ПРИДОРОЖНЫЙ

«Кто выдал Назукина?

Может быть, щупальца контрразведки уже присосались к каждому из нас? И если так — нашу организацию раскрыли.

Работавший в подполье знает это смутное чувство тревоги. Оно неотвязно, слепо. Страшно именно своей слепотой: ты ведь не знаешь, есть ли предательство, нет ли его, а если есть — откуда оно идет и кто предатель?

Я откидывался на спинку стула, закрывал глаза.

Я видел товарищей, знакомых, их разные лица: добрые, злые, открытые, замкнутые… Они улыбались, смеялись, хмурились, злились… Слышал их голоса, характерные для них слова, фразы. Эти люди были в движении: шли то от меня, то ко мне, жестикулировали.

Кто? Кто из них?

Потом все заслонила картина идущего Назукина, закованного в кандалы. Его окружал отряд конной и пешей стражи с шашками наголо и ружьями наизготовку.

Был ранний рассвет. Процессия двигалась по набережной. Вначале я не увидел, а услышал ее: я спускался к морю, истерзанный только что ушедшей ночью; мне снились кошмары — ко мне тянулись руки, я убегал, они преследовали меня… Я прыгал с обрыва в море, просыпался… Потом забывался, сон повторялся.

Когда чуть рассвело, вышел из дому. Хотел постоять на берегу — размеренный шум прибоя всегда умиротворял меня. Подходя к набережной, услышал звон железа. Он грубо разрушил тонкую тишину рассвета, подавил другие робкие звуки.

Кандалы! Я узнал их музыку.

Сразу почувствовал — это несчастье.

Побежал к набережной, но потом перешел на шаг: вдруг попадутся контрразведчики — вызову подозрение. Я остановился на углу набережной и Галерейного. И вот тут-то увидел справа отряд конной и пешей стражи. Он окружал арестанта. Сразу не различил лица, а когда оно открылось, чуть не крикнул: „Назукин! Дядя Ваня!“

Поравнявшись со мной, Назукин посмотрел на меня, как на фонарный столб, ничем не выдавая нашего с ним знакомства. Некоторое время я стоял будто приклеенный к тротуару и глядел вслед Назукину. Его затылок и спина то появлялись, то исчезали за частоколом конвоя.

— Кого повели, сударь?

Возле стояла старушка. Когда я увидел ее, понял — надо уходить. Опытные глаза, появись они здесь, сразу заметили бы: этот господин причастен к арестанту.

— Не знаю, мадам, — ответил я и зашаркал прочь чугунными ногами.

…Я расцепил пальцы, развел руки и встал со стула. Прошелся по пестрой самодельной дорожке, брошенной на дощатый пол. Проходя мимо пузатого буфета, прижавшегося к чисто выбеленной стене комнатки, увидел на нем безопасную бритву и вспомнил связанный с ней случай. Он произошел еще до ареста Назукина.

Но сперва небольшое отступление.

Летом 1919 года, когда Деникин взял Харьков, я бежал из города: меня здесь слишком хорошо знали, как активного партийного работника. Чуть-чуть не был схвачен контрразведкой. С подложными документами уехал в Таганрог, а оттуда морем — в Феодосию, глубокий белогвардейский тыл.

Было начало августа. Мне повезло. В день приезда, бродя по набережной, я встретил моего товарища по гимназии, актера Сашу Александрова. Он играл в драматической труппе, занимая положение премьера. Труппа выступала в местном театре, стоявшем у Генуэзской башни.

Саша ввел меня в круг местной артистической богемы. Она собиралась во ФЛАКе, который занимал подвальчик на углу Новой и Земской улиц.

Сборище во ФЛАКе было пестрое: кроме артистов, писателей, художников здесь торчали офицеры, беглые буржуа. Пили водку, пиво. На маленькой эстраде выступали певцы, поэты. Их слушали и не слушали. Стоял шум, под низким потолком висело плотное облако табачного дыма.

Как-то я зашел во ФЛАК, Александров пригласил меня за свой столик и представил двум сидящим за ним мужчинам:

— Господин Придорожный, начинающий литератор.

Ко мне поочередно протянулись две руки:

— Полковник Папа-Федоров, ответственный редактор газеты „Крымский вестник“.

— Антрепренер местной труппы Самарин-Волжский.

— Господин Придорожный, — с места в карьер сказал редактор, — нашей газете очень нужны молодые силы. Предлагаю вам место у нас, пока корректора, а потом… впрочем, все зависит от вас.

С деньгами у меня было плохо, и я согласился.

В Феодосии я усиленно искал возможность установить связь с местным подпольем. И тут опять помог случай. На одной из улиц я столкнулся со своей землячкой — луганчанкой, старым товарищем Софьей Разумовой. Ее сопровождал незнакомый человек, он оказался Николаем Токаревым. Оба они прибыли в Феодосию для налаживания подпольной партийной работы.

Вскоре в город пробрался Иван Назукин — нарком просвещения Крыма при красных. Он возглавил нашу организацию, и работа закипела.

Назукин одобрительно отнесся к моей работе в газете. Он считал, что это может принести большую пользу.

Фактическим руководителем газеты был Козловский — пьяница и проходимец, выдававший себя за народовольца.

Я всемерно старался завоевать в редакции репутацию незаменимого, и Козловский поверил в меня. Скоро меня повысили до выпускающего.

Пьянство в редакции было беспробудным, влияли на „Крымский вестник“ хаос, развал в работе белых организаций Крыма — последнего оплота белогвардейцев в Советской России, и я, пользуясь этим, постепенно прибирал газету к рукам. Я начал получать довольно обширную информацию о положении на фронте (не для печати) и намерениях белого командования. Все это передавалось нашей организации.

Теперь, сделав отступление, я перейду к событиям, связанным с безопасной бритвой. Повторяю, они произошли еще до ареста Назукина.

Как-то вечером один из наших подпольщиков, Зиновий Сушкевич, или попросту Зяма, зашел ко мне в типографию, где я, как выпускающий, бывал по вечерам.

Когда мы вышли на улицу, было уже совсем темно. У освещенного подъезда типографии я увидел парня, одетого во френч без погон, в галифе и сапоги. На узком лице — полуприкрытые веками глаза с выражением затаенной иронии, крупный утиный нос, толстые губы, готовые растянуться в улыбке.

Моя типография стояла на углу Земской и Галерейного переулка. Мы свернули с Сушкевичем на Земскую улицу с редкими фонарями.

— Хочешь провалить нас? — сказал я Зяме зло.

— Это же верный человек — Горбань, бывший работник феодосийской милиции при красных. Из тюрьмы недавно вышел, имеет поручение от наших, находящихся сейчас в заключении.

— Ты трижды болван, — сказал я. — Ведь его в тюрьме могла завербовать контрразведка, а потом ты раскрыл чужому мою явку. Ты поступил как последний дурак. Знаешь пословицу? Услужливый дурак опаснее врага.

Я говорил полушепотом, так, чтобы ничего не долетело до незнакомца.

— Не знал, что ты такой дрейфун, Леня, — сказал Сушкевич. — Я думал — ты отчаянный.

В Зямином лексиконе „отчаянный“ означало „смелый“. В порту, где он работал грузчиком, товарищи говорили: „Зяма далеко пойдет, ему только девятнадцать, а начальство его уже боится“.

Портовое начальство действительно не хотело ссориться с Зямой, когда он яростно защищал несправедливо обиженных товарищей. Почти квадратный, редкой силы, работал он за троих, мог отлично организовать дело во время болезни артельщика дяди Семена.

Мы продолжали идти по Земской.

— Тебя что, даром дядя Ваня Назукин конспирации учил?

— Интеллигенция, — презрительно сказал Зяма. Это было по моему адресу.

Наш подпольный ревком, куда входил и я, очень ценил Сушкевича. Он вел агитацию в воинских частях. И успешно. У ревкома наладились связи с военными, они обещали поддержать нас.

Мы готовили вооруженное восстание в городе. Хотели установить Советскую власть в Феодосии, захватить Акмонай, станцию Владиславовка, связывающую Феодосию с Керчью и Симферополем через Джанкой. Так мы изолировали бы город от белых войск в Крыму и открыли Красной Армии путь для продвижения в Крым через Арабатскую стрелку, минуя перекопские укрепления.

Зяма и я вышли на Греческую. Я сказал ему:

— Надо хоть попытаться исправить твою преступную ошибку. Этот, как его, твой знакомый…

— Горбань, — вставил Зяма.

— Так вот, пусть он услышит наш разговор.

— Леня, ты что, малохольный? — удивился Зяма. — Только что ты ругал меня…

— Имей терпение, — перебил я. — Будем говорить о разных глупостях, например о безопасной бритве, которую я принес тебе по твоей просьбе. И если Горбаня спросят, о чем мы говорили, то… Понятно?

Мы замедлили шаг, подпустили Горбаня поближе, настолько, чтобы он наверняка услышал нас.

— Так вот, надеюсь, вам ясно? — сказал я Зяме, умышленно переходя на „вы“ и как бы продолжая начатый разговор. — В городских парикмахерских вы можете свободно схватить сыпняк.

— Что вы травите! — воскликнул недоверчиво Зяма, подыгрывая мне.

— Мне известно много таких заболеваний. И теперь каждый уважающий себя человек бреется дома. Если желаете, могу предложить вам безопасную бритву.

Я достал футляр с бритвой, не раскрывая его, подал Зяме и сказал:

— Вот возьмите, попробуйте дома. Если понравится, деньги принесете потом. А теперь я должен откланяться, очень тороплюсь.

Я рванулся в полумрак улицы и, не оборачиваясь, постарался поскорее свернуть на Дворянскую, чтобы исчезнуть с глаз чужака. Мне казалось, мы с Зямой удачно разыграли сцену и внушили нашему зрителю и слушателю Горбаню то, что хотели.

…Я продолжал ходить по моей белой комнате. Ее я любил за уют, чистоту, она напоминала детство в моем Луганске, маму… Но тут внезапно мне стало тесно в комнатке.

Постучали. Вошла жена Остапа Федоровича Палюшенко — хозяина домика, — работавшего механиком на табачной фабрике Стамболи. У этих милых людей я был на полном пансионе.

— Здравствуйте, Леонид Захарович. Милости прошу — завтрак готов.

— Здравствуйте, Олимпиада Феоктистовна. Спасибо. Вызывают на службу, — соврал я. — В городе перекушу.

Меня почему-то неодолимо тянуло в типографию, хотя мое время там начиналось в десять вечера, а сейчас было утро. Ходики с кукушкой показывали без четверти девять.

В типографии, когда я проходил к своему столу за стеклянной перегородкой, меня остановил наборщик Свирский:

— Как хорошо, что вы пришли, Леонид Захарович. Вот никак не разберу почерк господина Оболенского в его статье. Прочтите, пожалуйста.

Я склонился над текстом.

— Приходил начальник контрразведки Балабанов, спрашивал вас, ждал, — сказал мне быстрым шепотом Свирский. Это был наш человек.

…Скоро я находился далеко от типографии. Я забился в окраинные улицы города. Когда шел сюда, за мной никто не следил. Это несколько успокаивало меня. Может быть, поручик Балабанов являлся по своим литературным делам. Он сочинял стишки, показывал их мне… Да нет, все эти предположения — чепуха на постном масле, ребячество. Рассчитывать надо на худшее. Какие там стишки! Арест Назукина сломал эти жалкие соломинки, за которые я хотел ухватиться. Но как быть вечером? Идти на службу? Хотелось посоветоваться с товарищами. Но за ними могли следить. Так можно подвести их и себя. Бежать из Феодосии? А вдруг контрразведка не связывает меня с подпольем? Тогда побег сразу вызовет подозрения. Кроме того, я лишусь такой выгодной для нашего дела службы.

Неожиданно в глаза ударила синева моря. Я стоял на Карантинном холме у башни Климента. Было солнечно, пустынно. Внизу на море — миллиарды солнечных осколков. Они переливались, искрились.

Истома теплого октябрьского дня охватила меня. Я успокоился. Показалось, что сегодня ничего не случится. Я решил пойти вечером в типографию.

В одиннадцатом часу вечера, когда я читал одну за другой гранки, их ворох лежал у меня на столе с правой руки, внезапно, еще не поднимая глаз, почувствовал, что передо мною стоит Балабанов. Я вскинул голову. Блондинистый поручик среднего роста с впалой грудью улыбался мне вежливо-застенчиво:

— Добрый вечер, Леонид Захарович.

— Аполлон Никифорович! Добрый вечер. Какая неожиданность! Прошу садиться. Принесли новые стихотворения?

— Пишу, пока пишу их, — ответил Балабанов и сел напротив меня. — В прошлый четверг у Княжевича вы великолепно декламировали монолог Чацкого. Дамы были в восторге. Но почему-то отсутствовала ваша пассия — Елена Анатольевна.

— Она уехала на гастроли в Симферополь, — ответил я.

— Феодосийское офицерство, включая меня, у ее ног.

Начало нашего диалога с Балабановым меня успокоило, и я в мыслях хвалил себя за то, что не струсил, пришел в типографию. Очевидно, Балабанов не связывает меня с подпольем.

— Это делает честь вашему вкусу, Аполлон Никифорович.

— Леонид Захарович, хочу вас пригласить к себе, — неожиданно сказал Балабанов.

— Очень лестно, — ответил я, стараясь изобразить вежливую улыбку. — А где вы стоите?

— Нет, не домой, на службу — в контрразведку.

По инерции я продолжал улыбаться:

— То есть как?

— Вы побледнели.

— Каждый побледнел бы, учреждение у вас очень серьезное. — Внезапно я обозлился на себя: неужели побледнел? Как же это я? Дал повод этому шмендрику уличить меня в трусости. Злость помогла овладеть собой. — Аполлон Никифорович, я готов ответить на ваше приглашение, но если я отлучусь из типографии, завтра город останется без газеты. Вам как автору должна быть понятна крайняя нежелательность такого события. Разрешите закончить работу или, если это возможно, прошу побеседовать со мной здесь. Ну а если нет — соблаговолите подождать меня. И потом у меня нет причины опасаться посещения вас на службе. Я могу прийти к вам, закончив дела в типографии. Мне неловко утруждать вас ожиданием.

Как мне показалось, я теперь говорил со спокойным достоинством, логично. Балабанов слегка кивал. Может, подействует? Может, согласится?

— Хорошо, я обожду вас, Леонид Захарович.

— Благодарю вас, Аполлон Никифорович. Постараюсь побыстрее закончить.

Я начал имитировать интенсивную работу. Нащупал предплечьем браунинг, лежащий в левом кармане пиджака. Может быть, здесь же прикончить Балабанова и бежать? Или это сделать по дороге в контрразведку? Балабанов, видимо, человек физически слабый. А на улице сейчас темно, прохожие редки. А может быть?..

Но тут Балабанов внезапно поднялся и предложил немедленно следовать за ним. Он пропустил меня вперед. Я проходил мимо наборной кассы, за которой стоял Свирский. На его большом белом лице застыло выражение страха.

Ну что ж, теперь я знаю, как поступить: разделаюсь с Балабановым на улице. Это значительно удобнее, чем здесь, в типографии.

Но только я вышел из подъезда типографии, как был окружен солидной охраной.

Все встало на свои места».

 

ЛЮБА И ФЕДОР

Сергея оторвал от чтения рукописи телефонный звонок, а затем голос матери:

— Тебя к телефону.

— Кто?

— Вика.

Шаркнул стул, резко отодвинутый Сергеем. Юноша рванулся в переднюю к телефону. Любовь Ионовна вернулась к себе в комнату и села за стол. На нем лежала открытая тетрадь — ее дневник. Она перечитала только что написанное:

«10 марта 198… г.

Меня беспокоит последнее увлечение Сергея. Он пошел в деда — моего отца. Мама рассказывала, каким был папа в двадцать лет. И теперь она видит во внуке своего мужа в молодости. Мама очень любит Сергея и, когда папа умер, растворилась во внуке. Она часто называет Сергея маленьким Леонидом Придорожным (партийная кличка папы) — так внук похож на деда в молодости. Да! И внешне и внутренне: порядочность, целеустремленность и увлеченность. А увлеченность — понятие многомерное. У него появилась девчонка — Вика, и Сергей если не обезумел, то обездумел уж наверняка. Я чувствую, что она не такая или, может быть, не совсем такая, какой видит ее Сергей. И эта безоглядная увлеченность женщинами была свойственна моему отцу».

Закончив читать, Любовь Ионовна снова взялась за ручку:

«Вот и сейчас он разговаривает с Викой. Я не слышу отдельных слов сквозь закрытую дверь, но взрывы восторгов Сергея ко мне проникают.

Недавно я передала Сергею семейную реликвию: рукопись папы. Он так и не успел ее издать. Неоднократно говорил: „Пусть внук прочтет, обязательно прочтет. Будет знать, чем и как мы жили. Сейчас ему еще рано читать. Если доживу до его девятнадцати, сам передам ему рукопись“. Почему-то он считал, что именно в эти годы появляется зрелость и самостоятельность. Возможно, потому, что ему самому было девятнадцать в то романтическое, смертельно опасное время, которое он описывает».

Любовь Ионовна закончила писать дневник, подошла к старинному дамскому секретеру и спрятала тетрадь в потайной ящик.

Вскоре за сыном закрылась скрипучая входная дверь. Дверь открывали и закрывали члены семьи по-разному. Резкие скрип и хлопок — Сергей, медленный, солидный скрип и звучный хлопок — Федор Тарасович, тихий скрип и деликатное закрывание двери (в ход пускался ключ) — мама. И Любовь Ионовна по слуху сразу определяла, кто входил или выходил из комнаты.

Вообще звуки старой квартиры были очень знакомы ей. Сюда ее привезли из родильного дома 51 год назад, потом пришел Федор — ее муж, здесь появился новорожденный Сергей. Квартира казалась ей чем-то одушевленным. И если бы к ней вдруг явилось странное существо и назвалось местным домовым — душой квартиры, Любовь Ионовна не удивилась бы.

…Старший лейтенант Федор Гречанный после войны поступил на исторический факультет МГУ. Любу он случайно встретил в университетском коридоре. Она медленно шла и задумчиво смотрела, прищурив глаза, куда-то в сторону.

— Я, конечно, извиняюсь, дивчина. Вы часом ни з Украины?

Она посмотрела на него, несколько секунд молчала, словно не понимая вопроса, потом сказала:

— С Украины? Нет, я москвичка.

— А то знаете, ну так похожи, так похожи на наших девчат с Ахтырки — е такий городок на Полтавщине. Я сам оттуда. У многих девчат, вот как у вас, коса вокруг головы та очи кари.

— У меня родители с Украины.

— Ну от же! Вижу, щось родное!

Перед Любой стоял высокий парень в военном кителе без погон. Она увидела голубые глаза — в них доброе лукавство, тяжелые желваки, твердый подбородок с ямочкой. «Некрасивый, но симпатичный», — подумала Люба.

— Вы фронтовик?

Федор вытянулся, взял руки по швам и шутливо отрапортовал:

— Так точно! Старший лейтенант запаса Федор Тарасович Гречанный.

Говорил Федор в первые свои московские годы с сильным украинским акцентом, смешивал русские и украинские слова. Потом, правда, почти избавился от акцента, но все равно «г» выговаривал мягко.

…Встречались они долго, почти год. Для Федора Люба была настоящей дамой сердца. Он обожал ее, чувствуя себя перед ней глубоким провинциалом.

Как-то приезжала мать Федора — повидаться с сыном. Он познакомил ее с Любой.

— Гарна дивчина, сынок, — сказала мать. — Да тилькы она москвичка. Ты бы когось з наших ахтырских узяв.

Витька Лазарев — однокурсник Федора, наглый курносый парень с блестящими черными глазами — говорил:

— Гречанный, не по себе дерево рубишь.

Витька имел виды на Любу, но был ею отвергнут.

— Там, как у нас говорят, побачимо, — ответил Федор.

Трепетное отношение к ней Федора покоряло Любу, и его провинциализм не отталкивал, в нем она видела некую приятную патриархальность, которая резко отличала ее поклонника от неравнодушных к ней москвичей. Они вскоре после первой встречи пытались поцеловать ее.

Федор разрешил себе взять Любу за руку лишь на втором месяце знакомства.

— Разрешите? — спросил он, легонько прикоснувшись к ее локтю.

Он провожал ее домой. Они шли по полутемному Козловскому переулку. Впереди была Садовая, и хорошо слышались сигналы несущихся по ней машин. Уже виден был дом, в котором жила Люба.

Ее ладошка плашмя лежала в середине раскрытой ладони Федора, он ощущал ее нежное тепло. Это длилось несколько минут, блаженных и мучительных для Федора. Они шли молча. Он хотел что-нибудь сказать, но не мог.

Как-то они смотрели немецкий фильм «Девушка моей мечты» в «Центральном», что стоял когда-то на углу улицы Горького и Пушкинской площади. Люба и Федор вышли в толпе зрителей, которая быстро растворилась в людском потоке улицы.

А они, единственные и неповторимые на этой улице, в этом городе, во всем мире, перешли на противоположную сторону, не спеша миновали памятник Пушкину и сели в трамвай маршрута А. Трамвай покатился по Бульварному кольцу, ворчливо позванивая, когда его путь пересекали беспечные прохожие или транспорт.

Люба и Федор стояли на задней площадке и молча смотрели на убегающие назад рельсы. Перед этим они перебросились несколькими фразами о картине — музыкально-танцевальном пустячке, из тех, которые забываются вскоре после выхода из кинотеатра.

Люба неожиданно повернулась к Федору и сказала:

— Мы приглашаем тебя к нам.

Они перешли на «ты» как-то незаметно, само собой. Люба не зря сказала: «Мы приглашаем».

В семье Любы ее поклонники приглашались домой. Эта традиция шла из детства. Родители — Иона Захарович и Елена Анатольевна — хотели видеть ее товарищей, а потом поклонников. Категоричность в родительских суждениях относительно того, с кем дружить, исключалась. Кандидатуры обсуждались на семейных беседах. Голос каждого члена семьи считался равноправным.

Федор облизнул губы, поднял фуражку, провел пятерней по лбу и волосам. Люба почувствовала его волнение.

— Невдобно, — сказал он, смотря в сторону.

— Вполне вдобно, — в тон ему повторила Люба.

Они помолчали.

— Что тебя стесняет? — спросила она.

— А в чем я пойду? — Бачишь, що у меня за одяг! — сказал Федор.

— Какой одяг?

— Ну, по-русски — одежда. Разве можно в перший раз перед твоими батьками в таком виде появляться?

Под «видом» Федор подразумевал свою шинель, китель, галифе и сапоги, которые он носил несменяемо. Другой одежды у него не было.

Люба взяла его за руку.

— Федя, зря ты беспокоишься. У нас не по одежке встречают, — сказала мягко она.

…В холодное и ясное октябрьское воскресенье Федор вышел из вестибюля метро «Красные ворота». Увидел серую глыбу семиэтажного дома, построенного в конце двадцатых годов в конструктивистском стиле. Только переплеты окон оживляли фасад. Федор остановился в нерешительности, глубоко засунув руки в карманы шинели. Он был подавлен, сомневался, входить ли в подворотню. Ее прямоугольник чернел невдалеке. Казалось, что там, за фасадом, под стать ему мрачные, твердокаменные люди. Конечно, Люба — исключение, а вот родители…

Да, какие они? Люба, правда, говорила: простые, умные, добрые, одним словом, интеллигентные. И все же Федора одолевала робость. Первый раз за свою жизнь в столице он вот-вот переступит порог московской квартиры. К тому же его смущала непритязательность собственной одежды, хотя Люба и заверяла, что в их доме не одежда красит человека, а наоборот.

Больше же всего боялся Федор, что родители могут принять его за афериста: мол, хочет человек на Любе жениться и остаться в Москве. А ведь он, честное слово, с радостью увез бы Любу в Ахтырку. Сдалась ему эта Москва!

«Ни, не може цього буты, — внезапно подумал Федор, — Люба, вона не така, щоб людину пидвэсты. Ни!»

Через темную арку он вошел в большой двор. В центре двора был разбит палисадник, замкнутый с четырех сторон стенами дома, двери подъездов выходили во двор. По сторонам палисадника стояли липы, кусты сирени с пожухлой листвой на них, бегали и кричали дети.

В подъезде был слышен гул работающего лифта, Федор поднялся на второй этаж. Нашел квартиру под номером 46. Почему-то проверил, все ли пуговицы застегнуты на шинели, невольно стал по стойке смирно и позвонил.

Дверь отошла внутрь, и из сумрака прихожей к Федору приблизилась Люба в белой кофточке и темной плиссированной юбке.

— Пришел! Здравствуй! Ну заходи, заходи… Мы ждем тебя.

Федор шагнул в переднюю.

— Здравствуй, Любочка! — он вынул правую руку из кармана. Пальцы держали продолговатую коробочку. — Духи «Кармен». Мой подарок.

— Федя, я тронута, очень… Ты раздевайся, не робей, пожалуйста. У нас заочно к тебе все хорошо относятся.

Федор снял шинель, повесил ее на вешалку. Потом, захватив пальцами край кителя, потянул его вниз, одернул рукава.

— Куда теперь?

В довольно просторную переднюю выходили четыре двери кремового цвета с застекленной верхней половиной. Люба открыла крайнюю правую дверь и вошла в комнату, за ней двинулся Федор.

В большой комнате у обеденного стола, стоящего посередине, сидели родители Любы. Их лица были обращены к двери. Любин отец откинулся на спинку стула, нога положена за ногу, левая рука прижата к столу, большой палец другой — засунут за жилетку. Крупная голова с зачесанными назад темными с проседью волосами чуть отведена назад, лопатка бороды выступает вперед. В его позе была категоричность и в то же время доброжелательность, она исходила из ясных серых глаз за толстыми стеклами пенсне.

Мать будто бы и не сидела, а парила над стулом. Держалась прямо, с непринужденным изяществом, легкая и женственная в мягких складках платья, зелено-голубоватый цвет которого сочетался с ее светло-бронзовыми волосами, забранными сзади в большой узел. Она улыбалась Федору открыто, приветливо.

— День добрый, — сказал гость, остановившись недалеко от двери.

Родители встали и пошли к нему. Он сделал шаг навстречу и протянул руку Любиному отцу.

— Нет, нет, товарищ Федор, сперва с дамой.

— Извиняюсь, — гость густо покраснел. Любина мать протянула ему руку:

— Елена Анатольевна Степовая.

— Федор Гречанный.

Затем он повернулся к отцу. Тот пожал руку Федору:

— Каменев Иона Захарович.

Федор назвал себя.

Люба стояла сбоку, наблюдала сцену знакомства и улыбалась. Ее смешила церемонность Федора.

— Прошу вас, товарищ Федор, садитесь.

Когда все четверо сидели за квадратным столом, где каждый занимал свою сторону, Елена Анатольевна спросила у Федора:

— Ну как вам Москва, Федя? Можно вас так называть?

— Конечно, конечно, Елена Анатольевна, — поспешил ответить парень. — Москва как? Ахтырка лучше.

Сказал и засмеялся. И все повеселели. Некоторая натянутость первых минут знакомства ослабла, а скоро и вовсе исчезла.

— В общем, товарищ Федор, земляки мы с вами: Елена Анатольевна и я с Украины. Елена Анатольевна из Днепропетровска, а я из Луганска.

— Кстати, Федя, я была в вашем городе. Не то в двадцать шестом году, не то в двадцать седьмом. Приезжала на гастроли. Очень уютный городок.

— Елена Анатольевна у нас актриса, драматическая, — пояснил отец семейства.

— Я знаю. Мне Любочка много за вас и за вас рассказывала, — Федор кивнул в сторону отца и матери.

Этот украинский оборот речи гостя напомнил супругам молодые годы.

— Что же эта негодница вам говорила? — спросил Иона Захарович. Он улыбнулся, темные усы раздвинулись в стороны, открылся ряд зубов цвета слоновой кости. Лицо стало ласковым.

— А то, что лучше вас с Еленой Анатольевной на свете людей нету.

— Пусть эта оценка будет на ее совести, — сказал Иона Захарович.

Елена Анатольевна вздохнула:

— Вот что, дорогие мужчины, мы с Любочкой вас оставим и займемся приготовлением обеда.

— Что вы, что вы, какой обод? Мне пора.

Федор поднялся со стула.

— Если ты посмеешь уйти, это будет наша последняя встреча, — выпалила Люба возмущенно и непререкаемо. Она стояла перед Федором выпрямившись, уперев руки в бока.

— Никуда он не уйдет, — примирительно сказал отец. — Садитесь, товарищ Федор.

— Да вы знаете, Иона Захарович… — начал гость.

— Все знаю. Вы мне вот что скажите: на каком фронте воевали? Да садитесь же!

Федор скромно присел на краешек стула:

— На разных, Иона Захарович. У вас под Москвой — на Западном, Курскую дугу прошел, а в сорок четвертом и сорок пятом был на Первом Белорусском фронте. Участвовал в Берлинской операции, мы Берлин обошли с севера, по его пригородам… Для меня война закончилась четвертого мая на Эльбе.

— А я вот не воевал, — с сожалением сказал Иона Захарович. — Директорствовал в тылу. Большой совхоз у меня был. Несколько раз просился на фронт.

— А как бы мы без хлеба на фронте воевали? Так що не переживайте.

— Так-то оно так, дорогой товарищ Федор…

Иона Захарович встал и заходил по комнате слегка подпрыгивающей походкой, чуть склоняя туловище вперед, заложив руки за спину. Подошел к окну и несколько секунд смотрел на улицу. Потом повернулся к гостю.

— Вот какая история… — начал Иона Захарович. — Благодаря одному моему товарищу я до войны был заочно знаком с его сыном — Павликом. Отец рассказывал ему обо мне. Мальчика впечатлили факты из моей жизни во время гражданской войны. Он и отец написали мне, и я ответил. Началась переписка. Из этих писем я понял, что это мальчик чистой и смелой души. Очень хотелось поехать в Одессу, где они жили, но помешала война. После нее я стал наводить справки о Павлике и его отце, хотелось увидеть их. И вот узнаю: отец погиб, защищая Одессу, а Павлик — в Крыму в сорок третьем. Мальчишка, оказывается, добился, чтобы его взяли в школу военных разведчиков. После ее окончания четырнадцатилетнего Павлика вместе со взрослыми забросили в район городов Феодосия и Старый Крым, в тыл немцев. В Старом Крыму немцы схватили и расстреляли Павлика…

Понимаете, меня почему-то не оставляет чувство вины перед Павликом: вот я жив, а он, мальчишка, погиб…

Иона Захарович снова зашагал по комнате. Федор молчал, наклонив голову и упершись взглядом в стол.

— Хотя, казалось бы, — опять заговорил отец Любы, — никакой логикой чувство своей вины перед Павликом объяснить нельзя…

— Я тоже, — сказал Федор, — моих товарищей вспоминаю, снятся они живыми. Особенно мой капитан — Колюшкин. Я его раненого на себе нес несколько километров. Выходили з разведки. В нашем расположении помер.

Часа через полтора Федор ушел. Люба пошла его провожать.

Родители остались в комнате.

— Иона, — сказала Елена Анатольевна необычно низким голосом, — Федор — это серьезно.

— Волнуешься? — спросил Иона Захарович.

— Конечно… И ты, вижу, тоже.

Иона Захарович взглянул на жену грустно, просветленно:

— Теперь уже нет, Леля. Знаешь, кого мне напоминает Федя? Наших с тобою сверстников, которые в начале двадцатых годов приходили с фронтов гражданской войны в вузы. Буденовка, гимнастерка с «разговорами», обмотки на ногах, порой длинная солдатская шинель — все их имущество. Зато была чистота помысла — выучиться! Понимали: неученый построить социализм не сможет. Некоторые пытались овладеть наукой кавалерийским наскоком. Не получилось. А вот другие, особенно упорные, основательные, становились, как тогда говорили, красными спецами.

— Значит, Федор, по-твоему, упорный и основательный, — сказала Елена Анатольевна.

— И человек чистых помыслов, — добавил Иона Захарович.

…Прошло два дня после визита Федора. Они с Любой встретились у памятника героям русско-турецкой войны, что стоит в начале сквера, спускающегося к площади Ногина.

Шел девятый час вечера. Уставший за день город постепенно стихал, отходил к ночи. В этой его части — она составляла деловые кварталы и входила в сердцевину столицы — было довольно пустынно. Изредка сигналили машины, погромыхивал трамвай.

Люба и Федор пошли по скверу к площади. Шуршали листья под ногами, встречались редкие прохожие. Молодые люди сели на скамейку.

Люба сказала:

— Ты понравился родителям. Папа говорит, что ты настоящий. А он очень точно улавливает суть в человеке. Это уже не раз проверено. Мама может и ошибаться. Она немного восторженная…

— Елена Анатольевна не согласна с отцом?

— Нет, мама того же мнения.

— Любочка… Ты понимаешь… — Федор судорожно глотнул. — Я очень радый. — Он нашел ее руку и сильно сжал: — Таки люди, таки люди… Без чванства. Простые и благородные…

— Федя, — сказала Люба тихо, — оказывается, ты тоже можешь восторгаться, как моя мама.

Федор сильно сцепил пальцы, хрустнул ими:

— А ты знаешь шо?

Люба пожала плечами, хотя чувствовала, о чем он будет говорить, и ждала этого.

— Понимаешь, Любочка, я, конечно, можно сказать, з села. Ну какой Ахтырка город. А ты городская, умница, красавица. Не ровня мне. У тебя родители вон какие. Интеллигенция… А у меня отец кузнецом работает, мать — санитаркой в больнице. Люди простые. К чему я все это? Была у меня мечта, по-украински мрия. Красивое слово, да? Не смейся только, каждый человек может мечтать. В общем, хотел на тебе жениться.

— Мне не до смеха, Федя.

Люба сидела на скамейке, обхватив себя руками. Ей было знобко.

— Да, Любочка, — продолжал Федор, крепко сжав пальцами край скамейки. Он смотрел перед собой. — А как побув у тебя дома, понял, что не по себе дерево рублю. Правильно сказал Витька Лазарев. Хотя, может, я и понравился твоим батькам.

— Зачем ты себя унижаешь, Федя?

— Ну, в общем, Любочка, я откровенно все. Чтоб подумала и потом не сказала: «Зря время теряла».

— Не скажу я так, Феденька.

— Любочка! — и Федор рывком придвинулся к ней, обнял, поцеловал впервые за время знакомства.

…Люба и Федор зарегистрировали свой брак через месяц в тесной комнатушке загса. Все в ней было убого: канцелярский однотумбовый стол, обшарпанный деревянный шкаф с чернильной кляксой на дверце. Молодая женщина, худая, скуластая, с обиженно поджатыми губами, молча взяла у них паспорта, поставила в них штампы, вписала туда необходимое тонкой ручкой с деревянной державкой, то и дело макая перо в четырехгранную громоздкую стеклянную чернильницу. Потом промокнула написанное пресс-папье и подала их уже супругам Гречанным.

В штампе стояло: 11 ноября 1948 года.

Молодые постеснялись тут же поцеловаться и сделали это в коридоре.

— Поздравляю, Любочка!

— Поздравляю, Феденька!

Они вышли на Садовое кольцо и на троллейбусе доехали до Красных ворот.

Дома прямо в прихожей их встретили родители. Отец и мать Федора — невысокие, полные, чем-то похожие друг на друга. По поводу свадьбы сына были одеты в национальные платья. На Оксане Федоровне — белая кофта без воротника, расшитая спереди узором, прикрытым разноцветными монистами, черная бархатная жилетка поверх кофты, домотканая красная холщовая юбка и такого же цвета сапожки на высоких каблуках; на отце, Тарасе Степановиче, бритоголовом, с висячими усами, — тоже белая, без воротника, вышитая рубаха, синие шаровары, заправленные в черные сапоги. Казалось, в квартире появились актеры, которым некогда было переодеться после спектакля.

Родители Любы стояли позади, улыбались.

Оксана Федоровна всплеснула руками, заплакала:

— Диточки мои риднесиньки!

Сначала она обняла и поцеловала сына, потом Любу; сняла со своего пальца золотое кольцо и надела на Любин:

— Яка ж ты гарна, дочка!

Подошел Тарас Степанович:

— Поздравляю тебя, Федор, поздравляю, Люба. — Каждого обнял и поцеловал в щеку и тоже надел золотое кольцо на палец сына.

Елена Анатольевна взяла руки Любы и Федора и с чувством пожелала:

— Живите, милые, долго, долго и счастливо. — Она поочередно приложилась своей щекой к щеке дочери и зятя.

А Иона Захарович, обхватив их за плечи и придвинув вплотную друг к другу, сказал:

— Теперь вы единое целое. Совет вам и любовь.

Только теперь молодые смогли снять пальто. Федор помог Любе, а затем аккуратно повесил на вешалку свое новое демисезонное коричневое пальто и остался в синем костюме. То и другое — подарки родителей Любы к свадьбе.

Молодые с родительской свитой вошли в комнату к гостям.

У Федора и Любы начиналась другая жизнь.

 

СЕРГЕЙ И ВИКА

Сергей после звонка Вики вышел из дому, перебежал Садовую-Спасскую, на противоположной ее стороне сел на троллейбус Б и покатил к площади Маяковского.

Он вышел у Малой Бронной. А там недалеко и заветная улица Остужева. Второй дом от угла — Викин. На пятом этаже в надстройке, в небольшой двухкомнатной квартире, вместе с матерью жила Вика.

Викина мать, Полина Петровна Зотова, работала старшей медсестрой в ведомственной больнице, и дочь пошла по ее стопам. Она окончила среднюю медицинскую школу, с помощью матери устроилась медсестрой в поликлинику того же ведомства.

На пятый этаж Сергей взбежал, перепрыгивая через ступеньку. Вика встретила его в модном халате с глубоким вырезом на груди. Халат выгодно подчеркивал ее развитые формы; темные волнистые волосы мягко спадали на плечи, челка спереди наполовину закрывала лоб. Вика протянула полуобнаженную руку Сергею для поцелуя.

Сергей рывком прижал Вику к себе, теперь она вся в плену его рук. Он долго не выпускал ее, целуя, и она, отвечая ему, все же сдерживала его, наконец, упираясь руками в грудь Сергея, мягко, но настойчиво отстранилась.

— Сержик, Сержик, хватит, довольно… — говорила Вика.

— Ну почему? Почему? — повторял Сергей.

— Хватит, — и она резко оторвалась от него.

Внешняя экстравагантность Вики была обманчивой — она, как говорили прежде, держалась строгих правил. И в облике, и в существе своем девушка повторяла мать. Та сумела прочно поселить в дочери бережливость к себе. Полине Петровне эту бережливость передали родители. Они принадлежали к лучшей части того дореволюционного московского люда, который вышел из крестьян и стал мещанским сословием.

Вика обладала практической сметкой. У нее, как говорится, обе руки были правыми, и, кстати, халат, в котором встречала Сергея, сшила сама, правда, под руководством мамы. Та иронически сказала дочери по поводу халата:

— Ну что ж, Викуля, твоему Дон-Кихоту понравится.

— Я ему правлюсь в любом наряде, — ответила Вика с некоторым вызовом.

Худой, высокий, порывистый Сергей и вправду внешне напоминал героя Сервантеса. Сложен он был пропорционально, его движения отличались юношеской угловатостью. Суть в его характере отвечала прозвищу Дон-Кихот: Полина Петровна видела в нем наивную бескомпромиссность и болезненную совестливость.

— Хороший мальчик, — говорила она Вике, — но мужем твоим не хотела бы его видеть. Какой он глава семьи? Жизненности в нем нету. Поддерживай с ним отношения некоторое время, пока молодая. А так, чтобы замуж… Вот твой покойный папа, он сумел в трудные годы эту квартиру, где мы живем, получить. Занимал положение в министерстве… Правда, старше меня был почти вдвое. И хорошо, когда мужчина старше, если, конечно, он умный. Вот тогда женщина чувствует — она замужем. А когда однолетки…

— Я люблю Сережу, — сказала Вика с расстановкой.

— Люби, люби. Помни только: жизнь — одно, а любовь — другое. А то, что говорят: «С милым рай и в шалаше», — глупость.

…Вика вырвалась из объятий Сергея, сердито посмотрела на него:

— Весь халат измял! Шизик какой-то!

— Вика, ну почему ты такая?

— Потому…

— Вика, выходи за меня замуж.

— Слышала уже это. — Она посмотрела на поникшего Сергея, ей стало жалко его: — Сержик, ну пойми, на что жить будем?

Все же рассуждения Полины Петровны делали свое дело. Хотя Вика на словах не соглашалась с матерью, подсознательно она оставалась верной дочерью своей родительницы.

— Мы ведь работаем… — ответил Сергей.

— Получаем гроши, — перебила Вика. — Сейчас ты скажешь: родители помогут.

— Нет, не скажу. Я не приму их помощи. Мы будем жить самостоятельно.

— Примерно на двести двадцать рублей в месяц? — задиристо спросила Вика.

— Ну почему же, я найду вторую работу. У нас в дэзе — я электрик, в другом — буду сантехником.

— Тебе, Сержик, учиться надо. Ты ведь способный. Ну в этом году не попал в МГУ на журфак, так в будущем поступишь.

— Я смогу учиться и работать. Вот как папа. Он так и поступал. Конечно, это трудно. Но они с мамой любили друг друга. И сейчас любят…

— Другое время было… Я, например, «фирму» хочу носить. А для этого, сам знаешь, мой Дон-Кихот, сколько надо…

— Но мы ведь любим друг друга.

— Любовь, говорят, проходит, Сережа. Ладно, еще поговорим об этом. Не обижайся, не обижайся. Да, любим, это правда. А сейчас пойдем куда-нибудь.

— На Кузнецком выставка… очень интересный художник, — сказал Сергей.

— Нет, давай на Калининский проспект, — предложила Вика.

Сегодня днем Вика и Сергей были свободны от дежурств: она — в больнице, он — в дэзе.

Стоял март, таяло. Они брели в серой теплой сырости. Чувствовалось, что эта оттепель — только первое дыхание весны, долетевшее до гигантского города, что зима еще даст о себе знать гололедицей, снегом, обжигающими ветрами в ущельях улиц.

