Красная машина Ингрид, похожая на камбалу, по-прежнему находилась на стоянке бара у Маринеллы, видно, ее сочли слишком шикарной, чтобы угнать, вряд ли в Монтелузе и провинции нашлось бы много подобных.

– Бери свою машину и поезжай за мной, – сказал Монтальбано. – Возвращаемся на Капо-Массария.

– О боже! Зачем? – Ингрид насупилась – ей совсем туда не хотелось, и комиссар прекрасно ее понимал.

– В твоих же собственных интересах.

В свете фар, тут же погашенном, комиссар заметил, что ворота виллы открыты. Он вышел, приблизился к Ингрид.

– Подожди меня здесь. Выключи фары. Ты не помнишь, когда мы уходили отсюда, мы закрывали ворота?

– Хорошо не помню, но мне кажется, да.

– Разверни машину, и без большого шума.

Она развернулась, капот машины теперь смотрел в сторону шоссе.

– А сейчас слушай меня хорошенько. Я пошел туда, а ты лови каждый звук. Если услышишь, как я кричу, или почувствуешь, что здесь что-то не так, недолго думая уезжай, возвращайся домой.

– Думаешь, там внутри кто-нибудь есть?

– Не знаю. Ты делай так, как я тебе сказал.

Из машины он взял сумку Ингрид, а также пистолет. Стараясь ступать беззвучно, спустился по лестнице. Входная дверь на этот раз открылась легко и беззвучно. Комиссар переступил порог, зажав в руке пистолет. В гостиной темнота была слегка рассеяна свечением моря. Ударом ноги Монтальбано распахнул дверь ванной и затем по очереди все остальные, чувствуя себя пародией на героя американских телефильмов. В доме никого не было, а также не было никаких признаков того, что кто-нибудь успел здесь побывать. Вскоре комиссар убедил себя, что сам же и забыл запереть ворота. Он открыл окно гостиной, глянул вниз. В этом месте Капо-Массария выдавался в море, будто нос корабля. Там внизу должна была быть пучина. Засунув в сумку кое-какое столовое серебро и массивную хрустальную пепельницу, он раскрутил ее над головой и пустил из окна – теперь ее вряд ли легко будет найти. Затем из шкафа в спальне выгреб все, что принадлежало Ингрид, вышел, не забыл проверить, хорошо ли заперлась входная дверь. Когда комиссар поднялся на верхнюю ступеньку лестницы, его ослепили фары Ингрид.

– Я же тебе велел выключить фары. И почему ты опять развернула машину?

– Если б вдруг что случилось, я бы не смогла бросить тебя одного.

– Держи, вот твои вещи.

Она взяла их и кинула на соседнее сиденье.

– А сумка?

– Я ее зашвырнул в море. Теперь давай домой. У них больше ничего против тебя нет.

Ингрид вышла, приблизилась к Монтальбано, обняла его. Постояла так немного, положив голову ему на грудь. Потом, не глядя на него, села в машину, выжала сцепление и умчалась.

У самого въезда на мост через Каннето комиссар увидел почти перекрывавший дорогу автомобиль, рядом с которым, закрыв лицо руками и упершись локтями в крышу, стоял на нетвердых ногах человек.

– Случилось что? – спросил Монтальбано, притормозив.

Человек обернулся: лицо в крови – кровь капала из раны прямо посреди лба.

– Гад один, – ответил он.

– Не понимаю, объясните получше. – Монтальбано вышел из машины и подошел к человеку.

– Да еду я себе, и какой-то сукин сын меня подсекает, чуть из-за него с дороги не вылетел. Тогда я вскипятился, ясное дело, и погнался за ним, сигналил ему, врубил дальний свет. Так он в один момент тормознул и встал поперек дороги. Вылезает, в руке у него чего-то, я не разобрал, думал – оружие, душа у меня в пятки. Идет ко мне, а у меня стекло было опущено, и – здрасьте пожалуйста – звезданул меня этой хреновиной, потом уже до меня дошло, что это у него гаечный ключ был.

– Вам помочь?

– Не-е, кровь унялась почти.

