Глава первая. Снова вместе

В горсовете, куда Петрик пришёл с мамой получить ордер на новую квартиру, мальчику вдруг показалось, что в приёмной самого главного начальника, под высокой живой пальмой рядом с письменным столом, сидит за пишущей машинкой бывшая буфетчица из бара «Тибор» и одним пальцем что-то выстукивает.

Прошло три года с тех пор как Петрик в последний раз видел тётку Олеся, поэтому не удивительно, что мальчик заколебался: «Она или не она?»

У секретарши чёрные гладкие волосы скромно уложены валиком. Она не курит. Губы у неё совсем не накрашены. С людьми секретарша разговаривает тихо, учтиво, вежливо.

— Будьте любезны подождать минут десять, — попросила она маму. — Ваш ордер сейчас подпишут.

«Обознался, — с облегчением перевёл дух Петрик. — Нет, конечно, это не Олеся тётка…»

Мальчик поудобнее уселся на мягком диване рядом с мамой. Кротко сложив руки на коленях, он принялся разглядывать висевшую на стене картину, где Ленин задушевно беседовал с крестьянами.

В приёмную вошёл молодой человек с энергичным, мужественным лицом.

Секретарша сразу же перестала стучать на машинке и скорбно свела брови, точно ей внезапно стало очень больно.

— Ну как, товарищ Гаврилюк? — едва слышно спросила она. — Что сказал профессор?

— Пока врачи с трудом разбираются в его болезни.

Гаврилюк устало опустился в кресло.

— Как он вас встретил? Узнал? Был рад вас видеть?.. — и вдруг осеклась, в глазах блеснули слёзы. — Ох, никак не могу примириться с тем, что он уже ослеп…

— Не надо падать духом. Я хлопочу, чтобы Степана отправили в санаторий. И вы поедете с ним. Поставим мы нашего друга на ноги.

— Теперь бы только жить да жить… Вы сберегите его…

— Кто-кто, а мы то знаем, как он своей молодой кровью щедро жертвовал для освобождения нашего многострадального народа.

Секретарша утёрла слёзы.

— Как я виновата перед Степаном… Сколько ошибок… Сколько горя…

— За прошлое не надо себя упрекать, — мягко сказал Гаврилюк. — Важно, чтобы где-то внутри не оборвались невидимые нити… Да, Степан просит, чтобы вы поберегли себя. Не надо вам ночами дежурить в больнице.

— Но ему так плохо…

— Эту ночь я побуду возле него. Следующую посидит другой товарищ, а вам необходимо отдохнуть.

— Не знаю, как мне вас благодарить за всё, что вы делаете…

— А эти слова меня обижают, — укоризненно качнул головой Гаврилюк. — Ну, будьте здоровы и не падайте духом. Обещаете?

— Постараюсь.

— Вот и хорошо, — дружественно пожал он секретарше руку.

Дарина поднялась навстречу Гаврилюку:

— Александр Акимович! Узнаёте?

Трудно узнать Дарину Ковальчук. Пережитые страдания последних лет заострили углы её лица, почернела как уголь. Но поэт узнал землячку, усадил на диван.

Слова Гаврилюка, наполненные искренностью, глубокой любовью к человеку, успокоили Дарину и её сына.

Михайло Ковальчук жив и здоров. Он сейчас в Полесье.

О да, сегодня же ему будет послана телеграмма. Пусть приезжает во Львов, где его ждут семья и товарищи.

Нет, нет, денег на телеграмму не нужно. Деньги есть.

Нужна машина, чтобы перебраться на Замковую улицу? Хорошо, машина утром будет.

А как же, он непременно навестит новосёлов! Когда? Чуть попозже, пусть не обижаются, дел по горло! А машина утром подъедет, пусть собирают пожитки.

И ушёл, энергичный, добрый, чуткий, не позволив себя благодарить.

Секретарша вынула из машинки бумажку, которую печатала, встала и, высокая, тонкая, быстро зашла в кабинет.

«Это она…» — теперь окончательно узнал Петрик бывшую буфетчицу из бара «Тибор».

Настроение мальчика сразу омрачилось. Ему стало в горсовете не по себе.

— Уйдём отсюда, мама, — потянул за рукав Петрик.

— Скоро пойдём, сынок.

Из кабинета вышла секретарша. Улыбаясь, протянула Дарине небольшую бумажку.

— Поздравляю вас, товарищ Ковальчукова, поздравляю от всей души. Мы теперь будем почти соседями. Заходите, буду очень рада.

Только день спустя Петрик смог почувствовать, сколько неожиданной и светлой радости таила в себе, казалось бы, самая обыкновенная на вид бумажка.

Наконец-то семья Ковальчуков перестала скитаться по сырым и тёмным подвалам, гдё столько поколений львовских тружеников прожили свои тусклые, безрадостные годы.

Дарина с детьми поселилась в трёх прекрасных, солнечных комнатах в вилле, укрытой плющом.

Ещё три комнаты в этой вилле занимала семья командира Красной Армии, а остальные — пожилая полька, бывшая экономка владельца виллы, крупного предпринимателя, миллионера, бежавшего за границу.

Сбылась заветная мечта Петрика. В их новой квартире имелась белая кафельная ванная комната. И душ. А терраса! Да о такой террасе Петрик и мечтать не мог! Она выходила прямо в сад, где отягощённые плодами ветви яблонь гнулись к самой земле. А в глубине сада, сразу же за красивым фонтаном и бассейном, находилась беседка. И, подумать только, стальные стены беседки были увиты виноградными лозами, а в густой их листве прятались налитые соком тугие гроздья. И, наконец, самое главное — с крыши виллы был виден двор, в котором жил Олесь!

Дважды в этот день Петрик забегал туда, но оба раза мальчика встречал всё тот же небольшой, кстати, весьма таинственный замок, похожий на игрушечный позолоченный бочонок, состоящий из дисков с намеченными на них цифрами!

«Удивительно! А где же дырка для ключа? — думал Петрик, с любопытством разглядывая замок. — Может быть, это и есть тот самый, который открывается без ключа?» Да, Петрик о таких слыхал. Достаточно набрать определённое число, как замок — хлоп! — и откроется!

В пещере Олеся тоже не оказалось. Видно, «пираты» давным-давно покинули своё убежище. Об этом говорили площадка при входе, густо заросшая лопухом и мать-мачехой, валявшиеся в пещере пожелтевшие обрывки газет, клочки рогожи, яичная скорлупа.

«И где мне искать Олеся?» — понурив голову, присел на камень Петрик. Его привыкшие к полумраку глаза неожиданно разглядели кувшин, прикрытый рваной рогожей. Кувшин был с водой. Она оказалась совершенно свежей. Тут же под рогожей Петрик обнаружил свёрнутое одеяло.

«Ого-го! Здесь кто-то прячется…» — вздрогнул Петрик. Сразу стало жутко одному в пещере, и он поспешил покинуть её.

С Олесем Петрик встретился спустя два часа совершенно неожиданно.

Дарина послала сына в бакалейную лавку за солью. И вот на пороге лавки Петрик чуть не сбил с ног Олеся.

— Я не хотел! — виновато попятился назад Петрик.

И хотя во взгляде опущенных глаз друга Петрик угадал немой укор, дружба их оказалась выше обид. Через несколько минут они шагали по улице как ни в чём не бывало.

Ох, сколько обид и унижений испытал Олесь за эти три года от Данька!

— А знаешь, Петрик, теперь выяснилось: его батько — «тайняк». Ну знаешь, сыщиком он был… Тайным полицаем… Ночью у нас в доме такая стрельба поднялась! Милиционеры пришли, чтобы маклера арестовать, а он, гадина, одного убил, другого поранил, а сам на чердак, потом на крышу…

— И убежал?

— Убежал…

— А Данько-пират где?

— Тут он. Встретишь, молчи, ни гу-гу! Точно мы его совсем и не знаем. Плевать на него хотели — и всё!

— Ладно. Олесь, а ты знаешь, он, кажется, прячется в пещере.

— Кто?

— Ну, этот… батько Данька-пирата!

Петрик ошибался. В пещере зачастую прятался сам Данько, который сознавал, что его отец совершал такие злодеяния, за которые не было тому ни пощады, ни снисхождения. А кто знает, пощадят ли жену и детей убийцы? Не зря же мать в ужасе твердила:

— Ох, не миновать мне криминала.

Данько грубо кричал на мать:

— Раскаркалась! Да я сперва ихний горсовет подпалю!

— Тихо, тихо… — испуганно махала руками маклерша, показывая глазами на соседскую квартиру.

— Бывает, что стены уши имеют…

— Да я этого Олеся подвешу вниз головой в пещере!

Однако чуть свет Данько трусливо убегает из дому, слоняясь где-то в центре города, среди сборища довольно тёмных личностей. Иногда он и вовсе не является домой ночевать. И каждое утро, вопреки материнскому запрету, Мироська, питая к брату беспредельную преданность, носит ему в пещеру кувшин воды и всякую всячину.

Два события отвлекли внимание Петрика и его друзей от маклеровских сынков.

Умер отец Ивасика. Умер человек добрый, смелый, сильный. Он учил Олеся ничего не бояться… Быть правдивым, честным, помогать слабым… Много у этого человека было друзей… Суровые, молчаливо-скорбные, они проводили своего товарища в последний путь. И те, кто ещё недавно, с сухим блеском в глазах выдерживал пытки в кровавых застенках дефензивы, сейчас, не пряча своих слёз, плакали над могилой человека, которого так горячо полюбил Олесь.

И ещё один человек с глубочайшей болью переживал эту утрату. То была тётя Оксана.

Кроме Олеся, никто не знал о той ночи, отягощённой муками раскаяния, когда эта женщина вдруг ясно поняла, что дальше так жить, как она живёт, нельзя!

Холодный ветер швырял в окна дождь, смешанный со снегом. Тётя Оксана вернулась домой, как обычно, на извозчике, уставшая, разбитая. Не раздеваясь, она сидела за столом не шевелясь, словно каменная, только слёзы из глаз: кап, кап, кап…

Вот она уронила голову на стол, рыдания сотрясали её плечи, а сквозь рыдания прорывались слова:

— Страшно, страшно так жить… Кругом эти рожи, пьют, шумят… А я… будто иду среди ночи одна… одна по тёмному полю… И на сотни километров нет вокруг ни одного огонька… Ни одного живого существа… Степан… Как мне и сыну ты нужен… Где? В какую тюрьму они упрятали тебя?..

Под натиском душевного смятения голос её ослабел и оборвался. Никогда ещё у тёти, такой гордой и скрытной, не вырывалось подобных признаний, как в тот поворотный миг её жизни…

Через друзей Степана она узнает, что муж заключён во Львовскую тюрьму «Бригидки». И узник даже не подозревает, кто так заботливо носит ему передачи, кто подкупает тюремщиков. А в один летний день, щурясь от дневного света, он выходит на волю.

Не зная, кому он обязан своим неожиданным освобождением, но полагая, что это хитрая уловка врагов, Степан в тот же день покидает город.

Успей бы Оксана ровно в одиннадцать утра быть у ворот «Бригидки», кто знает, возможно, злая судьба не разлучила бы Степана с семьёй ещё на год с лишним. Но случилось так, что у самого городского театра полиция с дубинками напала на демонстрацию бастующих маляров. Краковскую площадь и прилегающие к ней улицы полиция оцепила. Оксана с детьми не смогла пробраться к тюрьме.

Только спустя год, когда Олесь гостил у своего дедушки на Майданских Ставках, за ним туда приехали тётя Оксана и её муж…

Вторым событием, но уже радостным, было поступление Олеся, Петрика и Василька в новую школу, где все — и учителя, и дети, говорили на родном, украинском языке.

Как-то в середине октября, в один из чудесных тихих и солнечных дней, Олесь и Петрик возвращались из школы по Замковой улице. Внимание их привлекли трое незнакомых первоклассников, которые сбивали камнями каштаны.

— Гей, вы зачем портите деревья? — сердито напустился на них Олесь. — Тоже мне — охотники за каштанами! Не можете залезть и нарвать?

— Я ещё маленький, чтобы на такое высокое залезть, — тоненьким голоском обиженно возразил чернявый мальчуган, почтительно отступая назад.

Тогда Петрик бросил на траву портфель и ловко взобрался на большой ветвистый каштан.

— Ловите!

— Это мне!

— Нет! Это мне!

— Мне!

— А ну, не ссориться! Всем достанется…

В эту минуту старый каштан внезапно окружили «пираты». Один из них попал камнем в голову Олесю. Бедняга, обливаясь кровью, побежал к себе во двор.

Тем временем «пираты» обшаривали карманы первоклассников, требуя «контрибуцию».

Спрыгнув с дерева, Петрик самоотверженно кинулся в густую кучу неприятелей.

— Не смейте грабить детей!

— Ха, защитник нашёлся!

Шкилет стукнул кулаком по спине Петрика и свирепо оскалил зубы, желая его напугать.

— Смерть проклятая! — крикнул Петрик и показал язык.

Данько, приняв величественную позу, сидел на камне и курил. Казалось, он выражал на своём лице полное равнодушие к тому, что совершалось.

«Пираты» скрутили Петрику руки назад и подвели к своему предводителю. Быть может, они ждали, что пленник упадёт перед ним на колени и будет просить пощады?

Глупцы! Кто-кто, а Данько хорошо знал упрямый нрав Петрика. Этот был не из тех, кто может признать его своим владыкой.

Мироська, отвратительно хихикая, подкравшись сзади, насыпал Петрику на волосы песку.

Изрядно поколоченный, Петрик вырвался из окружения, чудом подхватил в траве свой портфель и убежал.

 

Глава вторая. Загадочный гость

В изодранной куртке, прикрывая ладонью расцарапанную щёку, Петрик робко переступает порог кухни. Главное — незаметно пробежать в ванную комнату, помыть голову, причесаться…

— Где же ты бегаешь! — неожиданно входит на кухню Дарина. — Или сердце тебе ничего не подсказало?

Она почему-то в воскресном платье, радостная, суетится.

«Зря я боялся. Мама даже не заметила разорванный рукав», — с облегчением подумал Петрик, кладя на подоконник портфель.

— Вот, неси на стол мёд…

Войдя в комнату, Петрик побледнел и застыл на месте с открытым ртом.

— Сынку!

Отец оброс бородой, страшно исхудал, виски у него серебрились, и когда он смеялся, возле глаз и губ собирались незнакомые морщинки. Но всё равно Петрик сразу узнал его. Узнал и уже не мог отвести взгляд от добрых и любящих глаз.

— Это и есть мой Петрик! — с гордостью проговорил Ковальчук, обращаясь к гостю, сидящему за столом, которого радостно возбуждённый Петрик сразу и не разглядел.

— Вылитый батько, — сказал гость, прищуривая глаза.

Петрик отшатнулся, словно его толкнули в грудь. «Кто это? — подумал мальчик. — Где ж я его видел?»

Но память обрывалась, как рвётся истлевший шпагат.

Петрик смотрел на гостя таким испытывающим, пристальным взглядом, как будто хотел заглянуть ему в самую душу. Но гость не отвёл глаза и ласково улыбался мальчику.

— А скажи, герой, из какой битвы ты воротился? — полюбопытствовал гость.

