — трах дубинкой по башке, и конец! Самого шерифа один раз огрел дубинкой. Запросто!

— Можно, я этим монахом буду? — под сильным впечатлением воскликнул Степка.

— Лучшей роли тебе и придумать нельзя, — обрадовался Женька. — Он почти ничего не говорит, а только дубинкой размахивает.

— Это я смогу.

— И принцесса там есть? Да? — смущенно улыбаясь, спросила Тайка.

— Конечно. Очень красивая и злая, как тигра. Она отравит Степку, — со зловещим лицом прошипел Женька.

— Зачем? — отшатнулся Степка.

— Так надо, — авторитетно заявил Женька. — Ты будешь играть отравленного. Мирося будет принцессой. У нее и волосы золотистые, и глаза синие, как у принцесс.

— Не хочу быть злой, хочу быть доброй принцессой, — запротестовала Мирося.

— Мироська — принцесса? Подумаешь! — фыркнул Степка и довольно миролюбиво дернул ее за косичку.

— Вот не знаю только, какой конец придумать, — обратился к ним Женька, и на его высоком лбу появились морщинки озабоченности. — Не пришлось мне ее до конца посмотреть. Без билета я с Филькой ходил, нас и вывели… Послушайте, а что если так: пошли крестьяне в лес к Робину Гуду, нарубили деревьев и построили себе деревянный город. И вот война. Робин Гуд со своими товарищами-разбойниками скачет на белой лошади и хочет убить короля. А когда поймают короля, Робин Гуд может так воскликнуть: «Смерть тебе от стрелы моего лука!» А король, толстый и трусливый, будет умолять, упрашивать: «Ты пощади меня, добрый разбойник Робин Гуд. Я за тебя замуж дочь мою отдам…»

— Не буду за Степку замуж выходить, — вспыхнула Мирося.

— Очень ты мне нужна!

— Ох, беда мне с вами! — топнул ногой Женька. — Как маленькие… Степка — монах, забыла, что ли? Я буду Робином Гудом.

Глядя виноватыми глазами на Женьку, Мирося согласилась:

— Ладно, буду принцессой.

— И вот король начнет молить Робина Гуда, — опять увлеченно начал Женька, — «Все свои дворцы и золото тебе подарю». А Робин Гуд и отвечает: «На черта ты мне сдался со своими дворцами»! И убьет короля.

— Давай представлять без принцессы, — вдруг заявил Степка.

— Ишь какой хитренький! — возмутилась Мирося. — Нет, я тоже буду в театре играть.

— А с принцессой можно так: хотя Робин Гуд и влюбился в принцессу, а все-таки не женился на ней.

— Почему? — удивилась Мирося.

— Почему, почему! Ясно почему. Раз она из королевского рода, все равно будет против бедных и всегда может предать Робина Гуда и его товарищей. Понимаешь?

— Ну да, — вдруг возмутилась и Мирося, — а Степка — буржуй! Он что, не предаст? И потом…

— У Степки лицо конопатое. Разве такие артисты бывают? — фыркнула Тайка.

— И белобрысый он, — добавила Мирося.

— А сама ты не белобрысая? Ну ее! Не хочу я с ней представлять! — вспыхнул Степка.

— Ничего ты, Мирося, не знаешь, — укоризненно покачал головой Женька, досадуя, что глупая девчонка не понимает, как им нужен сейчас Степка. — Степка самый подходящий на артиста.

— Кто же королем будет? — спросила Тайка.

— Пусть Керимка, — предложила Мирося.

— Какой он король? Он маленький, — озадаченно возразил Женька.

Возможно, они бы еще долго распределяли роли, но Степка, услышав грозный голос тетки, звавшей его, убежал.

«Еще ушлет его куда-нибудь», — забеспокоился Женька.

— Я думаю, лучше устраивать театр за деньги, — серьезно предложила Тайка.

— Мы же не взаправдашние артисты, чтобы за деньги, — не согласился с ней Женька.

Было решено позвать Керимку. Тапка обещала подложить ему подушку вместо живота, и он как-нибудь сойдет за короля.

— Керимка! — позвала Мирося.

Керимка сидел с Лещом и не отзывался.

— Керимка, иди сюда! — еще ласковее повторила Мирося.

— Зови и Леща, — шепнул Женька.

— Лещ, и ты иди!

Лещ и Керимка переглянулись и, о чем-то пошептавшись, встали и подошли.

— Мы театр устраиваем. Хотите участвовать?

— Я хочу, — косясь на Леща, ответил Керимка и, узнав, где и как будет устроен театр, пообещал принести праздничные отцовские шаровары. Тут прибежал Степка и сообщил:

— Тетка ушла!

— Вот красота! — Женька даже запрыгал от радости. Все складывалось как нельзя лучше. Но дело чуть не испортил Керимка.

— Если Степка будет играть — я не играю. И шаровары не дам, — сказал он.

— Брось ты, Керимка. Он тебя больше трогать не будет, — заверил его Женька.

— Давай мириться. Я теперь с вами.

Керимка сначала удивился, потом обрадовался и крепко пожал протянутую Степкой руку.

— Мир на сто лет, — твердо выговорил Керимка. — И ты, Лещ, мирись.

— Да я и не ссорился, чего же, — солгал Лещ.

С устройством театра надо было торопиться. Женька командовал. Тайке он поручил ходить по дворам и зазывать ребят. Керимка и Лещ носили из сада ветки.

Степка убежал домой. Ему предстояло тайком залезть в кладовую: якобы там хранился его лук и стрелы. Но главное — там была кожаная сумка. За эту сумку, по словам Степки, Савенко грозился оторвать Степке голову, если тот утащит. Кладовка находилась рядом с кухней, и Степка сразу предупредил, что ему придется выждать, пока из кухни уйдет прислуга.

Трудно передать, с каким нетерпением ожидал Женька возвращения Степки. Оставшись вдвоем с Миросей в сарае, Женька не разрешал ей лезть в соседний сарай. Конечно, он мог бы объяснить, что с минуты на минуту, быть может, сумка будет у них в руках, но сдерживался. Еще болтнет Керимке, а тот — Лещу.

В открытую дверь сарая полетела охапка веток бузины.

— Ловите! Еще сейчас принесем! — крикнули разом Керимка и Лещ и убежали.

Оставив Миросю устраивать «Шервудский лес», Женька заглянул к больной жене Кречета.

— Входи, входи, хлопчик мой дорогой, — радушно встретила мальчика Галина, хотя в печальных глазах ее было отчаяние.

— А что у вас болит, тетя? — с участием спросил Женька. — Может, доктора надо?

— Нет, так пройдет, — прошептала женщина. — Ну… ты что-нибудь разведал у Степки?

— Кажется, сумка и вправду у него, тетя, — поближе пододвинув к кровати стул, тихо заговорил Женька. — Он должен мне сейчас принести…

— Ой, не верь ты ему… — забеспокоилась Галина. — Как бы Савенко… Знаешь, я эту сумку завернула в серый платок… Она черная…

— Вы не волнуйтесь, тетя, — уверял мальчик. — Конечно, всякое может случиться… Может, они уже и отнесли сумку белякам… а Степка это просто так… хитрит. Знаете что, тетя… Если все будет в порядке, я забегу и скажу вам. Но если… если я не смогу, ну, что-нибудь помешает… я оставлю записку под камнем, который возле каштана в саду.

И прежде чем Галина успела ему что-либо возразить, он выскочил во двор, заслышав спор у сарая.

Оказывается, вернулась Тайка. Вслед за ней прибежали с ветками Керимка и Лещ. Увидев, что Женьки и Степки нет, они, перебивая друг друга, закричали:

— Еще ничего не готово!

— Где Женька?

— Скоро публика придет!

— А ты, Мироська, сидишь тут и ничего не делаешь!

— Я лес делаю, не видите, что ли! — обозлилась Мирося. — Это вы ничего не делаете!

Особенно суетилась Тайка. Ах, как ее коротенькие задорные косички взлетали вверх и трепыхались из стороны в сторону! Она тараторила:

— Давай скорей! Скорей! Ведь Женька говорил, еще роли надо учить!

— Степка не пришел? — подбегая, спросил Женька.

— Во! — Лещ положил к его ногам лук и стрелы. — Степка велел тебе отдать.

«А сумка?» — едва не крикнул Женька, по вовремя прикусил язык.

— Степка велел сказать, что сумку сам принесет, — добавил Лещ.

Еще «сцена» и «зрительный зал» не были готовы, а во двор уже начали собираться зрители.

— Лещ, тащи простыню или какое-нибудь там одеяло! И веревку! Надо занавес делать, — распоряжался Женька, а сам с тревогой поглядывал в сторону веранды, откуда должен был появиться Степка.

Публика уже явно начала роптать.

— Скорей начинайте!

— Что вы там волыните?

Наконец, все было готово. Зрители разместились кто на чем попало: на опрокинутых ведрах, ящиках, на кирпичах, а то и просто на земле.

Перед занавесом появился Керимка, изображающий короля. Все разразились хохотом. Раздались аплодисменты. В таком одеянии Керимку еще никогда не видели. На голове у него была старая широкополая шляпа. Со шляпы к самому уху свисала большая ветка со спелой темно-фиолетовой бузиной. Он был в праздничных отцовских шароварах и босиком. В руке держал длинную палку — скипетр. Но что особенно рассмешило зрителей — это нарисованные углем усы. Они были огромны — почти до самых ушей.

Керимку не смутили ни смех, ни аплодисменты. Подождав, пока все успокоятся, он торжественно объявил:

— Сейчас вам будем представлять Робина Гуда.

Если бы он только знал, что случилось в эту минуту за кулисами!

— И это твоя обещанная сумка? — с ужасом отшатнулся от Степки Женька, точно его ужалила змея. Сумка была не черная, а коричневая.

— А чем она плохая? Кожаная!. — доказывал Степка. — Ну, немного рваненькая, так что?

Это была совсем не та сумка, но Женька решил не сдаваться.

— Керимка, а Керимка! Иди сюда! — вдруг позвал он «короля». — Нет, с такой сумкой я не буду играть Робина Гуда! — наотрез заявил Женька.

Что же делать?

А публика кричала, свистела, требовала скорее начать представление.

— Время! Времечко! — неистовствовала «галерка».

Керимка отошел в самый темный угол. Кусая ногти, он напряженно думал. Ему так не хотелось, чтобы спектакль провалился. У него была сумка… Так, закопанная у заброшенного колодца. Но как предложить ее? А вдруг отнимут? А Женька заладил одно:

— Нет и нет! Где хотите, а доставайте мне целехонькую сумку!

Наконец, после долгих колебаний Керимка решился.

— Женька, — поманил он его пальцем. Когда тот подошел, Керимка зашептал ему на ухо: — Ты никому не скажешь?.. Есть чох якши сумка, кожаная, я… нет, я не украл, а нашел… Ой, Степка отнимет сумку!

— Не бойся, не отнимет, — так весь и задрожал от радости Женька.

— А кончим представлять, ты опять отдашь сумку?

— Конечно, — поспешно заверил Женька. — Где ты ее нашел?

— Ну… Нашел. Только Степке не скажи. Да? Идем, покажу. Я даже не успел посмотреть, что в ней… Там зарыл…

Почти все маленькие обитатели Греческого переулка видели Женьку впервые. Поэтому когда он и Керимка вышли из сарая и прошли мимо них, по рядам зрителей прокатился восхищенный шепот.

— Настоящий артист. Сразу видно, что настоящий.

Несколько любопытных вскочили с мест и уже хотели бежать за артистами, но Степка и Лещ закричали на них, и те притихли.

В глубине сада, под большим кустом бузины Керимка остановился и, молча опустившись на колени, начал разгребать землю. Вдруг сердце у Женьки замерло. Он увидел в руках у Керимки что-то завернутое в серый платок: да, это и есть та сумка, о которой говорила Миросина мама. Стараясь скрыть волнение, Женька протянул руку:

— Дай!

Керимка крепко прижал к себе сверток и недоверчиво спросил:

— Ты не отымешь? Побожись!

— Ну вот еще, стану я божиться, на кой она мне! Твоя сумка — твоя и будет. Давай скорей!

— Бери, — со вздохом сказал Керимка, покоряясь властному Женькиному голосу. — Бери, только не обмани.

— Знаешь что? Знаешь?..

От волнения Женька не мог говорить. Он несколько минут молча смотрел на Керимку, не зная, что делать. Наконец собрался с духом и, взяв себя в руки, сказал:

— Вот что: ты ямку зарой. Понимаешь, зарой получше, а то узнают, где ты сумку прячешь. Вот ты сейчас зарывай, а я побегу.

Керимка принялся тщательно засыпать ямку, а Женька бросился к садовой калитке. Он уже представлял себе, как обрадуется Миросина мама, когда узнает о находке.

И вдруг он отскочил назад от калитки: во двор вошла мадам Савенко в сопровождении двух казаков. Она повела их к себе в квартиру.

В следующее мгновение Женька уже стоял у покосившегося, почерневшего от дождей и времени садового стола. Достав из кармана штанов огрызок карандаша, он написал на клочке белой бумаги одно лишь слово. Записку спрятал под камень. Затем подбежал к невысокой каменной степе, перелез через нее и, прижимая к груди драгоценную сумку, исчез как дым.

Вбежав в сарай, Керимка прежде всего стал искать глазами Женьку. Нигде не найдя его, удивился и испугался.

— Женька! — крикнул он. — Степка, он тебе сумку не дал?

— Что? Где его шут носит? Публика нас, того гляди, бить начнет. Слышишь, как орут?

Керимка встревожился. «Может быть, этот Женька убежал с моей сумкой?» — испуганно подумал он и пулей вылетел из сарая.

— Женька! Женька! — несся по всему двору его голос. — Же-е-енька-а!!

Не услышав ответа, Керимка умолк, глубоко вздохнул и медленно опустился на землю.

— Украл! Украл! — зашептал он, и на его глазах заблестели слезы.

А тем временем публика во дворе продолжала неистовствовать. Слышались крики, свист.

— Начинайте! Гей! Артисты!

— Ги-го-го! Гю-лю-лю!

— Театральщики!

Тайка и Мирося изо всех сил тормошили Степку.

— Где Женька? Почему не представляем? Степка, начинай ты. Ты будешь Робином Гудом. Выходи… Выходи да сцену.

Подошел Керимка. Мирося к нему:

— Объявляй публике, что сейчас откроем занавес.

— Не буду! — раздраженно крикнул Керимка.

Степка вышел унимать публику.

— А-а-а! — заревел Керимка. — Женька сумку укра-а-ал… Там в сумке, мо-о-ожет, деньги были, мо-о-ожет, золото, а Женька взял и обманул…

Керимка опять горько заплакал.

— Какую сумку? — схватила Мирося его за плечи. — О чем ты говоришь?

— Уйди, ты с ним заодно. Знаю я вас все-е-ех!

— Да нет, ты постой, ты расскажи. А сам ты где сумку взял?

— На-а-ашел.

— Где?

— Где-е! Где-е… Когда казак в сарай шарил, я… у хозяина в са-а-арай… Хоте-ел щенка, а… смотрю су-у-умка…

— Что-о??

Мирося широко открыла глаза и попятилась. Потом схватила Керимку за руку и отвела в сторону.

— Слушай, — задыхаясь, будто долго-долго бежала, промолвила девочка, — ты… ты… Ты не врешь? Сумка? Да? В сером платке? Да? Ну, говори! Ну чего же ты молчишь, дурак?! — чуть не плача, крикнула Мирося.

— Ничего я не молчу… откуда ты знаешь, что в сером платке? Выходи-ит и ты… Жулики! Жулики! Отдайте сумку! Немедленно отдайте!

Мирося даже вспотела от волнения и страха.

— Замолчи, дурак!

Ей мучительно захотелось узнать, действительно ли в руках у Женьки тот самый сверток, из-за которого арестовали ее отца, из-за которого мама столько переволновалась, из-за которого пришел темной ночью Женька. Однако, боясь, как бы весть о находке не дошла до Савенко, Мирося схватила Керимку за руку и потащила к себе домой.

— Это ты, Мирося? — слабым голосом окликнула мама.

— Ой, мамочка! — только и могла вымолвить девочка. — Кажется, нашлась!..

Керимка начал вырываться из рук Мироси.

— Пусти! Я пойду! — упрямился он.

— Керимка, милый, дорогой, если бы ты знал… Женька не вор… так надо… Он очень хороший, смелый мальчик… Ты про эту сумку никому ни слова… Слышишь? Иди во двор, а я сейчас приду… Подожди меня…

Керимка опустил голову и молча вышел. Миросе он привык верить и дружбу с ней не хотел рвать.

— Мирося, доченька, возле каштана в саду, под камнем, хлопчик должен был оставить записку, — приподнимаясь на локтях, прошептала мать, и надежда вызвала у нее радостную улыбку, которая, как ясный солнечный луч, осветила ее бледное лицо.

Девочка бросилась к старому каштану. Да, под камнем лежала записка, оставленная Женькой. И если бы Мирося умела читать, записка без подписи сказала бы ей: «Нашел!»

…Мелана умолкла, чтобы вслед за тем воскликнуть:

— Какая досада! Название главы «Встреча с товарищем Яном», а больше — ни строки…

— Может быть, в тех тетрадях есть продолжение? — кивнула Ганна в сторону стеллажа, где на нижней полке лежала стопка общих тетрадей.

Мелана подошла, взяла верхнюю тетрадь и раскрыла.

— Да, конечно: «Встреча с товарищем Яном», — обрадованно прочла она.

И взмолилась:

— Ганночка, милая, дай мне только на один вечер.

— А если Петрик узнает?

— Не узнает.

— А если?

— Мы же соседи. Зайдешь и возьмешь.

— Ладно, уговорила, — уступила Ганна. — Но не вздумай носить на работу.

— Ну, что ты?

Ганна взглянула на часы.

— Ты куда-то уходишь?

— Нет, с минуты на минуту должен вернуться Петрик.

— Удаляюсь, чтобы он не увидел у меня тетрадь, — тоном заговорщицы прошептала Мелана, поцеловала подругу и ушла.

 

Подлость

Холод нетопленной комнаты заставляет Мелану отложить книгу.

«Да, камин — красиво, уютно, но где на него запастись дров? Вот и мерзни… Даже в пальто и шляпе долго в комнате не усидишь…»

Через несколько минут она уже звонит в соседнюю квартиру.

Открыла Наталка.

— Ганнуся дома?

— Ага! Она мне шьет платье, такое желтенькое, шерстяное. Петрик говорит — как подсолнух. Идемте, тетя Мелася, посмотрите, какое платье! А к Петрику пришел какой-то дядя.

Чего угодно могла ожидать Мелана, но только не этой встречи. Сердце у нее заколотилось, во рту пересохло.

«Боже мой! Алексей…» — сразу узнала она того, кто сидел с Петром у горящего камина.

Иванишин и Ковальчук одновременно оглянулись. Петро встал с кресла и с присущим ему обаянием, мягкостью проговорил:

— Прошу поближе к огню, Мелана.

— Благодарю, Петрик… Ну, а с Алексеем Стефановичем… мы знакомы.

Иванишин ошеломленно смотрел на свою бывшую жену. Вот как? Меня — по имени и отчеству, а его — просто «Петрик»?

— О, это был счастливый случай в моей биографии!.. — вдруг как-то фальшиво прозвучал смех Меланы. — Что привело вас в наш дом?

— Ваш дом? — теперь уже Иванишин улыбался Ковальчуку, и в этой улыбке было что-то лукавое и тонко насмешливое.

— О, вы совсем не так меня поняли! — еще громче расхохоталась Мелана. — Я живу не с писателем Петром Ковальчуком, а в этом доме. Соседка.

«Зачем она себя так вызывающе ведет?» — неодобрительно подумал Петро. Он даже с опаской взглянул туда, где возле швейной машины стояла Наталка, и успокоился: девочка не прислушивалась к разговору старших, она сама что-то тихо рассказывала Ганнусе.

— Давно во Львове? — спросил Иванишин у Меланы.

— Четвертый год.

— Я не знал. Вы здесь с семьей?

— У меня больше нет семьи. Одна… совершенно свободная женщина… — и снова расхохоталась.

Петро не узнавал всегда такую сдержанную, скромную Мелану.

Иванишин тоже смерил ее молчаливым взглядом.

В комнату заглянула Любаша, держа в руке книгу. Она уже была в том возрасте, когда девушки-подростки становятся очень застенчивыми.

— Извините, у вас гости…

— Входи, входи, — сказал Петро. — Познакомься, это писатель Алексей Стефанович Иванишин.

— Любовь Кремнева, — сильно покраснела Любаша, пожимая руку гостя.

— Что ты читаешь? — взял у нее книгу Петро. — Михайло Коцюбинский, «Фата-Моргана».

— Мы это сейчас проходим в школе, — сказала Любаша. — Учительница объясняла, что фата-моргана означает мираж. Но здесь ведь два слова?

— Вот слушай: у бедуинов есть легенда о том, что живет в пустыне коварная фея по имени Фата-Моргана. Она подстерегает одиноких путников или целые караваны, изнемогающие от усталости и жажды. Завидев свою жертву, коварная фея вдруг создает перед глазами путников оазис с цветущими садами, лугами, шумными водопадами, домами и людьми. Но напрасно измученный путник, поверив злым чарам феи, собрав остаток сил, устремляется к совсем уже близкому оазису. Незаметно для него сады и луга, водопады, дома и люди отступают все дальше и дальше, заманивая жертву в глубь сыпучих песков. Обманутые коварной феей, путники гибнут…

— Благодарю тебя, Петрик, — признательно сказала Любаша. — Извините, мне надо делать уроки. Наталка, ты не дописала задачку. Я за тебя отвечаю перед мамой. Идем, идем!

— Любаша права, — улыбнулась Ганна. — Мы уже примерили, завтра получишь готовое платье.

Попрощавшись, девочки ушли.

— Петро Михайлович, вернемся к нашим барашкам, как говорят французы, — возобновил прерванный разговор Иванишин. — Так вы согласны редактировать мою книгу рассказов? Что мне ответить директору издательства?

— В издательстве есть свои редакторы, — возразил Ковальчук. — Едва ли там во мне нуждаются.

— Это уже не ваша забота. У меня полная договоренность, главное, чтобы вы согласились. Я шел к вам с такой надеждой. Это же мои первые литературные опыты.

— Но поверьте, я говорю совершенно искренне, мне самому еще нужен хороший редактор. Конечно, я не отказываюсь прочитать рукопись, в меру своих сил помочь, если вы, конечно, разрешите. Но редактировать?..

— Оставляю рукопись, и все же не теряю надежды.

— Сколько здесь страниц?

— Двести, Петро Михайлович, это восемь печатных листов.

— Постараюсь до воскресения прочитать, — пообещал Петро.

— Мне пора, — встал с кресла Иванишин. Он сдержанно поклонился Мелане, любезно улыбнулся Ганне, сказал, что у нее «золотые руки».

Петро вышел в коридор проводить гостя. Но прежде чем они расстались, Иванишин тепло и дружески пожал ему руку, невольно заставив Ковальчука подумать:

«Вот и хорошо, что ты не злопамятен, не носишь камня за пазухой».

Петро глубоко ошибался.

Мелана вся как-то сникла, грустно задумалась и вдруг с горечью сказала:

— О сыне не спросил…

— Разве Петрик тебе никогда не говорил? — откладывая шитье, посмотрела на подругу Ганна.

— О чем?

— Ну как же? Иванишин однажды обратился к Петрику с просьбой помочь разыскать Марьяна.

— Даже не верится… Он всегда был так далек от отцовского чувства, — растерянно проговорила Мелана. — И что же?..

— Петрик наотрез отказался назвать адрес. Ведь все равно Ванда Чеславовна ребенка не отдаст. Но сам факт, что у Иванишина заговорила совесть, Петрика обрадовал.

— Признаться, Ганнуся, когда я увидела здесь Алексея… Но почему он не спросил меня, где сейчас Марьян?..

Мелана едва удержалась, чтобы не ужаснуться вслух: «Господи, да неужели я еще люблю этого человека?.. Нет, о моем чувстве он никогда не узнает… Вот не могу вспомнить, но где-то я читала: «В любви только надежда и желания составляют настоящее счастье. Удовлетворенная любовь иссякает, а иссякнувши, разочаровывает и оставляет на душе горький осадок…»

Сказала.

— У вас так тепло!

— Разве ты не топишь?

— Кончились дрова.

— Возьми у нас. Я сейчас скажу Петру, он тебе занесет.

— Что ты? Неудобно.

— А простудишься, кому с тобой возиться? — опять же мне. Хватит одного Петрика. Еда для него несущественна и неважна, только бы курить, курить, — заворчала Ганна. — И ты еще… Не стыдно омрачать мой отпуск?

— Да что ты, Ганночка, — обняла Мелана подругу. — Я утром сама спущусь в подвал. Ничего не говори Петру.

— Против меня тут заговор?! — поднял брови Петро, который, входя, услышал последнюю фразу Меланы.

— Ты только подумай, Петрик, у нее кончились дрова, мерзнет в нетопленой квартире, а гонор свои выставляет: «Не говори Петру!»

— Я это потому… Не спускаться же на ночь глядя в подвал. Потерплю до утра.

— Зачем же? — беря с круглого столика папку, оставленную Иванишиным, засмеялся Петро, — у нас полная кладовка. Можете взять сколько вам нужно.

— Спасибо.

— Придешь — сейчас же затопи, Мелася, — приказала Ганна. — И чтобы больше без гонора! Петрик, помоги отнести дрова.

— Нет, нет, я сама! — удержала Петра Мелана.

— Как знаете, — смутился Петро.

— Тебе, Мелася, и так и сяк, а все не так! — с укором взглянула Ганна. — Пойдем.

— Не обижайся. Я… — И, чего-то не досказав, поспешила к двери. — Доброй ночи вам, Петрик.

— Доброй ночи, — усаживаясь за письменный стол, отозвался Петро.

Едва Мелана успела уложить дрова на решетку перед камином, послышался звонок.

«Кто бы это?» — поспешила в переднюю. Открыла дверь.

— Вы?.. — невольно отступила перед Алексеем.

— Мелася, подожди! Мне надо с тобой поговорить…

— Вы… не ушли?

— Ждал. Ты не рада? Хочешь, чтобы я ушел?

Она взглянула на него снизу вверх, и ему показалось, что глаза ее в искорках радости.

— Но я… у меня… — она дрожала, будто стояла совсем раздетая на сквозняке.

Иванишин переступил порог.

Пахнуло холодом нежилого помещения, когда они вошли в комнату.

— Не очень-то у тебя шикарно, но зато без соседей! — молвил Алексей, одним взглядом окинув комнату с темным камином: три окна во двор, диван, небольшой обшарпанный сервант, он же для книг, он же для косметики и зеркала, а также каких-то безделушек. Стол и два стула — в центре комнаты. Одежда — в нише на стене, прикрытая простыней.

— Как же ты живешь в этом холодильнике? — сняв пальто, но все еще оставаясь в теплом кашне и меховой шапке, Алексей проворно начал высвобождать руки Меланы, укладывая одно полено за другим на решетку перед остывшим камином.

— Я мало бываю дома. Полдня в поликлинике — работаю в регистратуре, — а вечером в школе. Учусь. А то без аттестата меня не примут в институт.

— В какой же институт ты хочешь поступить, Мелася?..

— Медицинский. Моя мечта стать врачом. Вы верите, что я смогу?.. Почему вы молчите?

— Только не подумай, что я собираюсь погасить твою веру в себя. Но с твоим характером… А впрочем, врачом так врачом! — весело и беззаботно просмеялся Алексей.

«Вот и он тоже так…» — сразу припомнился Мелане художник. Теперь ей стало и на душе холодно.

— Обиделась?

— Вы…

— Умоляю, только не «вы», — не дал договорить Алексей. — Разве мы чужие?

Мелана на это не ответила. Она сказала, что пойдет к Ковальчукам еще за одной охапкой дров.

— Обо мне там ни гу-гу, — предостерег Алексей.

— Конечно, — покраснела Мелана. — Мне и самой неудобно, — призналась она.

Когда за Меланой щелкнул замок в дверях, Алексей подошел к серванту, привлеченный раскрытой книгой.

«Интересно, чем она увлекается? — взял в руки книгу и, заложив между страницами палец, прочел на обложке: «Армянские новеллы». — Вот как? Мелана уже читает на русском языке?

На титуле книги Алексей прочел автограф:

«Дорогому побратиму Петру Ковальчуку!

