1832 год, когда Гладстон вышел из университета, составляет эпоху в английской истории. Вековое господство британской аристократии держалось на трех исключительных привилегиях этого класса: привилегии англиканской церкви, которая до 1829 года одна могла наделять политическими правами; привилегии управления страною вследствие ограничений избирательного права, предоставлявших все голоса помещикам, и, наконец, привилегии наследственного землевладения и охранительных хлебных законов, которыми в Англии создавались искусственно высокие цены на хлеб, и нищий простой народ по необходимости был принужден жить как бы “милостью” помещиков и духовенства.
Реформа 1832 года уничтожила в принципе вторую из этих монополий; хотя практически избирательное право было расширено только на четыреста тысяч новых избирателей, но первый шаг к уравнению других классов в политических правах с кровной аристократией был сделан, и дальше оставалось только двигаться в этом направлении. Однако не следует думать, что реформа 1832 года далась нации очень легко. Напротив, среднему классу и рабочим приходилось вырывать ее соединенными усилиями у аристократов, у палаты лордов. Продолжительные и убыточные войны с Наполеоном, громадный вред, нанесенный последним английской морской торговле, и целый ряд неурожайных лет в стране – породили столько страданий, вызвали такой застой и отчаянный взрыв недовольства, волнений и насилий, что правящая олигархия была вынуждена сделать уступки. Сам король, убежденный доводами министра Грея, был принужден стать на сторону представителей народа и потребовал от лордов, чтобы они приняли закон о реформе.
Таким образом новый порядок был встречен одними – и это было большинство народа – с самыми радужными надеждами на немедленное исцеление всех общественных и частных бедствий, а другими – с нескрываемой ненавистью и страхом. В грядущем господстве демократии видели тиранию невежества над культурой и просвещением, что-то вульгарное, угрожающее, неизбежно влекущее за собой все крайности недавнего кровавого переворота во Франции.
Легко представить, что новый парламент, в который входило большинство людей старого порядка, не оправдал ни преувеличенных ожиданий первых, ни опасений вторых, и уже в конце первого года его деятельности начали обнаруживаться признаки реакции и недовольства: народ был недоволен своим парламентом, а парламент был недоволен правительством. Наконец, король распустил парламент и назначил новые выборы – по новым правилам.
Вот при каких обстоятельствах Гладстону была предложена кандидатура в парламенте от одного из так называемых “карманных” округов, то есть таких, которые были в кармане у какого-нибудь одного местного магната. До реформы таких округов было очень много, но новый закон уничтожил большую их часть. Нью-Йорк, находившийся в оные времена в безусловном повиновении у герцога Ньюкастльского, оставался именно таким округом. Во время первых выборов 1832 года по новым правилам энтузиазм местного населения пересилил материальное влияние герцога, и был выбран радикал, которого теперь партия герцога решила во что бы то ни стало заместить своим кандидатом. Выбор герцога пал на молодого Гладстона, которого он знал по восторженным отзывам своего сына. Гладстон принял предложение и поспешил из Италии в Нью-Йорк защищать интересы реакции. Это был двадцатидвухлетний юноша с цветущим здоровьем, красивой наружностью, блестящими способностями, очень хорошим образованием, ораторским талантом, огромным запасом слов и, в придачу ко всему этому, хорошим состоянием. Лучший выбор трудно было сделать.
В своем адресе к избирателям он рекомендовался независимым кандидатом; но, тем не менее, восставал против опасной моды к слишком скорым переменам в политике и защищал рабство в английских колониях цитатами из Библии, хотя конечно, прибавлял он, “я согласен, что как физическая, так и нравственная зависимость людей друг от друга должна рано или поздно исчезнуть, и вопрос лишь в том, в каком порядке это должно совершиться”. По мнению Гладстона того времени, вест-индских рабов-негров – трудом которых, между прочим, пользовался на своих сахарных плантациях и его отец – следовало освободить сначала нравственно, то есть обратить в христианство, а потом уже наделить и физической свободой, и гражданскими правами...
На предварительном собрании, где он впервые читал этот адрес, ему не дали закончить, – против него поднялся целый лес рук. Было ясно, что огромное большинство населения отнеслось к нему очень недоброжелательно. Но что за беда? Многие ли из них имели право голоса! При окончательной баллотировке Гладстон получил значительное большинство голосов и был выбран в парламент: местный консервативный клуб был за него и все влияние герцога на его стороне, а этого было более чем достаточно, чтобы выбрать кого угодно. Таким образом, Гладстон на первых же порах собственным опытом убедился, как мало избирателей среди массы населения.
