Это, медлитель Улисс, твоей Пенелопы посланье. Мне не пиши ничего: сам воротися ко мне. Троя пала во прах, ненавистная девам Данайским. Стоил едва ли того с целою Троей Приам. О, когда бы еще с судами стремившийся к Спарте Был обольститель объят грозною бурею вод! [3] Я б не лежала тогда, холодея, на ложе забытом, Не тосковала бы, как медленно тянутся дни, И, торопясь обмануть часы бесконечные ночи, Я не трудила бы рук над одиноким станком. Как изводили меня небывалых опасностей страхи, Сколько забот и тревог в сердце влагала любовь! То представляю я, враг жестокий идет на супруга, То побледнею, едва Гектора мне назовут. Скажут ли, как Антилох [4] от Гектора падал в сраженье, К новому трепету нам поводом был Антилох; Иль как Менетия сын [5] погиб под чужою бронею, — Плакалась я, что не все козни венчает успех; Кровью ль своей Тлеполем [6] копье согревал у Ликийца, — И Тлеполема конец муку мою обновлял. Кто бы и как бы в бою ни пал из Ахейского войска, Стали меча ледяней делалась робкая грудь. Но непорочной любви благосклонствовал бог правосудный: Трою низвергли во прах, и невредим мой Улисс, Дома Аргоса вожди. Алтари дымятся святые, К отчим возносят богам чуждой добычу земли, И за спасенье мужей благодарные жертвы приносят Жены, – а те пред семьей падшую Трою поют. С трепетом девушки им внимают, и старцы дивятся, И с повествующих уст взора не сводит жена. Стол поставит иной и дикие битвы рисует, Целый Пергам создает в капле вина на доске: «Здесь бежал Симоис, [7] вот это Сигеевы нивы, Здесь возвышался дворец старца Приама; вот тут В бой наступал Эакид, [8] отселе Улисс устремлялся; Здесь быстроногий коней спущенных Гектор спугнул». Все это Нестор старик твоему рассказывал сыну, Все, воротившись с своих поисков, сын повторил. Он рассказал, как мечом посек ты Долона и Реза, Как был дремою один предан, коварством другой. О, как чрезмерно своих забывая, посмел ты, безумец, В лагерь Фракийских борцов вылазкой выйти ночной, Стольких зараз бойцов перебить с одним провожатым. Но осторожен ли был, помнил ли раньше меня? Дрожь пронизала мне грудь, когда говорили, как лагерь Дружеский ты пролетел на Исмарийских конях. [9] Что же мне пользы, что вы раскидали своими руками Весь Илион и с землей крепкий сравняли оплот, Если живу, как жила, когда и Троя стояла, Если супруг для меня также потерян навек? Срытый для прочих Пергам одной невредим Пенелопе, — Пусть победитель давно пашет на пленном быке, Пусть и посев, где Троя была, и богатую жатву Тучная кровью Троян нива приносит серпам; Плуг разбивает кривой – землей полускрытые кости Воинов, вьется трава выше развалин домов. Нет, победитель, тебя; не знаю, зачем ты замедлил, Или где на земле скрылся, безжалостный, ты. Кто бы чужою ладьей Итаки брегов ни коснулся, Много расспросов тому я про тебя задаю; И, чтоб тебе передать, когда тебя он увидит, В руки ему отдаю свиток посланья к тебе; Мы посылали в Пилос, старинного Нестора землю, Сына Нелея, – и там шаткая только молва. С Спартой сноси лися мы, – и Спарта не ведает правды. Где ты, в какой ты земле? что же ты медлишь, Улисс? Лучше б стояли еще сейчас Аполлоновы стены! [10] И на молитвы свои, бедные, гневаюсь я! Знала бы я, где борешься ты, и войны лишь боялась, И разделяла б свои жалобы с множеством жен. Ныне, не зная, чего бояться, всего трепещу я, И широка для моих скорбных арена забот. Все опасности волн и все опасности суши Кажутся мне за предлог долгих скитаний твоих. А покуда безумно боюсь я, по вашей привычке, Может быть, чуждою ты страстью пленился давно; Может быть, с той говоришь, как жена у тебя простодушна, Как постоянно она скромно за пряжей сидит. Пусть обманусь я, – развей обвинения эти по ветру, Не оставайся вдали, если свободен возврат! С вдовьего ложа сойти отец понуждает Икарий И за отсрочки мои вечные тяжко бранит. Пусть, как угодно, бранит, – твоя я, твоей и останусь, Вечно Улисса женой быть Пенелопа должна. Так уступает любви моей и моленьям стыдливым И укрощает свою волю Икарий старик. Но Дулихийцы, Самосцы, высокого дети Закинфа [11] Алчной толпой женихов свататься ходят ко мне, И во дворце у тебя царят, и никто не прогонит Хищников наших богатств, наших достатков, Улисс. Что же Пизандра тебе, Полиба и злого Медонта, Что ж Евримаховых рук, иль Антиноевых зло, [12] И других называть, которых ты всех так позорно Кровью питаешь своей, кормишь именьем своим». Нищий Ир и Меланфий, стада для пиров приводящий, О бесконечный позор! – ходят и грабят тебя. Трое нас беззащитных, – бессильная женщина в доме, И престарелый Лаерт, и молодой Телемах. Да и того у меня едва не сгубили засадой, Как собирался он плыть к Пилосу, им вопреки. Но повелите, о боги, да в праведном рока теченьи Сын мне закроет глаза, сын же смежит их отцу. С нами погонщик быков, кормилица ветхая днями, Третий – верный пастух грязной свинятни твоей. Но и Лаерт, уж бессильный поднять оружье руками, Между бесстыдных врагов власти не в силах сдержать. А Телемаху придут, – лишь дожил бы! – возраста годы; Тут бы ему и найти помощь в отцовской руке. Силы нет и во мне изгнать из дворца ненавистных… О, воротися скорей, радость ты нам и оплот! Есть (и молюсь, чтоб и был) твой сын; от нежного детства, Должен его воспитать был бы разумный отец. Вспомни Лаерта отца: чтоб сын закрыл ему очи, Тщится еще отдалить день свой последний старик. Я ж, при отъезде твоем еще молодая как дева, Раньше, чем вспомнишь ты нас, стану старухой седой.

Демофоонт, что к своей хозяйке, Родопской Филлиде, [13] Дольше, чем ей обещал, не возвращаешься ты? Только рога у луны до полного круга слилися, Бросила якорь твоя к нашему брегу ладья. Месяц четырежды гас, четырежды вновь нарождался, А на Сифонских [14] волнах нету Актейских судов. Если ты дни перечтешь, как наша любовь их считала, Раньше ль законного дня жалоба наша звучит? Долго надеялась я. Едва осмеянию веры Верится; лишь вопреки сердцу виню я тебя. Сколько лгала я себе за тебя, примечала как часто, Точно стремительный Нот белые нес паруса. Как я Тезея кляла, что сына пустить он не хочет, Но твоего корабля, может быть, он не держал. Как я дрожала, пока ты плыл по течению Гебра, [15] Чтобы седая волна твой не пожрала корабль. Часто, прося у богов, чтоб ты был здоров, беспощадный, Я на святых алтарях ладан с молитвою жгла; Часто, видя, что ветер и небу приветен, и морю, Я говорила в душе: «Если здоров, то придет». Верное сердце о всем, что спеху бывает помехой, Думало, сколько тому я вымышляла причин. Но не вернулся злодей! Ни боги, которыми клялся, Не воротили тебя к нам, ни Филлиды любовь. Демофоонт, ты ветрам признания предал и парус: Нет их назад, парусов! правды в признаниях нет! Чем-же грешна я, скажи? – одною любовью безумной. Но послужила тебе эта во благо вина. Я злодейка в одном: тебя приютила, злодея, Но и злодейство мое только услуга тебе. Где же ты, верность и честь, и руки пожатье с рукою, Где ты, на лживых устах столько звучавший мне бог? Где Гименей тот, кого обещал ты на долгие годы, Нашего брака с тобой и поручитель, и вождь? Морем клялся ты мне, удрученным волнами и вихрем, Часто где путь твой лежал, часто и будет лежать, Клялся и дедом [16] своим, – коль только и тот не измышлен, — Кто усмиряет морей вихрем изрытую гладь, Клялся Венерой и мне нанесшими тяжкие раны Луком – доспехом ее, факелом жаркой любви, И благосклонной Юноной, хранящей законное ложе, И богини святым таинством жгущей смолу. [17] Если б из стольких богов оскорбленных каждый задумал Мстить за свое божество, к мести не стало б тебя. О безумье! сама я лодки чинила худые, Чтобы на крепких судах мог от меня ты бежать; Весла сама я дала, – на них и пустился ты в бегство. Ах, от своей же руки горькие раны терплю! Веру дала я речам, рекою струившимся, лживым, Веру я роду дала и родовым божествам, Веру дала я слезам; и в них, знать, притворство возможно, Есть искусство и в них: только вели – побегут. Веру дала и богам; но надо ли столько залогов? С малою долей их мог бы ты мной завладеть. Горе не в том, что тебе дала я жилище и пристань: Только б остались они крайней услугой моей! Стыд, что пристанище я венчала супружеским ложем, Стыд и позор, что свое тело тебе предала. О, перед этою ночь, когда бы была и последней Ночью моею, и в гроб чистой Филлида легла! Но понадеялась я, затем что тебе послужила, — Ведь по заслугам всегда вправе надеяться мы. Много ли подвига в том – обмануть доверие девы! Нет, не таких простота стоила наша наград. Так, обманули твои влюбленную женщину речи, — Боги, да будет твоих подвигов это венцом! Пусть изваянье твое поставят в Эгейской столице, А пред тобою отец встанет во славе своей: С ним пораженный Скирон и грозного гибель Прокруста [18] Встанет, и Синий, [19] и тот злой полумуж – полубык, И покорение Фив, и павшие в битве Кентавры, И зазвучавший пред ним чёрного бога [20] чертог. После ж того на твоем отметят пускай изваянье: «Вот обманувший своей казнью любовницу гость». Знать, из бесчисленных дел и подвигов громких отцовских Лишь о покинутой ты критянке [21] рад поминать. В чем он повинен одном, одно тебя восхитило; Верно наследуешь ты козни отцовской, злодей. Та, – не завидую ей, – наслаждается лучшим супругом [22] И на покорных хребтах тигров высоко сидит; Нашего ж брака бегут презренные мною Фракийцы, Ибо чужого своим я предпочла жениха. Скажет иной: «Пусть теперь в ученые едет Афины; Бранною Фракией царь будет другой управлять, Дело венчает конец». О, пусть не знает удачи, Кто по исходу дела самые хочет судить. Если же наша волна твоею запенится греблей, Вот позабочусь, когда я о себе и своих. Ах, не заботилась я, тебя мое царство не манит, И не Бистонской [23] волной тело омоешь свое. Все отъезжавшего тот очам мерещится образ, Как отплывающий флот наши теснил берега. Смел ты меня обнимать и, к шее прильнувши подруги, Долго и жадно к моим губы свои прижимать, И с моими слезами сливаться слезами твоими, Плача, что вот паруса ветер попутный влечет, И, расставаясь со мной, последнее вымолвить слово: «С факелом брачным ты жди Демофоонта назад»! Ждать ли? Но ты отъезжал, чтоб больше назад не вернуться! Ждать? Но твоих парусов нашим не видеть волнам! Все же, однако я жду. Вернись, хоть и поздно, к подруге, Временем только пускай верность твоя погрешит. Боги! чего я прошу? Быть может, другая супруга Милого держит и к нам неблагосклонная страсть; Я уж забыта тобой, никакой не знаешь Филлиды, Горе, коль спросишь меня, что за Филлида, отколь? Демофоонт, это та, которая после блужданий Долгих открыла тебе Фракии порт и приют, И приложила свое к твоему богатству, и много Бедному денег дала, много сбиралася дать; Та, что тебе предала широкое царство Ликурга, [24] Именем женским едва руководимый народ, Где ледяная Родопа бежит под Гемом тенистым, Й, пробираясь меж гор, льется божественный Гебр; Та, что девство тебе предала при птицах зловещих, [25] Пояс невинный руке лживой дозволив сорвать. Свахой над ложем моим Тизифона [26] мрачная выла, Птиц сиротливых вокруг песня лилась не к добру; Там и Аллекто [27] была, – короткие змеи на шее, И погребальный мерцал в факелах зыблемых свет. Скорбная все по скалам, по темным блуждаю вершинам, И перед взором моим берег далеко лежит. Свет ли дневной откроет всю даль, холодные ль светят Звезды, хочу различить, что это в море за вихрь. И едва вдалеке подплывающий парус замечу, Думаю – это ко мне добрые боги ведут. Быстро на берег бегу, едва над водой удержуся, Первые волны куда зыбкое море несет. Ближе и ближе бегут, трудней и трудней мне держаться; Вся помертвевши, рабам на руки падаю я. Есть там заливчик, слегка изогнутый узкой лукою, Грудой обрывистой в нем крайние скалы торчат. Вот откуда в волну хотела низвергнуться телом Я, и опять захочу, если не бросишь ты лгать. Навзничь меня принесут к твоим побережиям волны, Непогребенная вновь взорам предстану твоим. Пусть ты жестокостью сталь превзошел, и себя, и железо, Все же промолвишь: «Не так встретиться надо бы нам». Часто жажду к ядам я чувствую, часто кровавой Смертью хочу умереть, грудь поразивши мечом, Или шею за то, что рук отдавалась неверных Тесным объятьям, хочу в тесную петлю вложить. Ранним концом искупить я чести должна поруганье, Долго ли медлить еще в выборе смерти моей? И на могиле моей тебя, ненавистный, напишут, В этих, в подобных ли им будешь ты назван словах: «Демофоонт погубил Филлиду, любившую гостя; Смерти причиною он, казнь совершила сама».