Ни даль пути, ни ветры и снега, ни леса и реки, ни моря и горы — ничто не помеха для нашей вечной дружбы…»

Алексею было знакомо имя известного армянского переводчика, и он не без зависти еще раз пробежал глазами строки, написанные твердым почерком.

Меж тем одолевало любопытство узнать, что Мелану занимало в этой книге. Прочел: «Григор Зограб. — Разбитая чашка». Подумал: «Автор незнакомый». Считая себя начитанным человеком, Алексей несомненно удивился бы, узнав, что Зограб — старейший армянский писатель, признанный мастер новеллы, и его произведения ставят автора в один ряд с лучшими новеллистами Европы.

Сжатый чеканный стиль сразу же привлек Алексея.

«С незапамятных времен люди по-настоящему не знают тех, кто живет с ним бок о бок; необходимо, чтобы человека уничтожила смерть, и тогда наступает время бескорыстного суда и справедливого приговора; могильная стена должна подняться перед ними, чтобы наш взгляд мог различать подлинные черты того, кто навеки отошел в потусторонний мир: необходимо убедиться в безвозвратности потери, чтобы для наших незрячих глаз открылась истина и мы могли бы познать безупречность тех, кого не ценили при жизни.

Думается мне, что то же самое бывает подчас и с дружбой, с преданностью. Мы ни во что не ставим благородное сердце, самоотверженные порывы, и только когда это сердце перестает биться — постигаем весь ужас невозвратимой потери»…

Заслышав шаги, Алексей поспешно отложил книгу на прежнее место.

Мелана сказала, что сейчас сварит кофе.

— Я тебе помогу, — бросился вслед Алексей.

— Нет, нет! У меня на кухне такой ералаш, ужас!

Но это она наговаривала на себя, потому что кухня была пустым-пуста: ни стола, ни стула, только одна газовая плитка — и все. А кофе варила в кастрюле с давно отвалившимися ручками.

И все же упрямый Алексей увязался за ней на кухню.

— Ах ты лгунишка! Где же у тебя тут беспорядок? Красота, хоть мазурку пляши! — он хотел обнять Мелану.

— Ой, напротив окна, соседи… — отпрянула она. — Идите в комнату. Надо подбросить дров в камин… Я мигом.

Алексей подчинился.

Оставшись одна в кухне, Мелана прошептала:

«Не сон ли это? Не пригрезилось ли мне, что я снова с Алексеем?..»

И она перенеслась в прошлое.

Алексей тогда сам открыл дверь на звонок и, отступив на шаг-два, впустил незнакомую ему девушку с россыпью темных кудрей.

— Я принесла постиранное белье, — застенчиво улыбнулась Мелана. И потом уже Алексей признался, что Мелана пленила его в тот самый миг, когда подняла на него чуть испуганные глаза, черные и блестящие, как осколки каменного угля.

Когда она ушла, Алексей спросил у матери:

— Кто это?

— А, голодранка, — поморщилась мать. — Ее мать у жильцов берет в стирку белье…

Конечно же, никаких голубей у Алексея не водилось, следовательно, они не могли залететь на чердак. Он просто видел, что туда пошла Мелана.

Озаренная лучами заката, стояла она возле слухового окна и развешивала на веревке белье.

— Нет, голуби сюда не залетали, — почему-то вся дрожа, отступила к двери девушка.

Но Алексей не уходил. Он стоял молчаливо-неподвижный, не в силах отвести взора от Меланы.

И вдруг наперекор смущению и стыду какая-то неведомая могучая сила взаимного влечения бросила их друг к другу. И в каком-то безграничном восторге, с неиспытанной еще до сих пор жгучей радостью они трепетно обнялись.

Через месяц Алексей привел юную жену, сказав, что сегодня они сочетались законным браком и теперь Мелана будет жить у них.

— Тогда я наложу на себя руки! — разрыдалась мать. — И знай… Отец тебя проклянет!

…И все-таки мать уступила: пусть уже живет, раз законная жена… Но отец ничего не должен знать: Мелану, наверно, надо прописать как домработницу, а там будет видно.

Когда же тайное стало явным и нельзя было больше скрывать, что Мелана ждет ребенка, профессору сказали правду.

Охваченный яростью Иванишин потребовал, чтобы сын вместе с «этой хамкой» немедленно убрался ко всем чертям! Он не даст Алексею и гроша! И уйдет Алексей лишь в том, в чем сейчас стоит! Пусть мокнет под дождем, как бездомный пес! И чего он только не наговорил, исполненный неукротимой злобы…

Мелана увела Алексея к своим родителям. Они старались ему во всем угодить.

Алексей решил оставить учебу и устроиться в газету фоторепортером.

— И думать не смейте бросать университет, — решительно возражал отец Меланы. — Теперь не те времена, когда о куске хлеба приходилось думать. Заработок у меня приличный. Наш стекольный завод дом строит, скоро квартиру получим, а пока — в тесноте да не в обиде…

Месяца не прошло, когда Иванишина, подкараулив в подъезде Алексея, возвращавшегося из университета, грохнулась перед сыном на колени, со слезами умоляя одуматься, вернуться домой.

Алексей сдался.

Окончив филологический факультет, Алексей не стал преподавателем, его потянуло к журналистике. Он пошел работать в газету.

Глядя на весело плясавший в камине огонь, Алексей курил и размышлял: «Мелана гордая, этого от нее не отнимешь… Но как же тогда, черт возьми, она могла амнистировать Ковальчука, который и ее окунул в грязь?.. Влюбилась?.. Но ведь она обрадовалась, когда увидела меня на лестнице?.. Да и впустила к себе… — В душе Алексея зашевелились недобрые чувства и к матери, и к покойному отцу. — Это вам я обязан, что порвал с Меланой… Вам обязан «счастьем» с Верой… Все уши тогда прожужжали:

— Веруся не менее красива, чем Мелана, — уговаривала мать. — С каким вкусом она одевается. Как и ты у нас, единственная у родителей.

— Породниться с такой семьей… — говорил отец, — это заткнуть рты всем злопыхателям! Профессор Иванишин, видите ли, «не воспринял советов!» Посмотрим, что они запоют, когда мой сын женится на дочери директора института.

— Ах, как Веронька играет на рояле! — восторгалась мать. — Я всегда мечтала только о такой невестке!

Женился… Потом оккупация… Правда, всю войну его прятали в Трускавце у Вериной бабушки… После освобождения Львова легко устроился в редакцию…

И вдруг как гром с ясного неба фельетон Ковальчука…

«Нет, ничего не забыто: и мой вынужденный уход из газеты, и позор, загнавший меня на без малого четыре года учительствовать в сельскую дыру, и сегодняшнее унижение перед тобой… Наш поединок, Ковальчук, — впереди!

Но сейчас важно, чтобы именно ты подписал мою книгу в набор… Это кое-кого обезоружит»…

Мелана принесла и поставила перед Алексеем чашку кофе.

— А себе? — спросил он.

— У меня больше нет посуды, — смущенно призналась Мелана. — Я потом.

— Смотри, ты же вся дрожишь. Тебе холодно? — он снова пытался ее обнять.

— Не надо, — мягко высвободилась Мелана.

— Можно подумать, что мы уже совсем старики! — Алексей еще настойчивее прижал к себе Мелану, ловя ее губы.

— Нет! — вырвалась Мелана. Ей вдруг показалось, что со всех углов комнаты на нее с укором смотрят глаза сына.

— Ты стала недотрогой, — Алексей перешел на полушепот, — я тебя не узнаю…

— Вы собирались мне что-то сказать, — переводит дух Мелана, точно она быстро шла в гору.

— К чему это «вы»? Мы не чужие… Какая ты красавица.

— Видно, оттого, что долго умывалась слезами.

— Ах, чертенок ты эдакий! Видишь, что со мной творится?..

— Обычно так говорят, если человек влюблен, — еще дальше отступила Мелана.

— Как знать? Иногда разлучаются, сами того не желая.

Любуясь ее грациозной, совсем девичьей фигурой, Алексей сравнивал Мелану с женой, которая располнела после родов, вечно ноет: «Голова разламывается… Печень болит…»

— Иди ко мне, милая… — прошептал Иванишин.

«Милая… — Мелану душит горький дым обиды. — Если бы ты любил меня, не бросил… И не было бы в моей жизни Димарского, не было бы таких дорогих утрат… Вот еще не хватает, чтобы разревелась!»

— Я жду, Мелася…

— Ты получил разрешение у папочки? — спросила Мелана, и Алексей встретился с твердым взглядом, в котором уже угадывался характер. — Ты ведь спрашивал у Ковальчука о сыне? Или это была только поза?

— Твоя ирония неуместна, — вспыхнул Алексей. — Старик месяц назад умер. Мы остались вдвоем с матерью…

— А твоя жена?

— Разошлись, — солгал Иванишин, охваченный горячим желанием стиснуть Мелану в своих объятиях.

Неожиданно в передней раздался звонок.

— Кто это пришел? — насторожился Алексей.

— Не знаю.

— Может, он?

Мелана посмотрела на Алексея глазами, полными упрека.

— Никакой «он» не переступает порога моей квартиры.

Кто-то, потеряв терпение, принялся звонить и звонить без перерыва.

— Скорее всего, это Ганнуся! Она за тетрадью… Видно, Петро уже хватился…

— Какая Ганнуся? Что за тетрадь?

— Сестра Ковальчука. Дайте, пожалуйста, тетрадь, вон на диване.

— Я не хочу, чтобы она меня здесь видела, — вдруг всполошился Алексей. — Куда ты меня упрячешь?

— Пройдите туда, на кухню, — вынуждена была сказать Мелана.

Захватив пальто и шапку, Алексей второпях подал Мелане тетрадь, не заметив, как оттуда что-то выпало на пол, и быстро ушел на кухню.

Мелана с тетрадью бросилась в переднюю. Поговорив там с кем-то, она вскоре заглянула на кухню.

— Ложная тревога, выходите. Это дворник, напомнил о квартплате.

— Дать тебе деньги?

— Что вы? — густо покраснела Мелана. — Я сама достаточно зарабатываю.

В комнате Алексей нагнулся и поднял с пола фотографию. С открытки на него глядели пристальные глаза незнакомого человека лет сорока. На петлицах его военной гимнастерки было по четыре ромба, а на груди — ордена.

— Кто это? — спросил Алексей, впрочем уже сам читая на обратной стороне фотографии: «Дорогой друг Сашко! На нашем пути еще много трудностей, много препятствий, много классовых битв, но нам все это не страшно, победа нам обеспечена, история за нас.

Твой Ян Гамарник.

1936 г. Москва».

— Гамарник?! Откуда у тебя эта фотография?

Мелане почудилось в голосе Алексея что-то похожее на упрек, осуждение.

— Не знаю… А-а, это могло выпасть из тетради. Мне можно позавидовать. Я — самая первая читательница будущей книги Петра Ковальчука.

— О чем эта книга?

— Сразу как-то и не расскажешь. Пока это только цикл тетрадей. Много хорошего там о докторе Кремневе, его дяде Александре Кремневе, которому эта фотография подписана, и об их товарищах. Они такие бесстрашные люди! Вобщем, о разных судьбах, — и Мелана еще раз доверительно прошептала, будто опасаясь что кто-то может подслушать: — Никто, ни одна живая душа, кроме автора и меня, еще не читала этого. Сестра Ковальчука дает мне тетради совершенно секретно от брата. А самой ей некогда читать…

«Не было случая еще, чтобы необожженный кувшин сохранил воду, решето — муку, а женское сердце — тайну», — припомнил Иванишин индусское изречение и взглянул на Мелану с едва уловимой насмешливой улыбкой, которую он унаследовал от отца. «Несомненно, Ковальчук размахивается на большой многоплановый роман. Да, этот доктор Кремнев может привлечь писателя своим ясным, отточенным умом и сильным характером. И все же… хорошо, что я тогда не выступил с очерком о нем, когда он баллотировался в депутаты горсовета… А я еще огорчался, когда не мне поручили этот материал»…

— Александр Кремнев — дядя доктора? — осторожно переспросил Иванишин.

— Да, брат отца Евгения Николаевича.

— Ковальчук ничего не рассказывал о последних днях жизни Яна Гамарника?

— Последних днях? Разве он умер?

Мелана всегда обезоруживала Алексея своей незащищенностью, наивной доверчивостью и откровенностью. Осталась ли она такой же? Кажется — да…

«Тем лучше, если она не знает о бесславном конце человека с четырьмя ромбами на петлицах, — сказал себе Иванишин. — Одно мое неосторожное слово может все сорвать. Мелана сболтнет Ковальчуку, тот смекнет, что дело плохо, и заметет следы… Только бы мне заполучить эту тетрадь и фотографию, тогда, Петро Ковальчук, ты в моих руках… А пока надо как-то забрать мою рукопись у него…»

Не очень-то надеясь, что Мелана согласится дать тетрадь, Иванишин на всякий случаи с жадностью «заглатывал» страницу за страницей. Но каждая страница дышала оптимизмом, светлым, весенним ощущением жизни. Иногда строчки писались спокойной рукой, иногда рука спешила за мыслью, и тогда это угадывалось по неровным строчкам. Свежесть, пылкая искренность, юношеский задор заставили Иванишина не на шутку волноваться.

«Черт возьми, здесь ни одной компрометирующей строчки… Но важно, что эта фотография в тетради Ковальчука…»

— Да, прекрасно написано! — помимо воли вслух восхитился Алексей. Он вложил фотографию обратно в тетрадь и закрыл ее. — Мелася, о чем ты задумалась?

— Какое счастье, что живут на свете такие люди, как Кремнев.

— И Петро Ковальчук? — с хитрым огоньком в глазах подсказал Алексей.

— Да, конечно, — убежденно сказала Мелана. — Это счастье для девушки или женщины встретить такого честного и доброго человека.

— К тому же знаменитого, красивого? — в тон ей добавил Алексей. — Я вижу, ты уже совсем вырвалась из капкана прежней любви…

— Какой любви? — вздрогнула Мелана.

— А художник?

— Там не было любви, хотя был капкан…

— Теперь тебя чарует Ковальчук?

— Если бы не он…

— Договаривай, я слушаю.

— Лежала бы я сперва в морге… а потом…

— Что за глупости ты говоришь, — пожал плечами Алексей. — Нет, больше я тебя никому не отдам!

«Я не ослышалась… он так сказал…» — второй раз в этот вечер сердце Меланы переполняется давно забытой радостью, той короткой, как рассвет, радостью, которую она знала с Алексеем… И в это мгновение ей кажется, что падают куда-то вниз с непостижимой крутизны те дни, когда в родильном доме только у ее кровати не было цветов, только ее никто не поздравлял… Другие матери толпились у окон, украдкой от медсестры показывая малюток, а там, внизу, на тротуаре суетились отцы, и очень молодые, очень счастливые, и не очень молодые, но все равно счастливые и озабоченные. Среди них не было Алексея… Потом похорошевших, гордых матерей, окруженных хлопотливой толпой домочадцев, развозили на машинах. Мелана одна пошла домой. Уже по дороге встретила мать и отца, которые шли за ней. Мать всплакнула, а отец, взяв из рук Меланы внука, не очень-то весело проговорил: «Хвала богу, хоть не байстрюком будет писаться…»

Но почему же ей сейчас вдруг почудилось, что вместе со всеми этими воспоминаниями она и сама точно летит вниз с этой крутизны?..

— Не надо!.. — как зов о помощи, раздался тихий вскрик Меланы, когда Алексей прижал ее к себе. Но сердце Алексея, ей казалось, теперь билось с ее собственным сердцем, и Мелана, уронив на грудь Алексея голову, заплакала.

— Сын… наш сын… Его никогда не отдадут…

Алексей поднял Мелану на руки и понес к дивану.

— Не надо… Алексей. Я должна подумать… Лучше уходи…

— Как хочешь… Подчиняюсь. Но скажи, когда мне придти?

Мелана плачет.

— Позволь мне взять эту тетрадь. Прочту, а завтра принесу.

— Ой, нет, — испуганно удержала его руку Мелана.

Он зажал ей поцелуем рот, и Мелана, с отчаянием, из последних сил борясь с собой, уступила настойчивости того, чье имя для нее всегда звучало иначе, чем все имена на свете.

Алексей не пришел. Напрасно Мелана прождала его три вечера, пропуская занятия в школе.

Терзаемая недоумением, сомнениями, страхом, чего только она не передумала! А позвонить ему домой что-то цепко, упрямо удерживало.

Она так одинока, так подавлена. Холод нетопленой комнаты теперь кажется сущим пустяком по сравнению с тем жутким ледяным страхом, сковавшим ее по рукам и ногам. Она дрожит при одной мысли, что Петро может хватиться своей тетради, и все эти дни прячется от друзей.

Мелана не отвечает на звонки, ведь они условились с Алексеем, как он должен будет позвонить…

В воскресенье утром, не пережидая снегопада, она побежала к Алексею. Мелана рассчитывала, что «пани профессорша» ушла в церковь, и он будет один.

Нет, конечно же, Мелана не снимет пальто, только возьмет тетрадь и сейчас же уйдет…

Дверь открыла незнакомая миловидная блондинка, держа на руках заспанную капризничавшую девчурку лет двух.

— Алексея Стефановича нет дома, — проговорила она, разглядывая Мелану. — Что ему передать?

Мелана как-то растерялась, не знала, как выйти из этого положения.

— Вы войдите, — пригласила женщина, видимо боясь простудить ребенка.

Не без робости переступила Мелана порог знакомой ей квартиры.

— Кто пришел, Веронька? — раздался из кухни голос Иванишиной.

— Это к Алеше, мама.

«Да, так и есть: это жена Алексея, — убедилась теперь Мелана. — Но зачем ему было скрывать, обманывать?»

— Я по поручению писателя Ковальчука, — густо покраснев, как можно официальнее проговорила Мелана. — Он просил возвратить ему тетрадь. Она ему нужна сегодня.

— Муж может придти домой поздно.

— Когда бы ни пришел, пусть принесет.

Во время этого разговора Мелана будто стояла босиком на раскаленных углях. Не хватало только выглянуть «пани профессорше», чтобы все открылось…

— Назовите адрес. Я поищу эту тетрадь и сама занесу, если это так срочно.

— Но… писатель хотел с ним встретиться, — не сразу нашлась Мелана, и, как ей показалось, это насторожило женщину. — До свидания. — Мелана поспешно взялась за ручку двери.

Очутившись на лестнице, Мелана провела рукой по лбу, утирая проступивший пот. Пальцы ее дрожали. Неудачная попытка забрать тетрадь теперь только усугубила положение.

В Мелане спорили два голоса:

«Так тебе и надо!» — злорадствовал первый.

«Но откуда мне было знать, что у него нет ни стыда, ни совести?» — защищался второй.

«А если его жена позвонит Ковальчуку?» — опять издевался первый.

«Это будет ужасно»… — в страхе прошептал второй.

«Пойди сейчас же к Петру и честно скажи, кому ты отдала его тетрадь!» — крикнул первый.

«А может быть… Алексей уже сам принес тетрадь и ждет…» — с надеждой взмолился второй.

Мелана изнемогала от усталости и нервного напряжения. Улица, еще улица, заснеженная площадь… Вот, наконец, и дом с крылатым львом над порталом.

Гулко стучат каблуки по каменным плитам вестибюля. На одном дыхании взбегает Мелана по лестнице.

У дверей никого. В почтовом ящике — пусто.

Отомкнула дверь, вошла. Не раздеваясь, села на стул. И чем дольше ждала, тем больше поднимался ропот в ее душе.

«Зачем он затеял эту игру в прятки? Как он теперь будет оправдываться? Ах, какая же я доверчивая дура!..»

Несколько долгих и мучительных часов просидела Мелана в горестном раздумье, и вдруг — внезапный звонок. Вслед за ним второй, третий, четвертый… Нет, Ганна так не звонит, Наталочка или Любаша — тоже нет! Это он, Алексей!.. Он просто-напросто забыл, как мы условились…

Стремительно выбежала в переднюю и, не спрашивая, распахнула дверь.

— Здравствуйте, — улыбаясь, поздоровался почтальон. — Вам заказная бандероль. Вот здесь, пожалуйста, распишитесь.

Да, адрес написан рукой Алексея. Мелана торопливо развернула пакет. Славу богу, тетрадь… А вот и записка, сейчас он все объяснит.

Дальше все было, как в дурном сне. Записка задрожала в ее руке. Мелане понадобилось немало несказанного напряжения, насилия над собой, чтобы прочитать уже второй раз:

«Не вздумайте писать мне, отвечать на письма не буду. Иванишин».

— Какой же ты негодяй… Какой подлец!.. — Мелана сама испугалась своего голоса. — Я тебя не звала, ты пришел сюда сам!

Она вздрогнула, когда внезапно вошла Ганна.

— Почему у тебя не заперта входная дверь? С кем это ты тут только что говорила?

Мелана сильно побледнела и, казалось, была не в состоянии понять, о чем ее спрашивает Ганна.

— Ты плачешь? Что случилось?

Мелана молчит.

— Секреты?

— Да нет же, нет, Ганнуся, я… совершенно одна, уверяю тебя, — в явном замешательстве растерянно смотрела на нее Мелана, комкая записку и пряча в карман пальто.

Ганна остановилась перед Меланой, явно пораженная. Она так странно себя ведет.

Увидела на столе тетрадь брата и спросила:

— Ты уже дочитала? Я могу взять?

— О да!

Мучительная нерешимость, тяготевшая над Меланой, не укрылась от подруги.

— Да что с тобой стряслось? Что тебя угнетает? Если тебе неприятно, я уйду.

— Нет, что ты, Ганнуся… — испугавшись, удержала ее за руку Мелана, избегая смотреть на подругу. Ужасная усталость вдруг овладела ею.

— Ты плохо выглядишь, Мелася. Не заболела ли?

— Нет, нет, — совсем по-детски всхлипнула Мелана. — Холодно… я замерзла.

— Пойдем принесем дров, — сказала Ганна.

— Мне стыдно вас обирать.

— Это обидно слушать. Я пришла сказать: звонил дядя Тарас, он просил тебя завтра зайти в горсовет, за ордером на дрова. Вот деньги.

— Тебе самой в дороге будут нужны. Я могу взять в кассе взаимопомощи… мне предлагали…

— Петрик сегодня принес гонорар из журнала. Возьми. Дядя Тарас сказал, что машину на складе тебе дадут и погрузят дрова. А здесь мы с Любашей и Наталкой поможем.

— Что я буду делать, когда ты уедешь, Ганночка? — сквозь слезы проговорила Мелана.

— Учиться. А потом заявишься ко мне в больницу. Врач… Будешь помогать в моем нелегком деле. Приедешь?

— Да.

— В самое отдаленное, самое глухое село?

— Поеду, слово чести, я поеду…

Ганна вся так и искрилась чистосердечной отзывчивостью, когда, склонив голову набок, спросила:

— Признайся, кто виновник этих слез?

В ответ лишь тяжелый вздох. Отвергнутая, потрясенная откровенной подлостью Алексея, Мелана молчит. Женская гордость не позволяет ей ни признаться, ни пожаловаться.

«Неужели после всего этого ты еще сможешь когда-нибудь встречаться с этим подлецом?..» — возмущается в ней тот первый голос, к которому Мелана всегда старается не прислушиваться в ночных бессонных раздумьях. — Он же поиграл с тобой, как кот с мышкой. Хорошо, что еще не сожрал, только след от когтей оставил на сердце…»

Нет, Мелана больше не хочет видеть Иванишина… Он из породы тех, кто укусит и зубы спрячет… Случится его на улице встретить, она безмолвно пройдет мимо, словно никогда, никогда не была знакома с этим типом…

Кто знает, не промолчи сейчас Мелана, не утаи она того, что тетрадь Петра Ковальчука побывала в руках Иванишина, возможно, трагедию Кремнева удалось бы предотвратить. Но она молчала, и это молчание слишком дорого обойдется ее друзьям.

 

«Надо ехать, друг мой Егорка!»

В этом году Петро Ковальчук с отличием окончил факультет журналистики. Теперь он работал очеркистом в областной газете, где и Алексей Иванишин.

Находясь в командировке в Золочеве, Петро развернул газету и увидел на третьей полосе рассказ Алексея Иванишина.

Рассказ занимал всю газетную страницу. С клише смотрело молодое, энергичное лицо автора, а в редакционной аннотации говорилось, что в скором времени выйдет из печати сборник рассказов молодого талантливого писателя.

Петро дважды перечитал этот рассказ о людях большого мужества, не в силах высвободиться от охватившего его беспокойства. С начала до конца все в рассказе было знакомо, точно он сам его писал.

«Просто непостижимо, откуда Иванишин мог узнать о моих раздумьях и сокровенных переживаниях? Да, конечно, в меру своих сил, я его рассказы отредактировал, но этого среди них не было… Помню, отлично помню, ничего из моих этюдов к роману «Светя другим — сгораю», я Иванишину не читал. И вообще, кроме Евгения Николаевича, тетради никто не читал… Так, поделом тебе, черепаха! — вдруг взроптал на себя Петро. — Давно надо было напечатать все восемь этюдов. Каждый из них сюжетно завершен.

Когда Петро вернулся, при встрече с ним, как обычно, Иванишин почтительно раскланялся как ни в чем не бывало.

Еще через неделю Петро зашел в библиотеку Союза писателей вернуть книги, взять свежие журналы. Он уже попрощался с молоденькой библиотекаршей, собирался уйти, когда к нему обратился худощавый, убеленный сединами критик, показывая глазами на раскрытый журнал.

— Читали?

— Что это?

— Новый рассказ Алексея Иванишина.

— Хорошо написал?

— Превосходно. Да, Иванишин — это не луна, которая светит отраженным светом. Это светило самостоятельное! Советую прочитать.

— Благодарю, — и Петро взял в руки журнал. С первого же абзаца насторожился…

«Так это же… это…» — так громко стучало сердце Петра, что он был вынужден выйти в зал, чтобы остаться одному.

Герои рассказа привлекал к себе ясным, отточенным умом, мягким и вместе с тем сильным характером. Прост, искренен, прямодушен. И внешнее портретное сходство с Александром Кремневым поразительное.

Петро с все возрастающим волнением и тревогой дочитал и вернул журнал. К счастью, критик уже ушел, а то бы он непременно захотел узнать мнение Ковальчука. Петру же сейчас было не до похвал автору этого рассказа. Все, что Петро так кропотливо, трудно открывал в своеобразном, казалось неповторимом, характере Александра Кремнева, открывал самое глубокое, самое личное, — Иванишин всем этим наделил своего героя. И не будь в этом рассказе чуть измененного сюжета, Петро дал бы голову на отсечение, что Иванишин все списал у него.

Дома Петро бросился на диван с дымящей трубкой в зубах, жадно перечитывая страницы своей будущей книги.

«Вот здесь буквально слово в слово, как у Иванишина… — еще больше помрачнел он. — Если оставить это в романе, меня обвинят в плагиате…»

Он еще листал страницы тетради, когда вошел Кремнев.

— Почему ты не обедал? — с упреком спросил Евгений Николаевич. — Любаша заждалась, она ведь сегодня ответственная за все в доме.

Петро питал горячую привязанность к Кремневу. Чем старше он становился, тем сильнее укреплялось это чувство. Всегда так оберегая Кремнева от волнения, сейчас, захваченный врасплох, взбудораженный, охваченный возмущением, Петро не смог ничего утаить.

Одним из драгоценных качеств Кремнева было еще и терпение. Он молча выслушал все, что хотел сказать молодой человек.

— Ты ведь не считаешь свою работу завершенной? Ты все время в поисках? Так почему же не допускаешь, что творческие поиски Иванишина невольно привели его к тому же, что ранее ты уже написал? — спокойно спросил он Петра. — Ваши произведения вырастают из жизни, а люди чем-то родственны. Хуже другое. Есть такие литераторы, помнишь, как о них сказал Алексей Толстой, которые «предпочитают писать без дерзости, без риска, серо, нивелированно, скучновато и главное — около жизни, не суя носа в этот кипяток, в жизнь». Вот и хорошо, что Иванишин один из тех, кто не держит нос по ветру. А то, что мысли ваши совпали…

— Совпадение может случиться однажды, — взметнулся Петро. — Но я и в прошлом рассказе Иванишина узнал свое.

— И ты ему это сказал?

— Нет.

— Странно. Ты всегда говорил прямо и смело то, о чем думал. Что же теперь с тобой приключилось?

Помолчав с минуту, Петро проговорил:

— Понимаю, наивным было бы уверять, что Иванишин не волен выбирать себе тему… Но почему такое поразительное совпадение?

— Не говорит ли в тебе мнительность? — осторожно заметил Кремнев.