Они зашли в сизый от табачного дыма полусвет коктейль-бара ресторана «Арбат». Здесь было просто и доступно — сидеть за круглым столиком в круглых креслах, пить коктейль «Золотая осень» из фужеров через длинные тонкие пластмассовые трубочки, заедать напиток нарезанным клиньями тортом «Прага», орешками арахис. И конечно, слушать записи эстрадной музыки, Вика называла их «ритмами». Она любила рассматривать посетителей, сидящих на высоких табуретках перед стойкой бара, где красовались шеренги разнокалиберных бутылок. И сразу подмечала, кто во что одет, насколько модно и современно. Все это было ей понятно и близко.

А там, в выставочном зале, где Вика изредка бывала с Сергеем, она не могла понять картины со сложными сюжетами; Сергей восхищался, а она оставалась безразличной или ее они раздражали.

Вика потягивала коктейль, она слегка опьянела, ей было хорошо.

— Слушай, Вика, это колоссально! — говорил возбужденно Сергей. — Мама передала мне для чтения рукопись деда. Понимаешь, там его юность. Ему примерно столько, сколько нам сейчас. Он описывает свое время, девятнадцатый и двадцатый годы в Крыму, когда там были белые. Только окончил читать первую главу — и твой звонок.

— И ты бросил читать? — сказала она, кокетливо улыбаясь.

— Да.

— Чтобы увидеть меня?

— Да.

Вика опустила свою ладонь на его пальцы, лежавшие на столе, и слегка прижала их.

— Это ценно, Сереженька, — сказала она.

Сергей вспыхнул:

— Я хочу поцеловать тебя.

Когда-то Сережину мать покорила беззаветная рыцарская преданность его отца, но и Вика, человек иной души, живя в другом времени, прониклась поклонением своего друга, оно задело ее. В юноше природа чудесным образом повторила деда с его благородством, добавив отцовскую преданность даме сердца.

— Это ценно, Сереженька, — повторила она.

То, что Сергей оставил ради нее чтение рукописи деда, очень тронуло Вику. Она знала: с дедом у него связано детство и самое начало отрочества. Сергей много рассказывал ей об этой поре. Ее смешило и трогало: взрослый парень, а говорит о чем! Не пытается доказать, как другие молодые люди, с которыми она встречалась до Сергея, что он уже мужчина.

Как-то они пошли в театр. Смотрели «Правда хорошо, а счастье лучше». Ей нравились пьесы Островского, и особенно, если конец счастливый.

После театра Вика возвращалась просветленная.

— Как хорошо все получилось. Вышла Поликсена за любимого, — говорила она. — Правда, случай помог. Не зря купчиха… как ее?

— Мавра Тарасовна, — подсказал Сергей.

— Да, Мавра Тарасовна. Не зря она говорила бедному жениху Платону, который все за правду стоял, что если бы не случай, то он бы со своей правдой плакался всю жизнь. Правда, мол, хорошо, а счастье лучше. А ты, Сережа, на Платона похож. Правдолюбец.

— Вика, а ты смогла бы, как Поликсена, за бедного выйти? — спросил Сережа.

— Почему бы и нет? Была бы такая богатая, как она… А все-таки видишь: правда хорошо, а счастье лучше.

— Вика, так это же принцип купчихи. Она и обмануть может, лишь бы денег побольше хапнуть. Они для нее — счастье. А для Платона сперва — правда. Два мировоззрения.

— Правда! Правда! Правда!.. — капризно воскликнула Вика.

Ее всегда коробило, как она говорила, «умничание» Сергея. Не раз бывало, что он советовал ей: «Прочти, обязательно прочти эту книгу, никогда еще такой не было, уникальная вещь». После уговоров она прочитывала. «Ну как?» — спрашивал Сергей. Отвечала: понравилось то-то и то-то. Он вздергивал на лоб брови, вскидывал руки: «Слушай, ты же идею не поняла!» или «Главное не усекла!».

Похожее говорилось после фильма, спектакля…

И вот на этот раз Вика вспыхнула: горючий-то материал все время подливался:

— С тобой просто скучно! — Она круто повернулась в противоположную сторону и заторопилась прочь от Сергея.

— Вика, куда ты?

— Не смей за мной идти!

 

СЕРГЕЙ. ПРИДОРОЖНЫЙ

Самолюбие и вспыльчивость Сергея тоже достались ему от деда, и слова Вики: «Не смей за мной идти!» — продолжали звучать у него в ушах. Это конец! Простить такое невозможно! И ведь не права она, не права!

Сергей даже спросил у матери, не говоря о своей ссоре с Викой, как понимает она эту пьесу Островского. По существу, ее мнение совпало с его, но Сергей разочаровался. Жила у него слабая надежда, что мать не согласится с ним, примет сторону Вики. Может быть, тогда (он верил в материнское понимание литературы), признавая себя неправым, он позвонил бы Вике.

В снах он видел Вику, часто просыпался. Думал о ней. Вспоминалось только хорошее из того, что было между ними. Ему слышалось Викино «Сержик» — и нежное, и лукавое, и сердитое, но все равно милое для него.

Иногда она говорила: «Ты уверяешь, что любишь меня, а я вот проверю сейчас» — и припадала ухом к его груди — послушать удары его сердца. «Нет, обманываешь, оно бьется слишком ровно», — говорила она.

Все это было мучительно.

Окно Сергея выходило на Садовую, и ночью комнату заполнял темно-желтый отсвет уличных фонарей, угнетающий Сергея. Он включал торшер у тахты. Его яркое свечение мигом вытесняло желтизну. Сергей вставал и ходил, ходил, ходил… Хотел изнурить себя ходьбой, потом упасть в постель, уснуть крепко, без сновидений.

Однажды в теплую бессонную ночь он вновь потянулся к рукописи деда, лежавшей на столе. Раскрыл на том месте, где когда-то остановился. Но читать не мог, все вспоминал последнюю встречу. Нет, так нельзя! Надо сопротивляться. И дома все говорят: «Будь мужчиной, не роняй себя». Сразу заметили и родители и бабушка: у Сергея неладно. Правда, в душу не лезли. Он сам рассказал.

Да, надо сопротивляться, не становиться рабом чувства. Он решил сделать первый шаг, чтобы одолеть себя, и стал читать рукопись:

«Балабанов тут же с профессиональной ловкостью обыскал меня и, когда обнаружил револьвер, спросил:

— А это зачем?

— Для самозащиты. Вы же знаете, что в городе сейчас неспокойно, — ответил я. — И потом…

— Поговорим на месте, — резко оборвал Балабанов.

Меня вели по мостовой, поручик шел по тротуару.

Светила луна. Мы шли по пустынной улице, освещенной луной. Слева и справа от меня блестели штыки конвойных.

Тяжесть тоски и досады давила, но я все же твердил про себя: „Только отрицать, только отрицать: никого не знаю, к подполью не причастен“.

Минут через пятнадцать я был в кабинете Балабанова с окнами, закрытыми темными шторами. Он сидел за обширным письменным столом, две тумбы которого держались на толстых фигурных ножках.

— Садитесь, — сказал поручик.

Я невольно заметил, что стол слишком велик для хозяина и еще больше подчеркивал его тщедушность. Я сел на венский стул, стоявший у середины стола, и оказался напротив Балабанова. В комнате было светло. Он смотрел на меня сухо и зло. Давешняя любезность сошла с его лица напрочь.

— Леонид Захарович Придорожный? — спросил поручик.

— Это мой литературный псевдоним. Меня зовут Иона Захарович Каменев.

Я решил правильно назвать себя, не зная, кто сообщил контрразведке обо мне, кроме того, это могло как-то расположить контрразведчика ко мне.

— Год рождения?

— Тысяча восемьсот девяносто девятый.

— Зачем вам псевдоним? Скрывались?

— Нет, конечно. В литературном мире это явление обычное.

И вдруг неожиданно, чтобы ошеломить меня, вопрос:

— Где и когда познакомились с Назукиным?

— Я впервые слышу эту фамилию.

— Лжете, Каменев! Вы состояли с ним в одной подпольной большевистской шайке и утверждаете, что не знаете Назукина? — И чтобы показать, что контрразведке все известно и даже подробности, Балабанов добавил: — Дядю Ваню не знаете?

— Аполлон Никифорович…

— Для вас я господин Балабанов.

— Пардон. Господин Балабанов, но вам ведь известен мой круг знакомств.

— У вас оказалось два круга. Меня интересует второй круг — подпольный. Я жду ответа на мой вопрос о Назукине.

— Повторяю: фамилию Назукин я слышу впервые.

Балабанов встал со своего кресла, перегнулся ко мне через стол и, тыча в мою сторону указательным пальцем вытянутой руки, сказал:

— Имейте в виду, Каменев, у нас есть прямые доказательства вашего знакомства с Назукиным и принадлежности к подполью.

Балабанов сложил руки на груди, стал в наполеоновскую позу.

„Шмендрик“, — невольно подумал я, и мне стало как-то легче. „Нет, сдаваться не буду“, — сказал я себе. И вспомнилось одно из моих сегодняшних дневных рассуждений. Я поспешил высказать его:

— Господин Балабанов, сегодня утром я был в типографии, и мне передавали, что вы заходили, интересовались мною. Ну какой бы подпольщик после этого пришел вечером в типографию? Именно потому, что я не чувствую за собой никакой вины, я спокойно пришел на службу. Еще раз говорю: я честный человек, и то, что я здесь, — результат явного навета на меня. Не знал, что у меня есть враги.

— Вы слишком хитры, господин Каменев.

Слово „господин“ перед моей фамилией и вся фраза, сказанная поручиком в более спокойной форме, были немедленно отмечены мною. Видимо, какие-то сомнения возникли у Балабанова. Но он все же не отказался от своих подозрений. Обойдя стол, сел на его край и сказал:

— Значит, вы продолжаете стоять на своем?

— Да.

— Пройдите в ту дверь, — он показал направо от себя.

Я вошел в совершенно темную комнату, дверь захлопнулась за мной. Прислонился к стене, холодной и гладкой, наверное выкрашенной масляной краской. Почувствовал, что комната пуста.

Уйдя из-под гнета балабановского допроса, я ощутил некоторое облегчение, но скоро оно сменилось тревогой ожидания некоего неприятного сюрприза, который таила темнота. Я уверился, что мне его готовят, хотят устроить психологическую пытку. И торопил себя, надо использовать эту паузу — продумать свои ходы в дуэли с контрразведчиком. Отметил, что Балабанов ведет допрос достаточно вежливо, не применяя присущего контрразведке белых физического насилия, так называемого допроса с пристрастием.

Значит, все же он не уверен в моей принадлежности, как они говорили, к „большевикам“, и к тому же учитывал мои связи в феодосийском „высшем“ свете. Кроме того, во время диалога он своих подозрений на мой счет не подтвердил.

Но что имеет в виду Балабанов, говоря о прямых доказательствах моего участия в подполье? На пушку меня берет или в самом деле что-то знает?

И опять невольно я обратился к вопросу, на который мучительно искал ответ утром: „Кто выдал Назукина? Кто предатель?“ Ведь наверняка он выдал и меня…

Внезапно комната осветилась ярким электрическим светом. Я невольно зажмурился. Открыв глаза, увидел медленно приближающего ко мне человека. В нем я узнал… Горбаня. За ним шел Балабанов.

Вот Горбаня-то, перебирая за весь этот день знакомых мне людей, я ни разу не вспомнил. И его появление в контрразведке было неожиданностью, но мгновенно ответило мне на вопрос: „Кто предал?“

Я почувствовал, что мое лицо удивленно передернулось, и это, конечно, было отмечено Балабановым.

Горбань остановился в нескольких шагах от меня и медленно, твердо сказал:

— Да, это он, тот самый, у которого я был в типографии.

— Ну а вы знаете этого человека? Может быть, и сейчас будете отрицать? — с издевкой спросил Балабанов. — Ведь я видел, как вас передернуло.

И тут впервые он матерно выругался.

„Ну что ж, шмендрик, — подумал я со спокойной злостью, — теперь все определилось, как вести себя с тобою, я знаю“.

Указывая на Горбаня, я сказал:

— Да, я видел его однажды. Но с ним незнаком. Он как-то приходил к типографии с одним малоизвестным господином, у того ко мне было дело по поводу безопасной бритвы, которую я обещал ему продать. С господином я встречался во ФЛАКе, где, как вам известно, знакомятся легко. Я передал ему бритву, и мы расстались.

Горбань подтвердил историю с бритвой: она, мол, произошла на его глазах. Но в то же время сказал, что человек, купивший бритву, связан с подпольем и приходил ко мне по его делам.

Я пошел на риск и сказал Балабанову:

— Знаю, что вы не верите мне. Такая у вас профессия. Тогда приведите сюда этого человека с бритвой и допросите его.

— Мы доставим вам это удовольствие, Каменев.

Когда Горбаня увели, Балабанов препроводил меня в свой кабинет и снова повел психическую атаку. То грозил, то уговаривал: мол, признание вины облегчит мне участь, я не буду расстрелян, ну а если помогу следствию, то вообще отделаюсь пустяками — несколькими месяцами заключения.

— Господин Балабанов, я с удовольствием помог бы вам, обладая ну хотя бы микроскопическими сведениями о преступной деятельности этой организации. Тем более что я совершенно не симпатизирую большевикам.

Все это я говорил, прижав обе руки к груди, несколько подавшись к поручику.

— Мы заставим вас говорить, Каменев, — заключил Балабанов.

Он резко поднялся, позвонил. Меня взяли под стражу и повели к выходу. На улице ожидал конвой, который сразу окружил меня.

Стояла серость раннего рассвета. Я вдохнул свежего воздуха. Он так нужен был после духоты в помещении контрразведки.

Конвой стоял, кого-то ждали. И тут вышел Горбань, кольцо конвоя разомкнулось, впустило его внутрь и снова замкнулось. Мы двинулись. Появление предателя сперва поразило меня, а потом я подумал, что его ведут со мной как провокатора, чтобы выведать то, что не удалось узнать на допросе».

…Зазвонил будильник. Сергей взглянул на циферблат — семь часов. Пора собираться на работу. Так не хотелось отрываться от рукописи. Решил еще минут пять почитать:

«По дороге Горбань всячески старался втянуть меня в разговор. Все его вопросы натыкались на мое молчание. Тогда на него нашло откровение, и он поведал мне историю своего предательства. История эта, что стало известно позже, была правдивой.

Горбань рассказал, что после нашей встречи у типографии, ведя подготовку к восстанию в своем батальоне, где служил писарем, он привлек другого писаря, Зайцева. Тот сперва согласился работать, а потом испугался своей же смелости. Он пошел с повинной к начальству и выдал Горбаня — единственного человека, известного ему.

— Клянусь вам, — говорил Горбань, его толстые губы дрожали, в круглых глазах стояли слезы, — клянусь вам, я вначале никого не выдавал, даже под пытками. — Две слезы скатились по его щекам. Горбань сделал паузу, наверное, чтобы не разрыдаться. — А потом… потом меня так долго били шомполами, что я потерял власть над собой, и пошло…

Горбань выдал членов организации — рабочих-феодосийцев, которые привлекли его к работе, ряд белых офицеров, солдат — участников готовящегося восстания и Назукина — руководителя нашей организации.

Конечно, он донес и на Зяму Сушкевича; тому, как выяснилось потом, удалось скрыться. Обо мне он не мог сообщить ничего определенного, только то, что видел меня во время встречи с Сушкевичем около типографии.

Теперь мои подозрения в неуверенности Балабанова относительно моего участия в организации подтвердились, и я мысленно похвалил себя за правильное поведение с контрразведчиком.

Я начал громко и резко поносить Горбаня, так, чтобы слышал конвой:

— Как же вы могли оговорить ни к чему не причастного и ни в чем не повинного человека? Мерзавец вы и негодяй, преступник перед богом и людьми!

И все в таком же духе. Я, конечно, говорил это от души, искренне ненавидя Горбаня — олицетворенную причину провала нашего восстания.

Скоро мы достигли ворот тюрьмы, куда нас вели, и я вошел туда в достаточно бодром настроении: затеплилась надежда выкрутиться из лап контрразведки и помочь товарищам».

…Постучали в дверь.

— Да, — сказал Сергей.

Вошла Елена Анатольевна:

— Сереженька! Доброе утро! Ты не опоздаешь на работу? Завтрак на кухне.

— Доброе утро, бабуля. Вот не могу оторваться от рукописи деда.

— Мы еще поговорим о ней, Сереженька. Это ведь наше с ним время. Так много там дорогого. Как настроение?

— Нормальное.

— Ну и хорошо. Ты не нравился мне в последние дни.

Она ушла.

Страницы дедовской рукописи, напечатанной на машинке, правленной кое-где синими чернилами, излучали давно ушедшее время; все это каким-то таинственным образом пленило Сергея, заставляло его перемещаться в прошлое, незримо присутствовать там, вживаться в молодость деда, в него самого.

Меркли горести Сергея, Вика отдалялась, уходила куда-то в глубину сознания…

 

ИЗ ДНЕВНИКА ЛЮБОВИ ИОНОВНЫ

«21 марта 198… года.

На днях дома у нас была очередная „пятница“. Теперь она устраивается реже, чем при папе. Но мама все старается поддержать эту традицию. Стало труднее собрать всю семью за одним столом. И это, конечно, грустно. А ведь очень нужны такие интимные семейные праздники. Особенно для сыновей и дочерей. Это тот случай, когда без нотаций, нравоучений в них проникает доброе, идущее от теплоты давнего семейного очага данной фамилии, если, конечно, доброе у нее было. Без хвастовства скажу: у нас оно было.

Очень хорошо помню бабушку Фаину — мать отца, маленькую, сухонькую старушку. Мне всегда казалось фантастичным, что у нее было одиннадцать детей — моих дядей и тетей, которых она смогла воспитать и вывести, что я считаю самым главным, в честные люди. Сделала она это почти одна, мой дед умер рано. В этой большой семье старший помогал младшему подыматься по ступенькам жизни.

Трое из сыновей делали революцию, четвертый, сочувствующий своим братьям, был штейгером на шахте, по-нынешнему техником. Ну а тетушки мои, они-то повыходили замуж еще в конце десятых годов нашего века, стали хорошими матерями семейств и вырастили моих двоюродных братьев и сестер, нам уже, слава богу, под пятьдесят и больше. И в общем, мы тоже выросли порядочными людьми — сохранили традиции семьи. Папа говорил по этому поводу: „Кровь сказалась“.

Теперь мы с Федором должны вырастить Сергея. В общем-то, он определился. И возможно, я неправильно выразилась — „вырастить“. Очевидно, теперь моя и Федора задача — направлять его молодую жизнь, насколько это возможно. Наше желание — естественное, скромное и в то же время значительное: хотим, чтобы он продолжил свое образование.

Я рада его размолвке с Викой, разные они, и ничего путного у них не выйдет, хотя Сергей уверяет, что любит ее. А я думаю, что тут с его стороны — сильное физическое влечение. Сказывается возраст и ничего более.

У Сергея и Вики разные интеллекты. Но не это главное — более низкую духовность можно повысить, важно другое, и это страшно: у них разное мировоззрение, они по-разному принимают окружающую материальную и духовную жизнь.

Мне, конечно, ближе всего наш с Федором случай. Но, наблюдая жизнь, думаю, что он не такой уж редкий. Перед глазами родители учеников моей школы, где я преподаю историю и руковожу классом.

Так вот, я и Федор. Тогда, в сорок седьмом, встретились люди неодинаковых интеллектов. И понятно почему. Разные семьи, разные школы, разные города. Вначале Федор интеллектуально уступал мне, а сейчас превзошел. И я с чистой совестью говорю: он кандидат исторических наук. Федор — ученый без скидок. Другое дело — досталась ему ученость большой кровью: он стал язвенником, гипертоником.

В общем, я все к тому же — интеллекты можно уравнять. А вот если оценки, что в жизни хорошо, а что плохо, у нее и у него различны, то тогда это безнадежно, Такие люди не должны, как говорится, идти к алтарю. У Федора и у меня эти оценки совпали. В наших несхожих семьях было общее. Простые люди из Ахтырки и интеллигентные из Москвы имели одну нравственную основу. Я вообще-то против понятия „простой человек“, и тут я неоригинальна: единомышленников у меня много. Прежде всего это обидно для того, кого считают простым. Таким образом его как бы признают неполноценным. А сколько случаев, когда так называемые простые люди оказывались нравственно куда выше непростых, скажем, с университетским дипломом, а порой и занимающих высокое общественное положение.

Выросший в рабочей семье Федор оказался щепетильным человеком. После женитьбы он мне сказал:

— Слушай, Любочка, большая просьба есть: жить тильки на свои гроши. У батьков их брать не будем. Не хочу сидеть у них на шее. Проживем на твою и мою стипендии, плюс к этому я подработаю, може, грузчиком в магазине или на железной дороге.

Папа с трудом уговорил Федора принимать деньги. Федор согласился, но лишь на том условии, что эти деньги, начав работать, мы постепенно возвратим родителям.

Федор скрупулезно каждый месяц записывал, сколько мы получали. Когда мы стали возвращать долг, папа эти деньги вносил на мою сберкнижку.

Ну об этом хватит. Сейчас Сергей с увлечением читает рукопись отца. Как-то само собой получилось, что она вовремя подоспела. Повесть захватила Сергея и увела за собой, что узналось на последней „пятнице“. Он восторженно говорил о деде. Я думаю, что здесь происходит внутренний диалог духовно близких людей, находящихся на разных временных уровнях. Одного из них, молодого, „машина времени“ переносит в прошлое, где он полностью принимает предлагаемые старшим обстоятельства и перевоплощается в него. Как дальновиден оказался папа, когда просил дать Сергею для чтения его рукопись.

Пора заканчивать, расписалась…»

 

ПРИДОРОЖНЫЙ

Сергей читал повесть деда:

«В тюремной конторе меня опять обыскали и в сопровождении надзирателя направили на второй этаж. Позвякивала связка ключей в его руке, аккомпанируя гулкости наших шагов по тюремному коридору. Примерно в середине его надзиратель сказал:

— Здесь.

Я остановился. Передо мной была дверь с номером 9. Я вошел в камеру и увидел у противоположной стены прижавшихся к ней троих заключенных в нижнем белье. Головы втянуты в плечи, в страхе вскинуты брови. Они начали успокаиваться, лишь когда дверь камеры грузно закрыла дверной проем, щелкнул два раза замок и звякнула наружная щеколда.

Вскоре мои сокамерники объяснили причину их страха. По тюремным правилам до утренней проверки в тюрьму новых заключенных не приводили; для меня почему-то сделали исключение. Но не раз бывало, что до утренней проверки в тюрьму врывались офицеры и зверски расправлялись с политическими: избивали их, выводили во двор и расстреливали, а то и рубили шашками…

Поэтому каждый политический заключенный, и осужденный и подследственный, чувствовал себя в белогвардейской тюрьме смертником. Неудивительно, что мои новые знакомые, услышав, как отпирается дверь их камеры, подумали: наступил их последний час.

— Господа, — сказал я, узнав обо всем, — но беспокойтесь: перед вами такой же, как и вы, арестант. К тому же без вины виноватый.

Я умышленно назвал их господами, а не товарищами: не знал, кто передо мной — единомышленники или провокаторы. Обитатели камеры быстро пришли в себя и жадно стали спрашивать, что делается на воле. Мы сидели на полу камеры и полушепотом беседовали.

Несмотря на подавленное состояние, холодную оголенность стен и пола камеры, первые часы, проведенные в ней, оказались временем полного покоя. Это ощущение нетрудно понять: перед тем я провел в контрразведке много часов, изнуривших меня морально; здесь же на какое-то время был предоставлен самому себе.

Мои „коллеги“ по камере, не в пример мне, действительно попали сюда по разным пустякам, и их, очевидно, должны были скоро выпустить.

Часа два мы провели в разговорах, потом все же сон постепенно, но властно стал клонить меня к полу. Едва я коснулся его головой, как передо мною внезапно высветился образ Елены Анатольевны Степовой, так ясно, так четко, будто она находилась в нашей камере. Я невольно открыл глаза. Вокруг стояла пустота нашего каземата, куда через небольшое зарешеченное окно проникал свет с воли. Потом я заснул.

Очнувшись, сразу вспомнил свое видение и стал думать о Елене Анатольевне. Мои товарищи уже проснулись, меня окликнули, но я притворился спящим, не хотел отвлекаться от своих мыслей о ней.

Необычным было наше знакомство в Харькове. Хорошо помню во всех подробностях день, когда оно произошло.

…Бешено неслась моя пролетка вниз по Губернаторской. Я стоял, держался за перильца, окружавшие сиденье извозчика, и тыкал в его спину дулом нагана. Отчаянно торопил его. За пролеткой гнались два всадника. Они начали стрелять. Слева и справа от колес пули высекали из булыжников искры.

Извозчик съежился, вобрал голову в плечи, я пригнулся. Потом мы резко свернули в боковую улицу, немощеную, пыльную, тихую, с приземистыми строениями, и оторвались от преследователей. Я встал на подножку, откинулся назад и, схватив саквояж, выпрыгнул из пролетки; побежал к полуоткрытым голубым воротам. Я знал: за воротами — склад бывшей тарной фабрики.

Через склад можно выйти на Московскую. Я петлял между ящиками. Было душно от нагретого солнцем дерева. Фуражка липла к потному лбу, стоячий воротник френча сдавливал шею. Мне внезапно стало до боли тоскливо. Казалось, не выбраться из этого нагромождения ящиков и древесной стружки. Ее упругий завиток прицепился к рукаву.

Преследуемый контрразведкой, я всегда носил с собой саквояж с костюмом для переодевания, менял места ночлега.

Наконец я увидел выход из склада. Спрятавшись за ящиками, быстро переоделся.

К подъезду гостиницы „Гранд отель“ я подошел уже в щегольском костюме из тонкой шерсти кремового цвета, соломенной шляпе-канотье, небрежно сдвинутой на затылок. Этакий беспечный франт. Я вошел в прохладный сумрак вестибюля гостиницы.

От входной вращающейся стеклянной двери по полу бежали солнечные зайчики. В глубине сумрака у полукруглой стойки портье из мягкого кресла поднялась фигура в сером и направилась ко мне. Я сразу почувствовал опасность.

Слева от меня широким маршем шла вверх белая мраморная лестница. Она ярко освещалась солнцем. По лестнице спускалась девушка в белой кофточке и темной юбке. Вот я уже вижу ее лицо, бронзовую косу вокруг головы и нежную линию высокой шеи.

Человек в сером приближался ко мне. Метнув взгляд на девушку, я почувствовал: вот оно, мое спасение!

Взбежав на лестницу, я загородил дорогу девушке.

— Боже! Кого я вижу! Кузина! — воскликнул я с радостным удивлением.

Она растерянно и испуганно посмотрела на меня.

— Мадемуазель, — сказал я быстрым шепотом, — умоляю вас, признайте во мне брата, или я погиб. За мной следят.

Я постарался улыбнуться, имитируя радость встречи.

— Второй день ищу тебя. Тетушка ужасно беспокоится, — продолжал я громко. И опять полушепотом: — Как ваше имя?.. А я Антон Александрович.

Девушка тихо сказала:

— Елена Анатольевна.

К нам приближался человек в сером.

Взяв меня за руки, она с деланным изумлением сказала:

— Нет, это невозможно! Антон! Милый, откуда?

— Бежал от большевиков, Леночка. Перешел фронт. Испытал муки ада.

— Антон! Что же мы стоим здесь? Пойдем в номер. Я хочу обо всех расспросить? Что маман?

Человек в сером поравнялся с нами. Я на мгновенье уловил взгляд его глаз, черных, с блестками наглого любопытства, увидел пухлое, почти мальчишеское лицо с серпиками смоляных усиков.

Мы вошли в узкую коробку номера, сели на красный плюшевый диван с гнутыми ножками. Она спросила:

— Разве можно так рисковать?

— Конечно, я рисковал, но меня ищет контрразведка белых. Я пришел сюда, чтобы запутать след. Этого типа на лестнице сбили с толку мои приклеенные усы и отсутствие пенсне, которое обычно ношу, а еще наш разговор. У сыщика наверняка есть моя фотография. — Я вынул из внутреннего кармана пиджака футляр для очков, достал пенсне и надел на переносицу: — Прошу вас, мадемуазель, не пугайтесь, я не бандит. Вы действительно Елена?

— Да, Елена Анатольевна Степовая.

— Елена Анатольевна, мне трудно подобрать слова признательности. Вы спасли меня, — я волновался и, чтобы скрыть это, снял пенсне, начал протирать его бархоткой. — Елена Анатольевна, не хочу подвергать вас опасности. Я должен исчезнуть.

— Но вас могут схватить.

— Это может случиться и у вас в номере. Мне надо уйти отсюда незамеченным.

— Я дам вам платье из своего артистического гардероба.

— Вы актриса?

— Да. Играю в труппе Синельникова. Мы приехали в Харьков на гастроли.

Минут через пятнадцать я вышел из гостиницы переодетым в женское платье. Взяв извозчика, поехал на Бассейную. Там в одном доме можно было надежно укрыться.

…Вскоре товарищи помогли мне бежать из Харькова. Я уже писал, что добрался до Таганрога, а оттуда на пароходе в Феодосию. Но я возвращаюсь к этому в связи с Еленой Анатольевной.

В Таганрог я ехал в вагоне второго класса. Мои попутчики, деникинские офицеры, играли в подкидного. На столике стояла початая бутылка с вином, тонко позвякивали бокалы. Я лежал на верхней полке и думал о Степовой, мысленно называя ее Лелей. От этого становился к ней как-то ближе. Я не мог во всех подробностях вызвать в памяти черты ее лица. Это почему-то случалось всегда, когда женщина начинала нравиться мне. Мысли о Леле вызывали у меня в душе ее образ, который лучился женственностью, нежностью и добротой. Так я воспринимал Лелю.

В Таганроге, тихом и чистом городе у зеленоватого Азовского моря, стояла жара. На улицах шеренги акаций, окна домиков закрыты белыми ставнями. Здесь я с удовольствием пробыл день. Люблю умиротворяющую тишину провинции.

Вечером сел на пароход „Король Альберт“. Вскоре он дал гудок, завертелись колеса, вдоль борта пошла пена. Обрывистый берег стал медленно отдаляться. Я двинулся вдоль палубы — хотелось осмотреться, познакомиться с публикой — и тут увидел у борта женщину довольно высокого роста. Большие поля ее розовой шляпы закрывали верхнюю часть лица. Маленькой рукой в белой перчатке она держалась за поручни, другой прощально махала кому-то на берегу. Делала это легко, изящно, приподымаясь на носках. Потом запрокинула голову, изогнув высокую белую шею, посмотрела на чайку. Лицо женщины открылось. Я чуть не воскликнул: „Елена Анатольевна!“ От волнения я круто повернулся к ней спиной, не знал, что делать: подходить или нет? В поезде я мечтал о ней, и тут вот — живая. Что скажет, если подойду? Захочет ли продлить знакомство? С кем она здесь?

Неожиданно для себя я снова повернулся к ней. И увидел, что она уходит. Быстро пошел следом. Не доходя двух шагов, негромко сказал:

— Елена Анатольевна?

Она обернулась, удивленно вскинула брови:

— Боже мой, Антон Александрович!

Леля стояла передо мной радостно удивленная, освещенная солнцем, в платье светло-розового тона на фоне зеленого моря. Непринужденно протянула мне руку. Я наклонился и поцеловал. Рука пахла духами.

— Добрый вечер, — сказал я.

— Добрый вечер. Невероятно, просто невероятно! Откуда вы? Вас никто не преследует?

— На этот раз нет. — Я улыбнулся и добавил: — Теперь я уже не ваш кузен, а начинающий, литератор, бежавший от большевиков. Еду в Феодосию. Зовут меня Леонид Захарович Придорожный.

— О! Да вы мой попутчик, Леонид Захарович! Меня пригласил в Феодосию на гастроли антрепренер Самарин-Волжский. Итак, Леонид Захарович Придорожный. Ну а у меня изменений нет: по-прежнему Елена Анатольевна Степовая. — Потом Леля воскликнула: — Вы подумайте! Если бы тот тип тогда на лестнице в гостинице узнал вас, вы не были бы сейчас здесь…

— Я просто так не сдался бы.

— Какой вечер!.. — сказала она.

— Прекрасный. Как говорится, подарок судьбы нам, — согласился я.

— Особенно вам. У вас такая бурная жизнь, Леонид Захарович!

— Жизнь актрисы тоже весьма неспокойная. Вы где начинали?

— В Екатеринославе. Я оттуда.

— А вы не знаете там семью Палантов? Они по коммерческой части.

— Нет. Наш круг — учителя, врачи. Мой отец — учитель рисования, а мать — фельдшерица. Они у меня изумительные. — Леля помолчала, а потом продолжила: — Не без душевной боли родители благословили меня на тернистый путь провинциальной актрисы… Да, не без душевной боли. Но знаете, мои родители придерживаются принципа духовной свободы.

…После ужина бродили по верхней палубе, сидели в плетеных креслах то на носу, то на корме. Мы проговорили с Лелей всю ночь. Хотелось сказать ей, спасшей меня, правду, а она, протянувшая мне тогда руку, тоже (это чувствовалось) желала быть откровенной. Да и все вокруг располагало к этому.

Пароход шел, наверное, в двух-трех милях от берега, и звезды на черном небосводе сливались с далекими огоньками на берегу. Было ощущение, что мы плавно и небыстро летим в тихой и теплой ночи.

Наш разговор, внешне сумбурный — с пятого на десятое, имел свою внутреннюю логику; она и я рассказывали о себе, о том, что один думает о другом, это было, по существу, объяснение во взаимной душевной симпатии.

Позже в Феодосии эта симпатия росла, мы находили время для встреч и на людях, и без свидетелей. И окружающие думали: у нас роман. Но все три с лишним месяца, с момента нашего приезда в Феодосию и до моего ареста, мы были только друзьями.

Лелю окружали поклонники, по ней „убивались“ и гражданские и военные, из-за нее чуть-чуть не стали стреляться поручик и штабс-капитан. Лелю называли королевой.

Никто не осмеливался ступить за магическую линию, которую она прочертила вокруг себя. Такая сила была у этой милой и гордой женщины.

Я попытался представить, как Леля отнесется к моему аресту, возможны ли у нее неприятности.

…Загремел засов камеры. Пора было подниматься».

 

СЕРГЕЙ. ПРИДОРОЖНЫЙ

— Бабуля, я сейчас прочел главу, где появляешься ты, Елена Анатольевна, никогда не видел живых героев повестей, романов. А ты — одна из них и, главное, рядом со мной в одной квартире. Невероятно!

— Невероятно, Сереженька, но, однако, это так.

— И все было?

— Да, милый.

Сергей прошелся по комнате.

— Боже, не перестаю удивляться, как ты напоминаешь деда. Вот и ходишь, как он, интонации в голосе те же… Наверное, ждешь от меня каких-то добавлений, комментариев. Да?

— Жду и хочу спросить тебя…

— Послушай, Сереженька, — перебила его Елена Анатольевна, — ты должен сперва прочесть все один, мне интересно, что сама по себе повесть скажет тебе. А уж мы с тобой потом все обсудим.

— Да, да, бабуля.

И Сергей ушел в свою комнату. Снова погрузился в чтение:

«Назавтра я был вызван в тюремную контору и передан конвою. Спросил у старшего, куда и зачем меня ведут. Он с эпическим спокойствием и украинским добродушием ответил:

— Та в контрразведку ж за шомполами.

С тяжелым ожиданием экзекуции я переступил порог кабинета Балабанова. Он стоял, сложив руки на груди, и исподлобья смотрел на меня.

— Ну что, Каменев, будете говорить? — спросил поручик.

— Господин Балабанов, я с ужасом убеждаюсь, что все мои доводы относительно моей непричастности к подполью вас не убедили.

— Мерзавец! — закричал он, выхватил браунинг из кобуры, сорвался с места и, обогнув стол, подбежал ко мне. — Заговоришь! Заговоришь! — орал Балабанов, потрясая револьвером перед моим лицом. Затем быстро возвратился к столу и позвонил.

Вошел подпоручик с костистым лицом.

— В работу! — приказал Балабанов, ткнув в мою сторону браунингом.

— Вперед! — приказал мне подпоручик, указывая на дверь, и двинулся следом за мной.

Мы шли по коридору первого этажа, впереди тускло светила висящая на шнуре голая электрическая лампочка.

В конце коридора оказалась лестница, ее щербатые каменные ступени вели вниз. Пахнуло гнилью. Я вместе со своим конвойным оказался в подвальном помещении. Низкий сводчатый потолок давил на плечи. Посередине стоял грубо сколоченный стол. Нас встретил коренастый фельдфебель.

— Все готово, Никонов? — спросил подпоручик.

— Так точно, ваше благородие! — фельдфебель поднял руку с шомполом и со свистом рассек им воздух.

— Раздеться до половины! — приказал подпоручик.

Непослушными руками я снял с себя одежду.

— Ну что, будем говорить?

— Я не большевик, господин подпоручик. Меня арестовали по ошибке.

— Я тебе покажу „не большевик“! — он постучал рукояткой нагана по моему лбу. — Говори, сукин сын!

…К моему удивлению, меня так и не взяли по-настоящему „в работу“. Велись только психические атаки, подобные той, что была в подвале.

Снова и снова грозили шомполами, создавали впечатление приготовления к экзекуции… И так с момента ареста до суда — все семнадцать дней, Они слились в один напряженный и изматывающий день. В долгие, мучительные часы допросов в контрразведке я не раз с тоской ожидал, когда же наконец придет та расправа, которая лишила бы меня сознания и избавила от самой страшной пытки — пытки ожиданием.

Как-то во время одного из моих переходов из тюрьмы в контрразведку меня увидели мои знакомые. Они, видимо, сообщили Леле, потому что, когда я шел обратно в тюрьму, неподалеку от контрразведки увидел ее.

Леля, в светлой широкополой шляпе и тальме, стояла на фоне белой стены длинного одноэтажного дома вместе с моими знакомыми; она невольно выделялась среди них своей статью и воспринималась как королева со свитой.

Леля приветливо махнула мне рукой в белой перчатке: мол, не унывай, надейся. Вспомнилась освещенная солнцем мраморная лестница в харьковской гостинице и спускающаяся по ней Леля; она шла ко мне как спасение.

Когда мы повернули на другую улицу, меня внезапно осенила догадка: это Леля сделала так, чтобы меня не пытали физически, как-то через своих поклонников в высших местных кругах сумела повлиять на контрразведчиков — уговорить их не переходить границ при допросах. Может быть, и с самим Балабановым говорила. Да, да, конечно!

Возле тюремных ворот догадка стала уверенностью. Перед глазами возникла Леля с поднятой рукой: не унывай, надейся! Меня оставила обычная угнетенность, и я бодро перешагнул порог камеры.

А еще я понял, что люблю Лелю и что началось это еще тогда, на пароходе…»

Было уже около двух часов ночи, когда Сергей с неохотой прервал чтение.

Он поднялся, подошел к фотографии на стене: дед, сидящий на стуле, и он, десятилетний, обнимает деда за шею.

— Придорожный мог еще жить, — сказал юноша негромко.

И щемящее душу сожаление охватило его.

 

ПРИДОРОЖНЫЙ

Сергей увлеченно и тщательно готовился ко второму, как он считал, решающему штурму МГУ. Повторял материал, но делал это, как говорил родителям, творчески. Сверх программы читал по литературе некоторые фундаментальные труды, специальные журналы. Но вот наступал заветный час, когда он мог себе позволить потянуться рукой к папке с рукописью деда — она лежала сверху, в правом углу стола.

Около 10 часов вечера к нему в комнату неизменно стучала Елена Анатольевна, знала, что к этому времени внук заканчивал занятия и начинал читать повесть.

— Сереженька, пойди на кухню, выпей чаю с печеньем, я испекла.

— Спасибо, бабуля.

После чая Сергей открыл папку, нашел место в рукописи, где остановился, и начал читать:

«В камере думал о своем открытии: оказывается, я люблю Лелю. Ну а что она испытывает ко мне? По крайней мере, как человек я ей не безразличен. Ведь своим многочисленным поклонникам она предпочитала мое общество. А этот знак надежды, который Леля подала, когда я шел в тюрьму… Он многого стоит. Встреча с Лелей облегчала мои думы в заключении.

Я ждал суда. У меня была уверенность, что у врага в результате моего поведения на допросах слишком мало данных о нашей организации, обо мне. Я понимал, что контрразведке не удалось полностью ликвидировать организацию, пресечь ее работу. И между тем я понимал, что, несмотря на все это, от суда ничего хорошего ждать нельзя. Его решение будет основываться на внутреннем убеждении контрразведчиков в моей причастности к организации; суд будет проводить линию белого террора.

И вот через два дня после встречи с Лелей меня неожиданно вызвали в контору тюрьмы. Здесь я впервые встретился со всеми товарищами, гражданскими и военными, по общему делу. Был здесь и предавший всех нас Горбань. Не было только Назукина. Он находился в тюремной больнице после избиений и пыток во время допросов.

Один из присутствовавших в конторе офицеров, представитель военно-судного ведомства, человек с длинным узким лицом в очках, зачитал предъявленное нам обвинение. Все мы обвинялись в принадлежности к большевистской партии, в организации вооруженного восстания и предавались военно-полевому суду.

Я почувствовал облегчение, да, облегчение. Пришла наконец-то определенность, которую я с тоской ожидал все эти долгие дни.

23 декабря 1919 года, я хорошо запомнил этот день, нас внезапно вывели во двор тюрьмы и объявили, что мы отправляемся в суд. Заковали попарно в кандалы и повели. Я был закован вместе с Назукиным.

Было раннее утро, темное, туманное. Мы шли, звеня кандалами, по пустынной улице. Усиленный конвой — две цепи пешей и конной стражи с каждой стороны — сопровождал нас.

Привели в здание городской комендатуры, где спустя два часа, при закрытых дверях, началось слушание нашего дела. Шло оно в плохо освещенной продолговатой комнате.

После нескольких формальных вопросов нас удалили, а затем допрашивали по одному. Допрашивали долго, надеясь, видимо, выудить то, что не удалось установить контрразведке. Но тщетно! Суд не получил ничего нового. Все говорили, что не знают друг друга. Только Горбань снова повторил, что знает всех, и сказал о работе каждого в организации. Горбань всячески старался заслужить снисхождение суда.

Потом нас снова привели в зал суда, и начался перекрестный допрос.