Это посланье в тебе от пленной летит Бризеиды; [28] Варварской трудно руке с греческим ладить письмом. Пятна заметишь порой, – их горькие сделали слезы, Только и в этих слезах есть убедительность слов. Если немного винить тебя, господина и мужа, Можно, немного виню, муж и владыка, тебя. Не потому, что сейчас по царскому выдали слову Деву, виновен Ахилл, хоть виноват он и в том. Так как, едва Еврибат с Талтибием [29] вызвали деву, Вмиг Еврибату сдана вместе с Талтибием я. Друг на друга они украдкою взоры бросали, Точно хотели спросить: – где ж это наша любовь? Мог ты меня задержать; была бы отрадой отсрочка. Ах, расставалась с тобой я без лобзаний, Ахилл. Слезы одни без конца точила и кудри рвала я, Грустной казалося мне – снова ведут нас в полон. Сколько рвалася я раз обмануть сторожей и вернуться, Только несмелую враг мог бы сейчас захватит. Если пройти далеко – боялась я: ночью захватят, И для Приамовых я стану невесток рабой. Вынужден выдать ты был; но сколько ночей мы в разлуке, Ты ж и не требуешь нас, и хладнокровен твой гнев. Даже Менетия сын, [30] пока меня брали, тихонько «Полно же плакать! – сказал – скоро ты будешь назад». Терпишь ты – мало того: ты бьешься, чтоб нас не вернули; Бейся жь, Ахилл, и зовись нежным любовником ты. Сын Теламона [31] к тебе с Аминтора сыном явился, Этот – твой кровный родной, верный сопутник другой, И Лаертид Одиссей, с которым и я возвращалась; Льстивыми просьбами блеск сопровождался даров: Двадцать желтых как жар, из меди роскошной, кувшинов И треножников семь, равного веса с красой; К ним-приложили тебе и золота десять талантов, И побеждавших в бою вечно двенадцать коней; И превосходней всего, – прекрасные девы Лесбоса, Из разоренных палат взятые в рабство тела; С ними, в супруги тебе, – как будто в жене ты нуждался, Из Атридовых трех дева на выбор одна. Ты ли дары принимал, которые дать надлежало б, Если б ценою даров нас выкупать от царя? Чем заслужила, скажи, Бризеида такого презренья? Легкое сердце, куда ты отлетело от нас? Или несчастных гнетет упорно печальная доля, И веселей моего детства не знать мне часов? Марсом разбиты твоим Лирнесские [32] зрела я стены, Родины милой моей долей великой была; Видела сверстников трех равно и в рожденьи, и в смерти, Падавших вместе, – троих мать и моею была; Видела, как умирал, упав на кровавую землю, Грудь разбивая свою окровавленную, муж. Видишь, за сколько потерь в тебе я нашла воздаянье: Ты господином моим, мужем и братом мне был. Матери ты божеством мне клялся своей многоводной, [33] И говорил, что одно счастье деве полон… В том ли счастье, что нас отвергаешь, даже с приданым, И со мной заодно, наших сокровищ бежишь? Мало того: говорят, чуть завтра заря засверкает, Нотам туманным отдать хочешь свои паруса. Только тревожных ушей несчастной коснулся тот ужас, Разом дыханье и кровь грудь покидали мою. Ты ль отплывешь, на кого ж меня ты, безжалостный, бросишь? Кто же, в разлуке с тобой, будет отрадой душе? Раньше пускай поглотит земли нас нежданная бездна, Или горячим огнем молнии бог опалит, Чем под Фтиотским [34] веслом без нас заседеются воды, И за твоим кораблем стану тоскливо следить. Если ж угоден тебе возврат и родные пенаты, Разве твоим кораблям слишком великий я груз? Пленницу ты повезешь, победитель, не суженый деву: В пряже руно размягчать эта сумеет рука. Между Ахейских матрон красавица всех лучезарней В опочивальню твою будет жена восходить, Свекру – достойная дочь, Эгины с Юпитером внуку; [35] Древний Нерей, [36] и тебе внука желанная в ней. Я же, покорной рабой склоняясь над заданной пряжей, Веретеном отбавлять стану от полных корзин. Лишь не теснила б меня твоя молодая супруга, Лишь бы неправою к нам только она не была, Лишь не позволил бы ты волос моих рвать пред тобою, Но потихоньку шепни: «Нашей и эта была». Или ж и то допусти; но только в презренье не брось нас; Эта тревога мою мучает горькую грудь. Что же ты медлишь еще? Агамемнон покаялся в гневе, Видишь – у ног у твоих Греция скорбно лежит. Гнев победи и сердце свое, ты, всего победитель! Полно Данаев войска зоркому Гектору гнать. Меч подыми, Эакид, но раньше меня воротивши, И пораженных тесни, волею Марса, врагов. Ради меня поднялась, пусть мною и кончится злоба; Будь и причиной твоей горести я, и концом! И не почти за позор склониться на женские просьбы: К битве мольбою жены был обращен и Энид. [37] Слышала я, и тебе известно, как братьев лишившись, Сына надежду и жизнь мать обрекла божеству. Встали войною, но тот, далеко от бранного строя, Родине гордой душой все отрекался помочь. Мужа только жена склонила, счастливица, к бою; А у меня без пути робкие льются слова. Впрочем, не гневаюсь я: себя не считаю супругой, Хоть призывали не раз к ложу владыки рабу. Пленница, помню, одна меня назвала госпожою; «Полно, – воскликнула я: саном полон отягчать!» Прахом, однако клянусь супруга в безвременном гробе, Прахом, навеки моей бережно чтимым душой, Трех тенями бойцов, моих обожаемых братьев, Славно зa город родной с городом павших родным, Жизнью твоей и моей, которые мы сочетали, Грозным Ахилла мечом, памятным нашей семье, Всем я клянусь, что со мной ни разу Микенец [38] на ложе Не восходил; а солгу – так без пощады покинь! Если-ж тебя попросить: «Герой мой, и ты поклянися, Что без меня не видал неги?» – ответишь ли: нет? Думают, – плачет Ахилл; а лиры звенят у Ахилла, И на горячей груди нежной подруги лежит. Спросит иной: отчего ж в сражение выйти не хочешь? Битва противна, – милей лира и ночь и любовь! Знать, безопасней лежать на ложе в объятиях девы И на Фракийских струнах тихой рукою бряцать, Чем руками щиты и копья с концом, заостренным И на помятых кудрях тяжкий шелом подымать. Не безопасный досель, – блистательный подвиг любил ты, И добытая в бою сладостна слава была. Или, пока лишь меня пленял, ты войной упивался, Или с отчизной моей слава упала твоя? Боги, не верю: пускай, могучей рукой потрясенный, Дротик Пелида скорей Гектору сердце пронзит! Мне бы, Данаи, пойти: уж я б умолила Ахилла, Пересыпая свои речи лобзаний дождем. Лучше-бы Феникса я, речистого лучше-б Улисса, Тевкрова брата [39] сильней – верите ль! дело вела. Что-нибудь значит – обвить руками знакомыми шею И перед взором очей грудью знакомой блеснуть. Пусть и безжалостен ты, и вод холодней материнских, Даже безмолвно мои слезы героя смягчат. Пусть же Пелею отцу исполнятся долгие годы, Пусть за тобой по следам в битвы вступает и Пирр, [40] Только попомни, Пелид, Бризеиду, томимую горем, И промедленьем не жги долгим печальной души. Если ж сменилась любовь в тебе отвращением горьким, Если велишь без тебя жить, повели умереть. Да заставишь и так: и тело, и краска пропали, Только надеждой одной слабо дышу на тебя. Если погибнет и та, пойду к супругу и братьям… Это ли доблесть твоя, сильный, жену добивать? И для чего чрез других? – мечом порази обнаженным. Хватит и крови, чтоб течь из пораженной груди. Тем же мечом порази, который, когда б попустила [41] Только богиня, пронзил сердце б Атриду царю. Ах, но не лучше ль спасти нам жизнь, подаренную раньше? Дал победитель врагу, – дай и подруге сейчас! Вышлет Нептунов Пергам [42] других, и с прекраснейшей славой Их ты побьешь; у врагов жертв к избиенью ищи! Мне же, сбираешься ль ты корабль свой направить гребцами, Иль остаешься, вели царскою властью прийти.

Это спасенье, с каким сама без тебя я расстанусь, Сын Амазонки, тебе Критская женщина шлет. Все до конца прочитай. Посланья ли гибельно чтенье? Да и тебе по душе что-нибудь встретится в нем. Тайны в знаках таких несутся по суше и морю; Примет и враг от врага и прочитает письмо. Трижды пыталась с тобой говорить я, трижды бессильно Речь обрывалась моя с первого звука в устах. Надо, где должно и след, к любви примешать и стыдливость; Что постыдилась сказать, вверит писанью любовь. И пренебречь нелегко велением каждым Амура: Царствует он и богов вышних ведет за собой. Медлившей прежде писать сказал он: «Пиши, не страшися: Руки жестокий предаст, как побежденный, тебе». Пусть же сойдет и, мои опаляющий пламенем алчным Мысли, к желаньям моим сердце преклонит твое. Верь, не в бесстыдстве души свой брачный союз я нарушу: Слава, – хоть всех допроси, – наша не знает пятна. Тем тяжелее любовь, чем позже; горит мое сердце, Сердце горит, и в груди тайная рана болит. Также, как бык молодой ярмом гнушается первым, Как не потерпит узды взятый из стад жеребец, Так непривычная грудь терзается первой любовью, И не под силу душе тяжкое бремя нести. Станет искусством порок, испытанный с нежного детства, Но тяжелее любовь чувствуем в поздние дни. В жертву досталась тебе моя соблюденная слава: Поровну каждый из нас станет виновен теперь. Есть наслажденье собрать плоды с переполненных веток, Или же тонким перстом первую розу сорвать. Если же ту чистоту, которую я сохранила Светлой, теперь суждено чуждым грехом запятнать, Радостно все ж сознавать, что страстью пылаю достойной: Самой вины тяжелей гадкий любовник жене. Если Юнона бы нам уступала супруга и брата. Знай, Гипполит предпочтен был бы Юпитеру мной. Даже, – поверишь ли мне? – ко нравам склоняюся чуждым, И уж на дикого нам зверя охота пойти. Первая Федре теперь богиня – с изогнутым луком Делия: вкусам твоим рабски последую я. Любо бродить по лесам и, в сеть загоняя оленя, По неприступным хребтам псов быстроногих травить, Или дрожащим копьем в руке потрясать напряженной, Иль на зеленой траве тело слагать на покой; Любо стократ повернуть летучей сквозь пыль колесницей, Строгой сбирая уздой быстрых уста бегунов. Как Элелеиды [43] я, томимые бешенством Вакха, Буйствую, как под холмом бьющие Иды [44] в тимпан, Или жены, Дриад и Фавнов двурогих святыней [45] Воспламенённые, их потрясены божеством. Все мне расскажут потом, когда отпустит безумье, И молчаливо меня мучит сознанье греха. Может быть, страстью своей мы платим семейному року, И Венера со всех дани сбирает в семье. Первый Европу [46] Кронид, – то нашего рода начало, — Страстно любил, и в быка преображается бог. Мать Пазифая потом, отдавшися ложному зверю, В чреве своем понесла бремя преступной любви. И коварный Эгид, [47] путеводной последуя нити, Из лабиринта бежал с помощью нашей сестры. [48] Вот уж и я, чтоб меня чужой не считали Миносу, Общим законам семьи жертвой последней паду. Рок же судил, чтоб двоим одно полюбилось семейство: Я полюбила тебя, как Ариадна – отца. Двух обольстили сестер Тезей и потомок Тезея, Два вы трофея должны ставить от нашей семьи. В дни, когда ликовал Елевзин, принимая Цереру, Лучше бы в Кноссе родном Федре тогда пребывать: Тут особливо ты мне полюбился, – любила и раньше, И до мозга костей острою страстью проник. В белой одежде ты был, увенчаны кудри цветами, На золотистых щеках алая краска стыда. Это лицо назовут другие суровым и грубым, — Нет, не суровость, – одну силу в нем Федра нашла. Прочь уходите от нас, о юноши в женских уборах, Лучше к мужскому лицу скромный подходит наряд. Эта суровость твоя, кудрей безыскусственных груда, Даже и легкая пыль – прелесть на чудном лице. Дикого ль ты жеребца непокорную шею склоняешь, Легким изгибом ноги долго любуюся я; Тонкое-ль мощной рукой вращаешь копье боевое, Так и впивается взор в дикую крепость руки; Или рогатину ты с широкою двигаешь сталью, — Что ты ни делаешь, все нашим отрада очам! Только суровость оставь лесам и скалистым ущельям. Гибнуть достойна ли я ради тебя, Гипполит? Разве ж отрада в трудах упражняться чистой Дианы, А у Венеры ее вырвать законную дань? Долго не терпит ничто, лишенное долго покоя, Он в утомленную грудь новую силу вольет. Лук, – и в доспехе своей Диане ты следовать должен, — Вечно натянутый лук скоро ослабнет в конец. Славен в лесах был Кефал, [49] и много от мощных ударов Падало диких зверей перед охотником в прах; Но предавался герой добровольно влюбленной Авроре; [50] Мудрая сходит к нему, старец покинут супруг. Часто под сенью дубов Венере и сыну Киниры [51] Брачное ложе двоим стлала любая трава. Так и Энид [52] запылал к Аталанте Мэнальской, залогом Страсти полег перед ней содранной шкурою вепрь. Ныне впервые и мы в толпе замешаемся этой; Если Венеру забыть, жалок и беден твой лес. Я за тобою пойду, меня не встревожат глухие Скалы, меня не спугнет вепря направленный клык. Двух океанов валы враждуя под Истм подступают, Узкой полоске земли оба те моря звучат. Там с тобой в Трезен поселюсь, Питтеево царство, [53] Уж и теперь он милей родины Федры душе. Временем нет, и подолгу не будет Нептунова сына, [54] И Пирифоя [55] уста нежные держат его; И предпочтен уж царем, – зачем отрекаться от правды? — Федре жене Пирифой, и Пирифой же тебе. Да и не этим одним наносит он нам оскорбленье, В более важных делах оба поруганы мы. Брату разбив моему тяжелой дубиною кости, [56] Кинул он наземь; сестру бросил в добычу зверям. Первой в сраженьи была среди боевых амазонок [57] Та, что тебя родила, сына достойная мать. Где же, ты спросишь, она? Мечом убита Тезея, [58] Даже залогом таким мать не спаслась от беды. И не женою была, ей брачный не теплился факел… А для чего? Чтоб царем сын незаконный не стал. Братьев прибавил тебе от меня, но рождения всех их Сам был причиной Тезей, верь мне, нее, Гипполит. О, когда бы тебе зловредные, чудный красавец, В самое время родов дети погибли мои! Что же, теперь уважай родителя нежного ложе, Хоть избегает тебя и отрекается въявь! Пасынок, к мачехе ты не бойся подняться на ложе, Не устрашай-же души страхом названий пустых! Святость старинная та, – нет места ей в будущем веке, В сельской державе [59] ее только Сатурн наблюдал. Вышний Юпитер святым наслаждение каждое сделал; Взявши сестру за себя, все разрешил он и нам. Крепкою цепью лишь то родство людей сочетает, Коему узы сама матерь Венера сплела. Трудно ли так? Лишь страсть затаи и молися Венере, — Каждый проступок прикрыть именем можно родства. Пусть и заметят меж нас объятья – обоих похвалят, Скажут: хоть мачеха, все пасынку сердцем близка. Ведь не во мраке тебе отмывать у сурового мужа Двери, или в обман зоркого стража вводить. Как мы жили в одном жилище, и будем мы жить так, Явно меня целовал, явно целуй и теперь. И безопасно со мной ты славу заслужишь виною, Пусть хоть на ложе моем даже заметят тебя. Только сомненья оставь, союз заключи поскорее! Бог, беспощадный ко мне, милостив будет к тебе. Низостью я не почту тебя умолять с униженьем. Боги, где ныне моя гордость и важная речь! Долго надеялась я бороться, вине не поддаться… Разве ж надежное что в страсти томительной есть? Я покоряюсь, молю, к коленам твоим простираю Царские руки. Ничто сердцу влюбленному стыд! Я обесстыдела, стыд бежит, покидая знамена. Сжалься над слабой душой! строгое сердце смири! Пусть и Минос у меня родитель, морей повелитель, Пусть у прадеда жар молний сверкает в руке, И, осеняя чело лучами острыми света, Дед на багряной оси теплое утро ведет… Знатность ничто при любви. О, сжалься над предками теми, Если не жалко меня, предков моих пожалей! Крит мне в приданое дан, любимый Юпитером остров, Целое царство тебе я передам, Гипполит. Гордое сердце смири! Могла же смирить Пазифая Даже быка, неужель будешь свирепей быка? Ради Венеры, молю, пожалей: Венера терзает. Пусть не полюбишь такой, кто бы тобой пренебрег, Пусть в ущельях тебе незримых поможет богиня, Лес же высокий на казнь выгонит встречу зверей, Пусть Сатиры тебе игорные Папы помогут, И под ударом копья падает раненый вепрь; Пусть и нимфы пошлют, хоть ты, говорят, ненавидишь Девушек, – свежий ручей жажду твою утолить. Просьбы свои слезами кроплю. Молящие речи Ты прочитаешь, мои ж слезы представь, Гипполит!