— Да нет же, нет! Я не мнительный. Вы это знаете, Евгений Николаевич, — в порыве нового волнения, с оттенком обиды возразил Петро. — Но мне теперь придется отказаться от многого, что я уже написал, — тяжело выдохнул Петро.

— И прежде всего от беспринципности. Надо было выступить на собрании, если ты, конечно, прав. Ведь Иванишин, ты говорил, принят в Союз писателей?

— Да.

Кремнев открыл окно, глотнув свежий воздух. И только сейчас Петро спохватился, что сильно надымил. Он погасил трубку.

— Тебе необходимо взять отпуск, Петрик, — спокойно напомнил об их вчерашнем разговоре Кремнев. — Нервы у тебя начали «буксовать». Перемена обстановки хотя бы на месяц будет очень полезна.

— Редактор сегодня уже подписал мое заявление. Через два дня я в отпуске, — задумчиво проронил Петро. — Поеду сперва в Ленинград, погощу у Игоря Северова, а потом в Воркуту. Встреча с Леонидом Скобелевым даст мне многое…

Несколько минут они молча наблюдали, как слетаются голуби на фасад дома чуть правее от бассейна с Нептуном.

— Да, тебе можно позавидовать, Петрик. Через каких-нибудь пять дней — ты в Ленинграде! Непременно побывай в Эрмитаже. Уже у подъезда в музей тебя встретят огромные гранитные атланты, которые подпирают портик. В вестибюле перед лестницей тебе скажут: «Наденьте мягкие туфли». А потом ты будешь ходить по волшебным залам и восхищаться миром прекрасного!

На перроне ленинградского вокзала Петра встретил Игорь Северов, похожий на полярника, в короткой оленьей дохе, меховой шапке и унтах.

— Э, дружище, что же это у вас во Львове приказа еще не было?

— Какого приказа?

— Деда-мороза, о переходе львовян на зимнюю форму. Так и есть, пальто у тебя на жабьем меху, а в этой фетровой шляпе первый встречный милиционер тебя арестует, чтобы спасти твои уши.

Молодые люди весело рассмеялись.

— Тогда веди меня в Пассаж. Кремнев говорил, что там я могу купить теплое пальто и меховую шапку.

— Зачем же в Пассаж? Поехали в магазин, который, между прочим, наши модницы по старой памяти называют «Смерть мужьям». Когда-то здесь продавали только женскую одежду. Вот где ты действительно оденешься с головы до ног.

— «Смерть мужьям»? — сверкнул белозубым ртом Петрик. — Звучит довольно зловеще. Но меня, холостяка, это не пугает.

Они сели в такси и поехали по Невскому проспекту в сторону Адмиралтейства.

Трехэтажный магазин был забит людьми. Командировочные сразу угадывались: у каждого в руках по нескольку свертков.

— В Ленинграде есть все, а у нас не то что меховая шапка, но даже мужская рубашка — все еще проблема, — громко сетовала женщина в отделе меховых мужских головных уборов.

Примеряя в кабине пальто, Петро невольно подслушал такой разговор:

— Захочешь, к примеру, день рождения отпраздновать. Позвонишь по телефону, а тебе и ужин и цветы, даже мебель напрокат привезут.

— Мечтатель, — довольно скептически отвечает женский голос.

— Нет, Катя, все это скоро будет, поверь мне.

— Ах, боже мой, ты только взгляни, Володя, такой чудесный материал сгубили! Ты в этом пальто какой-то горбатый.

— Не сочиняй, Катюша.

— Это ты сочинитель-мечтатель, а не я. Продавец, дайте нам другое. В этом пальто мой муж выглядит горбатым. И кривые плечи!

То ли Катюша из соседней кабинки выдумывала — «горбатый» и «кривые плечи», то ли Петру повезло, но пальто он купил отменное.

— Тепло? — широко улыбался Северов.

— Как в бане!

— Теперь мы с тобой наперекор всем ветрам и снегам сможем прогуляться вдоль Дворцовой набережной, а для большей романтики — по скованной льдом Неве подобраться к Петропавловской крепости. Я уверен, за церковной оградой мы разыщем могилу Однорукого коменданта.

— Когда было последнее письмо от Олега?

— Вчера.

— Что пишет?

— Рад, что мы приедем. Пишет, что в нашей дружбе черпает силы. Работает на шахте. Если норму выполняет на сто пятьдесят один процент, один день засчитывается за три. По его подсчетам, в сентябре пятьдесят второго года кончится срок его заключения.

— Когда он будет на свободе, нам легче будет добиваться его реабилитации, — отозвался Петро.

Молодые люди проходили по горбатому мостику над Зимней канавкой, и Петро невольно остановился. Две, три, может быть, пять минут как зачарованный смотрел он на Летний сад, мысленно представлял себе в одной из аллей юного Тараса Шевченко…

— Завтра с утра начнем путешествовать по городу, — взял Петра под руку Северов. — А сейчас поспешим, нас ждут к обеду.

И пока Северов с гостем сейчас добираются на Выборгскую сторону, в квартире Федора Остапяка, где Северов снимал одну комнату, неожиданно разыгрывается такая семейная «драма».

Федор вошел в ванную комнату, где Ольга торопливо дополаскивала белье.

— Жена, а почему и в воскресенье открыта прачечная? — голос мужа со смешинкой, но брови нахмурены.

— А мы без выходных, — Ольга разогнула плечи и краешком передника вытерла пот со лба и подбородка.

Высокий, плечистый, Федор засучивает рукава:

— Пойди переоденься, я все сделаю сам.

— И я… Я тоже хочу помогать, — подбегая, заявляет Егорка. — И на чердак с папой пойду развешивать. Да, мама?

— Нет, нет, — говорит Ольга, — лучше стишок поучи, который в школе задали.

Егорка взмахнул ресницами и сказал:

— Уже выучил.

— Тогда с сестричкой поиграй.

— Очень надо… — Егорка обиженно насупил густые, черные, как у отца, брови. — Людка с куклами возится.

— Ох, сынок, а ты не забыл дать Сереженьке попить водички из бутылочки? — забеспокоилась мать.

— Не забыл. Мамочка, можно, я тоже буду выкручивать белье?

Ольга тверда как алмаз:

— Нет.

Упрямо сжав губы, Егорка не уходит. Он не сводит глаз с больших, сильных рук отца, которые без труда отжимают воду разом с двух простыней.

Но мама почему-то вскрикивает:

— Осторожнее, Федя, не порви! Такая силища…

Отец усмехается и вдруг говорит:

— Чего-то мне припомнилось, как я едва не утонул.

— А кто тебя спас? — голос Егорки сдавлен волнением. — Кто, папа?

— Кто же еще? Все она, родная…

— Бабушка?

— Конечно. Тогда моя мать батрачила на панском фольварке. Бывало, плетется нас четверо, один другого меньше, за мамкину юбку держимся. А она, бедняжка, идет и шатается под тяжелым коромыслом. В этот раз мама несла большущие корзины, набитые доверху панским бельем. И вот она белье в реке полощет, а мы около нее крутимся. Засмотрелся я на рыбок, голова закружилась, и — бултых в воду!

— Там… было очень глубоко? — большие глаза Егорки полны ужаса.

— Не так глубоко, но течение меня сразу понесло, а близко громадные камни…

— Будет, Федя, ребенка пугать, — укоризненно глянула на мужа Ольга.

— Он у нас не из пугливых, — весело подмигнул заметно побледневшему Егорке отец. — Верно?

— А все-таки, папа, страшно… — чистосердечно признался мальчик.

— Хорошо, что мама не растерялась, бросилась в воду, поплыла, вытащила меня, — заканчивает Федор.

Должно быть, с образом матери у Егоркиного отца связаны самые светлые воспоминания детства. И хотя Егорка никогда не видел свою бабушку даже на фотокарточке, со слов отца знает, что у него, Егорки, «точь-в-точь такие же голубые, ну… чисто весеннее небо, глаза, как у бабушки Орыси!»

Федор смеется, вылавливая из ванны что-то пестренькое.

— Оля, так это же платьице…

— Да, да, — подтверждает жена, — это оно, новое.

— Ну и ну! — пожимает плечами Федор. — И уже стирать?

— Еще счастье, что все так обошлось, — вздохнула Ольга. — А то ведь могла и простудиться и даже разбиться насмерть.

— Что случилось? — не на шутку встревожился отец.

— И смех, и слезы, — улыбка жены сразу успокаивает Федора. — Надела я утром Людочке новое платье да, не подумав, сказала: «Оно у тебя с крылышками, как у бабочки. Летать можно». И не заметила даже, как она, раздетая, выбежала во двор. Слышу ее голосок: «Девочки, девочки, а у меня есть крылышки! Я теперь могу летать, как бабочка!» Мне бы выглянуть, да тут заплакал Сережка. Я — в спальню. Присела на диван, кормлю ребенка. Уснул. И только успела положить маленького в кроватку, слышу — со двора крик, плач! «Людка!» — мелькнуло в уме. Бежит ко мне наша дочка и горько всхлипывает: забралась на ограду и прыгнула в грязный сугроб. Даже волосы в снегу.

Егорка, молча слушавший эту историю, по-своему делает вывод:

— Вот глупая! Человеку уже пять, а она… Взмахнула руками и… полетела!

— Могла бы покалечиться, — с ужасом прошептала мать.

— Тебе за день тут хватает работы и тревог с нашим чадом, — посочувствовал Федор.

— Да, сложа руки не сижу и минутки, — призналась жена.

В передней раздался звонок.

— Они, — прикрывая дверь в ванную, прислушивалась Ольга. — Видно, Игорь Викторович свой ключ позабыл взять с собой. Отвори, сынок.

Егорка со всех ног кинулся к двери.

— Кто?

— Посылка вам.

Егорка впустил незнакомого человека, который держал о руках большой фанерный ящик с сургучными печатями.

— Так вы не почтальон? Вы летчик? Да, дядя? — разглядывая человека с ящиком, засуетился Егорка. — Это вы принесли нам?

— Посылка на имя Остапяк Ольги Егоровны.

— Это я, — вытирая руки о фартук, подошла Ольга.

— Попрошу ваш паспорт.

— Ой, да вы проходите, пожалуйста, в комнату. Я сейчас принесу паспорт.

Ольга поспешила в другую комнату.

Вошел Федор. Поздоровался.

— Я вас сразу узнал, — почтительно сказал человек с посылкой. — Вы Федор Остапяк.

— Так точно, — по-военному отозвался Егоркин отец. — Только…

— Да нет, мы с вами раньше не встречались. Просто видел в сегодняшней газете ваш портрет. Вы ведь токарь-новатор?

— Токарь, — с достоинством сказал Федор. Потом извинился и ушел в ванную.

Посылка была с Украины, от дедушки, отца Егоркиной мамы. Он прислал яблоки с той самой яблоньки, которую посадил в день рождения внука Егорки.

Когда за человеком с аэродрома закрылась дверь, Ольга поспешила в ванную, но Федора там уже не было. Он понес два таза с бельем на чердак. И она пошла переодеваться.

Оставшись один, Егорка раскрыл темно-зеленую книжечку и вслух прочитал: «Пас-по-орт».

Из-за маленькой круглой печати на Егорку смотрела чуть испуганная, худенькая девушка, не совсем похожая на его маму. У Егоркиной мамы глаза синие-синие, а тут они черные… У мамы волосы золотые, как солнце, а тут они черные… И все-таки это была мама, потому что Егорка ее сразу узнал. Да и вот, пожалуйста, написано: «Остапяк Ольга Егоровна».

Все слова, которые были написаны в паспорте, Егорке были понятны, пока мальчик не наткнулся на слово, которое его точно огнем опалило.

— Иждивенка… — дрогнуло от обиды сердце Егорки.

Именно так называет сосед с третьего этажа свою жену, когда ссорится с ней. Кричит: «Самообман, ты только моя тень! Иждивенка! Иждивенка!!!»

Вернулся Федор и тоже поспешил надеть праздничный костюм.

— Папа, — шепотом, чтобы никто не услышал, обратился Егорка к вошедшему в комнату отцу: — «Иждивенка» это — что? Ругательство?

— Ну… иждивенцы — люди, которые нигде не работают. Зачем тебе это?

— …Как наша соседка Жанна Ивановна? — подсказал Егорка.

— Жанна Ивановна просто спекулянтка! — ответил отец.

Спекулянтка… Это слово тоже нехорошее. Вчера на улице одна женщина кричала на толстую тетку: «Ты зачем столько муки накупила? Я тебя выведу на чистую воду, спекулянтка!»

— Значит, — решает Егорка, — иждивенка… спекулянтка… А как же наша мама?! — вскрикнул мальчик. На его лице все: обида, протест, жгучая любовь к маме…

— Наша мама… — отец обнял сына. — Она не иждивенка, а неутомимая труженица.

— А там ошибка! — в радостной надежде заблестели глаза Егорки.

— Где? Какая ошибка? — не понял Федор.

Но Егорка уже выбежал из комнаты.

С минуту мальчик сидит над раскрытым паспортом. У него сильно колотится сердце. Зачем в мамином паспорте написано слово, каким ругаются?..

Егорка решительно обмакнул перо в свою беленькую чернильницу и, прикусив кончик языка (за эту привычку ему от родителей попало), старательно зачеркнул «иждивенка». Но так как Егорка еще не умеет распоряжаться мелкими буквами, то вписать то, что задумал, не решается. Он снова обращается к отцу:

— Папа, пожалуйста, напиши вот тут, что наша мама — неутомимая труженица.

Светловолосый гость, узнав, за что Егорка стоит в углу, сказал:

— Огня в соломе не спрячешь. Разве вы не труженица? Ваш Егорка справедливый человек: заступился за мать. И все тут.

А Северов добавил:

— И надо его немедленно амнистировать!

Папа засмеялся, и мать строго приказала Егорке:

— Марш руки мыть!

Все, очень оживленные, сели за стол. Только одна Егоркина мама была грустная и молчаливая. Она сказала:

— Конечно, это ошибка… даже очень обидная ошибка. Ну, написали бы в паспорте «домашняя хозяйка». Ведь жена мужу подруга, а не прислуга?

— А наша учительница Клавдия Макаровна все ошибки сразу видит! — голубые глаза Егорки полны света. Он собирается еще что-то сказать, однако укоризненный взгляд матери напоминает: только невоспитанные дети вмешиваются в разговор старших.

Прошло несколько дней…

Светловолосый гость, которого пана называет «земляком», мама — «настоящим человеком», а Жанна Ивановна (она теперь каждый день приходит звонить по телефону, и в коридоре потом долго пахнет хорошими духами) именует его «писателем», оказывается, здорово поет самые любимые папины украинские песни, и говорит по-украински, и сам книги умеет писать. Одну свою книгу он подарил папе с надписью.

Хорошо, что сейчас зимние каникулы! Егорка уже побывал с дядей Петром в Эрмитаже, в цирке, в театре, где показывали балет «Спящая красавица». И это еще не все! Дядя Петро подарил ему электрический фонарик. И каждый день, конечно тайком от мамы, они едят по две порции мороженого!

Очень полюбился Егорке этот большой, веселый и добрый человек. Но он укладывает свои вещи в чемодан, собираясь в дорогу.

— Дядя Петро, живите всегда у нас. Не надо уезжать, — просит Егорка.

— Не могу.

Глаза Егорки полны недоумения и обиды. А Петру так не хотелось, чтобы глаза эти, большие, чистые, затуманила обида. Но как объяснишь мальчугану, что тяжело жить за лагерной проволокой, ходить под автоматом советскому человеку, обвиненному в преступлении, которого он не совершал. Но невыносимо, трагично, хуже смерти ему знать, что уже никто ему не верит, никому он не нужен, все отвернулись от него…

— Надо ехать, друг мой Егорка! — отвечает писатель. — Хороший человек в большой беде, и ему надо помочь.

Случилось так, что Северову пришлось срочно вылететь в Среднюю Азию, и в Воркуту Петро уехал один.

 

Страницы «Северной тетради»

Петру разрешили свидание с заключенным Скобелевым.

Обожженное лицо стриженого, начинающего седеть двадцатишестилетнего Леонида Ивановича не имело ничего общего с юношей на фотографии, которая лежала в отцовском бумажнике, бережно хранимом Петром Ковальчуком. И все-таки серые выразительные глаза, полные веселых, задиристых искорок, давали право думать, что то лицо и это — одно.

Охранник, который привел Скобелева из зоны лагеря в красный уголок, ушел. Молодые люди остались одни. Им не пришлось знакомиться, они знали друг друга по письмам.

— Комплиментов выдавать не умею, — волнуясь, проговорил Скобелев, крепко пожимая руку писателя. — Одним словом, спасибо. А вы такой молодой… Я думал, что вы будете постарше возрастом.

— Не огорчайтесь. С годами этот мой недостаток исчезнет бесследно, — улыбнулся Петро.

— Сказали точно, — улыбка тронула губы Леонида. — Мне только жаль загубленных вот здесь лет… — он уронил на колени тяжелые руки.

— Одно знаю: раз вы не виноваты, все будет в порядке, — оберегая от отчаяния, Петро положил Леониду на руку свою горячую ладонь. — Вот ведь удалось вас вырвать из того лагеря.

— О да, здесь другое дело. Зачеты — это мудро придумали. Теперь я хозяин своей судьбы. И, признаться, снова хочется жить. Вновь переживаю радость давно забытого товарищества…

Они проговорили около двух часов, не заметив, как промчалось время.

— Пурга будет, — предупредил писателя вошедший охранник. — А до города вам порядком идти.

Прощаясь, Леонид Скобелев еще раз напомнил Ковальчуку, чтобы тот непременно разыскал его давнишнего друга Федора Рубкина, конечно, если тот остался жив после этой страшной войны.

Вернувшись в гостиницу, Петро тут же «уткнулся» в страницы своей «Северной тетради», которую начал еще в Ленинграде.

Легко, свободно находя слова, он записывал только что рассказанную ему невыдуманную историю, приключившуюся с Леонидом Скобелевым, когда тот еще был мальчишкой и все его называли просто Ленькой.

Ветер гнал снежную пыль вдоль гранитной набережной Невы, крутил вихри снега на мосту, и казалось, будто дымятся седые от инея приземистые стены Петропавловской крепости.

Темнело. На Петроградской стороне, недалеко от Выборгского моста, у входа в булочную собралась толпа. Дворник в белом фартухе поверх полушубка старался оторвать от железной оконной решетки мальчонку лет девяти, а тот плакал, отбиваясь:

— Не пойду! Это не я!.. Не пойду!..

— Что с ним возиться? В милицию хулигана такого — и все тут! — кричала старушка в белом пуховом платке. — Только посмотрите, граждане, все как есть пуговицы на пальто у внучки моей оторвал!

Ее большеглазая внучка, должно быть первоклассница, в коротеньком коричневом пальто без единой пуговицы, всхлипывая, проговорила:

— С ним еще один был… Федька его зовут, он только убежал…

— А ты откуда знаешь, как его зовут? — удивилась бабушка.

— А этот мальчишка его так называл…

В это время, пробравшись сквозь толпу любопытных, к мальчонке подошел коренастый широкоплечий человек в пальто с черным каракулевым воротником и в такой же шапке. Дворник, узнав его, смущенно заулыбался, как бы извиняясь.

— Вот, хотел его к родителям свести, потому как пуговицы у детей отрывает и не иначе — продает.

— Неправда, — все еще крепко держась за решетку, проговорил сквозь слезы мальчик.

— Отдай пуговицы! — потребовала бабушка.

На улице вспыхнули электрические огни. Незнакомец увидел живые, умные, покрасневшие от слез глаза ребенка.

— У меня нет… они у Федьки…

— Так вот, голубчик мой, — не унималась старушка, — или ты к своему Федьке и скажи, чтобы он мне сейчас все до одной пуговицы принес! А то и сам принеси. Живу я вот в этом доме, — показала она на пятиэтажный дом с балконами, — квартира одиннадцать, на втором этаже. Запомнил?.. Одиннадцать.

— Запомнил, — хмуро ответил мальчик, не поднимая головы.

— Но смотри, если не принесешь…

— Принесет, — ответил за мальчика незнакомец и, обняв за плечи, добавил: — Ну, пойдем, друг.

— Знаю… В милицию?

— Ну, что ты! — и незнакомец так весело засмеялся, что, казалось, каждая морщинка смеялась на его лице. Мальчик не выдержал и, вытирая озябшей рукой слезы, сам улыбался.

Они зашагали по направлению к Народному дому: один — пожилой, другой — совсем еще маленький, юркий, в мохнатой заячьей шапке.

— Мироныч наш! — любовно проговорил дворник, провожая глазами удаляющихся.

— Кто, кто? — встревоженно спросила бабушка пострадавшей девочки.

— Мироныч. Ну, Сергей Мироныч!.. Да неужто Кирова не узнали?

Теперь уже все смотрели вслед уходящему человеку с мальчиком.

— Ах батюшки, срам какой! А я-то кричала! — растерянно произнесла старушка. — Что теперь он подумает про меня? Фу ты, проклятые пуговицы! Если бы я знала…

Молодой человек с книжками под мышкой, с аппетитом откусывая булку, шутливо посочувствовал:

— Да, бабушка, выходит, конфуз получился. Только не для вас, а для школы, в которой учится пуговицеотрыватель.

В это время Ленька, шагая рядом с незнакомцем, искоса посматривал на него и напряженно думал: «Где я его видел?» А тот начал его расспрашивать:

— Как же тебя звать-величать?

— Ленька Скобелев.

— И давно ты не учишься?

— Уже десять дней, — не сразу ответил Ленька.

— А дома об этом знают?

Ленька молчал.

— Да ты скажи, не бойся. Отец твой где работает?

— Папа геолог. Он в экспедиции. А мама… По правде сказать, она не знает, — чистосердечно признался Ленька.

— А в какой же школе ты учишься?

— Ну… в триста шестой.

Незнакомец достал из кармана записную книжку и гладком синем переплете, карандаш и начал что-то писать.

— Дядя, вы что записали? — насторожился Ленька.

— Потом узнаешь, — очень дружелюбно ответил незнакомец.

Ленька еще раз пристально взглянул на него, и опять лицо этого человека показалось ему очень знакомым.

Они свернули на аллею сквера. Незнакомец подошел к одной из скамеек, сгреб в сторонку снег и сказал:

— Если не очень замерз, давай-ка присядем.

— Нет, мне не холодно… Только надо же пуговки у Федьки Рубкина взять да отнести…

— Рубкин? — переспросил незнакомец и, что-то вспоминая, проговорил: — Рубкин… Отец у него кем работает?

— Сталеваром.

— Во-во-во! На Путиловском?

— Да. Там вся родия Федькина работает — и отец, и два брата…

— И дед, — подсказал незнакомец.

— Так вы их всех знаете?! — смутился Ленька. — Дед у него хороший, шутливый, верно?

В ответ незнакомец только добродушно засмеялся. И вновь в его руках появилась записная книжка. Он что-то записал.

— Я уже побегу к «Горну». Знаете, детское кино на Большом проспекте, где «Путевка в жизнь» идет? Там — Федька и ребята. А вы, дядя, уже видели «Путевку в жизнь»? — неожиданно спросил Ленька. — Только один раз?.. — удивился он. — Сегодня же она последний день идет! Я два раза смотрел. Уж больно мне Колькину мать жалко. А этого Мустафу я сначала невзлюбил, а потом, как его убили… Он ведь хороший был… — и вдруг голосом, полным неизъяснимого волнения, заключил: — Дядя, хотите пойти со мной в кино?

Сергей Миронович расстегнул пальто и начал что-то искать в карманах. На груди у него сверкала маленькая темно-красная звездочка. Вдруг он сказал:

— Денег у меня нет с собой.

Ленька недоверчиво посмотрел на незнакомца, тихо засмеялся и подумал: «Разыгрывает!» Но, видя, что тот и вправду не нашел денег, встал, вытащил из кармана горсть пуговиц, гайку, отвертку и высыпал все это на скамью. Потом принялся выбирать медяки.

— У меня на два билета наберется.

— Ой-ой-ой! Да у тебя целый магазин!.. Где же ты столько пуговиц набрал?

— А вот, видите, у меня инструмент есть — пуговицеотрывалка, — оживился Ленька, доставая из кармана пальто какое-то замысловатое проволочное изделие. — Я сам придумал. Меня из-за нее из школы выключили. «Не люблю, — говорит наш директор, — таких изобретателей». Взял и выключил.

Выразительные глаза Леньки погрустнели.

— Ой-ли? — недоверчиво покачал головой незнакомец.

— Ну, не совсем выключили… директор велел, чтобы моя мама пришла.

— А ты побоялся маме сказать?

Да, самое ужасное было то, что Ленька сразу не открылся матери. И теперь он жил в каком-то вечном ожидании чего-то, казалось, уже непоправимого, а страх толкал Леньку на еще худшие поступки, загоняя все дальше в темный, мрачный тупик. Ведь сперва он пуговицеотрывалку смастерил просто так, для забавы, а теперь… Только один Федька и знал, как порой тяжело бывает на душе у Леньки, но даже верная мальчишеская дружба Федьки была бессильна что-либо изменить в горестном положении Леньки. Ах, зачем он тогда сразу не признался маме!

Сергей Миронович подвинулся ближе к фонарю и начал внимательно разглядывать Ленькино «изобретение».

— Занятная штука! — проговорил он, пристально глядя на Леньку. — Ты, выходит, изобретать умеешь? Так надо тебя с изобретателями познакомить. Только ты скажи мне, зачем тебе столько пуговиц?

— А тот дядька на Сенном рынке… Это он нас заставляет пуговки отрывать, а… мы с Федькой пуговицы меняем у этого дядьки знаете на что?

— Нет, не знаю, — заинтересованно проговорил незнакомец.

— На разные инструменты. Федька и я хотим смастерить такой корабль, чтобы он и по воде плавал, и по земле ездил, и под водой, и даже летал, как самолет… Только вот инструментов нет, разных там материалов…

— Смотри, а я ведь тоже об этом мечтаю, — лукаво прищурив глаза, усмехнулся незнакомец.

— Так вы — изобретатель?.. Ой дядя! — Ленька схватил его за руку.

— Выходит, изобретатель… Знаешь что? Дай-ка мне эту пуговицеотрывалку на память.

— А-а!.. Хотите меняться? — по привычке выпалил Ленька. — Вот на ту звездочку, что у вас на груди.

— Менять не стану, а звездочку дам. Только ты береги: это подарок французского рабочего.

Ленька смутился, но «изобретатель» уже отколол звездочку и протянул ему.

— Спасибо… Вот возьмите ее, пуговицеотрывалку нашу, у нас есть другая. — Ленька с живостью разглядывал подаренную ему звездочку. — Только зачем вам это, дядя? Будете пуговки отрывать? — и совершенно серьезно добавил: — Если одному, это совсем нельзя, надо обязательно с компанией. Вот, например, выходят из детского кино, а мы станем по обе стороны и ждем. А потом — цап кого-нибудь! А другой, значит, держит. Пуговки — раз-раз-раз оторвем и другого хватаем. Все больше у девчонок отрываем. Они же драться не умеют, а только ябеды большие! Вот в нашем третьем классе есть девочка — Светланой ее зовут, с Кавказа приехала. И учится хорошо, а ябеда — спасения от нее нет. Это же она Василию Васильевичу про мою пуговицеотрывалку сказала… А еще до этого случая один раз говорит на классном собрании: «Надо настоящими товарищами быть, помогать друг другу». А когда я на другой день хотел у нее задачу списать, так она на весь класс как заорет: «Не дам списывать! Сам решай! А еще в пионеры хочешь поступать!..»

— Так это ведь правильно, Леня. Решать надо самому, иначе какой же из тебя изобретатель? Надо, чтобы любовь к учебе у тебя была глубокая, сильная.

Сергей Миронович приподнял край рукава пальто, взглянул на часы.

— О, Леня, уже скоро шесть часов, пора нам прощаться.

— А вы не пойдете в кино, дядя?

— Нет, друг мой, сегодня не могу. Да и тебе надо торопиться. Старушка-то пуговицы ждет.

— Мне только бы Федьку найти, я мигом пуговицы отнесу, — лихо ответил Ленька.

— А завтра ты обязательно иди в школу, Леня.

— Да кто же меня туда пустит? — и мальчик сразу погрустнел. — У нас директор, знаете какой строгий?

— Знаю.

— Нашего Василия Васильевича? А я гляжу и думаю: где это я вас видел? — Ленька посмотрел на кончик валенка, помолчал. — Только не пустит меня в школу Василий Васильевич.

— А я ему позвоню. Но смотри, друг, учись хорошо, иначе в изобретатели не возьму.