Теперь положение его в парламенте было ясно определено. И вот каковы были его первые законодательные опыты.
На очереди тогда стояли два вопроса: рабство в колониях и умиротворение Ирландии. Относительно первого он, конечно, повторил почти то же самое, что и в адресе к избирателям, прибавив, впрочем, требование о вознаграждении рабовладельцев за потерю “честно и законно приобретенной собственности”. Ирландию же предполагалось умиротворять отменой habeas corpus – личной неприкосновенности – и введением чуть ли не военного положения, на что он выразил свое молчаливое согласие, а с другой стороны – ограничением прав англиканской церкви в Ирландии, с чем Гладстон согласен не был, а, напротив, вскоре разразился целой теорией о неприкосновенности государственной церкви, а во время дебатов заявил, что хотя число протестантских прелатов в Ирландии действительно непропорционально числу протестантов среди населения, но он уверен, что в скором времени протестантская церковь в Ирландии оживится, и тогда дела будет достаточно для всех епископов. Поэтому он был, конечно, против билля.
Не менее клерикальны и ретроградны были воззрения Гладстона в то время и по другим пунктам. Например, виги подняли вопрос об отмене обязательного подписывания при поступлении в университеты 39 параграфов англиканского катехизиса, что в сущности закрывало двери высшего образования для всех диссентеров, то есть тех, кто не принадлежал к англиканской церкви. Здесь молодой Гладстон был как рыба в воде: только три года тому назад он оставил сам университетскую скамью и мог считаться экспертом. И что же? Он произнес очень горячую речь, но доказывал в ней, что этого никак нельзя делать, так как “главная цель университетского образования есть (будто бы) образование нравственного характера”, а потому и невозможно допустить, чтобы некоторые студенты пользовались исключительным правом не подчиняться всем правилам преподавания и предписаниям господствующей церкви. А когда Пальмерстон со свойственным ему цинизмом возразил на это, что он не чувствует никакого доверия к университетской системе, при которой студенты беспрестанно переходят “от вина к молитве и от молитвы к вину”, то он ответил, что, по его мнению, “нельзя допустить, чтобы студенты даже в такие минуты не были достойны войти в храм Божий”.
Впечатление, производимое этими первыми речами Гладстона на парламент, было очень благоприятное. Слушавшие молодого оратора очень часто не соглашались с его доводами, но не могли отказать ему, наряду с замечательными дарованиями оратора, в несомненной искренности, простоте, справедливости к противнику и добросовестности к самому себе – качествах, которые остались присущи ему и до сих пор.
Между тем недовольство вигским министерством в парламенте и в стране все усиливалось, и, наконец, дошло до того, что кабинет Грея должен был подать в отставку, причем формирование нового правительства было поручено сэру Роберту Пилю, известному как умеренный консерватор и хороший администратор. Он давно уже заметил многообещающего молодого оратора и при составлении своего кабинета предложил Гладстону место товарища министра финансов. А так как в то же время старый парламент был распущен, то в конце 1834 года Гладстон опять держал речь к своим избирателям и опять баллотировался в Нью-Йорке.
На этот раз он уже, среди прочего, сказал, что “отнюдь не считает разумную реформу государства и церкви противоречащей принципам истинного консерватизма, а, напротив, их необходимым продолжением и составным элементом”, – что многих заставило призадуматься.
Министерство Пиля оказалось очень непродолжительным, потому что палата в большинстве была все-таки либеральная и Пиль не мог с ней ладить. В апреле 1835 года он уже подал в отставку. Тем не менее, как ни коротко было участие Гладстона в министерстве, он успел проявить свои и политические, и деловые способности, и замечательную энергию.