— Это Данько-пират всегда наскакивает. Он грозится, что сведёт со мной счёты, хотя бы это стоило ему жизни. Так и говорит: пусть моя мама не удивляется, если найдёт меня как-нибудь утром в постели с перерезанным горлом! Батько у него «тайняк»… Он скрывается от властей!

— Какой головорез! — возмутился гость. — Фамилию не помнишь?

Петрик смутился. Ни фамилии Данька-пирата, ни имени его отца Петрик не знал.

— Врагов надо знать, герой, — с той же знакомой Петрику улыбкой покачал головой гость.

— Пока пили чай, Ганя сбегала за дядей Тарасом, который не замедлил явиться со всей семьёй.

Из разговора взрослых Петрик понял, что суровые испытания сближают людей. Гость, которого зовут Мартын Ткачук, по профессии электромонтёр. Год назад за революционную деятельность его бросили в Берёзу Картузскую. Отец Петрика крепко привязался к этому стойкому, верному товарищу по борьбе, сумевшему завоевать уважение среди узников лагеря смерти.

— Да расскажите ж, как пришло освобождение, — нетерпеливо требовала Дарина.

— Что рассказывать? — развёл руками Ковальчук. — День начался, как всегда, муштрой. Только вот примечаю, у дежурных полицаев морды больно невесёлые. Тут я ловлю момент и спрашиваю земляка, ты его, Тарас, знаешь. Это наш поэт Александр Гаврилюк. Спрашиваю, что это полицаи такие сумрачные? А он шепчет; «С тех пор, как началась война, им невесело…» А вечером мы даже разулись на ночь. Уснули как убитые.

— И вдруг, — с волнением перебил его Мартын Ткачук, — нас разбудили громкие возгласы: «Воля!», «Воля, браты!» У окна столпились люди и с кем-то перешёптываются. Слышим, кто-то сквозь рыдания кричит: «Эй, товарищи! Воля!»

Через окно бросили хлеб.

«Держи, товарищ… Это тебе… а это тебе… На, получай, товарищ…»

«И мне дайте!»

«Возьми, товарищ…»

Кто-то громко и решительно призывает сохранять дисциплину и ожидать утра. Ведь может быть подвох: учинят провокацию и расстреляют всех из пулемётов.

Но где там! Кто может ждать утра?! Я первым выскочил в коридор, а за мной и другие. Двери всюду открыты. Люди бегают, разыскивают знакомых. А вокруг — ни одного полицая… Сбежали…

«Мартын, — берёт меня за руку Александр Гаврилюк, — мы организовали группу товарищей, которые будут выдавать из склада чемоданы и мешки. Дело нелёгкое, там их около девяти тысяч…»

«Я с радостью, — говорю, — идём…»

Покидая Берёзу, мы нашли многих наших товарищей убитыми. Убегая, полицаи боялись стрелять. Убивали штыками…

— Где ж Александр Гаврилюк? — встревоженно спросил Тарас Стебленко.

— Как же? Он тут, во Львове. Разве ты его не встречал?

— Я сам только вчера приехал из Борислава. Месяц пробыл по заданию партии на нефтяных промыслах.

— Тогда ясно.

— Татусь, я знаю Александра Гаврилюка. Это он дал нам машину, чтобы сюда перебраться. Да, мама?

Дарина, вошедшая с кипящим чайником в руке, утвердительно закивала головой:

— Дай ему бог здоровья, золотой человек.

— Из Берёзы мы с Гаврилюком вышли разом, — опять заговорил отец Петрика. — По дороге нас кормили белорусские крестьяне. От них мы и узнали, что Красная Армия уже заняла Барановичи. Вернулись мы домой в Заболотье. Гаврилюк собрал вокруг себя наших людей, словом, организовали мы в тот же день ревкомы, дрались с недобитыми панами, пока Красная Армия пришла. Встретитесь, Гаврилюк тебе многое поведает. Он в голове целую книгу о Берёзе носит.

Во время всего этого разговора Петрик несколько раз бросал на гостя короткие насторожённые взгляды.

«Да где ж я его видел?» — старался припомнить мальчик.

Мартын Ткачук охотно согласился воспользоваться гостеприимством Тараса Стебленко и пожить у него до тех пор, пока устроится на работу и получит комнату.

Пока Ковальчук сбривал бороду и мылся в ванне, гость очаровал всех своим пением. О, сколько чудесных украинских песен он знал! Петрик тоже заслушался.

Однако стоило ему только уйти, мальчиком вновь овладело какое-то тягостное чувство, схожее на муки голода. Смутные воспоминания теснились в его памяти. Он силился припомнить…

«Кто это? Где я раньше видел Мартына Ткачука?» — всё настойчивее спрашивал себя Петрик.

Он даже начал сердиться.

«И зачем я всё время про это думаю?.. — А мысль скользкая, как улитка, вползала в голову: — Где я видел его? Где?.. Где?..»

— Ты о чём размышляешь, сынок? — заметил Ковальчук, ласково вороша огромной ладонью шелковистые волосы Петрика.

— Тато, — встрепенулся мальчик. — А этот… Мартын Ткачук, он сам из Львова?

— Нет, а что?

— Сдаётся… он, наверное, тоже был заказчиком…

— Каким заказчиком?

— А к дяде Тарасу тогда в сапожную мастерскую много разных заказчиков приходило. И он тоже… — не совсем уверенно заключил Петрик.

— Нет, не мог он приходить. Мартын Ткачук во Львове никогда не жил, — твёрдо сказал Михайло Ковальчук. — Может, кто похожий на него заходил?

— Ага, — согласился Петрик, стыдясь своей неуместной подозрительности. Казалось, ледяной покров, сковывавший мальчика, внезапно растаял, и он с увлечением начал рассказывать отцу о друзьях и пещере, которую опять хочет захватить Данько-пират.

— Йой, эта пещера! — горестным, жалостливым тоном вставила Дарина. — Узнала я тут с нашим сынком, почём фунт лиха. Как затеют они возле этой пещеры войну, ну, думаю, каменюкой по голове стук нут — и готов!

— Так-таки и стукнули! Что я дурак им башку свою подставлять? Я голову портфелем загораживаю.

— «Загораживаю». Спасибо Юрку, сынишке нашего соседа. Он Петрика тут оберегает от озорников. И в школу записал.

— Пойдём, татусь, я покажу нашу пещеру.

— Куда тянешь батька? Устал он с дороги. Лучше покажи ему свои тетрадки, книжки, портфель, что тебе тётя Марина подарила.

— Ганка, а ты покажи карточку, что тебе танкист дал, — порекомендовал Петрик. — Она эту карточку, когда спать ложится, всегда сперва поцелует, а потом в тумбочку прячет. Я видел…

— Мама, скажи ему! — сконфуженно покраснела Ганнуся.

— Вот как! Уже кавалер? А ну, дочка, подавай нам сюда своего танкиста, — шутливо сказал Ковальчук. — Поглядим, что он за орёл!

Ганнуся первая смущённо засмеялась, стыдливо закрыла лицо руками и выбежала на террасу.

— Опять озоруют в саду! — раздался её крик.

Петрик, выскочивший вслед за сестрой на террасу, безошибочно опознал убегающих через забор.

— Это Данько-пират и его шайка! Юрко! — позвал он. — Юрко-о-о!

Сперва на балконе с лаем появился похожий на волка Рекс, затем вышел Юра — сын командира, а за ним Стефа, внучка старого профессора. Она училась с Юрой в одном классе, и они дружили.

— Опять Данько обрывал виноград! — задрав голову, сообщил Петрик.

— Я сейчас, — кивнул Юра.

Через две-три минуты Юра и Стефа были в саду.

Ганнуся познакомила их с отцом.

— Знаете, этот Данько — закоренелый преступник, хотя ему всего лишь четырнадцать лет, — с лицом сосредоточенным и серьёзным пояснила Ковальчуку Стефа. — Я его знаю ещё с детства.

— Хо, можно подумать, ты уже очень взрослая, — хихикнул Петрик. — Ганя ей на день рождения куклу подарила…

Сестра строго дёрнула Петрика за лямку штанов.

— Ты меня не смыкай! — насупился Петрик.

— А вот уже и взрослая, — не без некоторого кокетства возразила Стефа. — Меня этими днями будут принимать в комсомол. Да, Юрик?

И хотя Петрик уже давно мысленно поклялся любить Стефу до гроба, в эту минуту, когда она так нежно посмотрела на Юру, от любви Петрика, казалось, не осталось ничего, кроме горького сожаления за то, что он так быстро забыл добрую, трогательную, печальную Юльку, исчезнувшую из его жизни, как бесследно исчезают капли дождя на раскалённом песке.

Суровая бороздка прорезала высокий чистый лоб Юры.

— Другого выхода нет! — решительно промолвил он. — Надо этому Даньку написать ультиматум. Да, точно такой же ультиматум, как Тимур послал Квакину и его шайке.

Испытывая жгучее смущение, Петрик был вынужден признаться: во-первых, он не знает, что такое ультиматум; во-вторых, кто такой Тимур; в-третьих, что это за шайка Квакина?

Присаживаясь на садовую скамейку, где сидели Ковальчук, Петрик, Ганя и Стефа, Юра раскрыл книжку.

— Михайло! — позвала Дарина. — Иди, отдохни с дороги.

— А я, Дарцю, тут с ними на свежем воздухе отдыхаю.

— Тоже мне — юный пионер! — добродушно усмехнулась Дарина и зашла в комнату.

— В этой книжке рассказывается о пионере Тимуре и его команде, — начал Юра. Он быстро отыскал нужную страницу и прочёл:

«…Тимур оглянулся. Людей вблизи не было. Он вынул из кармана свинцовый тюбик с масляной краской и подошёл к воротам, где была нарисована звезда, верхний левый луч которой действительно нагибался, как пиявка.

Он уверенно обровнял лучи, заострил и выпрямил.

— Скажи — зачем? — спросила его Женя. — Ты объясни мне проще: что всё это значит?

Тимур сунул тюбик в карман. Сорвал лист лопуха, вытер закрашенный палец и, глядя Жене в лицо, сказал:

— А значит, что из этого дома человек ушёл в Красную Армию. И с этого времени этот дом находится под нашей охраной и защитой. У тебя отец в армии?

— Да! — с волнением и гордостью ответила Женя. — Он командир.

— Значит, и ты находишься под нашей охраной и защитой.

Они остановились перед воротами другой дачи. И здесь на заборе была начерчена звезда. Но прямые светлые лучи её были обведены широкой чёрной каймой.

— Вот! — сказал Тимур. — И из этого дома человек ушёл в Красную Армию. Но его уже нет. Это дача лейтенанта Павлова, которого недавно убили на границе. Тут живёт его жена и та маленькая девочка, у которой добрый Гейка так и не добился, отчего она часто плачет. И если тебе случится, то сделай ей. Женя, что-нибудь хорошее…»

— О, это очень умная и благородная книга, — задумчиво сказал Михайло Ковальчук, — Вот у меня есть два адреса… В этих домах дети тоже ждут своих отцов… Фашисты замучили их в концентрационном лагере. Я бы гордился моим сыном и его товарищами, если бы они делали для этих семей что-нибудь хорошее.

— Вы нам дайте, пожалуйста, эти адреса, — попросил Юра. — Мы вам обещаем… да, Стефа?

— Конечно! Мы не только будем заботиться о семьях погибших. Мы будем стараться… А этому гнуснопрославленному рыцарю по очистке чужих садов, Даньку-пирату, мы пошлём такой ультиматум, что он сбежит из города, как его отец!

— Сын за отца не отвечает, — горячо возразил Юра.

— Это ты верно говоришь, сынок, — согласился Ковальчук. — Юрко прав, надо с этим парнем терпеливо повозиться. И труд ваш не пропадёт.

 

Глава третья. Звезда над пещерой

— Ты, Олесь, по-прежнему будешь самый главный, — сказал Юра, положив ему руку на плечо. — И с этого дня над вашей пещерой, которая станет теперь штабом тимуровцев, будет висеть вот это…

И Юра, достав спрятанную на груди небольшую красную звезду из фанеры, положил её на траву перед мальчиками.

— Зачем? — с живостью разглядывая звезду, прошептал Василько.

— Вы будете помощниками пионеров. Согласны? — обвёл всех глазами Юра.

— Да, а где мы красные галстуки возьмём? Без галстуков как мы будем в пионеров играть? — пожал плечами косолапый Антек, по прозвищу Медведь.

— Пхи! Разве можно в пионеров играть? — фыркнул Йоська. — Я вот с будущей осени правдишним пионером стану. Мне исполнится десять лет, и наш вожатый в школе сказал, что меня обязательно примут.

— Хвастай! — перебил его молчавший до сих пор Петрик. — Осенью нас всех в пионеры примут, если ты хочешь знать.

— А я могу сделать барабан и палочки и буду барабанить: Тра-та-та! Тра-та-та-та! — вскочил Василько, размахивая руками.

— Вот что, ребята, — с жаром заговорил Юра, — это не совсем игра. Надо будет узнать адреса семейств, откуда ушел служить в Красную Армию отец или брат. И вот тайком от всех мы нарисуем на этом доме такую же красную звезду, как эта, на нашем штабе.

— Зачем? — недоуменно переглянулись мальчики, стало ещё тише, чем было.

И Юра рассказал мальчикам о делах пионера Тимура и его команды.

Несколько дней подряд, почти не переставая, днём и ночью лил дождь.

— И куда тебя носит по такой погоде? — сердилась Дарина, стягивая с Петрика промокшую насквозь куртку, словно её только что окунули в реке. — Пусть только заявится сюда этот Скороход! И этот Олесь! Я им задам, бездельникам! Будете вы мне шататься целый день под дождём! И бровями не дёргай, так всыплю, что будешь помнить!

Мог ли Петрик сказать маме, если все тимуровские дела полагалось держать в секрете, что в доме семь по Гуцульской улице, в той самой квартире, где месяц назад умерла жена одного командира Красной Армии, испортился водопровод? А сам командир находится в военных лагерях. Разве старая мать командира может сама под дождём носить с водопроводной колонки тяжёлые вёдра аж на третий этаж? Да и кто за детьми командира приглядит? Они ещё совсем маленькие — Вите пять лет, а Леночке всего лишь третий годик пошёл. Вот Петрик, Олесь и Василько наносили бабусе полную ванну воды, поиграли с детишками, пока бабуся сходила на базар.

А сперва бабуся отнеслась к мальчикам очень недоверчиво, когда они целой гурьбой явились оказывать ей помощь.

— Идите, идите, нечего тут колядовать! До рождества ещё далеко! — оскорбительно начала выпроваживать их бабуся. — И на что только ваши родители смотрят?

— Так мы тимуровцы, бабуся. Разве вы не заметили на вашем парадном чёрно-красную звезду? — намекнул Петрик, хотя этого и не полагалось разглашать.

Но старушка никакой звезды не заметила, ни про каких тимуровцев сроду не слышала и книжку «Тимур и его команда» не читала. Однако отступать нельзя было ни под каким видом: это было задание Юры оказывать всяческую помощь осиротевшей семье командира.

