Аэроплан и первая любовь
Эскиз авиатора Василия Каменского
Со священным трепетом первой любви, я купил себе весной аэроплан Блерио.
Нанял ангар на гатчинском аэродроме. Взял механика.
Дней десять ездил в Гатчину: наблюдал за полетами военной школы, приглядывался; принюхивался, прислушивался к летунам, мотал вес себе на ус.
В свой ангар к аэроплану входил, как жених к невесте, с благоговением, с радостными ласками, с радужными надеждами.
Прикасался любовно и бережно к упругим, вздрагивающим крыльям.
Обижался, ревновал, если механик иной раз не был достаточно деликатен в своем обращении с аппаратом.
Серьезно сердился, если кто-либо мой Блерио фамильярно называл «Блериошкой».
Целыми часами я смотрел на свое крылатое сокровище и с увлечением думал: вот — мое желанное счастье, моя действительная, настоящая любовь, первая, светлая, горячая, огромная любовь… к аэроплану.
Чорт возьми, в самом деле: в те весенние, солнечные дни я ясно и глубоко чувствовал эту первую, великую любовь к своей прекраснейшей птице.
И одна мысль: — что вот-вот, скоро на этой птице я шумно поднимусь в воздух — наполняла меня безграничным счастьем.
— И я буду летать! — кричал я гордо в небо.
Однажды я решил… Встал в четыре часа утра, вывел аэроплан на поле, сел на него, пустил в ход мотор и быстро побежал по земле…
Боже мой! как меня трясло от волнения.
После полуторачасового «рулирования» по полю я, наконец, потянул рычаг на себя, и моя стрекоза первый раз «прыгнула» в воздух.
Широко раскрылись мои глаза, в груди, восторженно замерла улыбка счастья. Стало легко, весело и чуть-чуть жутко от неизведанного ощущения.
Весь этот день я считал себя молодым богом: и как-то не верилось, что на земле еще не решен самый простой вопрос о смысле жизни…
Прошло еще несколько счастливых дней, я сделал еще несколько удачных взлетов и так разгорелся благородным пылом, что не мог удержать себя и, несмотря на ветер и предупреждения товарищей, все-таки рискнул полететь и, конечно, упал и вдребезги разбил свою прекраснейшую птицу.
И, когда с выбитым зубом и расшибленной рукой я поднялся с земли и посмотрел на свою разбитую любовь, у меня до криков больно сжалось сердце и я зарыдал над своим обескрыленным сокровищем.
Нет, мне ни за что не хотелось верить, что это горе еще поправимо. О, это было мое поистине ужаснейшее, невыносимое горе!
Однако, ровно через неделю, к своей безграничной радости, я снова увидел свою возлюбленную птицу во всей красоте и снова счастливо улыбнулся.
Удивительно: мое падение так ободрило меня, так воодушевило, что во мне родилась с этих пор какая-то отчаянная уверенность в своей воздушной судьбе: может быть, это произошло оттого, что я убедился в том (после я еще более убедился в этом), что падать с аэроплана ничуть не страшно и даже напротив — интересно.
Полетав еще некоторое время в Гатчине, я решил предпринять «свадебное путешествие» и с этой целью упаковал свою стрекозу в огромный ящик и поехал с ней в свои края, на Каму, в Нижние Курьи.
Там, на песчаном, золотом берегу Камы, мы с механиком смастерили своеобразный ангар и… я начал медовый месяц со своей возлюбленной птицей.
Вечера были чудесные, тихие. Мотор работал прекрасно. Белой гигантской чайкой я носился над золотыми берегами и над Камой.
Ах, какая это была красивая жизнь! Точно сказка, невероятно-красивая сказка…
Со всех сторон ехали на лодках, на велосипедах, шли целыми толпами ко мне курьинские дачники. Молодые дачницы приносили цветы и обещающие улыбки…
Однажды, как-то после полета, я слез с аэроплана и вдруг увидел перед собой стройную, милую девушку, с огромными, черными глазами, которые ласково смотрели на меня.
Я хотел пройти мимо, но как-то невольно подошел к ней и спросил:
— Вам правится, что я летаю?
Она не сразу, странно ответила:
— Да… но я боюсь за вас. — И она протянула мне цветы.
— Мерси.
— Вы не боитесь смерти?
— Что вы! Я так люблю жизнь, что о смерти никогда не думаю.
— Вот как…
— Да…
Она снова посмотрела на меня своими глубокими, как ночь, черными глазами и тихо спросила:
— Скажите, зачем вы летаете?
— Я люблю летать… Кроме того я люблю свою птицу единственной, огромной любовью…
— Вы это серьезно?
— Серьезно, искренно. Другой любви, более сильной, я никогда не знал и не хочу знать. Земная любовь приносит только страдания…
— Не всегда… — она опустила глаза. — Я уверена, что все-таки земная любовь когда-нибудь победит и вас, как побеждает все…
— О, нет.
— Во всяком случае, ваша единственная любовь к вашей птице, как и в жизни, пройдет и заменится привычкой или даже ремеслом.
— Никогда.
Она протянула мне свою руку и наши глаза как-то странно встретились.
Я спросил:
— Мы еще увидимся?..
Она с тихой улыбкой ответила:
— Затем?.. — и ушла.
Я долго смотрел ей вслед и долго думал о глубине ее, как ночь, черных глаз.
Потом мы еще встречались с ней несколько раз и эти встречи повели к тому, что я решил уехать куда-нибудь подальше, со своей стрекозой.
Медовый месяц кончился. Я упаковал аэроплан и отправил его на юг.
За день до моего отъезда на юг я получил от черных глаз большое письмо, в котором она умоляла, во имя ее — тоже первой любви — не покидать ее и — главное просила никогда не летать больше…
На другой день, перед отходом поезда, я написал ей: «…да и я глубоко люблю вас; и вот, из боязни, что земная любовь победит меня и заставит бросят летать, я уезжаю, потому что не летать не могу, а, летая, я должен быть свободным. Простите…»
Я уехал.
Прожил на юге недели две, потом снова уехал на Каму: невыносимо трудно стало жить без глубины черных глаз…
Не доезжая до места, случайно на станции я купил камскую газету и с ужасом прочитал: «Вчера отравившаяся М. Н. Г. скончалась, оставив странную записку:
«Он знает, что мою жизнь отняла авиация…»
Сейчас же я снова вернулся на юг.
Своей стрекозе я изменил. Стал летать на другом аэроплане «Этрих». Летал часто, долго и бесшабашно.
Тут же сдал экзамен на звание пилота-авиатора.
О, теперь я научился не думать не только о смерти, но и о жизни.
Все равно!..
Только часто за стаканом вина вспоминаю свой медовый месяц со стрекозой на золотом берегу Камы и всячески стараюсь не думать о глубоких, как ночь, черных главах…
И я часто от скуки пою:
Но иногда, во время полетов, в туманном пространстве я вижу перед собой огромные черные глаза и как будто слышу знакомый жуткий шепот:
«Не летай — ты погибнешь…».
Непрерывность тока
Вавилон фонетики
Пляска букв э-л-е-к-т-р
Цувамма
Поэма