Председательствовал в суде полковник Волосевич. Его испитое, обрюзгшее лицо походило на морду бульдога. Он вел допрос и не как председатель суда, а как следователь контрразведки запугивал и угрожал.

В течение судебного следствия нас не изолировали друг от друга — суд даже не старался соблюсти правила ведения процесса. Стало ясно: он не возлагал на судебное следствие никаких надежд; наша судьба была предрешена.

Часов около восьми вечера следствие закончилось. Каждому из нас предоставили последнее слово, от которого все, за исключением Горбаня, отказались.

После окончания суда нас ввели в одну из комнат комендатуры, где мы пять томительных часов ожидали приговора. Когда нам с Назукиным удалось вместе выйти в уборную, он обнажил свою спину и показал ее мне: она вся была в ранах, кровоподтеках и синяках — какое-то кровавое месиво. Он рассказал о пытках, перенесенных им.

Назукин не только перенес их, он издевался над палачами.

И несмотря на то, что Назукина привели в суд не вполне оправившимся от пыток, он всячески подбадривал нас, поднимал наше настроение.

В эти часы ожидания, когда мы все не сомневались, что каждого ждет смертный приговор, присутствие Назукина с его исключительной силой духа вселяло в нас спокойствие и готовность мужественно встретить самое страшное. Бывший кузнец и матрос Черноморского флота, бывший народный комиссар просвещения Крыма в недолгий период существования Советской власти в 1918 году Назукин являлся одной из ярких личностей крымского подполья.

Наконец около двух часов ночи члены суда в полном составе появились в комнате, где нас держали. Выйдя на середину комнаты, под висячую лампу с металлическим абажуром, Волосевич зачитал приговор.

Назукина и военных — участников нашей организации — приговорили к смертной казни.

Исключение сделали для Горбаня, хотя он и служил военным писарем: ему дали пятнадцать лет каторжных работ. Предательством он сохранил себе жизнь. Однако ненадолго, спустя несколько месяцев его убили в тюрьме уголовники.

Остальных товарищей и меня приговорили к разным срокам каторжных работ. Я получил четырнадцать лет.

После оглашения приговора нам дали десятиминутное свидание с близкими.

И тут я увидел Лелю. Быстро откинув вуальку, она бросилась ко мне, взяла меня за руки. От нее пахло дорогими духами. Она заговорила жарким, лихорадочным шепотом:

— Послушайте, Иона, не падайте духом, усиленно подготавливается нападение на тюрьму. Вас вызволят. Поверьте! Я принимаю участие в подготовке вашего освобождения. Кроме того, собраны средства и подкуплено много лиц, в том числе и помощник начальника тюрьмы Филатов, для немедленного побега Назукина из тюрьмы. Ради бога не унывайте. Я говорю: не прощайте, а до свидания. Вы меня поняли: до свидания.

По дороге от здания комендатуры, где был суд, в тюрьму я, снова закованный в паре с Назукиным, рассказал ему о том, что передала мне Леля. Он принял это сообщение чрезвычайно скептически и посоветовал мне не обольщать себя надеждой.

В этой последней нашей беседе сказалась какая-то удивительная чуткость и тонкость его натуры. Он понял: мне чрезвычайно тяжело думать и сознавать, что через 24 часа его не станет, а я, осужденный на 14 лет каторжных работ, могу еще питать надежду на спасение и поэтому чувствую себя как бы виноватым перед ним. И Назукин по-своему „утешил“ меня:

— Не думай обо мне, не горюй. Не огорчайся, что ты получил только 14 лет. Можешь не сомневаться — тебя тоже расстреляют, и гораздо раньше, чем ты думаешь.

Я оценил это „утешение“ с большей благодарностью, чем если бы он посулил мне освобождение.

Когда нас привели в тюрьму, Назукина и других осужденных к расстрелу товарищей отвели в камеру смертников. Меня почему-то именно теперь, когда с нами было покончено, посадили в одиночку.

Сидя в ней, я все думал о смертниках и в особенности о Назукине. Теплилась все же надежда на освобождение, о котором говорила Леля. Но через день в мою камеру после утренней проверки вошел дежурный надзиратель; он сочувствовал нам и, закрыв за собой дверь, снял шапку, сказал:

— Сегодня ночью товарищей не стало. — Потом добавил: — Был я при расстреле. Назукин завязывать глаза отказался и крикнул: „Да здравствуют Советы!“ Сильный человек.

…Налет на тюрьму для нашего освобождения, увы, не состоялся. Как опасный преступник, я был переведен в симферопольскую тюрьму.

Шел май двадцатого года. Это было время, когда белым верховным правителем Крыма вместо Деникина стал Врангель. Он взял решительный курс на расправу с большевиками. Но вместе с тем белое командование под видом амнистии посылало заключенных в армию. Это касалось уголовников и политических, осужденных на маленькие сроки заключения.

И вот однажды меня вызвали на свидание.

Боже мой! Леля! Элегантная, красивая, улыбающаяся. Она шла мне навстречу. И снова, как тогда в Харькове в гостинице „Гранд отель“, я остро почувствовал: идет моя надежда, мое спасение. И так захотелось на волю!

— Иона, милый, и все-таки не зря, помните, после суда я сказала вам „до свидания“. Вот и увиделись. Я пришла получить ваше согласие на отправку в армию, а там мы устроим побег.

— Но ведь у меня большой срок, а таких не берут в армию, — заметил я.

— У меня есть весьма влиятельные связи, — сообщила Леля.

— Что ж, я согласен.

Через три дня у меня снова была моя добрая фея — Леля, и мы с ней обсудили план моего освобождения. Вернее, она говорила, а я слушал. Ничего другого я делать не мог. А план был такой.

Из тюрьмы меня совершенно официально вместе с другими амнистированными доставляют в управление воинского начальника для медицинского осмотра. Там я, как и все, буду принят доктором Востряковым. Он поможет мне выйти из помещения через черный ход прямо на улицу. Я увижу экипаж с поднятым верхом и веткой акации, прикрепленной к сиденью извозчика. Я должен ему сказать: „Федор, поехали!“ Он отвезет меня в нужный дом.

И вот настал день, когда нас повели в управление воинского начальника. Вышли мы со своими узелками за ворота тюрьмы и не спеша зашагали по жаркой, мощенной камнем улице с двумя рядами акаций. Неужели к свободе?

Во время осмотра, приставив трубку к моей груди, доктор Востряков тихо сказал:

— Дверь слева от вас. Одевайтесь и быстро идите.

На улице экипаж с веткой акации, прикрепленной к сиденью извозчика, стоял на месте. Быстрым шагом я подошел к извозчику и сказал:

— Федор, поехали!

— Садитесь.

Извозчик хлестнул лошадь, экипаж дернулся, и мы понеслись. „Неужели свобода? Неужели свобода?“ — эта мысль ворочалась в моем сознании. Я забился в угол экипажа, хотелось превратиться в невидимку. Мы ехали минут двадцать. Они показались мне очень долгими.

Наконец экипаж остановился, и возница сказал, оставаясь сидеть спиной ко мне:

— Приехали. Вход с улицы.

Я увидел одноэтажный дом с парадным подъездом. Дверь была приоткрыта. В полутемной прихожей Лелины руки обняли мою шею. Мы впервые поцеловались.

— Боже мой! Наконец-то! Цел и невредим! Сейчас вы помоетесь, и я накормлю вас, — сказала она.

Потом мы сидели с Лелей в комнате, видимо гостиной, уставленной позолоченными креслами с розовой шелковой обивкой, с двумя ломберными столиками. Это был дом известного в городе адвоката, закадычного друга Лелиных родителей.

Стояла тишина, окна были зашторены, только узкие полоски солнца пересекали паркетный пол.

— Леленька, — произнес я, — то, что скажу сейчас, наверное, будет открытием. Я люблю вас. Не хочу расставаться с вами.

— Я тоже.

Упав на колени перед ней, я стал целовать ей руки. Высвободив одну, она стала ею гладить меня по голове.

Ночью мы в экипаже, запряженном парой лошадей, выехали из города. Весь следующий день переждали в Карасубазаре, а потом направились в Феодосию. Мы ехали по каменистому шоссе. Леля спала, ее голова с безмятежной доверчивостью лежала на моем плече. Чтобы не разбудить Лелю, я сидел с каменной неподвижностью, но порой позволял себе коснуться щекой ее мягких волос. Я чувствовал их волнующий запах. Было темно, звездно, впереди светились далекие огни. Вспоминалась наша поездка на пароходе из Таганрога в Феодосию.

Как много изменилось с тех пор! Тогда я и не думал, что Леля станет таким близким мне человеком.

На третий день, когда уже стемнело, мы добрались до Феодосии. В дороге я загримировался с помощью Лели. Появление в городе, где мою особу, фигурально выражаясь, знал каждый второй, требовало тщательной конспирации.

В Феодосии меня завезли на квартиру горного инженера Бе́рлина, который сочувственно относился к большевикам, здесь мне подготовили безопасное убежище.

Мы с Лелей условились, что она будет навещать меня. Леля просила не выходить из дому.

О своем приезде я дал знать через Лелю подпольному городскому комитету партии. Заседание комитета решили провести на квартире, где я остановился.

Приходили по одному. Каждый, увидя меня, радовался, жал руку, обнимал. Не целовали — боялись испортить мой грим.

На заседании я узнал, что Врангелем готовится десант на Кавказское побережье под командованием генерала Улагая. Все суда и воинские части, выделенные для участия в десантных операциях, были стянуты в Феодосию.

Партийный комитет организовал неусыпное наблюдение за подготовкой десанта. Установили наименования и численность частей и судов, их вооружение и даже место, где произведут высадку десанта.

Теперь надо было передать ценнейшие сведения командованию Красной Армии. Все понимали, что мое нахождение в Крыму, а тем более в Феодосии, невозможно, и поручили передать сведения о десанте мне.

В ближайшие дни из Феодосии в Батум отправлялось небольшое грузовое судно „Петер Регир“. Владельца парохода Роша хорошо знал Бе́рлин. Он убедил Роша взять на борт безобидного дезертира, то есть меня, пробирающегося в Советскую Россию.

Накануне посадки мне вручили полотнянки — лоскуты материи, на них были записаны данные о десанте. Получил я и мандат от городского комитета партии на выполнение задания.

Я простился с Лелей. Она плакала:

— Опять расстаемся и не знаем, на сколько. Опять неизвестность и мучения: жив или нет. И даже письма получить от тебя нельзя. И мне написать некуда.

— Леленька, давай условимся: как только освободят Крым, а это не за горами, ты отправишься домой в Екатеринослав. Тебе поможет член нашего парткома Цевелев, он дал мне слово. Я приеду к тебе. Мы поженимся и больше не расстанемся. Вот увидишь, так оно и будет. Пусть эта разлука станет нашим испытанием.

Она молча кивала головой, а слезы катились по ее щекам.

— Не надо плакать. Ведь ты такая мужественная женщина. Если бы не ты, я и по сей день сидел бы в тюрьме.

— Можно, я издалека посмотрю, как ты сядешь на пароход?

— Наверное, нет. Ты здесь у всех на виду. Подумают, что кого-то провожаешь, возникнут подозрения.

— Я буду невдалеке прогуливаться с подругой. Хочу увидеть, как сядешь на пароход. Ты совсем не думаешь о моем покое…

— Ну, если только с подругой… — согласился я.

Ляля ответила мне долгим поцелуем.

Вечером я направился в порт, чтобы заблаговременно сесть на судно и этим избежать контроля со стороны контрразведки. „Петер Регир“ уходил на следующий день.

Я шел по бульвару, миновал прогуливающуюся Лелю с подругой. Услышал ее голос:

— Зина, пойдем в порт. Очень люблю постоять на причале над самым морем.

Я замедлил шаг, чтобы сильно не отдаляться от Лели, слышать ее. Я не мог обернуться даже на мгновенье. А как хотелось увидеть ее лицо!

Мы дошли до самого причала, у которого стоял „Петер Регир“. Я поднялся по трапу на пароход. Голос Лели звучал у меня в ушах.

Так она провожала меня.

На пароходе я представился капитану. Он спустился со мной в трюм и показал место, где можно спрятаться, — за мешками, набитыми сахарным песком. Я так и сделал, затаившись там как мышь. Я, конечно, был неспокоен: ведь контрразведка могла и обследовать пароход, что она иногда делала.

И только назавтра утром, когда пароход отчалил, напряжение тревожного ожидания отпустило меня. Пришел капитан и разрешил оставить мое убежище. Я вышел на палубу. Мы были в открытом море. Я стоял на носу, держался за поручни и смотрел на синюю, сверкающую солнечными бликами бескрайность морского простора. Какая свобода! Ее ощущал я и внутри себя. Да, теперь я был свободен! Тюремщики оставались где-то на берегу, которого теперь уже и не видно. Наверное, таким является к человеку счастье. Правда, для меня оно неполное — не было рядом Лели.

На пароходе мною никто не интересовался. Команда, по-видимому, привыкла к таким случайным пассажирам. Море все три дня моего рейса из Феодосии до Батума на „Петере Регире“ не шелохнулось, ночью мы шли под полной луной. И все это чудесное путешествие я воспринимал как награду судьбы за все мои недавние мытарства. Правда, пронизывала мысль о высадке на территории меньшевистской Грузии. Как она пройдет? На моем документе не было консульской визы.

К Батуму пароход подходил на рассвете. Яркость красок, которыми были окрашены в свете восходящего солнца приближающиеся кавказские берега, казалась неправдоподобной. Зрелище было феерическое…

Случай сделал мою высадку просто блестящей. На берегу возле трапа в группе офицеров особого отряда (грузинская контрразведка), проверяющих документы, я увидел, находясь еще на палубе, Сеида Девдариани, бывшего харьковского студента, моего хорошего товарища. В 1916 году я вместе с Сеидом активно участвовал в студенческих антивоенных выступлениях. Я невольно отметил, что офицеры держались с Сеидом очень почтительно: видимо, он занимал какой-то важный пост в меньшевистской Грузии.

Когда я спустился по трапу на берег, Сеид сразу узнал меня и, радостно улыбаясь, протянул мне руку. После этого контроль лишь бегло просмотрел мои документы, и я получил право на пребывание в Грузии.

Сеид попросил подождать его и после окончания проверки пригласил меня в духан, где мы за шашлыками и сухим вином вспоминали студенческие годы в Харькове.

Сеид действительно занимал ответственный пост в Грузии — был одним из руководителей социал-демократической организации молодежи. В Батуме он выполнял партийное поручение. Я рассказал Сеиду, что застрял в Крыму и теперь пробираюсь на родину. Конечно, о своей истинной деятельности я не вымолвил ни слова.

Вечером я выехал поездом в Тифлис, куда прибыл на следующее утро. Остановился в гостинице на одной из центральных улиц. Оставив вещи, отправился в советское полпредство. Нашим полпредом в Тифлисе был С. М. Киров. Он находился в отъезде, и все привезенные мною сведения принял его заместитель С. Кавтарадзе. Я просил его немедленно связаться с членом реввоенсовета Кавказского фронта С. Орджоникидзе, находившегося в Баку, и передать ему мою информацию. Орджоникидзе знал меня по работе в Харькове в 1918 году.

В конце второго дня моего пребывания в Тифлисе через полпредство я получил срочный вызов от Орджоникидзе. Он предлагал мне приехать в Баку для подробного доклада.

На следующий день утром я выехал в Баку. Со мной в вагоне оказалось несколько товарищей, пробиравшихся в Россию.

Прибыв на пограничную станцию Советского Азербайджана — Акстафа, мы наконец почувствовали себя дома. Вышли из вагона счастливые, крайне возбужденные и, не сговариваясь, точно под дирежерскую палочку, запели Интернационал. А слова „Мы наш, мы новый мир построим!“ громко и несколько раз скандировали».

…Рукопись обрывалась. Так неожиданно. Сергею очень не хотелось расставаться с Придорожным. Невольно снова возникло желание поговорить с бабушкой: ведь они с дедом были одно целое. Он поднялся со стула, чтобы идти к Елене Анатольевне, но, взглянув на светящийся циферблат башенных часов на противоположной стороне улицы, снова сел: стрелки показывали третий час ночи.

 

СЕРГЕЙ. ЕЛЕНА АНАТОЛЬЕВНА

В комнате бабушки на стенах висели две старые афиши концертов с ее участием, фотографии — окошечки в ее прошлое. Молоденькая Елена Анатольевна в роли Офелии; у автомобиля, одетая по моде двадцатых годов с букетом цветов, окруженная поклонниками; где-то у моря в купальном костюме; много карточек давно ушедших людей — родных, друзей, знакомых. И среди всех этих фотографий самая большая — портрет мужа: молодой человек, склонив голову, улыбался ей.

Когда Сергей в одиннадцатом часу утра вошел в комнату бабушки, она вытирала пыль со статуэтки, которая изображала кавалера в камзоле, галантно склонившегося перед дамой в кринолине. Статуэтки — давняя страсть Елены Анатольевны. Они были расставлены на полочках бамбуковой этажерки с книгами.

Предметы в комнате гармонично сочетались, создавали атмосферу артистизма, уюта.

Елена Анатольевна поставила статуэтку на полочку. Рука ее слегка дрожала. Но в свои восемьдесят три года она держалась прямо, откинув назад голову.

— Бабуля, я прочел рукопись деда. Хочу поговорить с тобой.

Елена Анатольевна сплела пальцы и прижала руки к груди. Она заволновалась.

— Я слушаю тебя, Сереженька. Садись, — и опустилась на диван, покрытый узорчатой тканью.

— Ты знаешь, — начал Сергей, — мне жаль, что я уже прочел рукопись. Так неожиданно оборвалась она. Такое впечатление, что он спешил. На последних страницах появилась какая-то скоропись, почти сухое изложение фактов.

— Да, да, Иона спешил. Дедушка был уже болен, но ему захотелось все же закончить рукопись. Он немного не успел. Дальше должны были идти встречи с Орджоникидзе, которому он вручил сведения Феодосийского горкома о десанте, наша свадьба в Екатеринославе и возвращение Ионы в Феодосию в качестве секретаря окружкома партии. И я была с ним.

— Начинается Феодосией и кончается ею. Это было бы здорово! Возвращается как победитель, а ты — как победительница, — сказал Сергей.

— Да что я…

— Ну почему? Ты же поддерживала его дух, освободила. А то, что его физически не истязали в контрразведке, не казнили… Разве твоей помощи в этом не было?

Елена Анатольевна прикрыла глаза и слегка кивнула головой.

— У меня был поклонник — барон фон Шиллинг. Этот генерал занимал высокий пост у белогвардейцев. Я просила его облегчить участь дедушки. Шиллинг — разговор происходил у него в кабинете — выслушал меня внимательно, пожевал губами и ответил: «Хорошо! Когда военно-полевой суд приговорит этого большевика к смертной казни через повешение, я похлопочу о замене ему виселицы расстрелом». Тогда я сказала: «Ну что ж, тогда у меня есть возможность обратиться к его высокопревосходительству генералу Деникину. Тем более что я совершенно убеждена в невиновности господина Каменева». Наверное, моя решительность и желание Шиллинга завоевать мое расположение сыграли свою роль, и барон сказал: «Елена Анатольевна, не торопитесь, не торопитесь! Какая горячность! Ну, я поинтересуюсь им, вдруг действительно он не виновен. Попрошу в пределах возможного». Шиллинг сдержал свое слово. Приговор оказался сравнительно мягким. Правда, повлияло и то, что суд не располагал достаточными сведениями о подлинной роли дедушки в подготовке восстания. Он и его арестованные товарищи держались стойко.

— Какие люди! — воскликнул Сергей. — Дедушка был примерно моего возраста. А разве можно нас сравнить? Что мог он и что могу я? Перед ним я недоросль какой-то!

— Разные времена! Разные времена, мой мальчик. Чистота помысла и дела, жертвенность были высоки. «Мы смело в бой пойдем за власть Советов и как один умрем в борьбе за это». Так пели, так и поступали.

Елена Анатольевна задумалась. Она смотрела поверх головы внука, мысленно была в том далеком времени, времени своей молодости.

Сергей молчал, ему не хотелось нарушать состояния, в котором находилась бабушка.

— Хорошо, что ты так проникся его рукописью, Сережа, — вновь заговорила Елена Анатольевна. — Значит, ты, возможно, захочешь взять лучшее у него — порядочность, целеустремленность, жить с этими качествами… А это трудно. Да, да… Сереженька, дай-ка мне валокордин. Вот там на полке. Накапай, налей воды. Разволновалась я.

Сергей вскочил со стула. Подал бабушке лекарство. Она выпила.

— Спасибо, милый. Ты иди. Я полежу.

 

СЕРГЕЙ И ВИКА

Сергей был в ванной комнате, когда услышал телефонные звонки. Накинув простыню, он босиком бросился к аппарату, схватил мокрой рукой трубку:

— Да, да, да… слушаю!

— Привет, — сказали вкрадчиво и нежно.

— Кто это? — спросил Сергей с придыханием.

— Даже не узнаешь? — в голосе слышалась укоризна.

Он узнал, конечно же сразу узнал Викин голос и не поверил.

— Вика? — спросил он медленно.

— Да. Почему ты не звонишь?

— Но ты же меня фактически прогнала.

— Боже, какой обидчивый!

Сергей молчал, не знал, что сказать, как вести себя, ведь он свыкся с мыслью, что с Викой покончено, он пережил разрыв, она уже была почти воспоминанием. Прошло ведь три месяца. И вот звонок…

— Ну, Сержик, не молчи.

— Не знаю, что сказать тебе.

— Давай встретимся, а до встречи у тебя будет время подумать, что сказать. Хорошо? Ты не сердись на меня. Учти, я первая позвонила. А кто из нас девушка? Я…

— Сегодня я не могу.

— Я тоже. Послезавтра ты не дежуришь?

— Нет.

— Приезжай ко мне к часу.

— Да.

— Что да?

— Хорошо, приеду…

— Целую. До встречи, — и повесила трубку.

Звонок Вики — как горный обвал, преградивший дорогу путнику. Спокойно жилось Сергею без Вики. Работал в дэзе, готовился поступать в МГУ, читал рукопись деда. Подспудная тревога оставила его, он ощущал ее постоянно, встречаясь с Викой, которая всегда могла выкинуть номер.

Можно, конечно, отказаться ехать к ней. Позвонить и сказать, что не приедет. Ну ладно, есть еще время подумать — встреча только послезавтра. Хорошо, что разговор был в отсутствие домашних — он бы расстроил всех. Сергей решил никому не говорить о звонке. Что ж такое выходит? Ему казалось, все кончено, а стоило ей позвонить, и… Он ходил по передней и только через некоторое время услышал, что в ванной вода не выключена. Завернул краны и пошел в свою комнату.

Все время до дня встречи Сергей думал, ехать или не ехать к Вике, и так ничего не решил. Он сидел за столом и пытался штудировать учебник по русской литературе. Но когда до свидания оставался час, Сергей выбежал из квартиры.

На Садовой было солнечно, жарко. Текли напористо, шумно людские и транспортные реки в противоположных направлениях. Он поплыл по той, что катила вниз к Малой Бронной.

…Наконец-то Викин дом. Знакомый подъезд мигом пробудил в Сергее недавнее былое, и желание видеть Вику стало еще острее, оно помчало его вверх на пятый этаж. Не было сил ждать лифта и медленно тащиться в нем. Так быстрее.

Вот дверь ее квартиры. Он не успел позвонить. Дверь перед ним открылась, на пороге стояла Вика.

— Сереженька… — сказала она.

Он быстро и молча шагнул через порог.

…Было три часа дня. Уставшие от своей любви, они неподвижно лежали на тахте, укрывшись простыней. Молчали. Вика прильнула к нему, сказала:

— Теперь мы никогда не расстанемся. Правда?

— Никогда, — ответил Сергей.

— Какие мы дураки — так долго не виделись. Что ты делал все это время?

Он рассказал и спросил:

— А ты?

— Сначала злилась на тебя… Называла шизиком, правдолюбцем, скучным. Потом, когда прошла злость, старалась ее вызвать. Через недели две стало беспокоить, что ты не звонишь. Мама спрашивает: «Поссорилась со своим Дон-Кихотом?» — «Ну поссорилась», — говорю. А она: «Вот и хорошо. Я давно говорила, что вы не пара. Давай-ка я познакомлю тебя с достойным человеком». А мне видеть никого не хотелось. Как-то мы идем с мамой, а навстречу нам мужчина. Плотный, высокий, уже немолодой — ему оказалось тридцать шесть лет. Он поздоровался, она — с ним. Валентин Васильевич лежал у мамы в больнице, и вот случайно встретились. Мама его со мной познакомила. Потом-то я поняла: встреча была подстроена специально — для знакомства. Поговорили немного и расстались. Через несколько дней он позвонил домой, говорил со мной, делал мне комплименты, приглашал в театр. Я отказалась. Рассказала маме о звонке. Она меня обругала: «Почему не согласилась? Мне неудобно за тебя, такой серьезный, уважаемый человек пригласил. Директор одного всесоюзного института. А ты?» — «Ну и что, — говорю, — он мне до лампочки. Он же почти старик…» — «Какой старик? — говорит. — Ему тридцать шесть, молодой человек». Потом Валентин Васильевич звонил еще несколько раз. Ну я, чтобы не расстраивать мать окончательно, согласилась пойти с ним в театр.

— Все же согласилась, — сказал Сергей.

— Из-за мамы. Если тебе неприятно, я не буду рассказывать дальше.

— Я слушаю, — обиженно проговорил Сергей.

— Когда пришла после театра, мама весело встретила меня: «Ну вот видишь, наконец-то меня послушалась». Начала расспрашивать, что и как. Я ей сказала: «Мне с твоим знакомым скучно. Слишком он солидный. Чувствуешь себя скованно». — «Ничего, ничего, привыкнешь. Всегда первый раз так. Возьмись за ум и слушай меня». Тогда я говорю: «Ты меня замуж хочешь за него выдать. Имей в виду, я не пойду». А она мне: «Ты уже взрослая, сама решишь». Конечно, она очень, очень хочет нас обкрутить. Валентин Васильевич — ее идеал. Бывали мы с ним и в ресторане. Он себе ничего не позволял в отношении меня. Встречаясь с ним, я хотела забыть тебя. Но все равно не получалось. Видишь, ты не должен на меня обижаться. Ну вот, мой Дон-Кихот…

Чувство раскаяния перед Викой, нежность к ней охватили Сергея. Он склонился к ней и поцеловал в губы.

Близился уже пятый час.

— Сержик, — сказала Вика, — не смотри на меня, я оденусь. Пора. Не хочу, чтобы нас видела мама.

— Да, да, — поддержал Сергей. — Пора.

Он вышел от Вики со сложным чувством. Его мужскому самолюбию льстило то, что Вика позвонила первая и они сблизились, одновременно он чувствовал опустошенность, безразличие к ней.

Ему хотелось побыть одному, помолчать, разобраться в самом себе. Он ничего не собирался говорить дома, может быть, потом скажет, но не сейчас. Впрочем, мама, наверное, сама заметит перемену в его отношениях с Викой. У мамы какая-то удивительная сверхчувствительность к тому, что касается ее семьи, особенно сына.

Дома он постарался бесшумно проникнуть к себе в комнату. Ему повезло. Когда Сергей тихо открыл дверь и вошел в квартиру, работал телевизор, и никто не увидел его. На цыпочках прошел в комнату. Здесь почувствовал усталость, лег на диван-кровать, пытался обдумать случившееся, но скоро уснул.

Когда Сергей проснулся, ему стало беспокойно: интересно, что делает сейчас Вика? Захотелось немедленно узнать, где она, услышать ее голос. В квартире было тихо. Наверное, все ушли. Заглянул в комнаты — никого.

Решил позвонить Вике. Ответила Полипа Петровна, Сергей положил трубку. Минут через пять позвонил снова, опять мать. Сергей молчал. Наконец после очередного звонка Полина Петровна раздраженно сказала:

— Если вам Вику, то ее нет дома.

Сергей сжал зубы и медленно отошел от телефона. «Так и знал, так и знал, — подумал он. — Неужели пошла на свидание с этим… неужели после всего смогла?»

Ревность ужалила его.

Надо узнать, где она! Может быть, он ошибается? Как это сделать? Он позвонил Соне — доброй и некрасивой Соне, своей палочке-выручалочке. Соня всегда поможет. И ведь он ее тоже не оставляет в беде. Они товарищи еще со школы. Мама говорит: «Соня — настоящая. Вот тебе бы такую жену».

Как хорошо — Соня была дома! Сергей объяснил все.

— Ну что, опять? — сказала Соня. — Ты ведь человеком стал, расставшись с Викой. Рецидив? Страдания современного Вертера?

В Соне странно сочетались доброта и какая-то злая ирония. Сергей живо представил себе ее, стоящую перед телефоном: черную, худую, очкастую и в общем похожую на ворону.

Соня позвонила, и Викина мать сказала, что дочь пошла в магазин.

— Ну что, «любовник пламенный, игрушка маскарада»? — спросила Соня, сообщив Сергею, где находится его любовь.

— Спасибо, Сонечка, — виновато сказал Сергей.

— Надеюсь, в следующий раз ты позвонишь не по такому дурацкому поводу.

И, не прощаясь, как всегда, резко оборвала разговор. Самолюбивая Соня боялась быть ущемленной собеседником: вдруг он первый положит трубку.

 

ИЗ ДНЕВНИКА ЛЮБОВИ ИОНОВНЫ

«13 июля 198… года. Это как снег на голову. У Сергея и Вики все возобновилось. Их отношения приняли новый характер и развиваются в нежелательном направлении. Они стали любовниками, а возможно, скоро поженятся. Обо всем этом Сережа рассказал мне сам. Очень хочется, чтобы брак расстроился. Но все, что происходит, — стихия, а против нее бороться трудно, а то и невозможно. Федор говорит, что не нужно сопротивляться их стремлению, ставить палки в колеса. Сказать Сергею свое мнение, а там пусть решает сам, пусть делает ошибки, пусть их и исправляет.

Надо избавлять Сергея от инфантилизма, считает Федор, помогать ему стать взрослым мужчиной — пора принимать ему самостоятельные решения. Посоветовать сыну можно, в частности, не заводить детей, пока время не испытает их возможный брак.

Может быть, мой муж и прав, но внутренне я вся противлюсь такому ходу событий. И Викина мать не хочет их брака, правда, по другим соображениям. Но если они поженятся, пусть уж живут у нас. Да наверное, так и будет. Ведь тут для них отдельная комната, а у Вики этого нет. В общем, жилье — не проблема. Самое лучшее, конечно, подняться над своим родительским эгоизмом и отделить молодую семью, если она состоится. Купить кооператив для этого. Надо, чтобы молодые жили отдельно. Бросить их в житейское море — лучший способ научить плавать в нем.

Это, конечно, только рассуждения, хотя бы потому, что на кооператив нет денег. Правда, можно их занять, что-то продать. А что? Самое ценное у нас отцовская библиотека, но разбазаривать ее — преступление.

Да, сыночек, задал ты нам задачу. Моим родителям со мной куда было легче: другое время, другие требования к браку, семье. Полина Петровна как рассуждает? Она хочет, чтобы брак дочери был не хуже, чем у людей. Ни меньше и ни больше. Впрочем, если „больше“, тем лучше. В общем, жизнь со всеми атрибутами и аксессуарами современного мещанского быта.

Что можно после этого требовать от Вики? Но все же она лучше своей матери. Хотя бы потому, что встречается с Сергеем, который по-мещански не перспективен. Она предпочла Сережу своему взрослому, вполне благополучному, с точки зрения Полины Петровны, поклоннику. Конечно, здесь сказывается романтика молодости.

Но вот они поженятся. А в жизни все проходит, и, как говорится в одной сказке Андерсена, позолота сотрется, а свиная кожа останется. Кожа будней. Устоит ли Вика, когда в доме не будет той самой, такой любимой мещанами полной чаши, того самого корыта, из которого можно хлебать сытно и вкусно.

А Сергей? Не обратит ли Вика его, если она пойдет по стопам матери, в свою веру? Ведь с возрастом под влиянием обстоятельств люди меняются, и, бывает, в худшую сторону. Вот сейчас, например, Сергею не до наших „пятниц“, на которых он активно обсуждал рукопись деда. Правда, это можно понять — любовь. Она отодвинула на задний план все, и учебу тоже, он не готовится к экзаменам в МГУ. Чего доброго, если женится, вообще будет только работать, как сейчас. Ему надо будет содержать семью. У нас денег брать не захочет, я его знаю — он горд и самолюбив. И это хорошо.

Я перечитала написанное мною и подумала: мудрость иногда заключается в том, чтобы предоставить событиям жизни развиваться самостоятельно, предварительно сделав все для направления их по желанному руслу. Наверное, этот случай полностью относится ко мне. Вот и постараюсь так поступать».

 

ПЕРЕД СВАДЬБОЙ

Сергей и Вика решили пожениться, как только Сергей поступит в университет на факультет журналистики. Собственно, в прошлом году он недобрал одного очка, и это говорило о том, что Сергей мог вполне стать студентом.

И вот снова экзамены.

…Только что в списках зачисленных на вечернее отделение журфака он прочел: «32. Гречанный С. Ф.». Сперва Сергей воспринял свою фамилию как-то отстраненно, как будто не о нем шла речь. Потом прочел еще раз… И когда понял, что это он назван в списке, ему стало знобко; юноша втянул голову в плечи и закусил верхнюю губу. Так он делал, когда волновался. Сергей выбрался из толпящихся у стены и, сдерживая себя, чтобы не заорать в университетском коридоре от радости, побежал к автомату. Его звонка ждали дома, ждала Вика…

Первый звонок был ей:

— Зотову, пожалуйста.

Он слышал в трубку, как кто-то, оторвавшись от телефона, громко позвал ее: «Вика! Вика, тебя на провод!»

— Да, да, — сказала она, немного задыхаясь: бежала, наверное.

— Вика, милая, — только и сказал Сергей.

— Приняли! Приняли! — сразу поняла она.

— Да-а-а! — почти закричал Сергей, уже не сдерживая себя.

Потом он позвонил домой. Подошла Елена Анатольевна.

— Бабуля, все нормально!

— Сереженька, родной мой! Как я рада!

— Передай маме и пане. У меня нет больше двушек.

— Да, да, да…

Стоял роскошный августовский день — солнечный, жаркий, когда они встретились в Александровском саду. Она шла к нему в легкой, без рукавов, светло-коричневой кофточке, белой короткой юбке, открывавшей длинные ноги в молочного цвета босоножках.

— Студенту первого курса МГУ… — сказала она, подняв на него карие, с золотинкой глаза, они смотрели немного смущенно. Поцеловала в губы. — Скоро бросишь ты бедную девушку. Не по плечу я тебе буду.

— Таких девушек не бросают, — сказал Сергей и обнял ее. — А потом скоро ты станешь моей женой.

…Любовь Ионовна и Федор Тарасович смирились с женитьбой сына и теперь старались помочь ему в наступающей новой жизни, тем более что он одержал такую победу — стал студентом.

А Полина Петровна не сдавалась, не могла согласиться с решением дочери. Желание видеть Вику рядом с самостоятельным, солидного положения человеком не давало ей покоя.

— Вот увидишь — ты разойдешься с ним. Вспомнишь тогда мать, — говорила она дочери.

Очень не хотелось Полине Петровне, но все же пришлось встретиться с родителями Сергея. Любовь Ионовна и Федор Тарасович тоже не стремились встречаться с ней и сделали это из-за практической надобности.

— Я женщина одинокая и много на эту свадьбу дать не могу, — говорила мать Вики, смотря в сторону, — и потом, знаете, вообще я была против этого брака.

Разговор происходил на квартире родителей Сергея. Полина Петровна ехала к ним с предубеждением, к этим, как она говорила, «голоштанным интеллигентам». От дочери ей было известно о скромном быте Гречанных. «Как же так, дед такое положение занимал, а ничего не нажили? — рассуждала старшая Зотова. — Вот в какую немощную семью ты входишь, Виктория».

— Мы тоже против этого брака, но что же делать, если дети решили по-своему, не бросать же их на произвол судьбы, — рассудила Любовь Ионовна.

Полина Петровна обиженно молчала.

— Давайте говорить конкретно, — заговорил Федор Тарасович. — Мы предлагаем свадьбу устроить у нас. Места хватит. Будет пристойно и, кстати говоря, дешевле, чем в ресторане, как сейчас принято.

— Теперь так свадьбу не справляют, — в голосе Полины Петровны слышались нотки возмущения. — Мне стыдно будет людям в глаза смотреть. Только в ресторане. Если у вас нет денег, я дам.

— Простите, — сказала Любовь Ионовна, — но ведь вы сами только что сказали, что у вас нет денег.

— Достану, в долги влезу.

— Хорошо, давайте в ресторане, — примиряюще произнес Федор Тарасович.

 

СВАДЬБА

Свадьба была назначена на одну из пятниц августа. Во Дворце бракосочетания на улице Грибоедова полная светловолосая женщина в строгом темно-синем костюме поздравляла Сергея и Вику со вступлением в брак. Она делала это проникновенно, на ее красивом лице была непринужденная доброжелательная полуулыбка.

Им казалось, что только с ними эта женщина так приветлива, только им, направляющимся в нелегкую дорогу семейной жизни, чего они не осознавали, говорит добрые напутственные слова. Она подала поочередно Вике и Сергею свою мягкую руку, зазвучал марш Мендельсона, замигали вспышки фотоаппаратов.

Когда молодые шли в сопровождении свидетелей к машине, кто-то из посторонних, наблюдавших церемонию, сказал:

— Отличная пара.

Они услышали, и Вика тихонько коснулась пальцами ладони Сергея. Она чувствовала себя прекрасно на публике. Токи приятия, шедшие от окружающих к Вике, действовали возбуждающе, как на актрису в театре, и раскрывали ее обаяние полно и естественно. В поворотах головы, улыбке, речи, в том, как она села в машину, приподняв подол свадебного бледно-голубого платья, миру являлась прелесть этой юной женщины.

Сергей же был скован, угловат в движениях, людское внимание подавляло его. Он почувствовал облегчение, размяк, когда они с двумя свидетелями сели в машину, чтобы ехать к могиле Неизвестного солдата.

— Сынок, — говорил отец Сергею, — слушай, я, конечно, понимаю, сейчас другое время — свадьбы справляются пышно, музыка играет, свидетели, фотограф, свадебный поезд, застолье в ресторане. В общем, как у купцов в старину, напоказ: смотрите, мол, люди, вот мы какие. Только у меня к тебе просьба есть: будь умнее других, тоньше, если хочешь, интеллигентней, не надо ехать к могиле. Зачем там показушничать, разыгрывать сцены, красу свою показывать. Побывайте там тихо, скромно в другой день, цветы положите, постойте. Чтобы от души все было. Это ж святое дело.

— Хорошо, папа, я согласен с тобой. Но не все от меня зависит. Попытаюсь уговорить Вику.

Сергей сказал жене:

— Знаешь, давай не поедем к могиле. — Рассказал, что говорил отец, и добавил: — Я очень неловко буду чувствовать себя, все смотрят. Понимаешь, ведь свадьба, она для нас прежде всего. Не хочется выставляться.

Но Вика настояла, и они поехали к могиле.

А потом был свадебный вечер — заключительный акт большого спектакля.

 

ИЗ ДНЕВНИКА ЛЮБОВИ ИОНОВНЫ

«Итак, свершилось: Сергей стал мужем Вики. Пришлось нам с Федором быть на свадебном вечере, да еще одними из главных гостей. Ну как же — родители мужа.

Вот назвала Сергея мужем, и рука опустилась, но это, наверное, с непривычки. А может быть, еще и потому, что мне хотелось видеть его мужем другой женщины. Ну об этом хватит, самой надоели мои сетования по этому поводу. Не смогли вовремя изменить ход событий… Нечего задним числом ахать и охать.

Невольно сравниваешь нашу послевоенную свадьбу и эту. В свадьбе нашего времени присутствовали простота, сердечность. Я бы сказала, нравственная опрятность. Наверное, это определялось материальной скудностью того времени, тем, что горькая память совсем недавно минувшей войны была свежа и она, память, вызывала к жизни благородство в душах; определялось это и тем, что активно жили и люди с чистой совестью, подобные папе и маме… Может быть, я ошибаюсь, может быть, не эти причины, но, так или иначе, мы дышали иным воздухом. Не был так подавляюще вездесущ принцип „ты мне — я тебе“. Многие делали добро и не требовали ничего взамен.

Так вот Сережина свадьба… Зал так называемого вечернего ресторана днем служит рядовой столовой. Расставлены буквой П столы. Те из них, которые составили перекладину буквы, — главные. За ними в центре — новобрачные, по краям — родители, самые близкие родственники. Мамы не было, она хворала. И очень хорошо, что она отсутствовала. Ей было бы тяжело наблюдать эту картину. За столами, перпендикулярными к главным, более далекие родственники, друзья, знакомые… Порой некоторых из приглашенных Сережа и Вика едва знали.

Может быть, мы с Федором очень постарели и устарели, может быть, все отвечало духу времени, но мне кажется, что свадьба — интимный и торжественный праздник. Молодых отправляют в новый, долгий и очень непростой путь. И поэтому на свадьбе должна быть атмосфера благожелательной, веселой пристойности. Но о какой пристойности могла идти речь, если преобладала шумная разнузданность.

Мне особенно запомнился парень лет тридцати, не более, с кудрявыми длинными волосами, усами, бакенбардами на полном лице, уже с животом, который нависал над столом, когда этот тип вставал, а вставал часто — произносил тосты. Он много ел, пил и, когда напился, время от времени кричал „горько“, вытягивая в сторону руку с бокалом и склонив голову на плечо. Это был знакомый Полины Петровны, полезный человек — работник продовольственной базы.

А чего стоила самодеятельность гостей: исполнение несен „под Высоцкого“, не самых лучших из его репертуара, и полублатных песен неизвестных авторов:

Федор наблюдал за всем этим и с ироническим выражением изредка кивал головой. Полина Петровна была в ударе, много танцевала. Она сменила гнев на милость и даже пригласила Федора на белый танец.

— Федор Тарасович, — сказала наша новая родственница, — что вы с Любовью Ионовной такие грустные сидите, ведь свадьба же? Смотрите, как все веселятся.