Что же, читай! Иль жена не велит молодая? Читай же! Знай, не Микенской рукой [60] писано это письмо. То Пегазида [61] Энона, [62] славнейшая в рощах Фригийских, Жалобы шлет на тебя, друг, за обиду твою. Воля кого из богов помехою нашим обетам, Или какая вина быть мне мешает твоей? Скромно должны мы нести заслуженно выпавший жребий, Но с незаслуженной нам горько мириться бедой. Не был великим Парис, когда насладилась с тобою Браком я, нимфа, рекой славной рожденная в свет. Сын Приамов теперь, – пусть правде уступит почтенье, — Был ты рабом, и с рабом нимфа вступила я в брак. [63] Между стадами не раз мы покоились в сумраке рощи, И вперемежку с листвой ложе стлала нам трава. Часто, когда на траве, в соломе мы спали глубокой, Нас от холодной росы жалкий шалаш сохранял. Кто ж ущелья тебе показывал полные дичи, Или пещеру, где зверь дикий детенышей клал? Часто тенета с тобой сквозные я ставила птице, Часто по долгим хребтам псов быстроногих гнала. Врезано имя мое тобой и поныне на буках, Где Энону ножом резко Парис начертил; И поскольку стволы, постольку растет мое имя. О, вырастайте, мои надписи, стройной семьей! И на речном берегу посеянный тополь, красуйся, И на щелистой коре надпись такую носи: «Если Парис решится дышать в разлуке с Эноной, Ксанфа волна потечет вспять на верховья свои». Ксанф, [64] воротися назад! бегите, обратные волны! Бросил Энону свою и не тоскует Парис! Тот мне день предсказал судьбу несчастной, оттоле Злая сменила зима светлое счастье любви, Как Венера с Юноной и, скинув доспехи, нагая Встала Минерва на суд перед тобою, Парис. Ах, задрожала душа пораженная, трепет холодный [65] В твёрдые кости проник, как ты рассказывал мне! Я совещалась, – затем, что страшно боялась, – старухи Дряхлые и старики – все порешили: к беде! Срублена ель, и сбиты ладьи, и флот изготовлен, Путь навощенным судам, в синие волны открыт. Ты, расставаясь, рыдал, – посмей от рыданий отречься! Чувства былого – любовь эта позорней твоя. Плакал и наши глаза ты полные видел слезами, Грустно мы оба тогда слезы смешали свои. Так не вьется лоза винограда по твердому вязу, Как у меня на груди руки Париса сплелись. Сколько ты раз начинал пенять на ветер враждебный, И улыбался моряк: ветер попутный шумел. Сколько раз повторял лобзанья, со мной расставаясь, Как собрался едва с силами молвить «прости!» Ветер слегка паруса, на твердой поникшие мачте, Трогает; взрыта веслом пена седая воды. Горько я взором слежу вдали убегающий парус, Сколько могу, и песок влагою слез орошен. Чтоб ты вернулся скорей, молю Нереид я зеленых. Чтобы вернулся скорей – мне же на горькую скорбь! Ты, по молитвам моим, с другою, коварный, вернулся! Горе, за низкую тварь я возносила мольбы! В неизмеримую глубь взирает природная глыба, Горною грудью морским противоставши валам; Тут твоего корабля я первый заметила парус, И загорелась душа – прямо бежать по воде. Медлю, а там засверкал на верхней палубе пурпур. Страшно мне стало: не тот был у Париса наряд. Ближе подходит, земли по ветру касается судно, С трепетным сердцем лицо женское я признаю. И недовольно того, чего ждала я в безумьи? — Ах, на груди у тебя нежилась мерзкая тварь! Тут я терзала покров и грудь поражала руками, Влажные щеки себе ногтем жестоким рвала, И мой жалобный вой наполнил священную Иду, И на родную скалу слезы снесла я свои. Так пусть скорбит и она, и плачет в разлуке с супругом, Мне причиненное зло вынесет пусть и сама. Ныне тебе по душе, кто в море открытое мчится Вслед за тобою, своих кто покидает мужей. А как беден ты был и в поле бродил за стадами, Только Энона из всех стала женой бедняку. Я не богатства хочу, дворец не манит меня царский, И не хочу из толпы стать я невесток одной. Но Приам бы не мог отказаться мне сделаться тестем, И для Гекубы не я низкой невесткой была б. Стою и жажду я быть супругой могучего мужа: Как бы к Эноны рукам царственный скипетр пристал. Нас оттого ль, что с тобой под дубом простым я лежала, Презришь? – но больше к лицу ложе багряное мне. И наконец для тебя моя любовь безопасна, — Войн не готовлю я вам, мстящих судов не веду. А Тиндариду [66] беглянку в бою враждебном отнимут; Этим приданым гордясь, в спальню приходит твою. Надо ль Данаям ее вернуть, ты Гектора брата, Ты Деифоба, а то Полидаманта [67] спроси. Мудрый чему Антенор, [68] чему Приам сам научит, Ты допытайся: для них старость наукой была. Разве не низкий залог – предпочесть беглянку отчизне? Дело позорно твое; прав, ополчаяся, муж. Если б разумней ты был, как верить в Лаконскую верность, Раз уж в объятья твои скоро склонилась жена? Как и меньшой из Атридов [69] о брачном поруганном ложе Вопит, и душу его мучит любовь пришлеца, — Также и ты закричишь. Никаким не поправить искусством Раз поврежденную честь; стоит ей раз отлететь. Скажешь, – пылает к тебе? Но также и мужа любила; Сладко ль на ложе пустом дремлет доверчивый муж? Счастлива верным своим Андромаха и чистым супругом. Я бы такой же была верной супругой тебе. Ты же – ты легче листков, когда без тяжелого сова Пересыхают, и их зыбкий сорвет ветерок. Твердости меньше в тебе, чем в самой вершине колосьев, Легкой, посохшей, дотла вечным спаленной лучом. Это мне (вспомнила я) когда-то твоя предвещала И, распустив волоса, громко гласила сестра: [70] «Что ты, Энона, зачем песку семена доверяешь И на бесплодных быках пашешь свои берега? Грайская телка придет, тебе, и отчизне, и дому Гибель! Зевес, пощади! Грайская телка придет. Скройте позорный корабль, покуда не поздно, волнами! Боги! как много везет крови Фригийской она!» Молвила так, и бегом умчали безумную слуги, А у меня волоса русые дыбом встают. Ах, как правдиво ты все предсказала, пророчица, бедной: Вот уж на пастве моей Грайская телка царит! Пусть и прекрасна лицом, а все же, развратница злая, Брачных забыла богов, гостем прельстившись, она. С родины деву Тезей, – воль именем я не ошиблась, Уж и не ведаю я, что за Тезей уманил. Юноша ль страстный ее отпустил невинною девой? Как я дозналась о том, спросишь? – Но я влюблена. Скажешь: насилье, – вину покрывая Елены насильем… Верь мне, сама отдалась – столько прельщенная раз. А Энона чиста осталась солгавшему мужу, Хоть по своим же ты мог нравам обманутым быть. Деву сатиры не раз, в глубокой скрываяся роще, Дерзкой толпою нагнать буйной пытались стопой, И рогатый свой лоб, венчающий острой сосною Фавн, на высоких хребтах Иды живущий святой. Верностью славный своей любил меня Трои создатель, [71] (Это ему предала девство Энона свое, Только по долгой борьбе. Я кудри терзала ногтями, Злобной рукою лицо богу царапала я; И за паденье ценой не злата, не камней просила; Разве не стыд торговать телом невинным своим. Сам удостоил он мне искусство предать врачеванья) И к благодатным дарам руки мои допустил. Каждой целебной травы, полезного каждого корня, Где б ни родился во всем мире, мне ведома власть. Горе, что даже травой любви не излечишь безумной! Тут покидает меня, мудрую, мудрость моя. Самый творец врачевства ходил за коровами в Фере, [72] Молвит преданье, и, бог, нашею страстью сгорал. Если ж травы от любви родить и земля не сумеет, Бог не сумеет, – один можешь ты мне пособить. Можешь, и стою того. Над девою сжалься достойной! Крови, Данаев и войн я не веду за собой. Но твоя я, с тобой с младенческих лет вековала И твоею молю быть до последнего дня.

Ты Фессалийских брегов обратной коснулся ладьею, Слышно, овцы золотой обогащенный руном. Сколько позволишь, твое я славлю спасенье: но только Сам бы ты должен письмом в этом уверить меня. Царство мое миновать тебя, вопреки обещанью, Ветры помимо твоей воли заставить могли. Но письмо отослать и с ветром можно враждебным, Я же достойна была друга поклон получить. О, для чего же молва к нам раньше письма долетает, Как под наклонным ярмом Марса ступали быки, Как ты бросал семена, и нива бойцов возрастала, И не нуждалась в твоей, чтобы погибнуть, руке; Как неусыпный дракон охранял руно дорогое, Но золотистую шерсть мощной сорвал ты рукой. Если б о том я могла сказать недоверчивым: это Сам мне Язон написал, – как бы гордилася я! Что ж горевать, что вдали любовь охладела супруга? Если твоей остаюсь, слишком уступчива я. Варварка, [74] мне говорят, колдунья явилась с тобою, И на обещанном мне ложе тобой принята. Верится сердцу легко! О, если бы в дерзком безумьи, Лживою мужа виной оклеветала бы я! Гость Фессалийский ко мне недавно с брегов Гэмонийских Прибыл и только на мой стал он ногою порог: «Что Эзонид мой?» – его спросила я; тот же стыдливо Стал и потупил свои робкие взоры к земле. Быстро вскочила я тут и, с груди сорвавши тунику, «Жив ли» – воскликнула – «он? Или ж и мне умирать?» «Жив» – отвечал; но его понуждала я робкого к клятве, Бог лишь свидетель меня в жизни твоей убедил. (Только пришла я в себя, о твоих расспросила деяньях, Как медноногих быков Марса ты к пашне водил, Как семенами кидал ты зубы змеиные в землю, И нежданно от них бранный рождался отряд, Как земнородный народ в сражении пал обоюдном, Целую жизнь пережив в этот единственный день, Как укрощен был дракон. И вновь повторяла я, жив ли, Жив ли Язон мой, и страх в сердце надежду сменял). Лился подробный рассказ, но в быстром течении речи Он по своей простоте раны мои обнажал. Горе, где верность твоя? Где клятвы законного брака? Факел, не смертного ль ты больше достоин костра? Я не украдкой с тобой спозналась, стояла при нашем Браке Юнона и сам в светлых гирляндах Гимен. Нет, не Юнона, не ты, Гимен, – Ериния злая, Кровью пылая, несла факел несчастливый мне. Что же до Миниев мне и что до Тритоновой барки? Что и тебе до моей родины, Тифис моряк? Здесь не рождалось овцы, сверкающей в золоте шерсти, Не престарелый Эет правил Лемносом моим. Прежде надеялась я, – то злая судьба увлекала, — Войско чужое прогнать, женщина женской рукой. Слишком Лемнийки сильны мужей побеждать ненавистных, Только такого бойца я – б остеречься должна. Как увидала тебя, под кровлю впустила и в сердце; Два пролетело у нас лета и две же зимы. Третья жатва была, когда, паруса распуская, С горьким рыданьем ты мне речи такие держал: «Срок, Гипсипила, отплыть; но если судьба воротиться, Мужем твоим ухожу, мужем и буду твоим; Что ж ты от нас понесла и в чреве скрываешь тяжелом, Пусть живет, и ему оба родители мы». Молвил, и слезы ручьем по лживым катились ланитам. Помню я – ты досказать речи прощальной не смог. За моряками вослед последним вступаешь на Арго, «И полетели; надул ветер твои паруса. Синие волны корабль разгребает беглым движеньем. На берег ты, на волну я устремляю глаза. Башня, открыта кругом, смотрела в широкое море; В башню бегу, и лицо влажно от плача, и грудь. В море сквозь слезы гляжу и, страстной покорные мысли, Дальше привычной меты взоры следят за тобой. Сколько невинных молитв и надежд, сменявшихся страхом!.. Ныне, когда ты спасен, вновь возносить ли мольбы? Да, мольбы вознесу, а Медею молитвы покроют? Сердце болит, и в груди бьется и гнев, и любовь. Жертвы ль во храмы нести, живым теряя Язона? Иль на мою же беду бедная жертва падет? Много мне было тревог, всегда трепетала я сердцем, Чтоб от Аргосских твердынь не взял невестки отец. Страшен Аргос нам был, но варварка мне повредила, И неожиданный враг рану наносит мне в грудь. Не красотою мила, не заслугами: ведает песни И собирает серпом с пагубных жатв заклятым. С бега луну низводить в борьбе тяжелой Медея Ищет, и мрачною тьмой Солнца скрывает коней, Воды сжимает уздой и рек порывает теченье, Двигает с места леса и оживляет скалу, Бродит она по гробам, без пояса, косы раскинув, И набирает костей с теплого пепла костров; Издалека заклянет, из воска изваявши образ, Тонкой иглою печаль в бедное сердце вонзит; И уж не ведаю, что еще… Но злой ли травою, — Нравами и красотой надо любовь добывать. Ты ль обнимаешь ее и, в спальне одной оставаясь, С ней безбоязненным сном нежишься в тихую ночь? Знать и тебе, как волам, ярмо чародейка надела, Те же смиряют тебя чары, как злую змею. К подвигам громким твоим, притом, и спутников смелых Жаждет пристать и молве мужа помехой жена. Так и помыслит иной: знать ядом Делийским отчасти Подвиг свершен, – и не раз в черни доверье найдет. «Это совсем не Язон, а дочь Фазийца Эета То золотое руно Фриксовой ярки сняла». Мать Алкимеду спроси, – ни мать, ни отец не похвалят Этой невестки своей, дочери стран ледяных. Пусть с Танаиса себе, в болотах Скифии влажной Ищет супруга, а то и на Фазиде родном! Ах, Эзонид, Эзонид, весенняго ветра ты легче, О, для чего же в твоих верности нету речах? Мужем моим уезжал – не мужем моим воротился; Пусть возвращенному я буду, как раньше, женой! Если же знатность тебя и громкое трогает имя, Я ль не Фоантова дочь, мне-ли не предок Минос; Бахус мой дед, и венком венчанная Вакха супруга В пламенных топит лучах меньших мерцанье светил. Будет приданым Лемнос, богатая жатвами нива. С этим богатством женой мог бы ты взять и меня. И родила я теперь; ликуй, мой Язон, за обоих! Сладкое бремя жене муж дорогой подарил. Счастлива я и числом: двойное потомство Люцина, Два залога любви мне благосклонно дала. Спросишь: в кого родились? – живая улика Язону, Чужды коварства они, всем остальным-же в отца. Уж и гонцами за мать хотела детей я отправить, Но заграждалися все мачехой злою пути. Страхом Медея была. И мачехи хуже Медея, К каждому мерзкому злу руки готовы ее. Та, что могла раскидать по нивам погибшего брата Бедные члены, детей разве моих пощадит? И ее – то, безумец, Колхийским отравленный ядом, Ты, говорят, предпочел ложу законной жены! Мужа позорно она познала, развратная дева, Нас же с тобой сочетал факел невинной любви. Предан Медеей отец, – от смерти спасла я Фоанта. Колхов покинула та, – я на Лемносе родном. Тщетно! Злодейке дана победа над чистой, проступок Ей за приданое стал; добыт желанный супруг! Я и Лемниек виню, Язон, но дивиться не стану: Самая скорбь отдает в руки разгневанной меч. Слушай! Когда б, заведен, – как надо-бы – ветром неверным Ты – и сопутники – к нам в тихую гавань зашел, И на встречу к тебе спустилась бы я с близнецами, О, не молился ли б ты, чтоб расступилась земля? Как бы тогда на детей ты глядел, на меня, ненавистный, В кару за низкий обман казни бы стоил какой? Я самого бы тебя пустила тогда невредимым, Не по заслугам твоим – по снисхожденью любви, Кровью же твари свои усладила бы взоры досыта, И отомстила б за всех, кто зачарован был ей. Я бы Медее была Медеей! И если с Олимпа Внемлет молитвам моим право – карающий бог, Все, чем томится душа, – и хищница нашего ложа Все пусть узнает и свой перестрадает закон! Как покидают меня, супругу, с двумя близнецами, Стольких детей потеряй вместе с супругом и ты! Долго добычею злой не кичись, с ней в муках расстанься, И по вселенной по всей в бегстве приюта ищи! Брату какою сестрой была и отцу несчастливцу Дочерью, так же своей будь ненавистна семье! Все перешедши моря и земли, на воздух вздымайся И без богатств, без надежд горько блуждай, вся в крови! Молит Фоантова дочь об этом, обманута браком. Ложе проклятое, их, нежных супругов, прими!