— Ох, бабуся, — теряя всякое терпение, воскликнул Василько, — тимуровцы — это помощники пионеров. Вы нас не бойтесь, доверяйте нам, мы очень хорошие хлопцы. Вот у нас даже красные звёзды на груди…

В знак подтверждения своих слов он расстегнул новую курточку и показал красную звёздочку, пришитую на рубашке.

Это старушку убедило.

Через несколько дней Олесь, Петрик, Василько и Йоська стали своими людьми в семье командира. Они водили на прогулку малышей, бегали в булочную за хлебом, наващивали мастикой полы в комнатах.

Как-то они вымыли в кухне пол и усердно принялись его наващивать. Но вернулась домой бабуся и сказала: зря они это делают, на кухне и без мастики обойдётся.

Тимуровцы теперь были так поглощены делом, которым их увлёк Юра, что в штабе собирались только под вечер, чтобы поделиться событиями дня.

На карте района «Высокий Замок», начерченной Юрой, было отмечено звёздочками шестнадцать домов, а тимуровцев было немного, так что работы хватало всем, и споров почти не возникало.

Данько уже давно не совершал набегов на чужие сады, и о его существовании тимуровцы почти начали забывать. Даже Мироська, которого тимуровцы великодушно приняли в свою трудовую семью, никогда не упоминал имени брата.

А между тем, как-то под вечер, когда на башне бывшей ратуши заходящие лучи солнца тронули позолотой реющий алый флаг, и все вокруг — листва на деревьях, чешуйчатые остроконечные крыши домов, западный склон Песчаной горы — окрасилось мягким розоватым светом, Петрик заметил около каменного льва Данька и его команду. Он едва не попал к ним в руки.

Такую же неприятную весть принёс и Василько, забежав как-то в пещеру, где тимуровцы рассказывали Юре о своих делах.

— Вот, — Василько положил на стол листок из тетрадки в клеточку. — Это было прибито к стволу сожжённого молнией явора.

— Что это? — спросил Юра.

— Наверное, ихний ультимат, или как его там! — хмуро отозвался Василько. — А где Мироська?

Мироськи в штабе не оказалось.

Юра прочёл вслух:

«Юрко! Не дружи с шмаркачами. Приходи к нам. Мы каждый день катаемся на грузовике. Он стоит у Шкилета во дворе. А ещё мы каждое воскресенье ходим в кино. Уже три раза смотрели «Чапаева». Не дружи с шмаркачами. Приходи к нам.

Капитан Сильвер».

— Ха, подлиза! — презрительно фыркнул Василько. — «Капитан Сильвер»! Может, он ещё и Чапаевым вздумает подписываться…

— Чтоб я уже так жил, если этот Данько-пират не какой-нибудь шпиён, — сделал невероятно страшные глаза Йоська. — Он и брата своего к нам подослал, чтобы всё разнюхать.

За свою хотя и короткую жизнь Йоська немало видал в кино шпионов всех мастей и знал, чем кончается знакомство с ними.

Петрик хмурил брови и молчал.

А Юра (подумать только!) сложил листок вчетверо, а затем спрятал в свою записную книжку. Там у него обычно хранились все важные бумаги.

Разумеется, это задело Петрика за живое: подумаешь, не много ли чести Юра оказывает этому Даньку-пирату!

Василько вслух посожалел:

— Знал бы, так, ей-богу, вовсе не показывал той ультимат. Ещё возьмёш и уйдёшь до них…

— Позорит он нашу улицу, ребята, — задумчиво проговорил Юра.

— Значит, бить его надо, — подал мысль Медведь. Добродушный и сильный, он вообще никогда не подавал каких-либо идей. Но если предстояла драка, он был незаменим.

— Вот что, ребята, надо убедить Данька кинуть эту свою босяцкую жизнь. Он должен быть с нами.

— А я не хочу! — насупился Олесь. — Его батьке — предатель!

— Так то ж отец, а при чём тут Данько? Кто из вас «Путёвку в жизнь» смотрел в кино? — спросил Юра, хотя он отлично знал, что все тимуровцы видели эту картину.

— Я!

— И я!

— Чтоб я так жил, три раза смотрел. Ох, как моя мама плакала, когда бандит убил Мустафу.

— Скажите, кем был прежде Мустафа?

— Вором! — ответил за всех Медведь.

— Да, вором. А кем он потом стал? Честным человеком!

— Так, — согласился Петрик.

Но вскоре Юра окончательно убедился, как хитёр, жесток и подл Данько.

Это произошло в тот день, когда из пещеры кто-то похитил Робинзона. Так звали грача, которого Петрик нашёл недалеко от пещеры в траве. Сколько повозился Петрик с грачом, пока у птицы зажило перебитое крыло! И сколько изумления, неописуемого восторга вызвал у тимуровцев Робинзон, когда он однажды закричал почти человеческим голосом: «Пирр-а-ты! Пирр-а-ты!»

Робинзон важно расхаживал по штабу, как хозяин, доверчиво садился мальчикам на плечи, а на ночь покорно позволял себя запирать в клетке.

— Украл Мироська! — гневно заявил Олесь. — Я видел нашего Робинзона в руках у Данька-пирата.

Юра очень огорчатся, что Мироська не оправдал доверия тимуровцев. Однако, не теряя надежды, отправился к Мироське домой, чтобы убедить его принести Робинзона.

— Какие там могут быть ещё уговаривания? Поймать этого Мироську и хорошенько проучить, чтобы он никогда больше не воровал у товарищей! — возмущался Петрик.

— А если Данько уже загнал на птичьем базаре нашего Робинзона? — как ножом по сердцу ударили Петрика слова Василька.

— Пхи! Какой дурак станет покупать грака? — желая всех утешить, сказал Йоська.

— Сам ты дурак! — вскипел Петрик.

— А ты меньше фасонь! — обиделся Йоська.

— Ах, так?

И Петрик крикнул, чтобы Йоська убирался из пещеры, раз его не волнует судьба украденного Робинзона.

— Сам катись отсюда, а я не уйду! — твёрдо заявил Йоська.

Петрик выбежал из пещеры, махнув на всё рукой.

Огорчённые этой ссорой, Олесь и Василько не заметили, как по отвесному склону горы, цепляясь за обнажённые корни деревьев, подкрадывались к штабу «пираты».

К счастью, расстроенный Петрик оказался у самого обрыва, в густых зарослях мать-мачехи. Он первый обнаружил неприятеля, бросился к сигнальному посту и изо всей силы заколотил в консервную банку.

— Тревога!!! Тревога!!!

Неприятель был отброшен.

Это сражение стоило Петрику огромной шишки на лбу, подбитого левого глаза и оторванного рукава на рубашке. Олесю тоже изрядно досталось. Васильку угодили камнем в ногу. Медведь, как всегда, остался цел и невредим. А Йоська проявил на этот раз такую отвагу, свалив с ног самого Данька-пирата, а в добавок еще трахнув его камнем по голове, что тот в ярости пустил ему кровь из носа.

— Лежи! Нос держи кверху! — суетился возле Йоськи Петрик, позабыв недавние распри и оказывая ему помощь. — И откуда, Йоська, в тебе столько крови? С виду ты такой дохлый, малокровный…

На тропинке показались Юра, Мироська с Робинзоном в руках, а за ними уныло брели Данько-пират и кое-кто из его компании.

Олесь, Петрик и Василько схватились за камни.

— Не наскакивайте! — осадил их Юра. — Зачем вы опять затеяли драку?

И хотя слова Юры обидели Петрика, он только тяжело вздохнул и промолчал.

Василько крикнул:

— Поглядите, гнусные разбойники, на дело ваших подлых рук!

Юра бросился к Йоське.

— Вот что, Данько, — проговорил Юра. — Давайте играть в мир. Ко всем чертям эту вражду и войну.

— Если шмаркачи из пещеры уйдут, я согласен больше не воевать, — послал Данько сквозь зубы плевок к ногам Петрика.

— Что ты тут расплевался?! — возмутился Петрик.

— Не гавкай!

«Пиратам» Юра казался очень серьёзным и на редкость образованным. Поэтому даже они растерялись, когда Данько вдруг с ошеломляющей внезапностью свалил Юру с ног и заорал:

— Громи ихний штаб!

Приказ есть приказ.

Шкилет, желая опрокинуть стол, со всего маху ударил ногой по столу, и тут же взвыл от боли, запрыгав на одной ноге. Подкравшийся сзади Василько надел Шкилету на голову старое ведро, подставил ножку, и тот с грохотом рухнул, подмяв под себя Мироська.

Петрик и Олесь бросились выручать Юру. Но их помощь уже не понадобилась. Данько лежал лицом к земле со скрученными назад руками и изрыгал самые отвратительные ругательства.

— Замолчи, негодяй! — приказывал Юра. В его голосе не осталось и следа прежнего добродушия.

Дополняя царящую суматоху, испуганный Робинзон хлопал крыльями под сводом пещеры и кричал:

— Пирр-а-ты! Пирр-а-ты! Пирр-а-ты!

В это время перепуганный до смерти Мироська выбрался из-под отчаянно барахтающегося Шкилета и заныл:

— Осторожней, проклятые! Вы хоть камнями не кидайтесь! А то голову проломите! Ай!..

Мироська в ужасе юркнул под высокую плетёную корзину, не переставая ныть.

В воинственном пылу кто-то из «пиратов», не разобравшись, схватил глиняный горшок с так называемым неприкосновенным запасом пресной воды и опрокинул его на корзину.

Мгновенно корзина взлетела вверх. Выскочивший из-под неё ошалевший Мироська, весь мокрый, дрожа от страха, бросился наутёк, даже позабыв прихватить Робинзона.

 

Глава четвёртая. Подарок командира

Минул ещё один год.

Семью бежавшего маклера никто не потревожил. Притихший было Данько снова начал свирепствовать.

В это воскресное утро Юра предложил Петрику пойти с ним на детскую техническую станцию.

К удивлению Юры, Петрик отказался.

— Дело у меня есть, — таинственно шепнул Петрик. — Пока хвастать не буду, потом сам увидишь.

Юра ушёл один.

Забежав на кухню, Петрик достал из корзины связку верёвок.

— Зачем ты взял верёвку? — недовольно спросила Дарина. — Сейчас же положи обратно.

— Вот увидишь, мама, я сегодня поймаю этого вора Данька и посажу его в наш подвал, — нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу, обещает Петрик.

— Что? Да я тебе голову оторву, если ты будешь связываться с этим паскудником! Положи верёвку!

— Вот вам верёвка, пусть этот Данько ломает всё в саду, пусть и окна нам выбивает…

— Иди себе играй. Тато сам с этим головорезом справится.

Петрик с напускной покорностью вышел в сад.

— И береги новый костюмчик. Не вздумай кидаться там каменюками. Полезут, кликни татка.

— Добре.

В саду крепко пахнет жасмином. Петрик осторожно пробирается через кусты, усыпанные ослепительно белыми цветами, лепестки которых отливают серебром. Роса намочила Петрика с ног до головы. Увидела бы его сейчас мама! Конечно, легко сказать: «Береги новый костюмчик». А как его беречь, если попал в такую росу, будто под дождь…

Возле высокого куста бузины, простирающего во все стороны ветви с белыми, едко пахнущими цветами, в дупле старого ореха Петрик ещё с вечера припрятал куски старых верёвок и старый зонтик, найденный среди хлама на чердаке. Кроме верёвок и этого зонтика, в дупле также хранились «инструменты»: ржавая отвёртка, плоскогубцы, булыжник, служивший молотком.

Свой план внезапного нападения на Данька и захвата его в плен Петрик ревниво скрывал от своих друзей. Петрику не правилось, что Юра заигрывает с Даньком. Ведь с этим типом надо поступать по-иному: замкнуть его в подвале, и пусть сидит там. А то он на днях ударил камнем Стефу, и она плакала.

И пока Петрик сооружал парашют, к Ганнусе пришла Стефа. Две белые ленты красиво поддерживали её сложенные калачиками роскошные косы. Тоненький, задорно вздёрнутый носик Стефы был покрыт бисеринками пота.

— Ты не готова? — упрекала подругу Стефа. — А я торопилась, у нас билеты на двенадцать часов. Замечательный фильм! Петрика тоже возьмём с собой. Вот три билета…

О, если бы Петрик это мог слышать!

Но он был весь поглощён работой. Оседлав ветку ореха, Петрик заканчивал последние приготовления к испытательному прыжку. Дерево уже было не дерево, а крыло самолёта, и Петрик — не Петрик, а самый знаменитый на свете парашютист.

Ну-ка, пусть сунется этот Данько-пират со своими воришками. Петрик близко-близко подпустит их к сливе, а потом внезапно прыгнет на Данька и скрутит его верёвками…

Испытательный прыжок с ореха был на славу!

И только Петрик залез на крышу беседки, как в саду раздались совсем не те голоса, какие он ожидал с таким трепетом.

— Петрик! Петри-и-ик! — звала Ганя.

— Петрик, пойдём с нами в кино! — крикнула Стефа.

Неожиданно над головами девушек раздался сильно изменённый голос Петрика.

— Кто озорует в саду? Сейчас прыгну ему на голову!

Девушки подняли глаза и увидели на крыше беседки Петрика. В одной руке он держал раскрытый зонт со свисающими верёвками, а другой придерживался за тонкую ветку черешни.

— Ой! — испуганно вскрикнула Ганя. — Только посмей прыгнуть! Ма-а-аа! Вот я сейчас позову маму…

И Ганя побежала к террасе.

«Ещё лучше, что убежала, — подумал Петрик. — А Стефа пусть увидит, как я буду мстить Даньку-пирату за неё…»

— Техника на грани фантастики! — звонко расхохоталась Стефа.

Этот смех смутил и одновременно обидел Петрика. Стефа, конечно, не может знать, что в развалинах замка, на самом верху стены, Петрик старательно высек гвоздём крупно и ровненько: «Стефа». Об этом знает только Олесь, умеющий хранить чужую тайну, как могила. Не знает Стефа и того, что Петрик хочет поймать сегодня Данька и заставить его извиниться перед ней за своё хулиганство…

— Ганнуся! Иди сюда! И зачем ты так волнуешься, он никогда не прыгнет! — крикнула Стефа.

Но Петрик прыгнул, увлекая за собой потоки листьев и мелких веточек черешни.

— Повесился! Повесился! — вдруг не своим голосом закричала Стефа.

А навстречу уже бежали Ганя и мать Петрика.

На балкон выскочила пани с целой дюжиной кошек.

— Боже! Где он? Где? — голосила Дарина. Её побелевшие губы дрожали.

На террасе появился Михаиле Ковальчук. Набрасывая пиджак на плечи, он торопился вслед за Дариной.

Петрик висел на метр от земли. Одной рукой он судорожно вцепился в зонт, к которому был привязан верёвкой, а другой отчаянно пытался развязать узел на животе.

«Не рассчитал… Опозорился… — с досадой кусал он губы. — Подумать только, всё это видела Стефа… А тут ещё бежит мама, Ганка… С балкона смотрит старая пани-щука, а из окна — соседи…»

Сгорая от стыда, Петрик раскачивался со стороны в сторону и беспомощно болтал ногами.