Я хорошо, как мне кажется, чувствовала состояние Сережи и Вики. Сережа пытался улыбаться, но улыбка не получалась и скорее походила на гримасу, которая у него бывала в детстве, когда приходилось глотать очень горькое лекарство. Я понимаю, он хотел казаться этаким светским человеком и пытался делать вид, что все происходящее очень ему приятно. Не умеешь ты лицемерить.

Зато Вика чувствовала себя в своей тарелке. Она в полном смысле слова была царицей бала. Несомненно, Вика в какой-то мере играла, но делала это без нажима, и получалось довольно-таки естественно. Очень возможно, что в ней кроется актерское дарование. Стоило посмотреть, как она после танца (кстати, танцует она отлично — легко, с чувством меры) подала руку для поцелуя своему партнеру — молодящемуся мужчине. Сделала это Вика с грациозной снисходительностью, изогнув кисть, откинув голову, смотря сверху вниз на его склоненную лысину.

Откуда что берется! В общем, желаю тебе добра, Вика.

Итак, отшумела свадьба. А там посмотрим…»

 

ФЕОДОСИЯ

На работе Сергея и Вику поздравили с законным браком и по их просьбе с понимающими улыбками дали трехнедельный отпуск. Мол, как же, как же, все так понятно — медовый месяц.

Молодые уезжали на три недели в Феодосию. Предполагалось, что они поживут у близких друзей покойного Ионы Захаровича, вернее, у их детей. Родители этих детей Ефим Зиновьевич и Марта Петровна Свирские, ныне покойные, были дружны с Сергеевым дедом еще со времени феодосийского подполья в гражданскую войну. При белых Иона Захарович и Ефим Зиновьевич служили в газете «Крымский вестник». Каменев был выпускающим, а Свирский — наборщиком. Свирский сочувствовал большевикам и выполнял разные поручения Придорожного.

Они встретились в 1921 году в той же Феодосии. Иона Захарович приехал работать в этот город секретарем окружкома. Если бы не Каменев, Свирский погиб бы от аппендицита: медицинской помощи практически в городе не было. Иона Захарович сумел срочно организовать операцию Ефиму Зиновьевичу и спас его от смерти. Это событие со временем стало преданием в семье Свирских, и имя Ионы Захаровича чтилось в ней. После войны сын Свирских Михаил учился в Москве, жил некоторое время у Каменевых. Москвичи нередко проводили отпуска, каникулы в Феодосии. Семьи продолжали дружить уже во втором поколении.

Сережу сюда не возили. До семнадцати лет врачи запрещали ему южное солнце — была увеличена щитовидная железа. И вот только теперь представилась возможность поехать в этот город.

Любовь Ионовна не сомневалась, что Сергея и Вику примут в Феодосии хорошо. Супруги поживут в городе, поездят по Крыму, в общем, прекрасно проведут свои медовые три недели.

…Поезд Москва — Феодосия уже вошел в пределы города и не спеша двигался к вокзалу. Слева было море, справа набережная — самая нарядная улица Феодосии. Сергей и Вика были уже одни в купе. Решили выйти последними из вагона, не смешиваться с остальными пассажирами, чтобы их легко нашли встречающие. Ведь они не знали друг друга. Молодожены стояли обнявшись и смотрели на море, скорлупки лодок на нем и застывший далеко от берега серый утюг большого судна. Хорошо просматривался пляж, где в тесноте лежали, сидели, ходили люди, слышались их голоса, визг, смех…

Было по-утреннему жарко, солнечно, сине.

— Как хорошо, Сережа! — сказала Вика и прижалась к нему.

— Очень, — подтвердил он и крепко обнял ее.

Поезд остановился, их слегка качнуло.

— Пошли, — сказал Сергей.

На перроне, когда они с вещами стояли у подножки своего вагона напротив белого с колоннами здания вокзала, к ним подошел человек невысокого роста с черными лохматыми бровями над запавшими серыми глазами и спросил у Сергея:

— Вы не Сережа Гречанный?

— Да.

— Очень приятно. Я Свирский.

— А-а-а, Михаил Ефимович! — воскликнул Сергей. — Познакомьтесь, моя жена Вика.

— Очень рад, — Свирский пожал протянутую Викой руку.

— Как вы, Сережа, похожи на своего дедушку! Изумительно! Ведь я видел вас совсем маленьким, когда учился в Москве. А сейчас передо мной молодой человек и даже женатый.

— Все говорят про сходство с дедушкой, — сказал Сергей.

— Он у нас часто бывал. Последний раз приезжал с Еленой Анатольевной в шестьдесят восьмом. Любил Феодосию.

— Я хорошо знаю его жизнь в Феодосии во время гражданской войны. Ведь он написал об этом повесть.

— Это новость! Как прочесть? — спросил Свирский.

— Я пришлю вам.

— Это для нас будет такой подарок!

— А пока примите, пожалуйста, вот этот подарок. От мамы, папы, бабушки и от нас, — Сергей достал из Викиной сумки большой сверток. — Тут для всех членов вашей семьи.

— Боже мой! Зачем? Нам так неловко принимать от близких людей!

— Это от чистого сердца, — сказал Сергей. — Михаил Ефимович, к вам просьба: мне очень хотелось бы посмотреть места в городе, которые дедушка описывает в своей рукописи.

— О, я вам дам такого гида, лучше быть не может! Мой младший сын Лева. Он город знает, как свою квартиру. Вы ему только скажите, какое место.

— Большое спасибо, Михаил Ефимович.

— Дорогие друзья! Чего же мы стоим? Пойдемте. Сейчас я вас отвезу к нам, мы пообедаем. А жить вы будете у старшего сына. Он сейчас с женой в отпуске. Вам будет удобно. У него однокомнатная квартира. Не возражаете?

— Нет. Да, Вика?

— Конечно, конечно, — подтвердила она.

…Так начались для Сергея и Вики радостные дни.

С утра они уходили на пляж. Михаил Ефимович, работавший заместителем главного врача одного из санаториев, устроил им пропуск на санаторский пляж. Здесь было значительно меньше народа, чем на городском, и чище.

На Вику сразу обратили внимание санаторские любители женской красоты.

— Видел новенькую? — говорил один другому. — Вот это девушка!

— Да, просто люкс. Просто с картинки. Длинноногая, с высокой талией.

— А бюст! — поддержал другой.

— Одна?

— Да нет, вот с тем парнем. Говорят, муж.

Вика вела себя холодно-вежливо с пляжными поклонниками. С одним наиболее настойчивым ухажером Сергей чуть не подрался. Но все это были мелочи по сравнению со щедростью солнца и синего моря. Плавали вдвоем до буйка, а порой, обманывая бдительность спасателей, дежуривших на берегу, и дальше.

Обедали они в кафе, на углу двух улиц, после трех часов, когда оно, забитое до отказа в обеденные часы, пустело. Здесь стоял полусумрак и было относительно прохладно. И они, прокаленные солнцем, просоленные морем, с нетерпением поглощали еду. Потом шли на квартиру, защищенную шторами от солнца; ими быстро овладевал сладкий послеобеденный сон. Проснувшись, обязательно обнаруживали на простынях крупинки пляжного песка.

На столе красовался натюрморт из яблок, персиков, винограда, тщательно отобранных и купленных на базаре Викой.

— Попробуем дары юга — предлагала она.

Дары поглощались, потом они снова шли к морю, а вечером в летний кинотеатр или концертный зал, а то просто гуляли по набережной. На танцы не ходили: Сергей танцевал плохо, стеснялся.

— Роскошная у нас с тобой жизнь, — говорила Вика, — подольше бы.

Ездили на экскурсии по древнему и всегда удивительному Крыму.

Однажды они были в Музее Грина в Феодосии, а потом в его домике в Старом Крыму.

Сергей любил Грина. Он тихо ходил по домику, незаметно для экскурсовода притрагивался к предметам; думал, как вещи, их сочетание в пространстве этих побеленных комнаток отражают душу человека, которому они принадлежали.

Вике было любопытно, но и только, и, когда они вышли из домика, она спросила мужа:

— Почему ты такой молчаливый?

— Я побывал у Грина. Тебя разве ничто не тронуло?

— А что именно?

— Ну атмосфера его жилья?

— Домик как домик. Увидела, где жил писатель Грин. Что больше? Приеду и расскажу: была в Севастополе, Ялте, Бахчисарае и в этом месте.

— Ты его не читала?

— Нет.

— Поэтому так говоришь.

— Всех невозможно прочесть, — в голосе Вики появились нотки раздражения.

— Но Грин — это не все, он — один из небольшого ряда исключительных писателей, — продолжал Сергей, не обращая внимания на ее реакцию.

— Я не собираюсь, как ты, стать журналисткой, — сказала она, накаляясь.

— При чем здесь это — журналист не журналист. Не обижайся, пожалуйста, просто, на мой взгляд, прочтение Грина входит в минимум, необходимый среднекультурному человеку.

— Вот и женился бы на Соньке! — окончательно вспылила Вика.

— Ну зачем так! Я люблю не ее, а тебя, — сказал он искренне.

Обезаруженная признанием, Вика промолчала, а потом довольно спокойно сказала:

— Я просто воспитана по-другому. Я не очень-то много читала.

— Вика, слушай, это можно наверстать.

Потом они сели в экскурсионный автобус. Он повозил их по Старому Крыму вдоль белостенных домиков под красной черепицей. Малолюдье и тишина городка умиротворяли. Молодожены, забыв про ссору, сидели обнявшись. Автобус выбрался на Симферопольское шоссе и повез их в Феодосию.

С помощью пятнадцатилетнего Левы, похожего на отца, а ростом уже выше его на полголовы, Сергей познакомился с местами, где бывал Придорожный в городе.

На Карантине — окраине Феодосии в верхней части города — Лева сказал Сергею:

— Вы знаете, говорят, что здесь в основном ничего не изменилось. Как было до революции, так и осталось.

Сергей с Левой ходили по кривым и крутым улочкам, плохо, а то и вовсе не мощенным, с одноэтажными приземистыми домиками под красной черепицей, побеленными, порой крашенными светло-голубой краской, иногда со ставнями на маленьких окнах, как бы смотрящих исподлобья. Заходили в тесные дворики с металлическими умывальниками, прибитыми к забору над эмалированными тазами или оцинкованными корытами; в иных двориках рос виноград; снова выходили на улицы с редкими фонарями, нечастыми прохожими. Кое-где паслись куры, попадались бездомные собаки.

На одной из улиц Лева подвел Сергея к домику с мемориальной доской на стене. Сергей узнал, что здесь в революционные годы была конспиративная квартира подпольного ревкома.

— Сюда приходил ваш дедушка, — сказал Лева.

— Да, Лева, приходил он сюда, — откликнулся Сергей. — Ведь ему тогда было примерно столько, сколько мне сейчас.

И Сергей представил себе, как в темную ночь пробирался Придорожный к этому дому. Стояла, наверное, первозданная тишина, мерцали в черноте неба звезды, и он, единственный, шел по этой улочке, были слышны его осторожные шаги, потом Придорожный тихонько условным стуком в окно давал знать о себе. Еще немного, и скрипела калитка, кто-то невидимый открывал ее, и Придорожный исчезал за ней.

Голос Левы возвратил Сергея в сегодняшний день:

— Пойдемте к башне Климента.

Сергей и Лева были у башни Климента, где стоял Придорожный днем перед своим арестом, разыскали место, где помещался ФЛАК, побродили возле Генуэзской башни: там когда-то стояло деревянное здание — местный театр, а в нем блистала Елена Степовая. Прошли примерно тот путь, который Придорожный совершал из тюрьмы в контрразведку… «Что испытывал он, — подумал Сергей, — ожидая в любой момент экзекуции? Наверное, все же страх. Но важно, что дедушка его побеждал. А смог бы я, как он, выстоять?» Вопрос впился в Сергея и этакой занозой засел в нем, беспокоил. Ему хотелось предельно честно ответить самому себе. Понимал: для этого надо вообразить себя в обстоятельствах, в которых оказался Придорожный. Но Сергей так и не смог разобраться в себе.

Здесь, в Феодосии, былое деда встало зримо, весомо перед глазами внука. Тот как бы побывал в дедовском прошлом.

В один из последних дней августа Сергей и Вика стояли с вещами на платформе вокзала. Они уезжали домой, их провожало все семейство Свирских. Вика в левой руке держала подарок — букет роз.

— Кончились золотые денечки, — сказала с грустной улыбкой Вика. — Спасибо вам.

— Да, спасибо! Ждем вас в Москве, друзья, — присоединился Сергей. — Там, Лева, я тебя буду водить по городу.

— Обязательно приеду, — откликнулся мальчик.

— Приезжайте еще, молодые люди, — пригласила жена Свирского, невысокая полная женщина. — Приезжайте.

— Большой привет от всех нас бабушке, маме, папе, — сказал Михаил Ефимович. — До отхода — пять минут. Вам лучше занять места.

Стали прощаться. Сергей и Вика поднялись в тамбур.

— До встречи! — крикнул Сергей.

Поезд тронулся, стали медленно уходить назад море, пляж с купающимися. Они стояли у окна и махали оставшимся на перроне.

— Прощай, Феодосия, — сказала Вика.

— Лучше до свидания, — поправил ее Сергей.

Она молча пожала плечами.

 

СЕРГЕЙ И ВИКА

Вскоре после возвращения в Москву Вика переехала к Сергею.

— Сережа, — сказала Любовь Ионовна, — поговори с Викой о питании. Как вам удобнее, с нами или отдельно?

— Мне лучше вместе, но вот Вике… Хорошо, узнаю.

Он спросил у жены.

— Не знаю, Сережа, — ответила Вика. У нее на лице были разочарование и скука. — Наверное, неудобно отдельно.

— Ты чем-то недовольна?

— Тебе хорошо — ты дома. А я лишний раз стесняюсь из комнаты выйти, должна, как собака на привязи, в своей будке сидеть. Что за жизнь? Я привыкла дома чувствовать себя как дома, у себя на Остужева. Ходишь по квартире в чем хочешь. Распоряжаешься всем, как тебе нужно. Знаешь: это — твое. А тут? Думаешь, что скажут Любовь Ионовна, Федор Тарасович или бабушка, если поступлю по-своему.

— Вика, ну как же? Ты напрасно так себя чувствуешь. Пойми, к тебе все относятся очень хорошо. Ты привыкнешь скоро. Вот увидишь. Знаешь, бабушка говорит, что ты красивая.

Вика помолчала, потом сказала:

— Я вижу, вы люди хорошие. Но, понимаешь, все говорят: молодые должны жить самостоятельно.

— Как это? — не понял Сергей.

— В отдельной квартире без родителей, — заявила она с расстановкой.

— Что же мы должны для этого делать?

— Какая беспомощность! — с раздражением заметила она. — Надо разменять эту квартиру так, чтобы у нас была своя, отдельная.

Сергей с удивлением смотрел на нее, потом медленно произнес:

— Ты понимаешь, что говоришь? Нарушить то, что складывалось десятилетиями. Здесь жил дедушка.

— Ну и что? Из-за этого мы не имеем права на самостоятельную жизнь? — жестко сказала она. — Ты понимаешь, я хочу, чтобы у нас была настоящая семья. А так мы при родителях. Не хочешь разменивать, давай вступать в кооператив.

— У нас нет денег, — сказал Сергей в растерянности от неожиданного порыва Вики.

— Помогут родители, — быстро нашлась Вика.

Это возмутило Сергея, вывело из растерянности, и он сказал твердо и зло:

— Денег у них просить не буду.

Он вышел из комнаты, хлопнул дверью, спустился во двор, большой, квадратный, с палисадником в центре, тоже квадратным, огороженным заборчиком. Внутри под деревьями — скамейки, песочницы. Дети играли в песке, бегали между песочницами, скамейками, где сидели мамы и бабушки.

Возбужденный Сергей обошел двор, остыл. Войдя в палисадник, сел на скамейку.

Подошел малыш, протянул Сергею синее пластмассовое ведерко с красным совком и сказал:

— Дядя, на.

Сергей взял и спросил:

— Тебя как зовут?

Но малыш побежал к песочнице. Сергей отнес ему игрушки, погладил по голове. Возникло ощущение: когда-то такое было у него в жизни, именно в этом дворе солнечным осенним днем. Может быть, он и сам был таким же малышом, играл в песочнице, а на скамейке сидел дедушка.

Да, такое могло быть, ведь он родился и вырос здесь. А теперь вот и семейным человеком стал. Сейчас у него в комнате сидит Вика, она хочет нарушить сложившийся быт, даже не попытавшись пожить с родителями, не узнав, что из этого выйдет. Почему мама и папа начали свою жизнь в семье дедушки и бабушки? Ведь получилось все хорошо.

Сергею немедленно захотелось привести все эти аргументы Вике, она должна понять.

Он застал жену плачущей. Она сидела, опершись локтями о стол, подперев ладонями голову. По щекам текли слезы. Сергей коснулся ее плеча:

— Ты извини, что я так резко. Но послушай…

Он высказал ей то, что думал во дворе, и предложил:

— Давай подождем.

Она ответила не сразу. Помолчала, смотря заплаканными глазами в сторону, потом сказала тусклым голосом:

— Ну, подождем…

 

В СЕМЬЕ

Любовь Ионовна и Вика сидели в комнате, которая когда-то была кабинетом Ионы Захаровича и одновременно столовой. Теперь здесь жили родители Сергея. В комнате их стараниями мало что изменилось. Тот же квадратный раздвижной стол посередине, книжный стеклянный шкаф, письменный стол у окна. Только вот появилась новая широкая тахта, прижатая к стене. Все было основательно и несколько громоздко. Время Придорожного материализовалось в этих вещах, жило в этой комнате.

Вика смотрела на обстановку и думала, что родители Сергея славные, но отсталые люди. Будь ее воля, она бы убрала это старье и обставила комнату современной мебелью.

— Я просила, Вика, зайти вот почему. Вижу, тебе очень стеснительно у нас. Я понимаю… Но мне хочется, чтобы наша квартира стала и твоей. Чувствуй себя совершенно свободно, как дома. Хочу предложить вам: не давайте мне денег на питание. Тратьте их на себя.

— Спасибо, Любовь Ионовна. Неудобно как-то. И потом, Сережа наверняка будет против.

— С Сережей мы поговорим.

— Он хочет самостоятельности.

— Да, он такой, — Любовь Ионовна улыбнулась. — Весь в папу. Знаешь, Вика, вот в этой же комнате, на этом самом месте, где ты сейчас сидишь, когда-то сидел мой муж, а на моем месте — мой папа, и был примерно такой же разговор. Мы тогда начинали нашу жизнь. Папа предлагал нам помощь, а Федор, то есть Федор Тарасович, отказывался.

Раздался звонок в квартиру.

— Кажется, Федор пришел. — Любовь Ионовна вышла открывать и скоро вернулась с мужем: — Вот он, легок на помине.

— Добрый вечер, Федор Тарасович, — сказала Вика.

— Добрый вечер. А Сережи нет?

— Он в университете, — ответила Вика.

— Да, ведь у него сегодня занятия.

— Федя, напомню тебе разговор с папой более чем тридцатилетней давности.

Она рассказала мужу, о чем шла речь.

— Все прекрасно помню, — сказал Федор Тарасович.

— История повторяется. Молодые отказываются от нашей помощи.

— Что же, в принципе они правы. Мы поступим так же, как Иона Захарович. Деньги на питание будем давать им в долг. Потом они отдадут. Хорошо, Вика? — Она кивнула. — А с Сережей мы поговорим. Верно, Люба?

— Я, конечно, понимаю, Вика, — сказала Любовь Ионовна, — тебе сейчас трудно, началась новая для тебя жизнь, но мы с Федором Тарасовичем всегда поможем. Вы с Сергеем для нас дети. Помните это. И в то же время мы не хотим вмешиваться в вашу жизнь. Устраивайте ее, как считаете нужным.

«Как считаете нужным… — думала Вика, выйдя от родителей мужа. — Я считаю, что мы все-таки должны жить отдельно, хотя его родители, конечно, хорошие люди. У нас должен быть свой дом, и не хуже, чем у других. Сережа может, конечно, говорить что угодно, он тут всю жизнь прожил. Но если ты женился, надо и с моими интересами считаться. Все равно будет по-моему — отдельно жить будем».

Сергей работал и учился. В дни учебы приходил поздно. Вот и сегодня. Приближаясь к дому, он, как всегда, наполнялся тревогой: там ли Вика? Почему-то боялся однажды не застать ее в квартире. У него не хватало терпения открывать ключом дверь квартиры, он нажимал кнопку звонка.

Она появлялась в прямоугольнике дверного проема, застыв на секунду, — живая картина в раме. Потом шла на кухню и разогревала приготовленную Любовью Ионовной еду.

Сергей ужинал, Вика сидела за столом наискосок от мужа. Он ел, а она говорила:

— Сережа, мне скучно. Ты в университете, а я что? Должна, как преданная собака, ждать прихода хозяина?

— Но я ведь предлагал тебе: иди тоже учиться.

— Я женщина, и для меня моего образования достаточно. Из-за твоих занятий мы никуда не ходим.

— Что же делать, Вика? Оставить учебу?

— Учись. А я тоже хочу заниматься делом. К нам пригласить никого нельзя. Стыдно. Старые диван-кровать, гардероб, стол… Убожество. Нужно сменить обстановку: купить стенку, тахту. Ну и остальное.

— А деньги? И потом перед кем тебе стыдно?

— Займем и будем постепенно отдавать, а кроме того, ведь у нас есть подаренные к свадьбе полторы тысячи. Стыдно же мне перед людьми. Что я, хуже других? Вот Милка Мишина тоже замуж вышла. Ей и мужу родители помогли: кооператив построили, деньги на мебель дали. Милка вся в модном ходит. Не обижайся, Сережа, но ты мало зарабатываешь. У той же Милки ее Лешка в гараже помощником механика работает. Вот парень халтурит! Не меньше десятки в день имеет. А ты дежурный электрик в дэзе и даже на чай не берешь. Принципы там какие-то…

Сергей перестал есть, уставился невидящими глазами в тарелку. Вика снова сотрясала стены его крепости. Сергей ввел Вику в нее, и она это делала изнутри, в самой сердцевине крепости, в его комнате, которую он помнил с детства. Здесь он начал впервые поглощать добрую энергию бабки и деда, матери и отца, которую они излучали для него. Рожденный и взращенный ими, он впитал их мир в себя.

Прочитав повесть о Придорожном, Сергей почувствовал себя прямым наследником деда.

Сергей поднял глаза на жену. Она сидела, сложив руки на груди, поджав полные, чуть вывернутые губы. Легкое презрение выражала она своему мужу.

— Вика, — сказал Сергей, — ты говоришь: какие-то там принципы. Они не какие-то, они мои и, в частности, не позволяют мне брать на чай.

— На что же жить будем? — спросила она.

— На то, что зарабатываем. Ну вот как родители в наши годы.

— Время было другое, мой дорогой.

— Не пойму тебя, Вика. Получается, в наше время надо жить не по средствам, добывать деньги любыми путями, лишь бы барахло приобрести.

— Я намерена устроить жизнь красиво и, значит, счастливо. Помнишь, мы смотрели «Правда хорошо, а счастье лучше». Я так понимаю: можно ради счастья и правдой немного поступиться.

— Это верно для общества, которое изображал Островский, а для меня счастье немыслимо без правды. Я говорил тебе про рукопись моего деда. Жаль, что ты не хочешь прочесть ее. У него была своя правда, она же была и его счастьем. Ради них жизнь его на волоске висела. Тогда, как ты говоришь, действительно было другое время. Но и сейчас принцип сохраняется, не может быть, чтобы счастье — это одно, а правда — другое. Счастье добывается честной жизнью. Вот ты говоришь, что намерена устроить свой быт красиво. Знаешь, красота красоте рознь, каждый понимает ее по-своему.

Вика неожиданно встала со стула:

— Знаешь, кто ты? Дон-Кихот. Правильно тебя мама назвала. Одни фантазии в голове. В жизни все по-другому.

Она стояла перед Сергеем величественная и злая. Он первый раз видел ее такою.

 

ИЗ ДНЕВНИКА ЛЮБОВИ ИОНОВНЫ

«18 ноября 198… года. Вот уже три с небольшим месяца живет у нас Вика. Не могу сказать, что она вошла в нашу семью. Хотя с нашей стороны делается все, чтобы она почувствовала себя как дома. Она хочет жить с Сережей отдельно от нас. Когда я стараюсь быть объективной, то могу понять ее. Наверное, это правильно: молодая семья должна жить отдельно, строить свою жизнь самостоятельно. Пусть ссорятся, мирятся — сами находят выходы из трудных ситуаций. И наверное, тогда брак не был бы таким инфантильным, каким он получился у Сережи и Вики. Подобных браков в наше время полно — молодая семья на иждивении родителей. Сережа искренне желает, чтобы он и Вика были вполне самостоятельными, но этого не получается. Мы не берем деньги за квартиру, они ничего не тратят на питание. Для родного сына ничего не жалко. Но если молодая семья так начинает свою жизнь, это не закаляет ее, и в бурном житейском море такое утлое суденышко может быть разбито в щепы.

Чтобы научить плавать, надо бросать человека в воду. Другое дело, что мне как матери хочется, чтобы даже женатый сын был у меня на глазах. И все же, наверное, придется сделать так, чтобы Сергей и Вика жили самостоятельно.

Но вот что… Вика хочет жить не по средствам, в ней развиты дух потребительства, желание приобретать вещи, причем престижные, вопреки своим возможностям. В этом она видит основу счастья семьи: дом — полная чаша. Пусть помогают родители, она даже, по-моему, готова, чтобы Сережа в ущерб учебе зарабатывал побольше денег.

Откуда же резкий, грубый перекос у части молодежи в сторону предельной материализации в жизни? Я не социолог, но мне кажется, что в мое время духовное превалировало над материальным. Может быть, потому, что в стране было очень ограничено предложение разного рода предметов массового потребления. И когда эти предметы стали появляться, то слабый у многих духовный противовес был пересилен, послевоенные годы подготовили предпосылки для жадного потребительства.

И вот нищие духом создают свой идеал красивой жизни: бездумная сытость. Сытость материальная, приправленная духовным ширпотребом, который нередко поставляют радио, телевидение, торговая сеть через посредство так называемых дисков.

Я думаю, Вику тянут к этому идеалу еще и материальная скудость, в которой она жила вместе с матерью, воспитание, данное ей, разительные примеры обеспеченности некоторых известных ей людей. Видимо, ни семья, ни школа в свое время, ни то, что называется внешкольным воспитанием, не смогли противопоставить сколько-нибудь серьезный заслон микробу мещанства.

У Вики есть, безусловно, творческое начало: ее артистичность, явно проступающая наружу (мои наблюдения на свадьбе да и дома). Развить бы это вовремя, раздуть бы искорки ее художественного дара… Но, очевидно, ленивыми либо слепыми, а то и просто интеллектуально несостоятельными оказались и педагоги и родители.

У нас нередко возникает несоответствие между реальностью и тем, о чем нас порой без чувства меры информируют печать, радио, телевидение; это наносит только вред. Например, говорят и пишут о молодежных лагерях на берегу моря, о туристских заграничных поездках, о комфорте в новых санаториях, домах отдыха, отелях, квартирах с улучшенной планировкой, о предметах бытовой техники с фантастическими возможностями, облегчающих жизнь семьи, о модной одежде и многом, многом другом, радужном и заманчивом, особенно для начинающих жить. Но ведь все это иметь, увы, совсем, совсем не просто!

И вот тут возникает опасность. Скажем, такая, как Вика, сталкивается с первыми трудностями (так у нее в жизни и случилось), отмечает несоответствие своих разовых представлений реальности. Вике хочется поскорее создать свою семью. Ее идеал: дом — полная чаша. Но для этого надо работать, одолевать крутые тропинки, нередко оступаться на них, подыматься и снова идти. И когда в душе достаточно ничем не занятого места и доступ к нему свободен, оно, это место, начинает заполняться без труда усвояемой мерзостью мещанства. Вот она, опасность!

„А зачем мне крутые тропинки? — может рассуждать Вика. — Протяни руку и бери, желанное рядом. Правда, для этого надо чем-то поступиться. Но почему я должна жить хуже, чем люди?“ Реализовать такое Вика может, разойдясь с Сергеем и затем став женой состоятельного человека. На нее охотники найдутся.

Если прочитает кто-то написанное мною, подумает, что я за возврат к аскетическим временам военного коммунизма. Нет, конечно! Я за красивую жизнь, в которой сочетаются духовные и материальные начала, а духовное является ведущим. Я не делаю здесь открытия. Оно давным-давно сделано и является одним из постулатов коммунистической морали. Человек должен жить в достатке, но так, чтобы душа его не жирела, чтобы он не задыхался от нагромождения вещей.

Невольно на память приходит пример мамы. У нее в комнате много красивых вещей: статуэток, фарфоровой посуды, она и сейчас, в свои немолодые годы, любит одеваться со вкусом… И все это мамино увлечение является следствием ее духовного „я“ и не подавляет его».

 

СОНЯ

Сергей позвонил Соне:

— Давай встретимся. Как когда-то. Побродим, поговорим.

— За жизнь, за ее обман, как говорят в Одессе? — спросила она.

— Может, и так, — сказал Сергей.

Они увиделись у памятника Тимирязеву — на старом месте их встреч. Стоял ноябрь, и бульвар, в начале которого высился памятник ученому, был голый, серый, в легком тумане. Сергей пришел на пять минут раньше, он знал, что Соня всегда очень точна и не прощает опоздания — ни минуты не ждет.

Она шла ему навстречу размашистой походкой, длинная, худая, в недорогой темно-синей стеганой болонье. Из-под белой вязаной шапочки падали вниз черные прямые волосы и касались белого длинного шарфа, повязанного поверх пальто.

Соня резко остановилась напротив Сергея и с места в карьер спросила:

— Любовная лодка разбилась о быт?

— Соня, ты, как всегда, сразу берешь быка за рога, — улыбнулся Сергей.

— Я уже привыкла: твой звонок как сигнал бедствия. А я как психологическая неотложка. В общем, мне это не без приятности. Все же поступила в медицинский. Хочу стать психотерапевтом или психиатром. Наверное, правильно выбрала специальность: недаром ты ко мне обращаешься.

— Соня, а ведь я не жаловаться к тебе пришел на свои недуги. Просто захотел тебя увидеть.

— Ну допустим, допустим… Но чувствую, эйфория на исходе. Как будущий врач начну с наводящих вопросов.

— Подожди, Соня. Кого из наших видишь?

— Недавно Колобка… я от бабушки ушел, я от дедушки ушел… Случайно встретила. Правильно мы о нем в школе говорили: зреет деятель. Удивительное единство формы и содержания. Будет пройдоха что надо. Он в Плехановском. Вот ты журналистом хочешь стать. Тебе это интересный объект для очерка нравов. Проанализируй, как и почему такой тип зарождается и процветает на нашей почве.

— Дельный совет, Соня.

— Слушай, Сережка, так что у тебя не ладится? Наверное, все в рамках банальной формулы: не сошлись характерами?

— Как тебе сказать, может быть, и это. Она хочет, не теряя времени, красивой жизни в ее понимании: отдельную квартиру, барахла побольше и попрестижней.

Они шли по Суворовскому бульвару мимо мокрых пустых скамеек, черных остовов деревьев.

— Воспитывай жену, Сережа. Помню, говорил мне, что она хорошая. Ты ведь из замечательной семьи, может быть, коллективно переломите ее.

— Она упрямая, Соня, и уверена, что достойна лучшей участи, как она ее себе представляет.

— Что тебе сказать? Раз у вас непрочно — не заводи детей. А там жизнь покажет.

— Фатализм какой-то, — сказал Сергей.

— Почему фатализм? Логика жизни. Объективная реальность, существующая вне нашего сознания.

— Ты всё истины изрекаешь, Соня.

— Извини, Сережа, я понимаю: тебе нелегко. Ты ищешь от меня других слов — сочувствия, участия. Поверь, это у меня в душе. Но так уж я устроена, что не могу выдавать сантименты. А если по существу, то я думаю, правильно тебе сказала.

— Я не так уж сентиментален, как тебе кажется. И наверное, ты права. Вот сейчас, после нашего разговора, я спокойнее стал, спасибо тебе. Недаром мама говорит, что ты настоящая. Знай, можешь рассчитывать на меня, на мою помощь. Мы вот обо мне говорили, а как, извини, у тебя в личном плане?

— Представь себе, делал мне предложение один доцент — хирург. «Вы, — говорит, — очень умная девушка и очень надежная. Для меня вы идеал жены». Знаешь, я отказала: уж очень скучный дядя. Тоска с ним.

Сергею почему-то приятно было услышать про Сонин отказ.

— Ну а еще что у тебя? — спросил он.

— Смеяться не будешь?

— Ну что ты!

— Хожу в литобъединение. Написала два рассказа.

— Соня, вот это новость! За тобой такого, прости, я не замечал.

— Сама себе удивляюсь.

— Дай прочесть, — попросил Сергей.

— Позвони, договоримся. А может быть, зайдешь к нам по старой памяти?

— Может быть, — сказал Сергей.

Они расстались.

«Как хорошо, что я поговорил с Соней. Легче стало, — думал Сергей. — Умница она и друг».

Отношения с Викой уже не казались Сергею зашедшими в глухой тупик. Их жизнь теперь представлялась ему скорее тоннелем, в котором впереди как будто забрезжил свет.

После разговора с Соней он шел на занятия в университет. Ранний ноябрьский вечер приятно возбуждал Сергея бегущими огнями машин, шуршанием шип по асфальту, глухими звуками шагов многочисленных прохожих. Ему стало жарко. Снял берет. Сырой воздух приятно холодил голову. Он радовался предстоящей лекции, ему вдруг захотелось учиться, как никогда, за все почти три месяца его студенчества. Сергей остро осознал, что он студент именно МГУ, и было приятно войти в университетский двор за узорчатой оградой и, пройдя памятник Ломоносову, оказаться в здании, подняться по мраморной лестнице на второй этаж.

В Ленинскую аудиторию он вошел как человек, которого ждут, и поднялся в облюбованный им пятый ряд амфитеатром расположенных скамей. Кивнул кое-кому, пожал соседям руки. Скинул тут же свою куртку; многие из студентов не пользовались гардеробом.

Вошла профессор — крупная женщина с волосами до плеч, в темно-синем платье с белым ожерельем на груди. Она легко поднялась на подмостки и подошла к кафедре. Сделала замечание, почему не приветствовали ее появление вставанием: так, мол, надо встречать каждого преподавателя.

Студенты вразнобой виновато поднимались со своих мест.

Началась лекция о русской литературе XVI века. У Сергея не было тревоги, обычно звучащей в его душе постоянной ноющей нотой: где Вика, с кем, что делает?.. Это состояние рождала неуверенность в их семейной жизни. Отличное рабочее настроение, с которым он пришел сюда, не покидало его.

Кроме того, Сергея пленила профессор. Она читала темпераментно, обладала отличной дикцией, артистично держала себя перед аудиторией и, самое главное, что сразу чувствовала аудиторию, прекрасно владела материалом. Слушали ее с увлечением.

Сергей цепко держал в памяти основную мысль лектора и, не отставая от ее развития, успевал конспектировать. А иногда даже предвосхищал выводы профессора и тогда улыбался.

 

МАТЬ И ДОЧЬ

— В общем, дочка, как ты ни рассуждай, а я вижу, что жизнь твоя с Сергеем не задалась, — говорила Полина Петровна.

Мать и дочь сидели и своей квартире на тахте. Мать с краю, а дочь посередине, поджав под себя ноги, прислонившись к горке подушек.

Вика смотрела куда-то в сторону, молчала.

— Говорила тебе, упустишь ты Валентина Васильевича, с которым я тебя познакомила. Какой мужчина! Все при нем. И положение, и внешность. Ты вот в одной комнатке ютишься в чужой семье. А у него квартира отдельная — две комнаты в доме для большого начальства. Женится — трехкомнатную дадут. Пришла бы на все готовое. Сразу хозяйкой стала бы. Да что говорить… Своими руками свое же счастье оттолкнула.

Полина Петровна умышленно скрывала от Вики, что Валентин Васильевич позванивал ей — интересовался жизнью дочери. И мать не лишала его надежды на встречи с Викой.

Она говорила со спокойным сожалением, и это действовало на Вику сильнее, чем если бы мать гневно возмущалась. Может быть, она действительно совершила глупость, выйдя замуж за Сергея. Выходит, для счастья одной любви мало — совсем не рай с милым в шалаше.

— Конечно, для какой-то немудрящей девчонки Сергей — находка. А ты видная, выбирать могла.

— Видела я недавно твоего Валентина Васильевича в нашей поликлинике. Он, оказывается, к нам прикреплен. В коридоре встретились, прошел, вежливо поздоровался.

— Да что ты! — воскликнула мать с деланным удивлением. Она знала об этом от того же Валентина Васильевича. — Какой человек! Другой бы отвернулся в сторону. А он после всего еще здоровается. Ты хоть ответила?

— Да.

— Встретишься в другой раз, вежливости ради поинтересуйся, как живет. Тебя это ни к чему не обязывает, а ему приятно. Ведь он тебе, кроме хорошего, ничего не сделал.

— Что ж, по-твоему, я должна первая начать разговор?

— Да, да, я понимаю, — поспешила согласиться Полина Петровна. Она прекратила разговор о Валентине Васильевиче. Не хотела выдавать свой интерес к продолжению знакомства дочери со Звягинцевым. Вика была упряма, вся в отца, и мать боялась, что в ответ на уговоры дочь поступит наоборот.

 

ЗВЯГИНЦЕВ

У Полины Петровны был телефон Звягинцева. Он просил ее без стеснения информировать его о мало-мальских изменениях в семейной жизни дочери. Валентин Васильевич был по-прежнему влюблен в Вику и не оставлял надежды на встречи с ней.

Он воспринимал Полину Петровну как свою союзницу. Та позвонила Звягинцеву только на следующий день: Вика осталась ночевать у нее.

— Говорит Полина Петровна. Соедините, пожалуйста, с Валентином Васильевичем. Он просил меня звонить в любое время, — обратилась она к секретарю.

— Полина Петровна?

— Да.

— Совершенно верно. Он предупреждал, — сказала секретарь. — Одну минуту.

— Полина Петровна, здравствуйте, — раздался в трубке мужской голос. — Есть новости?

— Да, Валентин Васильевич.

— После совещания я позвоню вам. Вы дома?

— Да, до двух часов.

Немного спустя Звягинцев набрал телефон Полины Петровны.

Мать рассказала ему о разговоре с дочерью, ее настроении.

— Вы считаете удобным, Полина Петровна, попросить Вику о встрече?

— Вполне. Хорошо бы встретиться с ней как бы случайно. В поликлинике. По четным она там до четырех, а по нечетным до восьми. В двадцать первом кабинете.

— Полина Петровна, вы — настоящий друг. Ваша информация окрыляет. Я ваш должник.

— Что вы, что вы! Дай бог вам успеха.

Звягинцеву сразу после разговора с Полиной Петровной захотелось размяться. Он соединился со своим секретарем:

— Ольга Федоровна, на пятнадцать минут меня нет.

Секретарь знала: директор будет делать зарядку. Но сегодня такое отключение Валентину Васильевичу потребовалось прежде всего из-за звонка матери Вики. Хотелось осмыслить его. Директор встал, обогнул обширный письменный стол и пошел вдоль перпендикулярно стоящего к нему длинного стола для заседаний. В его коричневой полированной поверхности отражались бутылки с нарзаном и стаканы. Они стояли вдоль стола. Через два часа начиналось совещание директоров филиалов института.

«Значит, с Викой появилась перспектива. Да, да… То, что говорит мать, дает реальные возможности добиться цели», — рассуждал Валентин Васильевич, ускоряя свой шаг по кабинету.

Он скинул пиджак, набросил его на ближайший стул, сделал несколько наклонов, касаясь пальцами пола, поприседал, помахал попеременно руками. Подошел к окну, открыл его.

Валентин Васильевич услышал, как кто-то на улице спросил, где находится его институт. Звягинцеву захотелось крикнуть: «Здесь, заходите!» Он сдержался, улыбнулся своему желанию. Настроение было отличное.

«Надо противопоставить ее сегодняшней скучной жизни мои возможности — зрелища, подарки. Очень важный фактор. Молодая, красивая женщина, ей же это просто необходимо», — продолжал рассуждать Валентин Васильевич.

Он подошел к письменному столу и сказал в микрофон:

— Ольга Федоровна, срочно Семена Аркадьевича.

Скоро явился заместитель директора по общим вопросам — полный мужчина, походивший своей чуть наклоненной вперед курчавой головой, руками, которые он держал несколько на отлете, на борца в тяжелом весе.

— Приветствую вас, Валентин Васильевич. Вызывали? — спросил он, смотря на своего начальника выпуклыми глазами.

— Привет! Садитесь. Дайте задание, Семен Аркадьевич, сделать мне два билета на ансамбль «Бони М». Очень прошу.

— Валентин Васильевич, мне было бы легче, если бы вы попросили достать билет на космический корабль, который отправляется на Луну.

— Семен Аркадьевич, вы преуменьшаете свои возможности, — сказал директор и посмотрел на часы. — Сейчас начало трех часов дня. Жду вас с билетами завтра в это же время.

Семен Аркадьевич театрально схватился руками за голову и закачал ею в стороны. Он трагическими глазами смотрел на своего начальника:

— Хорошенький сюрприз у меня сегодня.

Директор прощал эти маленькие спектакли своему заместителю, зная его организаторский талант и уникальную пробивную силу.

— Вы лучше скажите, Семен Аркадьевич, как на базе отдыха в Гудаутах? Опробовали водопровод? К будущему сезону база должна быть открыта.

Разговор директора с заместителем продолжался еще минут пять, после чего Валентин Васильевич вызвал машину и уехал обедать.

Звягинцев обедал в хорошем ресторане питательно, вкусно, но не до отвала, — следил за своим здоровьем. В ресторане его хорошо знали, относились с уважением: клиент он был выгодный. Учитывались прежде всего его широкие возможности. К нему всегда, когда он входил, спешил метрдотель, усаживал за отдельный столик. Обслуживали Звягинцева приятные ему официант или официантка. Они не давали ему карточку блюд. Почтительно склонившись, доверительно сообщали их перечень — официальный и неофициальный, для своих.

Звягинцев, память у него работала отлично, быстро называл желаемое. Обед продолжался полчаса. После чего он возвращался в институт пешком.