Так, пред концом роковым, меж влажною павши травою, Возле Мэандровых вод белая лебедь поет. Не потому, что смягчить тебя мольбою надеюсь, Я говорю, и моим боги враждебны речам. Но и заслуги, и честь, и тело, и чистое сердце — Все потеряв до конца, речи терять не беда. Так, ты решился бежать и бедную бросить Дидону; Ветер один унесет парус и клятву твою. Ты решился, Эней, союз свой расторгнуть и якорь, И к Италийским венцам мчаться в безвестную даль. Новый тебя Карфаген не манит и растущие стены И под скипетр тебе препорученная власть. Сделанных дел ты бежишь, к обещающим трудность стремишься; Новой уж хочешь искать – мало найденной земли! Пусть обретешь ты страну, – позволят ли в ней воцариться? Кто незнакомцу свои нивы на волю предаст? Новой любви предстоит добиться и новой Дидоны, Новые клятвы давать, чтобы опять обмануть. Скоро ли сможешь создать Карфагену равную крепость И с недоступных твердынь царство свое озирать? Пусть и успеешь во всем, и воля твоя совершится; Где ты такую найдешь с страстной любовью жену? Таю, как факела воск под серною тает светильней, Ночью и днем предо мной образ Энея стоит. Он же признательных чувств не знает, к дарам безразличен, И, не безумье б мое, с ним бы расстался я. Но, хоть не мыслить о нас Эней, не могу ненавидеть, Плача, неверного я жарче и жарче люблю. Сжалься, Венера-свекровь! Смягчи жестокого брата, Отрок Амур! – Пусть в твоем воинстве бьется и он! Я полюбила сперва, от любви отрекаться не стану, Только б поддержку моим чувствам и он оказал. Тщетный обман! без пути мне этот мечтается образ, И бесконечно он чужд матери сердцу своей. Камень и горы тебя и скал обитатели крайних — Дубы родили на свет, или безжалостный зверь, Или же море, еще доселе томимое ветром, Море, в которое плыть рвешься по грозным валам. Что ты бежишь? – ведь зима! пусть помощь зима мне окажет! О, посмотри же, как Евр взроет и гонит валы. Тем, что желательно мне, без меня ты бурям обязан, — Ветер и волны – и те сердца правей твоего. И не ничтожна ж я так, что ты не трепещешь, неверный, Гибели, лишь бы от нас в дальнее море уйти. Ненависть, видно, в тебе сильна и навек неизменна, Если, подальше от нас, самая смерть ни во что! Скоро уляжется вихрь; последнее сгладив волненье, На голубых скакунах в море промчится Тритон. Если б, как ветры, и ты умел изменяться душою! И передумаешь ты, если дубов не грубей. Точно не ведаешь впрямь, что море безумное может? Как доверяться волне, столько испытанной раз! Даже когда разрешишь канаты при ласковом море, Много несчастий еще ширь голубая таит. Слово свое не сдержать опасно, пускался в море, Кару за низкий обман здесь вымогает волна, И особливо, когда любовь оскорбляют: Амуров Матерь нагая из вод вышла Киферы на свет. Как бы сгубившего мне не сгубить, зла не сделать злодею, Как бы в крушении враг влаги морской не пенил! Нет же, живи! так лучше тебя, чем смертью сгублю я. Пусть за причину моей смерти тебя огласят. Только представь-же, как вдруг, – не будь предвещанием это! — Бурной ты схвачен волной, – что тут подумаешь ты? Перед тобой пролетят и лживые клятвы, и речи, И Дидоны конец ради обмана того; И пред очами – жены обманутой образ предстанет, Косы распущены, взор грустный и кровь на груди. Сколько воскликнешь ты раз: «Всего я достоин! простите!» Молний сколько в тебя, брошенных с неба, падет! Дай же короткий ты срок жестокости моря и сердца! И за отсрочку в обмен путь безопасный открыт. Не за тебя я боюсь: над юным смилуйся Юлом, Будет с него, что отец – смерти причина моей. Чем же Асканий и чем грешны родные Пенаты? [75] Пламя ль стерпевшие их лики покроет волна? Но и не нес ты богов и – полно, злодей, величаться! — Не бременили твоих плеч ни отец, ни пенат. Все и во всем ты налгал! Но речью твоей обмануться Мне уж не первой пришлось и пострадать от тебя. Если спросит, где же мать красавца осталася Юла: Грубый покинул супруг на одинокую смерть. [76] Это ты сам рассказал, – и все ж я тобой увлеклася. Жги же: все меньше греха будет жестокая казнь. Нет и сомненья во мне, что боги тебя наказуют: По морю ты, по земле бродишь седьмую зиму. Выброшен морем ты был, – тебе я приют даровала, Только заслышав твое имя – престол отдала. Если бы этим одним довольна была я служеньем, Если б осталась мертва нашего брака молва! Тот был погибелен день, когда нас к глубокому гроту Вдруг неожиданный дождь черным потоком погнал. Голос заслышала я: я думала, нимфы завыли, — Нет, Эвмениды к моей знак подавали беде. Требуй, поруганный стыд, отмщенья, и тени Сихея, [77] К коим, несчастная, я с горьким позором сойду. В мраморном храме стоит изваянье святое Сихея, В темную скрыто листву и в белоснежную шерсть. Здесь, мне помстилось, меня четырежды голос знакомый Кликал и томным звучал звуком: «Элисса, приди»! [78] Медлить не стану, – иду, иду, мой суженый милый, Здесь задержало меня нашей сознанье вины. Сжалься над слабой душой! коварный смутил обольститель, И ненавистность вины он умаляет моей. Мать – богиня, отец престарелый – отрадное бремя Сына – надежду дают ложа законного мне. Если судьба согрешить, причина ошибки почтенна: Верность прибавь, – и ни в чем жалкого нет уж греха. Так до последнего дня и крайние жизни пределы Тот же преследует рок с прежним упорством своим. Пал мой супруг – у родных алтарей закланная жертва, И за злодейство свое взял все сокровища брат. Я убегаю, и прах супруга, и родину бросив, И по суровым путям гонится враг по следам. Чуждой достигнув страны, от брата избавясь, от моря, Отданный ныне тебе берег купила тут я, Город поставила здесь и широко раздвинула стены, Всем порубежным местам ненависть, зависть и страх. Вспыхнули войны. Войной чужестранную женщину мучат, Чуть лишь оплот создала нового города я. Многим была по душе, и много, сходяся, просили Уж и не знаю кого в брачном чертоге принять. Что же ты медлишь в цепях предать нас Гетульскому Ярбе? [79] Руки свои и сама я бы тебе предала. Есть и брат, – у него могла б нечестивые руки Кровь и моя оросить, вслед за супругом моим. Только богов и святыни оставь: не бесчесть их руками, Верь – неугоден богам от нечестивых почет. Если чтителем им, изъятым из пламени, будешь, Каяться будут они, что от пожара бегли. Может быть, тяжкой меня, жестокий злодей, покидаешь, И уже часть твоего тела скрывает мое. Матери смерть разделит тогда и несчастный ребенок, И нарождённого ты-ж будешь виной похорон; С матерью вместе своей и брат у Юла погибнет, Сплетшихся вместе двоих гибель одна унесет. Бог повелел отплывать, – ах, лучше б пристать не позволил, И не вступала нога Тевкрская [80] на берег наш! Видно, что бог вас ведет, удручаемых злобною бурей, Видно же в грозных волнах бог вас так долго кружит! Даже к Пергаму возврат такой бы не стоил тревоги, Если-б стоял он таким, как и при Гекторе был. Не на родной Симоис – на Тибрские волны стремишься. Пусть на желанный сойдешь берег, – все будешь чужой. Все таится та даль, от твоих кораблей ускользая; Старцем едва доплывешь к обетованной земле. Лучше с народом моим прими, позабывши коварство, Груды свезенных сюда Пигмалиона [81] богатств. Перенеси Илион счастливее в город Тирийский И заступи нам царя с скиптром священным в руках. Если ты жаждешь войны, когда пожелает Асканий В Марсовой битве себе славу триумфа достать, Будет и враг, и врага ему предадим в одоленье; Будет и мира закон, будут и битвы в стране. Матерью только молю и братским доспехом – стрелами; Отчих святыней богов, спутников бегства, молю: Побереги своего народа последний остаток, Марса жестокого гнев пусть уж Энея щадит; Сыну Асканию пусть счастливо исполнятся годы, И в тишине отдохнут кости Анхиза отца!.. Сжалься над домом, молю, в твою предающимся волю! Есть ли за мною вина, кроме безумной любви? Я не Фтиотянка, нет, родилась не в великих Микенах, [82] Против тебя не дрались муж и родитель мои. Если стыдишься жены, зови не женой, а хозяйкой: Только б остаться твоей, всем бы готова я быт. Ведомы воды мне здесь, в Африканский гремящие берег, В определенные дни путь и открыт, и закрыт. С ветром попутным сейчас распустишь ты парус по ветру; Ныне корабль – на земле, легкой травою повит, Время вели наблюдать Дидоне; поедешь позднее, — Медлить сама не велю, хоть и захочешь, тебе. Ныне хотят моряки вздохнуть, и малой отсрочки Молит разбитый волной, полуисправленный флот. Я за услуги, за все, чем только Эней нам обязан, И за надежду на брав – краткой отсрочки прошу: Море пока смягчится и страсть, и силой привычки Сердце свое приучу с твердостью горе сносить. Если же нет, то хочу с печальною жизнью проститься, И беспощаден ко мне долго не можешь ты быть. Если б тебе повидать, как это пишу я посланье: Пишет рука, на груди ж меч уж троянский лежит. Слезы, стекая с ланит, по стали бегут обнаженной; Вот-вот, заместо тех слез, кровью окрасится сталь. Как хорошо подошли дары твои к нашему року! Как без затрат громоздишь нам погребальный костер! И не впервые сейчас железо проникнет мне в сердце: В нем уж таится давно горькая рана любви. Анна, Анна сестра, наперсница злого паденья, Скоро последний ты дар праху сестры принесешь. И по сожженьи меня женой не пишите Сихея, Пусть на могильной плите эта останется песнь: «Смерти причину и меч Эней предоставил царице; Пала Дидона, своей сердце пронзивши рукой».

Неоптолем Ахиллид, примером родителя гордый, Правде святой вопреки, держит меня взаперти. Только молить я могла, чтоб нас не держали в неволе; Женская чем же еще в силе бороться рука? «Что ты творишь, Эакид? [84] Без мстителя я не останусь, Свой господин», – говорю Пирру: – «у девушки есть». Тот же бесчувственней волн – кричавшую имя Ореста Вслед за собою повлек в дом с непокрытой косой. Что б тяжелей потерпеть могла я по взятии Спарты, Если-бы варварский скоп греческих жен похищал? И Андромаху не так Ахейский терзал победитель, Как у Фригийцев дворцы пламя Данайское жгло. Ты ж, Орест, коль об нас заботится нежное сердце, Не поробей за свое право десницу поднять! Или, когда поведут из стойла пробитого стадо, Взденешь доспех, за жену ж медлишь ты хищнику мстить? Если бы тесть [85] по тебе сведенной жены добивался, Так и доныне жила-б в браке Парисовом мать. И не готовь парусов сбористых и тысячи барок, Или Данайских солдат множества: сам приходи! Но и войной бы ты мог искать нас, и мужу не стыдно За дорогую жену грозной войною идти. Помни, один у меня, с тобою Атрей Пелопеев Дед, и, когда бы не стал мужем, ты братом мне был. Муж, помоги ты жене! о брат, не забудь о сестре ты! Требуют этих услуг оба твои имена. Деву тебе Тиндарей, почтенный годами и жизнью, Отдал; над внукой своей дед опекунством владел. Пусть Эакиду отец засватал, не зная о нашем Браке; но, старший в семье, властен не больше ли дед? И за тебя выходя, кого б я обидела браком? Если же Пирру женой стану, – Орест оскорблен. Знаю, отец Менелай любовь извинил бы меж нами: Сам покорился стрелам бога крылатого он. То, что себе разрешил, и зятю простил бы он чувство, Нам бы, Орест, пособил матери милой пример. Ты мне, как матери он, и дело, которое раньше Гость Дарданийский [86] свершил, Пирр совершает сейчас. Пусть величается Пирр безмерно родительской славой, — Можешь поведать и ты много деяний отца. Всеми владел Танталид, [87] и самым владел Ахиллесом, Частью был войска Пелид, – тот над вождями вождем. Прадеды Пелопс тебе и Пелопса славный родитель; Если точнее сочтешь, пятый с Юпитера ты. Есть и доблесть в тебе: ты гневное поднял оружье, [88] Но не поднять и не мог, – меч твой направил отец. Я бы хотела, чтоб ты геройствовал в подвиге лучшем, Но для отваги твоей повод не выбран, а дан. Все же ты подвиг свершил: из вскрытого горла Эгиста Кровь обагрила дворец, где твой отец погибал. Правда, хулит Эакид, и подвиг в вину превращает. Боги! и взоры мои смеет, бесстыдный, сносить! Рвусь я, и гнев у меня и сердце, и взор возмущает, Пламенем тайным болит и прожигается грудь. Ах, Гермионе в глаза бранит недостойный Ореста, Силы же нет наказать, грозный отсутствует меч. Плакать дозволено, так, и гнев изливаю я в плаче, И по груди у меня слезы рекою бегут. Эти лишь вечно со мной, и вечно я их проливаю, И на поблекших щеках вечно их влажный потов. Иль по судьбе родовой, до нашего века достигшей, Нам, Танталидам, дано легкой добычею быт? Лебедя ль мне поминать речного обманчивый образ [89] Или Юпитера грех под белоснежным пером? Где два моря косой Истмийской разорваны долгой, Там на колесах чужих Гипподамия [90] неслась. Кастор Амиклец потом и брат его, Поллукс Амиклец, [91] Из Мопсопийских [92] твердынь взяли Тэнарку – сестру; И через море она ж увезенная гостем Идейским, [93] В бой за себя повлекла Аргоса смелых бойцов. Смутно я помню про то, но помню, как горького плача, Страха и грозных тревог полон родимый был дом. Плакался дед и Феба сестра, и парные братья, Леда молила богов, Зевса звала своего; Я же, свои растрепав в ту пору недолгие косы, Я восклицала: «Меня, мама, меня не взяла!» Не было дома отца. И вот Пелопидой достойной — Неоптолему теперь стала добычей и я. О, когда бы Пелид избег Аполлонова лука, [94] Как бы отец покарал дерзкие сына дела! Не потерпел и тогда Ахилл, не стерпел бы и ныне, Чтоб о сведенной жене плакал покинутый муж. Что за обида от нас неправыми сделала вышних? Что за созвездие мне, бедной, противность чинит? Я без родимой росла ребенком; сражался родитель; Я при обоих живых круглой была сиротой. Не лепетала тебе я в первые годы, родная, Детски – ласкательных слов, детски – неверных речей, Не обвивала твоей короткими ручками шеи, Бременем милым на грудь не припадала твою; Ты не ходила за мной, и после помолвки невесту В новую спальню не ты, мать, проводила меня. Но возвращенную я встречать тебя вышла и, право, Матери даже лица не признавала родной. Всех ты прекрасней была, и так я признала Елену, Ты же справлялась у всех: «Где Гермиона моя?» Счастье досталось одно, – Оресту судили в супруги; Но не заступится он, – я и того лишена! Пленница Пиррова я, хоть дома отец победитель, — Этой-то радостью нас Трои паденье дарит! И покуда Титан [95] высоко несется на светлых Конях, свободней еще кажется бедной полон. Только ж лишь в спальню меня с тоскливым рыданием скроет Тихая ночь, и сойду к ложу печальному я, — Сон не приходит, из глаз текут бесконечные слезы; Сколько умею, бегу мужа, как будто врага. То отупею с тоски, и, время забывши и место, Я без сознанья рукой тела Скиросца [96] коснусь, Только ж сознаю позор, откинусь, едва прикоснувшись, И оскверненными мне кажутся руки тогда. Часто не Пиррово с уст, Орестово имя сорвется; Как предсказанию, той рада ошибке душа. Родом несчастным теперь молю и виновником рода, Кто потрясает моря, земли и царство свое, Прахом отца твоего, мне дяди, которого в гробе Тихо сложила ко сну сына отважная месть: Или уж мне умереть и в юности ранней погаснуть, Иль Танталидою быть и Танталида женой.

