Прошла неделька, и на место посещений, объятий, телефонных звонков, поздравлений водворились одиночество и скука. Он убедил Ливию вернуться к своей миланской кузине: не было причин, чтобы она так бездарно проводила свой отпуск, о предполагавшейся поездке в Каир в данный момент говорить не приходилось.

Порешили на том, что Ливия вернется, как только комиссар выпишется из больницы, и лишь тогда решит, как и где провести две недели отпуска, которые у нее еще были в запасе.

Шум вокруг Монтальбано и всего, что с ним случилось, тоже мало-помалу превратился в эхо, потом совсем улегся. Ежедневно, однако, Ауджелло или Фацио заходили составить ему компанию, но долго не засиживались, ровно столько, чтоб рассказать ему о новостях в расследовании того или другого дела.

Каждое утро Монтальбано, раскрывая глаза, задавался целью сосредоточенно думать о мертвых из пещеры, ведь одному Богу было известно, когда еще ему выдастся случай побыть в тишине, покое и, ни на что не отвлекаясь, порассуждать логически, чтобы нащупать какую ни на есть идею, которая даст ему толчок, прольет свет. Нужно пользоваться этой возможностью, говорил он себе, и поначалу пускал мысли в галоп, как резвую лошадь, немного спустя переходил на мелкую рысь, потом на шаг, и в конце концов что-то вроде дремоты потихоньку овладевало им, и телом, и мозгами.

– Наверное, – говорил он себе, – это после болезни.

Он усаживался в кресло, брал газету или журнал, на середине статьи чуть подлиннее он уставал, глаза у него принимались мигать, и он погружался в сон и испарину.

«Бригадир Фассио мьне гаварил што сиводня вашество вазвратица к сибе дамой. А нам ат таво бальшая радасть и утишенье. Бригадир гаварил штоп вас диржать на фсём лехкам. Аделина». Записка домработницы лежала на кухонном столе, и Монтальбано поспешил проверить, что именно его прислуга имела в виду под «легким»: там были две свежайшие трески, которые следовало приправить оливковым маслом и лимоном. Он выдернул из розетки телефон, ему хотелось заново привыкать к своему дому в покое. Было много почты, но он не распечатал ни одного письма и не просмотрел ни одной открытки. Поев, комиссар лег.

Перед тем как задремать, он подумал: раз врачи заверяли его, что он полностью восстановит свои силы, почему хандра давила ему горло?

Первые десять минут за рулем он волновался и был сосредоточен больше на ощущениях в своем боку, чем на дороге. Потом, видя, что хорошо переносит сильную тряску, прибавил скорость, пересек Вигату, выехал на шоссе, идущее в Монтелузу, на развилке у Монтаперто повернул налево, через несколько километров срулил на грунтовую дорожку и оказался на небольшой полянке, где высился деревенский дом. Вышел из машины. Марианнина, сестра Джедже, которая когда-то была их школьной учительницей, сидела на соломенном стуле у двери и чинила кошелку. Завидев комиссара, тотчас поднялась ему навстречу.

– Сальву, я так и чуяла, что ты ко мне заглянешь.

– К вам – это первый мой выход после больницы, – сказал Монтальбано, обнимая ее.

Бедная Марианнина принялась тихонько плакать, беззвучно роняя слезы, и у Монтальбано увлажнились глаза.

– Возьми вот стул себе, – сказала Марианнина.

Монтальбано уселся рядом с ней, а она взяла его руку и погладила.

– Мучился он?

– Нет. Я понял, когда еще шла перестрелка, что Джедже уложили на месте. Потом мне это подтвердили. Думаю, он и не понял даже, что произошло.

– А правда это, что ты убил того, который убил Джедже?

– Так точно.

– Где он теперь ни есть, Джедже будет доволен.

Марианнина вздохнула, стиснула крепче руку комиссара:

– Джедже тебя ой как любил, как душу.

«Meu amigo de alma», – пронеслось в голове Монтальбано заглавие.

– И я тоже, – сказал он.

– Помнишь ты, какой он был бандит?

Бандит, скверный мальчишка, бедокур. Потому что Марианнина явно имела в виду не последние годы и проблематичные отношения Джедже с законом, а времена более давние, когда ее младший братишка был еще ребенком – сорванцом и разбойником. Монтальбано улыбнулся:

– Вы помните, как он запустил петарду в медный котел, который лудил мастер, и с тем от взрыва родимчик приключился?

– А как в тот раз, что он вылил аж полную чернильницу чернил учительнице Лонго в сумочку?