Валентин Васильевич не любил ходить вразвалочку. Он был высок, плотен, но без намеков на лишний вес, жиреть себе не разрешал. Бег и зарядка, теннис и бассейн помогали ему.

Этот светловолосый, с бледно-голубыми глазами человек был удачлив в жизни. В институт, где директорствовал, он пришел в двадцать три года, сразу после вуза. В кармане лежал вполне заслуженный им красный диплом.

— Слушай, Валентин, — сказал ему родной дядя по материнской линии Николай Федорович Лушин, — я дал слово твоему покойному отцу, как говорили раньше, вывести тебя в люди. На мое счастье, ты человек способный. Умом не обижен. Одна просьба: в деловом смысле без меня пока ни шагу. Опыта житейского при всем при том у тебя маловато.

Лушин работал в одном из министерств начальником Главниипроекта, ему подчинялись научно-исследовательские и проектные институты. У Николая Федоровича были отличные контакты с работниками главка, ведавшими делами института, куда поступил Звягинцев.

Лучи доброжелательства сразу стали согревать молодого инженера. В их благодатном тепле Валентин Васильевич немедля стал готовить кандидатский минимум и в двадцать семь лет получил кандидатскую степень. Одновременно он легко обгонял своих коллег на должностной лестнице. Они шли по ней самостоятельно, с трудом одолевая каждую ступеньку, а Валентину Васильевичу постоянно протягивали руку помощи.

После получения степени его сразу же назначили руководителем группы, хотя были давно ждущие это место, достойные кандидаты на эту должность, достаточно квалифицированные, с большим стажем — куда до них Звягинцеву! Три года спустя дирекция института под давлением свыше направила на пенсию одного из начальников отдела, вполне дееспособного человека, и на его место назначила тридцатилетнего Валентина Васильевича.

Он стал самым молодым начальником отдела в институте. Звягинцев интенсивно набирал недостающий ему, как говорил дядя, житейский опыт и быстро созревал как специалист, администратор.

Здесь, в институте, еще работая руководителем группы, Валентин Васильевич успел усвоить, что относительную материальную и моральную независимость в жизни дают руководящая должность, знание своего дела, умение организовать его. У этого человека с холодным красивым лицом главным в жизни была карьера.

Не выполнявших своего личного плана сотрудников в отделе не держал. Он не пытался понять причину невыполнения, не намерен был кропотливо работать с людьми, воспитывать их. Сумел заставить уйти женщину — у нее часто болел ребенок и было много пропусков на работе. Хотя напрашивался другой выход — давать ей задания на дом. Она была хорошим инженером.

Руководя отделом, Звягинцев отведал коварного напитка, название которому власть, и пристрастился к нему.

Дядя Звягинцева, прямо причастный к восхождению племянника, радовался этому. Дядя сказал как-то:

— Ну, Валентин, теперь ты начальник отдела, и совесть моя перед памятью твоего отца чиста.

— Дядя Коля, мне бы не хотелось на этом останавливаться.

— Силен бродяга! Ай да племяш! Дерзай! Как всегда, рассчитывай на меня.

И когда через четыре года от инфаркта скончался директор института Ракитин — его основатель, на освободившееся место назначили знающего, делового и молодого Валентина Васильевича Звягинцева.

В кулуарах института обсуждалась смена директора — большое для всего коллектива событие. Про Звягинцева говорили:

— Молод, очень молод.

— Недостаток быстро проходящий. Вот как покажет себя?

— Отменно вежлив, а сердца нет.

— Да, Звягинцев не Ракитин. Тот был душой института… Широкий человек, главное видел, не мелочился: «Почему стоите курите? Почему на две минуты опоздали?» Основное-то — чтобы дело шло. Ракитин говорил: надо сделать. И делали, и к сроку. Не боялись его, а стыдились не выполнить указания. Тут уж, если надо, и в воскресенье и в субботу посидишь.

— Хорошо бы, братцы, выбирать директора на общем собрании работников. Слышал я, где-то это проводится.

— Да-а-а… уж объективность-то была бы соблюдена. А тут… говорят, у него рука в министерстве есть.

…Валентин Васильевич дошел до института. У входа посмотрел на часы. Минута в минуту, как всегда, — путь от ресторана до работы занимал 24 минуты. На обед он тратил полтора часа, Валентин Васильевич позволял себе это.

 

ВИКА И ЗВЯГИНЦЕВ

Валентин Васильевич сидел в коридоре поликлиники на диване и неотрывно наблюдал за дверью кабинета номер 21. Билеты на ансамбль «Бони М» лежали у него в бумажнике. Было около восьми. Вот-вот из кабинета выйдет Вика. Он ее увидит, она его нет — окажется к нему спиной. Пойдет к выходу.

Он нагнал ее на лестничной площадке:

— Добрый вечер, Вика.

Она оглянулась, остановилась.

— Добрый вечер, — сказала она и покраснела.

— Вы домой?

Вика кивнула.

— Я мог бы вас подвезти.

Вика неопределенно пожала плечами:

— Неловко как-то.

— Да вы что, что вы! Мне это нетрудно, буду только рад.

Валентин Васильевич повез Вику к дому кружным путем. Он вел свои «Жигули» медленно, ему хотелось подольше быть с ней.

— Вы любите, Вика, вечернюю Москву?

— Я родилась в ней и люблю ее всякую.

— Но вечерняя особенно хороша, — сказал Звягинцев. — В ней столько неожиданно интересного.

— Чего же?

— В частности, «Бони М», — Звягинцев скосил на спутницу глаза.

Она сидела, приподняв голову, прямо держа спину, в ее позе чувствовалась напряженность. Отсветы встречных огней в полумраке кабины бежали по ее юному лицу. И казалось, что оно все время меняет выражение.

«Какая же ты прелесть», — подумал Звягинцев. Захотелось стиснуть Вику в объятиях, впиться в ее губы. «Нет, теперь я не отпущу тебя! Уведу от этого мальчишки!»

— Но на «Бони М» так трудно попасть! — сказала она.

— Трудно, но можно. Я приглашаю вас. Концерт на следующей неделе во вторник.

Вика не ответила. Помолчали.

— Скоро ваш дом, Вика. Так как же?

— Спасибо за приглашение. Я подумаю, Валентин Васильевич. Мама сообщит вам.

Войдя в комнату, Вика увидела мужа. Он сидел за столом к ней спиной, что-то писал. Справа от него лежала раскрытая книга. Закончив писать, уткнулся в книгу. В пальцах правой руки застыла занесенная над книгой ручка. Когда жена вошла, позы не переменил.

— Сергей! — возмущенно позвала она.

— Сейчас, минутку, — отозвался он, продолжая читать, потом повернулся к ней: — В чем дело?

— Мне надоело видеть твою спину. Я хочу жить нормальной жизнью, — раздраженно сказала Вика.

— А именно?

— Достань билеты на «Бони М».

— Но за ними же дикие очереди. Целую ночь надо стоять.

— Если любишь меня, постоишь.

— Да не стоит твой Бони этого. Кроме того, наверняка по телевизору покажут.

— Я хочу ансамбль живым видеть и увижу. А ты как знаешь, — заявила она упрямо и зло.

— Что с тобою, Вика? Ты очень переменилась. Какая-то ожесточенная стала.

— А ты думаешь только об учебе. До меня тебе нет дела.

…Во вторник Вика и Валентин Васильевич сидели в седьмом ряду партера в концертном зале «Россия».

Вика наслаждалась экзотическими телодвижениями темнокожих актеров, их пластичностью и ритмами незнакомых мелодий. Впечатление от представления усиливалось световыми эффектами, от которых костюмы исполнителей и музыкальные инструменты вспыхивали то золотом, то серебром. Это была как бы естественная феерия, но на самом деле точно рассчитанная и поэтому ненавязчивая.

В антракте Звягинцев купил в буфете дорогой шоколадный набор и преподнес Вике.

После концерта Валентин Васильевич спросил:

— Понравилось?

— Чудо!

Вика посмотрела на него с благодарностью.

В такси он сказал:

— Вика, у меня для вас маленький сюрприз.

Сунул руку за борт пиджака и вынул оттуда небольшую квадратную красную коробочку, бесшумно раскрыл ее.

В синий бархат было полуутоплено золотое кольцо с бриллиантом, цепко схваченным узорчатыми золотыми же лапками. Звягинцев поднес кольцо под светильник кабины, повернул его под разными углами — бриллиант переливался, сверкал.

— Это вам, Вика, от меня. Разрешите, я надену его на ваш пальчик.

— Благодарю, Валентин Васильевич, но подарок принять не могу. Неудобно, я все же замужем, кроме того, он слишком дорогой.

— Но это же от чистого сердца, Вика. Такая женщина, как вы, заслуживает большего. И вообще вы рождены для красивой жизни. Не все, правда, могут создать ее.

Звягинцев был обижен, некоторое время коробочка с кольцом неподвижно лежала на открытой его руке, а потом медленно отправилась за борт пиджака на прежнее место.

— Что ж, навязывать подарок я не могу.

— Не сердитесь, пожалуйста. Очень прошу вас! Все было так хорошо, пусть мой отказ не портит вам настроения.

Звягинцев завез Вику по ее просьбе к матери. Едучи домой, он думал о подробностях вечера: «Это ж надо — такой подарок не взяла! Цену, что ли, себе набивает? Завтра матери позвоню, выясню, что это значит. Может быть, я переборщил? Нельзя было так много в один вечер. И концерт, и шоколадный набор, и кольцо. Не привыкла к подаркам. С Наташкой куда проще. Она понимает что к чему». И Звягинцев решил вместо дома ехать к своей подруге.

Вике не хотелось появляться в своем новом доме с коробкой конфет. Это может обидеть Сергея. Она чувствовала себя все же виноватой перед ним.

Полина Петровна обрадовалась дочери:

— Хорошо, что приехала, Викуля. Не знала, как дождусь утра. Очень хочется узнать, как прошла встреча. Ну рассказывай, рассказывай!

Вика не спеша сняла пальто, прошла в комнату и, опустившись на диван, обмякла.

— Ты вроде недовольна, дочка? — с беспокойством спросила мать. — Что-нибудь не так?

— Да нет, все было так, только в конце он обиделся.

— Ну вот… — с огорчением сказала мать. — Что же?

Вика рассказала. Полина Петровна с ласковым восхищением посмотрела на дочь:

— Правильно поступила, умница. Показала себя, что ты не очень-то падкая на подарки. Он тебя больше уважать будет.

— Не в этом дело, мама. Я не думала авторитет у него зарабатывать. Просто не могла поступить иначе. Подарок такой принять — значит обязать себя перед ним. А мне Сережку жалко.

— Ну вот! Снова здорово… Он мне завтра позвонит, что сказать ему?

— Не знаю, просто не знаю… — ответила Вика в растерянности.

— Ну, Вика, ты не ребенок. Выбирай свою судьбу сама. Моя совесть чиста. Я как мать все сделала, чтобы ты горя-беды не знала. Счастье само к тебе в руки идет. Позвонит он мне завтра, дам ему твой рабочий телефон. Разговаривай с ним сама. Вот так! — И Полина Петровна хлопнула ладонью по столу.

Когда на следующий день Звягинцев позвонил Полине Петровне и с недоумением и обидой повел разговор, она сказала:

— Валентин Васильевич, я по-прежнему хочу видеть вас своим зятем. Уж вы наберитесь терпения. На всякий случай запишите телефон дочери. И не стесняйтесь, звоните ей.

 

РАЗГОВОР

Любовь Ионовна сидела за обеденным столом и, разложив книги, листала их, делала пометки в блокноте. Она готовилась к завтрашнему уроку. Федор Тарасович что-то писал, склонившись над письменным столом.

Было пасмурное воскресенье конца ноября.

Выпавший вчера снег таял, через открытую форточку слышался монотонный стук капель по черному железному карнизу.

— Федор! — Любовь Ионовна подняла глаза на мужа, сидящего к ней спиной.

Он повернулся:

— Да, Люба.

— Меня беспокоит семейная жизнь Сережи. То есть этой жизни фактически нет.

— Я понимаю тебя, — сказал он, смотря на жену поверх очков.

— Но, понимая, ты ни слова не сказал по этому поводу.

— Я думаю, Люба, они должны разобраться сами. Хуже нет — вмешиваться в семейные отношения. И так у них инфантилизма — болезни нашего времени — хоть отбавляй. Тебе не кажется?

— Все ты правильно говоришь, но ведь это наш сын. Душа болит.

— Вот с этого все и начинается. Из-за душевной боли родители хотят оградить свои чада от ухабов на жизненном пути. А когда видят, что ему или ей упасть придется, стараются соломку подстелить, чтобы не больно было. Сразу бросаются поднимать упавшего. И в общем наносят величайший вред.

— Так что же, по-твоему, Федор, надо самоустраниться?

— Ни в коем случае, Люба, но помогать только в экстремальных обстоятельствах. А сейчас Сергей проходит жизненную школу. И должен этот урок постичь один.

— В последнее время Вика два раза не ночевала дома. Говорит, что у матери оставалась, — сказала Любовь Ионовна.

— Вполне возможно, — предположил Федор Тарасович. — Зачем сразу плохо о человеке думать? А Сергей, по-моему, ко всему этому относится довольно спокойно или делает вид. Только, пожалуйста, ни о чем с ним не говори. Повторяю, он не ребенок.

— Ты прав, Федя, — согласилась Любовь Ионовна.

— А что Елена Анатольевна? — спросил Федор Тарасович.

— Она только сказала: «Жаль, не дождаться, видимо, мне правнука». В общем, что говорить, современная история.

Супруги замолчали. Каждый занялся своим делом. Снова стала слышна капель за окном.

 

СЕРГЕЙ И ВИКА

Позвонили. Сергей отворил входную дверь квартиры. На пороге стояла Вика с тортом и бутылкой цинандали. Не выпуская покупки из рук, она обняла Сергея и прижалась щекой к его груди.

— Плохо у нас, — сказала она. — Давай начнем все сначала.

Взяв ее за плечи, он слегка отстранил Вику и посмотрел в глаза:

— Пойдем.

В комнате Вика поставила свои покупки на стол. Они сели на тахту.

— Вика, милая, ты серьезно? Ты на самом деле?

— Да, Сержик.

Рядом с ним была Вика, но не упрямая, замкнутая, ожесточенная, которую он видел в последние недели и которая отталкивала его, а была Вика, когда-то первая позвонившая ему после ссоры, была Вика тех незабываемых феодосийских дней — ласковая, податливая, любящая, влекущая к себе; память о былом вызвала сильную, высокую волну страсти, она захлестнула их, отсекла от внешнего мира, перевернула, закрутила, и им стало ни до чего.

…Потом они сидели на диван-кровати полуодетые, тесно прижавшись друг к другу, и по очереди потягивали вино прямо из горлышка бутылки, закусывали тортом, коробка с ним стояла на их коленях.

— Ты увидишь, Вика, все будет хорошо. Особенно если ты пойдешь учиться, вот так же, как я, — на вечерний. У тебя не останется праздного времени, исчезнут дурные мысли. Не будет сожаления, что ты сидишь дома и не развлекаешься. У нас появится много общих интересов.

— Да, да, Сержик… Только вот поступить очень трудно — экзамены. А я все позабыла.

— Я помогу тебе, ты ведь способная. Увидишь — все получится.

— Ты думаешь, Сержик?

— Убежден в этом. Я себе очень четко представляю нашу жизнь. Вот, допустим, один из вечеров. Ты на работе, я на учебе. Первым домой прихожу я, готовлю ужин, и обязательно с сюрпризом: твоим любимым пирожным или там блюдом. За ужином мы говорим о минувшем дне: у каждого какая-нибудь новость. Работа работой, учеба учебой, а в кино, театры, на концерты мы ходить будем, и в твой любимый коктейль-бар, и по праздникам делать друг другу маленькие подарки.

Вика вспомнила о кольце, которое пытался подарить ей Валентин Васильевич. Боже мой, какая прелесть! Да, такой подарок Сергей ей не преподнесет. В лучшем случае какую-нибудь бижутерию из «Власты» или «Лейпцига» за десятку.

А что предлагает ей муж? После работы она должна еще и учиться. Мало тратит она нервов в поликлинике в процедурном кабинете со своими капризными пациентами — все больше людьми немолодыми. С ними надо быть предельно вежливой — поликлиника ведомственная, контингент больных особый. А терять это место не хочется — ставки здесь повышенные.

— Да, да, да, — автоматически говорила Вика, слушая Сергея.

А еще она вспомнила слова Звягинцева, когда он дарил ей кольцо: «Такая женщина, как вы, заслуживает большего. И вообще вы рождены для красивой жизни».

— Пойми, Вика, — слышала она голос Сергея, — у нас будет насыщенная, трудовая, интеллектуальная жизнь.

Ее охватила тоска от той картины, которую нарисовал Сергей. Вике даже не хотелось произносить односложное «да», и она молча кивала головой.

— Вика, ты как-то поскучнела. Что-нибудь не так? Может, с чем-то не согласна? Говори, давай обсудим.

— Да нет, Сережа, все так, ты говоришь правильно.

Вике просто казалось бесполезным, совершенно бесполезным объяснять ему: это не для нее. Сергей не поймет.

А то, что ей хочется, он дать не сможет. Они разные, разные, разные… И в то же время она любит Сережу за его чистоту, непрактичность, донкихотство, любит потому, что просто любит. И объяснить это невозможно.

Вика обняла его за шею и разрыдалась.

Сергей гладил и целовал ее волосы, соленые от слез глаза и говорил, ничего не понимая:

— Вика, милая, ну что ты? Что? Ведь все будет хорошо. Ведь мы договорились.

 

ЗВЯГИНЦЕВ И ВИКА

Он все не решался звонить Вике, выдерживал время, хотел поймать момент, когда его звонок попадет в самую точку. Звягинцев захотел снова призвать своего верного союзника — Зотову-старшую.

Позвонил ей из дому, усевшись удобно в мягком кресле, поставив телефон на колени:

— Полина Петровна, добрый вечер. Признайтесь: надоел я вам?

— Добрый вечер, дорогой Валентин Васильевич! Да что вы говорите, о какой надоедливости может идти речь!

— Хотя вы и разрешили звонить прямо вашей дочери, я хочу снова обратиться к вам за консультацией.

— Пожалуйста, пожалуйста…

— Имеет ли смысл позвонить мне Вике?

— Смелее, смелее, я вам не зря дала ее телефон. Будьте настойчивее.

На следующий день Звягинцев все же позвонил Вике. К его радостному удивлению, она без лишних слов согласилась с ним встретиться.

Это согласие Вики объясняет ее письмо Сергею, написала она его накануне звонка Звягинцева.

«Сережа, милый! Так дальше продолжаться не может. Наши мучения мне больше невмоготу. Я должна все объяснить, сделать это честно, открыто, потому что люблю и уважаю тебя и не хочу убегать как воровка.

Да, я люблю тебя, но, наверное, недостаточно, чтобы решиться на нашу дальнейшую жизнь, которую ты предлагаешь. Прости меня, но такая жизнь мне кажется слишком бедной, убогой. А другой жизни ты дать мне не сможешь. Я же чувствую, что могу жить несравненно более удобно, богато и разнообразно. То, что ты предлагаешь, не жизнь, а существование, удел многих и многих женщин, а я хочу жить красиво. Мы это понимаем по-разному и поэтому рано или поздно разойдемся. Лучше это сделать раньше, чтобы и ты и я смогли устроить свою судьбу, не теряя времени.

Наш разрыв тяжелый и для тебя, и для меня. Ты видел, что я хотела наладить нашу жизнь, делал это и ты, но последняя такая попытка кончилась ничем и убедила меня в невозможности совместной жизни. Нас по-разному воспитали: что для тебя хорошо, для меня — плохо.

Я всегда говорила, помнишь, мы даже поссорились из-за этого, что правда хорошо, а счастье лучше. Да, Сережа, без хитрости не проживешь, особенно в наше время. Такова жизнь.

У тебя честные, порядочные родители, и ты таким воспитан. Но вы ничего не знаете, кроме своих книг и духовных интересов. А так же нельзя!

Даже вот в газетах всё пишут, что мы должны удовлетворять свои потребности, значит, приобретать вещи. Когда же человек обеспечен всем, дома у него достаток и глаз радуется обстановке, одежде, в холодильнике полно, вот тогда и книжку можно почитать, в театр сходить.

Ну вот, Сережа, объяснила все как могла, но честно и откровенно, как говорится, без дураков. Может быть, ты и погорюешь, мне бы, конечно, этого хотелось, но поймешь, что я права.

Прощай, Сержик. Не поминай лихом. Вика».

…Валентин Васильевич сейчас же лично позвонил директору «своего» ресторана, попросил забронировать ему отдельный кабинет со столиком на двоих.

— Валентин Васильевич, не сомневайтесь, — ответил директор, — все будет в лучшем виде.

Звягинцев предчувствовал, что свидание с Викой будет не рядовым, а переломным в их отношениях. Если она, отказавшись принять от него кольцо, соглашается увидеться, значит, готова продолжать встречи. Звягинцев понял, что Вика не из тех, кто готов ко всем услугам (он в женщинах разбирался), и при всех своих достоинствах, влекущих к ней мужчин, относится к себе с уважением. Для жены, а Звягинцев смотрел на нее именно так, — это качество первостатейное.

Хотя он был и увлечен ею, впервые в жизни, по-настоящему сильно, трезвый расчет, присущий его холодному уму, действовал четко. Увлеченность увлеченностью, но Валентин Васильевич прикидывал, что даст этот брак для карьеры. Говорят: жена мужем красна, но ведь и жена красит мужа.

Молоденькая, хорошенькая, неглупая — престижно иметь такую жену. Он выглядел старше своих лет, и на его фоне она будет казаться совсем молодой.

Вика должна работать на благо семьи. Он что-нибудь придумает для нее. Инициативы Валентину Васильевичу не занимать. Сейчас она медсестра. Это не дело: ничего не дает. Надо сделать из нее косметичку, устроить в модный салон. Там она завяжет узелки знакомств с руководящими дамами, с дамами руководящих мужей. Появятся новые трамплины для его карьеры. Должность директора института — не предел. Звягинцев чувствовал в себе силу стать заместителем министра, а там… Жизнь — великий комбинатор, такие ситуации преподносит… Можно и министром стать.

…Вику и Валентина Васильевича встретил метрдотель у входа в зал ресторана и проводил в отдельный кабинет.

— Всегда рады вас видеть, Валентин Васильевич. Стол накрыт. Все в лучшем виде. Ваша прекрасная дама и вы будете очень довольны.

— Петр Никитович, у нас с вами старая дружба, и я не сомневаюсь, — сказал Звягинцев.

Стол, как писали в старых романах, ломился от яств. Со вкусом и удобно были расставлены блюда холодной закуски: розовая семга, белая с матовым оттенком севрюга, кетовая икра — ее красные зернышки плотно заполняли низкую вазочку, белые мешочки яичного белка, начиненные черными крупинками зернистой икры на небольшом продолговатом блюде, тонкие ломти сизо-розовой ветчины, лежащие внахлестку на тарелке, рыбный, овощной и мясной салаты… Это разноблюдье возглавлялось бутылками «чинзано», сибирской водки и боржоми. Хрустальные рюмки и фужеры неярко поблескивали в приглушенном освещении кабинета.

Валентин Васильевич подошел к столу, слегка отодвинул стул:

— Прошу вас садиться, Вика.

Сам сел напротив. Вошел официант — спортивного вида блондинистый молодой человек в белой безрукавке с черной бабочкой:

— Добрый вечер, Валентин Васильевич! Будут ли какие пожелания?

— Все отлично, Геннадий.

— Уж мы постарались, Валентин Васильевич. С водочки начнете?

— Да, пожалуй.

Геннадий отработанными, точными движениями наполнил рюмки и спросил:

— Боржоми?

Звягинцев кивнул, и в фужерах запузырилась минеральная вода.

Вика и Валентин Васильевич остались одни.

— Мне хочется выпить за нашу встречу. Вы сделали мне замечательный подарок, согласившись увидеться со мной.

— И вам спасибо. Вы очень внимательны.

И пошло, поехало…

А когда Звягинцев увидел запламеневшие Викины щеки, растянутые в полуулыбке полные, чуть вывернутые губы, почувствовал ее раскованность, он сказал:

— Вика, мне хотелось бы частых встреч с вами. — Он привстал, перегнулся к ней через стол и, смотря в упор, закончил: — Даже ежедневных. Вы меня понимаете?

Она опустила глаза и ответила:

— Понимаю.

Не меняя своей наступательной позы и еще больше подавшись к ней, он сказал:

— Слушайте, давайте бросим все это, — Звягинцев показал глазами на стол, — и продолжим наш вечер у меня. А?

— Валентин Васильевич, прошу вас: не надо. Здесь так хорошо нам, — сказала Вика с мягкой просительностью. — Прошу вас.

Звягинцев понял, что он несколько перегнул палку, и согласился:

— Ладно, не надо. Сегодня…

Она промолчала.

— Вика, вы живете сейчас обыденной серой жизнью тысяч и тысяч женщин. Ходите как заведенная по кругу: дом, работа, дом. Изредка, может быть, ненадолго выходите за его пределы: в кино там или в театр… Вам доступны скромные, я бы сказал, дешевые отвлечения — удовольствия, маленькие отдушины. Но они отравлены сознанием того, что завтра вы снова будете двигаться по этой замкнутой линии. Может быть, такая жизнь хороша для многих, но не для вас. Такая жизнь для вас — жестокое надругательство над собой.

Зашел официант и спросил:

— Валентин Васильевич, горячее подавать?

— Минут через сорок, — бросил недовольно Звягинцев. — Так вот, Вика, вас должны окружать изящество и красота. Вам может быть доступно многообразие удовольствий. Их несут одежда, вещи в быту разного назначения, не всем доступные, курорты, заграничные поездки, общение с людьми высшего круга, зрелища… Особый вопрос — работа. Вот вы сейчас ходите на нее без удовольствия?

— Да, — ответила Вика.

— Но ведь бывает и по-другому. Работа может быть престижной и приносить удовольствие. Вы не находите?

— Интересно, какая же? — спросила она с любопытством.

— Косметичкой в популярном косметическом кабинете. Как вы на это смотрите?

— Но ведь это… — начала Вика.

Звягинцев перебил ее:

— Вы хотите сказать, что устроиться косметичкой трудно?

— Да.

— Трудно, но можно. Вас такая работа устраивает?

— Не смела и мечтать.

— Вот видите. Но надо быть хорошей косметичкой. Чтобы женщины стремились сесть к вам в кресло. Понимаете, Вика? Это связи и деньги.

Она кивнула головой.

Принесли шашлык по-карски. Они ели его, запивая «чинзано». За кофе глясе он сказал:

— А теперь, милая, протяните мне ваш безымянный пальчик.

Звягинцев вынул из внутреннего кармана пиджака уже знакомую Вике коробочку, открыл ее, достал оттуда то самое кольцо, которое Вика недавно отвергла, и надел на ее палец.

— Я так боялся, что оно вам будет велико, но вижу — в самый раз.

 

СЕРГЕЙ

В первый же момент после того, как он прочел письмо Вики, почувствовал удушье. Пытался вздохнуть полной грудью, но не мог. Так бывало во сне, когда утыкался носом в подушку. Ему захотелось бежать из своей комнаты. Скорей на воздух!

Сергей рванул с вешалки пальто, выскочил в сырость угасающего декабрьского денька. Шел мокрый снег, таяло. Невидимый обруч, стягивающий грудь, медленно отпускал ее, и Сергей вздохнул раз, другой…

Он вышел из двора на Садовое кольцо и пошел в сторону Курского вокзала, без цели.

«Как же так?.. Сама ведь, сама пришла, сказала, что плохо у нас, давай начнем все сначала… И вдруг такое письмо? Да нет же — дикость! Быть не может! Позвонить надо… Срочно позвонить!»

Он зашел в кабину ближайшего телефона-автомата. Повезло — застал на работе.

— Вика, я получил письмо. Это ты писала?

— Я.

— Не понимаю, ведь…

Она перебила:

— Сережа, я все объяснила как могла. Прости меня.

Сергей услышал короткие частые гудки. Он медленно опустил руку с трубкой и прислонился спиной к стене кабины. Кто-то снаружи постучал по стеклу монеткой:

— Вы что, пьяный? Освободите кабину!

Сергей выпустил трубку из руки, она повисла на проводе, и оставил кабину.

Он вошел в комнату родителей в пальто, без шапки. Волосы спутанные, мокрые, застывший, тусклый взгляд.

Родители обедали.

— Что с тобой? — спросила испуганно Любовь Ионовна, поднимаясь. — Ты же не пьешь.

— И почему ты не в университете? — Федор Тарасович с удивлением смотрел на сына.

— Вика меня бросила, — сказал Сергей.

Федор Тарасович опустил ложку. Помолчали. Первой заговорила Любовь Ионовна:

— К этому шло, Сережа.

— Да, сын, мама права. Самое главное, не нужно огорчаться. Именно, не нужно. Возможно, тебе тяжело слушать, но то, что случилось, хорошо. Для тебя хорошо. Не нужен был этот брак. Ни тебе, ни ей. Вы, дорогой мой, разнопланетяне. Пройдет не так много времени, и ты поймешь, что я прав. У нас с мамой душа болела, глядя на тебя.

— Сереженька, милый, подумай только, какая тяжесть свалилась с твоих плеч! Какая мучительная неопределенность оставила тебя! Ты теперь сможешь жить спокойно, учиться. Может быть, перейдешь на дневное отделение, бросишь работу в дэзе. Тебе тяжело, сынок, но ты еще очень молод, и в твоем возрасте подобные драмы преодолеваются довольно быстро. Слава богу, нет ребенка. Ты совершенно свободен и построишь свою судьбу, получив этот урок у жизни. Да, кстати, ничего не говори бабушке. Беру все на себя. Я ее исподволь подготовлю. Маму сейчас надо очень щадить. И потом, Сережа, ведь все шло к разрыву. Ты чувствовал это. И, сам не подозревая, внутренне был готов, что рано или поздно так случится. Мы с папой не станем осуждать вас.

— Совершенно верно, — сказал Федор Тарасович.

— Вы искренне заблуждались, — продолжала Любовь Ионовна, — и, очевидно, вам надо было пройти через это. Минет время, и каждый из вас, думаю, найдет свое.

Голос матери постепенно выводил Сергея из дебрей причудливого переплетения отчаяния, обиды, тоски…

— Пойду разденусь, — сказал он.

— Да, пойди приведи себя в порядок, — посоветовала мать.

— И приходи к нам, — добавил отец.

 

ИЗ ДНЕВНИКА ЛЮБОВИ ИОНОВНЫ

«Трудно быть матерью взрослого сына. Иногда ты наблюдаешь за ним, а сказать, как надо ему поступить, не можешь: неловко, нетактично — взрослый человек… И вот приходится иной раз переживать все в себе.

После истории с неудачной женитьбой на Вике Сережа заметно возмужал. Он уже не взрослый мальчик, а молодой мужчина. Старая истина — страдание может закалять и облагораживать человека. Вижу это на примере сына.

Он теперь, насколько позволяет его работа в дэзе, полностью погрузился в учебу. Мы с Федором думаем, что Сереже нужно переходить на дневное отделение. Его работа теперь совершенно не оправданна. Он холост. Содержать семью, жить самостоятельно ему незачем. Правда, женатым он играл в самостоятельность, но вполне искренне верил, что материально независим от нас.

Думаю, уж как-нибудь мы прокормим одного студента в нашей семье. А ему нужно освободиться от всего, мешающего учебе. Человек он способный. Зачем же надо, чтобы что-то тормозило раскрытие его возможностей?

Сейчас личная жизнь Сережи — редкие встречи с Соней. Ходят они на выставки, в театр. Думаю, что ничего, кроме интеллектуального влечения, у Сережи к Соне нет. А Соня славная девушка. Вот бы ему такую жену. Теперь после разрыва сыну будет трудно жениться. Пусть произойдет это, если судьбе станет угодно, после окончания университета».

 

ВИКА

Вика стояла у окна, смотрела во двор, слегка покусывая губы, — неуютно ей было. Полина Петровна протирала тряпкой стекла серванта.

— Ну вот, — говорила мать намеренно спокойно, чувствуя нервозность дочери, — теперь ты фактически свободна. Поскорей оформляй развод, сейчас это просто, если стороны согласны. Сергей возражать не станет?

— Не станет. Он человек, а не тряпка. У него самолюбие есть, — резко ответила Вика.

Жаль ей все же Сергея, жаль, и она не чувствовала удовлетворения от того, что первая разорвала их брак. Сейчас ей казалась противной ресторанная встреча со Звягинцевым. Он покупал ее, а она продавалась.

Елейный тон матери раздражал Вику.

— И хорошо, что Сергей такой, — продолжала Полина Петровна, намеренно не замечая резкости дочери. — Хоть нынче не осуждается, но прошу тебя, не сходись с Валентином Васильевичем до загса. Сейчас он увлечен, влюблен, этим и пользуйся. А то, знаешь, возможности у него большие — женщины к нему липнут. Сойдешься неофициально, а он потом почему-либо передумает брак регистрировать. Ты поняла?

— У меня голова на плечах, а не тыква, — ответила Вика, продолжая стоять спиной к матери.

— Умница. Да, еще одно хочу сказать. Ты не говори, что разошлась. Ему приятнее думать: мол, замужем, молоденькая, а со мною встречается. Предпочитает меня молодому мужу. Ценнее для него будешь — чуть что, к мужу может уйти.

— Дипломат, — со злой иронией сказала дочь в адрес матери.

— А как же, с мужчинами, знаешь, тонко надо себя вести. Похоже, что намерения у Валентина Васильевича серьезные: предлагает тебе косметичкой стать и даже помочь обещает. Насчет косметички здорово придумал. Хлебная работа. И вообще, он что надо. Дай бог, чтобы у вас все получилось.

Вика внезапно повернулась к Полине Петровне.

— Слушай, мама, оставь меня! Понимаешь, оставь! — почти закричала она.

Мать молча вышла из комнаты, и вскоре Вика услышала, как хлопнула входная дверь.

«Ладно, пусть побесится. Молодая еще, — думала Полина Петровна. — К Сергею она не вернется. Это ясно как день. Дело сделано, как говорят, поезд ушел».

Как-то Звягинцев провожал Вику. Они решили идти пешком. Был мягкий зимний вечер. В тихом Южинском переулке, куда свернули с улицы Горького, лежал свежий, искристый снег. Вика сказала:

— Валентин Васильевич, мы слишком часто встречаемся, а я ведь замужем.

— Мне бы, я уже говорил, хотелось видеть вас каждый день.

— Повторяю — я замужем.

Звягинцев внезапно остановился, взял Вику за руки, повернул к себе:

— Бросайте мужа!

— Вы серьезно?

— Да!

— А дальше что?

Он сильно сжал ее пальцы… Статная юная женщина стояла перед ним, приподняв голову. Смело и испытующе смотрела на Звягинцева. От нее шел волнующий запах духов «Мисс Диор» (его подарок). Валентин Васильевич выпустил Викины пальцы и обхватил ее плечи:

— Выходите за меня. Я не могу без вас.

Резко притянул Вику к себе и крепко поцеловал в губы.

…Скоро Вика вышла замуж за Звягинцева и стала хозяйкой двухкомнатной квартиры второго мужа. Он занимал ее в доме на 3-й Фрунзенской.

— Викочка, — сказал Валентин Васильевич, — мы не будем здесь устраиваться фундаментально. Я думаю, нам нужен теперь четырехкомнатный кооператив. А? Как ты думаешь?

— А почему четырех?

— Для каждой уважающей себя семьи должна действовать формула: число членов семьи плюс единица.

— Тогда трехкомнатная?

— А третьего ты не хочешь? — спросил муж.

Вика прильнула к нему.

— Ну вот, моя прелесть. Одна комната — мой кабинет, вторая — спальня, детская и гостиная-столовая для приема друзей и знакомых. Хочу оговориться — спальня будет твоей комнатой. И ты будешь пускать меня к себе, когда сочтешь нужным, — и лукаво посмотрел на жену.

— Я всегда буду рада тебе. Но неужели это возможно — четырехкомнатная квартира?

— Я уже дал задание моему заместителю. Кое-какие варианты намечаются. Сейчас не будем на этом сосредоточиваться. Дело будет идти само собой. А теперь вот что. Как ты смотришь на двухнедельный отпуск в горах? Март там — замечательное время.

— Дадут ли отпуск?

— Мы ведь договорились, что ты пойдешь на курсы косметичек, а они начинаются в апреле. Значит, сможешь в марте уволиться. Ты насчет курсов не передумала?

— Нет.

— Тогда все ладно получается. В Терсколе, это в Кабардино-Балкарии, мы остановимся в гостинице. Нам все устроит директор ростовского отделения моего института.

— Как в сказке! — воскликнула она.

Вика невольно вспомнила разговор с Сергеем, то будущее, которое он предлагал ей, — трудовую интеллектуальную жизнь с маленькими радостями. И все это в маленькой комнатушке, в квартире с родителями. Боже мой, какая тоска! Раньше надо было порвать с Сергеем. И все-таки… и все-таки он иногда снился ей. Они лежали на пляже у моря, Сергей брал ее на руки и нес к воде. Она обнимала его за шею, прижималась к нему… Какое блаженство, как хорошо — до слез… И сон обрывался. Глаза были мокрыми.

Рядом с ней лежал ее второй муж, и она невольно отодвигалась от него. Что ж, выходит, не любит?

Ласки его Вика принимала с трудом, при нем она как бы чувствовала себя в одежде, стесняющей свободу движений.

Рассказала об этом матери. Та, как наседка, видящая опасность, которая грозит ее цыпленку, всполошилась, забегала, захлопотала, захлопала крыльями:

— Да ты что? Уж не задумала ли возвращаться к Сереже? Не любишь Валентина Васильевича… Привыкнешь. Старые люди говорили: стерпится — слюбится. Да только за одно то, что он делает и хочет сделать, а у этого человека слово с делом не расходится, можно, как говорится, ему ноги мыть и воду пить. Запомни: он твой муж настоящий и единственный.

 

ПОЕЗДКА В ГОРЫ

В марте супруги решили провести две недели в районе Баксанского ущелья. Ехали они поездом в вагоне СВ. Вика была восхищена.

— Какая прелесть! — сказала она, входя в купе. — Только на двоих. Тут же умывальник.

Она сразу оценила комфорт вагона с полированными стенами и мягкой ковровой дорожкой, с нарядными вежливыми проводницами. Было уютно и чисто.

В Ростове-на-Дону их встретил Дворецкий — человек среднего роста, с большой головой, юркий — директор местного филиала того института, которым руководил Валентин Васильевич.

Дворецкий подсел к ним в вагон и доехал с ними до Минеральных Вод. По дороге Звягинцев и Дворецкий говорили о делах, листали бумаги в папках — их одну за другой ловко вытаскивал из портфеля директор филиала и раскрывал на купейном столике. Звягинцев свою поездку в Терскол оформил как деловую командировку и таким образом пытался в некотором роде ее оправдать.

В Минеральных Водах всех троих встретила служебная «Волга» Дворецкого. По его указанию машину перегнали своим ходом за 500 километров из Ростова-на-Дону.

— Это наш водитель Николай Иванович Корбутенко, — представил Дворецкий шофера «Волги».

Худощавый, узкоплечий человек с печальными глазами протянул руку и поздоровался с приезжими.

— Как, Коля, с машиной, порядок? — спросил Дворецкий.

— Все в норме, Аркадий Ефимович.

— Тепло у вас, — сказала Вика.

— Градусов двадцать, — подтвердил Николай Иванович.

Люди на перроне были в костюмах, у тележки с мороженым стояла очередь. Все двинулись на привокзальную площадь к машине.

Площадь пестрела разноцветными куртками многочисленных туристов, пытавшихся втиснуться в подходившие друг за другом автобусы. Лыжи в руках туристов довольно странно выглядели на фоне стоящих на краю площади пирамидальных тополей, выбросивших зеленые ноготки первых листочков. Вика взглянула на эту картину и подумала, что, приехав сюда с Сергеем, тоже душилась бы в этой толпе. Боже мой, как славно, что избежала этого! Она взяла мужа под руку и сказала:

— Как хорошо!

— Что?

— Все.

Машина оставила городок и вырвалась на равнину. Проскакивала какие-то селения, потом дорога стала полого подыматься к предгорьям и постепенно втянулась в долину реки Баксан. Ее бурлящий шум слышался слева. Появились обступающие долину горы. Вскоре шоссе оказалось в узкой горной теснине. Началось собственно Баксанское ущелье, горы которого то отходили от дороги, то угрожающе сдвигались.

— Смотрите налево! — вдруг воскликнул Дворецкий. — Вон одна из вершин нашего кавказского великана — Эльбруса.

Вика и Звягинцев повернули головы. В межгорье, в ближней дали, на фоне чистейшей голубизны неба увидели мощный белый конус.

Вскоре машина остановилась у подъезда гостиницы «Иткол», стоящей перед темно-зеленой горой с пятнами снега. Фасад здания, казалось, состоял из одного стекла.

Дворецкий направился в гостиницу, попросив остальных обождать в машине. Минут через пять он вернулся в сопровождении служителя в униформе.

Шофер открыл багажник, служитель извлек оттуда два чемодана.

— Пожалуйста, за мной. У вас трехкомнатный «люкс».

В холле слышалась немецкая и английская речь. Двое мужчин проводили Вику долгим взглядом. Один из них коротко бросил что-то по-немецки. Звягинцев улыбнулся и сказал Вике:

— Это о тебе. Говорит: красивая женщина.

Поднявшись на третий этаж, швейцар внес вещи в номер и пожелал:

— Приятного вам отдыха.

Звягинцев дал ему три рубля на чай.

Дворецкий сказал:

— Роскошный номер.

— Вашими усилиями, дорогой Аркадий Ефимович. Спасибо вам за хорошее дело.

Звягинцев протянул руку Дворецкому, и тот поспешил пожать:

— Рад, Валентин Васильевич, что вам нравится. Если не возражаете, Николай отвезет меня обратно в Минводы, там он заночует у родственников, а утром, часам к одиннадцати, будет у вас. Машина в вашем распоряжении на весь срок пребывания здесь.

— Чудесно, чудесно, Аркадий Ефимович, — сказал Звягинцев. — Ну до встречи в Москве.

Они попрощались.

