Спускаясь к ужину, Монтальбано решил, что на следующее утро вернется в Вигату, отлучка и так длилась уже пять дней. Луичино, как всегда, накрыл им в маленькой комнате; Пинтакуда уже сидел на своем месте и ждал.

– Завтра я уезжаю, – заявил Монтальбано.

– А я останусь, мне нужна еще неделька чистки.

Тут Луичино подал первое, и рты собеседников теперь были заняты только едой. Когда подоспело второе, оба удивились.

– Котлеты! – оскорбился профессор. – Котлетами кормят только дворовых псов!

Комиссар не поддался – он учуял исходящий от блюда богатый, насыщенный аромат.

– Танино не заболел? – взволнованно спросил Пинтакуда.

– Нет, синьор, он на кухне, – ответил Луичино.

Только тогда профессор вилкой разломил одну котлету и поднес кусочек к губам. Монтальбано не успел еще снять пробу. Пинтакуда медленно прожевал, закрыл глаза и издал что-то похожее на вздох.

– Попробовав это блюдо, умирающий испытает в этой жизни достаточно удовольствия, чтобы спокойно отправиться в ад, – тихо сказал он.

Монтальбано отправил в рот половинку котлеты, и его язык и небо принялись за научную экспертизу, какая и не снилась Якомуцци. Итак, рыба и, несомненно, лук, красный перец, взбитое яйцо, соль, черный перец, тертые сухари. Не удалось опознать еще два вкуса, скрытые маслом, на котором жарился этот кулинарный шедевр. Второй кусок позволил опознать и их: тмин и кориандр.

– Кофтас! – воскликнул изумленный Монтальбано.

– Что вы сказали? – переспросил Пинтакуда.

– Мы с вами едим индийское блюдо в превосходном исполнении.

– А мне совершенно безразлично его происхождение, – ответил профессор, – главное, что это просто мечта. И я попрошу вас ни слова мне больше не говорить до окончания ужина.

Пинтакуда попросил убрать со стола и, как обычно, предложил партию в шахматы, в которые Монтальбано обычно проигрывал.

– Извините, я прежде хотел поблагодарить Танино.

– Я составлю вам компанию.

Повар между тем задавал своему помощнику нагоняй за то, что тот плохо вымыл сковороды.

– От этого, синьоры, они на следующий день пахнут тем, что готовилось вчера, так что уже не разобрать, что ешь, – объяснил он посетителям.

– Послушайте, – спросил Монтальбано, – а это правда, что вы никогда не покидали Сицилию?

Видно, по привычке он заговорил как сыщик, потому что Танино вдруг вспомнил о прежних временах, когда был мошенником, и запротестовал:

– Ни разу, клянусь вам, у меня и свидетели есть!

Значит, он не мог научиться готовить это блюдо в каком-нибудь ресторане с заморской кухней.

– А вы когда-нибудь водили знакомство с индийцами?

– С теми, что в кино? Краснокожими?

– Ладно, забудьте, – сказал Монтальбано и в благодарность крепко обнял чудесного повара.

За прошедшие пять дней, доложил Фацио, ничего важного не произошло. Кармело Арноне, тот, что держит табачную лавку возле станции, пустил четыре пули в Аньело Канниццаро, владельца галантереи, – не поделили женщину. Мими Ауджелло, случайно оказавшийся поблизости, отважно противостоял преступнику и обезоружил его.

– Значит, – заключил комиссар, – Канниццаро отделался легким испугом.

Как известно всем и каждому, с пистолетом Кармело Арноне управиться не мог, он не попал бы и в корову на расстоянии десяти сантиметров.

– Да нет.

– Его задело? – удивился Монтальбано.

Нет, Арноне, конечно, промахнулся, объяснил Фацио, но пуля попала в фонарный столб, а затем рикошетом угодила Канниццаро между лопаток. Она была уже на излете и искорежена. Но по всему городку мгновенно распространилась весть, что Кармело Арноне подло выстрелил Аньело Канниццаро в спину. Тогда кузен его, Паскуалино, тот, что торгует бобами и носит линзы в два пальца толщиной, взял пистолет, нашел Кармело Арноне и выстрелил в него. Оказалось, что он промахнулся дважды: не просто не попал, но и мишенью ошибся. На самом деле он принял за Кармело Арноне его брата Филиппо, зеленщика, обманувшись некоторым внешним сходством. Что же касается промахов, так первая пуля улетела куда-то, ищи свищи, а вторая поранила мизинец на левой руке торговца, по делу прибывшего в Вигату из Каникатти. И тут пистолет заклинило, а не то бы Паскуалино Арноне учинил бы еще одно избиение младенцев. Да, еще два ограбления, четыре карманные кражи, и три машины сожгли. Все как обычно.