Часа два проговорили они о Джедже и о его подвигах, неизменно касаясь эпизодов, которые относились максимум к подростковому возрасту.

– Поздно уже, я пойду, – сказал Монтальбано.

– Я б тебя пригласила остаться ужинать со мной, но еда у меня всё такая, для тебя, может, тяжелая слишком.

– Что у вас?

– Улитки в томате.

Это были те маленькие светло-коричневые улитки, что, когда засыпают на зиму, пускают жидкость, которая, затвердевая, превращается в тонкий белый слой и нужна, чтоб закрыть, закупорить отверстие раковины. Первым побуждением Монтальбано было с отвращением отказаться. До каких же пор будет преследовать его это наваждение? Потом, отбросив эмоции, он решил принять приглашение, бросив двойной вызов – и утробе, и психике. При виде тарелки, которая издавала тончайший запах цвета охры, он должен был сделать над собой усилие, но, когда он извлек булавкой первую улитку и попробовал, вдруг наступило освобождение: когда наваждение исчезнет, а меланхолия будет изгнана, не может того быть, чтоб и живот тоже не приспособился.

В управлении его задушили в объятиях, Торторелла даже смахнул слезинку.

– Уж мне-то знакомо, каково после возвращаться, когда тебя ранили!

– Где Ауджелло?

– В своем, вашем то ись, кабинете, – сказал Катарелла.

Комиссар открыл дверь, не постучав, и Мими, вскочив со стула за письменным столом, как если б его поймали с поличным, покраснел.

– Я тут у тебя ничего не трогал. Это только потому, что отсюда, знаешь, телефон…

– Правильно сделал, Мими, – отрезал Монтальбано, подавляя возникшее у него желание надавать пинков под зад тому, кто посмел усесться на его стул.

– Я сегодня же собирался зайти к тебе домой, – сказал Ауджелло.

– Зачем это?

– Чтоб организовать охрану.

– Чью?

– Как это чью? Твою. Нельзя же поручиться, что эти опять чего-нибудь не предпримут, коль уж в первый раз они промахнулись.

– Ты ошибаешься, ничего больше не случится, то есть со мной. Потому что, видишь, Мими, это ты виноват, что в меня стреляли.

Ауджелло, казалось, сунули в задницу провод высокого напряжения, такой он стал красный, его затрясло. Потом кровь у него отлила, куда неизвестно, потому что он пожелтел, как мертвец.

– Да что это тебе пришло в голову? – насилу удалось ему выговорить.

Монтальбано счел себя достаточно отомщенным за узурпацию его письменного стола.

– Спокойно, Мими. Я не так выразился. Хотел сказать, что это ты заварил всю эту кашу, в результате чего в меня стреляли.

– Что ты имеешь в виду? – спросил Ауджелло, рухнув на стул и проводя носовым платком кругом рта и по лбу.

– Дражайший, ты, не советуясь со мной, не спрашивая, согласен я или нет, приставил агентов к Инграссии. Ты что себе думал, что он такой дурак, чтоб не заметить? Да он через полдня, и то много, уже знал, что за ним следят. Он, естественно, подумал, что это я дал такой приказ. Инграссия знал, что одну за другой наделал кучу глупостей, из-за которых я взял его на мушку, и тогда, чтобы набить себе цену в глазах Бранкато, который собирался его ликвидировать – телефонный разговор между ними ты мне сам передавал, – нанял этих двоих, чтоб меня убрать. Только его план потерпел фиаско. Тогда Бранкато, или кому-то, кто там за него, осточертели и Инграссия, и его сумасшедшие идеи – к этому следует приплюсовать и бессмысленное убийство бедного кавалера Мизураки, – словом, они приняли меры и стерли Инграссию с лица земли. Если б ты не заставил насторожиться Инграссию, Джедже был бы жив, а у меня не было бы этих болей в боку. Вот и все.

– Если дело обстоит так, ты прав, – сказал уничтоженный Мими.

– Обстоит именно так, можешь побиться об заклад.

Самолет приземлился очень близко к зданию аэропорта, пассажирам не было необходимости пересаживаться на автобус. Монтальбано видел, как Ливия спускалась по трапу, как шла, опустив голову, ко входу. Он замешался в толпе и глядел на Ливию, которая после долгого ожидания брала свой багаж с транспортера, грузила его на тележку и направлялась к стоянке такси. Накануне вечером по телефону они условились, что она доедет на поезде из Палермо до Монтелузы, а он ограничится тем, что придет встречать ее на вокзал. Однако он тогда уже решил сделать ей сюрприз, явившись в аэропорт Пунта Раизи.