А номер действительно был роскошным: большая прихожая, гостиная, спальня, кабинет. Во всех комнатах пушистые ковры серо-зеленых тонов. В гостиной круглый полированный стол в кольце мягких стульев с золотистой обивкой, у стены полированный сервант — сквозь его стекло сверкали своими гранями хрустальные бокалы, белел фарфоровый сервиз, в углу немо стоял цветной телевизор, готовый в любую минуту ожить; в спальне — две широченные, поставленные рядом кровати, в углу косо стоял низкий туалетный стол с зеркалом и мягким пнем пуфа, напротив у стены — вместительный полированный гардероб светло-коричневого цвета и два невысоких покойных мягких кресла; в кабинете — двухтумбовый письменный стол, приглашающий сесть за него в вертящееся черное кресло. Во всех комнатах на видных местах стояли телефонные аппараты.

— Боже, боже, какая роскошь! — говорила Вика, переходя из комнаты в комнату.

Но особенно поразило ее то, что в номере две ванные комнаты. Ванны голубого цвета, пол и стены выложены узорчатой метлахской плиткой, на полу — цветные губчатые коврики, блестели никелем краны, шланг и лейка душа.

Вике не хотелось уходить из этого кафельно-никелированного уюта.

— Можно, я приму ванну?

— Конечно. И я тоже.

— В нашей новой квартире тоже так будет?

— Обязательно.

После ванны они отдыхали в креслах спальни. Раздался мелодичный телефонный звонок:

— Добрый день, Валентин Васильевич! Говорит администратор. Вы желаете пообедать у себя или спуститесь в ресторан?

— Пожалуй, у себя.

— Сейчас к вам поднимется официант.

После обеда с «хванчкарой», который был предварительно выбран Викой и Звягинцевым, а потом доставлен в номер на тележке, супруги отправились на прогулку.

По шоссе вверх дошли до восьмиэтажного белого здания турбазы «Терскол» (этакое эффектное белое пятно среди темной зелени горных склонов), а потом повернули к себе. Похолодало. И они с удовольствием думали, что, находясь среди дикой и пугающей красоты природы, особенно сейчас, в наступающих сумерках, скоро возвратятся в комфорт, теплоту своего номера.

На следующее утро после завтрака Вика и Валентин Васильевич пошли к подножью горы Чегет, сели в кабину канатной дороги и поплыли в чистейшем воздухе, насыщенном солнечным светом и голубизной, как бы повисшие над огромной пропастью. Приближаясь к Чегету, они спереди и сбоку от себя увидели яркую белизну склонов горы, по которым стремительно неслись, петляя, лыжники. На одном из склонов Чегета кабина остановилась у площадки с маленьким кафе. Супруги выпили кофе и потом добрались до самой вершины. И тут с одной стороны им открылся двугорбый снежный Эльбрус, а с противоположной — причудливая ломаная линия Главного Кавказского хребта.

Здесь, на Чегете, был солярий. Люди в темных очках, раздетые по-пляжному, загорали под жгучим, слепящим горным солнцем.

— И я хочу, — сказала Вика.

— Давай попробуем, — согласился муж.

…Потом они спустились вниз и там, на воздухе, с вожделением ели шашлык — он готовился здесь же на жаровнях.

Каждый день их двухнедельной жизни в этой горной стране имел свой лик, и в то же время дни эти объединяли беспечность, доступность радостей (Звягинцев денег не жалел, да и машина — при нем), получаемых Викой и Валентином Васильевичем: вознесение на склоны Эльбруса, опять-таки на подвесной дороге, до «Приюта одиннадцати», поездка в Нальчик с его парком, где они бродили по сосновой роще, любовались озерами, разнодеревьем, уже начинающим зеленеть, экскурсии в ущелья: Сегемское — с водопадами в его глубине, солнечными полянами; Черекское — с голубыми озерами, древними сторожевыми башнями, тоннелем и высоченными отвесными стенами; Хуламо-Безингийское — оно начиналось долиной, поросшей буковым лесом, а потом дорога по ущелью шла, прижимаясь справа к отвесной желто-серой скале, но вскоре выходила на простор и свет, где скалы гармонично чередовались с лужайками и лугами; ездили они и в Долину нарзанов…

Через две недели после приезда в гостиницу «Иткол» шофер Николай Иванович отвез супругов на станцию Минеральные Воды. Они заняли купе в вагоне СВ поезда Кисловодск — Москва и поехали домой. Звягинцев перед посадкой в вагон поблагодарил Николая Ивановича за услуги, вручил ему 50 рублей и попросил не распространяться на работе, чем тот занимался в командировке. Ведь шоферу так же, как и его высокому начальнику, было выписано командировочное удостоверение.

Теперь, после этих двух недель, Вика по-настоящему почувствовала себя женой Звягинцева, ее скованность в отношениях с мужем окончательно прошла, и она поняла, как говорила ей мать, что Валентин Васильевич ее «муж настоящий и единственный». Сергей, как говорится, отошел в туманную даль воспоминаний, и порой она сожалела, что сразу не вышла замуж за Звягинцева.

Поезд шел между Харьковом и Белгородом. Было начало апреля, но за окнами вагона тяжело оседали на землю крупные хлопья снега. Они налипали на стекло. Вика подошла к окну, постояла немного и сказала:

— А все равно — весна!

 

САЛОН

Усилиями Звягинцева Вика устроилась на общегородские курсы учебно-производственного комбината Управления бытового и коммунального обслуживания Мосгорисполкома. Она проучилась пять месяцев и получила свидетельство, где было сказано, что ей присвоена квалификация косметички-массажистки.

И опять-таки волшебник Валентин Васильевич определил жену в один из популярных салонов, «Чудесница», где был кабинет косметики.

Вику встретила бригадир косметичек, пышная золотозубая брюнетка, Алевтина Егоровна. У нее было правило устраивать новеньким (а появлялись они редко, здесь за место держались) небольшие экзамены.

Алевтина Егоровна села в кресло и предложила Вике:

— Ну-ка, девочка, поработай с моей шеей.

— А что именно, Алевтина Егоровна?

Бригадир провела ладонью по тыльной части.

— Массаж задней поверхности?

— Да, да.

Вика встала за кресло и, полусогнутыми ладонями обняв шею сзади, провела ими вниз, до плеч, и соединила у углов лопаток. Делала она это мягкими поглаживающими движениями, затем разминала шею круговыми движениями пальцев снизу вверх; потом, сложив пальцы в кулаки, вращала ими по плечам в направлении шеи. И так далее, пока не совершила весь массажный комплекс.

— Ну что ж, довольно, — сказала бригадир. — Чуть, правда, пережимала, но дело у тебя пойдет.

Валентин Васильевич зашел в салон, поинтересовался успехами Вики, сказав при этом, что может быть широко полезен Алевтине Егоровне, и просил ее покровительствовать жене — поставить молодую косметичку на ноги.

— Да уж мы сделаем, сделаем. Будет она в порядке. Самое главное — руки у нее хорошие. Наш она человек.

Алевтина Егоровна оказалась права: Вика быстро освоилась с келейной атмосферой салона, с кругом в основном постоянных его посетительниц, в который время от времени вклинивались и случайные. У них бригадир тонко выспрашивала, кто, что они, и, делая выводы об их практической полезности, приглашала их в кресло к той или иной косметичке: нужных — к квалифицированной мастерице, негодящихся — к начинающей, для ее практики, притом с таким расчетом, чтобы косметичка работала вполсилы, — таких клиенток приручать не стоило: балласт.

Вике в первые месяцы попадался именно такой балласт. На них без опасения, что этим клиентам может что-то не понравиться, она отрабатывала приемы косметических процедур: массажа, наложения масок, макияжа…

Бригадир с пристрастием наблюдала за Викой, она была ей симпатична — располагали ее способности, возможности мужа, внешность. Алевтина Егоровна видела, что Вика может легко войти в доверие к клиенту, к ней стремятся попасть еще раз.

И Алевтина Егоровна решила, что пора Вике дать кого-нибудь из постоянных клиенток.

Как-то прикатила ответственная дама из министерства.

— Пожалуйста, пожалуйста, Анна Юрьевна, вы, как всегда, точно к назначенному времени.

— Да, Алевтина Егоровна, у меня ни минуты лишней. Моя Лена, надеюсь, свободна?

— Садитесь, милочка, к нашей новенькой — будете довольны. Я ручаюсь. Худа вам не пожелаю. Не первый год знакомы.

— Сяду, потому что времени нет.

И, с неохотой ступая по мягкому серо-зеленому паласу, направилась в сопровождении заведующей в кабину к Вике.

Бригадир отозвала Вику, шепнула:

— Твоя судьба — в твоих руках. Зовут ее Анна Юрьевна.

Когда дама села в кресло, Вика спросила:

— Что желаете, Анна Юрьевна?

— Массаж, девушка.

— Меня зовут Вика.

— Очень приятно.

— Вам полный массаж?

— Да.

— Пожалуйста, снимите кофточку.

«Ну хорошо, — подумала Вика, — я тебе покажу массаж, сама ко мне будешь проситься. Отобью у Ленки».

Вика почувствовала в себе вдохновенную уверенность, в пальцах появилось легкое покалывание. «Получится, обязательно получится», — сказала она себе.

Вика убрала волосы клиентки под белую косынку, шею и грудь покрыла белым же пеньюаром, нажала педаль под креслом, оно приняло почти горизонтальное положение.

— Анна Юрьевна, теперь вы расслабьтесь, пожалуйста. Чувствуйте себя так, будто вы отходите ко сну.

В салоне играла тихая музыка, она вызывала в памяти спокойные краски летнего заката где-нибудь в среднерусской полосе, умиротворяла; воздух в салоне был чистый, теплый — неслышно работали кондиционеры.

Вика протерла лицо клиентки лосьоном, наложила горячий компресс, затем нанесла смягчающий крем. И заскользили, залетали Викины руки. Ее движения были точны, ритмичны, в то же время ласково-успокаивающи. Она видела, что ее дама постепенно впадает в полудремотное состояние. Это Вике и требовалось.

…Когда массаж закончился и Анна Юрьевна встала из кресла, отдохнувшая, посвежевшая, в кабину вошла бригадир. Она с нетерпением ждала окончания сеанса.

— Послушайте, Алевтина Егоровна, — сказала клиентка, — Вика — чудесница и полностью оправдывает название вашего салона.

— Я же сказала вам: останетесь довольны.

— Теперь уж не знаю, к кому мне в следующий раз садиться — к Лене или Вике:

В кармашек Викиного халатика клиентка сунула трехрублевую бумажку.

— До свидания.

— До свидания, рады будем вас видеть, Анна Юрьевна.

Когда дама удалилась, бригадир сказала Вике:

— Поздравляю тебя. Хорошо, молодец. Она — женщина капризная.

— А вы знаете, Алевтина Егоровна, мама всегда говорила, что у меня руки целебные. Болит у нее голова, я приложу ладонь к больному месту, через некоторое время все проходит.

— Вот и ладно — это нам годится.

С этого дня Вика, что называется, окончательно, двумя ногами стала на этом месте — теплом и денежном.

— Живи сама и давай жить другим, — говорила Алевтина Егоровна. И слово у нее не расходилось с делом. Она, по ее выражению, сама «имела», и косметички уносили домой четвертной, а то и больше, и конечно же план выполнялся и перевыполнялся.

Вика отбила у своей коллеги Лены Анну Юрьевну — даму из министерства — и некоторых клиенток у других косметичек. Тут было все по-честному — просто Вика работала лучше. А когда она освоила макияж — декоративную косметику, то стала одной из лучших косметичек.

Владея макияжем, мастерица подчеркивала красоту лица клиентки либо скрывала его недостатки, учитывала цвет кожи, волос, глаз, строение лица, возраст, время суток, нужное для женщин, место, где они должны были появиться, — на свидании, в театре, на банкете или на работе…

Сделать все это со вкусом тонко мог только человек с заброшенным в него природой зерном, из которого в определенном климате вырастало художническое «я».

У Вики было зерно, был климат. Зерно дало ростки. За год Вика, теперь уже не Зотова, а Звягинцева, что называется, укоренилась и разветвилась в салоне.

Вика приносила каждый день домой в среднем около 25 рублей чаевых, с учетом того, что она делилась с бригадиром.

Валентин Васильевич говорил ей:

— Вот видишь, как мы в свое время правильно выбрали новую специальность. Скоро ты меня за пояс заткнешь.

Звягинцев любил заглядывать вперед. И теперь он совершенно убедился, что Викина работа принесет им деньги и связи. Он и сам решил, как он выразился, организовать ей нужных клиенток.

— Ах ты, курочка, несущая золотые яички, — смеялся он.

А потом как-то сказал жене:

— А ведь знаешь, в новой квартире можно будет наладить частный прием. Я, конечно, помогу тебе. Принимать будешь самых избранных.

 

СЕРГЕЙ

После первого курса Сергей перешел на дневное отделение факультета журналистики. Училось ему легко. Хотелось писать. И он писал рассказы, посылал их в разные периодические издания.

Рассказы были искренними, в какой-то мере прямолинейными, заданными. В них проступала наивная и честная душа автора.

Прообразами персонажей рассказа о молодых влюбленных были Сергей и Вика, Звягинцев (пожилой поклонник) и Полина Петровна (мать героини). Да и другой рассказ — о неравном браке — в чем-то вторил первому. Вика иногда появлялась в отраженной жизни Сергея — в снах, рассказах, но о ее нынешнем существовании он узнавать не пытался. Однажды ему позвонил Лешка, бывший знакомый распавшейся семьи Сергея. Тот самый Лешка, которого когда-то Вика ставила в пример: он работал помощником механика в гараже и приносил домой каждый день не меньше десятки.

— Ничего про Вику не знаешь? — спросил Лешка.

— Не интересуюсь, — ответил Сергей.

— А зря! За большого человека вышла. Четырехкомнатный кооператив строят, в золотишке ходит. Сама огребает — будь здоров. А знаешь, кто ты? — И, не дожидаясь ответа, крикнул: — Лопух!

Сергей подумал: «Сам Лешка звонил или Вика его попросила? Да нет, вряд ли. Не могла она опуститься до этого».

Сергей получал рецензии на свои рассказы. Они были отрицательными.

Рецензенты писали:

«Рассказ не продуман хорошо, дает повод к двоякому толкованию, характеры обрисованы поверхностно».

«Ваш рассказ не более чем проба пера. Так что задача ваша не выполнена: то, в чем вы хотели убедить читателя, написано неубедительно».

«В отношении языка и художественной выразительности в рассказе имеются существенные недостатки».

«Для вас характерна слабость изобразительных средств».

«Превратить хороший замысел в хороший рассказ автору не удалось. Характер героя оригинальностью не блещет. Описанная история не вызывает доверия, представляется неубедительной, не дает ощущения жизни. Следовательно, рассказа пока нет».

Град критических камней…

После каждого брошенного в него камня Сергей сникал, не хотелось касаться ручкой листа бумаги. Получая очередной удар, он звонил Соне. Домашним не говорил — не хотел расстраивать.

— Понимаешь, Соня… — начинал Сергей.

Соня немедленно понимала. По тону своего друга.

— Все ясно, опять отказали. Ну и что? Вспомни Мартина Идена. Я считаю, рассказ вполне нормальный. — Она конечно же всегда знала, что и куда посылал Сергей. — Мой совет — продолжай писать. То, что ты не графоман, я головой ручаюсь.

Сергея, конечно, ободряли слова Сони. Но главным, что через некоторое время заставляло снова писать, было его упорство.

Как-то позвонив, Соня посоветовала направить возвращенные и новые рассказы в другие редакции.

Часть новых рецензий, полученных Сергеем, была уничтожающей, а в других появились комплиментарные фразы, правда, к печати рассказы не рекомендовали:

«Автор увидел отрицательное явление, борьба с которым не развернулась еще во всю ширь. С этой точки зрения рассказ Гречанного стоит на высоте — он актуален».

«Вы человек способный, и вам следует упорно работать».

«Рассказ написан литературно вполне грамотно, в нем есть запоминающиеся эпизоды».

— Вот видишь! Я же говорила тебе! — восклицала Соня об этих каплях меда, доставшихся Сергею.

Теперь уж он дал прочесть рецензии родителям, с рассказами они были знакомы.

— Тебя ругают и хвалят, сынок. Значит, ты небезнадежен. Что-то есть в душе. Главное, на отрицательные моменты обращай внимание. Для публикации, видимо, твои рассказы еще не созрели.

Любовь Ионовна полусоглашалась с мужем:

— Папа в каком-то смысле прав, но все же, знаешь, Федор, читаешь журналы и порой наталкиваешься на такое, что с души воротит. И рядом с таким чтивом Сережин рассказ о директоре НИИ, честное слово, не хуже.

Бабушке — у нее было плохо со зрением — Сергей читал свои вещи и рецензии на них.

— Трудный, очень трудный ты выбрал путь, Сереженька, для себя. Но дедушка одобрил бы. И еще скажу; это твой путь.

А однажды небо будней прочертила яркая комета: Сергей получил рецензию, где ее автор писал:

«С. Гречанному удался образ главного героя — пытливого, по-мальчишески неуравновешенного, настойчивого. Рассказ можно бы рекомендовать для альманаха при условии, если автор внесет некоторые исправления в него».

Далее они подробно перечислялись.

Эти «некоторые исправления» Сергей внес в рассказ немедленно. И через два дня после получения рецензии он направился в редакцию с исправленным текстом рукописи. Сергей приложил копию рецензии и свое письмо на имя редактора отдела. В письме автор сообщал, что возвращает редакции свой рассказ, «исправленный в соответствии с замечаниями рецензента». Так посоветовал сделать отец.

Сергей ехал в редакцию на троллейбусе. Стоял октябрь. По стеклам троллейбуса стекали дождевые струи. Капли воды методично падали на край покрытого коричневой обивкой сиденья. Молодой автор был счастлив. Напротив сидела женщина с плоским ожесточенным лицом. «Наверное, несчастье у человека», — посочувствовал Сергей.

В редакции его связала робость. Он шел боком по длинному коридору, уступая дорогу встречным. Ему казалось, что здесь работают люди, стоящие над повседневностью, обыденностью и потому не похожие на живущих рядом с ними.

Сергей открыл дверь с табличкой «Отдел прозы». Справа от входа за столом скучала девица в джинсах. Она курила. Посмотрела на него, немного щурясь от дыма.

— Добрый день! — сказал Сергей.

— Добрый.

— Я тут принес рукопись, переделанную по замечаниям рецензента. Хотел бы передать заведующему отделом. Вот письмо ему.

— Он занят. Оставьте.

Она взяла у Сергея сколотые большой скрепкой листы и вложила в светло-серую папку, на которой было крупно и размашисто написано красным карандашом: «Самотек». Сергей в нерешительности стоял у стола.

— Вам сообщат о результате, — сухо сказала девица.

Примерно через месяц Сергей получил на почте большой белый конверт. Он быстро вскрыл его, засунул в него руку, нащупал листы бумаги, хотел вытащить. Что-то не отпускало их. «Приклеились», — подумал Сергей. Осторожно отделил листы от конверта и извлек. Сразу узнал свою рукопись. К ее первому листу скрепкой было прикреплено маленькое письмо на редакционном бланке. Сергей прочел: «Уважаемый тов. С. Гречанный! Редакция не может опубликовать Ваш рассказ. Недавно на страницах нашего журнала печатался рассказ на аналогичную тему. С уважением, зав. отделом прозы (подпись)».

«Как же так? — думал Сергей, ошарашенный ответом. Он стоял с конвертом в одной руке и рукописью в другой. — Ведь рецензент одобрил… Замечания его я учел. Как же так? Разве он не знал раньше, что подобный рассказ уже был? Недоразумение? Да, наверное. Надо позвонить, поехать в редакцию».

Он позвонил заведующему отделом прозы, сбивчиво рассказал свою историю.

— Бывает, бывает… рецензент оказался не в курсе. Вы кто?

— Студент факультета журналистики МГУ.

— Не отчаивайтесь, пишите. Привет.

И Сергей писал.

Товарищ Сергея по курсу — Анвер Хамидулин, юноша с широким лицом, обрамленным темно-каштановой бородкой, с угольно-черными глазами, в которых мелькала усмешливая хитрость, сказал:

— Серега, ты меня послушай: свои рассказы не посылай в редакцию, а сам туда относи, завязывай узелки, может, какое-нибудь заданьице дадут. Репортаж напишешь. Смотришь — на полосе появишься. Дело тебе говорю.

Анвер так и поступал. И на страницах молодежной газеты нет-нет да и публиковались его короткие заметки. Анвер приехал из Казани. В Москве его домом было общежитие. Он часто приходил к Сергею. Юноша нравился Любови Ионовне и Федору Тарасовичу за стеснительную скромность, щепетильную порядочность и, конечно, за искреннюю привязанность к Сергею. Анвера нередко приглашали обедать, ужинать, оставляли ночевать. Когда его первый раз попросили сесть за обеденный стол, он вымученно улыбнулся, щеки пошли красными пятнами:

— Нет, нет, спасибо. Я сыт.

Федор Тарасович отлично понял состояние товарища Сергея: ведь лет двадцать с лишком в этой комнате он сам был в положении Анвера, когда его, студента из провинции, Иона Захарович и Елена Анатольевна приглашали садиться обедать. Вспомнила об этом случае и Любовь Ионовна. Они по-родительски относились к Анверу — сверстнику сына. Для молодого казанчанина, без родственников и знакомых в Москве, дом товарища был средоточием человеческой теплоты.

…Теперь Сергей отвозил свои рассказы в редакцию сам. Отказы получал в устной форме.

Как-то заведующий отделом литературы и искусства газеты, молодой человек с большой головой, на которой торчал хохолок светлых волос, улыбаясь, сказал Сергею:

— Слушай, старик, сейчас не до твоих рассказов. Кинофестиваль на носу. Хочешь, помоги нам. Тем более что ты будущий журналист. Тебе нужна практика.

— Я… я готов, — сказал Сергей с придыханием.

Предложение заведующего ошеломило. Сергей никак не ждал такого.

— Нам нужно побольше интервью с почетными гостями фестиваля. Потолкайся в гостиницах, где они остановились, на просмотрах, лови их на ходу, на лету… В общем, проявляй инициативу. Мы тебе выпишем временное удостоверение, а там дело за тобой. Ну давай!

По дороге домой Сергей беспрестанно вынимал из бумажника темно-розовый прямоугольничек картона, на котором было напечатано:

«Временное удостоверение №…

Выдано тов. Гречанному С. Ф. в том, что ему поручается организация материалов для газеты.

Действителен до 20 июля 198… года.

Ответственный секретарь (подпись)».

Он шел по солнечной стороне тихой улицы вдоль серого железобетонного забора полиграфического комбината. Чернел только что политый асфальт. Но кое-где солнце уже успело высушить его — там и сям на нем появились серые пятна.

Сергей не замечал жары… «Анвер, Анвер… умница, — думал Сергей. — Какой мне совет дал! Идиот я все же. Сам бы до этого не дошел. Ведь это событие! Надо будет поговорить с Анвером. Что он скажет? Все дела побоку, занимаюсь только заданием».

Он поехал в оргкомитет фестиваля, выписал фамилии почетных гостей — актеров, режиссеров, продюсеров, кинокритиков… Узнал, где они остановились, и сразу стал выяснять, чем каждый из них замечателен творчески. Через два дня он был заочно знаком с ними. «Основа для разговора есть», — решил Сергей.

Дома у всех в руках побывало удостоверение. Мать поцеловала сына, отец крепко обнял, а бабушка погладила внука по голове.

Сергей дежурил в гостинице с утра. Однажды он искал встречи с французским актером. Позвонил по внутреннему телефону из холла, представился. Женский голос сказал:

— Обождите минутку.

Сергей услышал французскую речь, потом его попросили:

— Обождите в холле у киоска с сувенирами.

Сергей на всякий случай подошел к лифту, чтобы уж наверняка встретить актера: вдруг передумает и к киоску не подойдет. Молодой репортер стоял у лифта, неспокойно вертел головой по сторонам и вдруг увидел француза, спускающегося по широкой мраморной лестнице.

Он шел непринужденно, пластичный в своих движениях, элегантный: темно-каштановые волосы тщательно причесаны на косой пробор, пиджак цвета морской волны и светло-серые брюки ловко сидели на нем.

Сергей подбежал к нему и сказал:

— Бонжур, месье!

Запас французских слов у Сергея состоял из двух десятков. Подал удостоверение переводчице.

— Бонжур, месье! — ответил актер.

Его лицо с широковатым носом и твердым подбородком доброжелательно улыбалось. «Обаятельный человек», — подумал Сергей.

— Парле ву франсе, месье?

Сергей отрицательно замотал головой. Затем они сели в низкие мягкие кресла холла. Беседовали с помощью переводчицы. Сергей назвал ряд фильмов с участием актера и сказал, что его тронула игра, она очень реалистична.

— О, это неудивительно, мой друг! — живо воскликнул актер. — Я считаю себя учеником Станиславского. Еще в школе Шарля Дюлена я познал его систему.

Интервью Сергея пошло в номер, как говорится, с колес. Затем были интервью с индийцем, японцем, бразильцем, венгром, итальянцем, американцем, сомалийцем, колумбийцем… Конечно, их актуальность немало помогла публикации. Дни фестиваля были радостные, можно сказать, праздничные.

В газете его признали. Он писал короткие репортажи о выставках художников, небольшие рецензии, брал интервью, как-то даже поместили беседу (почти подвал) с одним маститым скульптором. Во всем этом Сергею помогало увлечение изобразительным искусством, литературой, к чему он когда-то безуспешно хотел приобщить Вику.

Сергей был газетным разнорабочим, на подхвате; знал это и не стеснялся, самолюбие не страдало. Любил просто сидеть в отделе, что называется, дышать воздухом редакции, а особенно по вечерам в кабинете заведующего отделом, во время его дежурства по номеру.

Заведующий давал ему вычитывать гранки, сокращать их, если не влезали в номер, поручал отвечать на звонки.

— Слушай, старик, — сказал он однажды Сергею, — то, что ты занимаешься разной мелочевкой, — это хорошо, иначе из тебя настоящий журналист не получится. А что бы тебе проблемную статью жахнуть? О книжной торговле. А? Я тебе даже могу заголовок подкинуть: «О книгах ходких и пылящихся на полке». Он точно отражает одну актуальную тему. Поговори с покупателями, книготорговцами, издателями. Больше советов давать не буду: учить плавать — бросать в воду.

И Сергей с разбега бросился в воду. Барахтался, окунался с головой, появлялся на поверхности, раза два ему бросали спасательный круг, наконец выплыл и добрался до желанного берега.

Появилась статья. Ее пафос был в том, как не издавать книги, не находящие спроса.

— Ну, Серега, — сказал Анвер, — ты меня здорово обошел, но я рад за тебя. Теперь, вот увидишь, письма пойдут на статью. Придется отвечать — это как пить дать. Будешь делать обзор писем.

Сергею как-то неловко было перед Анвером за свой успех. Положив ему руку на плечо, он сказал:

— Ничего, Анвер, будет время, и ты меня обойдешь, увидишь. Ты способнее меня.

Сергей искренне так думал.

 

ИЗ ДНЕВНИКА ЛЮБОВИ ИОНОВНЫ

Мама умирала с достоинством — так, как жила.

— Иона часто снится мне, — говорила она. — Я вижу его молодым и почему-то в Феодосии. Боже мой, когда это было — тысячу лет назад!

Она замолкала, забывалась. Потом снова открывала глаза и уже говорила с трудом, отрывисто:

— Красные ворота… Наш дом у Красных ворот… Мы идем к Красным воротам… Еще долго идти… Это его слова…

В последние часы мамы мы были у ее постели все вместе. Я перед самым концом опустилась на колени, прижалась щекой к маминой руке. Пульс почти не прощупывался. Я обернулась к Федору и Сергею и повертела из стороны в сторону головой. Они стояли позади меня, сцепив пальцы, подавшись к маме.

Хотя мы готовились к ее кончине, но все равно, когда она умерла, почувствовали такой гнет горя, такое осиротение!..

Мама была истинной главой нашей семьи, ее духовным началом, хотя, казалось бы, не вмешивалась в наши дела, ничего никому не диктовала.

Мы всегда, прежде чем что-то предпринять, шли к ней и, как раньше сказали бы, просили ее благословения. А теперь с потерей мамы прервалась живая связь поколений. Конечно, незримая связь эта навсегда останется в нас. Но ее олицетворение ушло навсегда.

В крематории на урне рядом с фотографией папы появилась мамина. Их прахи смешались.

Прошло еще около трех месяцев со дня маминой смерти, итого четыре. Треть года. Из головы все не выходят пересказанные ею папины слова, что мы идем к Красным воротам и идти к ним еще долго.

Совершенно ясно, какие ворота имел в виду папа, это — ворота, миновав которые вступим в рай — коммунистический рай. Насколько же мама любила отца, если даже на смертном одре он снился ей и она вспомнила именно эти слова — вспомнила то, чем жил папа! В то же время он был реалистом и видел, как еще длинен и труден путь к Красным воротам.

Мы еще несовершенны, много нерешенного. И я думаю, это оттого, что, увы, низка еще сознательность наша, или, иначе, нравственность, совесть.

Так вот, я думаю, что основа экономического благосостояния страны есть работа, работа и еще раз работа каждого и заинтересованность в ее результате. Но ведь для этого нужна помимо материального интереса и сознательность.

Очень губительно для воспитания коммунистической сознательности нарушение наших принципов — равенства, социальной справедливости, коллективизма. Человек у нас порой получает за свой труд совсем не то, что ему следует. Либо меньше, либо больше. Первое возмущает, второе развращает.

Нелегко, очень нелегко завоевывать сознание человека, поэтому нам еще трудно и долго придется идти к Красным воротам…

Но я верю, мы придем!

 

СОНЯ

Позвонила Соня и сказала:

— Сережа, надо бы увидеться.

— Что-нибудь случилось?

— Случилось, — ответила она. — Можешь подъехать к станции метро «Спортивная»?

— Да.

— Тогда у выхода к Лужникам, на улице.

…От метро они шли к Лужникам.

— Сережа, я уезжаю.

— Куда?

— В Африку. Вот сдам летнюю сессию и…

— В турпоездку?

— Нет, наверное, на год, дорогой Сережа.

— Не понимаю, а как же учеба? Ты же только заканчиваешь третий курс.

— Я выхожу замуж и уезжаю с мужем.

— Ничего не понимаю, с каким мужем?

— С тем самым доцентом, о котором, помнишь, рассказывала тебе?

— Но ты же говорила, что он тебе не нравится.

— С тех пор, как я это сказала, прошло около трех лет.

Знаешь, Сережа, время учит. Для тебя я друг, товарищ и брат. А для доцента — любимая девушка. Вот я и согласилась стать его женой. Сколько заключается браков, идущих от ума, и, знаешь, они оказываются довольно удачными. И наоборот, брак по любви… извини, Сережа, я не на тебя намекаю.

Они шли по территории стадиона, обогнули огромный цилиндр Большой спортивной арены, оказались на набережной Москвы-реки и остановились у парапета.

По реке шел большой прогулочный катер. Волны от него заплескались у отвесного гранитного берега. Закачалась байдарка, движущаяся параллельно катеру.

— Институт, — продолжала Соня, — я не бросаю. Мне оформят академический отпуск. Год я буду работать медицинской сестрой в советском госпитале. Отличная практика. Вернусь и закончу институт. Все будет о’кэй.

— Соня, я теряю тебя.

— Обратного хода нет, Сережа. Ведь я ждала тебя. Думала, после развода с Викой мы будем вместе. А ты и полшага не сделал мне навстречу. Я ведь люблю тебя, Сережа.

— Соня, Сонечка… — Сергей сжал ее руки. — Теперь не позвонишь тебе, не поплачешься. Ты все понимаешь, как никто. Ты не передумаешь?

— Поезд ушел, Сережа.

— Как никто… — повторил он.

Соня стояла спиной к реке, опираясь руками о перила барьера. На ней было свободно сидящее платье лимонного цвета с широкими рукавами, перехваченное тонким поясом. Черные прямые волосы едва не доходили до плеч.

Сергей внезапно увидел другую Соню — не угловатую, с резкими движениями, а женственно-мягкую. Она печально-укоряюще глядела на него.

— Поздно, Сережа. Ну пора, меня ждут, не иди со мной.

Он вспомнил слова матери: «Соня для тебя была бы прекрасной женой». И только сейчас понял их правоту.

— Соня, напиши, пожалуйста. Мне это очень нужно.

— Посмотрим. Прощай.

Она поцеловала его.

 

СЕРГЕЙ

Он считал свою личную жизнь неудавшейся. Дважды он сделал в жизни ошибки — с Викой и с Соней.

Вика, может быть, и неплохая, но духовно убогая — мать сумела воспитать ее такою. Голая страсть к Вике подавила в нем разумное, правда, он пытался как-то жалко сопротивляться, хотел обратить Вику в свою веру, но…

А с Соней! Задним числом он понял, что мимо проплыло его счастье. Оно было так близко, так возможно, просилось ему в руки, именно просилось…

Он оказался эмоционально тупым, глухим, просто неумным. Да, да, да… ему нужна была такая жена, как Соня. Ведь мать говорила ему, что страсть проходит, ее дурман постепенно выдувается ветром повседневности, супруги трезвеют и, если нет ни крепких духовных нитей, ни общей жизненной идеи, муж и жена остаются каждый сам по себе, возникает пресловутое одиночество вдвоем, и, по существу, теперь бывшие супруги начинают искать свою новую половину; не зря муж и жена называют друг друга: моя половина.

«Значит, я ущербен, — рассуждал Сергей и испытывал от этого какую-то сладкую горечь самоистязания. — Что же делать? Я буду своеобразным отшельником, монахом. А за примером ходить недалеко — мой родной дядя Константин. Он так и окончил свои дни одиноким. Дядя после двух неудавшихся браков понял, что не создан для семейной жизни — у него был слишком тяжелый характер. И он решил, что больше не имеет права жениться и коверкать жизнь женщинам. Что ж, видимо, и меня ждет такая судьба. Как повезло в жизни дедушке и бабушке, маме и папе! И раз у меня не складывается личная жизнь, надо отдать себя работе».

Он считал своим долгом прежде всего выполнить желание бабушки: написать и издать повесть о деде. Ведь это и долг перед памятью о нем. Бабушка и название придумала: «Рядовой Леонид Придорожный».

— Он сам себя называл рядовым революции, партии, — говорила Елена Анатольевна. — Это, конечно, для тебя, Сереженька, звучит слишком по-газетному, может быть, отдает немного демагогией, характерной для революционных лет. Но если говорить по существу, мой милый, твой дед был скромным человеком, без чванства, готовым выполнять самую, как сейчас говорят, непрестижную работу, лишь бы она приносила пользу общему делу. Я чувствую, что не смогу издать повесть. Надо ведь не только аккуратно перепечатать написанное им, но еще соединить мостами его время и наше, показать преемственность там, где она есть, и сказать, где, к сожалению, не сохранилась. Произведение о Придорожном должно быть твоим. Ты выступишь как писатель.

Сергей в последнее время все больше думал о завещании покойной. «Наверное, так и надо писать повесть о деде, как советовала бабушка, — решил он. Повесть по сути должна быть современной, острой, хотя герой ее — большевик революционных лет. Писать только биографическую повесть бессмысленно. Замахиваться, так на большее».

 

КВАРТИРА

Вот и стала кооперативная квартира для Вики и Валентина Васильевича реальностью. Муж любил шутить:

— Заяц трепаться не любит.

Звягинцев трепаться действительно не любил. И все, кто мало-мальски знал его, могли подтвердить это.

Конечно, «для организации кооператива был задействован» (фраза Валентина Васильевича) заместитель Звягинцева по общим вопросам — Семен Аркадьевич. Тот, хитроумно комбинируя и не забывая простой, но действенный метод: ты — мне, я — тебе, добился членства Звягинцева в кооперативе.

Хорошо спланированная, с обширным холлом, вместительными встроенными шкафами, большой кухней квартира размещалась на десятом этаже шестнадцатиэтажной башни. Бригада строителей из вспомогательного отдела института, посланная в директорскую квартиру тем же Семеном Аркадьевичем, отциклевала паркетный пол, заменила сантехнику на импортную, устранила некоторые огрехи строителей, довела жилище Звягинцева, как говорится, до ума.

Обставлять квартиру просто так, как бог на душу положит, Валентин Васильевич не хотел. Вспомнил, что существует институт, проектирующий жилье. Позвонил тамошнему директору, представился.

— Много хорошего слышал о вашей фирме, — сделал комплимент Валентин Васильевич.

— Приятно слышать от руководителя такого гиганта.

— Гигант гигантом, — шутливо подхватил Звягинцев, — а мне без вашей консультации не обойтись. Вы занимаетесь интерьером жилых квартир?

— О, конечно, Валентин Васильевич! У нас есть отличные специалисты.

— Вы не могли бы, Федор Петрович, командировать одного из них, по вашему усмотрению, к нам для переговоров? Можно в нерабочее время. Прямо к моему заму по общим вопросам. Труд вашего работника будет оплачен.

— Нет вопроса, Валентин Васильевич.

Директора договорились. Проект интерьера квартиры был составлен. Архитектор удачно сочетал в нем элементы стиля ретро и современного. В этом заключалась изюминка работы. Она состояла из плана расстановки мебели и рисунков в цвете каждой жилой комнаты, холла, кухни, санузла. В общем, все было учтено до мельчайших подробностей, даже таких, как цвет плитки и ковриков в ванной и туалете.

— Боже мой, уголок рая! — воскликнула Вика, когда увидела рисунки.

— Да, человек, что называется, выложился, хорошая у него голова, — одобрил проект и его автора Валентин Васильевич.

Архитектор Юлий Юрьевич получил изрядную сумму по трудовому соглашению, и Звягинцев пригласил его вести авторский надзор за воплощением проекта в натуру.

— Конечно, не бесплатно, — сказал он.

— Рад буду сотрудничать, — с удовольствием согласился Юлий Юрьевич.

Теперь в работу включился аппарат Семена Аркадьевича. Его снабженцы доставали мебель. Если кто-то из них видел в магазине что-либо подходящее, он, как было приказано, не покупал без разрешения архитектора.

— Юлий Юрьевич, есть похожее кресло, — сообщал снабженец по телефону, — только не бежевого, а песочного цвета. Брать?

— Песочного, говорите… Так, так… Подождите, подумаю, — говорил архитектор и смотрел на картинку гостиной. — А сколько таких кресел?

— Одно.

— Одно, да еще песочного. Нет, не подойдет.

И снова звонки, снова вопросы. В общем, задуманный интерьер рождался в муках. Юлию Юрьевичу на ходу приходилось кое-что менять. Действительность ставила рогатки.

В конце концов с достаточным приближением к проекту квартиру обставили. Юлий Юрьевич снова получил деньги, теперь уже по второму трудовому соглашению: как было обещано — за авторский надзор. Валентин Васильевич и на этот раз постарался быть щедрым.

 

НОВОСЕЛЬЕ

Конечно же было новоселье. Валентин Васильевич задумал его на западный манер — в виде приема. Вика не возражала. Вообще-то она добровольно приняла лидерство мужа в семье.

Супруги стояли в холле, встречали гостей, выслушивали поздравления с новосельем, принимали подарки. Потом показывали квартиру, слушали восхищенные возгласы.

Всех пригласили в столовую. Там стоял длинный стол, на нем плотно, но аккуратно, в расчете на тридцать два приглашенных, были расставлены закуски, бутылки с вином, пустые тарелки, приборы, лежали накрахмаленные салфетки.

Стульев у стола не было. Их поставили у низеньких небольших столиков. Гости подходили к длинному столу, сами накладывали закуски в тарелки. Брали приборы, салфетки и отходили к столикам, ставили на них тарелки, расстилали на коленях салфетки и затем размещали тарелки на них.

Два официанта, приглашенные из ресторана, который часто посещал Валентин Васильевич, на подносе разносили рюмки с водкой, коньяком, бокалы с вином. Рюмки и бокалы гости ставили на столик. Выпивали, закусывали.

Звягинцевы устраивали два новоселья — официальное и для близких. На официальное хозяева пригласили строго расчетливо — людей нужных. Были начальник и руководители отделов главка, ведающего организацией Звягинцева, академик и членкорр — они консультировали некоторые работы института, сотрудники Госплана и Госстроя. Отдельной группкой держались гости с Викиной работы.

Ненадолго появился заместитель министра — подвижный, худощавый человек среднего роста с выпуклым лбом и глазами чуть навыкате. Он поздравил хозяев с новосельем, передал Звягинцеву большую продолговатую коробку и сказал:

— На счастье.

Потом посмотрел на Вику:

— Какая у вас жена красавица!

Вика покраснела, смущенно улыбнулась.

— Да она еще и краснеет! Вам повезло, Валентин Васильевич, — улыбнулся заместитель министра.

Звягинцев, тоже улыбаясь, кивал головой: Потом сказал:

— Игорь Борисович, кстати, она у меня косметолог, говорят — неплохой. Если у вашей супруги есть необходимость, пожалуйста… Правда, Вика?

— Конечно, конечно, — сказала жена поспешно.

Игоря Борисовича пытались окружить его младшие коллеги из главка, но Звягинцев увел почетного гостя и начал знакомить его с наиболее приметными гостями, среди них был однокашник хозяина — довольно известный чтец, заслуженный артист республики. После института он бросил инженерное дело. Валентин Васильевич, представляя артиста высокому начальству, сумел коротко рассказать об этой истории.

— Вы смелый человек, — сказал заместитель министра артисту, — слышал как-то в вашем исполнении рассказы Андрея Платонова, которого люблю. Мне показалось, что вы понимаете этого автора.

— Ну спасибо, спасибо, — проговорил артист с умилительным выражением лица, склоняя голову набок.

Хозяева показали гостю квартиру.

— Хорошо сработано, со вкусом, — оценил заместитель министра.

Вскоре он отбыл, и супруги сразу почувствовали облегчение.

— Чем короче контакты с начальством, тем лучше, — сказал Валентин Васильевич жене. — Мне кажется, что он вошел в мое положение и поэтому побыл у нас немного. Хорошо иметь дело с умным человеком.

Они пошли к гостям. Переходили от группки к группке. Вика задержалась со своими сотрудниками: Алевтиной Егоровной, заведующими салоном и отделом в Управлении бытового обслуживания. Алевтина Егоровна была с мужем, мужчины — с женами.