— Ах ты скаженый! Долго ты меня мучить будешь?! — и материнский шлепок окончательно оконфузил Петрика. Он даже не находил в себе дерзости взглянуть на Стефу…

— Боже милый! Ну как же снять этого комедианта? — вытирая слезы, возмущалась Дарина.

— Не беспокойся, я сам, — услышал Петрик голос отца.

Мальчик обрадовался. Отец — единственный человек, который не осудит. Он сразу понял, что произошла маленькая авария, и нечего тут поднимать панику из-за пустяка.

Ковальчук молча высвободил сына из верёвочных пут и бережно поставил на землю.

— Это что же такое у тебя — парашют? — спросил отец, разглядывая разорванный зонт, с которого свисало множество верёвок.

Петрик утвердительно кивнул головой и украдкой взглянул на Стефу. Она лукаво улыбалась.

— Я вот ему сейчас такой парашют дам, — сердито бросилась к Петрику мать.

Петрик успел прижаться к отцу, и тот заслонил его своей большой ладонью.

— Не трожь, — улыбаясь, сказал он жене.

Дарина отошла, собирая с земли спутанные верёвки.

— Балуй, балуй его, озорника, — ворчала она. — Хватишь ты с ним не один фунт лиха…

Петрик с тоской смотрел то на мать, то на зонт в руках отца.

— А я мыслялам же он направде повесилсен, — разочарованно сказала пани, обращаясь к своей кошке Леди.

Стефа, услышав эти слова, показала пани язык.

— Фи, — брезгливо поморщилась та и зло рванула грязные кружева своего шляфрока. — Фи, паненка, з лепшей родзины, а с ким ходзи!

Она была знакома с профессором, дедушкой Стефы.

— Щука, — тихо бросила Стефа по адресу злобной старухи и поспешно подошла к подруге.

— Ты испугалась?

— Да ну его! Такой он у нас шальной, каждый день что-либо выдумает. Мне маму жалко… Ни за что я его с собой не возьму! Пусть знает!

Петрик подлетел к подругам в тот миг, когда они вышли на улицу, решительно захлопнув за собой железную калитку. Он дёрнул ручку калитки, но сестра крепко держала её со стороны улицы.

— Держи себе! — усмехнулся Петрик.

В одно мгновенье он вскарабкался на чугунную ограду и очутился на улице.

— Что мне с ним делать?! — растерялась Ганя.

— Ты скажи маме, — теряя терпение, посоветовала Стефа.

У Петрика от обиды перехватило дыхание, и прежде чем он успел подумать, невольно передразнил: «Маа-мее!»

— Тебе не стыдно кривиться, негодный мальчишка! — дёрнула брата за лямку штанов Ганя.

«И она ещё спрашивает? Она ещё дёргает?! Сама сказала, что возьмёт с собой в кино, а теперь…»

Кто-то осторожно тронул Петрика за плечо.

— Где тут будет замок?

Возле Петрика стоял военный. Его весёлые угольно-чёрные глаза смотрели из-под сросшихся на переносице густых бровей. Он говорил на русском языке, но с каким-то акцентом. Вот по этому-то акценту Петрик сразу узнал командира. Конечно, он! Та же улыбка, прищуренный взгляд, нос горбинкой…

— Прошу пана… Я вас знаю! Только я не видал тогда, что у вас два ордена есть! — загорелся Петрик.

— Постой, дорогой! Как же, как же, малыш! И я тебя помню! Ты тогда стоял около дороги с большим голубым ведром, а кружечка у тебя была беленькая. Верно? И цветы…

— С ведром стояла Ганка… моя сестра…

— Да, да, помню, красивая такая девушка.

— И совсем она некрасивая… во, курносая! Вон, глядите, убегает от меня, — обиженно шмыгнул носом Петрик. — Ну и пусть! Зря я только им поверил… И зря я не пошёл с Юрком на той… Ну, знаете, там дети самолёты правдишние строют, корабли…

— На детскую техническую станцию?..

— Ага, — кивнул головой Петрик. — Прошу пана…

— Э-э, брат, какой я пан? — обиделся командир.

— Извиняюсь, товарищ командир… Вот, понимаете, привык: прошу пана, да прошу пана!

— Отвыкать надо.

— Слушаюсь, товарищ командир! — козырнул Петрик.

— О, это совсем другое дело. Молодец!

— А вот, чтоб на танкиста, сколько надо учиться?

— На танкиста? — улыбнулся командир, открывая два ряда белых зубов. — Это, дорогой, надо сначала, как это у вас говорят, трохи, трохи подрасти.

На этот раз Петрик довольно хладнокровно перенёс замечание командира, хотя эти же слова, произнесённые сестрой, приводили Петрика в ярость. Честно говоря, сердце мальчика чуть сжалось, но… для танкиста и вправду необходимо подрасти.

Тем временем навстречу удирающим от Петрика девушкам по Замковой улице поднимался молодой человек в белом костюме, приглядываясь к номерам домов.

— Ой Стефа! — вся так и вспыхнула Ганнуся.

Чёрные кудри живописно вились вокруг красивого лица молодого человека. Стройный, подтянутый, он шёл легко и быстро.

— Это… Александр Марченко? Да? — не очень уверенно спросила подругу Стефа.

Но Ганнуся, охваченная приливом радостного смущения, не могла вымолвить слова, только утвердительно кивнула головой.

— Здравствуйте, Ганя… Наконец-то я нашёл вас…

— День добрый, — тепло пожала протянутую руку Ганнуся. — Прошу, познакомьтесь с моей подругой, — глянули на Марченко её чудесные голубые глаза из-под тяжёлых ресниц.

— Стефа Квитко.

— Александр Марченко.

— Вы уже не военный? — заметила Ганнуся.

— Уже отслужил.

— И будете здесь жить?

— Нет, Ганя, я ведь не успел вам тогда ничего сказать о себе… Я инженер-путеец, работаю с изыскательной партией недалеко от Львова…

— Такой молодой и уже инженер? — искренне изумилась Стефа.

— По-вашему, инженер должен непременно быть с усами, бородой, лысый и в пенсне?

— О, да что мы здесь стоим! — вдруг спохватилась Ганнуся.

— Но вы куда-то торопились. Может быть, я помешал?..

— Нет, что вы, — густо покраснела Ганя.

— Мы хотели посмотреть фильм «Цирк», — пояснила Стефа. — Эту картину все так хвалят…

— Я не пойду в кино, Стефцю, — решительно сказала Ганя. — Пойдёмте к нам. Маму вы уже знаете. Я познакомлю вас с моим отцом…

Они подошли к дому в тот самый момент, когда Петрик и командир свернули на тропинку и скрылись в зелёной чаще орешника.

Сначала Петрик вёл командира через густой молоденький ельник, потом они начали спускаться вниз, и вдруг мальчик исчез. Командир только плечами пожал. Он стоял на краю обрыва, а внизу зелёной ящерицей прошмыгнул поезд, не останавливаясь на станции Подзамче.

— Идите! — послышался приглушённый голос Петрика. И командир догадался, что здесь и есть вход в пещеру.

— Великолепно! — стряхивая с колен землю, улыбался командир Микаэлян. — Вот это маскировочка! Днём с огнём вас тут не отыщешь.

Над входом в штаб алела красная звезда, а неподалёку взад и вперёд расхаживал дежурный в бумажной треугольной шапке. Это был Василько.

Услышав чужой голос, он остановился, зажал между ногами палку и, заложив в рот пальцы обеих рук, пронзительно свистнул. В тот же миг за спиной командира и Петрика зашевелились ветки, и как из-под земли выросли девять голов в таких треугольных шапках, как и у часового около штаба.

Мальчуганы вылезли из засады и подошли ближе, заметив на груди командира ордена.

— Здравия желаю, орлы! — отдал честь командир.

Но друзья Петрика сбились в кучу и промычали что то непонятное.

Петрик смутился.

Командир был удивительно чутким человеком. Как ни в чем не бывало, он с улыбкой повторил своё приветствие:

— Здорово, орлы!

— Служим Советскому Союзу! — дружно грянуло в ответ.

— Вот это просто здорово! — остался доволен командир.

— Данько-пират с шайкой рыскают возле пещеры! — доложил Петрику Олесь.

— А Юрка нет, — развёл руками Йоська.

— И почему Юрко не позволяет воевать с этими «пиратами»? У меня аж руки чешутся! — признался Медведь.

Олесь строго взглянул на него из-под нахмуренных бровей: мол, я тебе покажу «руки чешутся»! Юра просил ни на какие провокации не поддаваться и в драку с Даньком не вступать.

В пещере стоял не то пулемёт, не то пушка, сделанная из фанеры.

— И стреляет? — поинтересовался командир.

— Ещё как! Это пушка-самострел. Шестьдесят стрел в минуту выстреливает, — сильно прихвастнул Йоська. — Петрик изобрёл.

— Не ври, — уточнил Петрик, — всего тридцать стрел.

На стене перед столиком, сооружённым из двух ящиков, висела карта, испещрённая какими-то странными знаками, обозначавшими, несомненно, что-то важное для её владельцев.

Командир не задавал лишних вопросов.

— А тут, в нише, наш склад оружия, — пояснил Петрик.

— Арсенал?

— Что это — арсенал? — не понял Петрик.

И командир ему объяснил.

— Любопытно мне знать, воинственное племя, — с неимоверно таинственным лицом спросил командир. — Чем же вы в мирное время занимаетесь?

Но это как раз была та самая большая тимуровская тайна, которая не разглашалась.

Петрик уклончиво ответил.

— Песни поём.

— Какие?

— Много — всяких-разных. А недавно научились «Каховка, Каховка…»

Василько с самого начала заметил в руке командира бинокль. Он долго боролся с собой, но всё же не выдержал.

— Товарищ командир…

— Слушаю.

— Дайте мне разок в бинокль глянуть.

— Не слушайте его, попрошайку, — сконфузился Петрик.

— Чего ж, пусть себе глядит на здоровье. Держи, — и командир протянул Васильку бинокль.

Шутка сказать — настоящий бинокль! Мальчики с завистью смотрели на чудесную вещь с круглыми стёклышками, будто она в одну секунду могла показать Васильку весь мир.

— Но как же в него глядеть-то? — растерянно бормотал Василько, досадуя, что, кроме густого тумана, ему ничего в бинокле не видно.

— Дай мне, — потянулся к биноклю Йоська.

— Не лезь, — отмахнулся Василько, напряжённо вглядываясь в стёклышки.

— Ну, теперь видать?

— Та где! Туман!

— Чтоб я так жил, человек видит через бинокль в сто раз лучше, чем невооружённым глазом.

— Невооружённым глазом! — огрызнулся Василько. — На вот, сам погляди, туман — и всё!

Достойнее всех вёл себя Олесь. Это Петрик сразу подметил. Олесь даже ни разу не посмотрел в ту сторону, где вокруг Василька толпились все ребята.

«Подумаешь, невидаль какая — бинокль. Такой человек к нам пришёл, а им — бинокль!» — негодовал в душе Петрик.

— Василько! — позвал Олесь.

Мальчики расступились.

— Явился по твоему приказу, — подбегая, без всякого смущения отрапортовал Василько.

— Бинокль отдай.

— Так я… Я ещё ничего не увидел…

— Разговорчики! — оборвал Олесь. — В разведку сейчас пойдёшь.

— Есть в разведку! — сразу преобразился Василько.

Понятное дело, ради такого случая можно расстаться с биноклем.

— Разведать и донести штабу, что затевает против нас Данько-пират!

— Есть разведать и донести!

Сняв свою треугольную бумажную шапку, Василько отнёс её в штаб. То же самое проделали ещё двое мальчуганов, назначенные Васильку на подмогу.

Пригибаясь к траве, прячась в кустах, разведчики вскоре скрылись из виду.

Командир подошёл к берёзке и, прильнув к биноклю, внимательно обозревал город.

Но в эту минуту, окружённый мальчуганами, Самвел Микаэлян не мог знать, что эти дети и эта старинная площадь перед ратушей станут свидетелями бессмертного подвига его друга танкиста Александра Марченко.

Однако не будем забегать вперёд.

Командир присел на камень, чтобы закурить.

— Это у вас такой фонарик? — заинтересовался Петрик, поднимая с травы и протягивая командиру выскользнувший у него из кармана небольшой фонарик.

— Хорош? — осветил им лицо Петрика командир.

— Что вы спрашиваете, — только и вымолвил Петрик.

— Возьми себе, дорогой, — сверх всякого ожидания предложил командир.

— Та не надо, — засовестился Петрик. — Вам он и самому сгодится в солдатской жизни.

— Дают — бери, а бьют — тикай! — весело подмигнул Йоська.

Но командир мягко поправил мальчика:

— Первое, слов нет, — верно. А вот когда тебя бьют, не беги. Никогда не беги, а давай обратно! И ещё как давай обратно!

Он вложил в руку Петрика фонарик.

— Бери на добрую память.

— Спасибо, — прошептал мальчик, глядя в угольно-чёрные весёлые глаза командира.

 

Глава пятая. Змея меняет шкуру

Ещё в студенческие годы сын обанкротившегося промышленника немец Вальтер Данцигер без гроша за душой довольствовался мизерным вознаграждением, по вечерам исполняя под аккомпанемент гитары лирические песни в одном из портовых кабачков Данцига. Посетителей — а это большей частью были матросы разных стран — молодой певец подкупал знанием их родного языка. Вальтер Данцигер совершенно свободно владел польским, французским, английским и даже русским языками.

Но через три года «нищий студент» вдруг перестал нуждаться в тех жалких грошах, какие платил ему содержатель бара. У него появились более солидные покровители. Они платили щедро за кое-какие «пустячные услуги», и Вальтер Данцигер нисколько не возразил, когда от него потребовали на время забыть своё происхождение, имя и фамилию. Затем ему велели переехать на постоянное жительство в Краков, потом в Прагу, а оттуда во Львов и под именем Казимежа Войцека пока заняться коммерческими делами.

Какой коммерцией занимался во Львове Казимеж Войцек при содействии коммерсанта Стожевского, а позже и очаровательной пани Стожевской, — нам известно.

Но как этот бестия оказался в Берёзе Картузской?

Так повелел во имя интересов третьей империи сам фюрер. И в случае успешного выполнения возложенной на Вальтера Данцигера миссии авантюриста ждала высокая награда, почести и богатство.

Жил на Тернопольщине добродушный темноволосый батрак Мартын Ткачук. Гнул он спину от зари до зари в имении помещика. Голод был его постоянным спутником. Голод погубил его молодую жену и ребёнка. Да и всё родное село Мартына Ткачука стало настоящим кладбищем.

Ушёл Мартын Ткачук в город искать работы и куска хлеба. Многое ему пришлось испытать, пока, наконец, судьба свела горемыку с теми, кто, не взирая на разгул фашистского террора, рискуя жизнью, боролся за лучшую долю тружеников.

Вскоре и он стал в ряды этих борцов. И вот однажды, когда Мартын Ткачук пришёл в село с листовками, его схватила полиция. Без следствия и суда Мартына Ткачука зверски замучили в застенках дефензивы. Его доброе имя присвоил себе хитрый, коварный Вальтер Данцигер. С провокационной целью он был брошен в Берёзу Картузскую.

…Вот она, фабрика смерти, раскинувшая свои огромные колючие клетки недалеко от развалин монастыря ордена «картузов».