— А пойду в школу — возьмете?

— Обязательно. Ну, до лучшей встречи! Да смотри, с пуговицами не подведи, ты мне обещал…

Сергей Миронович пожал мальчику руку, как взрослому, повернулся и быстро зашагал по заснеженной аллее. А Ленька еще долго смотрел ему вслед, крепко зажав в руке маленькую звездочку.

Ленька прибежал к кинотеатру как раз вовремя: только что кончился сеанс, и он был уверен, что сейчас найдет Федьку и ребят на обычном месте, где они «добывали» пуговицы. Однако Федьки и приятелей во дворе не оказалось. Не было их и в фойе среди зрителей, не успевших еще войти в зал. «Как же мне теперь пуговицы отдать? И куда только запропастился этот Федька? Неужели домой убежал? Вот досада, к нему ведь ехать — до самого Каменноостровского проспекта», — негодовал Ленька, выходя на улицу.

Догнав переполненный трамвай, который только что тронулся с остановки, он на ходу ухватился за ручку задней площадки второго вагона.

На звонок вышел дед Федьки, подвижной старичок с седой бородкой и добродушными насмешливыми глазами.

Увидев Леньку, он приветливо улыбнулся и воскликнул:

— А, механик пришел!.. Ну, проходи, проходи, пожалуйста. Будильник, что ты давеча отремонтировал, работает исправно. Выходит, что ты — правдишний мастер. А? — засмеялся старик.

Он закрыл за вошедшим мальчуганом дверь и повел его в светлую просторную комнату, обставленную дорогой дубовой мебелью. Квартира, в которой теперь жила семья потомственных рабочих Рубкиных, до революции принадлежала какому-то барину, бежавшему за границу. Полы в комнате блестели, а на стенах, оклеенных красивыми обоями, висели в позолоченных багетовых рамах картины.

— Ну, чем же тебя потчевать, механик? — шутливо подмигнул старый литейщик, усаживая Леньку за стол. — По носу вижу, что надо чего-нибудь горяченького.

Достав из буфета тарелку с нарезанной белой булкой, он поставил ее на стол перед Ленькой, проговорил:

— Сейчас принесу… — и, снова подмигнув Леньке, ушел на кухню.

«Почему же Федька не показывается?» — озадаченно думал Ленька, беспокойно ерзая на стуле. Он уже было встал, чтобы позвать приятеля, но тут вернулся старик и с почтительностью поставил перед Ленькой стакан молока.

— Ну, пей, мастер точной механики. Только осторожнее, не обожгись: прямо с плиты.

В соседней комнате зазвонил телефон.

— Пей, пей, Леонид Иванович, — добродушно и весело сказал старик, поспешив к телефону.

— Рубкин слушает. Здравствуйте, Сергей Миронович, — проговорил он, как-то весь выпрямляясь и торопливо приглаживая седую бороду. — Спасибо, хорошо… Ладится… Уже отлили. Ну и махина! Дома? Тоже хорошо, спасибо, Сергей Миронович… Да… Мой внук, Павла сын…

В открытую дверь Ленька увидел, как лицо Рубкина вдруг стало обеспокоенным, а лоб еще больше наморщился.

— В триста десятой школе…

Ленька насторожился. Это была школа, в которой учился Федька.

— В третьем классе, — продолжал разговор Рубкин.

Сомнения нет. Ленька понял, что разговор идет о Федьке.

Его охватила тревога. Теперь он стал ловить каждое слово.

— Будто неплохо… Домашние работы выполняет исправно… Нет, Сергей Миронович, я в школе не был… Да как вам сказать? В свободное время возится с механизмами, замки чинит, звонки ремонтирует. Видно, металл любит, в нас пошел.

От Леньки не укрылось, что последние слова старый литейщик произнес с какой-то особенной гордостью.

— Слушаю, Сергей Миронович, — продолжал Рубкин. — Как? Пуговицы?.. Нет, что-то не помню, чтобы я в детстве у кого-либо пуговицы отрывал… Павел? Нет, он тоже этого не делал… Не помню, Сергей Миронович. Так… Неужто? Вот хулиган!.. Нет, он не в нас. Это у него не по наследству…

К Леньке совершенно ясно донесся густой задорный смех, раздавшийся из телефонной трубки. Улыбался и смущенный Рубкин. Когда же смех стих, Рубкин, став серьезным, сказал в трубку:

— Извините, Сергей Миронович, недоглядели. Сам возьмусь за это. Да, и друзья его у нас бывают…

Уловив на себе строгий, укоризненный взгляд старого Рубкина, Ленька виновато опустил глаза. Рубкин же протянул загрубелую от долгого общения с металлом, маслами и соляркой руку и плотно закрыл дверь, не дав мальчику дослушать этот разговор, так его встревоживший.

«Уж не директор ли школы, это говорит? — напряженно думал Ленька. — Нет, Рубкин называет его Сергеем Мироновичем. Значит, не он. Кто же тогда? Вот беда! Вдруг теперь и Федьку не пустят в школу? Это, наверное, директор его школы».

Озабоченный судьбой товарища, Ленька вспомнил об изобретателе. «Вот бы попросить его, чтобы он и за Федьку заступился. — Но с сожалением вздохнул: — Ведь я не знаю, где он живет, да и пуговицы надо отнести… И куда это Федька пропал?»

Чувствуя, что сейчас ему влетит от Федькиного деда, Ленька незаметно ушел.

Вскоре он стоял на площадке лестницы перед дверью квартиры, где жила большеглазая девочка со своей бабушкой.

Ленька решил предложить старушке взамен пяти пуговиц все свои четырнадцать. У него было шесть крупных коричневых пуговиц, немного похожих на те, которые оторвал у девочки Федька. Может быть, она их возьмет взамен.

Ленька робко нажал белую кнопку звонка. Дверь долго никто не открывал. Тогда он вторично старательно нажал кнопку. И на этот раз дверь не открыли.

«Видно, никого нет дома. А скажут, что я обманул, не пришел, — подумал Ленька. Но, сделав два шага к лестнице, чтобы уйти, он вдруг с надеждой повернул назад. — А, может быть, звонок испорчен?..»

Догадка оказалась правильной. Стоило ему только постучать, как за дверью послышались торопливые шаги. Ему открыла молодая высокая женщина в сером свитере.

— Ты к кому, мальчик? — спросила она.

Встретив не того, кого ожидал, Ленька растерялся и невнятно пробормотал:

— Я… Это… Я к бабушке, внучка которой в школу ходит…

Окинув Леньку подозрительным взглядом, женщина уже хотела было захлопнуть дверь перед ним, но он успел выпалить:

— Я пуговки принес.

— А-а!.. Вот ты какой! — теперь уже с любопытством рассматривала Леньку женщина, впуская в коридор, едва освещенный из открытых дверей кухни, где сердито гудело несколько примусов.

— Вера Михайловна, к вам мальчик с пуговицами, — заходя в кухню, громко сказала женщина в свитере.

— А я, по правде говоря, ей-богу уже не надеялась, что сегодня принесет, — услышал Ленька знакомый голос старушки, которая тут же вышла к нему навстречу. — Молодец, что слово сдержал.

У Леньки защемило сердце. А тут еще донеслись голоса из кухни:

— Хулиган, а совестливый!

— Как бы не так! — со смехом возразила другая женщина. — Пуговицы отдаст, прикинется совестливым, а сам что-нибудь поценнее утащит из квартиры. За ним надо смотреть в оба, будьте уверены!

— Раздевайся и проходи в комнату, — приглашала Леньку старушка.

— Нет… я…

— Я — это последняя буква в азбуке, голубчик. Ты лучше раздевайся, давай сюда пальто, шапку. Вот так. А теперь идем, да смотри, не зашибись у нас тут. Второй день при лампах свечках сидим, точно в древние времена. Управдом обещал монтера прислать, да вот никак не пришлет…

— Бабушка, хотите, я починю?

— Куда тебе, еще током убьет!

— Нет, я умею! Это, видно, пробка перегорела. В пробке есть такой волосок, так он, наверное, перегорел. Я новый поставлю.

Ленька поспешно достал из кармана кусок электрического шнура, кусачку, перочинный ножик и начал возиться на сундуке около кухни. Вера Михайловна держала в руке зажженную свечу. Женщина в свитере вынесла из кухни столик, а Ленька, взобравшись на него, принялся вывинчивать крайнюю пробку.

— Вера Михайловна, как можно мальчишке доверить?! — послышался из кухни сердитый голос соседки.

— Ничего, ты ее не слушай, продолжай работу, — подбодрила Леньку женщина в свитере, убежденная в смышленности мальчика.

— Бабушка, дайте мне, пожалуйста, свечку сюда, — попросил Ленька.

— Смотри, голубчик, тихонько, не свались, — забеспокоилась Вера Михайловна, передавая Леньке горящую свечу.

— Вы за меня не бойтесь, — с солидностью отозвался Ленька. — Сейчас будет свет.

Действительно, не прошло и двух минут, как в коридоре, на кухне и во всех комнатах ярко вспыхнули электрические лампочки.

Теперь Ленька увидел в дверях кухни трех женщин, одобрительно смотревших на него. А женщина в свитере, все еще поддерживающая столик, подняв голову, улыбаясь проговорила:

— Ну, слезай, монтер. Получишь конфету за труды.

Ленька спрыгнул на пол, от конфеты не отказался, поблагодарил, а затем предупредил:

— Только… Я сделал временно. Это «жучок». Так не разрешается. Надо новую пробку вставить.

Перед тем как войти в комнату к Вере Михайловне, Ленька долго и старательно вытирал ноги о коврик у белых застекленных дверей.

— Это похвально, что ты такой аккуратный, — заметила старушка. Но, увидев, что Ленька сунул руки в карманы, сразу изменила тон: — О, голубчик мой, а уж это плохая привычка — руки в карманы засовывать.

— И отец говорил, что плохая, — вздохнув, согласился Ленька.

— Вот видишь, — укоризненно покачала головой Вера Михайловна. — Ну, пойдем, руки вымоешь да и чаю с нами попьешь.

Старушка повела Леньку в ванную комнату.

— Видать, мальчишка деловой, — смягчаясь, кивнула вслед Леньке та самая женщина, которая прежде опасалась, как бы он что-нибудь не утянул в квартире. — Скажите, пожалуйста, раз-два — и свет! С такого толк будет!

— Слышали, Вера Михайловна рассказывала, что сам Киров за мальчонку взялся. Видите, принес пуговицы!

Тем временем старушка завела Леньку в тепло натопленную уютную комнату с большим зеленым шелковым абажуром, который висел над круглым столом, стоящим посредине. За столом он увидел знакомую ему по уличному происшествию девочку. Она что-то старательно переписывала из букваря в тетрадь. На столе стояла еще не потушенная лампа.

— Танюша, этот мальчик нам свет починил, — сказала бабушка, подойдя к столу и задувая лампу.

Но девочка недружелюбно посмотрела на Леньку и сердито сказала:

— Давай пуговицы!

Заносчивость, с какой встретила его первоклассница, разозлила Леньку. А он еще собирался отдать ей конфету… Вот на зло ей совсем не отдаст пуговиц, но, вспомнив изобретателя, примирительно подошел к столу.

— Вера Михайловна, чайник закипел, — послышалось за дверью.

— Ах, батюшки! — спохватилась старушка и поспешила на кухню.

Ленька положил на стол перед девочкой все содержимое своих карманов и принялся выбирать пуговицы. Вернулась Вера Михайловна, неся синий эмалированный чайник с кипятком.

— Смотри, бабушка! — возмущенно крикнула Таня. — Он же весь стол испачкал.

— О, да ты как настоящий Плюшкин у Гоголя! — недовольно глядя на содержимое Ленькиных карманов, проговорила бабушка. — Тот тоже всякую всячину и карманах носил.

Ленька сразу не обиделся, потому что он не знал, кто такой был Плюшкин. Густо покраснев, он попросил:

— Возьмите, бабушка, все мои пуговицы за те, что у Федьки, а то я его не нашел. Я вам после принесу…

— Нет уж, голубчик, сроду чужого не брала. Нехорошо брать чужое. Ты мне лучше Танюшкины пуговицы принесешь, — нахмурившись, сказала Вера Михайловна, подвигая ближе сахарницу и вазочку с печеньем.

Вдруг Таня фыркнула, побежала в другую комнату и принесла большую толстую книгу, видно, не раз побывавшую в ее руках. Быстро перелистав страницы, она без труда нашла нужную картинку и, ткнув в нее пальцем, сказала:

— Гляди, вот ты, Плюшкин!

Ленька нахмурился и едва удержался, чтобы не ударить девочку за такое обидное сравнение.

— Бабушка, а Плюшкин тоже чужие пуговицы отрывал? — невольно еще больнее уязвила Леньку девочка.

— Нет, Танюша, — улыбаясь, покачала головой старушка, — Плюшкин пуговиц не отрывал. Он был помещиком.

— А помещики, бабушка, — это буржуи! Они все у бедных отнимали. И он, — показала Таня пальцем на Леньку, — отнимает пуговицы, значит, он тоже буржуй!

— Нет, детка, Леня — не буржуй, — примирительно засмеялась бабушка. — Правда, отрывать пуговицы — это тоже присвоение чужого, но Леня твои пуговицы не отрывал. Это сделал его товарищ.

Сейчас все повернулось против Федьки. Но Ленька испытывал жгучие упреки совести. Ведь главным виновником был не Федька, а он сам. Кто изобрел пуговицеотрывалку? Он, Ленька. Значит, получается, что и он — вроде этого противного помещика Плюшкина — чужое добро присваивает? И Федька по его вине стал таким. Нет, Ленька не хочет быть похожим на Плюшкина… Он не хочет быть похожим на жадного помещика… Уж теперь-то Ленька пуговицы отрывать ни у кого не будет, хватит! Но… Как же тогда доставать инструменты? Даром дядька на Сенном рынке ни за что их не даст. Да! Так ведь теперь Ленька к изобретателю пойдет! У него, наверное, разные-преразные инструменты есть… И тут с досадой опять вспомнил: «Как же я адреса не спросил?..»

Очень может быть, Ленька чистосердечно рассказал бы об этом бабушке Вере Михайловне, если бы в комнате не было этой задиристой девчонки. Только посмотрите на нее! Даже сейчас, украдкой от Веры Михайловны, нарезывающей хлеб, она дразнится и показывает в книге обидную картинку. Ленька весь так и вспыхнул от злости и обиды и подумал: «Сама ты — Плюшкин, буржуй! Только посмей еще раз показать картинку… Так заеду, что сразу узнаешь, какой я Плюшкин!»

Проницательные, добрые глаза Веры Михайловны улавливают, что на душе у мальчика неспокойно.

— Садись, Леня, чай простывает, — ласково говорит она, подвигая стул.

— Нет… Спасибо… Я уже пойду, — косясь на Таню, хмуро роняет Ленька.

Вера Михайловна удерживает мальчика.

— Ты скоренько напейся и иди, иди. Мать небось тревожится?

Ленька мог бы сказать, что матери дома нет: всю эту неделю она работает в вечернюю смену и придет с завода только в двенадцать часов ночи. А сестра, «сонная тетеря», чуть стемнеет, спать ложится. Нет, его никто не ждет… А уходит он из-за этой «первоклашки», посмевшей так дразниться.

— Что ты задумался? Пей, пожалуйста, — мягко напоминает старушка.

Ленька большими глотками опустошает чашку, желая как можно скорее отвязаться от пристального взгляда больших и, как ему кажется, насмешливых глаз первоклассницы.

Но, как гласит восточное изречение: истинно могуч тот, кто побеждает самого себя, несмотря на всю остроту обиды. Ленька конфету отдал первокласснице.

Когда же он ушел, старушка вдруг спохватилась:

— Что же это я?.. Как же это я про Кирова у него ничего не расспросила?! А все из-за тебя, Таня, — упрекнула бабушка, — заморочила ты мне голову этим Плюшкиным.

По дороге домой Ленька мысленно представляет себе, как он утром придет в школу. Конечно, на этот раз он не опоздает, а постарается быть в классе самым первым. Сторожиха школы тетя Катя, увидев его, улыбнется и скажет: «Знаю, знаю, изобретатель за тебя заступился. Он сказал, что ты больше пуговицы отрывать не будешь… Он даже обещал Василию Васильевичу взять тебя к себе учиться, и ты станешь знаменитым изобретателем…» А в классе, когда соберутся ребята (а это уже непременно!), все будут с завистью смотреть на Леньку. Еще бы! Ведь он знаком с заправдашним изобретателем. Светлана, чего доброго, еще скажет: «Ты, Скобелев, много пропустил, так вот, можешь у меня списать задачи. Ты не бойся, я никому не скажу». Как бы не так! Ленька даже не взглянет на тетрадь. Теперь он будет сам решать задачи не хуже Светланы. Учительница Клавдия Романовна войдет в класс, увидит Леньку, ласково улыбнется ему: мол, и она уже все знает, что Ленька знаком с изобретателем. Но вдруг его обожгла мысль: «А что, если изобретатель забудет позвонить Василию Васильевичу?» Встревоженный этим, Ленька почему-то бросился бежать и со всего разгона налетел на тучного мужчину в драповом пальто.

— Ошалел, что ли?! — обругал Леньку прохожий. — Надо смотреть, куда бежать.

В другой раз Ленька непременно огрызнулся бы. Только сейчас ему было не до этого. Ленька даже не остановился, а быстро вошел в подъезд и, перепрыгивая через ступеньку, очутился у дверей своей квартиры. От волнения он никак не мог отыскать в кармане ключ. И лишь когда рассерженно сорвал шапку с головы, вывернул в нее содержимое карманов, с трудом нашел ключ и отомкнул дверь.

Раздевая пальто, Ленька ясно представил себе строгое, мужественное, но вместе с тем доброе лицо изобретателя. Особенно запомнились его веселые, острые глаза, перед которыми Ленька, не таясь, сразу выложил всю правду. «И чего бы он выспрашивал! Чего бы тогда записывал в книжку? — подбадривал себя мальчик. — Нет, он не подведет, он позвонит Василию Васильевичу!» — окончательно рассеял свои опасения Ленька.

Обычно с жадностью набрасывался он на ужин, заботливо приготовленный матерью и оставленный на кухне. Сейчас же о еде даже не вспомнил, а решительно прошел в свою комнату и принялся за уроки.

Учебники разыскивать не пришлось. Они уже много дней лежали в сумке, которую Ленька только для вида брал с собой по утрам, будто направляясь в школу. На самом деле он уходил на каток, где поджидал, когда Федька вернется из школы. Встретив приятеля, они вдвоем бежали к детскому кинотеатру, вооруженные пуговицеотрывалками.

Ничего этого не подозревая, мать Леньки, обманутая образцовым порядком в Ленькиной сумке, даже хвалила сына.

— Давно бы так, Ленечка. А то ведь просто страшно было глядеть, как ты с учебниками обращался. Точно они враги тебе, а не помощники-друзья.

Что правда, то правда. По утрам Ленька, особенно когда не было дома отца, вскакивал с постели за час до начала занятий, а случалось и позже; вещи его были разбросаны по всей квартире, своих учебников он почти никогда не мог сам найти. Суетясь, он раздраженно кричал: «Мама, куда девался мой задачник?» или: «Мама, где мое «Чтение»? (так Ленька называл учебник «Родная речь»).

Единственное место в комнате, где царил настоящий порядок, был стол у окна. Здесь Ленька занимался своим любимым делом — сборкой и разборкой разных механизмов. Посредине стола лежал предмет, над разгадкой устройства механизма которого Ленька немало «думал и мудрил». Это был небольшой продолговатый замок из цветного металла. Открывался он не ключом, как обычные замки, а набором цифр, насеченных на замке и вращающихся вокруг его оси. Замок этот Ленька выменял у Федьки на свою первую, еще не усовершенствованную пуговицеотрывалку. Справа от замка в банке из-под консервов утопал в керосине второй, но уже большой висячий замок. Прежде чем его чинить, Ленька решил таким образом снять с него ржавчину. Около банки лежал в разобранном виде еще какой-то внутренний замок, а по соседству с ним — три напильника разных размеров и маленькие ручные тиски. Всю левую часть стола занимали разобранные стенные часы, отданные Леньке на ремонт одной из соседок. Под столом в ящике хранились зубила, молоток, плоскогубцы, отвертка, куски проволоки, электрические выключатели, штепсели, перегоревшие предохранительные пробки и разный металлический хлам, собранный Ленькой всюду. И все это было сложено с тщательной аккуратностью.

Ленька уже несколько раз повторил таблицу умножения и стал учить наизусть басню Крылова, которую надо было знать еще десять дней тому назад. Но сердце не камень, и Ленька, не утерпев, разрешил себе на минуту взглянуть на механизмы. Он подошел к столу, взял в руки загадочный замок. Как ни вертел он цифры, замок не открывался. И каждая неудачная попытка злила Леньку, подзадоривала во что бы то ни стало разгадать секрет этого загадочного механизма.

Незаметно для себя Ленька так углубился в это занятие, что если бы не звонок будильника, который случайно был настроен на десять вечера, он так и не узнал бы, который час.

А басню надо было учить. И Ленька поспешно сел за стол над раскрытой книгой. Но, пробежав глазами несколько строк, поймал себя на том, что опять думает о замке, а из прочитанного ничего не запомнил.

Ленька с упорством принялся читать вслух, но теперь буквы словно наползали друг на друга, строчки сливались. Он потер покрасневшие веки тыльной стороной ладони и упрямо твердил:

«Усни, усни», — казалось, шептал ему сон.

«Надо выучить басню… Я завтра иду в школу», — не сдавался Ленька. Он встал, пошел на кухню, открыл кран водопровода и подставил голову под холодную струю воды.

Достаточно было Леньке секунду подержать голову под холодной водой, чтобы сон удрал без оглядки.

Ровно в половине одиннадцатого Ленька знал басню назубок. Теперь он мечтал, как завтра, не дожидаясь, когда его вызовет Клавдия Романовна, на удивление всем ребятам, он сам поднимет руку и расскажет эту басню громко и внятно…

Размечтавшись, Ленька не заметил, как уснул, уронив голову на книгу.

И Леньке приснилось, будто идет он с мамой в порт встречать отца, возвратившегося из экспедиции. И будто это не в Ленинграде, а там, в Крыму, на берегу Черного моря, где Ленька отдыхал в детском санатории прошлым летом. Мать держит Леньку за руку, словно он маленький. Она боится, чтобы Ленька не сорвался вниз с каменистого обрыва. А его так и тянет к самому краю обрыва посмотреть, как внизу волны со страшной силой ударяют о берег и высоко подбрасывают брызги…

И вот уже Ленька видит отца, который стоит на палубе, — с лицом, опаленным солнцем и морским ветром. Сняв панамку, отец, как всегда, приветливо машет ею. В руке у отца — небольшой фанерный ящик. «Молодец, знаю, ты теперь учишься у изобретателя, — хвалит Леньку довольный отец, — вот, получай подарок — тиски…»

И вдруг Ленька очутился в открытом море на капитанском мостике маленького быстроходного корабля.

Корабль не покачивается и не вздрагивает от быстрого хода, рассекая острым носом бирюзовую, сверкающую на солнце гладь моря. Ленька с радостным чувством обнимает глазами синее-пресинее небо, по которому бегут узорчатые белоснежные тучки. Он с гордостью обращается к стоящему около него Федьке в форменной матросской рубашке: «Смотри, Федюха, мы все же построили корабль, а ребята смеялись, не верили…» Федька почему-то не разделяет его радости. Он сурово хмурит свои белесые брови, морщит лоб и молча показывает на маленьких птиц, низко летающих над волнами. «Гляди, штурмовики! Моряки говорят, что эти птицы предвещают бурю».

И не успел Федька это промолвить, как пронесся сильный шквал, и первая громадная волна опрокинулась на палубу, рассыпаясь в пенистую массу. Небо заволокло тучами, оно почти слилось с потемневшим, закипающим морем. Сверкнула молния, и ливень со страшной силой обрушился на их корабль.

Но почему так испуган Федька? Или он забыл, какая сила таится в каждой белой кнопке на щите управления их корабля? Ленька быстро спускается в застекленную рубку управления, нажимает кнопку, и корабль, задраив все иллюминаторы и люки, ныряет под воду.

Теперь он идет под водой. «Смотри, смотри, Лень! — удивленно восклицает Федька. — Там целый сад!»

Разом приникнув к огромному овальному выпуклому стеклу в стене рубки управления, они зачаровано смотрят на заросли ярко-красных, желтых и розовых цветов. Небольшие деревца с огненными стволами и ветвями, сплошь покрытыми белыми светящимися цветочками, излучают мягкий голубоватый свет, освещая все вокруг. «Это не цветы, — шепчет Ленька, — это морские животные».

Сквозь сине-зеленоватый цвет прозрачной воды видно, как в зарослях проносятся стаи причудливых рыб. Но вот все чаще и чаще начинают встречаться камни, густо облепленные рыжеватыми водорослями, похожими на длинные бороды. «Рифы! Сейчас нарвемся на рифы!» — в панике вскрикнул Федька.

Желая предотвратить неминуемую катастрофу, растерявшиеся Ленька и Федька одновременно бросаются и нажимают… не на кнопку подъема, а на кнопку глубинного погружения. Корабль, вздрогнув, повернул носом ко дну и рванулся в глубину. Гибель неизбежна! На этот раз корабль разобьется в щепки о скалистое дно. Но вдруг чья-то большая, сильная рука, протянувшаяся из-за спин мальчиков к щиту управления, нажимает на кнопку подъема. Корабль содрогается и, описав круг, молниеносно всплывает на поверхность свирепствующего моря. Взлетев над ним, точно великан-птица, корабль проткнул нависшую мглу и вырвался в синий простор безоблачного неба. Сверкая всеми гранями в лучах яркого солнца, теперь он плавно летел высоко-высоко над клубящимися внизу черными тучами.

Овладев собой, Ленька и Федька разом оглянулись назад и увидели весело смеющегося изобретателя. Смущенные мальчики переглянулись и тоже весело, радостно засмеялись.

«Э, друзья, в трудную минуту надо быть хладнокровными, теряться нельзя», — все еще улыбаясь, проговорил изобретатель, обнимая мальчиков за плечи…

— Да проснись, проснись же, сынок, — не в силах сдержать улыбку, трясла за плечо Леньку, смеющегося во сне, мама.

Открыв глаза, Ленька все еще оставался под впечатлением сна.

— Чему это ты так смеялся, сынок?

— Я изобретателя видел, мама, — прошептал Ленька и, просветлев, посмотрел в усталое лицо матери, точно этих слов ей должно было вполне хватить для определения всех чувств, теснившихся сейчас в душе Леньки.

— Изобретатель! — с грустью вздохнула мать, поглядев на Ленькин стол, где лежали разобранные соседские часы. — Ты бы лучше бросил с этой ржавчиной возиться да за уроки по-серьезному взялся. Смотри, не сдобровать тебе, если меня опять в школу покличет Василий Васильевич. Ну, иди, иди спать, а то утром не добужусь…

Рано утром, когда на улице еще не успели потухнуть ночные фонари, Ленька проснулся сам, без напоминания будильника. Встал, выгладил рубашку и приколол к ней звездочку.

Разбуженная звонком будильника, Лидия Кирилловна, не найдя Леньку в его кровати, удивилась. Удивила ее и отглаженная рубашка на спинке стула. Приятно пораженная, она пошла на кухню и застала там Леньку в белье и валенках, старательно утюжившего свои брюки.

«Никак сына подменили!» — казалось, говорила ее растерянная улыбка. Заметив же на сундуке около керосинки шурупы, пружинки и колесики от старого будильника, она вдруг со вздохом сказала:

— Ты хоть гладь, хоть не гладь, а напихаешь в карманы штанов вот этот хлам, так они сразу же прежний фасон примут.

— И не подумаю!.. Разве я Плюшкин, как у Гоголя в книжке?

— Вот давно бы так, сынок, — примирительно сказала мать. И Ленька заметил, как сразу прояснилось ее лицо.

Как ни велико было желание Леньки прийти в школу раньше всех, но, завозившись с утюжкой, он прибежал в раздевалку, когда там уже висело около сотни разных ребячьих пальто. Среди них Ленька сразу узнал серенькое, с пушистым меховым воротником. И пусть теперь взамен оторванных им пуговиц были пришиты новые, но это было, конечно, пальто Светланы.

Нет, сторожиха тетя Катя не встретила Леньку, как он этого ожидал. Она даже не обратила на него никакого внимания, а шумно распекала какую-то пятиклассницу за то, что у той была оторвана на пальто вешалка.