– Хотите заявить в полицию?

– Не смешите меня, а то башка болит.

– Отвезти вас в больницу?

– Слушайте, занимайтесь вы, елки-палки, своими делами.

Монтальбано уже не помнил, когда ночью спал по-человечески, как Господь повелел. Теперь мешала эта стервозная боль сзади, в затылке, которая не давала ему покоя, томила, независимо от того, лежал ли он на животе или на спине; боль продолжалась – глухая, надоедливая, ровная, без острых приступов, что было, может, даже хуже. Включил свет – четыре. На тумбочке еще лежали мазь и сверток бинта, которые он принес для Ингрид. Он взял их, перед зеркалом в ванной помазал чуток затылочную часть шеи, вдруг да поможет, а потом обмотал шею бинтом, кончик которого закрепил куском лейкопластыря. Обмотал, наверное, слишком туго, голова поворачивалась с трудом. Оглядел себя в зеркало. И вот тогда ослепительная вспышка озарила его мозг, она затмила даже свет в ванной. Ему представилось, что у него, как у героя комиксов, вместо глаз рентген, проникающий в суть вещей.

В гимназии у них был старенький священник, преподаватель закона Божьего. Раз он сказал: «Истина – это свет».

Монтальбано был учеником непоседливым, учился через пень-колоду, сидел всегда на последней парте.

– Тогда, значит, в доме, где все говорят правду, за электричество меньше платить надо.

Это он заметил вслух, за что и был выгнан из класса.

Теперь, через тридцать лет с гаком, он мысленно попросил прощения у старого священнослужителя.

– Ну и отвратительный у вас сегодня вид! – воскликнул Фацио, как только он появился в комиссариате. – Плохо себя чувствуете?

– Отстань, – был ответ Монтальбано. – Что-нибудь новое по поводу Гамбарделлы?

– Ничего. Сгинул. Я так соображаю, что мы найдем его в чистом поле, обгрызенного собаками.

– Что-то было, однако, в тоне бригадира, показавшееся Монтальбано подозрительным, слишком долго они были знакомы.

– Что стряслось?

– Стряслось то, что Галло поехал в травмопункт, руку себе покалечил, ничего серьезного.

– Как это произошло?

– На служебной машине.

– Опять несся? Врезался во что-нибудь?

– Да.

– Тебе что, повитуха нужна, чтоб слова из тебя тянуть?

– Ну, я послал его срочно на базар, там была потасовка, и он полетел на всех парах, знаете, как обычно. Его занесло, и он врезался в столб. Машину отбуксировали в наш автопарк в Монтелузе, дали нам другую.

– Раскалывайся, Фацио: нам порезали покрышки?

– Угу.

– И Галло не посмотрел сначала, как я вам сто раз наказывал? Как вам вбить в голову, что резать нам покрышки – это национальный вид спорта в нашем паскудном городишке? Передай ему, чтоб сегодня в управлении не появлялся, а то я, как его увижу, ему морду набью.

Комиссар хлопнул дверью своего кабинета – он был на самом деле в бешенстве, – порылся в жестяной коробке, где держал всякую всячину от марок до оторвавшихся пуговиц, нашел ключ от старого завода и ушел, ни с кем не попрощавшись.

Усевшись на гнилой балке, рядом с которой он нашел сумку Ингрид, комиссар разглядывал штуковину, показавшуюся ему в прошлый раз чем-то вроде муфты для соединения труб. Сомнений не оставалось – это был шейный корсет, новенький, хоть явно и ношеный. По ассоциации ему опять вступило в шею. Он поднялся, подобрал ошейник, вышел со старой фабрики и вернулся в комиссариат.

– Комиссар? Это Стефано Лупарелло.

– Я вас слушаю, инженер.

– Я вчера предупредил моего двоюродного брата Джорджо, что вы хотели видеть его сегодня утром в десять. Однако пять минут назад мне позвонила тетя, его мать. Не думаю, что Джорджо сможет прийти к вам, как намеревался.

– А что случилось?

– Не знаю точно, но, кажется, всю сегодняшнюю ночь он провел вне дома, так сказала тетя. Он вернулся недавно, около девяти, в самом плачевном состоянии.