Слава! Эхалию [98] ты прибавил к подвигам бранным; Но победитель зачем пред побежденною пал? Быстро молва донеслась до стен городов Пелазгийских, Злая молва и твоих стол недостойная дел, Будто герой мой, кого Юнона и подвигов долгих Не укротила чреда, игом Иолы смирен. Как бы был рад Еврисеей, [99] как рада сестра Громовержца, Как бы мачехе твой был наслажденьем позор! Но не тому, для кого единая ночь, по преданью, [100] Счастьем была не затем, чтобы такого зачать. Больше Юноны тебя сгубила Венера: та гневом Лишь возносила; к ногам слабым повергла любовь! О, погляди же на мир, смиренный карающей силой Всюду, где землю кругом синий обходит Нерей: [101] Миром тебе и земля, и влага обязана моря, Обе обители ты солнца наполнил собой. Небо ты нес на себе, готовое встретить Геракла, На раменах на твоих звездный Атлант заблистал. Что же? всю славу свою ты только снискал для позора, Коль любодейством свои подвиги вздумал венчать? Ах, о тебе ль говорят, что твердой сдавил ты рукою [102] Змей, и в пеленках уже стоил Юпитера сын? Начал прекраснее ты, чем ныне кончаешь; конец твой Ниже начала, и муж с отроком разнится тем. Тысячи диких зверей и грозный потомок Сфенела [103] Не одолели тебя, так одолела любовь. Славят счастливой меня, затем что жена я Гераклу, И на крылатых конях свекор мой грозно гремит. Как и неровным быкам худая под плугом работа, Также и слабой жене в тягость великий супруг. Вид это чести, не честь, и ноша тяжелая сердцу. Если, как надо, сойтись думаешь, с ровней сойдись. Вечно далеко супруг, и мужа известнее странник, Гонит чудовища он, гонит ужасных зверей. Я же одна, сиротой, свершивши невинные жертвы, Мучусь, – вот-вот упадет муж перед дерзким врагом; Бьюсь со змеями, как ты, со львами и с вепрями злыми, И треглавые псы гонят за мной по следам. Жилы овец смущают меня, сновиденья пустые, [104] Знаменья, коих ищу ночью, в таинственной мгле. Грустная, только ловлю молвы неверной шептанья, Гонит надежда тоску, гонит надежду тоска. Мать [105] далеко и в тоске, что богом могучим любима. Амфитриона [106] отца, отрока Гилла здесь нет. Лишь Еврисфея, слугу неправого гнева Юноны, Лишь продолжительный гнев чувствую вышней на нас. Этой ли мало беды? – Любовниц чужих прибавляешь; Матерью каждой жене стать от Геракла легко. Не помяну средь долин Парфенских доруганной Авги, [107] Или мучений твоих, внука Ормена, [108] в родах; Не завиню за сестер тебя, за Тевтрантову шайку, [109] Где ни одной из толпы ты не оставил, Геракл. Новую только вину – одну назову любодейку, Ту, по которой и Лам Лидянин [110] пасынок мне. Знаю, Мэандр, но краям одним многократно блуждая, Часто вращая назад ток утомленной волны, Видел монисты, на той висевшие шее Геракла, Коей и весь небосклон малою тягостью был. Ты не стыдился сковать могучие в золото руки И в драгоценных камнях сильные мускулы скрыть. В этих ли, точно, руках испустил Немейский грабитель [111] Дух, и легла на плечо левое шкура его? Митрой дерзаешь теперь прикрывать косматые кудри. К гриве Геракла скорей тополь сребристый идет. И не позорно тебе, подобно девушке резвой, Пояс Мэонский [112] кругом сильного стана обвить? Иль не помянешь при том сурового лив Диомеда, [113] Как он, жестокий, кормил телом людским лошадей? Если б тебя Бузирис [114] увидел в таком одеяньи, То побежденному б был ты, победитель, стыдом. О, совлеки же, Антей, [115] с могучей шеи повязку! Иль не стыдишься, что ты перед изнеженным пал? Молвят, что даже держал корзину промеж Ионийских Девушек ты и угроз милой дрожал госпожи. О, не позор ли, Алкид? Победную в тысяче бедствий Руку героя вложив в эту корзину с шитьем, Ты непривычной рукой выводишь толстую нитку И молодой госпоже ровный урок отдаешь. О, как часто, пока ты прял неискусной рукою, Веретено ты ломал страшною силой руки. Бедный, и то говорят: испуганный тонкою плетью, Павши к ногам госпожи, ты от угроз трепетал. И знаменитых побед торжественно громкую славу Ей пересказывал ты, хоть умолчать бы умней: Как-то о лютых змеях, упавших с раздавленной пастью, Только что руку твою их перевили хвосты; Как Тегейский [116] кабан у сумрачных рощ Ериманта Наземь упал и побил землю громадой своей. Ни про десятки голов, прибитых к фракийским пенатам, [117] Ни про коней не молчишь, тучных от крови людской; Ни про тройного врага, Иберийским богатого стадом, [118] Про Героина, хотя в трех он был лаках один; И на столько ж собак разделённого с общего тела Цербера, [119] с грозной змеей в гриве косматых волос; Ни про злую змею, обильную тучною кровью [120] И от своих же утрат жизнью богатую вновь; Ни про того, кто меж левой руки и левого бока [121] Тяжкою ношей повис, стиснув кровавую пасть, Иль уповавший вотще на ноги и тело двойное От Фессалийских холмов изгнанный конский табун. [122] Это ль ты смеешь, плащом одетый багряным Сидона, Передавать? И наряд не воздержал языка? Боги! оружьем твоим украшена нимфа Иордана, [123] Дева знакомый трофей пленного мужа несет. Что ж, возвышайся душой и славные сказывай брани: Мужем Гераклу не быть! Слабая дева – герой! Столько ж ты ниже ее, насколько тебя, о великий, Было славней победить, чем побежденных тобой. Ей достается теперь великая слава Геракла, Низкой наложнице ты имя свое отдаешь. Стыд и позор! на боках косматого льва добытая Грубая шкура теперь – нежного тела покров. Как ты обманут, герой: уж это не львиная кожа, Это твоя, победил льва ты, она же тебя. Женщина стрелы взяла, Лернейским [124] окрашены ядом, Хоть и по силам едва тяжкую прялку поднять; Палица в слабой руке, зверей укрощавшая хищных, В зеркале весь отражен бранного мужа убор. Это лишь слышала я, молве не хотелося верить, Но уж от слухов к моим чувствам доходит печаль. Вот перед взором моим проводят наложницу мужа, И бессильна таить горькую муку душа. И не ведут стороной: срединою города входит, Так ненавистна моим взорам, добыча твоя. Не в беспорядке у ней, как следует пленнице, косы; Не закрывает лица, скорбь обличая свою, — Пышно вступает, блестит уборов золотом пышных, Как одевался и ты в Фригии дальней, Геракл. Смотрит надменно в толпу, – ведь ей Геркулес покорился. Точно родитель у ней жив, и не гибла страна. Что же, ведь можешь изгнать Этолянку ты Деяниру; Имя наложницы та сложит и станет женой; Так Евритиде [125] Иоле с безумным героем Алкидом Браком позорную связь славный Гимен закрепит, Ум помутится от дум, и холод проходит по телу, И на колено падет, как обессилев, рука. С целой толпой и меня любил ты, но только невинно; Не подосадуй, – была двух я причиною битв. Плача, рога Ахелой [126] у влажного брега слагает, Обезображенный лоб в ил погружая речной, И в смертоносных волнах Евеновых Несс [127] умирает, Полумужчина, кропя конскою кровью волну. Но для чего говорить? Пишу я, а слух уж доходит, Что обессилен супруг ядом рубашки моей. [128] Горе, что сделала я? Куда увлекла меня ревность? Что, нечестивица, ты медлишь еще умереть? Или ж на Эте крутой супруг истерзается болью, Ты же, виновная в том, хочешь его пережить? Если доныне хоть что я сделала, дабы Алкида Слыть женою, так будь брака залогом, о смерть! [129] Вот когда, Мелеагр, во мне сестру ты признаешь. Что, нечестивица, ты медлишь еще умереть? Проклят, проклят наш дом! На троне царствует Атрий, [130] А Энея вдали скудная старость гнетет; Брат мой, Тидей, [131] но чужим берегам изгнанником бродит, Пламенем был роковым заживо пожран другой; [132] Мать поразила мечом и грудь, и грустное сердце. [133] Что, нечестивица, ты медлишь еще умереть? Только в одном поклянусь святейшею правдою брака: О, не подумай, что смерть я замышляла твою. Это Несс, острием пронизанный в алчное сердце, — «Сила любовная есть, – молвил: – вот в этой крови В Нессоном яде смочив, тебе я послала рубашку. Что, нечестивица, ты медлишь еще умереть? Так простите ж, отец престарелый и Горго родная, Милая родина, брат, кровли лишенный родной, И сегодняшний день, последний для нашего взора, И, – когда бы ты жил! – с отроком Гиллом супруг.

Дикие звери – и те гораздо тебя милосердней. Злее, чем ты, ни один веры моей не попрал. Это послание с тех берегов, Тезей, посылаю, Лодку откуда твою парус унес без меня, Где Ариадну и ты, и сон мой предал коварный, И насмеялся злодей над сновиденьем моим. Были минуты, когда впервые хрустальной росою Блещет земля, и в листве жалобно птицы поют. В тонкой дремоте, сквозь сон, вся томная, руки к Тезею Я потянула – обнять, с жаркого ложа привстав. Нет никого! Я назад руками, и вновь простираю, Щупаю ложе кругом целое, нет никого! В ужасе сон отлетел… С тревогою я подымаюсь, С ложа пустого скорей ноги стремятся бежать. Руки я сжала, и грудь зазвучала под звонким ударом, И перепутанных сном пряди терзала я кос. Месяц сиял. Я гляжу, чего кроме вод не замечу ль; Сколько достали глаза, – берег один предо мной. То туда, то сюда мечусь в беспорядочном беге, Тонет в глубоком песке, медлит девичья нога, И пока по всему кричала я брегу Тезея, Вторили имя твое полые скалы одни. Я призывала стократ, стократ берега призывали, Точно несчастной помочь даже природа рвалась. Там, на горе, где вверху кустарник виднеется редкий, Полуисточен волной хриплой нависнул утес; Я – на скалу, – сил горе дает, – оттуда далеко Море открытое я меряю взором своим. И вдалеке, – уж во мне и ветры жестокими стали, — Вижу, стремительный Нот ваши надул паруса. Вижу ль, иль кажется мне, что вижу, – от этого вида Стала я льда холодней, вся помертвела я вмиг. Долго скорбь не дает цепенеть. Пробужденная скорбью, Да, пробужденная, так громко Тезея зову: «В бегство ль, бесчестный, спешишь? – кричу я, – Тезей, воротися! О воротися! не всех лодка твоя приняла». Так я кричала, а крик не хватал, – дополняла биеньем, Скорбно с ударами в грудь вопли сливались мои. Если тебе не слыхать, чтоб мог ты, однако ж увидеть, Я распростертой рукой знаки давала тебе, И на высоком пруте раскинула плат белоснежный, Чтоб позабывшим меня напоминать о себе. Вот уж из глаз ты пропал; и тут лишь я зарыдала, Раньше же робким очам скорбь не давала рыдать. Что же вы больше могли, как плакать над бедною, взоры, Чуть перестал уже вам парус виднеться родной? То я бродила одна, раскидав беспорядочно косы, Точно Вакханка, когда бог Огигийский [135] томит; Иль, холодна, на скале сидела, на море взирая, — Камень сидением был, камнем сидела и я. Часто на ложе взойду, обоих принявшее ложе, Но не судившее нас вместе двоих отпустить, И следы осязаю твои заместо Тезея, Эту постель, твоего тела хранившую жар. Брошусь, и слезы ручьем польются обильным на ложе, Вскрикну: «Мы оба тебя смяли, – верни же двоих! Двое сюда мы взошли, – зачем же не двое уходим? Ложе коварное, где большая доля из нас?» Что предпринять? куда мне бежать? на острове диком Нету работы людей, нет и работы волов. Море кругом берегов разлилось, и путем незнакомым Здесь не пристанет корабль и ни единый моряк. Дай мне попутчиков, дай и ветер по путный, и парус, — Что мне и в этом? Пути нет мне к отцовской земле. Пусть на счастливой ладье пройду я спокойные воды, Пусть запрещает ветрам царь их, – изгнанница я. Уж не увижу тебя, на сто городов поделенный Крит мой, знакомая встарь отроку Зевсу страна. [136] Но и родитель, и им правосудно хранимое царство Преданы делом моим, – милые мне имена. Помнишь, чтоб ты, победив, в лабиринте все ж не остался, Я путеводную нить в руки тебе предала; Тут то ты нам обещал: «Клянуся опасностью этой, Будешь моею, пока оба на свете живем». Живы, Тезей, мы, но я не твоя уж! Ах, если живешь ты? Я – погребенная злым мужа коварством жена. Лучше б меня булавой убил ты, бесчестный, как брата, [137] Лучше бы смертью моей верность свою разрешил. Ныне ж не только я все, что могу претерпеть, представляю, Но и что предстоит брошенной каждой терпеть. Перед очами встают все случаи смерти возможной, Смерти страшнее самой мне ожиданья ее. Вот уж подходят ко мне, мне чудится, здесь или там вот Волки, что б жадно клыки в слабое тело вонзить. Может быть, желтые львы на острове водятся этом, И кровожадному здесь тигру пристанище есть. А моря, говорят, скрывают громадных тюленей. Да и от острых мечей где оборона моя? Только б в жестокую цепь, как пленнице, рук не сковали, И раболепной руке не дали пряжу сновать. Боги! Минос мой отец, а мать Аполлонова дочерь, [138] Мне не забыть, что моим был обрученным Тезей. Если на море взгляну, на земли, на берег далекий, Многим грозит мне земля, многим и воды грозят. Небо осталось, но там боюсь небожителей вечных. Ах, на добычу зверям диким покинута я. Пусть тут и жители есть, – я им не посмею поверить: Горе учило меня всех опасаться чужих. Если б жил Андрогей, [139] и жертвами это злодейство Не искупала бы ты, о Кекропидов земля! [140] И не повергнут был твоей булавой узловатой, Силою мощный Тезей, тот полумуж – полубык, [141] И не дала б я тебе путеводные нити к возврату, И, пробираясь по ним, ты б не вернулся назад. Но не дивлюсь, что тебе и эта досталась победа, И распростершийся зверь Критскую землю покрыл. Можно ли было пробить рогами железное сердце? И непокрытая грудь твердой бронею была, — В ней принес ты кремень, принес адамант несборный, В ней и кремня холодней сердце Тезея принес… Вы, беспощадные сны, зачем обессилили деву? Лучше бы вечная ночь взоры закрыла мои. Ветры, жестоки и вы и слишком готовы к обиде, Ветры, дышавшие так бодро на горе мое. Злая рука, и меня, и брата убившая злобно! Клятва, данная нам, имя бесплодное ты… Против меня собрались и ветер, и сон, и коварство, Три те причины одну деву сгубили меня. Знать, не увидеть уж мне и матери слез, умирая, И никакая рука глаз у меня не смежит. Скорбно душа отлетит в чужое, холодное небо, Тела родная рука не умастит мне в гробу; К непогребенным костям морские птицы слетятся… Тех ли заслугой своей стоила я похорон? В гавань Кекропса взойдешь и, встреченный родиной милой, Ставши высоко в челе подданных верных твоих, Станешь ты сказывать им про гибель быка – человека И про сомнительный путь в каменном доме его; Тут расскажи и про нас, как нас ты покинул в пустыне, К подвигам славным твоим стоит причесть и меня. Нет, не Эгей твой отец, и ты не Питтеевой Эфры [142] Сын: породили тебя скалы и море, Тезей! Боги! когда бы с кормы высокой меня ты заметил, Взоры смутил бы твои мой опечаленный вид. Хоть и не взором сейчас, так мыслью увидеть ты можешь, Как я леплюсь на свале, вплоть над неверной водой, Как распустила свои, в знак траура горького, косы, И туника от слез, как от дождя, тяжела; Тело как нива дрожит побитая грозным Бореем, И под дрожащей рукой сжатое бьется письмо. О, не заслугой своей, – она миновала, – молю я; Пусть благодарности я не заслужила, Тезей, — Казни достойна ли я? Пусть я не причина спасенья, Но для чего же моей смерти, причиною ты? Грустно я руки в тебе простираю чрез дальнее море, Руки, уставшие грудь скорбную бить и терзать; Этих рассыпанных кос обилье к тебе простираю, Горько слезами молю, коих источником ты ж: Ах, обрати свой корабль, Тезей, воротися по ветру; Если тебя не дождусь, прах мой с собой забери.