Карцер. В сером халате с огромным чёрным номером на спине лежит на цементном полу жестоко избитый Вальтер Данцигер.

Гнетущую тишину нарушает его стон:

— Лучше смерть…

— Это ты, Ткачук?.. Держись, товарищ… — кто-то горячим шёпотом обжигает ему лицо. — Это только сначала страшно… Умереть можно по-разному… Трус умирает при каждой опасности… Храброго только раз постигает смерть… Если веришь в свой народ, ты не согнёшься… выстоишь…

— Кто это?..

— Гаврилюк.

— Тебя тоже пытали?..

— Да.

— Подлецы!.. Подсовывали подписать декларацию на провокатора… Думали… продам свою революционную честь… Я плюнул коменданту в рожу…

— Через пару дней опять предложат подписать… — Гаврилюк слабо вскрикнул и вплотную притиснулся всем телом к холодной стене. — Не подпишешь — опять будут истязать… А ты держись!.. Создатели Берёзы… придумали этот ад… не только для того, чтобы мучить нас… Им куда важнее расщепить нашу твёрдость… сломить нашу волю… верность…

Если своими руками смываешь запёкшуюся кровь на лице товарища, истерзанного палачами, если тайком бинтуешь ему раны, оторвав кусок материи от подола рубахи, за что тебе угрожает ледяной карцер, если видишь, как сквозь все муки и пытки проносит он свою непреклонность, честь, так как же ему не поверить? Как усомниться?

Ловко маскируясь под чужим именем, Вальтер Данцигер вошёл в коммуну Берёзы, влился в общую её борьбу.

В этом кошмарном застенке всё — изощрённые пытки, издевательства, муштра, даже работа — было рассчитано так, чтобы как можно больше вымотать сил, довести истощённых людей до туберкулёза, смерти.

— Темпо! Темпо, темпо! — свистят резиновые дубинки надсмотрщиков в полицейской форме с орлами на шапках.

И люди, покрытые потом, с запёкшимися от жажды губами, бегом несут с поля тяжёлые мешки с картофелем, тогда как фургоны стоят без дела.

На дороге березняки копают ямы. Землю на носилках относят в сторону.

— Темпо! Темпо! Коммунистические морды! — лютует очумевший от жары полицейский.

Сгибаясь под непосильной тяжестью, измождённые люди бегом переносят на носилках землю, хотя знают — минет лишь час-другой и последует команда:

— Засыпать обратно выкопанные ямы!

А когда падающие от усталости узники ждут с минуты на минуту сигнала, возвещающего о конце работы, их вдруг запрягают вместо лошадей в фургоны, нагруженные камнями, и гонят по территории лагеря.

В этой упряжке не раз изнемогали плечо к плечу поэт Александр Гаврилюк, кузнец Михайло Ковальчук и тот, кто прикрывался именем Мартына Ткачука.

Могли ли они знать, что в эти минуты, едва волоча ноги, обливаясь потом, их соузник думал:

«О, проклятый фюрер! Что ж ты тянешь? Лживая собака! Где твои обещания?.. Где? Да, милый Вальтер, влип ты в историю… Эти фанатики погибают здесь хоть из-за своих коммунистических идей… А ты? За мировое господство?.. Да на кой чёрт оно тебе сдалось. Вальтер, это мировое господство, если кретины-поляки скоро превратят тебя в лагерную пыль!..»

Когда же, спутав все карты Данцигера, на помощь узникам пришла Красная Армия, уважаемый всеми мученик Берёзы Мартын Ткачук переехал в советский Львов. Здесь его нашли берлинские хозяева и установили с ним связь.

Ивасик, наигравшись за день на свежем воздухе, крепко спал. Ручонки раскинулись на подушке, ножка высунулась из-под одеяла и повисла на краю кровати. Оксана подошла к сыну, укрыла его, убрала со лба упрямую прядь волос и в задумчивости проронила:

— Как он похож…

Глаза её встретились с глазами мужа. Большие, честные, они смотрели с портрета, как живые. И всё в родных чертах мужа дышало энергией, силой. Чужой казалась только едва уловимая скорбная улыбка. Она острым укором отозвалась в сердце молодой женщины.

В комнату влетел Олесь с пунцовыми от мороза щеками. Он хотел сказать, что подмёл снег на лестнице, прочистил дорожку до самой калитки, но, увидев слёзы, стоявшие в глазах Оксаны, не проронил ни слова! Подошёл к ней, обнял.

— Не плачьте, тётя Ксана… Я только летом поеду к дедушке, а после приеду. Я всегда буду вам всё делать, помогать…

Часы пробили шесть вечера.

— Пора идти, — спохватилась Оксана.

— Такой снег, а вдобавок ещё и здорово скользко, — забеспокоился мальчик. — Не надо сегодня ходить. А, тётя?

— Нельзя, голубь мой, — Оксана ласково провела рукой по вихрастым волосам племянника. — Девочки будут ждать. Кружок наш готовит вышивки для выставки ко дню Красной Армии. А до праздника осталось всего одиннадцать дней.

— Тётя, а вы возьмёте на праздник в детский лом меня и… ну, Ивасика и Петрика, а ещё Василька…

— И Йоську, и Медведя? Да? — улыбаясь, перечислила Оксана.

— Ага.

— Всех возьму.

С этими словами, не глядя в зеркало, тётя надела свою шерстяную вязаную шапочку и пальто с пушистым меховым воротником.

— Ровно в девять, как всегда, я буду дома, Лесик. Никому чужому дверь не открывай.

— Я знаю, — деловито кивнул Олесь.

Мальчик запер за тётей дверь.

Из низко нависших туч снег больше не сыпался. Задумавшись, Оксана даже не заметила, как дошла до Курковой улицы, сейчас заснеженной и безлюдной, похожей на аллею парка. В конце этой улицы был детский дом, куда направлялась Оксана.

— О, пани Магда! Как я рад вас снова видеть, — вкрадчиво произнёс чей-то мужской голос за спиной Оксаны.

Тревожно сжалось сердце. Не оглядываясь, Оксана ускорила шаг.

— Пани Магда меня не узнает? — назойливо прозвучал тот же голос над самым ухом Оксаны.

Она подняла голову и с изумлением посмотрела на незнакомца в чёрном пальто и шляпе.

— Меня не зовут Магдой… Вы обознались…

Незнакомец решительно взял её под руку и тихо рассмеялся.

— Так-таки пани Магда меня не узнает?

— Не смейте ко мне приставать! — протестующе вскрикнула Оксана.

— Не надо сердиться, пани Магда, не надо сердиться! Вспомните о добрых прошлых временах, когда вы стояли за буфетной стойкой в баре «Тибор»…

Внимательно посмотрев в лицо незнакомцу, Оксана узнала коммерсанта Казимежа Войцеха.

— Дёшево же вы цените свою жизнь, если отважились опять появиться во Львове, — с оттенком издёвки проговорила Оксана.

— Говорят, риск — благородное дело…

Они остановились в сквере под каштанами.

Данцигер оглянулся и убедился, что по соседней аллейке прогуливается, страхует его бывший тайный агент дефензивы маклер Антонюк, зорко наблюдая за улицей.

А между тем. Антонюк не так уж зорко следил за улицей, как это казалось его шефу. Внимание Антонюка скорее было поглощено разговором Данцигера с секретаршей горсовета. Однако, несмотря на все старания, ему не удавалось расслышать ни единого слова. Приходилось лишь смутно догадываться о результатах переговоров по жестам и мимике собеседников.

Лицо шефа выражало удивление, злобу, огорчение. Заметно было, что гнев борется в нём со страхом.

«Да, видно, нелегко шефу уломать секретаршу, — злорадствовал в душе Антонюк. — Ха-ха, отказывается от денег? Господи, что это?.. Какая неосторожность!.. Вот психопат… Неужели собирается её пристрелить?.. Слава Иисусу, взял себя в руки… Будто бы опять мирно беседуют… Так, взяла от него деньги… Да, конечно, когда золото льётся тебе в карман, зачем от него отказываться?»

Антонюк отважился подойти поближе. И тут до его слуха отчётливо донёсся обрывок фразы, брошенной Данцигером:

— Завтра в девять вечера в кафе напротив Бернардинского костёла.

Она ответила:

— Хорошо, я буду ждать.

И обменявшись почти ласковыми улыбками, они простились.

Выждав, пока секретарша скрылась за углом, Данцигер быстро приблизился к Антонюку и коротко проронил:

— Ступайте, я сам за ней прослежу.

Не теряя ни минуты, Данцигер устремился вслед за секретаршей, но, сделав пару шагов, как бы вспомнил что-то, вернулся и быстро распорядился:

— Сегодня к девяти сгружайте снег в люк на Замковой…

Оксана торопливо шла, сжав губы, как человек, которому во что бы то ни стало нужно сдержать крик или стон. А душа её кричала: «Никогда!.. Ни за какие деньги, мерзавец, тебе и тем, кому ты служишь, не удастся засосать меня в своей трясине… Это вы отняли жизнь у моего Степана!.. Отняли отца у моего ребёнка!.. Теперь вам понадобились новые жертвы? Благодетели… на деньги вы не скупитесь… Платите убийцам щедро… Но вам меня не завербовать!..»

Перед парадным детского дома она замедлила шаг.

«Может быть, пойти сейчас?..»

Оглянулась. Никого не заметила. Лишь две женщины куда-то спешили по противоположной стороне улицы.

И всё же переборола себя:

«Нельзя делать глупостей. Надо действовать осторожно».

Быстро вошла в парадное.

Дети любили Оксану. Чуткие, отзывчивые, они сразу заметили озабоченность на лице своей руководительницы. Притихли. Каждая девочка с ещё большим усердием склонилась над вышивкой.

В девять вечера Оксана уже сидела в кабинете перед человеком в военной форме с тремя шпалами на петлицах. У него были седые виски и строгое лицо. Перед военным на письменном столе лежала солидная пачка сторублёвок.

— А может быть, я поступила неосмотрительно, что взяла у него эти деньги? — с сомнением заключила Оксана.

Взгляд проницательных глаз военного, сперва испытующе и даже сурово глядевший прямо в глаза Оксане, постепенно смягчался. В её чистосердечном рассказе он не уловил и тени той душевной надломленности, какая нередко бывает у людей, проживших трудную, беспокойную, не всегда верную жизнь.

Военный, который по возрасту мог быть отцом Оксане, мягко наставлял:

— Вы поступили правильно. Завтра в назначенный час будьте в кафе. Ведите себя так, как вела бы себя когда-то Магда из бара «Тибор». Он должен совершенно не сомневаться в вас. Это главное. Ничего не бойтесь, никакого зла он вам причинить не сможет. Вас постоянно будут охранять наши люди. А сейчас я вам дам провожатого.

— Нет, спасибо, зачем? Мне недалеко.

— Вы твёрдо уверены, что за вами никто не следил?

— Да, я была очень осторожна, — тоном глубокого убеждения заверила Оксана.

— Ну что ж, если так, пожелаю вам доброй ночи.

Выйдя на морозный воздух, Оксана быстро перешла улицу в том месте, где она была менее всего освещена, едва не угодив под лошадь, запряжённую в крестьянскую телегу.

— Тю, шалена жинка! — сердито раскричался бородатый возница, привстав на козлах и туго натянув вожжи. — Аж в грудях захолонуло от страха! Лезут тут всякие под конские копыта…

Сбежались любопытные.

— Кого задавили?

Оксана, не желая привлекать к себе внимания, забежала в первое попавшееся парадное и этим спаслась от мечущего громы и молнии бородача.

Часы на башне пробили четверть одиннадцатого, когда Оксана минула тёмную каменную громаду костёла Марии Снежной и свернула в узкую улочку, карабкающуюся наверх. Это была одна из самых древних улиц, тускло освещённая редкими газовыми фонарями.

Оксана замедлила шаг и оглянулась. Ещё не так то поздно, а вокруг — ни души!

«Не лучше ли вернуться назад к костёлу? Через Стрелецкую площадь хотя и нужно сделать изрядный круг, зато будет спокойнее…»

И тут же внутренний голос, словно посмеиваясь над страхом, подзадоривал:

«А чего бояться? Смотри, сквозь замёрзшие в снежных узорах окна светятся огни. Люди не спят. А до Замковой уже рукой подать…»

Оксана быстро зашагала по скрипящему снегу.

— О господи, что это на меня такой страх напал?.. — дрожа всем телом, шептала она, всё чаще оглядываясь вокруг и всё более ускоряя шаг. Сердце колотилось, лицо пылало. Страх нёс её, как на крыльях.

— Фу, наконец-то, Замковая… — Оксана перевела дух. — А вон, кажется, люди…

Страх сразу угас.

Впереди темнел грузовик. Рабочий, стоявший на кузове, сбрасывал лопатой снег в люк.

«Надо же, ни один фонарь на улице не горит! — с досадой заметила Оксана, приближаясь к машине. — Не иначе, этот Данько-пират опять побил стёкла на фонарях…»

Внезапно от грузовика отделилась тёмная фигура и направилась Оксане наперерез. В ту же минуту рабочий в кузове отбросил лопату и спрыгнул с машины.

Перед Оксаной стоял Данцигер. Но прежде чем крик о помощи успел вырваться из груди онемевшей от ужаса женщины, страшный удар по голове свалил её навзничь.

Мёртвую Оксану убийцы сбросили в люк и завалили снегом.

 

Глава шестая. Ночные пожары

Ветер утих. В траве, на листьях кустов и деревьев несметным множеством маленьких солнц горят непросохшие капли дождя. Но там, далеко за Черногорским лесом, в просветах между деревьями продолжают вспыхивать молнии и гремят грозовые раскаты.

Петрик стоит у обрыва, то и дело бросая негодующие взгляды на заросли орешника, откуда ещё час назад должен был появиться Медведь, чтобы сменить его.

Завидев Медведя, беспечно, вразвалочку приближающегося к пещере, Петрик закричал:

— Почему опоздал? Я тут из-за тебя торчу с самого утра!

— Дождь лил, гром гремел, думаю: чего мне зря мокнуть? Ты всё равно из штаба в эдакую грозу не уйдёшь.

— Лучше бы подумал, кто завтра вместо Олеся будет выступать во Дворце пионеров от тимуровцев. Он же с детдомовскими ребятами уезжает на дачу. А какую хорошую песню он выучил, верно. Медведь?

— Угу.

— Во Дворец пионеров придут танкисты. И Александр Марченко с Ганей… Наверно, Юрко захочет, чтобы эту песню спел я, — решил Петрик.

Он откашлялся и громко запел:

Припев он тоже гладко спел. А вот как же дальше?..

Петрик закусил большой палец.

Нет, дальше он решительно не мог вспомнить слова этой песни.

Тогда Петрик побежал к Юре, чтобы с ним вспомнить слова песни, а заодно и прорепетировать под аккордеон.

По дороге он вспомнил ещё одну строку:

Тут Петрик с разгона налетел на человека, который сразу пропел куплет до конца:

— О пане-товарищу… — растерялся от неожиданности Петрик, встретив бывшего узника Берёзы Картузской.