В дверь постучали, и она распахнулась от удара ногой. На пороге стоял Торторелла с трехкилограммовой кипой бумаг в руках.

– Изволите посмотреть, пока вы здесь?

– Торторе, ты так говоришь, будто меня лет сто не было!

Монтальбано никогда не подписывал документ, сперва тщательно не изучив его; поэтому к часу дня он разделался только с одним килограммом. К этому времени у него уже бурчало в желудке, но он решил не идти в ресторанчик Сан-Калоджеро: не хотелось так скоро изменять памяти о божественном даре Танино. Пусть предательство будет оправдано хотя бы полным упадком сил.

К шести вечера, когда с подписями было наконец покончено, болели не только пальцы, но и вся рука.

Домой он приехал, когда желудок уже свело от голода. И что прикажете делать? Открыть духовку и холодильник, посмотреть, что ему приготовила Аделина? Поразмыслив, Монтальбано решил, что переход от одного ресторатора к другому технически следует считать изменой, а переход от Танино к Аделине можно рассматривать как возвращение в лоно семьи после нарушения супружеской верности. В духовке не нашлось ничего, в холодильнике – десяток оливок, три сардины и немного лампедузского тунца в стеклянной баночке. Сверток с хлебом лежал на столе, рядом с запиской от горничной:

Вот вы не сказали мне, когда воротитесь, так я и стряпаю, и стряпаю, а потом должна выкидывать в корзину милость Божью. Больше стряпать не стану.

Она не хотела бросать деньги на ветер – это понятно, а вернее, еще и обиделась, что ее не предупредили, куда уезжают («Ну и бог с ним, что я, вишь, горничная, но вы, синьор, порой и обращаетесь со мной как с горничной!»).

Он неохотно съел две оливки с хлебом и подумал, хорошо бы запить их отцовским вином. Потом включил «Свободный канал», по которому в это время обычно шли новости.

Николо Дзито заканчивал репортаж об аресте члена городской управы Фелы за спекуляцию и взяточничество. Потом началась хроника происшествий. На окраине Сомматино, городка между Кальтаниссеттой и Энной, был обнаружен сильно разложившийся труп женщины.

Монтальбано мгновенно выпрямился в кресле.

Женщина была задушена, ее тело засунули в мешок и бросили в глубокий пересохший колодец. Рядом обнаружен чемоданчик, содержимое которого позволило опознать жертву: это Карима Муса, тридцати четырех лет, уроженка Туниса, вот уже несколько лет проживавшая на Сицилии.

На экране появилась та фотография Каримы и Франсуа, которую комиссар дал Николо.

Помнят ли телезрители, что «Свободный канал» сообщал о розыске пропавших? О ребенке до сих пор ничего не известно. Комиссар Дилиберто, занимающийся расследованием этого дела, считает, что убийца мог быть неизвестным следствию покровителем девушки. Так или иначе, предстоит еще многое прояснить в этой темной истории.

Монтальбано выключил телевизор и улыбнулся. Лоэнгрин Пера сдержал слово. Комиссар поднялся, походил по комнате, снова сел в кресло и мгновенно заснул глубоким животным сном. Ему ничего не снилось.

На следующее утро он позвонил с работы начальнику полиции, чтобы напроситься к нему на ужин. Потом позвонил в комиссариат Сомматино.

– Дилиберто? Это Монтальбано. Звоню из Вигаты.

– Привет, коллега. Слушаю тебя.

– Я по поводу той женщины, которую нашли в колодце.

– Карима Муса.

– Вы уверены, что правильно опознали ее?

– Ни тени сомнения. В чемодане, кроме всего прочего, нашли карточку Монтелузского сельскохозяйственного банка.

– Извини, что я тебя прерываю, но кто угодно мог подложить…

– Дай договорить. Три года назад с этой женщиной произошел несчастный случай, и ей в больнице в Монтелузе наложили на левую руку двенадцать швов. Все сходится. Рубцы видны, несмотря на сильное разложение тканей.