– Вы одна? Можно вас подвезти?

Ливия, которая подходила к головному такси, разом остановилась, крикнула:

– Сальво!

Они обнялись, счастливые.

– Но ты великолепно выглядишь!

– Ты тоже, – сказал Монтальбано. – Вот уже больше получаса, как стою и гляжу на тебя, с тех самых пор, как ты вышла из самолета.

– Почему ж ты не показался раньше?

– Мне нравится наблюдать за тобой, когда ты существуешь без меня.

Они сели в машину, и Монтальбано тут же, вместо того чтобы завести мотор, обнял ее, поцеловал, взял ее за грудь, нагнулся и потерся щекой о ее колени, о живот.

– Давай уедем отсюда, – сказала Ливия, тяжело дыша, – а то нас задержат за непристойное поведение в общественном месте.

По дороге в Палермо комиссар сделал ей предложение, которое только в эту минуту пришло ему в голову.

– Остановимся в городе? Хочу показать тебе Вуччирию.

– Я ее уже видела. Гуттузо.

– Да эта картина – просто дрянь, поверь мне. Давай возьмем комнату в гостинице, побродим по городу, поедем в Вуччирию, поспим, а завтра утром отправимся в Вигату. Делать мне тем более все равно нечего, могу считаться туристом.

Добравшись до гостиницы, они изменили своему намерению только сполоснуться и бежать на улицу. Они не пошли гулять, а занялись любовью, потом заснули. Проснулись несколько часов спустя и повторили. Вышли из гостиницы, когда был уже почти что вечер, отправились в Вуччирию. Ливия была оглушена и захвачена голосами, зазываниями, выкрикивавшимися названиями товаров, говором, перебранками, молниеносными ссорами, красками, настолько яркими, что они казались ненастоящими, нарисованными. Запах свежей рыбы мешался с запахом мандаринов, вареных овечьих внутренностей, посыпанных сыром, так называемой меузы, с запахом жаркого, – и все это вместе составляло неповторимый, почти волшебный сплав. Монтальбано остановился у магазинчика ношеной одежды.

– Когда я учился в университете и приходил сюда есть хлеб с меузой, от которой сейчас у меня просто сорвалась бы с катушек печенка, на этом месте был единственный в мире магазин. Теперь тут торгуют одеждой, а в ту пору на полках – всех абсолютно – было пусто; хозяин, дон Чезарино, сидел себе за прилавком, на котором тоже совершенно ничего не было, и принимал клиентов.

– Да если на полках было пусто! Какие могут быть клиенты?

– Ну, не совсем уж пусто, они были, как бы это сказать, полны желаниями, просьбами. Этот человек торговал крадеными вещами на заказ. Ты отправлялся к дону Чезарино и говорил: мне надо бы часы такие и такие; или: хорошо бы мне картину, ну не знаю там, морской вид девятнадцатого века; или: желательно мне подобное кольцо. Он принимал заказ, записывал его на клочке бумаги от макарон, знаешь, была раньше в ходу такая – грубая и коричневатая, условливался о цене и говорил, когда зайти. К назначенному числу – ни дня опоздания – вытаскивал из-под прилавка заказанный товар и тебе вручал. Жалоб не принимал.

– Прости, но что ему была за нужда держать магазин? Хочу сказать, таким промыслом можно заниматься где угодно, в кафе, на углу улицы…

– Знаешь, как его называли друзья из Вуччирии? Дон Чезарино «у путиару», лавочник. Потому что дон Чезарино не считал себя ни наводчиком, как сегодня это называется, ни скупщиком краденого, он был коммерсантом, как любой другой, и магазин, за который он платил аренду, о том свидетельствовал. Это не была крыша или просто видимость.

– Все вы тут сумасшедшие.

– Как родного сына! Дайте же вас обнять, как родного сына! – воскликнула жена директора школы, прижимая его надолго к груди.

– Вы не можете себе представить, как мы за вас беспокоились! – поддал муж.

Директор позвонил ему с утра, приглашая на ужин, Монтальбано отказался, предложив встретиться после обеда. Его усадили в гостиной.

– Приступим сейчас же к делу, не будем тратить ваше время, – начал директор Бурджио.

– Времени у меня сколько угодно, я временно безработный.

– Моя жена вам говорила, когда вы остались у нас ужинать, что я ее называю фантастической женщиной. Словом, как только вы от нас ушли, жена моя принялась за свои фантазии. Мы хотели позвонить вам раньше, но тут все это случилось.