Если посланье грязнят местами неясные пятна, Знай, это кровь госпожи стерла местами письмо. Правой держу я перо, а левою меч обнаженный, И на груди у меня свиток открытый лежит. Вот Эолиды образ, письмо посылающей брату. Так я наверно б пришлась злому отцу по душе. Пусть бы убийство мое своими он видел очами, И на виновных глазах наша свершалася казнь. Но жестокий, стократ своих беспощаднейший Евров, [144] Верно б на раны мои взором взирал он сухим. Видно недаром пройдет с жестокими вихрями знаться, Подданных нравам и сам их соответствует царь. Потом он и Зефиром, и стран Сифонских [145] Бореем Правит, и дерзким крылом, Евр ненасытный, твоим; Правит ветрами, но ах! не правит волнением гнева, Целое царство его меньше порочной души. Что же мне в том, что близка именами дедов я небу, И среди кровной родни Зевса могу называть? Ту же враждебную сталь, подарок отца погребальный, Женской держу я рукой, вовсе не женский снаряд. О, когда б, Макарей, сочетавшее нас воедино Страсти мгновенье пришло после кончины моей! Брат, для чего ты меня полюбил не братской любовью? Что я тебе не была, как подобало, сестрой? Но разгорелась и я; знакомого раньше по слуху Чуждого чуяла я бога пылавшей душой. Краска сбежала с лица, худоба подернула члены, И перед нищей мои плотно смывались уста. Сон беззаботный прости, и ночь уже годом казалась, И без болезни больным стоном вздымалася грудь. Что со мной, не могла себе разъяснить я причины; Только, не зная любви, уж истомилася ей. Первая нянька беду почуяла старческим сердцем, Первая нянька: «Да ты, – молвит, – дитя, влюблена». Я покраснела и взор склонила стыдливая долу, И молчаливый мой стыд целым признанием был… Бремя вспухало уже моего соблазненного чрева, Тайная ноша гнела слабые члены свинцом. Скольких трав мне тогда и скольких лекарств не носила Нянька и смелою мне все подавала рукой, Чтоб изнутри, и в этом одном от тебя я таилась, Чтобы из чрева у нас вырвать взрастающий плод. Но чрезмерно живучий ребенок противился всяким Снадобьям, твердый покров бедного скрыл от врага. Девять уж раз возрождалась сестра прекрасная Феба, И в десятый Луна светлых пустила коней, — Я же, не ведая, что причиной внезапных страданий, Новой и чуждой всего жертвою стала родов. Сил мне не стало молчать… «Зачем же вину открываешь?» Шепчет и плачущей рот нянька сжимает рукой. Что мне поделать в беде? Исторгает стоны страданье, Страх же и нянька, и стыд самый велит замолчать. Стоны стараюсь сдержать и рвущийся крик прерываю И принуждаю себя пить свои слезы сама. Смерть пред очами была, помочь отрекалась Люцина, [146] Тяжкой виною и смерть стала б, когда б умерла. Тут, надо мною склонясь, – и кудри, и плащ в беспорядке — Грудь прижимая в груди, тело согрел ты мое И восклицаешь: «Живи, сестра, о сестра дорогая, Не умирай и в одном теле двоих не губи! Силы надежда придаст: ты брату станешь женою, Тот, от кого родила, станет и мужем тебе». Мертвую, – веришь ли мне? – те речи меня воскресили, И родилося дитя – бремя мое и вина. Но погоди ликовать! Эол во дворце восседает, Надо от взоров отца скрыть преступление нам. В листья старуха дитя и в белые ветви оливы Тщательно скрыла и, вкруг легкой повязкой обвив, Мнимую жертву несет и шепчет святую молитву. Тут и народ, и отец жертве дорогу дают. Близко к порогу была; но плач до отцовского слуха Вдруг достигает, – дитя криком себя выдает. Вырвал ребенка зараз и лживую жертву вскрывает Царь, и безумным его воплем наполнен дворец. Также, как море дрожит под слабым дыханием ветра, Теплый как Нот всколыхнет ясени тонкую трость, Так трепетали тогда мои побледневшие члены, Также под дрожью моей ложе пошло ходенем. Вот прибегает и наш позор разглашает он воплем, И от печальных ланит руки едва воздержал. Я пред позором моим лишь горькие слезы точила, Робкие речи сковал трепетом страх ледяным. Птицам забросить и псам велит он невинного внука И на пустынных местах кинуть ребенка велит. Тот, несчастный, кричал; казалось, он чувствовал гибель, И, как умел, своего криками деда молил. Что ж у меня на душе тут делалось, брат, догадайся, — Сам ты по чувствам своим можешь мои оценить, — Как у меня на глазах мой ворог к высокому лесу Сердце мое уносил, злым на съеденье волкам. Вышел из терема царь. Тут грудь поразила руками, Ногти в ланиты свои с мукой вонзала тут я. Тою порою, с лицом печальным, отцовский приспешник Входит, и вот из его уст недостойная речь: «Царь посылает тебе свой меч», – и меч он вручает, — Ты, по заслугам, сама волю его разгадай». Знаю – и с твердой душой жестокой воспользуюсь сталью, Скрою глубоко в груди этот подарок отца. Этим ли даром мой брак, родитель, ты вздумал украсить? Этим приданым, отец, дочь осчастливишь свою? Прочь же, прочь, Гименей обманутый, с факелом брачным, От нечестивых палат быстрой стопою беги! Вы же бросайте в меня свой факел, Еринии [147] мрака, Пусть запылает огнем мой погребальный костер! С лучшею Паркою [148] в брак вступайте, счастливые сестры, Но и в разлуке со мной не забывайте сестры. Что ты наделал, мой сын, так мало мгновений проживший? Чем до того прогневил деда, едва лишь родясь? Если он мог заслужить ту казнь, пусть сочтут заслужившим; Но злополучный, моей терпит он кару вины. Сын мой, ты матери скорбь, ты хищного зверя добыча, Горе! – растерзанный им в самый рождения день, Сын мой, несчастный залог моего злополучного чувства, Это – первый твой день, это последний тебе. Мне не судила судьба омыть твое тело слезами И на гробницу к тебе срезанный локон снести; К вам не склонялася я, целуя, холодные губки. Дикие звери мою плоть расхищают и кровь. С раной в груди и сама полечу я за тенью ребенка, Вам уж недолго меня бедною матерью звать. Ты же, ты, обрученный напрасно с несчастной сестрою, Бедные члены, молю, сына сбери своего, Матери сына верни к в общей сложи нас гробнице; Пусть, хоть и тесная, нас урна обнимет двоих. Помни про нас и живи, и раны полей мне слезами, Тела любившей тебя, любящий, ты не страшись. Так соверши же, молю, сестры беззаконно любимой Волю; а я уж должна волю исполнить отца.

Помню, бывало, тебе служила я, Колхов царица, [149] В пору, как помощи ты в нашем искусстве искал. Тут бы Сестры должны, прядущие смертные судьбы, [150] Пряжу Медеину всю разом допрясть до конца. Тут бы Медея могла со славой погибнуть; оттоле ж, Сколько ни длились мои годы, мученье одно. Горе мне, горе! Зачем, молодыми направлен руками, По золотое руно мчался Делийский корабль? [151] Дочь Колхиды к чему Магнетский [152] увидела Арго? Греческий воин зачем Фазиса [153] воду испил? Мне для чего без конца понравились русые кудри, И красота, и речей лживая нежность твоих? Или, раз уж ладья чужая на берег песчаный Бросила якорь и к нам смелых бойцов донесла, Пусть бы и шел, волшебства не зная, под пламя дыханья, Под наклоняемый рог неблагодарный Язон, Пусть бы посеял семян и ворогов столько ж посеял, И от посадков своих сам насадитель погиб. Сколько б коварства с тобой, злодей ненавистный, погибло, От головы бы моей сколько развеялось бед! Есть наслажденье, когда неверных бранишь по заслугам; Им я упьюся, и в нем радость одна от тебя. К Колхам велели тебе кормою пристать незнакомой, В мирное царство моей родины входит Язон. Там Медея была, – чем ныне твоя молодая; Сколько родитель ее, столько ж и мой был богат. Этот – Эфирой [154] при двух морях, тот целой страною Правит до Скифских снегов, слева весь Понт обходя. Гостеприимно Эет [155] встречает юных Пелазгов, Пестрое ложе теснят Греков заезжих тела. Тут увидала тебя, тут я разглядела Язона, Это крушеньем моей стало впервые душе. Вижу – и гибну зараз; огнем незнакомым пылаю, Как у великих богов факел горит смоляной. И красавец ты был, и року покорна Медея, Светлые очи твои взоры мои завлекли. Скоро дознался злодей, – и кто потаится влюбленный… Сам выдавая себя, рвется наружу огонь. Тою норой задают урок: непокорные шеи Диким волам наклонить под необычный сошник. Марсовы были быки, гроза не одними рогами, — Страшно в дыханьи из уст жаркий огонь излетал; Ноги закованы в медь, и медью задернуты ноздри, Но под дыханьем быков вся почернела и медь. Кроме того семена для рожденья народа велели Благоговейной рукой сеять в просторе полей, Дабы пронзили тебя родившимся с ними ж оружьем, И земледелу своя ж гибельна жатва была. Зоркого стража [156] глаза, не знавшие сну подчиненья, Тайным обманом смежить – вот и последний урок. Кончил условья Эет. Печальные вы подымались С затканных пурпуром лож и от высоких столов. Как от тебя далеко и брачное царство Креузы [157] И Креовтова дочь были в ту пору и тесть. Грустный уходишь, а я слежу за тобой со слезами, Тихо лепечут уста шепотом легким: прости! С томною раной в груди коснулась я ложа в светлице, Всю-то долгую ночь в горьких слезах провела. Все перед взором моим быки да посев нечестивый, Все перед взором моим бодрствует злая змея. В сердце и страх, и любовь; от страха любовь возрастает. Утро настало, ко мне милая входит сестра И раскидавшую косы, и павшую ниц на ланиты Видит Медею, и все около в горьких слезах. Миниям [158] молит помочь, но просьбой иного достигла: То, что просила она, я Эзониду [159] даю. Черная роща там есть от сосен и буков ветвистых, Чуть проникают туда ясного солнца лучи. Есть там, – стояла при мне, – часовня Дианы, в часовне Образ ее золотой, варварским создан резцом. Помнишь, иль с нами забыл и местности? Здесь мы сошлися, И коварную речь так начинает Язон: «Суд и решенье тебе спасения нашего предал Рок; у Медеи в руках наша и гибель, и жизнь. Силы иметь погубить – довольно, коль радостно это. Только спасеньем моим больше прославишься ты. Нашей бедою молю, которую можешь ослабить, Деда молю божеством, весь озирающим мир, Тройственным ликом [160] молю и тайным служеньем Дианы, Славой молю остальных этого рода богов: О девица, меня пожалей и моих пожалей ты, Сделай меня навсегда этой услугой твоим! Если же мужем избрать не станешь гнушаться Пелазга, (Только за чтобы ко мне милости столько в богах), — Раньше дыханье мое развеется в воздухе тонком, Нежели в спальню женой вступишь Язона не ты. Слышит Ювона обет, святыню хранящая брака, И неземная, во чьем мраморном храме стоим!» Эти слова, – и одни ль слова? – подкупили простую Девушку, наша рука в руку Язона легла. Видела я и слезы твои; или лживы и слезы? Так во мгновенье твои речи пленили меня. Тут медноногих быков, не пожегши, ты тела впрягаешь, И, как велели, сохой твердую землю браздишь, И наполняешь поля посевом зубов ядовитых, И нарождается там воин с мечом и щитом. Даже сама я, вручив те чары, бледнея сидела, Как увидала бойцов бранных, встающих чрез миг. Дивное чудо, когда землею рожденные братья Между собою, теснясь, в бой рукопашный сплелись. Вот и недремлющий страж, высокой треща чешуею, Свист издает и, клубясь, грудью метет по земле. Где же приданое там ты видел, супругу-царевну И разлучающий два моря широкие Истм? [161] Это не я ли, теперь уж варваркою ставшая дикой, Ставшая нищей тебе, ставшая вредной, Язон, Жаркие взоры [162] тогда смежила волшебными снами И безопасно руно, хищник, тебе предала? Предан родитель Эет, родное покинуто царство, В горьком изгнании быть жалкой рабой решено. Девство досталось мое грабителю чуждому в жертву, Брошена добрая мать вместе с любимой сестрой. Но, убегая, тебя не бросила, брат мой, Медея; Только вот тут у меня вдруг задрожало перо. Смела рука совершить, не смеет в письме признаваться. Пусть бы с тобой и меня, брат, растерзали в куски. Но не боялася я, – чего-ж и бояться убийце? — Ввериться морю – жена и с преступленьем таким. Где же вы, боги? В волнах пошлите законную кару Мужу за дерзкий обман, и за доверчивость мне. Пусть бы обоих сдавив разбили тогда Симплегады, [163] И прильнули к твоим кости Медеи костям, Или ж алчная псам дала на съедение Сцилла. [164] Сцилле [165] ль еще не губить неблагодарных мужей? Так, изрыгая валы и столько же снова вбирая, Пусть бы и нас предала та Тринакрийской волне! [166] Нет, к Гэмонийским [167] стенам живым победитель вернулся И золотое руно к отчим возносит богам. Что повторять о любви убийственной Пелия [168] дщерей, Или ж о теле отца, жертве девичьей руки? Пусть другие винят, но ты – то хвалить нас обязан, Ради которого я столько вины приняла. Нет, ты решился, – слова бессильны для праведной скорби! Ты мне решился сказать: «Прочь от Эзоновых врат!» Прочь я пошла из дворца, с двумя сыновьями твоими, С сопровождающей нас вечно любовью к тебе. Только внезапно Гимен, распеваемый нашего слуха Вдруг достигает, огнем ярким лампады блестят, И разливается флейт для брака для вашего пенья, Сердцу Медеи грустней и похоронной трубы. Я задрожала, досель такому не веря злодейству, Но уже сердце в моей захолодело груди. Кучей бегут и «Гимен» кричат, Гименей» повторяют. Все приближается крик, все тяжелей на душе. И отвернулись рабы, и плачут, и слезы скрывают: Кто бы подобной беды вестником стать пожелал? Мне же, чтоб ни было там, уж лучше не ведать хотелось; Точно бы знала я все, было тоскливо душе. Только меньшой из детей, – желая увидеть, что будет, Стал он на первый порог створчатой двери моей: «Мама, скорее сюда! Язон отец открывает Шествие, весь золотой, парою правя коней». Вмиг я покров сорвала и грудь поразила руками, И от перстов от моих не уцелела щека. Сердце просилось бежать, в средину толпы замешаться, С этих кудрей завитых снять и забросить венок. Чуть удержалася я, чтоб, волосы так растрепавши, Громко не крикнуть: «Он мой!» и не вцепиться в него. Радуйся, скорбный отец! забытые радуйтесь Колхи! Жертву в могиле прими, брата погибшего тень! Родина, царство и дом утрачены; ныне покинул Бас и супруг, для меня бывший единственный всем. Видно ж могла я и змей смирять, и быков разъяренных, Лишь одного не могла мужа смирить до конца, И напускавшая пыл жестокий волшебным искусством Ныне бессильна сама пылкой любви избежать. И заклятия я, и травы, и чары забыла; Что мне богиня и что сила Гекаты святой! И безрадостен день, и, бодрствуя в горькие ночи, Сердцу печальному миг сладкого сна не найти. В силах была усыпить дракона, себя же бессильна! Каждому наши труды, видно, полезней, чем нам. Тело, спасенное мной, разлучница – тварь обнимает, Ей достаются плоды наших тяжелых трудов. И, быть может, не раз, пред глупой кичася невестой, И для пристрастных ушей милый слагая рассказ, Нравы мои и лицо ты новой чернишь клеветою. Пусть веселится, смеясь нашим порокам, она! Пусть, насмехаясь, лежит высоко на пурпуре Тирском! Скоро заплачет, и жар пламенем мой превзойдет! Был бы лишь нож, да пламени пыл, да сок ядовитый, — Неотомщенным никак наш не останется враг. Если же, чудом, мольбы железное трогают сердце, Речь недостойную, верь, нашей прослушай души. Также тебя я молю, как часто меня умолял ты, И не стыжуся к твоим робко ногам припадать. Если тебе я гадка, детей-то хоть общих попомни, — Станет невинных детей грубая мачеха гнать. Дивно похожи они на отца; смущаясь их видом, Только на них погляжу, чувствую влагу в глазах! Вышними ныне молю и светочем пламенным деда, Службой моей и детьми, милым залогом любви: Ложе верни, за него ж безумная бросила столько, С верностью слово сдержи, бедной заступником будь. Помощи я не прошу от быков у тебя, от героев, — Я не молю, чтоб змею злобную ты победил: Только Язона хочу, которого я заслужила, Кто предавался мне сам, с кем я детей родила. Спросишь, – приданое где? – на поле мы том сосчитались, Где ты распахивал новь, чтобы похитить руно. Этот баран золотой, сверкающий золотом шерсти, Наше приданое; ты нам не воротишь его. Наше приданое – жизнь твоя и твоей молодежи. Груды Сизифовых [169] ты ль, низкий, сбираешь богатств! То, что живешь, и с тобой невеста великая с тестем, То, что меня обмануть можешь, все дело мое. Скоро я, скоро их всех… но надо ль предсказывать кару? Сколько безумных угроз гнев порождает в груди! Гневу последую я; и, может, раскаюсь в поступке… Каюсь и ныне, что муж мною неверный спасен. Это ж увидит уж бог, мое возмущающий сердце. Что-то великое мне тайная дума сулит.