– Слушай, Дилиберто, я вернулся в Вигату только сегодня утром – был несколько дней в отпуске, совсем отстал от жизни и о том, что обнаружен труп, узнал только из новостей по местному телевидению. Там упоминалось, что у тебя еще остаются сомнения.

– Это не касается опознания. Я уверен, что эту женщину убили где-то в другом месте и похоронили, но не в том колодце, где мы ее нашли по анонимному доносу. Вот я и думаю: почему труп откопали и перенесли в другое место? Зачем это могло понадобиться?

– Почему ты в этом уверен?

– Понимаешь, сначала чемодан Каримы лежал рядом с трупом, на нем остались частицы органической материи. И когда его переносили – обернули в газету, которую мы и нашли в колодце.

– И что?

– Газета трехдневной давности. Женщина же была убита минимум за десять дней до того. За нашего патологоанатома я ручаюсь. Вот я и пытаюсь понять: зачем ее перенесли? И ничего в голову не приходит, ни мысли, ни полмысли. Представления не имею.

Монтальбано представление имел, только не мог рассказать о нем коллеге. Он думал, сколько таких представлений постоянно устраивают эти сволочи из спецслужб! Как тогда, в 1980 году, когда им надо было заставить всех поверить, что на Силу упал ливийский самолет, – и уж они устроили фейерверк. А потом вскрытие показало, что пилот умер за две недели до катастрофы. Летающий мертвец.

После скромного, но изысканного ужина Монтальбано и его начальник закрылись в кабинете. Жена начальника полиции тактично пошла смотреть телевизор.

Монтальбано говорил долго, обстоятельно, не упуская ни одной подробности, даже того, как хрустели под ногой очки Лоэнгрина Пера. В какой-то момент отчет превратился в исповедь. Но отпускать ему грехи начальник не спешил. Он был раздосадован, что его оставили в стороне.

– Монтальбано, у меня теперь на вас зуб. Вы лишили меня возможности немного поразвлечься перед пенсией.

Ливия, дорогая моя, это письмо удивит тебя по крайней мере по двум причинам. Во-первых, уже тем, что оно написано и отправлено. Хотя постоянно, почти каждый день, я мысленно посылал тебе ненаписанные письма. Я осознал, что за все эти годы ты только иногда получала от меня записки с поздравлениями «по всем бюрократическим правилам», как ты говоришь.

Во-вторых, само содержание письма будет для тебя неожиданным.

С тех пор как ты уехала, ровно пятьдесят пять дней назад (видишь, я веду им счет), произошло многое, в том числе и касающееся нас с тобой. Правильнее будет сказать, не само произошло, а я сделал так, чтобы произошло.

Ты когда-то обвиняла меня в том, что я мню себя Богом и считаю, что вправе менять ход чужих жизней: вольно или невольно, я ловко подстраиваю обстоятельства, а иногда препятствую их стечению. Может быть, ты права, но подумай: разве это не часть моей работы?

Но сейчас я хочу поговорить с тобой о другом моем, так сказать, проступке, который, однако, повернул ход событий не против или за кого-то, а в нашу с тобой пользу. Прежде всего, о Франсуа.

Это имя мы не упоминали – ни ты, ни я – с той ночи у меня дома, когда ты сказала, что я не понял, что этот ребенок мог бы заменить нам сына, которого у нас никогда не было. К тому же тебя ранило то, как я его у тебя отнял. Но послушай: я боялся за него и был прав. Он стал опасным свидетелем, и его запросто могли убить (как они выражаются, «обезвредить»).

С исчезновением имени Франсуа из наших телефонных разговоров сами эти разговоры стали уклончивыми и холодными. Теперь я хочу открыто сказать, что не упоминал его, потому что боялся поддерживать в тебе беспочвенные надежды. Сейчас поводов для этого страха не осталось.

Помнишь то утро у меня дома, когда Франсуа сбежал искать свою мать? Так вот, когда я вел его домой, он сказал мне, что не хочет в конце концов попасть в приют. И я ответил, что этому не бывать. Я дал ему слово, и мы пожали друг другу руки. Свое обещание я сдержу при любых обстоятельствах.

За последние пятьдесят пять дней я три раза просил Мими Ауджелло позвонить сестре и справиться о Франсуа. Каждый раз я получал утешительный ответ.