– Простите, инженер, но мне кажется, ваша мать говорила мне, что он жил в вашем доме.

– Да, но только до смерти моего отца, потом он переехал к себе. У нас, когда папы не стало, он чувствовал себя неуютно. Как бы то ни было, тетя вызвала врача, который ввел ему успокоительное. Теперь он крепко спит. Мне, вы знаете, его по-настоящему жалко. Он был, наверное, слишком привязан к папе.

– Да, я это понял. Если увидите вашего брата, передайте ему, пожалуйста, что мне действительно необходимо с ним поговорить. Это не срочно, ничего важного, когда он сможет.

– Конечно, скажу. А мама, которая стоит рядом, просит передать вам привет.

– Взаимно. Скажите ей, что я… Ваша мать – редкая женщина, инженер. Скажите, что я испытываю к ней глубокое почтение.

– Я ей скажу, спасибо.

Монтальбано провел еще час за бумагами, одни писал, другие подписывал. Они были столь же головоломными, сколь бесполезными, эти анкеты министерства. Галлуццо, в перевозбуждении, не только не постучал, но распахнул дверь так, что та ударилась о стену.

– Что за черт! Что происходит?

– Сейчас узнал от коллеги из Монтелузы. Убили адвоката Риццо. Застрелили. Его нашли рядом с машиной, в квартале Сан-Джузиппуццу. Если хотите, разузнаю точнее.

– Не надо, поеду туда сам.

Монтальбано взглянул на часы, было одиннадцать, и он поспешно вышел.

В доме Capo никто не открывал. Монтальбано постучал в соседнюю дверь, вышла воинственного вида старушка.

– Что такое? Ходют тут, людям покою не дают.

– Извините меня, синьора, я ищу синьора и синьору Монтаперто.

– Синьора и синьору Монтаперто? С каких это пор они синьор и синьора? Да они ж самые обыкновенные мусорщики!

Да, между двумя семьями явно не было согласия.

– А вы сами кто такой будете?

– Я комиссар органов общественного порядка.

Старушка просияла и принялась верещать с явным удовлетворением:

– Туриддру! Туриддру! Скорей поди сюда!

– Никак стряслося что? – спросил, появляясь, худущий старик.

– Мать Пресвятая Богородица, комиссар это! Ты видишь, что была моя правда?! Видишь, что власти их ищут? Видишь теперь, что они жулики? Ноги унесли подобру-поздорову, чтоб их, голубчиков, в тюрьму не упекли!

– Когда они уехали, синьора?

– А вот даже полчаса не прошло. И ребятенок ихний. Если шибко побежите, так, может, их по дороге перехватите.

– Спасибо, синьора. Спешу вдогонку.

По дороге в Монтелузу его останавливали дважды, сначала патруль горнострелковых войск, потом – карабинеры. На пути к Сан-Джузиппуццу проверки уже следовали одна за другой: он фактически потратил три четверти часа, чтобы проехать меньше пяти километров. На месте происшествия были начальник полиции, полковник карабинеров, все полицейское управление Монтелузы в полном составе. Здесь была и Анна, которая сделала вид, будто его не заметила. Якомуцци оглядывался вокруг, ища кого-нибудь, кому он смог бы обстоятельно изложить все дело. Как только заприметил Монтальбано, бросился ему навстречу:

– Экзекуция по всем правилам, безжалостная.

– Сколько их было?

– Только один, стрелял, во всяком случае, один. Покойный адвокат вышел из офиса сегодня утром в шесть тридцать, взял оттуда кое-какие бумаги и направлялся в Таббиту, у него была назначена встреча с клиентом. Из офиса он уехал один, это установлено, но по дороге посадил кого-то в машину – кого-то знакомого.

– Может, кого-то, кто просто проголосовал?

Якомуцци от души расхохотался, так громко, что некоторые на него оглянулись.