Как знать, не будь Петрик так озабочен, возможно, на этот раз он вспомнил бы, что этот рабочий с огрубевшими сейчас руками, владеющий так свободно украинским языком, и вылощенный поляк с усиками, который в баре «Тибор» пытался застрелить убегающего Владека, — одно лицо.

Но Данцигер, с пытливым вниманием наблюдавший за мальчиком, видел, что тот не узнал его.

«И всё-таки мальчишку надо убрать с дороги», — подумал Данцигер.

Растерянно переступая с ноги на ногу, Петрик не мог решить, то ли попросить монтёра пропеть всю песню до конца, то ли бежать к Юре.

Нащупав в кармане комбинезона финский нож, Данцигер, хитровато посмеиваясь, спросил:

— Опять от Данька-пирата спасаешься?

— Нет, я был в нашей пещере… Ох, всё забываю — штабе!

— Если не военная тайна, могу я узнать какие такие важные дела вы обсуждали?

— А там никого не было. Я был один.

— Как? Ты не побоялся, что Данько-пират может тебя поймать?

— Он теперь к Юре, ну, вожатому нашему, здорово подлизывается! И нас перестал задевать…

«Это хуже, — промелькнуло в голове Данцигера. — Ну, да ничего! У них вражда старая, подозрение всегда падёт на этого Данька-пирата…»

— Вот что, Петрик, дождя больше не будет, пойдём покажи мне, наконец, свою пещеру.

— Пойдёмте, — охотно и быстро выпалил Петрик, бегом направляясь к тропинке, скрытой в кустах.

Они уже подходили к старому капитану, когда вдруг Петрик остановился.

— Знаете что, дядя… Я сейчас не могу идти в пещеру.

— Почему?

— Дело у меня есть. Мы с вами в пещере замешкаемся, а Юра возьмёт да и уйдёт куда-нибудь. Через это завтра получится скандал. Вы лучше завтра приходите во Дворец пионеров, мы там будем выступать. Добре?

И Петрик убежал.

У Юры были гости — старый профессор с внучкой Стефой. Когда Петрик вошёл, очи о чём-то громко спорили.

Отводя с потного лба прядку светлых волос, Петрик в смущении стоял на пороге комнаты, боясь поднять глаза на Стефу.

— О, Петрик! Входи, входи, друже. Что у вас там? Опять схватка с «пиратами»?

— Не-е, — замотал головой Петрик. — В сто раз хуже! Завтра Олесь не сможет выступать в это… ну, самодеятельной художественности!

— Ах ты, моя «самодеятельная художественность»! — почему-то засмеялась Стефа.

Но Петрик на неё за это не обиделся. Он сказал:

— Знаешь, Юра, я могу сам спеть ту песню… Но я немножко позабыл…

— Это мы в два счёта вспомним, — успокоил Юра, — дай только мне самому вспомнить одну вещь… Это, брат, дело чести…

— Так, так, прошу вспомнить, молодой человек, — лукаво поглядывал на Юру профессор. — Ну, под каким же девизом тайна «математической русалки» была разгадана?

Петрик присел на краешек дивана, где сидела Стефа, и, кротко сложив руки на коленях, не сводил взора с Юры, который мучительно что-то хотел вспомнить и не мог.

— Говори… — осторожно косясь на дедушку, подсказала Стефа.

— Ура! Вспомнил! «Говори, что знаешь, делай, что обязан, будь, чему быть». Под этим девизом Софья Ковалевская в 1888 году прислала на конкурс во Францию свой замечательный научный труд, наконец, разгадав, казалось бы, совсем неразрешимую задачу о вращении твёрдого тела вокруг неподвижной точки. Учёные называли эту задачу «математической русалкой».

— Всё верно, молодой человек, — дружески обнял мальчика профессор. — Но я знаю: в вашем сердце есть и гордость, и честь, а потому — ставлю вам только «четвёрку», а не «пятёрку». «Единицу» вам надо отдать вот этой подсказчице, — профессор погрозил пальцем внучке.

Стефа виновато улыбнулась и отошла к окну. Косы крест-накрест вокруг головы делали её старше. Она мечтательно проговорила:

— Я не буду математиком, как Софья Ковалевская, а непременно стану врачом…

— А я буду артистом, — счёл своим долгом заявить Петрик. — Тато говорит, у меня баритон и я буду когда-нибудь петь в опере.

— Вы поёте по нотам, молодой человек? — с самым серьёзным видом осведомился профессор, будто до этого никогда не встречал Петрика.

— Я… Я пою под аккордеон, прошу пана.

— Охотно послушаю ваше пение, друже мой. Но надеюсь, в вашем репертуаре нет песен, которые у меня под окном горланили когда-то «пираты»?

— Дедушка, нам уже пора. У тебя скоро лекция. А мне нужно подготовиться, я сегодня выступаю в нашем подшефном детском доме, — выручила Петрика Стефа.

— Да, да, — засуетился профессор, беря с кресла свою серую велюровую шляпу. — Но я надеюсь завтра нас послушать, друже мой, — обратился старик к Петрику. — Вот, Юрий меня уже пригласил.

Когда профессор и его внучка ушли, Юра взял аккордеон. Не прошло и часа, Петрик превосходно знал новую песню и смело мог завтра выступать.

Под вечер Петрик забежал к Васильку, чтобы взять его с собой на праздник в детский дом.

— Какой ты нарядный, Петрик! — сразу заметили все сестрёнки Василька.

Петрик покраснел, но, разумеется, не сказал им, что на вечере будет Стефа. А это он для неё так начистил туфли и даже намазал волосы бреолином.

— Да что ты копаешься, словно курица! — торопил Василька Петрик. — Опоздать можно!

— А как меня туда не пустят? — беспокоился Василько.

— Пустят… Мой татко… вот забыл, как оно называется. Ну… о — шеф! Он от железнодорожников там шеф. Нас пустят…

— А что это шеф?

— Ну той… Ну, как батько всем сиротам.

— Обманывай!

— А вот и не обманываю. Весь узловой комитет им шеф. Много придёт шефов… И потом — мы тимуровцы, нас везде пустят.

Последнее было убедительнее всего, и Василько заторопился.

Прежде чем надеть новые башмаки, Василько хорошенько помыл под краном ноги. Поставив под кран голову, он долго, старательно мыл уши, потому что вчера Юра сделал ему замечание. (И как он всё это подмечает!). Ну, что правда, то правда, обижаться не приходится. Уши Василько не очень-то привык мыть.

Йоськи дома не оказалось. Пришлось идти без него.

В детском доме друзей встретил Олесь. На рукаве его беленькой рубашки алела повязка с надписью: «Дежурный», и по лицу Олеся было заметно, что он горд тем, что дежурный.

Первым делом Олесь повёл друзей показать им столярную мастерскую.

— Знаменито! — восхищённо прошептал Василько, заходя в большую комнату, где в шесть рядов стояли новенькие станки. Пахло стружками и лаком. Инструменты были аккуратно разложены на полках, а натёртый паркетный пол сверкал как лёд на катке.

— Я уже здорово научился строгать рубанком, — не утерпел и похвастался Олесь.

Потом мальчики зашли в комнату с множеством разных кукол и других игрушек. Тут же стояли маленькие ванночки с какой-то белой массой, краски. На столах лежали альбомы с рисунками.

Василько взял в руки одного зайца.

— Это ребята делают для самых маленьких, — пояснил Олесь.

— Неужели сами делают? — недоверчиво спросил Василько. — Точнёхонько, как в магазине продаются…

— У нас тут и платья и ботинки — всё сами ребята шьют. Во, гляди на мне ботинки — это мне пошили хлопцы из старшей группы…

Олесь показал друзьям спальни. В каждой из них ровненько, как по линеечке, стояло по пять-шесть никелированных кроваток с одинаковыми голубыми покрывалами. На окнах — вазоны с цветами, на стенах — хорошие картины в багетовых рамах.

— Хорошо тут. Скажешь нет? — шепнул Василько Петрику.

— Ещё бы!

Из окна, охваченная пламенеющим закатом, совсем близко виднелась Песчаная гора. На склоне её бегали две девочки в пёстрых платьях. Около них паслась коза.

До мальчиков донеслись рукоплескания.

— Уже началось! — спохватился Олесь.

И они, перепрыгивая через ступеньки, побежали по лестнице вниз.

В зале было полно. Кое-кто из мальчуганов даже примостился на подоконниках.

Среди одинаково одетых гости выделялись. И Петрик сразу увидел отца, сидящего рядом с монтёром, которого встретил сегодня утром на Замковой улице.

— Гляди, вон Стефа, — шепнул Олесь, показывая глазами на первые ряды.

Ганя, Стефа и Юра сидели рядышком. Но мальчики к ним не подошли, а остались стоять у входных дверей.

Никогда в своей жизни Петрик и Василько не видели представление кукол.

Когда закрылся занавес, Петрик, Василько и Олесь хлопали до боли в ладошах.

После пьесы на сцену вышел мальчик и продекламировал стихотворение. Вслед за ним выбежало несколько пар танцоров в украинских костюмах. Они закружились в весёлом гопаке. Потом маленькая девочка спела трогательную колыбельную песенку, держа в руках куклу. Но вот высокая женщина с пышной причёской объявила, что их гость прочтёт стихотворение великого немецкого поэта Генриха Гейне.

На сцену вышел Юра.

Нахохлившись, Мартын Ткачук, поглядывая на Ковальчука, пробурчал:

— Гейне… А не лучше бы Тараса Шевченко?

Нет, Юра не принял позу, выставив одну ногу вперёд, как это сделал до него мальчик, читая поэму. Слегка волнуясь, чуть срывающимся голосом он негромко начал:

— Юра читает моё любимое… — шепнула Стефа на ухо Гане. А мальчик продолжал гневно и гордо:

— Ничего не скажешь, здорово читает, — похвально отозвался Мартын Ткачук.

— Тихо, друже, — сжал руку своему соседу Ковальчук. — Мешаешь хлопцу.

В голосе Юры теперь уже слышалась и горечь, и мужество, подобное набату, зовущему на подвиг.

Юре долго-долго аплодировали.

Какой-то малыш — о, да это ж Ивасик, братишка Олеся! — вышел на сцену и, едва удерживая в руках большой букет, передал Юре. После этого малыш с достоинством поклонился публике и важно зашагал за кулисы.

Это всех очень рассмешило. Ему тоже принялись аплодировать.

Женщина в вышитом платье объявила, что Стефа Квитко исполнит на рояле вальс композитора Шопена.

В зале захлопали в ладоши. Олесь взглянул на Петрика и увидел, что тот отчаянно кусает губы.

Петрик действительно волновался. Он никогда ещё не слышал, как она играет. А вдруг забудет, что надо играть? Засмеют…

Стефа в белом платье с оборочками легко поднялась по лестнице на сцену, улыбнулась и уверенно села на круглый стул у рояля, положив руки на клавиши.

Сначала она играла тихо, плавно, словно с грустью о чём-то рассказывала, а потом вдруг неожиданно по залу рассыпалась звонкая трель.

Петрик не представлял себе, что так красиво можно играть.

Стефа ещё сидела за роялем, когда на сцену вышла та маленькая девочка, что в начале концерта пела колыбельную песню, и подала исполнительнице букет гвоздик.

Можно было подумать, что это Петрику подарили цветы, так он сиял от радости.

Все громко хлопали в ладоши, но громче всех, разумеется, аплодировал Петрик.

По дороге домой Стефа попросила Петрика нести цветы. И он их нёс, как бесценный клад. Несколько гвоздик Стефа подарила Петрику, прощаясь с Ковальчуками около старинной пороховницы.

Прибежав домой, Петрик поставил цветы в свою кружечку, из которой пил чай. Дарина только плечами пожала. Прежде она что-то не замечала за сыном такого пристрастия к цветам.

Никто не видел (разве только звёзды видели?), как Петрик перед сном поцеловал гвоздики и чуть слышно прошептал: «Стефа».

Проснулся Петрик от сильного взрыва. В этот же миг дом сильно потрясло, что-то близко рухнуло. Было темно и жутко.

— Мама, что это? — спросонья крикнула Ганя.

— Одевайся, доню.

К Петрику подошёл отец.

— Одевайся, сынку, быстро!

Далёкие взрывы рвали ночную тишину.

Петрик торопливо застёгивал сандалии.

— Тату, почему стреляют?

— Ещё не знаю, сынку… — ответил Ковальчук, что-то торопливо доставая из сундука.

— Дарцю, — хрипло сказал Ковальчук. — Дома находиться опасно, видишь — бомбят… Забеги к соседям… Ступайте на Княжью гору. Ждите там до утра. Ворочусь, найду вас.

— Можно в нашу пещеру, — поспешно сказал Петрик. — Юра тоже так захочет…

— Идите, — согласился Ковальчук и побежал в сторону станции Подзамче, где горел нефтеперегонный завод.

Большие пожарища освещали город. Горели дома в районе главного вокзала и в других концах города. На горе же царила такая густая тьма, что вскоре по острой, саднящей боли Петрик почувствовал — у него изодрана о ветки шиповника не только рубашка.

— Осторожно, здесь яма, — предупредил Юра.

Вдруг где-то совсем близко под горой оглушительно ухнуло.

— Бомбы кидают! — испуганно прижалась к Петрику Ганя.

— Не бойся, — дрожа от праха, прошептал Петрик. — Уже близко… А в пещере будет не страшно…

— Где мы впотьмах отыщем вашу пещеру, — с отчаянием простонала девушка. — Сейчас жахнет бомба — и конец!

— Замолчи! — прикрикнула на неё Дарина. — Идёмте скорее…

Царапая о ветки руки и лицо, женщины неотступно шли за Юрой и Петриком, пока мальчики, наконец, привели их в пещеру. Здесь Дарина расстелила на земле ватное одеяло, и все мешками повалились с ног.

— Спи, сынок, усните, друзья, — усталым голосом проронила Галина Максимовна, мать Юры. — Я посижу около вас.

Юра устал, всё тело ломило. И спать очень хотелось. Но при мысли, что мама будет сидеть я всю эту страшную ночь их охранять, его обожгло стыдом.

— Я сам посижу, мама… Это мужское дело охранять женщин и детей.

Мать поцеловала сына в голову.

— Хорошо, выполняй свой мужской долг, мой мальчик.

Засыпая, Петрик расслышал тревожный голос своей мамы:

— Неужели война?..

 

Глава седьмая. Чёрные кресты

Не ведая, какие грозовые тучи войны сгущаются над Отчизной, Ковальчук настоял, чтобы хворающий последнее время Тарас Стебленко поехал лечиться в Крым.

Счастливый Тымошик! Счастливая тётя Марина! Они тоже уехали в Крым. Правда, Тымошик обещал Петрику привезти разноцветных кремушек, «большую кучу, аж до неба!» А тётя Марина обещала ракушку, в которой слышен шум моря!»

Первый день войны застал семью Стебленко в солнечной Ялте, где само слово «война!» прозвучало дико и неправдоподобно.

Военком — седоватый, подтянутый человек с орденом Красного Знамени на груди в ответ на заявление Стебленко немедленно направить его добровольцем в действующую армию мягко сказал, что в этом пока нет необходимости. Пусть он заканчивает своё лечение.