Мужу «спасение» шлет и молит, чтоб цели достигло, Лаодамия, [170] дочь древнего Гомона царств. Медлишь ты, говорят, в Авлиде [171] при ветре противном; Где же ветер тот был, как ты бежал от меня? Тут-то бы море должно противиться веслам бессильным, Тут-то бы время кипеть гибельной ярости волн. Больше б лобзаний тебе и больше дала я наказов, Ведь еще много сказать я бы хотела тебе. Нет, улетел ты стремглав и, парус твой в море манивший, Милый одним морякам ветер свистал, а не мне. Ветер был морякам угоден, жене неугоден: Вмиг из объятий моих вырвался Протезилай. Я наставленья свои обрываю, не кончивши речи, Силы едва я нашла вымолвить грустно: «прости»! Бурно Борей налетел, схватил паруса и напружил, И далеко от меня Протезилай исчезал. Любо мне было глядеть, покуда возможно, на мужа И за тобой далеко следовать взором своим. Уж и тебя не могла, так парус твой видеть могла я, И к дорогим парусам долго прикован был взор. Но когда уж и ты, и парус исчезнул летучий, И, куда ни взгляну, – море и море кругом, Свет погаснул с тобой, и в мрак густой без кровинки Я повалилась без сил, слабых не чувствуя ног. Свекор насилу Ификл, насилу Акает [172] престарелый, Грустная мать наконец свежей водой подняла. Нежной услуга любви, но горькая сердцу услуга! Я рассердилась, что мне, бедной, нельзя умереть. Только в сознанье пришла, вернулись и муки с сознаньем, В чистую душу любовь к мужу вонзилась стрелой. Уж и не думала я давать расчесывать косы, Радости пет – золотой тело одеждой покрыть. Как виноградным копьем Двурогого тронута бога, [173] Я и туда, и сюда в диком безумьи мечусь. Если ж сойдутся порой Филакийские [174] жены и скажут: «Что ж, Лаодамия, в свой царский оденься наряд!» — Нет, не жене щеголять в окрашенном пурпуром платье, Мужа покуда томит под Илионом война. Мне ль заплетать волоса, а шлемом он голову давит? В новых одеждах ходить, мужу в тяжелой броне? Сколько могу, нищетой твоим подражать я невзгодам Буду, и годы войны в горькой тоске проведу. О ненавистный Парис, родне-же на горе красавец, Столько ж бессильный будь враг, сколько коварный был гость. Лучше бы ты красоту похулил Тэнарской хозяйки, [175] Или твоя красота ей не пришлась по душе. Ты ж, за беглянку – жену так много трудов предпринявший, Скольким на слезы пошел мстителем ты, Мевелай! Боги, молю вас, от нас отстраните знаменье злое, — Пусть воротившийся муж жертвует Зевсу доспех. Но трепещу, чуть придут на память зловещие войны; Катятся слезы, что снег, тающий в жарких лучах. Илион, Тенедос, Симоис, и Ксанфос, и Ида, — Право-же звуком одним эти страшны имена! Ах, не посмел бы украсть, когда бы не чувствовал силы, У Менелая Парис: ведал он силы свои. Так и пришел, говорят, красуяся золотом пышным, И принося на себе много Фригийских богатств, С войском и с флотом, с каким жестокие войны ведутся; Царства немалая часть шла за Парисом во след. Этим то, знать, и пленил тебя он, сестра с близнецами, Ледина дочь; и для нас это же гибельный знак. Гектора, чуждого мне, боюся; Парис же хвалился, Что кровавой рукой Гектор в сраженье ведет. Гектора, кто б он ни был, берегись, коль тебе дорога я, В памяти сердца навек Гектора имя заметь. Но, избегая его, бежать и других не смущайся, Думай, что в войске Троян тысяча Гекторов есть, И всегда говори, едва приготовишься к бою: «Так Лаодамия мне жизнь наказала беречь». Если Трое судьба упасть от Аргосского войска, Пусть и падет, только ты тело от ран сохрани. Пусть Менелай на врагов стремится и бьется отважно: Из середины врагов должен он вырвать жену. Дело не в этом твое, ты только для жизни сражайся, Чтоб воротиться потом к милой на нежную грудь. Вы, Дарданиды, его из стольких врагов пощадите, Чтоб у него из груди кровь не струилась моя. Разве пристойно ему со сталью сбегаться нагою И на враждебных бойцов буйную грудь устремлять? Много он может сильней, поверьте, любить, чем сражаться. Войны, достаньтесь другим! Протезилай мой, люби! Я, признаюсь, отозвать хотела, и сердце просилось, Но онемели уста в страхе пред знаменьем злым: Только хотел ты из врат отцовских выступить к Трое, Вдруг и споткнулась нога, – горестный знак, – о порог. Это приметила я и с тайным промолвила стоном: «Будь возвращения в том знаменье мужу, молю!» Это припомню тебе, чтоб ты на войне поберегся, — Милый, по ветру развей весь мой мучительный страх. Также не знаю, кого неправедный ров назначает, Кто по Троянской земле первый из Греков пройдет. О, несчастная та, кто первая мужа оплачет! Боги, не дайте ему в битве стремительным быть! Слушай, из тысячи пусть корабль твой тысячным будет И позади остальных слабую пенит волну. Также напомню и то: последний спускайся на сушу, — То не отцовской земли берег, чтоб очень спешить. Вот возвращаясь, корабль гони парусами и греблей, И на родном берегу скорой ногою вставай! Скроется ль радостный Феб, высоко ль встает над землею, Ты мне при свете печаль, ты моя дума в ночи; Ночью сильней, однако, чем днем: ночь девам отрадна, Если на милой руке шея покоится их. Тут на ложе пустом ищу я лживых видений, — Истинной нет у меня, ложная радость мила. Но почему предо мной так бледен проходит твой образ, И почему на твоих жалобы слышу устах? Мигом мой сон отлетит, с молитвой спешу к изваяньям, Нет алтаря, чтоб с него жертвенный дым не вставал; Жгу фимиам, и слезами кроплю, и светит под ними, — Так обагренный вином пламень взвивается вверх. Скоро ли свижусь с тобой и жадной рукой обнимая, Я ослабею сама от своего торжества? Скоро ль, на ложе одном спокойно со мной сочетавшись, Славные подвиги ты прошлой припомнишь войны? И повествуя про них, хоть слушать отрадно мне будет, Много лобзаний срывать станешь и много давать. Сладко на них и не раз замедлятся беглые речи, Но торопливей вослед нежной цезуре рассказ. Только же вспомнится вновь и Троя, и ветры, и море, Ужас опять победит грозный отраду надежд. Сердце и тем смущено, что ветры препятствуют флоту Выйти, но вы по волнам бурным хотите лететь. Кто ж и родимой земли достигнет по чуждому ветру? Вы же от родины вдаль мчитесь по грозным волнам! К милому городу сам Нептун не дает вам дороги. Что же стремитесь? Вернись каждый в жилище свое! Что же стремитесь, куда? Враждебных послушайте ветров: Это не случай пустой, это запрет божества. Кроме развратницы злой, чего вы добьетесь войною? О, поверните назад, если не поздно, ладьи! Что ж я? Назад ли зову? О нет, будь бессилен, призыв мой! Ветер попутный, повей им на спокойную гладь! Доля завидная жен Троянских: те сами увидят Скорбную гибель своих, и недалеко их враг. Там новобрачной рука покроет могучему мужу, Голову шлемом и даст варварский в руки доспех; Даст доспех и, давая доспех, прильнет с поцелуем, И отрадна равно будет услуга двоим; Мужа проводит потом, накажет скорей воротиться, Скажет вдогонку: «Доспех Зевсу назад принеси!» Тот же, с собой унося советы недавние милой, Будет оглядчив в бою, будет про дом вспоминать. Снимет за битвой она ж и щит, и шишак ему снимет, И утомленный боец к нежной приляжет груди. Мы же – в неведеньи мы; нас трепет признать заставляет Все, что случиться могло б, уже случившимся впрямь. Но пока на войне в ином ты сражаешься мире, Воск предо мною черты воспроизводит твои. К этому с ласками я, к нему с назначенной мужу Речью бросаюсь, его в жарких объятьях держу. Верь мне, не только глядеть на этот возможно мне образ: Слово лишь воску придай, – Протезилай пред тобой. Им я любуюсь; его обнимаю вместо супруга, Жалобно с ним говорю, точно-б ответить он мог. О, возвращеньем и телом твоим, моими богами, И сочетающим нас факелом брачной любви, О, заклинаю и той, которою мне бы седою Видеть, которую ты в дом бы принес, головой, — Спутницей я бы пошла за тобою, куда ты ни кликнешь, Если – боюсь я, боюсь! – если в живых ты еще. Малым в последних строках советом закончу посланье: Побереги ты меня, побереги ты себя!