На лестнице Леньку чуть не сбила с ног догнавшая его одноклассница Рита Лютикова. Ее коротенькие светлые косички с двумя бантами на концах трепыхались из стороны в сторону.

— Скобелев, — негромко сказала Лютикова с видом заговорщицы, таинственно поглядев по сторонам. — Меня от класса послали сказать, чтобы твоя мама пришла в школу.

— Ну? — сердито посмотрел на нее Ленька.

— А я не такая! Уже восемь дней прошло с тех пор… Разве я пойду? Я — не ябеда, как Светлана. Я своего товарища, никогда не выдам.

— «Я не такая!» — передразнил Ленька. — Уходи, сплетница!

В эту минуту Ленька увидел, как Василий Васильевич вышел из своего кабинета. Высокий, седой, он твердой походкой направился в учительскую.

С трудом подавляя волнение, Ленька почти побежал за ним и догнал.

— Здравствуйте!.. Меня изобретатель прислал…

Тут Ленька осекся, встретив строгий, изучающий взгляд Василия Васильевича. Подавленный, чувствуя, как что-то подступает к горлу, Ленька едва мог вымолвить:

— Изобретатель…

— Да, изобретатель просил за тебя.

Ленька просиял. Он ждал, что вот сейчас Василий Васильевич скажет: «Иди, Скобелев, в класс». А Василий Васильевич в это время думал: «Как прозорливо подметил Сергей Миронович в этом маленьком мечтателе и выдумщике пытливый ум! Надо акцентировать именно на эту его склонность и суметь внушить ему, что без глубоких знаний изобретателем он не станет».

— Изобретатель обещал мне, что ты будешь хорошо учиться, Скобелев, — едва успел выговорить Василий Васильевич, как последовало горячее заверение:

— Буду! Вот увидите, Василий Васильевич, что буду.

Это поспешное заверение мальчика в другое время не понравилось бы Василию Васильевичу, но сейчас педагог улыбнулся, подумав: «Да, Сергей Миронович уже успел подобрать ключ к сердцу мальчика».

Рита влетела в класс, села за парту возле Светланы и, едва переводя дух, выпалила:

— Дай тетрадь, я посмотрю домашнее задание!.. Понимаешь, примеры…

— Ты не могла их решить? — с тревогой спросила Светлана. Она ведь знала, как Рита невнимательно слушает объяснения учительницы Клавдии Романовны.

— А что там не понять? — махнула рукой Рита. — Я только посмотрю.

— Хорошо, — сказала Светлана и поспешно достала из портфеля свою тетрадку.

Рита, не задумываясь, принялась списывать себе в тетрадь примеры, которые решила Светлана.

— Как не стыдно, ты же у меня списываешь! — крикнула Светлана и стала отнимать у Риты свою тетрадь.

— А еще подругой называется! — отбивалась та. — Беги к Василию Васильевичу и наябедничай, как на Леню Скобелева!

— Я — не ябеда! — вскипела Светлана. — Я правду сказала, а ты…

Увидев Леньку, стоявшего в нерешительности на пороге класса, Светлана первая бросилась к нему навстречу. На ее смуглом лице не было и тени обиды. Держа портфель, она откинула назад свою черную косичку и сказала:

— Как хорошо, что ты пришел, Леня!..

Ленька, ничего не ответив, молча прошел в класс и сел за свою парту. Светлана подошла к нему и попросила:

— Подвинься.

— Вишь какая! Уходи! — оттолкнул ее Ленька, при этом густо краснея.

— Я не могу… Василий Васильевич просил меня помочь тебе подтянуться, — просто сказала девочка.

Но тут Ленька вспомнил, что это та самая Светлана, которая рассказала Василию Васильевичу про пуговицеотрывалку, та самая Светлана, которую он отколотил…

Ленька почувствовал, как ему вдруг стало жарко. Он оглянулся и увидел, что весь класс с любопытством смотрит на него, а Рита Лютикова ехидно хихикнула:

— Смотрите, с девчонкой сидит!

Ленька сердито сверкнул на нее глазами и показал кулак.

— Ну и пусть себе говорит, садись, Светлана, — подвигая к ней чернильницу, решительно сказал Ленька.

Прошло несколько дней, а изобретатель все еще молчал. Леньке очень хотелось спросить у Василия Васильевича, где живет изобретатель и сбегать к нему, но, подумав, что пока ему еще нечем похвалиться, решил добиваться, чтобы у него по всем предметам были хорошие отметки. А ведь это было не так легко! Сколько раз Ленька удерживал себя от соблазна откликнуться на просьбы соседей.

— Лень, посмотри: почему примус плохо горит?

— Монтер, почини, пожалуйста, звонок, — не действует!

— Слесарь, я ключ потерял от дверей, уважь, пожалуйста, сделай…

Мало того, малыши, даже из соседнего дома, также осаждали Леньку своими просьбами. Один принесет автомобиль с лопнувшей пружиной, другой — железную лягушку, которая перестала прыгать. И Ленька нет-нет, да и брался то за одно, то за другое дело.

Популярность Леньки как мастера на все руки теперь мешала ему по-настоящему заняться подготовкой уроков. А тут еще не давала покоя соседка, настойчиво требующая возвратить ее часы хотя бы в таком виде, в каком он их у нее взял. Собрать же часы не хватало времени. Правда, раза два Ленька тайком от матери пытался собирать их ночью. Первый раз мать довольно снисходительно отнеслась к ночным занятиям сына, не заставила его лечь в постель. А на второй раз ему так попало, он получил такую взбучку, что у него пропала всякая охота вставать по ночам.

Каждый день Ленька оставался после уроков в школе.

— Вот видишь, Скобелев, как получается, — огорченно замечала Клавдия Романовна. — Прогулял, а теперь твои товарищи на катке, на лыжах ходят, а мы тут с тобой после звонка сидим.

За другой партой сидела Рита Лютикова, мечтательно устремив взгляд на окно, разрисованное морозными узорами.

— Уже решила? — спросила учительница, подойдя к ней.

— Не получаются у меня примеры, Клавдия Романовна, — капризно проныла Лютикова. — И разве обязательно я должна решать? Ведь я не буду изобретательницей, — она посмотрела в сторону Скобелева. — Я буду артисткой…

Молодое красивое лицо учительницы стало задумчивым. Она присела рядом с девочкой и пристально посмотрела на Лютикову, точно увидела ее впервые.

— Хорошим артистом никогда не может стать человек неграмотный и невежественный, — тихо сказала учительница. — Если ты, Рита, не закончишь среднюю школу, тебя не примут в театральный институт. А мне очень хочется, чтобы ты стала артисткой.

Открылась дверь, и в класс вошел Василий Васильевич.

— Клавдия Романовна, — проговорил он, — зайдите, пожалуйста, в учительскую, вас зовут к телефону.

Когда за учительницей закрылась дверь, Василий Васильевич подошел к Леньке, заглянул в его тетрадь и сказал:

— Молодец! Хорошо! Ведь можешь, даже очень хорошо можешь! Раз так усердно взялся за учебу, из тебя непременно выйдет хороший изобретатель! — Потом, как бы между прочим, обронил: — Придется просить кого-нибудь другого из учителей заниматься дополнительно с вами, а то ведь у Клавдии Романовны маленький ребенок, а, вы ее тут задерживаете.

— Я уже могу сам, Василий Васильевич… Я и задачи, и примеры понимаю, — без колебаний заявил Ленька.

— Отлично. А Лютикова как?

— Я не понимаю арифметики, Василий Васильевич. Такие непонятные примеры…

— Дай-ка я погляжу, что тут мудреного. Ну, конечно, ты, должно быть, таблицу умножения не знаешь, а то давным-давно решила бы их. Совсем пустяковые примеры.

— Я учила таблицу умножения и забыла, — смущенно призналась Рита.

— А вот ступай домой, хорошенько поучи и никогда уже не забывай. Бери пример с Леонида Скобелева.

Ленька и Рита торопливо сходили по лестнице к раздевалке, когда услышали позади себя быстрые шаги и звон ключей.

— Скобелев! — окликнула Леньку сторожиха школы, — беги скорее в кабинет к Василию Васильевичу, там тебя к телефону! — и Ленька прочел в ее добрых серых глазах удивление.

Леньку — к телефону! Такого еще не было никогда в жизни. «Конечно, это он!» Ленька сразу узнал голос «изобретателя».

— Нет, дядя, я сам решаю, — волнуясь, кричал в трубку Ленька. — Учусь? Я стараюсь. Пока еще «очхоров» нет, но будут, вот увидите, будут!..

И только повесил трубку, как спохватился, что опять не узнал адреса изобретателя. А Василий Васильевич, пряча улыбку, проговорил:

— Он ждет тебя с дневником в конце этой четверти.

Вдруг Ленька вспомнил, что до сих пор еще не вернул пуговиц Таниной бабушке, и от этой мысли его словно в кипяток посадили. Он хотел помчаться к Федьке, не забегая домой, однако вспомнил, что утром мама просила его быть дома ровно в два часа дня, потому что придет дворник и будет вставлять стекло на кухне. Ленька решил сначала выполнить поручение матери, а затем уже встретиться с Федькой.

«Вот скандал будет, если Федька эти пуговки успел отдать дядьке на Сенном рынке! — терзался Ленька. — Как же я на глаза изобретателю покажусь? И с Верой Михайловной стыдно будет встречаться».

Ленька и не подозревал того, что «изобретатель» был не кто иной, как Сергей Миронович Киров. И меньше всего он мог подумать, что пуговицеотрывалка так заинтересовала и встревожила Кирова.

А между тем в Смольном, в большом и светлом кабинете Сергея Мироновича сейчас сидели очень солидные люди. Среди них были известные изобретатели, ученые, инженеры, педагоги, два директора крупнейших заводов, руководители комсомола. Пригласил Киров на это совещание и старых кадровых рабочих.

Кто знает, не возгордился ли бы Ленька, увидев, с каким интересом эти серьезные люди разглядывают его пуговицеотрывалку.

— Да, сделано с головой, — не шутя заметил сухощавый высокий старик в мягких оленьих пимах, осторожно положив обратно на письменный стол Ленькино «изобретение».

— А вот товарищ Рубкин, — показал головой Сергей Миронович в сторону Федькиного деда, который стоял около соседнего стола и рассматривал образцы апатитов, привезенных недавно Кировым с Кольского полуострова, — так он лично знаком с юным «изобретателем».

— Что верно, то верно: честь имею лично знать «мастера-изобретателя», — шутливо отозвался дед Федьки. Но от проницательных глаз Кирова не укрылась какая-то большая озабоченность, сковывавшая старика.

Вскоре совещание началось. Киров рассказал собравшимся о мечте школьников Лени Скобелева и Феди Рубкина смастерить такой корабль, чтобы он и по земле ездил, и по воде, и под водой, и даже летал, как самолет!

— «Летучий голландец», — насмешливо обронил кто-то. — Фантазия.

Эти слова прозвучали едва слышно, но чуткий слух Кирова уловил их. Подумав, он сказал:

— Да, если верить легенде, моряки, повстречав на своем пути корабль, который проносился мимо как на крыльях, в ужасе падали на колени, моля бога о спасении. Они считали, что «летучий голландец» — предвестник гибели. Я думаю, ныне советский народ не испугается, если однажды со стапелей Балтийского завода сойдет этакая стотонная махина и на подводных крыльях помчится по воде со скоростью… Ну, скажем, со скоростью в сто, двести, триста километров в час. Мне возразят: эка, чего захотел? Пустая фантазия! Мечта! Но теперь каждый школьник знает, что молния — это электрический разряд. А когда-то… Надо мечтать! Я готов повторить тысячу раз страстные ленинские слова: «Мечта — крылья науки!» И это очень хорошо, что наши дети умеют мечтать. Для осуществления своей идеи у мальчуганов не оказалось материалов и инструментов. Тут они и начали «изобретать», как бы все это приобрести.

При этом Киров показал глазами на пуговицеотрывалку.

— Хулиганство! — сердито пробурчал, обращаясь к Рубкину, молодой человек с надменным выражением лица. — Замкнуть бы их в детскую исправительную колонию, так у них сразу бы эта «изобретательская» дурь из головы улетучилась.

— Тебя бы самого туда замкнуть! — хмурясь, огрызнулся Рубкин. — Э-эх! А еще воспитатель молодежи!

Эта перепалка заставила обернуться сидящего впереди них полного человека в пенсне на тонком длинном носу.

— Тише, товарищи, — сердито бросил он.

Сергей Миронович продолжал:

— И пусть нам трудно сейчас, товарищи, но прямо же с завтрашнего дня надо начать организацию большой детской технической станции в Ленинграде. Заводы помогут нам с инструментом, дадут на первое время токарные станки. Как, дадите? — обратился Киров к директору Путиловского завода.

— А как же, Сергей Миронович? Это же очень нужное дело, — вставая, живо ответил директор. — Мы и мастеров своих дадим, будут там на первое время инструкторами.

— Хорошо, очень хорошо, — светло улыбаясь, проговорил Киров. — И так, товарищи, кто еще хочет высказаться по этому вопросу?

— Разрешите мне, — проговорил длинноносый, сидящий впереди Рубкина.

Старому сталевару трудно было слушать этого человека не потому, что он сыпал скороговоркой, а потому, что мысли, которые он высказывал, настолько возмущали Рубкина, что старик делал над собой огромное усилие, чтобы сдержать себя и не крикнуть: «Хватит голову морочить!»

Когда же тот елейным голосом заговорил, что-де, мол, когда-то рабочие Питера с малых лет только и знали грязную изнурительную работу, превращаясь через десять-одиннадцать лет в стариков, так зачем теперь, когда наши дети могут подольше оставаться детьми, увлекаться спортом, отдыхать, радоваться счастью, добытому им отцами и братьями, зачем этих детей с малых лет заставлять корпеть над станками, ходить в промасленной одежде…

Тут Рубкин не выдержал и крикнул с места:

— А детьми, которые имеют талант строить, мастерить, изобретать, пусть занимаются дядьки с Сенного рынка? Так? Леню Скобелева и Федю Рубкина они заставили пуговицы у детей отрывать, знаем ли мы, на какие дела посылают они других подростков? Я сам мальчонкой пришел на Путиловский, там вот и состарился, а спросите меня, нужна ли нашим детям самая что ни на есть оборудованная детская техническая станция, скажу: очень даже нужна.

И хотя взявший после Рубкина слово белокурый человек доказывал, что во Дворце пионеров тоже есть неплохие мастерские, Киров твердо сказал:

— Детская техническая станция будет организована в самые ближайшие дни.

Не трудно представить восторг, с каким Ленька, влетев к себе в подъезд, увидел там Федьку, лихо съезжавшего на животе с лестничных перил. Ленька с распростертыми объятиями ринулся навстречу Федьке, тот же, не удержавшись на ногах, со всего размаха налетел на Леньку, свалился вместе с ним на пол, и они оба, довольные встречей, весело расхохотались.

— Федь, помнишь? Тогда, последний раз… Там, около булочной, ну, когда за нами погнались… — первым пришел в себя Ленька. — Мне надо те пуговицы…

— Знаю, принес, вот они, — достав из кармана пуговицы, протянул их Леньке приятель.

У Леньки от радости дух захватило. Он схватил протянутые пуговицы и облегченно проговорил:

— А я боялся, что ты…

Федька громко и тяжело вздохнул, а потом с присущей ему торопливостью затараторил:

— Эх, если бы ты знал, Лень!.. Гори они огнем, эти пуговицы! Пойдем, я тебе расскажу…

Мальчики поднимались по лестнице, на этот раз не перепрыгивая, как всегда, через одну ступеньку. Ленька — очень серьезный, сосредоточенный, а Федька — энергично жестикулирующий руками.

— У нас дома поднялась такая кутерьма! Помнишь, Лень, когда за нами тогда погнались, я махнул сразу на Сенной, к тому дядьке. А он, видать, будку закрывает. Я ему пуговицы отдал за долг, помнишь мы ему за плоскогубцы еще были должны? Ну, так вот…

Они остановились у дверей квартиры Скобелевых. На этот раз Леньке не надо было выворачивать карманы, чтобы найти ключ. Но эту перемену в Леньке Федька, конечно, не заметил. Ускользнуло от его внимания также и то, что Ленька повесил свое пальто на вешалке в передней, не бросив, как всегда, на первый попавшийся стул. Сам Федька, не снимая пальто, прошел за Ленькой на кухню и, энергично сверкая глазами, продолжал рассказывать:

— Так вот, прихожу я с рынка, а дома только один дед. Не успел я стакан молока выпить, как он спрашивает: «Федор, ты не знаешь, куда мать иголку и нитки задевала? Ну-ка найди мне». Я пошел в комнату, где швейная машина стоит, снял деревянный футляр, вижу: маленькая розовая подушечка, в которую мать иголки втыкает, висит на своем месте. Кричу деду: «Какую принести: маленькую иголку или большую?» А дед: «Все равно какую». Я взял большую, потом кричу: «Нитку черную или белую?» А он: «Черную». Открываю машинный ящик, беру катушку черных ниток и иду. Гляжу — у деда в руках мамино старое пальто. Дед хмурый такой и бурчит под нос: «За всех вас работать надо. Вишь, мать замоталась, некогда ей и пуговицы себе к пальто пришить». И вдруг ласково-ласково так спрашивает: «Федор, у тебя не найдется пуговицы, чтобы матери пришить?» А я сдуру возьми да и вытащи припрятанную коробку из-под монпасье.

— С нашими пуговицами? — ахнул Ленька.

— Ну да! И вот дед говорит: «Ой, как много у тебя пуговиц! А какие же здесь те, что ты давеча у девочки оторвал?» Я так и замер.

— Так это он… из школы… заведующий твой!.. — с пересохшим от волнения горлом едва выдавил Ленька.

— А, скажешь! — с досадой отмахнулся Федька. — Слушай дальше. Что тут началось! Деда прямо не узнать стало. «Ах ты, негодник, — кричит, — срамник! И откуда у тебя такая бесстыдная фантазия взялась — пуговицы у детей отрывать, семью Рубкиных позорить! А этот, твой дружок — «изобретатель» (это он про тебя), сбежал?! Чуяла кошка, чье мясо съела. Ну ничего, я и до него доберусь! Я с его родителями поговорю. Я его на чистую воду выведу! Небось и ты школу прогуливаешь?» — снова взялся за меня дед.

— И это знает! — задыхался от стыда Ленька.

— Ну да! Все знает! Я стою и молчу. Тогда он берет и звонит в мою школу. Ну, видно, там сказали ему правду, что, мол, хожу в школу и учусь хорошо. Потому что дед после разговора по телефону сказал: «Хвалят, небось не знают, какой ты есть пуговицеотрывательщик! Где пуговицы, которые давеча оторвал у девочки? Или уже успел снести на Сенной рынок? Эх ты, разве не мог попросить меня или отца купить тебе нужные инструменты?»

— Ох ты-ы! Даже это знает! — сконфуженно закусил губы Ленька.

— Все знает! Все!!!

— А потом?

— Потом… Потом он приказал, чтобы я завтра пошел за этими пуговицами и чтобы мы с тобой отнесли их… Будто ты сам, говорит, знаешь кому.

— И это знает!!!

Ленька от изумления онемел.

— А дед все-таки хороший, — продолжал Федька. — Распекал меня, распекал, а когда я заревел, говорит: «Вот ревешь… А девочка, у которой ты пуговицы оторвал, разве не плакала? А сколько таких девочек ты заставил плакать? Ну, они плакали от обиды, а ты?» Мне стыдно, а сказать ничего не могу. Вечером, думаю, еще отец, мать все узнают — вот позор! Дед точно угадал, про что я думаю, и говорит: «Ладно уж, никому я про это говорить не стану. Только ты за ум-разум возьмись. И все до единой пуговицы отдай, у кого оторвал». — «Дедушка, — говорю я, — как же я отдам, я же не всех знаю, у кого оторвал». А он так тяжело вздыхает и говорит: «Эх, Федор, Федор!..» Потом помолчал и добавил: «Ну, уж верни хоть тем, кого знаешь, а в первую очередь — этой девочке…» На другой день пошел я на Сенной, а дядькина будка закрыта. Ждал, ждал, так и не дождался. Несколько дней ходил, а будка все закрыта и закрыта. Потом уже открыта была, только дядька пуговицы не отдал, сказал, что продал.

Дед пошел со мной в магазин, чтобы точно такие же пуговицы купить.

— Да они не хотят других, только свои хотят! — с горячностью перебил Ленька.

— Ты поди еще такие самые достань! Мы весь город обходили! Нигде не нашли таких! Тогда дед разозлился и пошел со мной на Сенной, к этому дядьке. Тот опять на своем: мол, продал. Дед как нашумит, как пригрозит! А дядька — опять на своем. И тоже кричит, мол, он инструмент нам давал, а инструмент деньги стоит. Тогда дед достал деньги, и, ты только подумай, Лень, — сейчас же на прилавке появились наши пуговицы! Да, Лень. Ну, а как ты? Здорово тебе мать всыпала? А?

— Нисколечки! Моя мать ничего не знает!

— Как? — удивился Федька. — Дед же был у твоей матери!

У Леньки расширились глаза. Потрясенный этим сообщением, он ничего не мог понять. «Мама все знала и молчала. Почему же она не сердилась, не кричала на меня? Наоборот, все эти дни она была как-то мягче, ласковее…»

— А я теперь знаешь, куда хожу? — прервал его размышления Федька. — На детскую техническую станцию. Туда. Лень, и непионеров записывают! Там знаешь, какое дело? Самолеты ребята строят! Корабли! Паровозы! Видал? Ой, Ленька, сам Сергей Миронович Киров туда приходит. Хочешь, пойдем со мной. Он, может быть, и сегодня туда придет.

— Киров?

Думая, что Ленька не верит, Федька добавил:

— А вот и ходит! Я что, врать тебе буду? Да, врать? — наступал Федька. — Вот идем, сам увидишь!

— Что мне твоя детская техническая… Я скоро к одному изобретателю в ученики пойду… Он знаешь, что строит?

— Что?

— А вот корабль, о котором мы с тобой мечтали! Видал? Мы, брат, с ним… — Ленька уже готов был поведать свой сон, когда приятель, взглянув на будильник, одним движением погасил весь Ленькин пыл.

— Мне пора! Сегодня занятия ровно в три, а я тут сижу. Ну, идешь?

— Некогда мне, — напуская на себя важность и явно желая этим скрыть обиду, пробормотал Ленька.

На следующее утро, до начала уроков, Ленька с видом занятого человека вошел в свой класс и увидел ребят, столпившихся около доски.

— Я! Я могу это выполнить! — старалась всех перекричать Рита Лютикова. — Я уже Василию Васильевичу обещала, что буду учиться только на «очень хорошо».

— Ребята, можем мы поручить Лютиковой выступить со стихами? — спрашивал вожатый пионерской базы Вася Смирнов, возвышаясь среди всех в своем синем лыжном костюме.

Вокруг зашумели.

— Нет, у нее «удочек» полно, она только на «удочках» и выезжает!

— Лютикова списывать любит!

— Пускай сначала свое обещание выполнит!

— Что ж, Лютикова, пожалуй, ребята правы, — сказал Вася и развел руками. — Придется воздержаться с твоим выступлением на утреннике.

Ленька положил в парту свою сумку и хотел выйти в коридор, но его окликнул Вася.

— Скобелев, иди к нам!

Правду говоря, Ленька после своих проказ всегда старался как-то не попадаться на глаза вожатому. Вот и сейчас ему было очень неловко, хотя он ни в чем не был виноват.

Ленька подошел и смущенно посмотрел в энергичное, румяное лицо вожатого.

— Скобелев, — как ни в чем не бывало, широко улыбаясь, обратился к нему вожатый. — Что же нам тебе поручить?

Ленька не успел открыть рот, как за него кто-то крикнул:

— Он сделает светящуюся диаграмму успеваемости в классе.

— Сможешь? Правда, ты сможешь, Леня? — заглядывая ему в лицо, спрашивала Светлана.

— Нет, ребята, лучше уж поручить Скобелеву сделать красивую рамку для стенной газеты. Уж больно непривлекательный вид у вашей стенгазеты, — покачал головой вожатый.

— Что, светящуюся сделать? — неожиданно спросил Ленька и уверенно сказал: — Сделаю. Честное слово, сделаю.

— Как же это — светящуюся?! — не понял кто-то.

— Очень просто! Вот ты, Светлана, на фанере напишешь красивыми буквами заголовок. По бокам нарисуешь силуэтом одного пионера с горном, другого — с барабаном, а посредине — можно костер. И вот я лобзиком все это выпилю, потом подклею с изнанки красную материю, сделаю коробочку, внутри поставлю лампу, а когда зажжем, все будет светиться.

— Вот это здорово! Правда, Вася, что здорово! — зашумели третьеклассники.

— Молодец, Скобелев! — похвалил вожатый. — Ты хорошо придумал. Только скажи, это тебе не помешает в учебе?

— Нет, что ты, Вася, — поспешно ответила за товарища Светлана. — Леня теперь хорошо учится, дисциплинирован. Верно я говорю, ребята?

— Правильно! — дружно грянуло в ответ.

— Он больше пуговиц не отрывает!

— Вчера Василий Васильевич сказал, что Скобелева скоро можно будет в пионеры принимать.

— Вот видишь, Леня, горой за тебя товарищи стоят. Ты уж их не подведи, — серьезно посмотрел на Леньку вожатый.

Мальчик довольно и смущенно улыбался.

Когда через несколько дней редколлегия вывесила очередной номер стенной газеты «Голос класса» в новой раме, со светящимся заголовком, третьеклассники так и ахнули. Да что третьеклассники! Посмотреть на газету на всех переменах забегали ребята даже из старших классов.

Шесть заметок вместила газета. В одной из них, не без волнения, Ленька прочел о себе. Там рассказывалось о том, как товарищи помогли Лене начать новую, хорошую жизнь, о его успехах в учебе. В другой заметке описывалась экскурсия в зоосад. Но больше всего Леньке понравился утолок под красочным заголовком «Отгадай!»

Он громко читал:

А потом спрашивал у стоящей рядом Лютиковой:

— Кто? Отгадай!

— А почем я могу знать? — уклонялась от ответа Лютикова.

— Эх ты, не можешь разгадать! Часы! — добродушно подсказал ей Ленька. — А вот эту разгадай! — и он принялся читать:

— Мало ли кто скоро бегает? И потом, как это, без ног и бегает? — пожимала плечами Рита, недоумевая.

— Ну, пароход!

— А вот ты сам отгадай, Скобелев, если ты такой умный, такую загадку, — сердито сверкнула глазами Лютикова:

— Подумаешь! Ножницы! — весело отозвался Ленька.

Тут Ленька заметил Васю, который стоял недалеко от них и, видимо, слушал, как Ленька бойко отвечал на все загадки Лютиковой. Вася подошел к ним и сказал:

— А что, ребята, если я вам поручу завтра на большой перемене провести игру «Отгадай!» Вот вы знаете много народных загадок. И мы сейчас сами составим эту игру. Ну, для начала запишем еще такую:

— Значит, черненькая собачка… — сосредоточенно думая, повторила Лютикова. — Она не лает, не кусает…

— Я уже отгадал! — радостно вскрикнул Ленька. — Это — замок! Верно, Вася?

— Правильно! Давайте, действуйте, ребята. У вас получится занимательная и полезная игра, а главное — вы же ее сами придумали.

В этот день, готовясь к игре, Ленька и Рита не только записали больше двадцати пяти загадок, собранных среди ребят и преподавателей, но были поражены, когда узнали, что на месте их гранитного города когда-то ничего не было. Просто — сто один остров и ни одного моста. А теперь в Ленинграде почти шестьсот мостов!

Прошел месяц. Ленька получил из рук Василия Васильевича свой дневник.

— Ну, вот и постарался, — внимательно посмотрел он на мальчика. — А изобретатель опять о тебе справлялся.

— Правда? — встрепенулся Ленька. И вдруг сказал с обидой: — А когда же он к себе позовет? Отметок же плохих у меня уже нет?

— Скобелев, — улыбаясь, сказал Василий Васильевич, — чего же ты сердишься? А вот это видишь? — и он показал ему листок бумаги.

— Адрес?

— Адрес. Только ты, дружок, мог бы учиться по всем предметам на «очень хорошо». У тебя же по родному языку оценка только «хорошо».

Ленька вздохнул и промолчал, а сам не спускал глаз с бумажки.

— Изобретатель тебя ждет ровно в пять. Смотри, Леня, не опаздывай!

И вот, наконец, долгожданный адрес в его руках.