— Ну, девонька, — сказала бригадир, не квартира у тебя, а картинка. Счастливая ты, всем удалась, и муженек тебе достался — будь здоров.

Остальные закивали головами, поддакивая.

Вике не понравилась фраза начальницы. «Послушать ее, так можно решить, что я Валентина на себе женила, — подумала она. — Ну погоди».

И Вика сказала, обращаясь к заведующему отделом:

— У вас, Иван Федорович, я слышала, новый салон открывается?

— Да, можно сказать, по последнему слову… — ответил тот.

— Уж не собираешься ли, Вика, бросать нас? — спросила Алевтина Егоровна.

— Иван Федорович, — продолжала Вика, будто не слышала вопроса, — насчет путевки в Гудауту, которой вы интересовались, все в порядке.

В Гудауте находилась база отдыха института, где работал муж.

— Спасибо, родная. А что, Алевтина Егоровна, ты хорошую мысль подала. Может, Вику действительно в новый салон забрать?

— Да что вы, что вы, Иван Федорович!

Алевтина Егоровна поняла, что чем-то не угодила Вике. «Да, характерец у тебя…» — решила она про себя.

Но Вику ей никак терять не хотелось.

Аппетитные запахи жареного мяса и чеснока, в которые вплетался слабый грибной дух, позвали гостей к столу. На нем произошла смена декораций. Официанты убрали закуски и подали горячие блюда: жульены и баранину с чесноком.

В заключение стол расцвел клумбами тортов, начали разносить кофе с коньяком.

Главный организатор этого обильного и такого разнообразного стола Семен Аркадьевич, набычившись, ходил между гостями и говорил как бы шутя:

— Ну как? Есть ли жалобы, дорогие гости? Подавайте все мне. А?

— Все отлично!

— Я думаю…

 

В ГАЗЕТЕ

Сергей окончил университет с красным дипломом и был зачислен в штат одной из центральных газет. Его рекомендовал в эту газету деканат. Руководство газеты познакомилось с публикациями Гречанного за годы учебы и согласилось с мнением декана.

Сергея назначили корреспондентом в отдел писем.

В первый же день его вызвал к себе в кабинет заведующий отделом Зиновий Романович. Сергей увидел за громоздким письменным столом сидящего боком к нему человека с густыми спутанными волосами, в мешковатом пиджаке, с расстегнутым воротом рубашки и распущенным галстуком. Заведующий что-то читал, держа перед собой левой рукой лист. В другой руке дымилась сигарета.

— Добрый день, Зиновий Романович! — сказал Сергей.

— Здравствуй, Сережа, — Зиновий Романович повернул лицо к вошедшему, посмотрел на него немного сонными глазами. — Садись… Очень хорошо, что ты, молодой журналист, попал в отдел писем, — заведующий говорил немного в нос. — Ты понимаешь почему?

— Наверное, потому, что отдел писем — это общение с читателями, связь с внешним миром.

Зиновий Романович промолчал, и Сергею стало непонятным, правильно ли он ответил.

— Основа журналистики — факт, — заговорил Зиновий Романович. — И немало интересных фактов приносят читательские письма. Изучая их, делая обобщения, редакция определяет злобу дня, как бы сказать, держит руку на пульсе быстротекущей жизни. Поток писем рождает темы для проблемных статей, новые рубрики. Наша газета дает регулярно целую полосу из писем читателей, и знаешь, она вызывает интерес. В общем, письмо — питательная среда для редакционного организма.

Сергей, напрягшись, смотрел на своего руководителя, не понимая, зачем тот рассказывает о вещах, известных ему еще с университета, да и по внештатной работе в газете.

А Зиновий Романович, словно почувствовав недоумение своего нового сотрудника, сказал:

— Я постарался побольше узнать о тебе, прежде чем брать в наш отдел. И ты, выпускник МГУ, уже сотрудничавший в газете, наверное, сидишь и думаешь: зачем старик это несет? Истины всем известные. Да. Но не все следуют им на практике. Знай же: наш отдел следует.

Сергей смущенно улыбнулся:

— Зиновий Романович, я вас внимательно слушаю.

— Отлично, Сережа. Внимательно слушать собеседника дано не каждому, а для журналиста оно совершенно необходимо. А то ведь как бывает? Изучив письмо, иной журналист составляет свою концепцию и, приехав на место, старается подогнать под нее жизнь. Отсюда и субъективное отношение к людям, неправильно построенные беседы. Такой корреспондент не выслушивает человека до конца, перебивает его.

Зазвонил телефон. Заведующий снял трубку:

— Слушаю… Иду. — Положив трубку на аппарат, сказал: — Главный вызывает. Возьми у секретаря первые попавшиеся тебе три письма из тех, что мы оставили для работы в нашем отделе, познакомься и дай мне свои соображения.

Они вместо вышли из кабинета. Сергей посмотрел вслед начальнику — на пиджак в складках на спине, свисающие брюки на тощем заду — и подумал: «Как все же небрежно держит себя, одевается. Бумаги на столе расшвыряны. Весь какой-то раздерганный. У него, наверное, семь пятниц на неделе. А тут еще эти банальные рассуждения о важности писем в редакцию, необходимости для журналиста быть внимательным и объективным. Ну и попал я к руководителю! Чему у такого научишься?»

Таким было непосредственное впечатление от первой встречи с Зиновием Романовичем Карпухиным.

Но прошло время, совсем немного, и Сергей понял ложность первого впечатления. Зина, как называли Карпухина в редакции, оказался на редкость сосредоточенным человеком, с отличной памятью и гибким умом. Карпухин как отлаженная электронно-вычислительная машина немедленно выдавал необходимую информацию или предлагал решение вопросов, вспыхивающих один за другим на экране редакционной жизни.

Кроме того, Карпухин был добр и скрупулезно порядочен в работе, в отношениях с людьми. Над его ангельским терпением в работе с начинающими журналистами добродушно посмеивались.

— Ну что, Зина, выдоил ты наконец из этого молодого козла молоко? — спрашивал кто-нибудь из коллег.

— Ничего, ничего, и зайца можно научить спички зажигать, — отшучивался Зиновий Романович.

Он бился, что называется, до последнего и, если убеждался — не выйдет из человека журналиста, выпроваживал его мягко и настойчиво из отдела. Благотворительностью он не занимался.

 

ТЕЧЕНИЕ ЖИЗНИ

Сергею пришлось расстаться с Анвером. Тот после окончания МГУ уехал работать домой в Казань. Его зачислили в штат республиканской газеты. Конечно, Сергей грустил. Не было Сони, не было Анвера. Сергей привыкал к людям, а тут тем более — друзья. И какие!

Сергей и Анвер радовались успехам друг друга. А если случались творческие неудачи (не шел, скажем, материал), то не гладили друг друга по головке — ладно, мол, обойдется. Они старались найти первопричину неудачи. Кто виноват? Автор, редактор или ситуация?

— Сережа, — говорил Анвер, читая отвергнутую статью, — ты тут голосом пытаешься взять, аргументов мало… Понимаешь, не очень доказательно.

— Ты думаешь?.. — спрашивал Сергей, серьезно глядя на Анвера. — Может быть, может быть…

Анвер признавал творческое превосходство Сергея, говорил ему прямо об этом.

— Анвер, мне, конечно, приятна твоя оценка моих возможностей. Просто ты еще не раскрылся. Вернее, не начал раскрываться. Не было должных импульсов. У меня были.

Конечно, у Сергея были еще друзья — школьные, университетские, но дружба с Анвером отодвигала их в тень. О потере Сони он рассказал только Анверу. Не только о ее замужестве и отъезде за рубеж, но и о том, что для него значила Соня.

И вот такой человек, как Анвер, уехал. Уехал поверенный его души.

Они писали и даже звонили время от времени друг другу. Договорились провести вместе отпуск. Анвер приглашал под Казань на Волгу.

…Мимо Сергея прошел странный автобус — двухэтажный, открытый с боков. Железные стойки поддерживали потолки первого и второго этажей. Автобус был почти пустым — только на первом этаже сидели мужчина и женщина. Автобус остановился, Сергей добежал до него, вошел на первый этаж, автобус тронулся по пустынной Садовой, и вдруг впереди открылось море, его синева хлестнула по глазам. Автобус помчался к нему и, достигнув, пошел вдоль моря по Феодосийской набережной. Сергей узнал ее.

Пара, сидящая в автобусе, медленно поднялась и подошла к Сергею.

— Ты не узнал нас, Сережа? — спросил мужчина.

И теперь Сергей увидел молодых бабушку и дедушку такими, какими они были изображены на фотографии в семейном альбоме в годы своей юности: она — в широкополой шляпе и длинном платье, он — в шляпе-канотье и пиджачной паре.

— Сереженька, как я рада, что снова вижу тебя! — воскликнула бабушка.

— Я знаю, ты хочешь написать обо мне повесть, — сказал дедушка. — Ее главная идея — возродить большевистские традиции в твоем времени, развить их. Ты понимаешь? А теперь прощай, меня ищет контрразведка белых…

Сергей проснулся. Все было так явственно. Он сел в постели. За окном рассвет теснил ночь. Серело.

Сергей встал, заходил по комнате, возбужденный сном… «Как же так? Ведь я обещал бабушке написать повесть о деде. И ничего, ничего не делаю. Надо срочно начать. И писать о необходимости возрождения революционных традиций».

Сергей рассказал о сне родителям, и Любовь Ионовна резюмировала:

— Значит, ты думаешь о повести. У тебя сейчас внутренняя подготовка, а это тоже работа.

А Федор Тарасович посоветовал:

— Изучи время деда по газетам тех лет, трудам историков, мемуарам, иначе твоя работа будет дилетантской. Почитай художественную литературу, чтобы почувствовать дух, колорит эпохи. — И добавил после некоторой паузы: — Большое дело ты затеял, сынок.

Сергей вспомнил давнишний разговор с бабушкой. Елена Анатольевна, зная о желании внука написать повесть о Придорожном, по существу, первая сказала то, что сейчас говорил отец. Сергей записал разговор с ней на магнитофонную ленту. У него даже образовалась маленькая фонотека. Там были записи семейных «пятниц» и вот эта…

Он ушел к себе, разыскал нужную кассету и включил магнитофон. Сергей услышал голос бабушки.

«— Тебе, Сережа, обязательно надо чувствовать то время. И возможно, будут интересны эпизоды, которых почему-то нет в рукописи дедушки. Кроме того, они добавляют какие-то черточки к характеру твоего главного героя. Вот кое-что я расскажу тебе.

Во ФЛАКе дедушка познакомился с поэтом и художником Максимилианом Волошиным. Тот жил в Коктебеле и довольно часто приезжал в Феодосию. Там пути километров двадцать. Дружили они до самой кончины Максимилиана Александровича. Ты знаешь о нем?

— За кого ты меня принимаешь, бабуля?

— Прекрасно, милый, — продолжала Елена Анатольевна. — Волошин как мог помогал большевистскому подполью, хотя его позиция была очень неопределенной. У него в стихотворении „Гражданская война“ есть такие строчки:

„А я стою один меж них,

Молюсь за тех и за других“.

Уже работая секретарем Феодосийского уездного комитета партии, дедушка получил письмо от Горького. Писатель волновался за Волошина. Сообщал, где он живет, и просил позаботиться о личной безопасности поэта и принять меры для сохранения уникальной библиотеки, находящейся в его доме.

Дедушка показал письмо Волошину, и они весело смеялись над напрасной тревогой Горького. А потом Волошин уже в Москве, побывав у Горького, рассказал дедушке, как смеялся сам Горький, узнав, кого он убеждал оградить поэта и его библиотеку от посягательств „агрессивных комиссаров“.»

Послышался легкий смешок Елены Анатольевны.

«— Бабуля, а помнишь, ты как-то мельком говорила, что дедушка знал Мандельштама.

— Да, они познакомились у того же Волошина. Тот считал Мандельштама талантливым, даже очень талантливым поэтом. Но в быту Мандельштам оказался беспомощным, неустроенным. Не имел постоянного пристанища. И к тому же от природы был чудаковат, добродушен.

Месяца за два до ареста дедушки он поселился у него. Не хватило у твоего деда духа отказать в гостеприимстве, хотя Мандельштам осложнял его подпольную работу. Ну а когда начались аресты, дедушке пришлось намекнуть своему квартиранту, что жить у него опасно.

Мандельштам моментально исчез. А на следующий вечер, представь себе, Мандельштам пришел во ФЛАК и, переходя от столика к столику, стал расспрашивать знакомых: „Вы не знаете, Придорожный арестован?“

— Анекдот!

— А вот и второй анекдот. Ты уже, Сереженька, взрослый, и тебе можно рассказать.

Вскоре и самим Мандельштамом заинтересовалась контрразведка. Его арестовали, хотя в принадлежности к подполью его заподозрить было невозможно. На следствии он спросил: „Скажите, а у вас невинных освобождают?“ Ему ответили: „Сначала лишают невинности, а потом освобождают“.»

Сергей услышал бабушкин и свой смех, а потом ее слова:

«— Его быстро освободили. Но не этими чудачествами замечателен Осип Эмильевич. Он был прежде всего поэтом. Кроме стихов он писал и прозу. Прочти его рассказы о Феодосии деникинско-врангелевского времени. Ведь оно тебя интересует. Называется этот сборник рассказов удивительно поэтично и точно: „Шум времени“.»

Запись закончилась. Сергей выключил магнитофон. Он хорошо помнил, где сидела бабушка, на том стуле у стола, ее позу — прямая спина, слегка приподнятая голова. Она не позволяла себе даже в таком возрасте терять форму. Посторонние не называли ее старухой.

Голос из прошлого… Навалилась тоска. Никогда она не придет к нему, не скажет свое «Сереженька». Никогда.

Как-то почтальон принес Сергею длинный узкий конверт из плотной голубой бумаги. Вверху были написаны по-русски его фамилия, адрес, а внизу, латинскими буквами: Moscow, USSR.

Сергей сразу почувствовал — это от Сони. От волнения вспотели ладони. Влажными пальцами он ощупал тугой конверт. Подкинул его, поймал. Почему-то не решался сразу вскрыть. Сергей повертел конверт так и сяк: как вскрыть его и не порвать письмо? Наконец нашел маленькую щель, просунул в нее острие перочинного ножичка, потихоньку разрезал конверт по его изгибу и извлек листки бумаги. Развернул: да, писала Соня, ее прямые четкие буквы. Почерк почти не изменился после десятого класса. Они писали друг другу в школе, когда разъезжались на каникулы.

«Сережа!

Я не думала тебе писать, даже дала себе слово не писать. В Москве ты был причиной многих моих тайных страданий. И вот, выйдя замуж за хорошего человека, любящего меня, я подумала, что наконец окончательно освободилась от тебя. То есть была даже уверена в этом.

Да и работа в госпитале совершенно задавила. И было ни до чего. Трудилась по 10 часов в день. Много больных… Очереди к нам огромные, люди приходят издалека.

И вот однажды самообман обнаружился. Произошло это тогда, когда я овладела работой и она перестала угнетать меня. То, что дремало глубоко внутри, вдруг заговорило, и мне стало не хватать тебя. И уже ничто не могло компенсировать этого — ни работа, ни муж, которого я почитаю. Понимаю умом: человек он отличный. Я для него — свет в окошке.

Но так устроена я, как, наверное, многие из мне подобных, что одного доброго мало. Любить я должна, пусть даже любимый человек, на трезвый взгляд, будет хуже моего безупречного мужа. Дьявольщина какая-то!

Если у тебя кто-то есть, а я почти убеждена в этом, ты ни в коем случае не читай ей, твоей новой любимой, мое письмо. Впрочем, извини меня, Сережа, возможно, этой просьбой я обидела тебя. Я знаю, что у тебя благородства хватит.

И в то же время, Сергей, тебе присущ типично мужской эгоизм. Ты в нашу последнюю встречу все говорил о себе: что, мол, теперь некому будет позвонить и поплакаться, что я тебя понимаю, как никто… А обо мне ни слова, ни малейшего желания понять, почему я так поступаю, и признать свою вину. Ведь ты толкнул меня в объятия моего мужа.

Интересно, как сложилась твоя жизнь после университета? Ведь ты уже должен работать. Так хочется в Москву. Одновременно я со страхом думаю о возвращении домой, особенно, если ты не женат и если твой порыв ко мне тогда в Лужниках действительно говорил о каких-то твоих чувствах. С одной стороны, я не хочу ранить моего мужа, а с другой — не ручаюсь за себя.

В общем, так или иначе, скоро заканчивается наше пребывание здесь. А там — что судьба пошлет.

Целую тебя. Соня».

Он не ждал этого письма. Он уже привык к тому, что Соня потеряна, потеряна по его вине.

Любовь к Соне у Сергея вызревала годами, исподволь. Очень долго она для него была, говоря ее словами, «друг, товарищ и брат». Но ей, настроенной на его волну, было достаточно малейшего импульса — намека со стороны Сергея, чтобы в зависимости от обстоятельств либо утешать его, либо восхищаться тем, как поступил он. Нет, недаром Соня хотела стать психотерапевтом — был у нее дар целительно действовать на человеческую душу. И только в этом качестве Сергей принимал Соню, в такой он нуждался.

И вдруг на их последнем свидании в Лужниках женское естество Сони впервые открылось Сергею и поразило. И задним числом дошло, кем для него она могла стать.

Чувство к Соне тлело в душе, и достаточно было одного Сониного письма, чтобы чувство это возгорелось высоким пламенем.

Сергей быстро подошел к письменному столу. На нем лежала белая стопка бумаги. Схватил лист и начал быстро писать ответ Соне:

«Соня, милая!

Твое письмо, которое я прочел только что, приподняло меня, вскружило, и вот сейчас нахожусь во взвешенном состоянии. Не знаю, дойдет ли мой ответ по указанному тобой адресу, но я не могу не писать, мне надо, что называется, выплеснуть эмоции.

Написанное тобою — великодушно протянутая мне рука. Я понимаю это как прощение и становлюсь перед тобой на колени и целую твою руку. Ты знаешь, я не люблю громких, выспренних слов, но сейчас они сами просятся на бумагу.

Соня! У меня, как ты пишешь, новой любви нет, и никого нет, и я никому не буду читать твое письмо. Оно только наше! Может быть, только скажу родителям, что ты написала мне. Им будет приятно.

Да, ты права, конечно, я вел себя в Лужниках как последний эгоист и потому каюсь. Действительно, говорил только о себе, о том, что мне станет плохо без тебя и так далее. Я хочу употребить банальное речение: „Лучше поздно, чем никогда“. То есть поздно, но осознал. Понимаю теперь, все понимаю, как тебе было плохо. Как я жалею тебя и казню себя!

И вот что скажу. Написала бы мне покаянное письмо Вика с просьбой начать все снова, я бы ответил отказом.

Теперь буду ждать нашу встречу в Москве, и воображение мое будет работать в этом направлении независимо от моей воли. (Помнишь, ты меня в школе назвала воображалой, и не зря). В голове возникнут, сменяя друг друга, различные картины нашей встречи и того, что будет потом. А еще мне хочется, чтобы мы не расставались друг с другом и стали бы мужем и женой. И с небольшой высоты моего опыта жизни я умом и сердцем понимаю: так надо тебе и мне. Правда, это жестоко по отношению к твоему мужу. Говорят, счастье строить свое на несчастье других — последнее дело.

Немного о моей жизни.

Прежде всего сообщаю тебе, что умерла бабушка. Тебе не надо объяснять, кем и чем была она для каждого из нашей семьи, словами, самыми высокими, не передашь, а ты, я знаю, это чувствуешь. Время от времени я вижу ее во сне. И вот другая потеря. Месяца два назад папа ездил хоронить в Ахтырку своих родителей, моих дедушку и бабушку — Тараса Степановича и Оксану Федоровну. Умерли они почти одновременно. Славные были старики.

Работаю в газете корреспондентом в отделе писем. Мне интересно, даже больше — я рад этому. У меня на редкость интересный руководитель. Часто не хватает твоей интуиции, твоей тонкости.

За стенами редакции мое бытие довольно тусклое. Анвер уехал в Казань, для меня это большая утрата, впрочем, зная о нашей дружбе, ты и сама понимаешь почему. Бываю иногда со случайными спутниками в случайных компаниях, в Доме журналиста, кино, театре. В общем, какой-то калейдоскоп. Нет стержня, нет человека рядом, с которым все это имеет смысл. Таким человеком могла быть ты и только ты.

Жду письма, а лучше — тебя живую.

Обнимаю крепко и нежно целую.

Сережа».

 

СЕРГЕЙ И КАРПУХИН

Сергей, как велел заведующий отделом, проштудировал три письма из отдельской почты, и теперь ему не терпелось высказаться.

— Можно, Зиновий Романович? — спросил Сергей, войдя в кабинет.

— Заходи, Сережа, — Карпухин оторвался от машинки, на которой что-то печатал, и повернулся лицом к своему сотруднику. — Садись, — и показал на один из стульев перед письменным столом.

— Если помните, Зиновий Романович, вы хотели узнать мое мнение о некоторых письмах.

— Да, да…

— Я прочел три письма.

— Так…

— В одном письме, под ним несколько подписей, люди жалуются на владельцев частных машин, которые устроили стоянку перед самым домом. По утрам заводят моторы, будят людей, отравляют воздух выхлопными газами. Я думаю, письмо надо отправить в райисполком для принятия мер, — Сергей выжидающе посмотрел на Карпухина.

— Верно, — одобрил тот.

— Второе письмо — жалоба на неаккуратную доставку нашей газеты. Тоже, наверное, надо переслать — в почтовый узел, чтобы наладили.

— Правильно.

— А вот по третьему письму, Зиновий Романович, по-моему, следует выступить. Я, возможно, ошибаюсь.

— Возможно, Сережа.

— Главный специалист одного из трестов Главмосстроя Яблонский пишет, что объекты, сданные этим трестом, мягко выражаясь, далеки до готовности. А отчет о внедрении новой техники на сварочных работах липовый. Яблонский подробно перечисляет недоделки на объектах, говорит о приписках. Все это делает сухо, по-деловому. А уже в конце письма у автора вспыхивают эмоции, хочу прочесть это место: «Растут дети, новое поколение. Что мы оставим им в наследство? Любовь и уважение к нашей морали, нашему строю, нашим законам или насмешку над всем этим?»

Именно в этом я вижу главный смысл будущей статьи, ее пафос. Ну, конечно, если вы, Зиновий Романович, считаете, что такое письмо годится для газеты.

— Оставь мне письмо, Сережа. Спасибо. Я тебя вызову.

И, уже выходя из кабинета, Сергей обернулся к Карпухину и сказал:

— Я бы назвал эту статью «Что мы оставим детям?».

Зиновий Романович промолчал и кивнул головой.

Он никогда не высказывал своих чувств перед молодыми журналистами отдела. Считал непедагогичным. Был скуп на похвалы.

Маленький экзамен, устроенный Сергею Зиновием Романовичем, удовлетворил его. Карпухин уверился: парень что надо и, можно сказать, родился журналистом. Такие открытия волновали старого газетчика. Это случалось не каждый день.

Зиновий Романович не стал возвращаться к машинке, он позвонил своему товарищу:

— Витя, здравствуй! Ты дома?

— Кто говорит? — рявкнули в трубке.

— Да ты что, Витя?

— Зина?

— Да.

— Боже мой! Я отвык от твоего голоса.

— Мне сегодня повезло, настроение хорошее, давай встретимся, — предложил Карпухин.

— Сижу, не отрываясь, над рассказом, боюсь, что не поспею к сроку. Но очень хочется увидеть тебя, Зина.

— Вот и мне хочется. Ну? Ненадолго. В Доме журналиста посидим в ресторане.

— Это ты мне ресторан предлагаешь? Ну и ну! Ты же не пьешь.

— А зачем пить, можно просто хорошо поесть.

— Ну ладно, жду тебя в семь часов в вестибюле, — сказал товарищ Зиновия Романовича.

У Карпухина было много знакомых, мало товарищей. Их он выбирал осмотрительно. И наверное, самым близким он считал Виктора — известного писателя. Тот начинал в газете вместе с Зиновием Романовичем. Потом их пути разошлись, а дружба осталась.

— Писатель — это судьба, журналист — тоже, — говорил Карпухин.

Нередко писатель отдавал свои рукописи на суд Зиновия Романовича, зная его чувство слова, художественный вкус, умение улавливать малейшую фальшь, зная и то, что Зина скажет свою правду о вещи, не щадя самолюбия автора. Так Карпухин понимал дружбу.

…Зиновий Романович сказал Сергею:

— Письмо Яблонского, пожалуй, интересно. Поработай над ним, возможно, газета решит выступить. Только вот что. Я тебя свяжу с Жильцовым из отдела промышленности. Он в прошлом инженер-строитель, поможет тебе разобраться в технических тонкостях.

Сергей ездил на объекты, обозначенные в письме, встречался с его автором — энергичным, полноватым, среднего роста человеком лет сорока.

— Товарищ корреспондент, — говорил Яблонский, — можете проверять, можете не проверять, это, конечно, ваше дело. Но чтоб мне с этого места не сойти, если я в моем письме что-то не так написал. Впрочем, лучше, конечно, проверить. Может быть, нужна моя помощь? Пожалуйста.

И Сергей проверял. Все подтвердилось, правда, были некоторые неточности, но они не меняли картины, описанной Яблонским.

— Готовь статью, Сережа, — сказал Зиновий Романович, узнав о результате проверки.

Сергей стал писать. Продирался сквозь суконный и путаный язык актов приемки объектов, протоколов заседаний различных комиссий, расшифровывал скоропись в своем блокноте, консультировался с Жильцовым. Просея «словесную руду», он добыл зерна фактов. Вот теперь впору писать статью. Но не выстраивалась она. Как легко рушится стена, сложенная из кирпичей, плохо связанных раствором, так и у Сергея факты не могли составить целостного повествования. Каждый из них был сам по себе.

Он помнил все собранное почти наизусть, в голове складывались разные варианты, переносились на бумагу. И все не то, не то… А когда вдруг все заняло свои места в его сознании, он написал материал в один присест и назвал «Что мы оставим детям?».

Ему удалось убедительно показать, что очковтирательство, приписки в тресте стали почерком, стилем его деятельности. Деловитый, слегка, ироничный тон статьи к концу становился эмоционально-публицистичным:

«Впору, наверное, возвратиться к тому, что побудило писать статью. Собственно, это была фраза Яблонского из его письма. „Растут дети, новое поколение. Что мы оставим им в наследство? Любовь и уважение к нашей морали, нашему строю, нашим законам или насмешку над всем этим?“

В самом деле, разве практика сдачи незаконченных объектов, получения премий за несделанную работу воспитывает молодых в духе коммунистической морали? Нет. И очень печально, что не все, подобно Яблонскому, находят в себе силу сказать: „Плохо это“. Наоборот, такая практика оправдывается, становится обыденной, а вместе с ней образуется разрыв между действительностью и тем, чему учат нас школа, печать, литература и искусство. А учат они честности.

Разрыв между желаемым на словах и действительностью рождает цинизм, лицемерие.

Так что же мы оставим детям? Что оставит директор треста Моисеенко сыну-студенту, которого он устраивает на один месяц в СУ-15 своего треста на должность прораба с окладом 180 рублей, максимального для этой должности?

Думаю, что юным, оканчивающим образовательную школу и вступающим в другую — школу жизни, старшие должны оставить любовь и уважение к нашей морали, нашему строю, нашим законам».

Карпухин сидел у себя в кабинете за письменным столом и читал статью Сергея. Тот сидел напротив, смотрел на пол, сцепив в напряжении руки, изредка поглядывая на заведующего. Зиновий Романович закончил читать и печально посмотрел на Сергея.

— Что-нибудь не так? — с тревогой спросил автор.

— Да нет, в целом нормально. Сократить, правда, надо будет до семи страниц… Кое-какую правку сделать. Описанное тобой характерно не только для этого треста.

— Значит, хорошо, что мы сумели… — радостно начал Сергей.

— Что ж тут хорошего, дорогой Сережа, если это типично для многих строительных организаций. Для нашего дела, для страны — плохо. Я буду предлагать твой материал. Газета, по-моему, должна выступить. Слово, как известно, тоже есть дело. Наивно, конечно, думать, что сразу произойдут кардинальные улучшения. Но капля камень долбит. И изменения будут, должны быть.

 

ПОСЕТИТЕЛЬ

Николай Иванович Корбутенко прочитал вывеску справа от подъезда: «Приемная редакции». Он открыл дверь и вошел в здание. Стеклянная плоскость вспыхивала на весеннем солнце.

Это был тот самый Корбутенко, который несколько лет назад, тоже весной, встречал на станции Минеральные Воды на служебной «Волге» Вику, Звягинцева и своего начальника Дворецкого и потом обслуживал молодоженов все время их медового полумесяца в Кабардино-Балкарии.

Сотрудник редакции, дежуривший в приемной, выслушав Корбутенко, спросил:

— А вы, Николай Иванович, то, что мне рассказали, изложили в письме?

— А как же.

— Тогда я позвоню в бюро пропусков, вы получите там пропуск и поднимитесь на пятый этаж в отдел науки. Там есть такой Пахомов Анатолий Викторович, обратитесь к нему.

Николай Иванович, худой, узкоплечий, шел по длинному редакционному коридору, между шеренгами светло-серых дверей, поглядывал на номера комнат. Наконец, войдя в нужную, он спросил у человека, сидящего за единственным в ней письменным столом:

— Не вы будете Анатолий Викторович Пахомов?

— Товарищ Корбутенко?

— Он самый.

— Здравствуйте, садитесь. Рассказывайте, Николай Иванович.

Перед Корбутенко сидел густоволосый блондин с кустистыми бровями и утиным носом. Ясные серые глаза журналиста холодно и внимательно смотрели на посетителя.

— Я уже говорил там, в приемной.

— Но не мне же. Что привело вас к нам?

— Покороче если, то совесть. Сколько можно терпеть это? Советская власть у нас или что?

— Пояснее, Николай Иванович.

— Хорошо, Анатолий Викторович, буду яснее. Я работаю в Ростове-на-Дону водителем на легковой в филиале всесоюзного проектного и научно-исследовательского института. Сам институт находится в Москве. Я директора филиала вожу, Дворецкий его фамилия. Издалека начну. Как-то три года назад вызывает меня директор — я тогда механиком в гараже работал. Говорит мне: «Подыскиваю себе водителя для своей персональной машины. Ты, — говорит, — вроде подходишь. Советовался с кадровиком, он тебя рекомендовал. Человек, мол, тихий, несклочный, исполнительный. Соглашайся, я тебя не обижу».

Пахомов смотрел на Корбутенко и думал: «А ведь действительно его лицо с печальными темными глазами и весь облик, робко-услужливый, вполне могут вызвать желание повелевать им, не боясь, что в ответ на какое-либо приказание проявится строптивость, будет сказано в ответ резкое слово. Удобный для начальства человек, что говорить. И как только хватило у него решимости в Москву приехать жаловаться? Исключительный, наверное, случай».

— Месяца два прошло, а может, три, — продолжал Корбутенко, — как начал я Дворецкого возить, и тут он говорит мне: «Коля, из Москвы большое начальство приезжает — директор всего нашего института Звягинцев Валентин Васильевич. Только не в Ростов прибудет, а в Минводы. Надо его там встретить. Он не один, а с женой. Они дней пятнадцать будут отдыхать в Терсколе. Я подсяду к ним в вагон в Ростове и провожу до Минвод. Ты останешься с ними и будешь обслуживать их. Ну конечно, выпишем тебе командировку, все честь по чести, да еще премию получишь. Сделай машине хорошую профилактику, чтоб было все без сучка и задоринки. Не мне тебя учить».

Выполняю я все, как приказало начальство. Перегнал своим ходом машину в Минводы, обслуживал господ — директора и его жену. Возил по Кабардино-Балкарии, они ее красоты рассматривали. Высокое начальство осталось довольно. Пятьдесят рублей мне подарило. Стыдно сказать, но я взял. Дворецкий слово сдержал: премию я получил.

Я как шофер Дворецкого хорошо его подноготную узнал. Он меня со временем стесняться перестал. Везу начальника — он на заднем сиденье с верными людьми разные дела обсуждает, о которых открыто не скажешь. Если кто-нибудь из них на меня молча пальцем показывал: мол, вон живой свидетель сидит (мне в зеркальце ведь видно) — Дворецкий успокаивал: «Это свой человек, трепаться не будет». А я тогда и сам думал: зачем сплетнями заниматься? Мне это и по должности нельзя.

А я волей-неволей все больше и больше узнавал. Секретарь Дина у него в любовницах. Ну это ладно, куда ни шло, и у хороших людей бывает. Но тут вот что. Она к нему сотрудников на прием по личным вопросам за взятки пускает. Он знает это и не препятствует. Дворецкий, как я понял, и сам берет. Построили у нас жилой дом для работников нашего филиала. Знаете, сколько там постороннего народа поселилось?

Был такой разговор в машине. Вез я как-то двух директоров — своего и гостиницы. Гостиничный говорит: «Аркадий Ефимович, слышал, вы дом строите. Очень нужно сыну директора гастронома двухкомнатную квартиру устроить. Парень женится, сами понимаете». Дворецкий говорит: «Все не так просто». — «Ну само собой за материальное обеспечение можете не беспокоиться», — успокаивает тот из гостиницы. Дворецкий сказал, что ему надо подумать, просил позвонить. Фамилия сынка — Иваницкий. Когда я в этом доме квартиру получил, поинтересовался, есть ли такой жилец. Оказалось, да. Живет в двухкомнатной квартире. Вот как.

— А вы, Николай Иванович, по-честному получили?

— Да. Я очередником в районе был. Но вообще-то меня Дворецкий жаловал: премии подкидывал, зарплату повысил.

— Выходит, вы директора подвели.

— Выходит, да. Неспокойно я себя чувствовал, как бы соучастником его махинаций.

— А сейчас?

— Решение принял, и легче стало. Я ведь не один. У меня письмо в редакцию, я его подписал вместе с группой сотрудников нашего филиала. Я вам не все рассказал, письмо почитайте. Там и приписки к плану, и умышленное завышение сметной стоимости объекта проектирования, незаконные премии, левые проекты, они делались в рабочее время, а получало за них наличными начальство.

Дворецкий у нас диктатор. Он партком и местком под себя подмял. Сколько он самостоятельных людей — хороших работников — за критику повыгнал. Вы бы побывали на наших партсобраниях. Все заранее расписано: кто и что говорить должен. Решения все заготовлены. Против никто не голосует.

Как-то наши чудаки написали про эти порядки в Москву, в институт на имя Звягинцева. Их как клеветников выгнали с работы. Звягинцев, выходит, заодно с Дворецким. Рука руку моет.

— Мрачную картину вы нарисовали, Николай Иванович, — сказал Пахомов.

— Какая есть.

Холодный и внимательный взгляд Пахомова, с которым он начал слушать Корбутенко, давно сменился на откровенно заинтересованный.

— Ну а в местные органы ваши товарищи обращались?

— Что толку? — Корбутенко махнул рукой. — Дворецкий с местной властью живет хорошо. Кому квартиру опять же, кому транспорт при надобности, места на базе отдыха… В общем, нужный ему человек на него в обиде не останется. Была у нас комиссия из райкома. Ну и что? Вывод такой: филиал план выполняет, даже переходящее знамя держит. Это, мол, главное. Организация работает хорошо.

— Николай Иванович, а почему именно вы привезли письмо?

— Совпало с отпуском. У меня тут родные. А самое главное — обстановка в филиале такая, что дышать нечем. Это и заставило меня прийти к вам.

— Давайте письмо. Мы его зарегистрируем в отделе писем. Будем с ним работать. Вы не могли бы оставить ваш московский адрес или телефон? Очень возможно, что к вам будут вопросы.

Пахомов протянул ему белый листок, Корбутенко написал.

 

ТРЕВОГА

Телефонный звонок Звягинцевы услышали еще на лестничной площадке. Они только что возвратились с концерта. Валентин Васильевич отпирал тремя ключами дверь, торопился, и отпирание получалось медленнее, чем если бы он делал это спокойно. Спеша, он плохо попадал в замочные скважины. Прозвучало еще четыре звонка, и, когда они вошли в квартиру, телефон смолк.

Звягинцев отключил охранную сигнализацию, снял плащ, туфли и надел комнатную обувь. Вика успела пройти на кухню и начать готовить ужин.

Ребенок — годовалый мальчик — сегодня гостил у бабушки, и Вика, накладывая в тарелки творог, думала о сыне.

Опять зазвонил телефон. Звягинцев снял трубку.

— Валентин Васильевич?

— Да, кто это?

— Дворецкий. Добрый вечер.

— Что случилось? Почему поздно звоните? — недовольно спросил Звягинцев.

— Извините, Валентин Васильевич, чепе. Я звонил вам на работу, но вас сегодня целый день не было.

— Что такое? — смутная тревога охватила Звягинцева.

— В филиале начали работать ревизоры и два корреспондента из Москвы.

— Ничего не понимаю. Почему?

— Было коллективное письмо работников филиала в редакцию.

— Какая газета и фамилии корреспондентов?

Дворецкий назвал.

— Фамилии не разобрал.

— Пахомов и Гречанный, — повторил Дворецкий.

— Давно они у вас?

— Сегодня первый день.

— Информируйте меня ежедневно и когда понадобится. Завтра к вам вылетит Роговский.

Роговский был главным инженером института. Человек, выдвинутый Звягинцевым, преданный ему, как говорится, душой и телом. Валентин Васильевич тут же позвонил ему, объяснил ситуацию и предложил завтра вылетать в Ростов.

В кабинет вошла Вика:

— Валя, ужин готов.

Звягинцев, заложив руки за спину, ходил по комнате и не обратил внимания на слова жены. Вика почувствовала неладное:

— Что случилось?

Звягинцев остановился и повернулся к ней. На его лице не было выражения ласкового снисхождения, к которому Вика привыкла дома. Она увидела широко открытые, но словно ничего не видящие глаза, приподнятые в страхе и ожесточении брови, плотно сжатые губы с опустившимися книзу углами.

— Катастрофа… Возможно, катастрофа… Недели через три они могут быть в институте, — медленно проговорил Звягинцев.

— Кто — они? — тихо спросила Вика.

— Корреспонденты, ревизоры, — Звягинцев быстро заходил по кабинету. — Надо действовать, действовать! — почти выкрикнул он. Потом подошел к жене: — Среди твоих клиенток есть работники из Министерства финансов, партийные? Подумай, найди. Немедленно!

— Валя, успокойся, — она взяла его руки в свои, — успокойся. Расскажи, в чем дело. Сядь, сядь, пожалуйста, — она усадила его в низкое мягкое кресло и села в такое же напротив.

— Да что рассказывать? За одну нашу с тобой поездку в Кабардино-Балкарию, оформленную как командировка, за использование служебной легковой машины Ростовского филиала в личных целях — за это одно могут снять с работы. Ты что же думаешь, Дворецкий будет молчать, когда его прижмут? Не такой он. Но это ведь не все. Я не давал ходу жалобам сотрудников на Дворецкого, присланных мне. Ну хотя бы таким, где сообщалось, что Дворецкий делает левые проекты у себя в филиале, а деньги потом делятся между тамошними начальниками, при этом львиная доля доставалась Дворецкому. Там, в Ростове, найдется материал и для ревизоров и для корреспондентов. Но проверка в Ростове потянет за собой проверку в институте, это как пить дать. Мы с Дворецким идем в одной связке. В институте много недовольных: смещенные с должности, пониженные. Уволенные, узнав, что идет проверка, появятся на горизонте. Припишут зажим критики. Найдутся нарушения в хозяйственной деятельности. А трудовые соглашения с архитектором для оборудования нашей квартиры? Опять же использование служебного положения в личных целях.

— Валя, милый, что же делать? — перебила его Вика, хрустя сцепленными пальцами.

— Перестань хрустеть! — раздраженно прикрикнул Звягинцев. — Я сказал, что делать — действовать!

Он как бы вышел из нокдауна, в который попал после звонка Дворецкого, вновь обрел форму. К нему вернулись его энергия, гибкость ума. Снова заходил по комнате:

— Вот программа: завтра же буду просить приема у замминистра, искать связи в Минфине и средства воздействия на газету. Прощупай на этот предмет своих клиентов, Вика. Не теряй ни минуты. Займись завтра же.

— Обязательно, обязательно. О чем речь? — оживилась Вика.

— Да, слушай! — воскликнул он. — Вспомнил одну вещь. Дворецкий назвал фамилию — Гречанный, это один из корреспондентов. Возможно, он твой первый муж.

— Гречанный? — у Вики расширились глаза.

— Завтра же позвони в редакцию и выясни, он ли это, где находится сейчас. Если тот самый Гречанный, я скажу, что делать.

— Поняла.

Валентин Васильевич совершенно точно сказал, что идут они с Дворецким в одной связке. Оступится ведущий — сразу почувствует ведомый, но и второй, споткнувшись, может потянуть первого в пропасть. До сих пор они шли дружно, шаг в шаг. В работе принципы и методы были у них одинаковыми. Масштабы разные.

После того как покойного директора Ракитина сменил Звягинцев, в институте от прежнего остались только стены. При Ракитине работали не за страх, а за совесть, теперь же делом вершил страх. Руководители групп, начальство повыше, вплоть до главного инженера института, боялись потерять свои места, премии. В институте действовал окрик директора: «Делай, как я!»

В былые времена на технических советах института, когда обсуждался ответственный проект, Ракитин всегда отмечал толковые идеи, высказанные оппонентами.

— Здравую мысль, которую высказал Сергей Александрович, — к примеру, говорил Ракитин, — я думаю, надо заложить в решение совета.

Ракитин не боялся, формируя на техническом совете решение, представить его плодом коллективной мысли и этим принизить себя в глазах младших коллег. Люди уважали его за это.

Звягинцев — человек умный, способный инженер — умело добывал рациональные зерна из мнений членов совета, использовал их в резюме, которое выдавал за свое.

Он ценил, конечно, хороших инженеров, но только как исполнителей своей воли. В работниках, мыслящих самостоятельно, он видел потенциальных противников, не терпел их и так или иначе заставлял уходить из института.