– Может, мы разрешим синьору комиссару самому судить, фантазии это или нет, – сказала, чуточку обидевшись, синьора и продолжила полемически, – кто будет говорить, ты или я?

– Фантазии – это твоя специальность.

– Не знаю, помните ли вы еще, но, когда вы спросили моего мужа, где можно найти Лилло Риццитано, он ответил, что не имел от него вестей с июля сорок третьего. Тогда я припомнила одну вещь. Что у меня тоже пропала подруга в то же самое время, или, точнее, она потом объявилась, но очень странно, так что…

У Монтальбано прошел холодок по спине, убитые из пещеры были совсем детьми.

– Сколько было лет этой вашей подруге?

– Семнадцать. Но она была куда более развитой, чем я, я тогда была совсем девчонка. Вместе учились в школе.

Синьора открыла конверт, который лежал на столике, вытащила фотографию, показала ее Монтальбано.

– Мы заснялись в последний день учебного года, нам двух классов не хватало до окончания лицея. Она – первая слева в последнем ряду, а рядом я.

Все улыбаются, одетые в форму Молодых итальянок , учитель вытянул руку, отдавая римский салют.

– Так как ситуация на острове из-за бомбардировок была ужасная, школы закрылись в последний день апреля, и нас пронесло – страшного выпускного экзамена не было, оценки нам поставили на педсовете. Лизетта, так звали мою подругу, фамилия – Москато, перебралась вместе с семьей в крохотный городок подальше от побережья. Писала мне она каждый второй день, я храню все ее письма, по крайней мере все те, что дошли. Знаете, какая была почта в ту пору… Моя семья тоже переехала, мы так даже прямо уехали на континент, к брату моего отца. Когда война кончилась, я написала моей подруге – и на адрес городка, и на адрес Вигаты. Ответа так и не получила, и это меня обеспокоило. Наконец в конце сорок шестого мы возвратились в Вигату. Я пошла к родителям Лизетты. Мать ее умерла, отец сначала все пытался уклониться от встречи, потом обошелся со мной грубо, сказал, что Лизетта влюбилась в американского солдата и уехала с ним против воли домашних. Добавил, что для него дочь все равно что умерла.

– Откровенно говоря, по мне, эта история выглядит правдоподобно, – сказал Монтальбано.

– Ну, что я тебе говорил? – вмешался директор, беря реванш.

– Поверьте, доктор, что дело это все равно странное, даже если не считать того, что было потом. Во-первых, потому что Лизетта, если б она влюбилась в американского солдата, мне об этом сообщила бы во что бы то ни стало. И потом, она в письмах, которые слала мне из Серрадифалько, так назывался тот городок, куда они бежали, твердила мне без конца одно и то же: о муках, которые она терпела из-за разлуки со своей безумной и тайной любовью – молодым человеком, имени которого она не пожелала мне открыть.

– Ты уверена, что этот таинственный возлюбленный существовал на самом деле? Не могла это быть просто юношеская фантазия?

– Не такая была Лизетта, чтоб жить фантазиями.

– Знаете, – сказал Монтальбано, – в семнадцать лет, да к сожалению, и после тоже, нельзя поручиться за постоянство чувств.

– Ну что, разделали тебя под орех? – сказал директор.

Не говоря ни слова, синьора вытащила другую фотографию из конверта. Она изображала молодую девушку в свадебном платье, которая подставляет кренделем руку красивому парню в форме американского солдата.

– Эту я получила из Нью-Йорка, так значилось на почтовом штемпеле, в начале сорок седьмого.

– И это разрешает все сомнения, по-моему, – заключил директор.

– Ну уж нет, сомнения разве что рождаются.

– В каком смысле, синьора?

– Потому что в конверте была только эта фотокарточка, только фотокарточка Лизетты с солдатом, и все: никакой записки, ничего. И даже на обороте карточки ни одной строчки, можете проверить. И теперь как вы объясните, почему настоящая подруга, подруга близкая, посылает мне одну фотокарточку и ни слова в придачу?

– Почерк на конверте принадлежал вашей подруге?

– Адрес был напечатан на машинке.

– А-а, – произнес Монтальбано.

– И последнее, что я хочу вам сказать: Элиза Москато была двоюродной сестрой Лилло Риццитано. И Лилло любил ее очень, вроде как младшую сестру.

Монтальбано взглянул на директора.

– Он ее обожал, – признал тот.