— К изобретателю иду, мама! — еще на пороге, задыхаясь от счастья, сообщил Ленька. — Вот! — подлетел он к матери, размахивая бумажкой с адресом. — Жаль, что папа не знает. Мама, а где моя звездочка? Она же на коврике у кровати была.

— Там она и есть. Ты лучше смотри, — сдержанно радуясь, ответила мать. — А изобретателю от меня поклон передай, сынок.

— Разве ты его знаешь? — удивился Ленька.

— А то как же? Повстречал он тебя на улице, а на другой день случилось так, что он к нам на завод приехал. Пришел в цех, нашел меня — и ну пробирать при всем честном народе. Сын, говорит, в школу не ходит, а мамаша даже не знает. Ох, стыдно и больно мне было, сынок…

— Ты меня прости, мамочка, — непривычно ласково прижался к Лидии Кирилловне Ленька. — Вот увидишь, теперь тебе никогда больше за меня не будет стыдно.

Ленька бежал по оживленной улице, мимо старых высоких кленов, раскинувших тяжелые ветви. Лицо мальчика раскраснелось от мороза, а брови и ресницы заиндевели. Остановился на Литейном проспекте у большого красивого дома с колоннами.

«Так вот он где живет!..» — подумал мальчик. И вдруг прочитал на мраморной доске: «Детская техническая станция»…

— Детская… — прошептал Ленька, глотнув острый морозный воздух. — Может быть, Василий Васильевич спутал? — Ленька еще раз сверился с адресом. — Нет, тут.

И он вошел.

Широкая мраморная лестница, устланная ковровыми дорожками, вела к просторным, светлым мастерским. Он заглянул в одну, в другую. Не видя нигде изобретателя, повернул уже было обратно.

— Леня! — перед ним неожиданно появилась Светлана.

— Некогда. Меня один человек ждет, — озабоченно сказал Ленька и отвернулся.

Вот тут и подбежал Федька. Схватив приятеля за руку, он потянул его, приговаривая:

— Идем, идем!

И случилось то, чего Ленька никак не ожидал. Федька остановился у открытых дверей авиамодельной лаборатории и показал глазами:

— Сергей Миронович Киров!

Ленька широко и изумленно раскрыл глаза. Да это же был тот самый изобретатель, который подарил ему звездочку! Он стоял, окруженный ребятами, и, улыбаясь, что-то говорил им. Вдруг, повернув голову, он увидел Леньку. Глаза Кирова заискрились.

— Здравствуй, здравствуй, Леня! О, ты уже юный ленинец! — радушно проговорил он, глядя на алый галстук на груди у Леньки. — Поздравляю от всего сердца. С честью носи это славное имя.

От волнения у Леньки сильно колотилось сердце. Он хотел сказать: «Так вы не изобретатель, дядя? Вы Киров?.. Да, да, я послушался вас… А пуговицы мы с Федей отдали… И в школе мне теперь хорошо…»

Но Ленька не мог вымолвить ни слова. Сергей Миронович по глазам, должно быть, угадал, что творилось в душе мальчика. Он сказал:

— А сейчас, Леня, я познакомлю тебя с настоящими изобретателями. Пойдем.

Сергей Миронович обнял одной рукой Леньку, а другой — Светлану и Федьку, и они пошли по широкому застекленному коридору, похожему на оранжерею. В огромных деревянных кадках росли вечнозеленые туи, олеандры, пальмы, ярко освещенные большим зимним солнцем. Киров улыбался детям и солнцу своей доброй, незабываемой улыбкой.

В пять утра Петро встал из-за письменного стола, почувствовав, как ноги его совсем одеревенели. К тому же он чертовски устал, хотя был привычен сидеть по ночам.

Прислушиваясь к вою пурги, которая продлится в Воркуте еще долго, Петро решил урвать от сна еще часок-другой. Надо сделать небольшую зарисовку об этом новом в Заполярье городе, очень снежном и холодном, но с удобной гостиницей, театром, гастрономами, городе, в котором «можно жить», как верно сказал Игорь Северов, еще до Петра побывавший в Воркуте.

Однако больше не писалось. Он разделся, погасил настольную лампу, лег, и едва голова его коснулась подушки, крепко уснул.

 

Записка без подписи

Этой зимой Петро все чаще заставал Евгения Николаевича задумчивым, неразговорчивым. Нос и подбородок его заострились. Он даже бросил курить и, заходя в накуренную комнату Петра, недовольно морщился, поспешно распахивал настежь окно, жадно ловя морозный воздух.

— Простудитесь, заболеете, Евгений Николаевич, — тревожился Петро.

А он будто и не слышит, морщит высокий лоб, о чем-то думает.

Недели две назад вечером вернулся Кремнев усталый и расстроенный. Еще накануне показывал письмо, которое прислали ему, депутату, жители одного из новых домов. То, что он увидел на месте, возмутило его до глубины души. Пять месяцев прошло как заселили этот новый пятиэтажный дом, а недоделки до сих пор не ликвидировали. Он уже продумал план действия: завтра доложит председателю горсовета, подымет на ноги отдел коммунального хозяйства. Конечно, придется кое с кем поругаться…

Но волнение этого вечера уложило Кремнева на пару дней в постель. В горсовет и в отдел коммунального хозяйства ходил уже Петро. Конечно, не обошлось без схватки, но вернулся и успокоил Кремнева, сам проследил, чтобы приступили к устранению неполадок в новом доме. Так что теперь избиратели останутся не в обиде.

А позавчера, в воскресенье, только Петро собирался перечитать написанную ночью главу, незаметно вошел Кремнев. Это не удивило Петра, они ведь входили друг к другу в любое время, без спроса, без зова.

— Опять дымовая завеса?! — развел руками Кремнев, а глаза смеются, настроение превосходное.

У Петра от сердца отлегло: Кремнев снова на ногах. Он бросился к окну и распахнул настежь.

— О, каким свежим морозцем пахнуло! Ты погляди, Петрик: настоящая зимняя сказка! Был бы я художником… Вокруг белым-бело. Точно в белом весеннем цветении деревья. А небо совсем по-летнему голубое… Я зашел, чтобы рассказать тебе еще один фронтовой эпизод…

Он вдруг умолк, пошатнулся, сел на стул, прямой и неподвижный, почти не дыша, не на шутку испугав Петра. Через минуту-две Кремнев, наконец, вздохнул свободно и, встав, очень бледный, молча вышел из комнаты.

— Женя, ты бы поехал в Кисловодск, — за обедом обеспокоенно заглядывала в лицо мужу Мирослава Борисовна.

— Надо ехать. Вам нужно подлечиться, — настаивал Петро.

— Да что вы все как сговорились? Нет же, нет, я чувствую себя хорошо, — старался успокоить домочадцев Кремнев. — Не смотри, бога ради, Петрик, так жалостливо, это меня обижает, потому что только глупцы и трусы достойны жалости. — И хотя почтительно, но властно заключил: — Очень прошу вас, родные мои, не ищите больше повода, чтобы поссориться со мной. Я работаю не по обязанности, а потому, что мне это необходимо, потому что это счастье, когда я знаю, что нужен людям, что им без меня никак тут нельзя. Вот ты, Мирося, скажи, могла бы не пойти к своим ученикам? Нет. И я никак не могу сейчас оставить своих больных.

Что тут можно было ему возразить?

Записку передавали откуда-то из задних рядов партера, вежливо касаясь рукой спины впереди сидящего соседа: «В президиум». И так до тех пор, пока она не легла на стол президиума городского партийного актива.

Секретарь горкома партии, рослый, пышащий здоровьем блондин лет сорока двух, у которого даже в гражданской одежде угадывалась военная выправка, после заключительного слова, отвечая на вопросы, огласил и эту записку.

«В зале находится пособник врага народа Яна Гамарника — врач Кремнев. Пусть Кремнев ответит городскому партийному активу, почему он скрыл, что его дядя Александр Кремнев — враг народа. Пусть ответит городскому партийному активу писатель Петро Ковальчук, в каких связях состоит он с Кремневым».

Секретарь горкома, хмуря пшеничные брови, посмотрел в настороженно притихший зал и, все еще держа в руке бумажку, заключил:

— Подписи нет.

— Есть Кремнев. Я могу ответить.

И хотя не всем был виден вставший в девятом ряду партера высокий, худощавый, совсем седой человек, не похожий на русского, но его мягкий и спокойный голос отчетливо услышали даже в последнем ряду третьего балкона, где сидел опоздавший Петро.

— Ваша партийная организация разберется, товарищ Кремнев, — ответил секретарь горкома.

Сдержанно, строго, мужественно Кремнев возразил:

— Нет, товарищ секретарь горкома, вы уж позвольте! Коль меня здесь публично оскорбили, даже не назвавшись, хочу ответить. Бумага терпелива — от стыда не краснеет, а вот человек… Не хочу, чтобы люди в зале думали о Кремневых плохо, это будет несправедливо.

— Что за анархизм! — глухо крикнул кто-то из ложи.

Сидящие около Кремнева пожимали плечами, бросая выразительные взгляды в президиум.

Послышались голоса:

— Пусть человек скажет!

— Демагогия!

— Дайте ему слово!

И хотя Кремневу не дали слова, он сказал с места:

— Александра Кремнева оклеветали. Как же я могу указывать в своих анкетах, что он был «врагом парода», если моя совесть восстает против этого?

— Коммунисту нельзя руководствоваться одними лишь личными чувствами. Вы можете ошибаться! — возразил секретарь горкома.

У Петра холодок пробежал по спине, потом его бросило в жар. Ведь никому из сидевших здесь не было известно, что даже малейшее волнение для Кремнева теперь исключено.

— А вот так, по запискам без подписи, по неясным подозрениям?.. Да по какому праву так унижается человеческое достоинство?! — почти крикнул Кремнев.

Председательствующий, опершись о стол руками, весь подавшись вперед, остановил Кремнева, и в голосе его послышалась непочтительность:

— Запахнулись, понимаете, в тогу одинокого правдолюбца и красуетесь! Разберемся в вашем вопросе!

Как только объявили конец собрания, Петро, точно школьник, перескакивая через ступеньки, опрометью бросился по лестнице вниз. Кремнева он нашел уже возле гардероба. Как ни старался Евгений Николаевич взять себя в руки, восковая бледность и катящиеся по лбу крупные капли пота, которые он то и дело утирал носовым платком, сказали Петру, что даром эта стычка Кремневу не прошла.

— Пока вы возьмете свое пальто, Евгений Николаевич, я слетаю наверх за моей одеждой.

Лицо Кремнева приняло удивленное выражение. Затем он улыбнулся, но улыбка не стерла с его лица мертвенную бледность.

— Зачем же, Петрик? Оставайся на концерт.

Петро знал: колоссальная выдержка и хладнокровие сочетались в Кремневе с большой деликатностью. Поэтому пришлось схитрить:

— Хочу еще успеть закончить главу, чтобы не работать ночью. Не уходите без меня, я мигом.

— Слушай, Петрик, — Кремнев достал из кармана пиджака трешку. — Пожалуйста, купи «Верховину».

— Что, что? — строго укорили глаза молодого человека. — Даже я при вас больше не курю.

— Иначе, друг мой, не успокоюсь, — признался Кремнев.

— Деньги у меня есть. Купить — куплю, а там еще посмотрим.

Петро заметил стоявших у колонны Иванишина и низкорослого молодого литработника из областной газеты. Да, конечно, они что-то говорили о Кремневе, и на их лицах сквозила откровенная насмешка.

«Нахалы! Вы в неоплатном долгу перед этим человеком», — так и захлестнуло Петра возмущение. Захотелось подойти к ним, сказать резкость, но смирил себя, боясь добавить еще больше горечи Кремневу.

Тем временем к Кремневу протиснулся редактор военной газеты, знавший хирурга еще до войны и по фронту. Полковник Дудник был широк в плечах, с мощной грудью, ростом не выше Кремнева, а годами много старше его.

— Зря ты кипятишься, Евгений Николаевич, — с сочным полтавским выговором пробасил Дудник, не сводя с Кремнева умудренного жизнью взгляда и не выпуская из своих больших рук совсем холодную руку Кремнева. Его болезненный вид обеспокоил полковника. — Да ты нездоров, брат?

— Пустяки, — бледное лицо Кремнева не светилось улыбкой.

— В общем, кому-кому, а мне известно, что ты вчерашней славой на войне не жил. Если нужна будет подмога, можешь на меня рассчитывать. В любой час дня и ночи.

— Спасибо, Роман Богданович.

Кремнев глубоко уважал смелого во взглядах Дудника и был рад встрече с ним именно в такую минуту.

Вернулся Петро в застегнутом пальто, держа в руке меховую шапку.

— А, явился телохранитель, — по-отцовски ласково обнял его Дудник. — Когда я получу новый очерк? И чтоб тот же темперамент, эмоциональность!

— Что не властен давать, то бесчестно обещать, — в ответ улыбнулся Петро.

Он, как и Кремнев, уважал этого умного, проницательного человека.

— Скажу так: лучше в обиде оставаться, нежели в обидчиках. Так что уважь старика, приноси главы из романа, рассказы, все, что у тебя есть в торбе. Нашим читателям по душе твое перо. Твои книги читают. Зайди, забери письма, адресованные тебе. — Зайду, — пообещал Петро, не сводя беспокойного взгляда с побелевших губ Кремнева. — Евгений Николаевич, может, я выскочу и достану машину?

— Не надо, тут же близко.

На свежем воздухе ему будто стало совсем хорошо. Это успокоило Петра, и он сказал:

— Евгений Николаевич, вы просто здорово выступили. Я теперь знаю: мою книгу надо начинать именно с вот этой злосчастной записки без подписи. А уже потом — о тех, кто с неразборчивой, слепой злобой оборвал жизнь Александра Кремнева…

— Такую книгу не напечатают, — не дал ему договорить Кремнев.

— Почему же? Такие книги, которые вырывают из мрака безвестности добрые, честные имена, разве, они не нужны? Фридрих Энгельс говорил, что в тот момент, когда он окажется не в состоянии бороться, пусть ему будет дано умереть. Это и мой девиз.

«Я тоже добивался реабилитации Александра Кремнева, когда он уже не мог сам постоять за свою честь и достоинство, обвиненный во всех смертных грехах. Но в борьбе должно быть хотя бы равное оружие!» — готово было сорваться с губ Кремнева, меж тем он лишь молча крупно глотнул морозный воздух.

— Евгений Николаевич, я давно хочу спросить, почему вы тогда сразу не отослали товарищу Сталину письмо Яна Гамарника, которое он вам прислал? — спросил Петро. — Вы говорили, что в этом письме Гамарник очень хорошо отзывался о вашем дяде.

Кремнев остановился. В свете газового фонаря на какое-то мгновение взгляд Петра скрестился с его уставшим взглядом.

— Это письмо я получил в начале мая 1937 года. Тогда я еще не знал того, что Ян Борисович из-за болезни третью неделю не вставал с постели, а именно в это время арестовали Александра Кремнева, не знал я и того, что такие аресты в доме, где они жили, происходили часто.

Не получив больше от Гамарника никаких вестей, я решил в конце мая сам поехать к нему. Опоздал. Он застрелился. А через день во всех газетах: «Гамарник — враг народа!»

— Но это письмо… Почему вы не отослали его товарищу Сталину? — еще настойчивее спросил Петро.

— Послал.

— Тогда… даю голову на отсечение, письмо не попало в руки Иосифу Виссарионовичу. Иначе не мог затянуться этот ужасный узел!

«Узел… да, да, узел…» — Кремнев мучительно старался вспомнить, кто же из известных русских юристов в своей речи сравнивал каждое обвинение с узлом, завязанным вокруг подсудимого… Есть узлы нерасторжимые и узлы с фокусом. Если защита стремится распутать правдивое обвинение, то всегда заметно, какие она испытывает неловкости, как у нее бегают руки, и как узел, несмотря на все усилия, крепко держится на подсудимом. Иное дело, если узел с фокусом. Тогда стоит только поймать секретный, замаскированный кончик или петельку, потянуть за них — и все путы разматываются сами собой, человек из них выходит совершенно свободным…

«Да, да, да!!! — стучало сейчас кремневское сердце, каждый день, час, минуту незримо подтачиваемое острым осколком рваного металла. — Такой секретный кончик есть в деле с Александром, в деле тех, кого я знал и кого уже нет… И надо его найти…»

Они подходили к заснеженному бассейну с Нептуном, так много раз воспетому поэтами. Отсюда уже были видны четыре освещенных окна квартиры Кремневых в доме с крылатым львом.

Кремнев удержал Петра за локоть, намереваясь что-то ему сказать. Но в этот миг нечеловеческая боль, подобно удару молнии, прожгла сердце Кремнева, и без единого стона он повалился лицом вниз, в снег.

 

На свете она одна

Со времени той страшной ночи, когда внезапная смерть Кремнева острой болью обожгла сердце Петра, прошло больше месяца. А казалось, после этого потрясения Петро постарел на много лет. Тяжесть утраты несколько смягчалась повседневной заботой о семье Кремнева. В своем неутешном горе Мирослава Борисовна искала у Петра опоры, как ищет ее мать у старшего сына.

Из-за снежного обвала поезда задерживались, и Ганна опоздала на похороны. Больно было сознавать, что не смогла проводить в последний путь того, кто заменил ей и брату отца.

Пробыв только два дня во Львове, она поспешила обратно, ведь на ее совести были доярка после острого перитонита и семилетний хлопчик с переломом обеих ног.

На вокзале Ганну провожали Петро, Любаша и Наталка. Девочки выглядели очень несчастными. Особенно переживала Любаша. Непривычно притихшая, она украдкой смахивала слезу.

— Любаша, не надо, не плачь, — прижимала ее к груди Ганна.

Девочка понимала, что ей следует держаться так же мужественно, как Петро и Наталка, по ничего не могла с собой поделать.

Петро знал: не пройдет стороной надвинувшаяся на него туча неприятностей, но не хотелось огорчать и без того опечаленную сестру. Он ни словом не обмолвился о своем персональном деле, которое должно было вскоре разбираться на партийном собрании.

Проходили дни за днями. Временами в душе молодого человека буйствовал ураган. Он погружался в такие водовороты мыслей, так глубоко они затягивали его, что однажды на улице едва не угодил под трамвай.

Печаль тяжелой завесой опустилась над семьей Кремневых. И эту завесу не в силах были разорвать ни Петро, ни его друзья, которые чаще, чем прежде, собирались у него.

Петро снова вернулся к прерванной работе над романом «Светя другим — сгораю…» В газете ему дали творческий отпуск.

Прежде он никогда не ждал вдохновения, садился за стол и работал. Теперь же бывали дни, когда он с выражением глубокой задумчивости и даже некоторой отрешенности часами просиживал над стопкой чистой бумаги.

Стараясь отвлечься от тяжелых мыслей, он вдруг яростно набрасывался на книги. Читал, забывая о еде и сне, по целым дням не выходя из своей комнаты.

Иногда с утра до обеда ему удавалось написать несколько страниц, но, перечитав их, с досадой комкал и бросал в бумажный сугроб под письменным столом.

Нет, Петро никак не мог привыкнуть думать о Кремневе в прошедшем времени… Скрипнет дверь, он весь так и встрепенется в радостном ожидании, что вот сейчас войдет тот, кто так часто входил в эту комнату всегда такой нужный… Кремнев умел вовремя охладить чрезмерный жар в не терпящей ни горячности, ни поспешности работе Петра; и, наоборот, тепло его умных и добрых глаз согревало, когда что-то не удавалось и к Петру подкрадывался холодок сомнения.

«И вовсе не страшно, — убеждал Кремнев, — даже у великих писателей порой годы отделяли посев от жатвы… В этом случае, друг мой, точнее и лучше Владимира Маяковского не скажешь:

За окном уже сгущались сумерки, а Петру, засевшему еще с утра за новую главу, никак не удавалась светлая, мажорная гамма красок в описании утреннего леса.

«Засеребрилась хвоя в светлых лучах солнца…» — начал он в четырнадцатый раз набрасывать пейзаж и, не дописав, уставший, злой на себя, отбросил страницу, закурил.

«Нет, черт возьми, это не что, совсем не то!..»

Подошел к окну и увидел, что около старинного газового фонаря с пятью нахлобученными снежными папахами на стеклянных колпаках, как раз напротив дома, где в 1707 году во время Северной войны трижды останавливался Петр I, группа экскурсантов внимательно слушала женщину в котиковой шубке и белом пуховом берете.

Петр часто встречал эту женщину-экскурсовода и у парадного своего дома, как известно, тоже старинного памятника архитектуры. Он раскланивался с ней, потому что она как-то сама первая поздоровалась с ним.

Сейчас экскурсанты подошли к каменным львам у входа в здание горсовета, и женщина (Петро знал) говорит:

— Точно таких же каменных львов вы встречали на разных улицах нашего города над порталами некоторых старинных домов. Изображение львов было составной частью старого герба Львова. Это видно на печатях князей Андрея и Льва еще с 1316 года. Сохранилась легенда. Когда последние защитники города погибают в неравном бою, эти каменные львы оживают и бросаются на врага, обращая его в паническое бегство. Вот таким бесстрашным львом был и Александр Марченко…

Теперь люди подошли к мемориальной доске. Они стояли на том месте, где в тот памятный день укрылся за колоннами танк «Гвардия».

«Двадцать седьмого июля 1944 года во время боев за освобождение Львова от гитлеровских захватчиков советский танкист Александр Марченко водрузил на башне ратуши красное знамя победы», — читали экскурсанты…

«Сашко, — мысленно сказал Петро, — я клянусь тебе, что напишу книгу… расскажу людям о тебе… о розах на камне твоей могилы и горестных девичьих слезах моей сестры…»

Он отошел от окна и снова сел за письменный стол, твердо решив просидеть хоть всю ночь, но закончить начатую главу.

Постепенно Петро так увлекся, что даже не услышал, как кто-то вошел в его комнату.

Петро вздрогнул от неожиданности, услышав знакомый голос.

— Юра! — он горячо обнял друга. — Дорогой ты мой Юрко… А, здесь и Йоська!.. Ну и ну…

— Петрик, у тебя такой вид, будто ты встал после тяжелой болезни, — встревожился Юрий.

— Это потому, что я не брит.

— У него не работа, а настоящая каторга! — развел руками Иосиф. — И заметь, Юра, добровольная каторга. Никто его не заставляет так много работать. Прав Хемингуэй, сравнивая работу писателя с айсбергом. Лишь малая часть айсберга на виду, остальное скрыто в глубине.

— Погоди, погоди! — отстранив Юру, Петро шагнул к двери. — Стефа! И она еще прячется от меня?! — с удивлением узнавая в чуть располневшей элегантной женщине Стефу, несказанно обрадовался он.

— Петрик, милый! — Стефа сама обняла и расцеловала растерявшегося Петра.

Он смотрел на нее глазами хлопчика Петрика. До чего же изменилась Стефа! Десять лет назад она казалась ему очень высокой, и потому Петро часто не решался взглянуть ей в лицо: ведь для этого нужно было задирать голову и лишний раз показывать, до чего он еще мал ростом…

— Боже, как давно я тебя не видела, Петрик! И каким же ты стал великаном! — теперь уже она снизу вверх заглядывала ему в лицо.

Вошла Наталка, вконец смутившая Петра, так как память лукаво напомнила тот осенний день, незадолго до первого снега, когда они втроем — Кремнев, Наталка и Петро, гуляя, остановились у развалин Высокого Замка.

— Смотри, Петрик, какая-то Стефа увековечила свое имя на каменной стене! — крикнула тогда Наталка.

— Это сделал мальчик, — сказал Петро.

— Да нет же, — возразила Наталка, — разве «Стефа» мужское имя?

— Но я… я даже знаю того мальчишку, который, едва не свернув себе шею, полез и высек это имя, — признался Петро.

— Все ясно, — прищурилась Наталка.

— Что ясно? — засмеялся Петро, уловив улыбку на посвежевшем от прогулки лице Кремнева.

— Все ясно, — упрямо повторила девочка, но что ей было ясно, она так и не сказала…

— Как же ты, Йоська, мог меня не предупредить? — укоризненно посмотрел Петро на друга. — Я бы убрал тут, принарядился…

— Все нити заговора в руках Олеся, — кивнул Иосиф в сторону двери.

— Каюсь! Виноват! — шагнул из-за двери Олесь, ведя за руку краснощекого человечка лет пяти.

— Тарасик! — подхватил на руки мальчугана Петро и подбросил над своей головой.

— Дядя, вы откуда знаете, как меня зовут? — деловито осведомился маленький гость. У него серые Стефины глаза, оттененные длинными, прямыми, как лучи, ресницами. Он смотрит на Петра серьезно и вопросительно.

Но Петро не успевает рта открыть. Входит Мирослава Борисовна, растерянно-смущенная. Она ведь просила гостей зайти к ней, пусть бы Петро успел привести себя в «божеский вид».

— Да, да, — засуетился Петро, выпроваживая всех, — дайте мне возможность побриться и вновь предстать перед вами молодым и красивым.

После ужина мужчины задымили, и женщины ушли в комнату Мирославы Борисовны.

— Знал бы я, какой подлец заварил эту историю, морду бы набил! — вдруг с мальчишеским азартом сжал кулаки Олесь.

— Нет, друг мой, это не выход, — помрачнел Юрий.

— Ты, конечно, прав, — лицо Олеся стало задумчивым. — Слов нет, там у вас люди умные, разберутся. Ведь на свете она одна — правда! Только в моей голове никак не укладывается: как же это?.. Ведь записку мог написать только коммунист?.. Почему же он побоялся открыть свое лицо? Да и вообще, откуда все это мог он узнать?

Они еще долго строили всякие предположения, но Петро так и не мог назвать имя своего недруга.

— Скорее всего, Лесик, я эту фотографию просто где-то выронил, — решил Петро. — Ты о чем задумался?

— Думаю, если таких, как ты, будут исключать из партии, так это же… Да нет, этого не может быть, не может быть!

Перед началом собрания Петро, проходя мимо раскрытых дверей бильярдной, услышал смешок и брошенную кем-то фразу:

— Без суда суд бывает!

«Что он этим хотел сказать? — обожгло Петра. — А, собственно, почему это меня так задело? Да, да… это просто у меня какая-то дурацкая мнительность… Персональное дело… Другими словами, суд чести?..»

Петро стоял в вестибюле и курил. Из библиотеки вышел писатель Степчук, высокий, плотный шатен лет сорока пяти с простым открытым лицом. Он подошел к Петру и дружески пожал ему руку.

Должно быть, в жизни каждого человека наступают минуты, когда ему не нужны никакие слова, нужно только одно молчаливое рукопожатие. И Степчук, автор многих книг, острых, богатых яркостью сатирических красок памфлетов, видимо, это знал.

У Петра стало теплее и спокойнее на душе.

Персональное дело Петра Ковальчука разбиралось в конце собрания. Секретарь партийной организации, знавший Петра еще с той поры, когда тот мальчуганом «под стол пешком ходил», соузник Михаила Ковальчука по Березе Картузской, доложил, что партийное бюро решение по вопросу коммуниста Петра Ковальчука не приняло, а выносит на обсуждение партийного собрания.

Объяснительная записка Петра Ковальчука откликнулась тревогой не в одном сердце. И, может быть, потому, когда он смолк, еще царила тишина, должно быть, схожая с той, когда по братскому закону моряков всего мира наступают минуты молчания в эфире, чтобы услышать, не пропустить одинокий сигнал корабля, терпящего бедствие.

Первым встряхнул с себя оцепенение Иванишин. Он попросил слово. И хотя весь этот вечер убеждал себя: «Сейчас самый подходящий случай свести счеты с Ковальчуком», — Алексей не поддался искушению. Осознал, что не в его силах здесь главенствовать.

— Ловкий и хитрый карьерист Кремнев хотел запутать в своих тенетах Ковальчука… — начал было Иванишин, но Петро предупредил, чтобы тот не смел осквернять память дорогого ему человека.

— Поверьте, вы сейчас похожи на не в меру обидчивого мальчишку, — с нотками отзывчивости возразил Иванишин. — Поймите же, так далеко заходить нельзя!

— Ковальчук должен окончательно решить для себя: с кем он — с народом или с его врагами? — заявил большелобый критик с усами и острой клинообразной бородкой.

Атмосфера сгущалась с каждой минутой. В конце своего весьма мягкого выступления Иванишин внес предложение: за потерю бдительности, хранение у себя фотографии врага народа Ковальчуку вынести строгий выговор с занесением в учетную карточку. И добавил, что бюро райкома может подойти куда строже.

Страсти накалялись. Было совершенно ясно, что никто не остался равнодушным и не один не уйдет, пока не выскажет свою точку зрения.