– И ты можешь себе вообразить Риццо – со всем, что он возит, – спокойно подбирающего по дороге незнакомцев? Да он должен был бояться даже собственной тени! Ты знаешь лучше меня, что за спиной Лупарелло стоял Риццо. Нет-нет, наверняка это был кто-то, кого он хорошо знал, какой-нибудь мафиози.

– Мафиози, говоришь?

– Голову на отсечение даю. Мафия подняла цены, требуют все больше и больше, и не всегда политики бывают в состоянии удовлетворять эти запросы. Но тут есть и вторая гипотеза. Может, он нарушил правила игры, теперь, почувствовав прилив сил после вчерашнего назначения. И ему этого не простили.

– Якомуцци, я тебя поздравляю, сегодня утром ты особенно проницателен, видно, что отменно облегчился. С чего ты так уверен в том, что говоришь?

– Сужу по тому, каким образом этот тип его убил. Сначала пинками превратил ему в кашу мошонку, потом велел стать на колени и прикончил выстрелом в затылок.

Монтальбано мгновенно почувствовал пульсирующую боль в затылке.

– Из какого оружия?

– Паскуано говорит, что, судя по входному и выходному отверстиям и по тому факту, что дуло было практически прижато к коже, это должен быть пистолет калибра семь шестьдесят пять.

– Комиссар Монтальбано!

– Тебя зовет начальник полиции, – сказал Якомуцци и исчез. Начальник полиции протянул Монтальбано руку, они обменялись улыбками.

– А вы какими судьбами здесь?

– На самом деле, господин начальник полиции, я уже ухожу. Был в Монтелузе, услышал новость и подъехал просто из любопытства.

– Тогда до сегодняшнего вечера. Непременно приходите, настаиваю, моя жена вас ждет.

Это была догадка, только догадка, притом такая робкая, что если бы он принялся серьезно ее рассматривать, она мгновенно улетучилась бы. И все же он вжимал до упора акселератор, рискуя, что по нему откроют огонь на очередном заграждении. Добравшись до Капо-Массария, комиссар даже не выключил мотор, оставил распахнутой дверцу, открыл с легкостью ворота и входную дверь, вбежал в спальню. В ящике ночного столика пистолета больше не было. Он обругал себя последними словами, потому что после первого приезда возвращался в этот дом еще дважды и не позаботился проверить, было ли оружие на месте, ни разу. Даже когда нашел ворота открытыми, уговорил себя, что сам забыл их запереть.

«Теперь пойду слоняться», – подумал комиссар, как только вернулся домой. Ему нравилось слово «слоняться», которое означало для него: бездумно переходить из комнаты в комнату, попутно прибираясь. Этим он и занялся. Подровнял книги, привел в порядок письменный стол, поправил картину на стене, начистил газовые конфорки. Слонялся. Есть не хотелось, не пошел в ресторан и даже не заглянул в холодильник посмотреть, что ему приготовила Аделина.

Как обычно, входя в дом, он включил телевизор. Первое, что выдал в эфир диктор «Телевигаты», были подробности убийства адвоката Риццо. Именно подробности, потому что сообщение о самой смерти прошло в экстренном выпуске. Журналист нисколько не сомневался: с адвокатом зверски расправилась мафия, испугавшись, что убитый занял ответственный политический пост, который позволил бы ему эффективнее бороться с организованной преступностью. Потому что именно это выражение стало лозунгом политического обновления: непрекращающаяся борьба с мафией. Николо Дзито, спешно вернувшийся из Палермо, рассуждал о мафии на «Свободном канале», но так запутанно, что нельзя было ничего понять. Между строк, вернее, между слов Дзито Монтальбано уловил, что тот имел в виду мафиозную разборку, но не говорил об этом прямо, боясь, что к сотням судебных исков, которые уже были ему предъявлены, прибавится новый. Потом Монтальбано надоело слушать это переливание из пустого в порожнее, он выключил телевизор, закрыл ставни, чтобы не впускать дневной свет, бросился на кровать прямо одетый и свернулся калачиком. Им владело одно желание – забиться в свою нору. Он любил это выражение, означавшее, что тебя побили и тебе хочется укрыться от всего мира. Точнее нельзя было передать то, что переживал в ту минуту Монтальбано.