В течение следующих двух лет Гладстон продолжал вести деятельную парламентскую жизнь, работал в комитетах по разработке отдельных вопросов, часто принимал участие в дебатах и довольно часто появлялся в лондонском обществе, всегда в качестве серьезного и умного молодого законодателя, которого ожидает впереди блестящая карьера. В то же время он пользовался досугом для изучения Гомера, Данте и св. Августина, а также некоторых особенно интересовавших его в это время вопросов. Дело в том, что религиозное движение, поднятое будущим кардиналом Ньюманом, было теперь в полном разгаре: его религиозные памфлеты наводнили всю Англию, оксфордские теологи взывали ко всей стране, прося поддержки в борьбе с этой новой ересью. Гладстон сначала оставался равнодушен к этому движению, но однажды случайно встретился в госпитале со своим старым товарищем Гоном, который сам был вполне поглощен этим движением; он и увлек Гладстона. Результатом этого нового увлечения было выступление Гладстона на защиту государственной церкви против многократных попыток вигов добиться отмены ее в Ирландии. При содействии того же Гона он выпустил в 1838 году свою первую политическую брошюру “Государство в его отношении к церкви”. Главным положением этой брошюры было “государство имеет совесть”, а потому имеет право налагать на всякого гражданина обязанность поддерживать официально избранную церковь. На возражения, что эта теория неизбежно поведет к религиозным преследованиям и изгнаниям, он отвечал, что ради “сохранения государством нравственного характера”, который нынче повсюду подчиняется экономическим соображениям и материальным интересам, “избежание преследований становится уже второстепенною обязанностью государства”.
Кто знает, к чему пришел бы пылкий юный законодатель, идя по этому скользкому пути, если бы его не удержала зрелая рука Маколея, поместившего в ближайшей книжке “Эдинбургского обозрения” беспощадную критику этой теории и его брошюры. Впрочем, критик в то же время отдавал должную дань оригинальности автора и поздравлял торийскую партию с новым светилом, которое ждет большое будущее. В этом он ошибся: светило действительно всходило – только не для торийской партии; но он не ошибся в другом – в мастерской оценке таланта Гладстона. С замечательной прозорливостью он писал:
“Риторика Гладстона затемняет и путает логику его мысли. Половина его проницательности и сосредоточенности, при самом скромном воображении и скудном запасе слов, спасла бы его почти от всех ошибок. Но у него есть самый опасный для мыслителя талант – громадный запас особого рода слов, глубокомысленных и возвышенных, но неясных по значению”.
Все эти замечания поразительно верны – в отношении не только разбираемой брошюры, но и вообще всех произведений Гладстона.
Как бы то ни было, его книга имела громадный успех: в самое короткое время она выдержала три издания и приобрела горячих поклонников; например, тогдашний немецкий посланник в Лондоне барон Бунзен писал:
“Я только что получил книгу Гладстона. Это вопрос дня, великое событие; первая книга со времени Борка, идущая до самого корня вопроса; Гладстон стоит гораздо выше своей партии и своего времени... Гладстон теперь – мощная интеллектуальная сила, первый человек в Англии, он слышит более высокие ноты, чем кто-либо из его современников”.
Однако были и другие ценители, которые усматривали в его способах аргументации нечто совсем другое. Говорили, например, что он защищает государственную церковь не ради того, что она есть носительница Божественного откровения, а лишь ради поддержания религиозности в своих современниках. При этом вспоминали, что и против реформы 1832 года он восставал не с абсолютной, а с относительной точки зрения. И в результате делали вывод, что рано или поздно все это приведет его к настоящему и открытому либерализму, как это действительно и случилось, только гораздо позже.
Когда Пилю подали книгу Гладстона, он сказал: “И что ему за охота с его будущей карьерой писать книжки!” Так рассуждал здравый практик, но его ученик оказался практичней.
Что Гладстона не удовлетворяли ни существовавшие тогда вообще, ни его собственные воззрения на обязанности государства, а быть может, и государственных людей, доказывает следующее место из письма его к другу Вильберфорсу, будущему епископу Оксфордскому. Будущее Англии тревожит его; трудности управления увеличиваются, а средства управляющих остаются теми же. “Что же касается руководящих принципов, указывающих нам путь к свету и вызывающих по отношению к себе преданность и героизм, то такие принципы, я чувствую, еще совсем не организованы; мало того, их нужно почти заново создавать”. Вот в каком виде ему рисовались тогда его собственные будущие идеи.
Работая над этой книгой, он испортил себе глаза и должен был по совету докторов уехать на некоторое время в Италию, в Рим. В ту зиму здесь жило семейство некоего сэра Стефана Глина, сын которого был товарищем Гладстона по университету. Узость круга знакомых в чужой стране естественно способствовала сближению Гладстона с этим семейством, и уже скоро он был помолвлен со старшей дочерью Глина, Катериной, а в июле 1839 года, по возвращении в Англию, и женился на ней, причем получил в приданое за нею замок Говарден.
В 1840 году появилась вторая брошюра Гладстона “Церковные принципы с точки зрения их результатов”, служившая дальнейшей защитой государственной церкви и произведшая в известной среде очень благоприятное впечатление. Но вплоть до 1841 года государственная деятельность Гладстона ограничивалась парламентской рутиной. В этом же году Пиль был опять призван управлять страной, и только с этого времени начинается серьезная законодательная работа Гладстона.