Писатель Степчук, молча оценивая поведение Ковальчука, думал: «А мне положительно нравится этот упрямый молодой человек. Стоит на своем, называя правду — правдой, как бы она ни была горька»…

И пока Степчук выступал, Петро не сводил с него глаз. «Да, он умеет верить человеку…»

С присущей ему тактичностью Степчук отбил две-три атаки личных приятелей Иванишина, сумев добиться некоторого смягчения того сурового взыскания, которое выносилось Петру Ковальчуку.

Алексей Иванишин увязался провожать Ковальчука домой.

— Петро Михайлович, вы хорошо отделались, — уверял он.

Стараясь заглушить в себе личную неприязнь, прорывавшуюся к Иванишину, Петро всю дорогу молчал.

 

Неприятности

Директор издательства, человек огромного роста, пожилой, с благообразной внешностью, принял Петра Ковальчука с безукоризненной официальной учтивостью, но без намека на былую задушевность.

— Слушаю вас.

— Сергей Сергеевич, давайте без всякой игры в прятки, — решительно начал Петро. — Не пора ли выложить ключи к этой «тайне»? И, в сущности, каждая рецензия без подписи похожа на удар ножом в густой и темной, как смола, ночи, когда и руку противника не отведешь, да и лица его не увидишь. Я бы на вашем месте…

— На моем месте… — директор мрачно усмехнулся, как бы внезапно что-то вспомнив. — Да, мне известно, что вам не терпится сесть в это кресло, чтобы завести здесь «новые порядки».

На открытом и вдохновенном лице Петра отразилось нечто большее, чем удивление.

— Зловонная вода течет не из чистого озера, — проговорил он. — Хотелось бы заодно узнать и автора этой брехни. Я — писатель…

— Вот, вот! Вы так и говорили: директора надо коленкой пониже спины, а на его место — писателя.

— Да, я говорил, что вообще ошибочно назначать директором издательства человека, которому безразлично, где, чем и кем руководить. Одной привычки повелевать — мало. За пять лет существования этого издательства сменилось семь директоров. Были такие, которые старались избежать конфликта с автором и издавали черт знает что! До сих пор книготорг стонет. Другие с чужого голоса вольно или невольно вносили крайнюю путаницу в оценку того или иного произведения, отбивались руками и ногами от действительно хороших рукописей. Потом эти книги выходили в Киеве, Москве или Ленинграде. Честно говоря, нам не очень-то везло с директорами.

— Вот и договорились, — поднялся с кресла директор, давая понять, что разговор окончен. Он снял телефонную трубку, собираясь куда-то звонить.

— Нет, Сергей Сергеевич, — твердо проговорил Петро. — Мы ни до чего еще не договорились.

— Скоро возвращается из отпуска главный редактор, обратитесь к нему. Это же ваш добрый гений.

— Да, товарищ Ива — мой друг… Но мне хотелось бы знать ваше мнение. Как-то вы сожалели, что у вас не хватает времени побродить по Львову. Почитайте мою рукопись «Светя другим — сгораю…» Львов — тоже один из героев этой книги. И я уверен, когда вы прочтете ее, убедитесь, что дали себя обмануть каким-то злопыхателям, вернее, моим врагам.

Пока Ковальчук говорил, директор смотрел сквозь открытое окно через дорогу на почерневшие от столетий высокие стены Бернардинского монастыря. Бельведер на куполе костела перед монастырем почти скрывался в кучевых облаках, густо затянувших небо. Лишь в одном месте синел узкий просвет, он казался речушкой, над которой вился пар.

— Все писатели влюблены в то, что они создают, — с мрачной иронией покачал головой директор. — А влюбленные часто походят на страусов. Эта птица, как известно, воображает, что если она спрятала голову под крыло и никого не видит, то и ее никто не видит. Нельзя так реагировать на справедливую критику.

— Откуда вы знаете, что критика справедливая? Вы роман не читали.

— Представьте себе, сколько бы я должен был читать. Разве вы у нас один автор? Вашу книгу рецензировали не какие-нибудь невежды или, скажем, проходимцы…

— Вот и назовите их. Этого требует элементарная человеческая порядочность. Иначе я утрачу всякое чувство уважения к вам, без которого никогда не смогу переступить порог этого кабинета, пока вы здесь.

Телефонный звонок оборвал разговор.

Директор повернулся спиной к Петру.

— Приветствую… Да, собирался, Сидор Захарович, но у меня писатель Ковальчук… Поневоле будешь сердитым…

«Сидор Захарович… начальник управления культуры», — подумал Петро.

— Поневоле будешь сердитым! — продолжал разговор директор, не обращая внимания на Петра. — Понимаешь? Ковальчук требует ломать порядки в издательстве… Хо-хо-хо-хо! — громоподобно захохотал директор.

Не дождавшись конца разговора директора с начальником управления культуры, Петро вышел из кабинета, шумно захлопнув за собой дверь.

Пришла беда — растворяй ворота…

Первый секретарь обкома и секретарь по агитации и пропаганде приехали на работу во Львов недавно. Они не знали Петра Ковальчука.

— Оставьте рукопись, мы ознакомимся, — пообещал первый секретарь обкома.

«Возможно, я допустил непростительный промах. Не нужно было вместе с рукописью оставлять рецензии, которые только могут повредить мне», — уже дома разволновался Петро.

В одной из рецензий говорилось, что книгу следует переадресовать в органы государственной безопасности, чтобы там разобрались, почему автор в образе Якова Гамарова, которого он изображает как народного героя, явно восхваляет известного врага народа Яна Гамарника, чью фотографию, как стало известно, Петро Ковальчук хранил у себя до недавнего времени. Во второй рецензии было два-три реверанса: «Есть главы, написанные глубоко драматично, как, например: «Не думай плохо обо мне» и «Отсутствующие никогда не бывают правы». Сожалелось, что такой одаренный прозаик написал насквозь ошибочную книгу, об издании которой не может быть и речи…

Петро набрался терпения и ждал решения обкома партии.

Олесь находился с делегацией рабочих в Канаде. Василь еще ранней весной уехал по назначению работать в сельскую больницу. Иосиф Талмуд уступил мольбам матери, и они насовсем переехали в Краков, где жила одинокая парализованная сестра Ноэми, чудом уцелевшая после восстания в варшавском гетто. А Медведь, окончивший в Одессе мореходное училище, плавал на танкере. Петру без друзей было сиротливо.

Ничего не зная о неприятностях Петра (он оберегал близких от своих передряг с издательством), Мирослава Борисовна по-матерински придирчиво ворчала, обижалась:

— Похудел, точно мартовский кот, а нет, чтобы вовремя пообедать. Я стараюсь, готовлю… И где ты целыми днями пропадаешь? А может, ты влюбился? Прячешь свою девушку где-то в тайне от нас?

— Да кто меня такого замороченного полюбит! — смеялся Петро.

— Ах ты, притворщик! Меня не обманешь. Это же прямо стихи о тебе:

— Ну, признавайся, когда мне свадебный торт испечь?

— О, до свадьбы еще далеко, — смущенно отмахнулся Петро, надевая берет. — Сначала надо невесту найти.

— Опять уходишь?

— Зайду в Союз…

В Союзе писателей, куда Петро, полный творческих замыслов, приходил еще в студенческие годы, всегда было людно. Поговоришь, почитаешь, поспоришь. Часто здесь горячо обсуждалась чья-нибудь новая повесть, поэма или стихи.

Петро до сих пор краснел, как в юности, гордый тем, что может пожать руки убеленным сединами писателям, современникам великого Каменяра. Он не знал, даже не догадывался, что между собой старики его хвалили:

— Талантлив, очень талантлив!

— Настоящий дар брать читателя в плен.

— Такой успех, а скромен и прост.

Среди писателей были товарищи его отца, соузники по Березе Картузской. Позже, в черной ночи гитлеровской оккупации, они сражались вместе с Михайлом Ковальчуком в рядах подпольной партизанской организации «Народная гвардия имени Ивана Франко». Они тоже радовались каждому новому успеху Петра. Его поддерживали широко известные писатели.

Петро все реже обижался, когда старший брат по перу в довольно нелестных выражениях корил за то, что не везде в его рассказах есть та простота, которая дается лишь истинно каторжным трудом, советуя безжалостно вычеркивать не только отдельные фразы, но не щадить даже целые страницы.

В старинном парке перед домом Союза писателей Петра окликнул уже немолодой прозаик в больших роговых очках. Рядом с прозаиком на низкой деревянной скамейке сидели знакомые Петру поэт и Алексей Иванишин. Прозаик и поэт продолжали о чем-то жарко спорить.

Сегодня Петро прочитал в газете фельетон «Подачка», автором которого как раз и был прозаик в очках.

Ковальчук подошел, поздоровался.

— Садись, Петрусь, послушай этого доброго дяденьку, — с полуулыбкой кивнул прозаик на поэта.

— В твоем сарказме, брат мой, нет ничего ни умного, ни достойного, — старался поэт уложить на обе лопатки прозаика. — Ты же не слепой, сам видишь, как некоторые наши общие знакомые, стесняясь, суют в карман парикмахеру, в руку официантке «на чай», или сверх таксы, называй это как хочешь. А я это делаю открыто. И представь себе, — да, да, мне не стыдно.

— Твой полтинник их осчастливит?

Мгновенно реагирующий на все, Петро спросил:

— И не нашлось человека, который швырнул бы вам назад подачку?

— Э-э, вы молоды, у вас у самого еще нет семьи, поэтому не знаете, с чем едят нужду, — отмахнулся поэт.

— Пальцем в небо! — ринулся на защиту прозаик. — Этот молодой да неженатый знает, почем фунт лиха. Ты его книгу почитай. Поднимет в душе вихрь мыслей и чувств. Такая книга по-настоящему помогает народу строить светлое будущее… Ты, Ковальчук, пишешь честно!

— Разве можно иначе? — удивился Петро, закуривая трубку.

Взгляд прозаика красноречиво говорил — пишут, и нередко, по-рыбьи бесстрастно, нудно, фальшиво.

Иванишин, давно успевший подметить, что у Ковальчука сердце всегда открыто настежь, безжалостно туда швырнул:

— Зачем вам понадобилось дебоширить в издательстве? Говорят, явились туда пьяным… Угрожали директору… В обкоме партии все возмущены.

Петро побледнел.

— Известно, верблюд, рассказывая про коня, обязательно изобразит его горбатым, — прозаик дружески обнял Петра. — Черт их подери, до чего живучи и пронырливы старые косматые ведьмы Зависть и Сплетня.

— Вы что же, думаете, директор издательства может завидовать писателю? Сплетничать? — строго посмотрел на прозаика Иванишин.

— Вы меня не так поняли, — как-то сразу стушевался прозаик, впрочем, тут же очень позавидовав отваге Галилея, который когда-то сказал: «А все-таки она вертится!» В самом деле, по какому же праву директор так оболгал Петра Ковальчука?..

Прозаику Иванишин был несимпатичен. Он насупился, давая этим понять, что разговор окончен.

Откуда-то из гущи листвы, где висел на дереве невидимый репродуктор, вдруг зазвучал грозой «Революционный этюд» Шопена.

— Я иду в обком, — сказал Петро, поспешно прощаясь.

От парка до обкома двадцать минут ходьбы.

Но для Петра этот путь показался очень трудным и очень долгим. День был теплый, безветренный, а он шел, согнувшись, как навстречу ураганному ветру. Наконец он вышел из узкого каменного коридора Русской улицы и остановился возле старинного королевского арсенала, мучительно борясь с собой. Его охватило такое жгучее, нетерпеливое желание пройти еще каких-нибудь сто метров до издательства, взбежать на четвертый этаж, распахнуть обитую черным дерматином дверь директорского кабинета и, ничего не сказав, просто плюнуть в лицо лгуну, так очернившему его в обкоме партии. Петро даже скрестил руки на груди, точно это должно было его обуздать. И вдруг почувствовал на себе чей-то взгляд. Он опустил голову и встретился с чересчур большими на худом лице, удивленными глазами человека ростом ему до груди, похожего на мудрого гнома. Это был Маркиян Ива, который вчера приехал из Ялты, где отдыхал в санатории.

— Чего ты тут врос памятником?

— Шел в обком… — превозмогая волнение, проговорил Петро и добавил, словно оправдываясь: — Иванишин только что сказал… Такое на меня наплел ваш директор…

— Да-да, — крякнул Ива. — Это ведь приятель Иванишина, под его дудку пляшет… Я иду из обкома партии.

Умение наблюдать, многое схватывать на ходу инстинктивно помогло и сейчас Петру догадаться, что ходил этот человек в обком из-за него. И действительно, Ива сказал:

— В обкоме никто клевете директора не поверил. Ты, Петрик, наберись терпения, пока там прочитают твой роман. Если у тебя есть еще один экземпляр с машинки, дай мне.

— Да, есть.

— Вот и хорошо, чтоб не терять времени, и я вечерами ознакомлюсь с рукописью. — И доверительно сказал: — А первую рецензию написал Иванишин. Д-да.

Что-то колючим комком сдавило у Петра в горле, он только и мог промолвить:

— Я думал, что этот человек может стать выше мелочных счетов и обид. Никак не может простить мне того фельетона…

— Пойдем к тебе, я возьму рукопись, — сказал Ива.

Дома Петра ожидало письмо из Родников. Сестра возмущалась, что Петрик никак не может выбраться из Львова, тогда как в Карпатах сейчас чудесная ягодная летняя пора. Уверяла, что к ее свадьбе, которая состоится в следующее воскресенье, Петру вовсе не надо шить нового костюма (пролежал материал два года, пролежит и еще месяц-два, пока Петрик вернется домой): Ярош обещает ему подарить такой изумительной красоты киптар, в котором и самому Петрику хоть сию минуту можно под венец! Кстати, в Родниках и раскрасавиц невест большой выбор. В конце письма была приписка. Петрик и ее вслух прочитал: «Теперь тебе не отвертеться! Мирослава Борисовна, Любашка и Наталочка собираются к нам и пробудут в Карпатах до сентября. Я и Мирко попросили их связать тебя, упрятать в чемодан и привезти. Это будет для нас самым дорогим свадебным подарком».

— Надо поехать, Петрик, — улыбнулся Ива. — Если бы не мои дела… Хотя, правда…

— Добрый наш гном, — Петрик смущенно обнял писателя, — кому как не вам известно, что иногда люди так ослеплены своим счастьем, что забывают самых близких людей, вот таких, как вы….

— Э-э, брат, не наговаривай на сестру! — строго возразил Ива. — Я не забыт. Вот оно приглашение, — достав из кармана письмо, показал Маркиян Степанович. — Конечно, сожалею, что не могу поехать… А ты обязан. Если будет что-нибудь срочное, напишу тебе в Закарпатье.

Когда Ива ушел, Петро горячо заспорил сам с собою. Ну, как сейчас оставлять поле боя? Тот же Иванишин будет ликовать: «Струсил! Удрал!..» Днем и ночью стоял перед глазами Леонид Скобелев. Вот теперь, когда Леонида досрочно освободили, когда он уже на пути в Ленинград, где погостит у Северова день-два, а затем катнет во Львов, как же Петро может уехать?.. Да и с инженером Федором Рубкиным, тем самым Федюхой, другом детства Леонида Скобелева, которого Петру все же удалось разыскать, все договорено: в воскресенье Рубкин на собственном «Москвиче» приедет за Леонидом и увезет его к себе в Червоноград… Но и на свадьбу сестры тоже надо ехать!..

Телефонный звонок из Ленинграда помог Петру принять решение.

Игорь Северов сообщал, что получил в милиции разрешение оставить у себя в Ленинграде на один месяц Леонида Скобелева. За это время Северов похлопочет о своем отпуске, а затем прикатит вместе с Леонидом во Львов. Ему очень хочется побывать в новом шахтерском городе Червонограде. Ведь когда-то он и отец Леонида вместе с партией геологов открыли там богатейшие залежи каменного угля.

Да, Петро не забыл свою первую встречу с геологами… Он уже не раз побывал на могиле «Чехова» — отца Леонида Скобелева. Конечно, Петро еще в письме к Леониду одобрял желание молодого Скобелева устроиться работать на шахте в Червонограде. Условились, как только Северов утрясет свои дела, связанные с получением совершенно незапланированного отпуска, Петру в Закарпатье будет дана телеграмма. Петро сообщил Игорю адрес Ганны, куда надо телеграфировать.

Петро отправил в Червоноград письмо Федору Рубкину, давая знать, что приезд Леонида Скобелева откладывается на месяц, что и сам Петро уезжает в Закарпатье и будет во Львове к приезду Скобелева.

Ключи от квартиры оставлялись «маме Ксене» — так ее называла Наталка Кремнева, а с годами и Петрик с сестрой, — и Петро просил, если друзья из Ленинграда вдруг нагрянут в его отсутствие, встретить их: ведь Кремневы тоже уезжают. Смеясь, напомнил: встретить поласковее, чем мама Ксеня встретила Петрика тогда, в сорок четвертом, когда они с сестрой вселялись…

— Ну, голубь мой, раз ты такой злопамятный, — в том же шутливом тоне пожурила мама Ксеня, — припомню я тебе ту голубятню! Ох, ох, срам! У хлопцев уже усы пробиваются, женихи, а ты со своими дружками — Олесем, Йоськой и Васильком соорудили на чердаке голубятню… Кому тогда из-за вас попало? Мало того, что управдом нашумел, а постиранное белье соседей, то самое, что запачкали ваши птицы, кто перестирывал? Мама Ксеня, да?

— Виноват, каюсь… — по-сыновьи нежно обнял Петро свою заступницу. — Был такой грех, гонял голубей…

— Не подлизывайся, — с улыбкой проворчала мама Ксеня, — ладно, встречу…

В тот же вечер она и семеро из ее теперь уже одиннадцати детей провожали на вокзале Петра и Кремневых. Правда, Мирослава Борисовна с Любой и Наташей пока еще направлялись в Ровно. Ванда Чеславовна просила Кремневу взять с собой в Закарпатье Марьяна — пусть мальчик проведет лето в горах.

 

Горный чародей

Третью неделю Петро на высоких полонинах колхоза имени Ивана Франко. Бродит с чабанами среди живой лавины овец по трудным горным тропам и кручам. Ночует, где останавливает ночь. Случается и промокнуть до нитки под внезапным ливнем. Но у жаркого огня ватры всегда высушишь одежду, отогреешься. А заодно и послушаешь старинную легенду…

Петро наблюдает, как разгорается заря, одевая горы и светлую одежду утра, как каждая травинка, каждый лист, каждая птица умывается чистой и прохладной росой. А солнце, проспавшее всю ночь в объятиях тумана, вдруг встанет такое ясное, счастливое, щедрое, что его тепла хватит обогреть весь мир.

Сперва Олекса Валидуб, усач с белыми косматыми бровями и глубоким шрамом через всю щеку, угрюмый и будто молчаливый на первый взгляд, не очень радушно встретил Петра, которого привел внук Левко.

— В колхозе коня надо было попросить, пешком сюда неблизкая дорога, — как-то насмешливо кольнули острые глаза старика.

— Верхом неинтересно, Олекса Андреевич, — улыбался гость.

— Чего ж так?

— Конский топот мешает слушать горы.

Как-то, послушав его, Петро с интересом спросил:

— Олекса Андреевич, вот вы говорите — нужно и на этих, клочках земли высоко в горах сеять. Что, по-вашему, здесь может уродиться?

— Гей! Земля тут добрая: и овес уродится, и люцерна, кукуруза, картофель… А вот посмотрите на этот виноградник, — широко повел рукой Валидуб, — Я его вырастил. Позапрошлой осенью здесь побывал старший лесник. Так он так сказал: «А вы, Олекса Андреевич, настоящий чародей!» Да, так, и сказал… — блестя помолодевшими глазами, закончил старик.

Свет большой мечты, которой живет Валидуб, делает его лицо моложе.

— Мы с партийным секретарем Любомиром Ярославовичем, как рыба с водой. Хороший, разумный человек. Он даже ученых в мой поднебесный виноградник привозил. Если по-научному сказать, опыты тут ставим, испытываем разные сорта винограда в неполивных условиях… Вот нужно еще про посевы на полонинах серьезно подумать… А то, что меня теперь уже многие в районе горным чародеем называют, — ни к чему. Чары тут ни при чем. Труд, любовь к делу и терпение — вот и все «колдовство».

Валидуб повел Петра по каменистой тропе к скале, напоминающей огромное каменное чудище, на спине у которого неожиданно, подобно драгоценному изумруду, зазеленела удивительная коллекция винограда.

Они шли вдоль линии виноградных лоз, временами останавливаясь у тяжелых гроздей. Особенно Петра поразил сорт «Молдавский» — и урожайностью, и вкусом, и красотой.

— Восемь лет минуло с той поры, как я здесь первые саженцы посадил, — Валидуб осторожно приподнял и принялся подвязывать лозу с янтарными гроздьями, из-за которых почти не видно было листьев. Его черные, загорелые пальцы, еще гибкие и сильные, ловко справлялись с работой. — Тут у меня местные сорта, там — двадцать различных подводов. Вот, глядите, этот называется «пино черный». Пробуйте, пробуйте…

— Хорош, — лицо Петра излучало удовольствие.

— А теперь отведайте вот этот. — Валидуб сорвал тяжелую розовую кисть.

Петро отщипнул несколько крупных ягод.

— Сладкий как мед…

— Называется «левко», да, это в честь моего внука, — старик шершавой ладонью погладил большой лист, словно головку ребенка.

— Так вы, Олекса Андреевич, этот сорт сами вывели?

— И этот, и еще три… Пойдемте, покажу.

— А вы действительно чародей! — не мог скрыть своего удивления Петро, остановившись у виноградной грозди весом не менее пяти килограммов. — Вот и стойте, я вас у этого изобилия сфотографирую…

Валидуб расспрашивал, видел ли писатель, как широко разрослись виноградники на месте старого речища. И, получив утвердительный ответ, не без гордости заметил, что в прошлом году колхоз получил от виноградарства большой доход. А ныне снимут урожай еще богаче.

Олекса Валидуб гордился сыновьями, особенно младшим — Данилой, колхозным председателем. Этот, по мнению отца, носит на плечах настоящую хозяйскую голову.

Поздним вечером у ватры старик рассказывал Петру:

— Сразу после войны люди в селе косо смотрели на Данилову затею — заставить речку отступить, отдать землю под виноградники. А тут еще всякая брехня… Гей, гей! Лихой человек в селе, что волк в отаре. Кто-то слух пустил: близится страшный суд, конец света! Короче: сорока сороке, ворона вороне, грач грачу, дурак дураку! Одна сбрехала, другая не разобрала, а третья по-своему перебрехала… И пошли звонить по селу: «Зачем реку отводить? Кому нужны теперь виноградники? Не сегодня-завтра наступит «армагеддон»! Крики, плач, ссоры с мужьями. Беда!

— Чем же это кончилось? — заинтересовался Петро.

— Собрал Данило своих бывших партизан, и ринулись они в атаку на речку. И пограничники пришли на подмогу. Ну, женщины посмотрели да и взялись за ум-разум: вышли тоже на строительство дамбы.

— Люди уже про тот клятый армагеддон позабыть успели, а моя Доминика не перестает стращать детей, — вздохнул в темноте пастух Назарко. — И меня грызет: «Кидай работу! Молись, несчастный, богу Иегове, и он не даст тебе загинуть в огне». Прошу ее: сиди, бабо, не кукукай! Кто ж нас кормить станет, если я не выйду на работу? Стыдно людям в очи глядеть: на ферму не выходишь, детей в школу не пускаешь. Опутала их страхом… Была ты человеком, а какой дьявол тебе в сердце яду напустил? Доминика в библию свою уткнется, молчит, будто меня не слышит и не видит… А то вдруг скажет: «Братья и сестры мои — вот кто после армагеддона останется жить на земле». Ну, думаю, сдурела жинка! И грызлись мы с ней целую зиму, жалко на детей было глядеть. Все-таки, надеюсь, придет просветление к моей старухе, — сказал он в заключение.

Не всегда Валидуб был пастухом. И лес рубил, и плотогонил, и у барона на виноградниках спину гнул, мозоли зарабатывал. Потом судьба забросила его во Львов — выкладывал брусчаткой мостовые…

Пятьдесят с лишним уже минуло с той поры, когда однажды его, двадцатилетнего гуцула, в этом большом городе подхватила лавина безработных и увлекла на Стрелецкую площадь.

На площади шум и гомон. Толпа гудела, как растревоженный улей. С большим трудом Олексе удалось пробраться к холму, где под густыми каштанами стояли люди в простой, рабочей одежде, выкрикивая:

— Всем бросать работу!

— Шабаш!

— Нехай паны сидят без воды и хлеба!

— Верно! Немало испытали мы нужды и горя!

— Будем держаться до конца!

А кто-то низенький, в коричневой шляпе, подняв вверх руки, уговаривал:

— Люди! Возвращайтесь на работу! Никаких беспорядков, мирным путем добьемся от предпринимателей удовлетворения всех наших требований!

Но его оттолкнул высокий седой человек в сапогах, крикнув:

— Сказал пан: «Кожух дам!..» Не слушайте его, люди! Ничего мирным путем не добьемся! Нас стараются обмануть, замазать глаза! Забастовка должна продолжаться, пока предприниматели не согласятся удовлетворить наши требования.

— Верно!

— Все должны бросить работу!

— Наместник обещал переговорить с предпринимателями! Подождем!..

— Эге! Наместник и хозяева одним миром мазаны! Только всеобщая забастовка!

Из-за угла костела на площадь ворвался эскадрон гонведов. О господи, что тут началось!.. Они топтали лошадьми женщин, детей.

Крестьяне и служанки, толпившиеся неподалеку на птичьем базаре, бросились врассыпную. Стоны, крики, плач…

— Что вы смотрите, люди! Бейте аспидов камнями! — крикнул подбежавший к Олексе рабочий с окровавленной головой.

Олекса едва успел поднять булыжник, когда сзади подскочил гонвед на черной лошади и со всего размаха рубанул саблей по плечу рабочего. Тот слабо вскрикнул, взмахнул руками и упал на мостовую.

В глазах Олексы вспыхнули злые огоньки.

— На, получай! — и меткий удар камнем по голове заставил убийцу выронить из руки окровавленную саблю, а вслед за тем и сам гонвед рухнул с лошади.

Не зная, что в двух шагах — ворота проходного двора, через который можно выйти на Снежную улицу, где люди уже возводили баррикаду, Олекса кинулся бежать к той части площади, где обычно шла торговля голубями. Но не добежал. Дорогу преградил гонвед на лошади…

Очнулся Олекса в незнакомой ему полуподвальной комнатушке. Позже узнал — его сюда без сознания принесли рабочие. Вот с той поры от удара сабли и остался шрам через всю щеку у Олексы Валидуба. А потом — революционное подполье, борьба в городках и селах Закарпатья…

Старик за всю свою жизнь никогда не был в цирке, ему не приходилось встречать даже бродячих артистов с дрессированными медведями или собаками. Поэтому Петра поразило, как горному чародею пришло в голову выдрессировать бурую карпатскую медведицу по кличке Хозяйка. Эта кличка удивительно подходила незлобивой, общительной и хлопотливой медведице. Она делала много полезного.

Скажет, к примеру, старик:

— Хозяйка, вода кончилась!

Медведица берет в лапы ведра и идет к ручью за водой.

Хозяйка была и отличной плясуньей. Стоило Валидубу заиграть на флояре, и медведица принималась потешать пастухов.

— Зверь память имеет, — улыбнулся Валидуб. — Назарко спьяну треснул Хозяйку крынкой по спине. Не забыла она обидчика, подкараулила, когда захрапел, чуть не загрызла. Я их едва помирил…

Старик похвалил охотничье ружье писателя.

— Дарю вам на память, — не раздумывая, сказал Петро.

Такая щедрость, признаться, смутила пастуха. Не знал, что и ответить.

— Я от всего сердца, Олекса Андреевич. Вы должны принять от меня этот подарок, — настаивал Петро.

Разволновался старик. Какой же ответный подарок сделать писателю, с которым хотя и не всегда спокойно, но радостно?.. Вот вчера, например, залез вслед за ним Валидуб в ручей. Несмотря на жаркий день, вода ледяная, так и обжигает, течение едва не сбивает с ног, всего вдруг бросило в дрожь, тело гусиной кожей покрылось. А Валидуб стоит упрямо, точно семьдесят лет назад, когда мальчонкой здесь купался. Окунулся раз-другой, хорошо! И подумал: «Глянула бы покойная Василинка на своего старика — непременно сказала б: «И что за баламутный дьявол, прости господи, в тебе, человече, сидит?!» Она так часто говорила.