Позавчера все с тем же Мими мы поехали навестить его (кстати, ты бы должна написать Мими и поблагодарить за преданную дружбу). Я подглядывал за Франсуа, когда он играл с племянником Мими, мальчишкой его же возраста. Он был веселый и беспечный. Он узнал меня, как только увидел, и выражение его лица изменилось, как будто по нему пробежала тень. Память у детей устроена так же, как у стариков: кажется, они легко забывают, но мысль о матери обязательно возвращается к ним. Он меня крепко обнял, и я заметил, что глаза у него влажные, – но он не расплакался, этот ребенок, я думаю, не привык хныкать. Больше всего я боялся, что он спросит меня о Кариме. Но он сказал тихо-тихо: «Отвези меня к Ливии». Не к матери, к тебе. Он, должно быть, уже уверен, что Кариму больше никогда не увидит. И, к сожалению, он прав.

Ты знаешь, что, умудренный печальным опытом, я был уверен, что Кариму убили. Чтобы осуществить задуманное, мне пришлось пойти на большой риск и заставить убийц себя обнаружить. Следующим шагом я запланировал заставить их сделать так, чтобы труп был найден в узнаваемом состоянии. И у меня вышло. Теперь, когда Франсуа официально признан сиротой, я могу действовать. Мне очень помог начальник полиции, он задействовал все свои знакомства. Если бы тело Каримы не было найдено, все наши старания погрязли бы в бездонных болотах бюрократии, и решение нашей проблемы затянулось бы на долгие годы.

Я понимаю, что письмо и так вышло слишком длинным, так что дальше буду предельно краток:

1. Франсуа, с точки зрения и нашего, и тунисского закона, находится в парадоксальном положении. Он по сути дела – несуществующий сирота, потому что факт его рождения не был зарегистрирован ни на Сицилии, ни в Тунисе.

2. Монтелузский судья, который занимается такими делами, кое-как определил статус Франсуа, но только на время разбирательства. Пока что ребенок передан на поруки сестре Мими.

3. Тот же судья сказал мне, что теоретически сейчас в Италии незамужняя женщина может усыновить ребенка, но добавил, что на самом деле это пустая болтовня. И привел в пример одну актрису, которая годами с переменным успехом билась с распоряжениями, рекомендациями и процедурами.

4. Лучший способ сберечь время, считает судья, – это нам с тобой пожениться.

5. Так что готовь документы.

Обнимаю и целую. Салъво.

P.S. Нотариус в Вигате открыл на Франсуа счет, на котором до его совершеннолетия будут лежать полмиллиарда лир. Я думаю, что «наш» сын официально должен родиться на свет в тот момент, когда перешагнет порог нашего дома, но будет еще справедливее, если в жизни он получит поддержку от той женщины, которая была его родной матерью и которой принадлежали эти деньги.

«ВАШ ОТЕЦ СОВСЕМ ПЛОХ ЕСЛИ ХОТИТЕ УВИДЕТЬ ЕГО ЖИВЫМ НЕ ТЕРЯЙТЕ ВРЕМЕНИ. ПРЕСТИФИЛИППО АРКАНДЖЕЛО».

Монтальбано ждал этих слов, но когда прочитал их, к нему вернулась глухая боль, как в первый раз. Она усугублялась предчувствием того, что ему предстояло сделать: склониться над постелью отца, поцеловать его в лоб, почувствовать сухое дыхание умирающего, посмотреть ему в глаза, произнести слова поддержки. Выдержит ли он? Он решил, что такое испытание неизбежно, если профессор Пинтакуда прав и ему придется взрослеть.

«Я научу Франсуа не бояться моей смерти», – подумал он. И от этой мысли, поразительной уже тем, что она пришла ему в голову, внезапно успокоился.

У самого въезда в Вальмонтату, в четырех часах езды от Вигаты, висел указатель на больницу Понтичелли.

Монтальбано припарковал машину на муниципальной стоянке и вошел в больницу. Он чувствовал биение сердца у самого кадыка.

– Меня зовут Монтальбано. Мой отец лежит у вас, я хотел бы его увидеть.

Человек за стойкой помешкал и указал ему на кресло.

– Присаживайтесь. Я позову доктора Бранкато.

Он сел и взял со столика один из журналов, но сразу положил его обратно: руки были такими влажными, что намокла обложка.

Вошел профессор, мужчина лет пятидесяти в белом халате, с серьезным выражением лица.

– Синьор Монтальбано? Я искренне сожалею, но должен сообщить вам, что ваш отец скончался во сне два часа тому назад.

– Спасибо, – сказал Монтальбано.

Профессор посмотрел на него немного удивленно. На самом деле комиссар благодарил не его.