Это было то самое министерство Пиля, которому суждено было ради спасения страны провести в ущерб своей собственной партии либеральную реформу отмены хлебных законов, иначе говоря, отменить ту самую третью привилегию, на которой держалось господство аристократии. И в этой-то акции привелось, несмотря на весь его консерватизм и клерикализм, самым деятельным образом участвовать Гладстону, тем более что он занимал в этом министерстве пост президента бюро промышленности и торговли.
Надо заметить, что время, в которое образовалось и существовало это министерство, было очень тревожное. Экономически страна была в самом жалком положении. Нищета достигла таких колоссальных размеров, что государственную милостыню получали до семи миллионов душ. Вследствие ряда неурожайных годов сельское население постепенно стекалось в города, где не хватало работы и для незанятых рук горожан. Все попытки правительства оживить сельское хозяйство, поднять его усиленными пошлинами на ввозный хлеб, охраной его от иностранной конкуренции ни к чему не приводили: народ все больше и больше нищал и волновался.
Между тем в фабричных округах и в больших городах возник ряд политических течений: чартисты требовали всеобщей подачи голосов, подавали петицию за петицией смиллионами подписей и, наконец, грозили употребить физическую силу, если парламент не обратит внимания на их требования. Ремесленные союзы требовали работы и грозили всеобщей стачкой, если парламент не найдет средств улучшить их материальное положение. Наконец, всреде самой буржуазии возникло движение за отмену хлебных законов; Лига против этих законов все усиливалась и, располагая громадными средствами, производила огромную агитацию по всей стране. В это время последним словом государственной мудрости считалась так называемая подвижная пошлина на ввозимый хлеб, уменьшавшаяся по мере повышения цены зерна.
Манчестерская же школа, или “Лига”, считавшая своим родоначальником Адама Смита, представителем в парламенте – Вильерса и ораторами – Кобдена и Брайта, требовала совершенной отмены хлебных пошлин и указывала на это как на единственную законодательную меру, могущую разрубить гордиев узел, то есть оживить промышленность, накормить народ и успокоить страсти.
Все эти течения к 1842 году успели уже настолько окрепнуть, что с ними приходилось считаться. Наконец министерство пошло на уступки: решено было пересмотреть тарифы. За эту колоссальную работу принялся со всей своей энергией Гладстон и в течение первого же года составил себе репутацию замечательного финансиста. Из 1200 предметов обложения он пересмотрел 750 и налоги на них или отменил, или понизил; для покрытия же недочета был объявлен трехпроцентный подоходный налог.
В 1843 году, когда в экономическом положении, несмотря на все принятые второстепенные меры, никакой серьезной перемены к лучшему заметно не было, а агитация все усиливалась и усиливалась, Гладстон, отвечая на нападки манчестерцев в парламенте, уже соглашался с ними в объяснении причин кризиса, но все еще отрицал действенность предлагаемых ими мер и в то же время продолжал пересмотр тарифа и внес две не особенно важные, но очень характерные для его тогдашнего настроения меры: он предложил освободить от всякого налога вывозимые машины, чем сильно оживил машиностроение в Англии, и выработал правила, которым должны были подчиняться только что построенные тогда первые железные дороги; по этим правилам делались обязательными вагоны третьего класса и хоть раз в неделю дешевые поезда по всей линии, не больше одного пенни за милю, которые до самого недавнего времени выделялись на английских дорогах под именем “парламентских” и только теперь слились по цене со всеми остальными.