Подарил Валидуб своему другу-писателю черес. Опрышки носили такие пояса еще во время Олексы Довбуша. Позавидуют этому подарку друзья во Львове!..

Раньше Петру казалось, что мудрость всегда спокойна. Однако горный чародей побудил его думать иначе. Пытливый, ищущий, беспокойный, не очень-то уживчивый, то строптивый, то великодушный и добрый, умевший заставлять горы и лес открывать перед ним одну за другой свои тайны, старик порой походил на неутомимого юношу.

Петро восхищался неисчислимым богатством красок и оттенков коротких, но ярких карпатских рассветов, залитых последними отсветами вечерней зари лесистых склонов, над которыми парят орлы, видом снежно-белых лавин овечьих стад, покорных седоусым гуцулам-чабанам, полным достоинства…

Неброски, на первый взгляд, красота души и щедрость человека. Но Петро подмечает эти черты в искрящихся то добротой, то мудростью, то лукавым юмором лицах верховинцев.

Подолгу он вглядывается в мужественно-красивые, загорелые, обветренные лица молодых гуцулов, уже новых людей, глубже познавая душу народа.

Среда, в которой теперь живет писатель, многообразна. И за отдельным самобытным характером он старается рассмотреть, как рождается и растет гражданин будущего коммунистического общества.

Петро пишет много. И разнообразная мозаика картинок быта гуцулов, волнующих судеб, высокой, рыцарственной любви складывается в его новую книгу, которую Петро вынашивает в голове.

 

Опасное молчание

Накануне своей свадьбы Ева Кинаш, счастливая, вбежала к Надийке напомнить, что, мол, завтра в семь…

Надийку не узнать — заострившийся нос, под глазами легли тени.

— Как я могу? Видишь, что с мамой?

Олена Курпита сидит безучастная ко всему, не замечая ни дочери, ни ее подруги. Потом вдруг с пугающей неожиданностью принимается что-то бормотать.

Ева хочет, старается уловить хоть какой-нибудь смысл в ее словах — нет, не может… Потом мать Надийки тихо запела такую горькую и тоскливую песню, что у Евы сердце сжалось…

— Ты все-таки приходи. А? — в растерянности просит Ева. — Мы же с тобой, как сестры.

Надийка молчит.

— Давай отвезем твою маму в больницу, — вдруг решительно говорит Ева.

Надийка только рукой махнула, а у самой в глазах слезы:

— Без Леси не могу… Пусть она с мужем вернется из Борислава, тогда…

— Тебе лучше знать, — уступает Ева.

Подруга ушла, и Надийка почувствовала себя очень одинокой.

На завтра (это было в субботу вечером), когда к Еве на свадьбу собрались девушки и парни, заиграла развеселая музыка, Надийка едва сама не потеряла рассудок от криков, стонов, плача матери…

«Хороша подруга, — горько и тоскливо думала Надийка, — у меня такое горе, а она… справляет свадьбу…» И тут же упрекала себя: ведь знала же, что лесоруб Иван Терлец спешит скорее назвать Еву своей женой — скоро он оставляет родное село, его призывают в армию…

Надийка обрадовалась, когда на пороге появилась фельдшерица Христина Царь.

— Маме так плохо… Я боюсь, — пожаловалась она.

— Не бойся, милая, — нашептывала фельдшерица. — Это на нее нисходит дух святой. Она видит живого бога.

Девушка дрожала, словно лист на холодном осеннем ветру, тогда как ее мать, упав на колени, заламывая руки, выкрикивала какие-то непонятные слова.

— Мамо, хватит вам меня пугать! — взмолилась Надийка, пытаясь поднять мать с пола.

Олена, не узнавая дочь, в ужасе отползла от нее, шепча:

— Надо принести жертву богу… Дьявол! Будешь, дьявол, уничтожен в господней войне…

Надийка заплакала. Тогда фельдшерица принялась ласково утешать девушку, говоря о каких-то братьях и сестрах, которые могут придти ей на помощь в беде.

В эту ночь, когда у подруги во дворе под звуки скрипки, цимбал и бубна весело кружилась в танце молодежь, Христина Царь повела присмиревшую Олену с дочерью на тайное собрание сектантов.

Вскоре Христина Царь сумела внушить сломленной Надийке, что «всемогущий Иегова совершит чудо». Мать девушки снова обретет душевный покой, если Надийка искупит свои грехи, принесет жертву всевышнему — навечно станет невестой божьей…

Сектанты почему-то ждали непогоды, и вскоре выдался такой дождливый день, похожий на осенний. Часам к шести вечера по одному, по два начали они собираться к небольшому озерцу неподалеку от Верхних Родников.

Надийка безропотно, покорно позволила Христине Царь раздеть себя до нижней сорочки. Мать Надийки трясущимися руками сама обрядила дочь в длинную белую рубаху, похожую на саван, расплела тяжелые девичьи косы и повела Надийку к озеру.

— Теперь, сестра, ступай в воду… — легонько толкнула ее Христина Царь.

И вдруг вода в озере показалась девушке черной тиной… Вместо горячего биения своего сердца Надийка ощутила ледяной страх…

— Нет! Я не хочу!..

Лицо Синицы-Гондия загорелось яростной злобой. Он нагнулся, поднял камень, и, будто повинуясь какому-то немому уговору, сектанты стали шарить руками по земле, тоже вооружаясь камнями.

В эту минуту, не помня себя от ужаса, Надийка, побежала вниз по тропинке, ведущей к Родникам. И только камень, брошенный Гондием, ожег ей плечо. Остальные не долетели.

Крики и проклятья сектантов уже заглохли в шуме водопада, когда Надийка, повинуясь инстинкту, оглянулась назад и обмерла. В разрывах низко ползущих облаков она увидела «старшего брата», похожего на безногого призрака, который вот-вот ее настигнет…

Возвращаясь с полонии, Петро спешил попасть в Родники до надвигающегося ливня, как вдруг неподалеку от него раздался вскрик, а вслед за тем Петро увидел, что из чащи папоротника вынырнула девушка в белом, за нею — мужчина, кажется безусый, в кожушке навыворот, как носят пастухи на полонинах. Но прежде чем Петро успел что-либо понять, произошло ужасное — мужчина настиг девушку и яростно толкнул ее с обрыва.

— Стой! Стой! — угрожающе крикнул Петро, бросившись преследовать вьюном вертевшегося в зарослях преступника. — Стой, зверь!!!

«Как сквозь землю провалился… Если бы со мной было ружье… — все внутри так и кипело от досады. — Ты бы не ушел… подлец… трус… Черт возьми, я так и не смог разглядеть его лица… Если девушка разбилась насмерть, кто же опознает убийцу?.. А может быть… может быть, она жива…» — затеплилась надежда.

Петро добежал до дна небольшой лощинки, где ровными рядами лежали покосы. Там, у самой копны сена, мокрого от дождя, он увидел распростертую на спине девушку. Сперва ему показалось, что она недвижима, но, наклонившись, убедился: это не так — изредка девушка вздрагивала всем телом, будто от холода. Быстро сняв с себя пиджак, Петро накрыл им девушку.

«Да, от верной гибели ее спасла эта копна… — подумал Петро, опускаясь рядом на замшелый камень. — Что это за балахон на ней?.. Нет, лицо без ушибов… Какое оно юное… А прикрытые густой тенью прямых и черных ресниц глаза, наверно, тоже черные, как и волосы… Сколько ей может быть лет?.. Восемнадцать? Девятнадцать? Да, не больше…»

— Вы меня слышите? — опустившись на колени, с тревогой спросил Петро.

Ее немое молчание испугало Петра: «Неужели все кончено?.. Нет, дышит…»

— Назовите, кто покушался на вашу жизнь! — почти прокричал Петро.

Девушка молчит.

Снова пошел дождь. Петро поднял девушку на руки и понес в Родники.

В первые минуты, когда разыгралась вся эта драма, когда Петро пытался задержать человека в кожушке, осторожность вдруг потеряла над ним власть, и только теперь его встревоженному воображению за каждым кустом мерещилась засада. При каждой новой вспышке молнии, освещавшей ущелье, он ощущал, как у него холодеет под сердцем.

С мокрых волос стекала вода, мешая хотя бы что-то разглядеть в сгустившейся туманной мгле, и он, то подминая под себя кусты, то сам попадая в их цепкий плен, шаг за шагом со своей ношей приближался к замерцавшим на горе огонькам: в туман здесь рано зажигают свет.

Выбравшись к колхозным виноградникам, Петро почувствовал себя уверенней и скоро дошел к мосту, под которым с диким ревом бесновалась река.

Мокрый, в изодранной о кустарник одежде, падая с ног от усталости, Петро увидел среди промокших на берегу людей Данила Валидуба и Ганну. Она держала в руке фонарь и что-то говорила пограничникам, укреплявшим дамбу.

Петро направился к ней.

— Кто это? — Ганна повыше приподняла фонарь, вглядываясь в безжизненно бледное лицо девушки. — Надийка! Что с ней?..

— Там, на склоне ущелья, недалеко от виноградников, ее кто-то преследовал… Потом сбросил с обрыва… Мне нужно сообщить в пограничную заставу… — пересохшим ртом ответил Петро.

— Скорее в больницу, — сказала Ганна.

Чьи-то сильные руки взяли у Петра девушку. То был Валидуб. Он сказал:

— Ганна Михайловна, вы идите с фонарем впереди, а я понесу Надийку. Вот ведь… А Леся с Орлюком, как назло, до сих пор в Бориславе…

Где-то в ущелье злобно еще ворчал гром, но ливень заметно стихал.

После того вечера, когда Петро принес в Родники Надийку, Ганна с беспокойством приглядывалась к брату. Он, кто с малых лет не таил от нее своих чувств, теперь что-то скрывал…

«Даже взгляд его как-то изменился. Когда ж это было, чтобы Петрик так раздражался по пустякам? Осунулся, весь ушел в себя, а дымящую трубку разве только во сне выпускает изо рта», — тревожилась она.

Закончив прием на медпункте, Ганна забежала домой. Брата застала задумчивым над раскрытой книгой.

— Стихи? — улыбнулась Ганна, снимая халат и одновременно заглядывая в книгу. — И даже о любви…

— Просто трудно поверить, чтобы уже совсем престарелый поэт мог так сильно любить, страдать… — все еще задумчиво проговорил Петро.

— Ты о ком?

— Гете. Вот послушай:

Ганна первая заговорила об этом осторожно, как прикасаются к открытой ране.

— Приехала Леся. Она провела с Надийкой три часа… Припоминала сестре самые яркие картины их жизни, но… все тщетно! Надийка даже не узнала Лесю… Учительница ушла из больницы в слезах… И с матерью ее плохо, пришлось отвезти в психиатрическую… На Надийку гляжу, душа разрывается!

— Не могу себя заставить не думать о ней, — тяжело выдохнул Петро. — Хорошо знаю — душевную боль неразделенной любви пока еще не брался лечить ни один врач на свете. Эта тяжелая и порой опасная болезнь должна пройти сама по себе… Но ведь и Надийка еще может ответить на мои чувства? Правда, Ганнуся? Если Надийка до моего отъезда не поправится… повезу ее в Киев. Помнишь Настеньку? Она поможет…

— Подождем, Петрик. Надо надеяться, что все будет хорошо.

Для Меланы не было секретом, что перед поездкой на два месяца в Карпаты Мирослава Борисовна с дочками день гостила в Ровно у приемных родителей Марьяна и забрала его с собой в Родники.

«Это единственная возможность побывать около сына… — обрадовалась Мелана. — Конечно, может быть, что он меня уже совсем забыл, дети забывают. Но я… хотя бы издали… украдкой буду видеть моего сыночка…»

Не зная, как отнесутся к этому Мирослава Борисовна, Ганнуся, наконец Петрик, Мелана написала им письмо.

Ответ пришел быстро. Ганнуся выслала нужную справку, и вскоре Мелана выхлопотала себе пропуск в пограничное село, где ее ждали друзья.

За все годы Мелана впервые воспользовалась отпуском и выехала в Родники.

Разве перечеркнешь крестом все пережитое?.. Со стыдом и страхом Мелана ловит себя на мысли, что боится встречи с сыном. Нет, не забылась горечь того дня, когда ребенок так откровенно отторгнул свою мать, когда Марьян замкнулся в себе…

Конечно, Петру хотелось взять детей с собой в райцентр, чтобы встретить Мелану, но Мирослава Борисовна отсоветовала: пусть приезд Меланы будет для них неожиданным.

— Может быть, надо как-то подготовить Марика? — забеспокоилась Ганна.

— Не нужно, — спокойно возразила Мирослава Борисовна. — Лучше, если они сами, без нашей помощи найдут друг друга.

Петро уехал один.

В райцентре он успел побывать у Яроша и передать ему просьбу Ганнуси — непременно быть вечером в Родниках. Заглянул в книжный магазин и купил несколько новых книг для себя и детей. Собирался еще зайти в библиотеку, но взглянув на часы, поспешил на площадь, где и встретил Мелану, только что вышедшую из автобуса.

— О, это чудесно, что и до Родников мы поедем в автобусе «Львов»! — обрадовалась Мелана.

— Этот комфорт ввели здесь со вчерашнего дня, — с улыбкой уточнил Петро.

Через два часа они были почти дома. Чтобы сократить дорогу пошли напрямик, через луг, пламенеющий кострами маков среди белого разлива ромашек. Нарвали огромные букеты.

Петро помог Мелане перелезть через не очень высокую каменную ограду, вслед за ней перемахнул сам, и они очутились в больничном саду, как раз возле «пасеки». Для начала Петро привез сестре один улей. Сейчас на пышных головках кашки работали пчелы. Две тотчас же, угрожающе жужжа, уселись на букете в руке Петра.

— Отведайте, отведайте, — проговорил Петро, поближе рассматривая пчел, сосущих нектар с алых маков и белоснежных ромашек. Так молодые люди стояли минуту-другую, вдыхая запах трав, прислушиваясь к пению птиц. Затем, раздвигая ветки кизила, отягощенные созревшими ягодами, они начали пробираться к центральной аллее сада. На их лица и руки падали холодные, чистые капли, оставленные на листьях еще предрассветным туманом.

Голос Ганны они услышали раньше, чем сквозь листву увидели ее в белом халате. Рядом с ней стояла, выпрямившись, тоненькая Надийка.

«Это она?» — спросили глаза Меланы. По дороге Петро рассказывал ей о Надийке, девушке, которую зовут самым светлым именем на свете.

— Да, она… — прошептал Петро.

Надийка стояла в замкнутом молчании, безучастная, опустив глаза, тогда как Ганна, разговаривая, кормила хлебными крошками скворцов. Доверчивые, как дети, птицы садились ей на руки, плечи.

«Какое чудесное освещение!» — обрадовался Петро. Он поставил на траву чемодан Меланы, бережно положил на него цветы и снял с плеча фотоаппарат.

Боясь себя выдать, он осторожно приблизился еще на два-три шага. Нет, ни Ганна, ни Надийка не подозревают, что кто-то наводит на них объектив фотоаппарата.

Притаившись в кустах, Петро, любуясь игрой солнечного света, мягко ласкающего бледное лицо Надийки, впервые смог ее хорошо рассмотреть. У нее чуть вздернут носик, необыкновенно нежная, как у ребенка, линия подбородка, а прикрытые густой тенью прямых и черных ресниц глаза конечно же черные… Обидно, что горестное недоумение еще не смягчилось на ее лице.

…Петра опять охватило какое-то безотчетное глубокое и радостное волнение, что на свете живет эта девушка. Он был счастлив оттого, что она без зова, без спроса вошла в его сердце…

Сфотографировав Надийку, Петро взял чемодан, цветы и вышел из своего укрытия. Мелана — вслед за ним.

Поцелуи, слезы Меланы, утешающие слова Ганны, вопросы, короче — все как обычно при встрече подруг.

Петро смущенный стоит возле Надийки. Светлые, мягкие волосы его еще резче подчеркивают бронзовое от загара красивое лицо.

— Какие чудесные цветы! Кому же это? — и Ганна дает понять, что их надо отдать больной.

Петро мог бы возразить, что это цветы для Ганны, Надийке он сам соберет в горах другие… На их лепестках будут лучиться капли росы… И головки их долго еще будут прислушиваться к шуму водопада, вблизи которого они росли…

— Подари девушке эти цветы, — теперь уже просит Мелана.

— Прошу вас, — не без смущения Петро протянул букет Надийке.

Она застеснялась, не взяла цветы, отошла, как от чужого.

— Это мой брат, Надийка, — поспешила сказать Ганна. — Он тебя нашел почти мертвую и принес в больницу.

Взгляд Ганны, настойчивый и добрый, полный надежды, ожидания, казалось, открыто подзадоривал: «Да улыбнись же, пророни хоть единое слово».

Петро растерялся. Он не знал, куда девать цветы, которые держал в руках. И вдруг положил их девушке на колени.

Надийка вся как-то сжалась, поникла, точно сломанный цветок, опаленный зноем.

«Она чем-то напоминает Юльку… Юльку из моего детства», — подумалось Петру.

Послышались чьи-то шаги. Ганна оглянулась.

— Лейтенант из пограничной заставы, шепнула она брату. — Только… это новый, я его не знаю…

Внезапно больная вдруг как бы встрепенулась, переменилась в лице, смертельно побледнела. Но прежде чем Ганна и Петро успели это заметить, высокий, чернявый лейтенант, широко раскрыв объятия, радостно проговорил:

— Петрик? Вот это встреча!

Если бы не нос с горбинкой и глаза, сидящие так глубоко, что стоило лейтенанту засмеяться, как их вовсе не стало видно, — Петро не узнал бы Мирослава Антонюка.

— Петрик, больная потеряла сознание, — встревоженным голосом сказала Ганна. — Надо ее быстро отнести в палату.

— Позвольте, доктор, — опередив Петра, лейтенант осторожно поднял больную на руки. — Куда нести?

— Идите за мной, — не очень-то любезно ответила Ганна, видимо, тоже узнав Мирослава Антонюка. Она не обрадовалась встрече и не сумела этого скрыть.

Нет, не мелочность прошлых обид заставляет Петра оглянуться на детские ссоры с Мирославом Антонюком. Знает ли Мирослав Антонюк о страшных муках Юльки? Знает ли, что вся семья Андриихи, кроме Франека, зверски уничтожена в Бухенвальде?..

Вернувшийся лейтенант прервал эти мрачные размышления.

— Каким ветром тебя занесло в Карпаты? — первым заговорил Мирослав, присаживаясь поближе к Петру. — Ты, как гуцул, с трубкой.

Мирослав тоже закурил.

— Ну, Петрик, как твое житье-бытье?

Гром с ясного неба удивил бы Петра меньше, чем то, что Мирослав Антонюк говорил с ним по-русски без малейшего акцента.

— Так выкладывай, дружище, что ты здесь делаешь? — дружелюбно засмеялся лейтенант, и снова глаз его не стало видно.

«До чего похож на Данька… Черт знает, кому только доверяют границу!» — досада так и опалила Петра. Но вслух он сказал:

— Да вот, возобновляю старые знакомства, новые завожу, наблюдаю характеры. Пускаюсь в поиск…

— Кого же ты ищешь?

— И тех, кто жизнь устраивает, и тех, кто в жизни устраивается.

— Я что-то не совсем тебя понимаю.

— Ищу красоту, любовь, правду, справедливость, вообще — все доброе и прекрасное.

— Художник?

Петро насторожился. Разве лейтенант не читает хотя бы местную газету? Там сейчас часто печатаются его рассказы. Да и по радио тоже недавно прошла передача.

— А ты художественную литературу читаешь?

— Увлекаюсь, — серьезно отозвался лейтенант.

— И книгами местных писателей тоже?

— Пока не приходилось читать. Да что ты так на меня уставился? Я только на днях приехал с Дальнего Востока.

— Вот оно что! — но камень с сердца не свалился, хотя и сестра, и те, кто хорошо знал Петра, часто упрекали его за чрезмерную доверчивость. — Как тебя занесло на Дальний Восток?

— В нескольких словах не расскажешь о всех моих злоключениях. Но в общем, жизнь у меня пошла по правильному пути. В сорок первом, когда немцы бомбили Львов, ночью мать разбудила меня и велела нести вещи на фиру. Мы поехали к маминым родичам. Данько еще раньше к отцу подался, он знал, где отец скрывался после убийства милиционера. Ты эту историю помнишь?

Петро этого не забыл.

— Мы с матерью ничего не знали об отце, он даже ей не доверял. Да… Не доехали мы, мать бомбой убило, а меня контузило. Подобрали красноармейцы. С госпиталем я попал в Киев. Потом госпиталь эвакуировали на Урал. Когда я оправился, встал на ноги, определили в детский дом. Потом военное училище, служба. Женился по любви, как пишут в романах. Жена русская. Теперь я отец двух дочерей.

— Семья здесь?

— Да.

«Может быть, он и не знает о бесславном конце своего брата?.. Жив ли его отец?» — думал Петро.

Но что-то удержало его от расспросов. В конце концов, отец отцом, а о человеке нужно судить по его делам.

Узнав, что Петро Ковальчук стал писателем, Антонюк приятно удивился и сказал, что непременно сегодня же возьмет в библиотеке его книгу, будет читать вслух и переводить жене с украинского.

— В больницу, если не секрет, заходил из-за этой девушки? — спросил Петро.

— Да, — не уклонился от ответа Антонюк. — Вся беда в том, что на месте происшествия не осталось никаких следов. Дождь… Трагедия с семьей товарища Яроша, покушение на эту девушку, недавний поджог дома фельдшерицы Христины Царь в Белом Камне… В огне погибли она и ее брат — думается, это дело одних рук… И заметь, в союзники себе преступник избирает дождь… Вот если бы к Надийке Курпите вернулась хотя бы память… Она бы здорово нам помогла… А пока девушку надо беречь…

Это показалось не только Мелане, а всем… Марьян не узнал мать. Лишь в первую минуту сердце матери замерло от обиды, боли… Но разве она надеялась на другую встречу? Нет…

Мелана не могла оторвать взгляда от сына. Она смотрела на него и все еще не верила, что наконец-то может так близко быть около него, слышать его голос…

Девочкам не разрешалось говорить с Марьяном о Мелане, а сам мальчик ни разу не обмолвился словом о своей матери.

Но от наблюдательной Любаши, которая здесь еще больше привязалась к Мелане, трудно утаить, сколько силы напрягает Мелана, чтобы сохранить самообладание при виде своего сына.

Мелана живет в «теремке» с Ганнусей. Она часто подкрадывается к зарослям ивняка у реки. Отсюда ее не видно, зато она может подолгу смотреть на Марьяна. Как ее мальчик хорошо плавает… А верхом еще не умеет… но он научится… «Внешне он очень похож на Алексея, даже голос, смех его… — мысленно пугается Мелана. — Только бы мальчик не вырос таким же лживым, корыстолюбивым, глумливым, как они… Иванишины…»

 

Ива писал

Даже после свадьбы Ганна и не подумала переезжать в райцентр, где у Яроша был свой дом из трех комнат и небольшой сад. Там по-прежнему хозяйничала бездетная сестра Яроша, овдовевшая во время войны.

Конечно, Ганна и Ярош виделись почти каждый день. Иногда Ганна в субботу вечером уезжала в райцентр. Но в понедельник, если у Яроша не было возможности привезти жену на своей машине, она возвращалась в Родники первым же автобусом и почти всегда со смутным чувством вины и беспокойства. Ганна ведь так привыкла быть близко от своей больницы, где всегда она кому-то была очень нужна…

Кремнева с детьми жила в «родном гнезде» Валидубов. Ей было хорошо на душе от мысли, что когда-то в этом доме целый месяц провел Евгений Николаевич. Даже остались его удочки, остались цветы, посаженные им. И Мирослава Борисовна ухаживала за этими цветами, а Марьян и Наталка, взяв удочки, отправлялись рыбалить.

Было жарко, как в Африке. Пыль золотилась под лучами заходящего солнца. Чистое небо не предвещало дождя. Но в полночь многие в Родниках проснулись от обрушившегося ливня. Те, кто спал во дворе или в саду, вскакивали, брали в охапку одеяла, подушки, матрацы; женщины подхватывали спящих детей и бежали в дом.

Близилось утро. Ливень не только не стихал, а еще больше усиливался. С карпатских теснин по извилистым каменистым тропам низвергались огромные потоки воды. Река набухла, ощетинившись корягами.

Часам к десяти утра ливень внезапно прекратился. И солнце, прорвавшись сквозь тучные стада кочующих облаков, казалось, светло улыбнулось, как бы напоминая людям, что оно не покинуло их.

Данило Валидуб стоял на берегу Белки, озабоченно следя за подвозом мешков с песком. Колхозники и пограничники и на сей раз крепили береговой вал. Люди работали в ожесточенном молчании. Дыхание их дымилось на прохладном воздухе. Стук кирок и лопат глох в реве воды и ветра.

Все село, за исключением глубоких стариков и совсем маленьких детей, было на берегу, ведь река грозила затопить виноградники.

Забыв о еде и усталости, школьники тоже с утра не покидали берег.

— Что, устали, орлята? — спросил председатель, подходя к арбе, которую разгружала босоногая детвора.

Левко утер потное лицо и ответил отцу только улыбкой. Мимо них проехал на арбе Марьян, покрикивая на быков.

Валидуб с тревогой смотрел на прибывающую воду и просто не узнавал обычно такой мелководный приток Тиссы. В реве реки верховинцу чудилось: «Прорвусь! Пойду по старой дороге! Выворочу все с корнями! Уничтожу! Затоплю!»

В углублении, куда всегда в весеннее половодье стекалась вышедшая из берегов вода, образуя новое течение, в нескольких местах вода уже переваливала за береговой вал. Это было опасно, могло затопить дорогу, откуда подвозили крепление.

Данило Валидуб досадовал на себя: давно нужно было поднять дамбу, старики предостерегали…

— Татусь! — подбежав, крикнул Левко, — там, возле моста, тебя зовут!

В одном месте уже прорвало дамбу, и люди, стоя по пояс в холодной, мутной воде, заделывали брешь. Требовались огромные усилия, чтобы устоять на ногах. Одной рукой держась друг за друга, люди засовывали в образовавшуюся горловину большие мешки с песком и камнями.

— Больше сюда не подвози, сынок! — крикнул Валидуб Марьяну.

Отдаленный гул, очень похожий на артиллерийскую канонаду, приближался. Темные тяжелые тучи снова закрыли солнце. Раскат грома на мгновение заглушил рев реки, шум ветра и голоса людей. Перекрестные молнии мощными прожекторами осветили все пространство от гор до берега. Раздался оглушительный треск, и молния ослепила людей.

Вдруг Валидуб заметил, что стоявшая неподалеку арба с грузом и быками исчезла.

— Марьян! — громко позвал председатель. Но ему никто не ответил. И тут он увидел, как из темного омута вынырнули концы рогов, потом показалась поднятая кверху черная морда быка с широко раскрытыми вздрагивающими ноздрями. Валидуб узнал быка Тарлана. Его напарника Упрямца не было видно.

Словно хватая что-то в воздухе, в воде мелькнула рука подростка и тотчас же исчезла. И прежде чем Данило Валидуб успел опомниться, какая-то женщина кинулась в реку, а вслед за ней бросился и он.

Глаза людей приковались к месту катастрофы: по насыпи бежала Ганна и еще несколько человек с рогачами на плечах.

Бык Тарлан, устало мотая головой, подплывал к берегу, волоча за собой остатки упряжи. Арбу разнесло в щепы.

— Вот они… — стуча зубами, прошептал Левко.

Мелана вынырнула и снова исчезла.

— Марьян не утонул, смотрите! — со вздохом облегчения схватила Наталка за руку Ганну. — Смотрите, там… в реке тетя Мелана…

Мелана с мальчиком, подхваченные течением, приближались к берегу.

У маленького уступа берега, поросшего ивняком, Мелане удалось схватиться за ветку, но ветка тотчас же предательски обломалась. Данило Валидуб, поднырнув, помог женщине вынести мальчика из воды.

— Дети, не надо собираться… отойдите… — командовала Ганна. — Все будет хорошо…

Марьян открыл глаза и увидел над собою лицо Ганны, которая вдруг очень весело сказала:

— Ну, две-три царапины — это же сущий пустяк… А шишка на лбу — до свадьбы заживет!

[Отсутствуют страницы в бумажном оригинале]

 

Последняя жертва

[Отсутствуют страницы в бумажном оригинале]