Между тем, в это утро, когда Тарас Стебленко, огорчённый отказом военкома, нервно шагал по набережной к себе в санаторий, в далёком Львове появились первые подводы и машины беженцев из местечек и сёл, где с рассвета бушевала война.

«Война»! Тот, кто не пережил всех ужасов, какие таит в себе это короткое и жуткое слово, может произносить его спокойно.

— Война! Петрик, война! — крикнул Йоська, взбегая на террасу через сад.

— Не ори, знаю без тебя, — хмуро встретил его Петрик.

— Чтоб я так жил — это нечестно! — заявил Йоська. — Зачем вы не позвали меня вчера?.. Зачем вы холили без меня?.. — Нижняя губа Йоськи так и осталась выпяченной, что означало сильную обиду.

В коридор, как угорелый, влетел Василько.

— Хлопцы, бежим в детский дом! Будем Олеся провожать.

— Пошли, — охотно согласился Петрик. — Только надо и Медведя позвать. Чтобы после без обид…

Но план их внезапно осложнился. Вошла Петрика мама и сказала:

— Смотри мне — из дома никуда, пока я с рынка не вернусь.

— А где Ганка? Пусть она дома сидит, — скривился Петрик.

— Тоже коза хорошая! Побежала до Стефы! — заворчала мать.

— Так, она бегает, а я сиди тут, я всегда сижу… Ей всё можно, а я сиди… — жаловался Петрик.

— Не помрёшь, сиди! — сказала Дарина и ушла, замкнув Петрика одного в квартире.

Друзья тоскливо переглянулись и присели во дворе, у окна кухни.

Но тосковать им в одиночестве долго не пришлось. Петрик открыл окно и выпрыгнул во двор.

Послышались далёкие взрывы.

— Глянь, глянь, хлопцы! Это там, около почты! — вскочил с бревна Василько.

— Бежим, глянем! — предложил Петрик.

— Страшно, — зажмурился Йоська. — Зачем бросают бомбы на дома? Моя мама боится, плачет…

— Бежим! — настаивал Петрик.

— А если воротится твоя мама? — заметил Йоська, — сразу охладив пыл Петрика.

«А что? Ганка так может, а я нет, а я сиди, как арестант?» — с тоской подумал Петрик.

Прошёл ещё час, а мать не возвращалась.

— Сбегаем, глянем — и назад! А? — искушал Василько.

Будь-что-будет, Петрик отважился.

И вот уже, громко разговаривая, мальчики бегут по Курковой улице. Они приближались к воротам детского дома, когда неожиданно большая тень самолёта метнулась из-за Песчаной горы.

Что-то близко ухнуло и отшвырнуло Петрика на середину улицы.

— Чёрные кресты на самолёте! — крикнул Василько.

Петрик взглянул на Йоську. У того даже веснушки побелели, так он испугался.

Мальчики бросились в калитку. Навстречу им бежали заплаканные дети. У девочки с белыми косичками половина головы была в крови. Она сделала несколько шагов и упала.

Дом, где ещё вчера Олесь показывал им мастерские, почернел и дымился. Мальчики побежали к развалинам.

— Ганя!

И Петрик весь задрожал, увидев свою сестру, которая несла на руках ту самую девочку, которая вчера так хорошо пела кукле колыбельную песенку.

Лоб маленькой певицы был в крови, глаза закрыты, а из слипшихся ресниц выкатились две слезы.

И Стефа была здесь. Она помогала той женщине, которая вчера объявляла на сцене, выкапывать кого-то из развалин.

Мальчики подбежали к ним. Стефа и воспитательница подняли на руки Ивасика с обезображенным лицом.

— Всё, — тихо промолвила женщина.

А солнце ярко светило через разбитую крышу, как будто ничего не случилось.

Петрику стало плохо. Ему показалось, что он сейчас упадёт.

— Петрик! Петрик, уйдём отсюда, — узнал он голос Стефы.

Так в их город пришла война…

 

Глава восьмая. Присяга трёх

Михайло Ковальчук двое суток не приходил домой.

Встревоженная Дарина ещё с утра ушла к мужу на работу в железнодорожное депо. Мало ли что могло случиться с Михайлом?

Петрик терпеливо прождал мать около трёх часов, а потом вдруг его охватила такая тревога, что он решил сейчас же бежать в мастерские к отцу и узнать, почему мама так долго не возвращается.

Василько отговаривал. Он был свидетелем того, как Дарина ругала Петрика за самовольный уход из дому и не забыл её угрозу. «Ещё раз выскочи на улицу без спросу, ни один твой дружок порога сюда не переступит!»

— Ну, пойдёшь?

— Уйдём, а Ганя нагрянет, — нашёл отговорку Василько.

— Нагрянет! Не видал, что ли, сколько опять раненых в госпиталь привезли?

— Видал, — вздохнул Василько.

— Всех раненых отсюда вакуируют.

— Знаю.

— И Стефа хочет с госпиталем вакуироваться, — помимо воли дрогнул голос Петрика.

— Скажешь! Так её дедушка и пустит. Это она только хвастает… перед Юрой, для форсу…

— Не смей про Стефу так говорить! — по-детски упрямо и гордо крикнул Петрик.

— Гляньте на него… Тоже мне граф Монте-Кристо выискался!

Петрик сильно покраснел. Стиснув зубы, молчал, боясь выдать свою тайну.

— Я маме записку оставлю, — стараясь скрыть смущение, наклонился Петрик над тетрадкой.

И он написал: «Мама! Ты не волновайся. Я с Васильком пошли тебя искать.

Петрик».

— Ошибка, — заметил Василько.

— Где? Где ошибка?

— А вот, «не волновайся». Надо писать — не волнуйся.

Петрик густо зачеркнул ошибку и написал правильно.

Запирая дверь, Петрик не забыл поглядеть по сторонам, чтобы никто не видел, куда он прячет ключ, затем быстро нагнулся и положил ключ в условленное место — под вторую ступеньку каменного порожка.

В эти тревожные дни друзья были неразлучны. И не удивительно, что стоило Петрику и Васильку выйти за ворота, а Олесь тут как тут!

— В пещеру? — спросил он.

— На вокзал до татка. Гайда с нами! — предложил Петрик.

— Наш детдом завтра эвакуируют куда-то, — таинственно сообщил Олесь. — А я убежал… Хочу к деду на Майданские Ставки…

Они спускались безлюдным Стрелецким парком. Ветер лениво колыхал листву клёнов. Отсюда в просветах серебристых яворов и лип хорошо был виден Львов, казалось, тихо дремавший в котловине. Петрик даже подумал: «Может, и войны уже нет…»

Друзья сворачивали на Кармелитскую улицу, когда из-за чугунной ограды костёла францисканов вышел монах. Он метнул враждебный взгляд на Петрика, который впился в него глазами, и быстро пошёл по направлению к Курковой улице.

— Глянь, глянь, — схватил Олесь Петрика за руку, — монах, а сапоги на нём чисто военные.

— О, видишь… — прошептал Василько.

В это мгновение монах оглянулся. В его руке блеснул пистолет. Он целился в Петрика.

— Парашютист! — крикнул Юра, каким-то чудом оказавшийся возле мальчиков. И от этого крика их, как пушинки, разметало в разные стороны.

«Монах» выстрелил. Пуля просвистела над головой упавшего навзничь Петрика.

Из парадного выскочили двое с винтовками в руках.

— Стой! Руки вверх! — приказал человек с орденом. — Стой!

«Монах» ещё раз выстрелил в Петрика и опять не попал.

Мальчики приникли к стволам каштанов и замерли ни живы ни мертвы.

Из уст «монаха» сорвалось проклятье на немецком языке. Он метнулся за угол, пересёк дорогу и скрылся за воротами Стрелецкого парка.

— В кого стрелял? — тяжело дыша, спросил Юру подбежавший человек с орденом.

— Вот… В этого хлопчика.

— Ты того мерзавца прежде когда-нибудь видел?

Как Петрик мог так долго, так непростительно долго не вспомнить, кто этот человек…

— Ох, дядя… Так это же бывший узник из Берёзы Картузской! Монтёр…

— С ума ты спятил! — рассердился Юра.

— А сапоги на нём чисто военные, святой истинный крест, — закрестился Василько.

— Может уйти, гад, через Высокий Замок! — досадно крикнул парень в гимнастёрке. — Я буду его преследовать, а вы — бегите в обход по Театинской…

Он забежал в парк, а человек с орденом повернул в другую сторону, причём теперь уже к нему присоединился ещё один милиционер.

— С чего ты взял, Петрик, что этот монах и Мартын Ткачук…

— Это дядька из бара «Тибор»! — в смятении заговорил Петрик. — Я тогда позабыл… Бежим до моего татка…

— И что ты такое плетёшь? — растерянно развёл руками Юра.

— Я вспомнил…

— Что ты вспомнил?

— Тогда он был… ну, поляк, такой… с усиками… Выспрашивал: «где отец?» А когда уже до нас с татком пришёл… так он был украинец! Вот через это я его и не признал… И Владека он хотел там… в баре «Тибор» застрелить!..

— Ясно… боится, что ты его разоблачишь!

— Во, во!

— Да, но почему его так уважает твой батько? — заколебался Юра. — И… человек действительно томился в Берёзе за революционную деятельность. Не приди Красная Армия, он погиб бы вместе с другими березняками…

— Он, это он… дядька из бара «Тибор», — упрямо твердил Петрик. — Вот, честное пионерское! — вдруг страстно поклялся Петрик, привычным движением руки отводя с бледного лба прядку светлых волос.

— Не пионер, а даёт честное пионерское, — возмутился Василько.

— А ты помалкивай! — сверкнул на него глазами Олесь.

Юра, словно поняв что-то очень важное, решительно потребовал.

— Веди меня к твоему отцу!

— Хорошо, — обрадовался Петрик. — Бежим!

И мальчики побежали, едва успевая за торопливо шагающим Юрой.

Когда они спустились в центр города, Юре стало ясно, что опасность не только не миновала, а неотвратимо приближается.

Дымились руины кино «Палас». На панели, ещё совсем недавно подметённой до блеска, валялись осколки стекла, кирпичи, огрызки недоспевшей кукурузы, пучки соломы.

С визгом опускались жалюзи магазинов. По площади, где стоит памятник Мицкевичу, пробегали люди, с опаской поглядывая на небо, где предательски клубились белые облака. Оттуда каждую минуту могли вынырнуть немецкие бомбардировщики.

— Душно, — пожаловался Олесь.

— А как им? — показал глазами Юра на детей, которые тряслись на возах. Встрёпанные, заспанные, они сидели на узлах из одеял, в зимних пальто.

— Хлопчики, — сдерживая мокрую лошадь, обратилась к друзьям женщина с побелевшими от пыли волосами. — Где тут горсовет?

— Там, в ратуше, — указал Олесь.

— Видите башню с красным знаменем? — показал Юра.

Следом за первым возом по мостовой застучала длинная вереница возов, переполненных женщинами, детьми, стариками.

— Беженцы…

Теперь это слово приобрело для Юры особый смысл. Прежде он думал, что война бывает где-то там, далеко от города, в поле. Но вот она пришла в город, на улицу, в дом, где жили эти люди…

Не было тока, и трамваи стояли. Поэтому мальчики пошли пешком.

Ещё около Большого костёла они увидели, что горит вокзал.

Дым заволок всю площадь и аллею Фоша.

— Куды? — преградили путь друзьям два человека с винтовками. Они и слушать ничего не хотели. Есть приказ никого не пускать — и кончено!

— Та мой батько тут работает, — настаивал Петрик.

— Видите, — он отцу обед принёс, — показывал Олесь глазами на узелок в руке Петрика.

— Не до еды тут! Марш домой! — сердито приказал высокий усатый железнодорожник. — Катайте отсюда, бо ось-ось бомбить начнут.

— Да не можем мы уйти, — убеждённо сказал Юра. — Мне нужно немедленно поговорить с кузнецом Михайлом Ковальчуком. Это дело… дело большой важности.

— Ну ладно, пионер, ты один иди.

— Под мою ответственность прошу, пустите Петрика. Один я не найду так быстро товарища Ковальчука.

— Ладно. Вы только обережно там.

Кивнув друзьям, Юра и Петрик без оглядки побежали к ремонтным мастерским.

Дым выедал глаза, до тошноты пахло гарью. Поблизости что-то взрывалось, от чего дрожала вся земля. Недалеко от депо мальчики увидели группу рабочих. Они поджигали состав. Петрик от ужаса даже глаза закрыл. Ну да, они поджигали вагоны…

Тревога охватила Петрика. Надо скорей найти отца, надо ему всё рассказать. Зачем они жгут вагоны? — не понимал он.

В мастерских было пусто. И Петрику уже показалось, что они ни за что не найдут в этом огне, дыме и грохоте отца.

— Просто-таки пекло! — сплюнул Юра.

— Татку! — бросился к отцу Петрик.

Ковальчука едва можно было узнать. Волосы опалены, лицо — в саже, комбинезон обгорел. И только глубоко запавшие глаза, как всегда, светились ласково и спокойно.

— Тату, — подозрительно озираясь в сторону депо, тихо заговорил Петрик. — Они… Они вагоны палят…

— Так надо, сынку, — погладил его по голове отец. — Паровозы уже угнали. Ни один вагон не должен достаться врагу…

— Михайло Гаврилович, — стараясь перекричать грохот, царящий вокруг, прильнул к уху Ковальчука Юра. — Мартын Ткачук не тот, за кого он себя выдаёт…

— Да, да, — быстро закивал головой Петрик. — Это тот… поляк из бара «Тибор»…

— Что ты там сочиняешь! — точно от осы отмахнулся Ковальчук.

— Он хотел убить вашего сына… Петрик его узнал, хотя тот был переодет в монаха… Мы его встретили там… около Стрелецкого парка… Петрик его узнал…

— Ерунда! — сердито проговорил Ковальчук.

— Ох, тату! — почти в отчаянии воскликнул Петрик. — Он и Владека тогда хотел…

Назойливо завыли сирены.

Показалось несколько немецких бомбардировщиков. Они летели так низко, что казалось — стоило бросить камень и можно было попасть в них.

Чьи-то сильные руки подхватили Петрика, и в один миг он очутился за угольной насыпью.

Самолёты пронеслись мимо.

— У-у, гады!

— Кинут бомбы в городе, — обращаясь к Ковальчуку, проговорил человек, желавший оградить Петрика от возможной гибели. — Сколько людей пострадает…

Подавленный, угнетённый и почти оглушённый, стоял Петрик рядом с Мартыном Ткачуком не в силах вымолвить слова. Монтёр был в замасленном комбинезоне, лицо в саже, в глазах боль и тревога за судьбу людей, которые невинно пострадают. И тут Петрик почувствовал свою беспомощность, как бывает во сне.

Юра был смущён не меньше. Его маленький друг явно обознался. Этот рабочий, конечно, никак не походил на монаха, которого сейчас, несомненно, преследуют.

— А ну, хлопцы, марш домой! Матери, небось, с ума там сходят…

— Тату, а мамы дома нет…

— Уже воротилась. Бегите, дома беспокоятся!

И Ковальчук вместе с Мартыном Ткачуком побежали к группе рабочих, о чём-то совещавшихся.

А в это время за женой командира и сыном приехала из штаба машина. Семье военного было предложено немедленно эвакуироваться из города.