В 1844 году обстоятельства министерства начали заметно поправляться; оно очевидно сближалось во взглядах с самой богатой и сильной частью своих оппонентов, то есть с манчестерцами, и тем самым значительно укрепило свое положение. Гладстону, занимавшему в то время такой важный пост, принадлежала в этом немалая заслуга. Казалось бы, все шло как нельзя лучше. И вдруг случилось нечто совершенно неожиданное: Гладстон подал в отставку, и, кроме самых близких к нему членов кабинета, никто не знал почему. А дело было вот в чем. Незадолго до того Пиль обещал ирландским членам парламента уравнять ирландские школы с английскими и шотландскими, и теперь кабинетом было решено увеличить субсидию католической семинарии в Мэйнуте, в Ирландии, с 90 до 300 тысяч рублей в год. Как только Гладстон узнал об этом, в нем поднялась целая буря сомнений, имеет ли он нравственное право быть членом такого кабинета, который принимает меры, идущие вразрез с тем, что он сам публично проповедовал на страницах своей брошюры шесть лет тому назад, – и он в январе 1846 года вышел в отставку, несмотря на убеждения своих самых благочестивых друзей вроде Гона, Маннинга и других; предварительно он, однако, окончил пересмотр второй части тарифа. Этим дело не кончилось: давая, как водится, объяснения в парламенте о причинах своей отставки, Гладстон уверял палату не только в своих искренних симпатиях к членам кабинета, который он оставлял, но и к той самой мере, из-за которой он оставлял его. Это было уже совершенно странно. Палата понимала только одно, что вся эта мелодрама была затеяна из-за убеждений, которые Гладстон высказал шесть лет тому назад и которых он больше уже не придерживается, хотя и хотел бы. Словом, получилась какая-то ужасная путаница. В это же время Гладстон пишет своему другу Вильберфорсу, что отчет о деятельности протестантской церкви в Ирландии “его совсем не удовлетворяет: никаких миссионерских успехов, никакой ревности...”; иными словами, что его же собственный аргумент в защиту государственной церкви в Ирландии отпадает, а для Гладстона, для его убеждений вообще, этот вопрос о государственной церкви был очень важен.
К концу 1845 года, пользуясь досугом, он выпускает новую брошюру, но на этот раз уже о более материальных предметах: “Недавнее торговое законодательство”. В ней подводились итоги всем последствиям, какие имел пересмотр тарифа и другие меры того же характера. Вывод получался такой, что как только какая-нибудь отрасль промышленности освобождалась от налога, в ней тотчас же замечалось оживление. В заключение автор говорил: “Отныне истинная государственная мудрость будет состоять не в покровительстве какому-нибудь одному классу, а скорее в освобождении промышленности и рабочих от оков привилегии и монополии”. Одним словом, в этих вопросах Гладстон уже вполне стоял на точке зрения свободной торговли и манчестерской школы, а это уже был большой шаг вперед.
Многие утверждают, что эта брошюра окончательно обратила и Роберта Пиля. Во всяком случае, не прошло и года, как всем стало известно, что глава министерства стал за отмену всей покровительственной системы. Газеты подхватили это известие, и произошел кабинетский скандал: двое из министров подали в отставку. Пиль вдруг из очень популярного министра, каким он был в последнее время благодаря удачным результатам его торговой политики, вдруг превратился в черную овцу, на которую ополчилась его собственная партия. Он было попросил у королевы отставку, но ему ее не дали. Тогда Пиль заместил одного из удалившихся министров Гладстоном и пошел напролом.
В Ирландии в это время был голод. Картофель сгнил на корню. Большинство кабинета советовало вместо всякой немедленной помощи “снарядить комиссию”. Королевское земледельческое общество поучало голодающих ирландцев, что они могут “варить кости вместо одного раза трижды” и питаться приготовленным таким образом супом. Другие советовали им “есть соленую рыбу” и так далее в том же роде. Словом, во всем официальном мире не раздалось ни одного толкового слова, не возникло ни одной путной мысли. Простой здравый смысл говорил Пилю, что Ирландии нужен дешевый хлеб, а не дешевые советы. Он понял это и немедленно же внес билль о понижении пошлины на ввозную пшеницу с восемнадцати до четырех шиллингов на два с половиной года; а по истечении этого времени она должна была быть уменьшена до одного шиллинга. (Этот последний шиллинг был сложен Гладстоном уже в 1869 году).
Закон прошел и был утвержден королевой 26 июня 1846 года. В тот же день министерство Пиля провалилось в палате по другому вопросу, оставшись без поддержки большинства торийской партии, и вышло в отставку.
Интересно, что как только Гладстон опять вступил в кабинет Пиля, он снова очутился в двусмысленном положении: теперь ему уже невозможно было представлять округ крайнего и непримиримого протекциониста, герцога Ньюкастльского, и совесть принудила его послать в Нью-Йорк свое прошение об отставке. А в прощальном адресе к избирателям он сказал, что делает это, “повинуясь ясному и непреложному призыву общественного долга”. Это был первый случай, когда он заговорил о необходимости повиноваться требованию страны. Таким образом, в течение этой последней сессии парламента, когда были отменены хлебные законы, Гладстон остался без места в палате, хотя это не помешало ему принимать деятельное участие в подготовке билля.