К руководству секторами, отделами, на должности главных инженеров проектов, заместителей главного инженера института пришли люди серые, нетворческие, и, хотя план выполнялся и даже с небольшим превышением, в проектах, научно-исследовательских работах, как правило, не было оригинальных решений, биения творческой мысли… Обыденно, серо, формально правильно.

Люди писали в райком партии, министерство… В институт направлялись для проверки различные комиссии, и неизменно их решения были в пользу директора: план выполнялся, дисциплина на высоте, а недовольные в большом деле всегда найдутся — на всех не угодить.

Кроме того, Звягинцев сумел завоевать симпатии министерского руководства. У него был транспорт грузовой и легковой, бригада строителей-ремонтников, две базы отдыха — одна с сауной под Москвой, другая на юге, у Черного моря; все это к услугам нужных людей.

Заместителю министра Игорю Борисовичу (он был на новоселье), завзятому библиофилу, Валентин Васильевич дарил редкие книги, изданные в прошлом веке, а однажды сделал царский подарок — преподнес сонник XVIII века. Игорь Борисович ценил компетентность, деловитость, организаторские способности Звягинцева, имел виды на него, намечались перемещения в министерстве, и поэтому позволял себе принимать у него книги. Валентин Васильевич, если и обращался к Игорю Борисовичу, то только с просьбами деловыми, предварительно, как говорится, сто раз подумавши — так, чтобы не уронить своего реноме. Он играл роль человека порядочного, болеющего за вверенный ему институт.

…Вика сидела по-прежнему в кресле и настороженно следила за мужем, расхаживающим по кабинету. У нее едва хватило выдержки молчать, не мешать думать Звягинцеву. А вопрос: «Что еще мне делать?» — еле сдерживала губами.

Звягинцев внезапно остановился возле нее:

— Я вот сейчас прикинул и скажу тебе: союзники у меня найдутся.

— Значит, не все так страшно! — воскликнула Вика и, вытолкнув себя из кресла, обхватила руками шею мужа.

Он запустил пальцы в ее волосы, немного отклонил назад голову жены, сказал:

— Опасность большая.

Теперь выражение лица Звягинцева было сухое, жесткое, прямоугольный подбородок выдвинулся вперед. Сдаваться он не собирался.

— Будем бороться, Вика.

— Будем, — повторила она и приникла к нему.

Утром Вика с работы позвонила в редакцию:

— Скажите, пожалуйста, телефон Сергея Гречанного.

Ей дали. Она набрала номер и, когда ответили, решила сразу же взять быка за рога:

— Простите, Гречанный давно уехал в Ростов?

— Позавчера.

Сергея послал в Ростов-на-Дону Зиновий Романович. Пахомов попросил его:

— Зина, мы начали работать с одним письмом из Ростова. Дела будет с ним много. Пришлось даже в КРУ обратиться — послать туда работника. Ты мне не дашь кого-нибудь из твоих, потолковее?

Вика немедленно сообщила по телефону полученную информацию мужу.

— Срочно вылетай в Ростов дня на два. Договорись на работе. Через полчаса я подъеду к салону.

Все телефонные разговоры Вика вела из автомата: хотела избежать ненужных ей вопросов своих коллег и бригадира.

Вика отозвала начальницу в сторону и сказала:

— Алевтина Егоровна, сейчас мама звонила. Пришла телеграмма из Ростова-на-Дону. Мой отец умер, понимаете. Правда, он давно не жил с нами. Но отец все же. Надо мне на похороны вылететь. Сейчас муж заедет, и мы сразу в аэропорт. Мне дня на два.

— О чем речь, Вика! Раз такое дело, конечно, лети. Подменим тебя.

— Спасибо, Алевтина Егоровна. До скорой встречи.

Сбросив халат и взяв свою сумку, Вика вышла на улицу. Вскоре подъехали «Жигули» Звягинцева.

С сегодняшнего дня он решил использовать служебную машину только по деловым надобностям. И вообще в это тревожное для него время следует исподволь стать либеральнее, считал он, в чем-то копировать покойного Ракитина, заняться самокритикой, прореагировать на жалобы сотрудников филиалов: наказать кое-кого из директоров, организовать критику в свой адрес на ближайшем партийном собрании и в ответ признать свои ошибки. Может быть, возвратить на место начальника отдела Совкова, которого Звягинцев снял за излишнюю вольность в мышлении и действиях. Да, да, все это необходимо сделать, и еще что-нибудь в таком же духе. Дать задание главбуху максимально замазать старые грехи, но разумно, не входя в конфликт с Уголовным кодексом…

Но главное, самое главное, погасить очаг пожара в Ростове-на-Дону, может быть, еще маленький очаг. Та-ак… Роговский уже там. Он умный, будет действовать по обстоятельствам. Летит туда жена.

…Вика сидела со Звягинцевым на переднем сиденье машины. По дороге в аэропорт они заезжали домой. Вика собрала наскоро небольшой чемоданчик, взяла деньги.

— Ты должна встретиться с Гречанным как бы случайно, но в пределах филиала, — говорил Звягинцев, — растрогать его. Напомнить прежние встречи, первую любовь и все в таком духе. Побольше лирики. Скажешь, Дворецкий — твой дядя, прилетела ненадолго в Ростов к нему, давно приглашал и прочее. Как оказалась в филиале? Идешь, мол, к дяде или от него, уточнишь на месте. Спроси, что он в городе делает? Даже так: скажи, дядя, мол, вчера жаловался дома, что на работе у него большие неприятности. Написали клеветническое письмо о нем в центральную газету и из Москвы приехали корреспонденты. Уж не ты ли один из них? Думаю, он ответит утвердительно. Ты тогда без зазрения совести попроси его не писать о дяде плохо. Дворецкого представь чуть ли не ангелом. Проси, умоляй. С тебя взятки гладки. Пригласи его в ресторан. Если пойдет — будет для дела замечательно. Вот таким путем тебе нужно максимально облегчить участь Дворецкого. Обо мне ни слова. Ты человек умный и, наверное, все поняла.

— Да, Валя.

— О твоем приезде уже предупреждены Роговский и Дворецкий. Тебя встретят в аэропорту.

…Вика едва узнала Дворецкого. Она запомнила его юрким, улыбчивым человеком. В аэропорту к ней медленно подошел большеголовый, узкоплечий человек и сказал:

— Здравствуйте, Виктория Борисовна.

Вика удивленно посмотрела на него.

— Не узнали… Дворецкий, — кислая гримаса появилась на его лице. — Несчастье, большое несчастье свалилось.

Вике стало очень жаль его:

— Аркадий Ефимович, милый, не унывайте. Мы с Валентином все сделаем. Поверьте.

— Я верю, верю. Вы настоящие друзья — в беде не оставляете. Вот вы сказали, Виктория Борисовна, и, честное слово, легче стало. Разрешите ваш чемоданчик. Нам теперь побыстрее такси поймать. В этой обстановке я вас на служебной машине не мог встретить. В гостинице «Интурист» на улице Энгельса для вас забронирован номер. Мы сейчас прямо в филиал поедем?

— Да, времени терять нельзя. Корреспонденты там?

— Там.

 

СЕРГЕЙ И ВИКА

Около пяти часов вечера такси с Викой и Дворецким остановилось за несколько домов от здания филиала. Когда они вышли, Дворецкий сказал:

— Виктория Борисовна, вы, пожалуйста, зайдите в подъезд вон того дома, он рядом со зданием филиала, и, как только корреспонденты закончат работу и направятся к выходу, мой человек предупредит вас. Вы пойдете им навстречу, вам удастся войти в филиал и столкнуться с ними. Сейчас вы познакомитесь с моим сотрудником. Его фамилия — Майборода.

Вика вошла в подъезд. Скоро появился черноволосый, горбоносый мужчина. Он был высок, сухощав.

— Виктория Борисовна? — спросил он.

— Да.

— Майборода, добрый день, — он улыбнулся и поклонился.

— Добрый день, — Вика кивнула.

— Чуть что — я предупрежу.

— Жду вас.

Шли к концу томительные полчаса. Вика расхаживала в подъезде, постукивая каблуками по плиточному полу, время от времени появлялась на улице, усаженной пирамидальными тополями. Стояло теплое сентябрьское предвечерье южного города. И вот, выйдя (в который раз) на улицу, увидела быстро идущего к ней Майбороду, призывно машущего ей рукой. Поняв, что Вика приняла его сигнал, он резко повернулся и пошел обратно.

Вика столкнулась с Сергеем и Пахомовым на лестнице.

— Сережа, боже мой! — воскликнула она.

— Откуда ты?

Сергей оторопел: вдруг в чужом городе неожиданно является живое прошлое, теперь такое далекое для него. Красивая, ухоженная молодая женщина стояла перед ним. Вика и не Вика. Совсем чужая. Дама, одним словом. В глазах у нее бегала змейкой туда-сюда какая-то улыбчивая неискренность.

— Здравствуй, во-первых.

— Здравствуй.

Пахомов, чуть усмехаясь, со снисходительным любопытством смотрел на молодых людей, потом решил не мешать им и стал спускаться к выходу, сказав Сергею:

— Встретимся в гостинице.

— Да, да, конечно, Анатолий Викторович.

— Мне очень приятна наша неожиданная встреча. Слушай, может погуляем немного, очень хочется поговорить с тобой.

Сергей неопределенно пожал плечами. Будто не заметив этого, Вика продолжала атаку:

— У меня здесь дядя работает, я к нему шла. Пойду скажу, что буду вечером у него. Подожди, пожалуйста, две минутки.

— Ладно, я обожду на улице, — сухо сказал он.

Вика поднялась по лестнице, вошла в коридор учреждения, прошлась туда и обратно.

Сергей стоял у входной двери и ждал.

— Ну вот видишь, как я быстро.

Они пошли по тополиной улице.

— Как ты в Ростов попал?

— В командировке я.

— Значит, уже работаешь?

— Да.

— А где, в редакции?

— В газете, корреспондентом.

— В какой?

Сергей назвал.

— Доволен?

— Вполне.

— А личная жизнь? Женился?

— Нет, пока нет. А ты как здесь очутилась?

— К дяде на несколько дней погостить приехала.

— Довольна жизнью?

— И семья, и работа… в общем, в порядке. Я теперь косметичкой стала. У меня годовалый сын. В честь отца Борисом назвали.

Вике не хотелось хвастать перед Сережей прелестями своей жизни, тем более хвалить мужа. Чувствовала — сейчас не к месту.

— Ты стал настоящим мужчиной. Тогда при мне совсем юношей был. Ну и я, конечно, была другой. Знаешь, я помню только хорошее. Что ни говори — первая любовь.

— Любовь? — спросил он.

— Конечно.

— Что-то она быстро кончилась, — спокойно сказал Сергей.

— Знаешь, если бы мы сразу стали жить отдельно, кто знает, как сложилось бы. Ничего плохого не хочу сказать этим о твоих родителях. Они хорошие люди. Бабушка жива?

— Умерла.

— Да-a, жаль. Она меня все деточкой называла. Так ты сомневаешься, что любовь была? — с ноткой искренней обиды сказала Вика.

— Пожалуй, сильное половое влечение друг к другу.

— У тебя, как у всех мужчин, одно в голове.

— Любовь, Вика, если не мудрствовать лукаво, это все-таки когда с милым и в шалаше рай. Тебе так не показалось. Вспомни твое письмо ко мне, где объясняла, почему ушла. Там все четко. Ты, конечно, о декабристках знаешь. Классический пример истинной любви.

— А разве у меня не любовь была? Я ведь тебя предпочла состоятельному человеку.

— Это ты по неопытности, по ранней молодости сделала. Потом свою ошибку исправила довольно быстро.

— А может быть, я сделала ошибку, уйдя от тебя? — без лукавства сказала она.

— По твоему внешнему виду не скажешь.

— Внешний вид обманчив. А потом все женщины — артистки. — Вика ласково взяла его под руку. — Надо все же предлагать даме руку, — мягко упрекнула она. — Вот ты говоришь: не любовь. А знаешь, я часто один и тот же сон вижу. Мы с тобой в Феодосии на пляже, ты берешь меня на руки, несешь к морю, и мне так хорошо!..

Действительно, было у Вики такое в первое время жизни со Звягинцевым. Она рассказала об этом матери. Та всполошилась и отругала дочь: уж не вздумала ли она возвращаться к Сергею. Вскоре после поездки в Терскол сон оставил Вику. Но разговор с матерью запечатлелся, и память услужливо вовремя подкинула его.

— Сон — вещь странная. Его природа до конца не изучена, — сказал Сергей.

— Не знаю, изучена или нет, ты человек ученый — тебе виднее. Но не зря люди говорят: «сон в руку» или «вещий сон». У меня самой сны сбывались.

Улица начала спускаться вниз, впереди заблестела вода.

— Что там, река? — спросила Вика.

— Это Дон, наверное, — сказал Сергей.

— Тот самый, тихий?

— Если Дон, то да.

— Как интересно!

Они вышли на набережную. Вдоль нее тянулся бульвар. Молодые люди пересекли его и остановились возле металлической ограды у самого берега реки, выложенного гранитными плитами. Перед ними открылся низкий зеленый противоположный берег. Слева у причалов набережной стояли белые трехпалубные теплоходы, а справа высилось здание речного вокзала.

— Знаешь, Сережа, есть хочется. Извини, что я так откровенно, но думаю, мне тебя стесняться нечего.

Сергей и сам был голоден. Скоро они сидели в вокзальном ресторане.

— Слушай, а ведь мы с тобой ни разу в ресторане не были.

— Если не считать бара, — сказал Сергей.

Вика непрерывно думала, когда же начать разговор о главном, и все не решалась. Она ожидала, что Сергей вызовет раздражение. Ведь вспоминая изредка о первом браке, она действительно злилась: надо же, такую глупость сделала. И невольно неприязненно вспоминала о Сергее. А получилось-то… Ведь не лгала Вика, говоря Сергею о своей первой любви. Чистое, молодое, зеленое, как весенний побег на ветке, было чувство. Именно зеленое: плодов не дало. И если бы не мать, кто знает…

Ей стало жаль себя, Сергея, сидящего напротив. Сейчас он быстро поглощал салат из помидоров.

— Проголодался? Может быть, еще возьмем? — почти по-матерински спросила Вика.

После ужина Сергей и Вика вновь оказались на набережной.

Наконец Вика решилась заговорить о «дяде». А так не хотелось! Было желание просто брести в теплых ранних сумерках к видневшемуся впереди мосту через реку, вознесенному высоко над ней, продолжать свидание с юностью.

Идя рядом с Викой, Сергей вдруг вспомнил слова романса: «Я встретил вас, и все былое…»

«Прямо как будто об этой неожиданной встрече, — думал он. — Не видел ее эти годы и почти не вспоминал время, прожитое вместе. А если изредка оно и оживало в памяти, то не волновало, а воспринималось как что-то нелепое».

И вот сейчас Сергею не хотелось расставаться с Викой, тянуло к ней. «А может быть, действительно она права: хорошее все же было. Как его назовешь: любовью, влечением?»

— Значит, стал журналистом. Молодец. Уважаю людей, добивающихся цели. Ты, наверное, один из двух корреспондентов, о которых дядя говорил.

— Не понимаю тебя.

— Дело в том, что приехала я вчера к дяде и застала его и тетю очень расстроенными. Дядя рассказал мне, что по клеветническому письму прибыли из Москвы два корреспондента.

— Какая фамилия у дяди?

— Дворецкий.

— Дворецкий?

— Да.

— Директор филиала?

— Какого филиала? — спросила Вика, чтобы подчеркнуть, что далека от служебных дел дяди.

— Той конторы, куда ты заходила.

— Да?

— Мы действительно здесь по письму работников филиала.

— Ты давно в Ростове? — спросила она.

— Со вчерашнего дня.

— И то, что в письме, подтверждается?

— Прости, Вика, это редакционная тайна.

— Я только одно могу сказать: дядя Аркаша, для тебя он Аркадий Ефимович Дворецкий, в нашей семье всегда был примером честного и порядочного человека. У тех, кто написал о нем в вашу газету, наверное, морды в пуху. Вот и хотят от себя удар отвести.

— Мы приехали разобраться, Вика. Такой сказочный вечер, не хочется о делах говорить.

— Мне тоже. Но знаешь… Я была у своих дома, увидела тетю, она сердечница, сейчас слегла. А ей совершенно нельзя волноваться. Неотложку при мне вызывали. Тут невольно заговоришь. Сережа, прошу тебя, очень прошу, сделай все зависящее от тебя, чтоб честный человек не пострадал.

— Если он честный — безусловно. Где ты остановилась?

— В «Интуристе» на улице Энгельса. Не хочу стеснять дядю. Надеюсь, проводишь?

Она не могла отпустить Сергея. Не хотелось расставаться с ним, а потом — дело не довела до конца. Сергей обещал ей защитить «дядю», если тот окажется честным. Вике же нужно было, чтобы Сергей защитил нечестного Дворецкого. Ради этого она летела сюда. Как это ей сделать? Взятку Сергей не возьмет, только все дело испортишь.

Стемнело. Мост через Дон обозначился яркими фонарями. На теплоходах зажглись огни и отразились в глубине черного зеркала реки.

Ей вспомнился их столетней давности разговор после спектакля «Правда хорошо, а счастье лучше». Тогда, в ранней молодости, для Сергея без правды не было счастья, для нее же оно стояло впереди, ради счастья и правдой можно поступиться.

И сегодня они были верны высказанному тогда.

— Пойдем, — сказал Сергей.

— Куда?

— Как куда? Я провожу тебя, ты ведь просила.

— Да, да… Я просто думала о другом. Ты молодец — добился своего. Стал журналистом, собственного принципа держишься. Настоящий мужчина. Уважаю таких.

Она не чувствовала досады на него, было приятно, что он — ее первая любовь. И не жалела, что прилетела в Ростов.

Вика повернула к нему голову, остановилась, взяла за руки и долго смотрела на него. Ей стало ясно: ничего из ее дела не выйдет. Не будет Сергей выгораживать Дворецкого.

— Чистый ты человек, Сережа.

— Что так вдруг?

— Не вдруг, я это поняла еще, когда мы вместе жили. Таким ты и остался. Пошли.

На улице Энгельса Сергей и Вика сели в троллейбус и доехали до гостиницы. Она стояла в сквере, высясь своим многоэтажьем.

Они подошли к скамейке.

— Посидим немного, — сказала она.

— Что же, Вика, до следующей случайной встречи?

— Ну почему, если можно, позвоню тебе домой.

— Если будет желание…

— Знаешь, Сережа, ты подожди меня здесь. Есть у тебя время? Я скоро. Надо позвонить в Москву.

Вика направилась к гостинице. По автомату она набрала свой помер. Сразу же в трубке услышала голос мужа:

— Куда же ты пропала? Я уж тут все передумал. Как у тебя?

— Гречанный обещал помочь по возможности, — соврала она. Ей не хотелось расстраивать мужа и в то же время сильно обнадеживать. — Он ведь не один и, кроме того, младший из двух.

— Не много, но все же кое-что…

— Валя, ты бы сам попробовал, — обиделась она.

— Вика, что с тобой? Такого от тебя я никогда не слышал.

— А ты даже по поздоровался со мной.

— Ну прости. И все же твой тон…

— Обычный, — сухо сказала она.

— Что Дворецкий?

— Скис совсем. С моим приездом немного приободрился.

— Завтра меня обещал принять зам.

Вика поняла:

— Желаю успеха. Как Боренька?

— Все хорошо. Когда вылетаешь?

— Наверное, завтра. До встречи.

— До свидания.

Разговор с мужем вызвал у нее раздражение. Все должны служить ему, в голове только дело, дело, дело, на каждого зависимого от него он давит. Неясное ощущение этих мыслей давно таилось у Вики, а сегодня стало внезапно четким, наверное, после встречи с Сергеем. И было обидно, что она так безропотно, как крепостная, служит Звягинцеву.

Если она поделится своим протестом с матерью, то обязательно услышит от нее: «Да ты что, он столько для тебя сделал! Такой человек!» — «А я приложение к нему», — ответила бы она матери.

Вика позвонила Дворецкому и представила свой разговор с Сергеем примерно в таком же духе, как мужу.

— Спасибо вам, спасибо, Виктория Борисовна. Дай бог, дай бог…

— Будем надеяться, Аркадий Ефимович. Но… есть много «но», которые от Гречанного не зависят. Он не один. Я хочу завтра улететь, помогите, пожалуйста, с билетом.

— Не сомневайтесь, все будет в порядке. Я до одиннадцати позвоню вам.

— …Я не очень долго? — спросила Вика у Сергея. Она села с ним рядом на скамейку.

— Вполне терпимо, — сказал он.

— Хочешь посмотреть, как я устроилась?

Когда они оказались в ее номере, Сергей сказал:

— Знаешь, Вика, у меня такое ощущение, что нечто подобное сегодняшней ситуации было у нас.

— Может быть, ты про то, как я первая позвонила тебе после нашей ссоры?

— Возможно.

— Ну а тогда я не уронила себя в твоих глазах?

— Нет.

Вика сплела руки на его шее, притянула голову к себе и поцеловала.

…— Сережа, я ни разу не думала, живя со вторым мужем, что такое может случиться. Скажи мне кто-нибудь — я бы с ним на всю жизнь разругалась.

Лежа рядом с Сергеем, она закинула полные белые руки за голову.

— Понимаю тебя. У меня тоже мысли не было… Как мы плохо знаем себя! И я чувствую неловкость. Не за этим сюда приехал.

— Сережа, не ругай себя. Виновата я. Хотя то, что случилось, не в моем духе. Поверь мне.

— Верю.

— Если мама узнает, ее удар хватит. Ты меня очень презираешь, Сережа?

— Нет, твой порыв был искренним. Может быть, я даже лучше стал о тебе думать.

Помолчали. Сергей сказал:

— Надо идти к себе в гостиницу. Я ведь не один здесь.

— Да, да, иди, Сережа. Я не буду провожать тебя. Не рассердишься?

— Лежи, лежи.

Уже одетый, он подошел к постели попрощаться. Она протянула ему руку. Сергей пожал и вышел из номера.

«Боже мой, что же я наделала? — думала Вика. — Приехала, чтобы помочь человеку, а значит, мужу, своей семье… В результате же себя унизила, хотя Сергей говорит, что стал лучше обо мне думать. А может быть, после всего Сергей действительно сделает все возможное для Дворецкого?»

От этой мысли ей стало легче. Захотелось позвонить мужу, повиниться перед ним. Предлог есть — она с ним резко говорила. И потом у него такое тяжелое время. Он, наверное, еще не спит…

— Это снова я, Валюша, ты еще не спишь? Захотелось пожелать тебе спокойной ночи. Ты не сердишься на меня?

— Нет, рад звонку.

— Спасибо тебе. Я сделала все возможное, спи спокойно. Завтра увидимся. Целую тебя.

 

РЕШЕНИЕ

Был первый час ночи, когда Сергей подходил к пустынному подъезду своей гостиницы, ярко освещенному и от этого еще более пустынному. Он чувствовал неясную душевную тревогу, вялость, хотелось спать.

Сергей уснул моментально. Возникали и пропадали лица далеких и близких: Анвера, бабушки, школьных друзей, совершенно забытых, коллег по работе, дедушки и в самом конце сна, словно на большом, светлом экране, четкое изображение лица Зиновия Романовича. Он спросил: «Ты подумал, Сережа?»

Сергей резко поднялся и сел в постели. Посмотрел на часы — начало восьмого. Да, подумал ли он? Сергей понял свою неосознанную тревогу, когда возвращался от Вики. Нельзя было оставаться с ней после того, как узнал, что Дворецкий ее дядя. Нельзя было идти на близость. Теперь между ним и Викой протянулась нить его моральной обязательности перед ней. И Сергей боялся стать необъективным. Он как бы вынужден стремиться к выгораживанию дяди. Ну а если дядя все же окажется подлецом? Дворецкий может сказать: «Меня постарался сделать таким Гречанный. Он первый муж моей племянницы, от которого она ушла. Гречанный мстит ей, отыгрываясь на мне».

«Подумай, Сережа», — сказал Зиновий Романович. «Я подумал, — размышлял Сергей. — Дело надо делать чистыми руками. Поэтому я должен отказаться от него».

В начале девятого он постучал в дверь номера Пахомова.

— Доброе утро, Анатолий Викторович, — сказал Сергей, входя в номер.

— Доброе утро, молодой человек. Я уже хотел объявлять всесоюзный розыск. Мог хотя бы позвонить.

— Чрезвычайные обстоятельства, Анатолий Викторович.

— Знаем эти обстоятельства. Я не настолько стар, чтобы забыть свою молодость.

— Все очень серьезно, Анатолий Викторович. Я хочу рассказать вам о них. Прямо касаются нашей работы здесь.

— Слушаю тебя.

Пахомов сел на мягкий диван и откинулся на его бежевые подушки.

— Прошу, — показал он головой на место рядом с собой.

…Когда Сергей закончил рассказ, Пахомов запустил короткопалую руку в золотистую густоту своих волос. Пальцы утонули в них.

— М-да… Правильный ты парень, Сережа. Не зря тебя твой шеф рекомендовал. Слушай, а у тебя есть уверенность, что твоя бывшая жена оказалась здесь случайно?

— Случайность очень возможна.

— Кто ее муж?

— Она не говорила, я не спрашивал.

— А ты про ее дядю, когда жили вместе, слышал?

— Нет. Но мы ведь прожили недолго.

— Вот что. Прошу тебя — больше никаких контактов с ней не иметь, и, что очень важно, с Дворецким тоже.

— Понимаю.

— Давай-ка так решим: поработаем вместе сегодняшний день, а вечером решим. В нашем случае вечер будет утра мудренее.

…После ужина Сергей и Пахомов сидели на тех же самых местах.

— Знаешь, дорогой Сережа, думаю, что Дворецкий — сволочь, при этом человек умный и, значит, во много опаснее обыкновенной сволочи. Малейшее наше упущение он использует наилучшим для себя образом. К сожалению, нам придется расстаться. Фразу «к сожалению» я произношу совершенно искренне. С тобой хорошо работать. Ты принял правильное решение — отойти от этой работы. Завтра вылетай в Москву. Напиши подробную объяснительную записку на имя Карпухина. Зиновий Романович поймет все правильно. А теперь покажи и расскажи, что ты наработал.

 

ПРИЕМ

В девять утра Валентин Васильевич позвонил помощнику заместителя министра:

— Приветствую вас, Сергей Сергеевич. Говорит Звягинцев, Игорь Борисович обещал принять меня сегодня в десять пятнадцать.

Помощник подтвердил, что все остается без изменений.

В назначенное время Звягинцев входил в кабинет Игоря Борисовича Политковского. После взаимных приветствий тот сказал:

— Что произошло, Валентин Васильевич? Почему такая срочность?

В тоне, каким был задан вопрос, угадывалась обеспокоенность. Политковский знал: без дела Звягинцев никогда не будет проситься на прием. Звягинцев уловил эту обеспокоенность, приободрился. Он ответил Политковскому так же, как ему Дворецкий:

— Чепе, Игорь Борисович.

После короткого рассказа Звягинцева Политковский спросил:

— Есть серьезные основания для беспокойства?

— Во всяком большом деле найдутся огрехи, Игорь Борисович. На них можно указать и предложить исправить, а можно раздуть…

— Как у ростовского филиала с планом?

— Систематически выполняет. Имеет переходящие знамена местных организаций. Неоднократный победитель в социалистическом соревновании филиалов института. Директор, Аркадий Ефимович Дворецкий, — толковый инженер и хороший администратор.

— Почему было написано письмо в редакцию? Ваши соображения.

— Письмо, Игорь Борисович, было написано недовольными, такие найдутся в любой организации. Как правило, это плохие работники, получавшие взыскания, лишенные премий. Например, Корбутенко, водитель легковой машины, неоднократно отстранялся Дворецким от работы: был пьян. Другой «писатель», старший инженер Орешников, лишен премии за систематические ошибки в расчетах, и так далее. Я хочу просить вас, Игорь Борисович, оказать влияние на этот процесс с тем, чтобы он прекратился в самом начале. Филиал взбудоражен, людей отрывают от работы.

Звягинцев не хотел говорить, что «этот процесс», как он назвал то, что происходит в Ростове-на-Дону, может захватить помимо филиала и институт. Но Политковскому, человеку достаточно искушенному, это было совершенно ясно, и он понимал, что визит Валентина Васильевича связан прежде всего с беспокойством за себя. Заместитель министра не желал ставить под удар Звягинцева, наоборот, ему требовалось обезопасить директора института от возможных неприятностей. Политковский хотел видеть Звягинцева начальником главка, управляющего проектными и научно-исследовательскими институтами, а нынешнего начальника отправить на пенсию.

— Спасибо, Валентин Васильевич, — сказал заместитель министра, — я получил от вас интересующую меня информацию. Буду размышлять и действовать.

…Звягинцев вышел из министерства, довольный приемом. Настроение повысилось. Стоял теплый день короткого бабьего лета с его негой, которая чувствуется даже в городе, особенно на относительно тихих улицах. Чувствовал ли Звягинцев эту негу? Вряд ли. Человек он был не поэтического склада. И если бы у него сейчас спросили о погоде, он определил бы ее просто как отличную, без всяких сантиментов.

Звягинцев отпустил машину. Ему захотелось пройтись, поразмыслить. Скоро Валентин Васильевич достиг Москвы-реки и не спеша направился по набережной, затем вдоль Яузы до самой работы. «Да, Политковский не бросил в трудную минуту, повел себя как единомышленник, — думал Звягинцев. — Значит, общая линия моего поведения была правильной. Все проверяется на прочность в экстремальных обстоятельствах. Но удастся ли погасить пожар в Ростове? Надо рассчитывать на худшее. Политковский не бог».

Справа от Валентина Васильевича по реке в противоположном ему направлении прошел белый прогулочный катер. Звягинцев успел заметить на носу молодую пару. Он, обняв ее за плечи, что-то говорил улыбаясь. Она смеялась.

«Черт их знает, чему они радуются? — зло подумал он. — Напрасно все же я отпустил машину. Прогуляться захотелось! До этого ли сейчас? Надо вызвать главбуха, узнать, как он дыры латает, связаться с Роговским, выяснить, что там, в Ростове, делается».

Валентину Васильевичу посчастливилось остановить «частника». Через четверть часа он уже входил в институт.

 

ИЗ ДНЕВНИКА ЛЮБОВИ ИОНОВНЫ

«17 января 198… года. Дня два назад Сережа посоветовал прочитать в его газете статью „Перерождение“ о директоре Звягинцеве, а вчера сын рассказал мне, что начинал собирать материал для этой статьи, а потом вынужден был просить освободить его от этой работы. Объяснил почему.

Правильно ставит вопрос автор статьи.

Что социалистического есть в руководстве так называемого коммуниста Звягинцева вверенным ему огромным коллективом инженерно-технических работников, если он дело ставит на службу интересам личным? А интересы личные сводятся к карьере и обогащению, они — два столпа жизненной концепции Звягинцева. Успешная карьера рождает власть, которая зажигает зеленый свет стремлению к обогащению.

Читаешь газеты и нередко натыкаешься на статьи, в которых разоблачаются люди типа Звягинцева. Я думаю, что не только Звягинцев, но и Вика по-разному представляют социально опасное явление, имя которому потребительство. Его последствие — воспитание безнравственности во всем многообразии. Охваченный азартом потребительства человек становится стяжателем, подхалимом.

Где причина перерождения таких, как Вика, Звягинцев и им подобные? В их духовной недостаточности. Но ведь она благоприобретенная, и не в космосе, а на земле.

Невольно подумала о Сереже. У него, похоже, стойкий иммунитет против вируса потребительства. Ему присуща, если можно сказать, духовная достаточность. Приятно думать, что в этом наша семейная заслуга. Но сын все же беспокоит меня. До сих пор не устроена его личная жизнь. Недавно он рассказал мне, что переписывается с Соней. „А тебя не смущает ее замужество?“ — спросила я. Он ответил: „Соня первая написала мне“.

Не знаю, к чему приведет эта переписка. Соня, конечно, славный человек. Ловлю себя на том, что смотрю на его переписку с Соней утилитарно. В конце концов, это может быть просто возобновление старой дружбы.

Очень хочется, чтобы образовалась его личная жизнь. У меня большое желание стать бабушкой».

 

ДВИЖЕНИЕ ВРЕМЕНИ

Была суббота.

Он проснулся счастливым. Тревожная радость ожидания охватила его. Так бывало в детстве, когда собирался с дедушкой в цирк или детский театр: «А вдруг дедушка заболеет, а вдруг я заболею, а вдруг цирк (театр) сгорит… А вдруг, а вдруг…»

Вчера получил телеграмму от Сони. Через несколько дней она прилетает. «Скорой встречи. Целую. Соня». Этим заканчивалась телеграмма. Это «а вдруг» ожило сейчас. Соня может заболеть, передумать, что-то помешает, случится авиакатастрофа. «Боже мой, чушь какая! — прервал Сергей свои страхи. — Все будет отлично!»

Но счастье, как и беда, не приходит одно. Он был счастлив в это утро и потому, что наконец-то начал повесть о Придорожном.

Сергей знал себя: если начал — не бросит. Плохо ли, хорошо ли, но доведет до конца. Но почему плохо? Ведь по совету отца он погрузился в то время: проникся его духом с помощью пристрастных свидетелей тех дней (воспоминания, рассказы, повести), изучил хронологию событий, документы… Авторский опыт Сергея убеждал: чем основательнее фундамент, тем надежнее здание. Значит, не должно быть плохо. Писать он решил от себя, изнутри сегодняшнего.

Зазвонил телефон. Сергей снял трубку. Аппарат стоял рядом на стуле.

— Слушаю.

В трубке раздались короткие гудки. «Наверное, Ленка проверяет», — усмехнулся Сергей. Была у него такая вздыхательница, к ней он испытывал только добрые чувства.

В дверь постучали.

— Да, — сказал Сергей.

Вошла Любовь Ионовна:

— Тебя разбудили?

— Нет, я не спал.

— Будешь завтракать?

— Минут через тридцать. Сперва я слегка разомнусь.

Он натянул тренировочные брюки, свитер, толстые носки, в передней надел кеды, с непокрытой головой выскочил во двор и побежал. Голубое, тонкое стекло мартовского льда, затянувшего за ночь лужицы, то и дело хрустело под его ногами.

К жене на кухню вышел Федор Тарасович:

— Люба, надеюсь, сегодня позавтракаем все вместе?

— Думаю, что да.

— Вот и хорошо. Теперь это стало редкостью. Будет маленький праздник у нас. Давай только не на кухне, а в нашей комнате.

…Потом втроем сели за большой квадратный дедовский стол. Любовь Ионовна внесла глубокие тарелки с традиционной в их доме овсяной кашей, сваренной на воде. Каждый бросил в свою тарелку комочек масла, которое вскоре расплылось светло-желтым пятном в сероватой гуще каши.

Федор Тарасович с неспешной основательностью помешивал ложкой в тарелке и говорил:

— Вкусное блюдо и полезное.

После каши появились яйца в старинных подставках, напоминающих фарфоровые рюмочки.

— Всмятку? — спросил Сергей.

— Как всегда, — ответила Любовь Ионовна.

Чай у Гречанных наливали из огромного чайника, не разбавляя его кипятком. Готовил напиток Федор Тарасович. Перед этим он всегда говорил: «Ну, начнем китайскую церемонию». В общем это соответствовало существу. Он изучил китайский способ заварки чая, несколько упростил его, покупал только лучшие сорта, нередко в определенных пропорциях смешивал их.

Напиток получался вкуснейший. Пили здесь чай только свежезаваренный.

Федор Тарасович налил темно-золотистую жидкость в чашки, а Любовь Ионовна положила в маленькие блюдечки густой, янтарного цвета мед.

— Значит, сынок, скоро Соня приезжает, — спросил Федор Тарасович.

— Да, через три дня.

— Так, так… Хороший человек Соня, жаль, что ты нас не послушался в свое время.

— Жаль, папа. Вероятно, это можно будет исправить.

— Как же так, Сережа? Ведь она замужем?

— Федор, я говорила тебе, что Соня первая написала Сереже, — сказала Любовь Ионовна.

— Мама, зачем эти подробности? Я совсем не хочу делать Соню несчастной. Все зависит от нее. Говорят, что свое счастье не строят на несчастье другого. Но, с другой стороны, вот Вика построила свою жизнь на моем, казалось бы, несчастье. А получилось, в общем-то, неплохо и для нее и для меня. Сейчас я рад, что она ушла. В таких делах решающее слово за временем.

— Ну, сейчас Вике, наверное, не очень сладко, — заметила Любовь Ионовна.

Она имела в виду газетную информацию, появившуюся на прошлой неделе под рубрикой «По следам наших выступлений». В ней шла речь о мерах, принятых после статьи «Перерождение».

Сообщалось, что за злоупотребление служебным положением, неправильную кадровую политику, зажим критики, искусственное завышение сметной стоимости выпускаемых проектов директор института В. В. Звягинцев от работы освобожден, ему объявлен строгий выговор по партийной линии с занесением в учетную карточку.

Примерно за то же освободили от работы директора ростовского филиала института А. Е. Дворецкого. За взяточничество его привлекли к уголовной ответственности, из партии исключили.

Секретарь партийной организации института получил строгий выговор и был освобожден от обязанностей секретаря.

Да, конечно, Вике, как сказала Любовь Ионовна, поначалу было «не очень сладко». Поражение мужа стало для нее первым серьезным ударом в жизни.

Вика не осуждала мужа, она сожалела и досадовала, что он действовал не слишком осторожно, хитро. И вот результат. Другие не такие дела делают, и ничего — живут, процветают.

Мучило свое «грехопадение» в Ростове-на-Дону. И чем хуже шли дела у Звягинцева, тем больше угнетала Вику ее измена. Некому было рассказать про это. Ни матери, ни подругам; собственно, задушевные-то подруги у нее не водились. И от этого еще тяжелее было. На работе она вела себя так, как будто ничего не случилось в семье. Под строжайшим секретом просила она некоторых из своих клиенток — влиятельных дам — помочь ей защитить мужа, отвести от него удар или, по крайней мере, смягчить его. Одни врали, уверяли, что говорили с нужными людьми, те обещали помочь. Вот-вот дадут положительный ответ. «Не беспокойся, Вика, будет полный порядок». Вика верила, ободрялась, обнадеживала мужа. Потом она убеждалась в их лжи, с трудом заставляла себя обслуживать их. Другие говорили правду: пробовали — к сожалению, не получилось; задействованы слишком серьезные силы.

…Мать говорила Вике:

— Ты ему все условия создай дома, чтоб он твою заботу и любовь чувствовал. Посвяти себя мужу полностью. Отдай мне ребенка на это тяжелое время. Ему так куда легче будет переносить эти преследования. И как допускают над таким человеком издеваться!

Так Полина Петровна квалифицировала ту работу, которую корреспонденты и сотрудники КРУ после ростовского филиала вели в институте у Звягинцева.

И без материнского совета Вика по отношению к мужу была сама внимательность и доброта. Дома Валентин Васильевич больше молчал, предпочитал не произносить даже «да» и «нет», а кивать утвердительно или отрицательно головой. Вика не задавала вопросов, не лезла, что называется, в душу. Правда, однажды все же совершила оплошность.

— Валюта, — сказала она, — не пропадем, даже если ты на некоторое время будешь без работы. Зарабатываю я прилично, а время придет — ты снова в люди выйдешь. Такие, как ты, быстро поднимаются.

— Дожил, дожил… — сокрушенно проговорил Звягинцев. — Жена берет меня на иждивение ввиду временной нетрудоспособности.

— Валя, милый, я ж от души. Просто хотела сказать, что ты мне как человек дорог.

Звягинцев молчал. «Что же, сказанное Викой — один из возможных вариантов», — подумал он.

Валентин Васильевич был реалистом, понимал, что после публикации статьи он потерпел крах.

На коллегии министерства Политковский, когда решался вопрос о Звягинцеве, заявил:

— Поймите, он директор молодой, коллектив, которым руководит, выдвинул его в свое время. Звягинцев впервые на руководящей должности. Да, наказать надо, но не следует рубить сплеча, лишать возможности исправиться и стать полноценным руководителем. У него есть для этого все данные.

Министерство освободило Звягинцева от директорства. Взыскало с него стоимость двухнедельной свадебной поездки в Кабардино-Балкарию, трудовых соглашений на проектирование квартирного интерьера, сумму незаконно полученных премий… Звягинцев был назначен начальником технического отдела одного из промышленных объединений министерства.

Политковский сказал Звягинцеву:

— Ничего не поделаешь, Валентин Васильевич, придется пережить этот трудный период. Все могло быть гораздо хуже, поверьте. Но будущее за вами.

— Кому как не мне, это понимать, Игорь Борисович. Я отлично знаю, как обязан вам, что так все разрешилось. Это оптимальнейший вариант в данной ситуации. Я ваш должник на всю жизнь.

И когда Валентин Васильевич, придя домой, рассказал Вике о своем новом назначении и разговоре с Политковским, о том, что наконец кончилась беспросветная темнота тоннеля и впереди забрезжил свет, она бросилась к мужу и, прижавшись к нему, разрыдалась. Он обнял ее.

— Настоящий ты мой и единственный, — говорила она сквозь слезы, невольно повторяя слова, сказанные когда-то матерью о том, кем является для Вики Звягинцев. — Кончились, кончились, милый мой Валюшенька, наши несчастья.

— Да, Викочка, кончились… Мы еще себя покажем.

Сжав челюсти и выдвинув подбородок, Звягинцев холодно и зло смотрел поверх головы жены в то самое будущее, которое, по словам Политковского, за ним, за Звягинцевым.

Сцена эта происходила в пятницу, как раз накануне той субботы, когда Любовь Ионовна сказала, что Вике, наверное, не очень сладко. Выходит, Любовь Ионовна ошиблась.

…Семья Гречанных продолжала еще сидеть за столом. Завтрак заканчивался. Сергей допил свой чай с медом и поднялся со стула.

— Сережа, ты сейчас уходишь?

— Нет, мама, буду работать.

Уже к вечеру Любовь Ионовна постучала в дверь комнаты Сергея.

— Да, да, — ответил он.

Войдя она увидела спину сына, склоненную к письменному столу, и спросила, как когда-то Елена Анатольевна:

— Сереженька, ты не хочешь чаю с твоим любимым печеньем?

— Спасибо, мама. С удовольствием, — сказал он, не оборачиваясь.

Сергей писал повесть о Придорожном.