— Куда же он мог уйти? — нервничала Галина Максимовна.

Дарина, как только могла, старалась успокоить её. А сама с трудом скрывала тревогу, клянясь в душе хорошенько отодрать Петрика, которого уже на замке не удержишь!

— Подумать только, почти два часа ждёт машина… — не находила себе места мать Юры. — Уйти, не оставить даже записки… Это так непохоже на Юру… так непохоже… С ним что-то случилось!

И сердце не обманывало Галину Максимовну.

За короткое время город стал неузнаваем: люди уже не шли, а только бежали, горело много домов, из окон выбрасывали вещи. А возле них плакали дети и старики.

Юра бежал всю дорогу, думая о матери.

— Опять пожар! — вдруг крикнул Олесь.

— Так это… наша школа горит!

Пламя вырывалось из окон класса, рядом с пионерской комнатой.

— Там наше знамя, — прошептал Юра. Сжав губы, он круто повернулся, побежал и исчез в вестибюле школы.

В эту же минуту завыла сирена.

— Тревога! — крикнул Олесь.

— А Юрко? — порывисто дыша, посмотрел на друзей Петрик.

— Видишь? Люди в бомбоубежище тикают! — сорвался и побежал Василько.

Петрик топтался на месте. Как мог он покинуть Юру! Это было равносильно измене…

А гул моторов приближался…

— Убьют! — рванул Олесь Петрика, увлекая его в бомбоубежище, на пороге которого их ждал дрожащий, перепуганный Василько.

В подвале темно, душно. Кто-то плачет, стонет. Неожиданно раздался пронзительный плач грудного ребёнка.

Гудит земля. Никто не знает, уйдёт он из этой тьмы живым или нет.

— Кончилось, пошли! — наконец говорит Олесь.

Озираясь по сторонам, выходят из подвала люди, жмурясь от солнца.

— Юра! Живой! — не помня себя от радости, мчится к другу Петрик, Василько и Олесь бегут вслед за ним.

А Юра стоит возле рекламной тумбы, словно окаменевший, прижимая к груди своё пионерское знамя.

На мотоциклете подлетел военный. Его стальную каску покрывал тяжёлый слой пыли, за спиной скатанная шинель и автомат.

— Ты что стоишь, пионер?!

— Он знамя спас, дядя… Наша школа горит… — взволнованно показал Олесь.

— Знамя надо спрятать, сберечь, — сказал военный. — К городу подходит враг…

И мотоциклет шумно помчался по опустевшей улице.

Мальчики свернули на узкую улицу Босых Кармелиток, когда над их головами просвистело несколько пуль.

— Юра!

Юра неподвижно лежал на каменных плитах тротуара, откинув голову на алый шёлк, обрамлённый золотой бахромой.

— Юра! Не пугай нас! Ну, встань! — чувствуя, как в горле стало сухо и горячо, крикнул Петрик.

Он не плакал. Он совсем не хотел плакать, но по его щекам текли слёзы.

А в сквере перед монастырём продолжалась перестрелка.

— Ложись! — прозвучало над ухом Петрика.

Мальчики упали на тротуар.

— Там… за каштанами! Нет, не уйдёте, мерзотники! — крикнул тот же голос. И тут Петрик увидел трёх милиционеров, которые короткими перебежками начали окружать двух отстреливающихся неизвестных.

Из-за угла выбежала группа людей, вооружённых винтовками.

Рядом с Петриком, крепко сжав губы, опустился на колено молодой голубоглазый милиционер. Он прицелился и выстрелил из револьвера. В сквере дядька в сером костюме и фетровой шляпе вскинул руками и тяжело рухнул на траву.

— Получай, продажная шкура! — прошептал милиционер и утёр рукавом гимнастёрки крупные капли пота на лбу.

— Дядю, туда второй побежал, — осторожно приподнимаясь, указал Василько. — Уйдёт…

— Не уйдёт!

Милиционер склонился над Юрой и расстегнул ему рубашку.

— Убили хлопчика? — спросила подбежавшая женщина с санитарной сумкой на боку.

— Живой… Ранен в плечо, навылет, — ответил милиционер, поднимая на руки Юру. — Где он живёт?

— Тут… совсем недалеко… Идёмте, я поведу, — сказал Петрик.

Сегодня Петрик будто заглянул в очи самой смерти, и это сделало его сразу старше. Сейчас он бежал, крепко прижимая к груди древко знамени. Он устал, но ни за что не хотел передать знамя Олесю, который несколько раз просил:

— Дай, понесу… ты утомился…

— Смотрите, около ворот машина стоит, — забегая вперёд, указал рукой Василько.

…Когда рану обмыли и перевязали, Юра вдруг тревожно открыл глаза. Поднял голову. Но тут же со стоном уронил её на подушку.

— Спокойно, мой мальчик, — тихо проговорила Галина Максимовна.

В комнату вошли красноармеец, шофёр Гнат Клименко и милиционер, который принёс Юру.

— Ну как, ему лучше? — спросил Клименко.

— Нет… Но каждая минута… Мы должны ехать, — твёрдо произнесла Галина Максимовна.

— Уже опасно, дорогу бомбят, — предостерёг милиционер. — Я могу отвезти вас к моей маме, это здесь, под Львовом. Может, бывали — Винники. Там вам будет хорошо. Знаете, что-то не верится, чтобы наши оставили Львов. Слов нет, будут бои, но Львов не сдадут.

— И я так думаю, — горячо прошептала Дарина.

— Я должен выполнять приказ, — напомнил красноармеец Клименко.

— Сейчас поедем, — ответила ему жена командира.

Она крепко пожала руку милиционеру.

— Спасибо вам, товарищ, за доброту вашу, участие. Но, как знать, возможно, Юрочке понадобится операция… К утру мы уже будем в Киеве, и я положу сына в госпиталь…

Юра снова открыл глаза и теперь увидел, что около дивана стоят тимуровцы.

— Мы сейчас поедем, Юрочка, — слышит он голос матери.

Тишина. В комнате не слышно ничего, кроме ударов маятника больших часов.

— Знамя…

— Вот оно, Юра, — приблизился Петрик. — Ты не бойся, мы его сбережём.

 

Глава девятая. Так и не встретились

— Я знаю, что вы прибыли во Львов со своим вагоном и людьми. Понимаю желание ваших товарищей с оружием в руках защищать город, военком пристально посмотрел в лицо Александру Марченко. Но изыскательная партия должна немедленно выехать в Киев. Вы инженер, сами понимаете, нет у вас права вот так всё бросить и уйти. Вам доверили людей, вагон, инструменты. Ваши цепные изыскания, чертежи ещё понадобятся Родине. Скрывать не стану, положение тяжёлое, немцы в тридцати километрах, — заключил военком с суровой нотой в голосе.

Марченко вышел из военкомата подавленный, мрачный. Он стыдился своего штатского костюма. Казалось, каждый встречный с укором спрашивал: «Как же это? Такой молодой, сильный и не на фронте? Ему, наверно, своя рубашка ближе к телу…»

Марченко сдержал шаг возле репродуктора, прислушиваясь к словам и волнующей музыке, которую услышал сейчас впервые. Он развязал галстук, сунул его в карман и зашагал быстрее.

Каштаны, раскинув зелёные шатры крон, не шелохнутся. Душно, как перед грозой, хотя синеву неба не омрачает ни единое облако, ни одна тучка.

«Вот оно — горе… — думал Марченко. — Первое в жизни большое, настоящее горе… Враг рвётся к городу… Здесь я тебя встретил, здесь ты живёшь, моя любимая, моя самая хорошая на свете, моя невеста… Биться бы с врагом за каждую улицу, за каждый дом… И что ж! Связан по рукам и ногам: «Вам доверили людей, вагон, инструменты, чертежи…»

Он знал, если даже уедет, не простившись, Ганя всё поймёт, хотя ей будет очень тяжело… Как это она сказала: «Не верится, неужели я могла прежде жить без тебя?..»

Нет, Марченко не мог уехать, не повидав свою невесту. Быть может, она захочет поехать с ним? Вместе работать, делить радость и горе… А нужно, так вместе сражаться на фронте…

Приняв это решение, Марченко заторопился на Замковую, к дому, где жила любимая девушка.

На перекрёстке Русской и Подвальной улиц ему преградила дорогу похоронная процессия. На машине стояли два гроба.

— Кого хоронят? — спросил Марченко у высокого сутуловатого человека.

— Писателей Александра Гаврилюка и Степана Тудора. Убиты при бомбёжке, — тихо ответил тот.

Надрывно завыли сирены.

— Воздушная тревога! Воздушная тревога! — неслось из репродукторов.

Но процессия спокойно продолжала свой путь, словно фашистские стервятники не могли уже причинить большего зла, чем они причинили.

Марченко спешил своей дорогой, не укрываясь в подъездах, стараясь выиграть время.

Справа, со стороны Высокого Замка, заухали взрывы.

— Станцию бомбят! — на бегу крикнул Марченко знакомому рабочему, которого несколько раз встречал в семье Ковальчуков.

— Метили, видно, туда, а попали…

— Думаете, по эту сторону горы?

— Сдаётся, что так…

Две бомбы прямым попаданием превратили жильё Ковальчуков в руины.

Но Петрик этого не видел, он и Василько в это время находились в пещере.

— Опять бомбят… У, рожи позорные! — сжал кулаки Василько. — Ох, только бы в наш дом не жахнули…

И тут он так быстро забубнил «Отче наш», что нельзя было отличить одно слово от другого.

— Давай быстрее знамя спрячем, — торопил Петрик. — Сперва сюда в корзину положим, верно?..

— Ага, пусть так, — прервал молитву Василько.

Пока они приваливали корзину ветками и засыпали песком, Олесь стоял на часах возле старого граба. Отсюда ему было видно, как вражеские самолёты сбросили бомбы на Замковую улицу. К небу взметнулось несколько столбов чёрного дыма, местами прорезанного вспышками огня, а через несколько секунд земля под ногами Олеся дрогнула от взрывов.

— Петрик… беда! — крикнул он, вбегая в пещеру, — там… кинули бомбы…

— Мама! Там моя мама!

Петрик не помнил, как добежал, как упал на груду камней и досок, как, сдирая до крови ногти, разгребал руками землю, лихорадочно отбрасывая кирпичи, а сам сквозь рыдания повторял только одно слово:

— Ма-ам-а!.. Ма-ам-а!.. Ма-ам-а!..

С расстёгнутым воротом и влажными от пота кудрями, Марченко подбежал к Петрику и поднял его с земли.

— Ганнуся!.. Где она?..

— На-а… Та-а-ам, — едва вымолвил Петрик, указывая рукой в сторону станции Подзамче.

— Там ихний госпиталь вакуируют. Она там, — пояснил Василько, размазывая рукой по лицу слёзы, смешанные с копотью и землёй.

— Где батя? — жарко дышит в лицо Петрику Марченко.

— Де-де-ппо…

Нельзя терять ни минуты. На станции Подзамче ждут товарищи. Там Ганя…

— Что ж мне делать с тобой, Петрик? — озадаченно спрашивает Марченко. — Забрать с собой? Петрик, друг мой, поезжай со мной. А?

— Не-е-е…

Как оставить Петрика? Оставить одного в таком страшном несчастье? Здесь ему быть нельзя… Надо увести к людям…

— Ну вот что, хлопцы, помогите мне Ганю разыскать. Народу там тьма-тьмущая скопилась, боюсь не найду я один Ганю.

Петрик, обливаясь слезами, ни за что не хочет отходить от развалин, под которыми погребена его мать.

Тогда Марченко пускается на хитрость.

— Петрик, друг мой. Разве ты забыл, что на груди у тебя красная звёздочка? Ты тимуровец, твой долг помочь мне найти Ганю! Неужели, хлопцы, вы оставите человека в беде?

— Идём, — тихо проговорил Петрик, хотя в душе он спорил сам с собой.

Камни, песок и земля осыпались у них под ногами, потому что спускаться приходилось по самому отвесному северному склону горы, одетую в буйную зелень каштанов.

Эшелоны, эшелоны эвакуирующихся. Люди покинули родной кров, спасаясь от врага.

В огромном многоцветном людском муравейнике перед станцией не видно стройной беловолосой девушки с ямочками на щеках. Нет её и на перроне, заставленном носилками с ранеными.

Малышка лет пяти дёргает старушку за клетчатую шаль, хныча:

— Бабушка, мне здесь надоело! Я хочу домой… Хочу домой…

— Война, война, война, — бормочет старушка, качая головой, точно она не слышит слов внучки. — Эка беда ведь какая…

К Марченко протиснулся коренастый человек в серебристом пыльнике.

— Александр Порфирьевич, через пять минут наш эшелон трогается.

Не зря говорят: любовь для влюблённых — всё. Казалось, с каждой новой минутой Марченко забывал обо всём на свете. В мыслях и сердце — Ганнуся! Только бы отыскать её, увезти вместе с Петриком из Львова. Сердце подсказывало: если город сдадут, семье Ковальчука грозит гибель.

— Неужели мы её не найдём? — вглядываясь в массу людей, с отчаянием проронил Марченко.

— Стефа там, а Ганнуси нет, — подбежал запыхавшийся Олесь: — Ганнуся та-а-ам! — показал он рукой куда-то в сторону.

— Послушай, Петрик, — глядя мальчику в глаза, сказал Александр Марченко. — Хорошенько запомни, что я тебе скажу: бате передай, я прошу, если он сам, конечно, останется во Львове, пускай Ганю и тебя эвакуирует в Глухово, к моим родителям. Отец мой каменщик, его у нас там каждый знает. Вам будет хорошо. Адрес Ганя знает…

— Товарищ инженер! Да что вы, честное слово! — возмущённо всплеснул руками человек в пыльнике. — Люди там ожидают, волнуются.

— Я сию минуту, — оглянулся Марченко. — Петрик, друг мой, ты всё запомнил?

— Да.

Марченко прижал к своей груди голову Петрика, но не сказал тех слов, какие обычно всегда говорил ему на прощание: «Ну, беги домой…»

Олеся и Василька жёг стыд: какие же они после этого тимуровцы, если не смогли помочь человеку?

Василько сказал:

— Вы ещё трошки подождите, слово чести, мы Ганю найдём.

— В том-то и беда, что не могу.

Поезд уже отходит… Марченко торопливо обнял мальчуганов.

— Ребята, что бы ни случилось, вы — тимуровцы… Вы никогда не оставите в горе хороших людей…

— И знамя мы тоже сбережём, горячо сказал Олесь.

Поезд ускорял ход. Александр Марченко стоял у открытого окна вагона и нервно курил.

— Ганя, Ганя! — вдруг закричал он, высовывая из окна кудрявую голову.

Залитая потоком солнечных лучей, Ганя стояла в белом платье, такая стройная, свежая, похожая на ландыш. Она поддерживала под руку красноармейца с забинтованной головой.

— Сашко! — вскрикнула девушка и протянула вперёд свободную левую руку.

— Я верну-у-сь! — донёс к ней ветер.

И раненные бойцы, успевшие уже полюбить свою молоденькую, такую самоотверженную, мужественную сестричку, впервые увидели слёзы на её тяжёлых ресницах.