Шлет Гипермнестра [176] письмо из стольких единому братьев, — Прочие пали толпой по преступлению жен. В доме сижу взаперти, тяжелой окована цепью, И наказанью тому нежное сердце виной. В том, что не смела рука пронзить твое горло железом, Я виновата, хвалой было б к убийству дерзнуть. Лучше ж виновною быть, чем этим отцу полюбиться; Каяться ль, если рука не погружалася в кровь? Жги нас, родитель, огнем, которого мы не сквернили, [177] Факелы в очи кидай, наш озарявшие брак, Или мечом обезглавь, не в пору нам отданным в руки, Чтобы жену погубил мужем избегнутый рок, — Но не добиться тебе, чтоб наши уста, умирая, «Каюсь» – промолвили. Нет! Чистому каяться в чем? Кайся в злодействе, Данай, и сестры жестокие, кайтесь, — Этот пристоен конец всем нечестивым дедам. Ужас припомнить душе ту ночь, оскверненную кровью, И возбраняет руке трепет внезапный начать. Эта ль, мечтал ты, рука исполнит убийство супруга. О пролитой и не мной крови робею писать. Все ж попытаюся я. Чуть сумерки обняли землю, Доля последняя дня, первая ночи была, Вводят сестер – Инахид [178] под славную кровлю Пелазга, Вооруженных к себе свекор невесток ведет. Всюду сияют кругом обвитые златом лампады, На оскорбленный алтарь [179] ладан безбожный кладут. Кличет толпа: «Гимен, Гименей!» – но бежит от призывов, И Громовержца сестра город оставила свой. Вот, ослабев от вина, под звучные спутников блики Свежих венками цветов влажные кудри покрыв, Весело к спальням своим, – и к спальням, и к гробу несутся И на постели падут тяжко – к могильному сну. Отяжелев от вина и пищи и сна, возлежали, И беззаботно царил в Аргосе тихий покой; — Мне же казалось, – кругом умирающих слышатся стоны… Стоны и слышала я, час роковой наступил. Кровь отливает, и жар, и тело, и мысль оставляет, Похолодев, на своем ложе я новом лежу. Также, как легкий зефир колосья тонкие зыблет, Также, как вихрь ледяной тополя кудри крутит, Также и более я дрожала. Ты спал безмятежно: Сок усыпительный был в поданном мною вине. Ужас развеяло мой отца приказание злого; Я подымаюсь, беру меч задрожавшей рукой. Лгать я не стану тебе: три раза я меч подымала, Трижды, неловко подняв меч, упадала рука. К горлу приблизила я, – дозволь откровенно признаться, — Е горлу приблизила я острую сталь к твоему. Только я страх, и любовь мешали жестокому делу, И трепетала рука чистая казнь совершить. Пурпур одежд растерзав своих, растерзавши и косы, Так я промолвила тут шепотом легким к себе: «О Гипермнестра, жесток отец твой! родителя волю Выполни! Братьям вослед пусть погибает и он. Женщина, девушка я, природой мягка и годами, К слабым рукам не пристал этот жестокий снаряд. Ну же, покуда лежит, последуй решительным сестрам, Уж, вероятно, у всех мертвыми пали мужья. Если могла бы рука вот эта свершить убиенье, Кровью своей госпожи побагровела б она. Казни достойны ль они, хоть дядиным царством владели, [180] Царством, которое дать надо же чуждым зятьям? Даже пускай и стоят того; но мы в чем виновны, И за какую вину чистой мне быть не дают? Что мне в железе твоем? Что девушке в бранных доспехах? К этим рукам пристает более прялка да шерсть». Так-то я плакалась там, и слезы лились за речами, И из очей у меня пали на тело твое. Ты ж объятий искал и, сонные двигая руки, Чуть не поранил себе пальцев об острую сталь. Я уж боялась отца и рабов отцовских, и света, И сновиденья твои речь разгоняла моя: «Встань, пробудися, Белид, [181] из стольких оставшийся братьев! Не поторопишься – ночь вечною станет тебе». В ужасе ты поднялся; убегает сонная слабость. В робкой девичьей руке видишь безжалостный меч. Спрашивать стал ты, а я: «Беги, пока ночь позволяет. Пользуйся мглою ночной! В бегство! – а я остаюсь». Утро настало, – Данай зятьев, от убийства погибших, Пересчитал; одного там не хватало тебя. Гневный от этой одной утраты в родственной смерти, Горько жалел он, что кровь мало еще пролилась. Нас увлекают от ног отцовских и, за косы взявши, — Вот и награда моей нежности, – прямо в тюрьму. Знать, пребывает с тех пор Юнонина злоба, с которых Стала коровой жена, стала богиней потом. [182] Иль недостаточна казнь: замычала нежная дева, И красотою былой бога бессильна прельстить. Новая телка стоит у берега влаги родимой [183] И в отцовских волнах видит рога не свои; Плакать пытались уста, – одно вырывалось мычанье. Страшен и облик ей свой, страшен и голоса звук. Бедная, что вне себя дивишься ты собственной тени? Полно на теле ином новые ноги считать! Ты, красота, и сестру пугавшая вышнего бога, Ветками голоду больной, дерном спешишь утолить; Пьешь из потока, глядишь на свою в изумленьи наружность, От ополчивших тебя ж раны боишься рогов. Ты, столь недавно еще и Зевса достойная дева Светлым богатством, падешь голая к голой земле. И по морям, по странам, у рек блуждаешь родимых; Море и реки дают, страны дорогу тебе. Но для чего же бежать, по долгим затонам блуждая? Уж не спастися, Ио, от своего же лица! Что ж, Инахида, спешить? Сама и бежишь ты, и гонишь, Ты себе спутнику вождь, ты ж и сопутник вождю. Нил, рукавами семью вливаясь в открытое море, Облик коровы лишь он снимет с безумной с тебя. Что говорить о былом, которое древность седая Передает? И моим плакать досталось годам. Войны родитель ведет и дядя. Из царства, из дома Нас изгоняют. На край мира изгнанницам путь. Тот, беспощадный, один и троном, и царством владеет; С нищим мы все стариком нищею бродим толпой. Братьев из целой толпы ничтожная часть остается, И по убитым равна, и по убийцам тоска. Сколько братьев моих, и сестер погибнуло столько ж; Грустные слезы мои обе примите толпы! Жив ты, за это меня хранят для мучительной казни; Что же преступник узрит, если винят за добро, И, лишь сотая часть недавно в толпе однокровной, Бедная, встречу я смерть, с братом единым в живых? Если ж хранишь ты, Линкей, о нежной сестре попеченье, И по достоинству ты ценишь услуги мои, Иль помоги, иль смерти предай, отжившее ж тело Хоть потаенно покрой сверху гробницей святой, Кости мои схорони, в слезах омытые верных, И на гробнице моей краткую надпись оставь: «Здесь Гипермнестра лежит: любви недостойная плата! Брата от казни спасла, казнь потерпела сама». Больше хотелось писать; но пала под тягостью цепи Наша рука, и прогнал силы последние страх.

Это тебе Приамид я шлю, Ледея, «спасенье», Мне ж от одной лишь тебя может достаться оно. Высказать, иль не нужны знакомому чувству признанья, И сильней, чем хочу, наша заметна любовь? Лучше б таилась она, покуда время настанет, Не приносящее враз и наслажденье, и страх. Но не умею таить; и кто потаиться сумеет Ежели блеском своим сам выдается огонь? Если ж, однако ты ждешь, чтоб слову я предал! мученья: Таю – и вот моего сердца известная речь. Сжалься над слабым, молю, и далее взором суровым Ты не читай, но твоей взором достойным красы. Сладостно сердцу и то, что принято наше посланье; В сердце надежда, что так могут принять и меня. Пусть же не тщетно тебя обрекла, присудила Парисуг Матерь Амура, меня в этот склонившая путь. Ибо по воде богов, – и так не греши же в незнаньи, — Здесь я пристал, мне в делах сильный предстателем бог. Правда, великой прошу, но также и должной награды: Знай, Киферея в мою спальню сулила тебя. Ей предводимый, с брегов Сигейских [184] по дальнему морю Трудный я путь совершил на Фереклийской ладье; [185] Легкое веянье та ж послала и ветер попутный: В море бесспорно у ней, в море родившейся, власть. О, постоянствуй и пыл питая и моря, и сердца, И вожделенья мои в гавань свою донеси! Пламя с собой принесли, не здесь снискали мы пламя, Долгой дороги моей было причиной оно ж. Вовсе не буря гнала нас злая, не промах в дороге, Прямо к Тэнарской стране флот свой направил Парис. И не подумай, что глубь взрезал я несущим товары Судном: богатства мои вышние боги хранят. Также не зрителем я являюся в Грайские грады, Много роскошнее есть в царстве моем города. Нет, за тобой, моему обреченной ложу Венерой, И уж алкая давно, раньше знакомства с тобой. Ранее сердцем твои узрел я, не взорами очи, Вестницей первой молва стала твоей красоты. Только, поверишь ли нам? – Пред истиной слава бледнеет, Слишком скупою была к этой молва красоте. Более здесь нахожу, чем сколько молва посулила, Пред красотою твоей слава бессильна твоя. Видно, недаром пылал Тезей всеведущий страстью, И показалася ты славной добычей бойцу, В час, как, по нравам родным, нагая в маститой палестре Тешилась боем жена меж обнаженных мужей. Слава, о хищник, тебе; но диво, что вновь возвращаешь! Столь дорогую сильней надо б добычу держать. Ранее эту ссекут с кровавой голову шеи, Чем из светлицы моей, дивная, вырвут тебя. Наши ли руки вовек тебя б отпустить пожелали, Я ли б живой отпустил милую с нежной груди? Если ж отдать суждено, то прежде бы что-нибудь взял я, Чтоб не бесплодна совсем наша Венера была: Или бы девство свое отдала ты, иль то, что возможно Было б похитить мужам, девство твое сохранив. Только доверься! Каков Парис постоянством, узнаешь, В пламени только костра пламя погаснет в груди. И величайшим тебя предпочел я царствам, какие Нам посулила давно Зевса сестра и жена; Только бы шею твою обнять мне своими руками, — Доблестью я пренебрег, даром Паллады святым. Каяться ль стану, скажу ль, что был безрассуден мой выбор? Крепко при мненьи былом мысль остается моя. Только надежде не дай моей оказаться напрасной, Смилуйся, стольких тревог страстных достойная впрямь! Или безродный ищу с тобой, благородною, брака? Верь, не позорно моей станешь, Елена, женой. Зевса с Плеядою [186] ты, дознавшися, в племени нашем Встретишь, когда предавать предков молчанью иных. Азии скипетр отец, из всех благодатнейший берег, На неоглядную даль чуть обнимает рукой. Там города без числа и кровли увидишь златые, Храмы там, скажешь сама, стоят небесные богов. Там Илион обозришь и, башен высоких в оплоте, Стены, под пенье твоей лиры возникшие, Феб. Что говорить о толпах тебе многолюдных народов? Чуть населенье свое сносит родная страна. Кучей сбегутся густой на встречу троянские жены, И фригиянок младых наши дворы не вместят. О, воскликнешь не раз: «Как наша ничтожна Ахайя»! Точно в жилище любом целого города блеск. Но непристойно и мне кичиться над вашею Спартой: Сердцу бесценна земля, коею ты рождена! Но бережлива она, – ты ж роскоши божьей достойна, И не подходят места эти к такой красоте. Эту б красу окружить богатством и роскошью пышной, Ей подобала бы, ей новых уборов краса. Вот пред тобою наряд мужчины из нашего рода, — Что же, ты мыслишь, каков женщин Дарданских убор? Будь милосердною лишь! И полно фригийцем – супругом Пренебрегать, о жена из Терапиейских полей! [187] Фригии жителем был и нам однокровным, который [188] Ныне богам на пирах нектар мешает с водой. Фригии житель и муж Авроры; [189] и все ж похищает Крайний вершащая путь ночи богиня того. Фригии житель Анхиз, [190] с кем матери резвых Амуров Сладостно ложе делить там, на Идейских холмах. И Менелай ли, когда сравнить и лицом, и годами, Перед Судом пред твоим юность мою победит? В свекры тебе не дадим, поверь, отклонившего ясный [191] Светоч, кто робких коней страхом погнал от стола; [192] И не Приаму отец, обрызганный кровию тестя [193] Или нарекший своей воды Миртои виной; И в Стигийской волне [194] хватает не прадед Парисов Яблок, и в самой воде капли не может достать. Впрочем, и что до того, коль их ты досталась потомку, Если Юпитер в семье этой неволею тесть? О злодеянье, и тот недостойный целые ночи Держит тебя и в твоих чудных объятьях лежит. Мне же предстанешь едва когда уж – за самым обедом, Да и при этом душе сколько страданий и мук. Нашим достаньтесь врагам такие застольные муки, Как я почасту терплю, сидя за кубком вина! Жалко, что гость я царю, когда пред моими глазами Этот простак обовьет руки вкруг шеи твоей. Зависть терзает меня, да что и рассказывать это! — Как под накинутым им тело ты греешь плащом. Если ж лобзанья при мне друг другу вы нежно дарили, Чашу схвачу со стола, чашей закрою глаза. Долу склоняю свой взор, чуть только теснее прижмется, И на уста не идет в муке напрасной кусок. То застенаю не раз; и видел тебя я, шалунья, Как при стенаньи моем не воздержала ты смех. Часто пытаюсь вином залить свое пламя, но ярче Встанет, и было вино пламенем в пламени мне. Чтобы не видеть уж вас, закинувши голову лягу, Но беспрерывно мои взоры влечешь за собой. Что же мне делать, ответь! Мучительно видеть мне это, Но тяжелее стократ взоров твоих не видать. Сколько лишь силы найду, таить я пытаюсь безумство, Но выдается легко, как ни скрываешься, страсть. И без признаний моих ты чувствуешь раны Париса, — Только одной бы тебе были известны они! Ах, как часто, сквозь слез набегающих, взор отклонял я, Чтоб о причине моих слез не выпытывал муж. Ах, как часто любовь чужую поведывал, выпив, Каждое слово к тебе, только к тебе относя, И признанье свое под измышленным именем делал, — Я, коль не ведаешь, тем вправду любовником был. Мало того, чтоб смелей пускаться в признания страсти, Я опьяненья не раз маску при вас надевал. Помню я, груди твои в широкой открылись тунике И наготой моему взору сверкнули на миг, Груди белей молока и чистых снегов, и светлее, Чем обнимавший твою мать лучезарнейший бог. Весь обомлел я тогда и, – чашу как раз подымал я, — Ручка витая скользит разом из пальцев моих. Если дочке даришь поцелуи, я тотчас с восторгом У Гермионы спешу с нежных их губок сорвать. То, раскидавшись, я пел старинные страсти преданья, То неприметным кивком тайные знаки давал. К первым из спутниц твоих, к Климене и к Эфре, недавно Я обратиться посмел с ласкою льстивых речей. Обе однако-ж одно сказали: «Боимся, боимся!» И в середине молитв робких бежали от нас. Сделали б боги тебя великих ристаний наградой, Чтоб победитель возвел к ложу тебя своему, Как Схенеиду приял Гиппомен наградою бега, [195] Как и Фригийцу на грудь Гипподамия легла, Как могучий Алкид рога поломал Ахелою, Страстно к объятьям твоим, о Деянира, стремясь. Вот под условьем таким и наша бы страсть посмелела, Нашим бы подвигам ты пыл и отвагу дала. Ныне ж осталось одно, красавица, – с робкою мольбою, Если дозволишь, твои ноги Парису обнять. О, красота ты и честь близнецам великая братьям, И, не роди тебя бог, брака достойная с ним, Или к Сигейским брегам с тобою вернуся супругой, Или в Тэнарской земле лягу, изгнанник, во гроб. Верь, у меня не слегка порезана сверху стрелою Грудь, глубоко до костей рана доходит моя. И, вспоминаю, что быть убитым мне божьей стрелою, Правду святую давно мне предсказала сестра. [196] Полно ж тебе презирать, красавица, страсть роковую, Полно, – и боги к мольбам будут усердней твоим. Много приходит на мысль; но, лично чтоб нам объясниться, Ночью безмолвной прими гостя на ложе свое. Или же брачную ты оскорбить стыдишься Венеру И осквернить чистоту ложа законного прав? О, простодушная ты, о глупая, чуть не сказал я, Разве с такой красотой можно невинною быть? Иль красоту изменить, иль сердца должна ты суровость, Вечно великий идет спор красоты с чистотой. Милы Юпитеру те и милы Венере проступки, Не через них ли тебе стал и Юпитер отцом? [197] Да и едва ли, когда есть в семени нрава зачатки, Леды с Юпитером дочь может невинною быть. Впрочем, невинной и будь, но в Трою со мной удалившись. Пусть лишь один остаюсь я преступленьем твоим. Ныне тот грех совершим, который исправится браком, Если не тщетный дала матерь Венера обет. Но ведь не тоже ль и муж велит нам, не словом, так делом, Он отъезжает, любви гостя не хочет мешать. Времени царь не имел, чтоб Критское царство увидеть, Раньше удобней! О вот дивный по хитрости муж! Он, уходя, говорил: «Еще поручить остается, Чтоб об Идейском за нас госте заботилась ты». Ты порученье, клянусь, забыла отбывшего мужа, Нет и малейшей в тебе думы о госте твоем. Или, ты думаешь, он, человек без сердца, Елена, В силах достойно сознать этой дары красоты? Нет, и не ведает он; и, если б великим считал он Счастье свое, так его-б вверить чужому не смел. Если ж ни голос тебя, ни пыл мой увлечь не умеет, То снисхожденье его нас заставляет сойтись: Или мы будем глупцы, его самого превосходней, Если надежное столь время бесплодно пройдет. Вводит любовника он едва не своими руками, Пользуйся ж ты простотой и порученьем его. В долгие ночи одна лежишь на пустой ты постели, Также лежу одинок я на постели пустой. Общие радости нас пускай сочетают обоих; Полдня блистательней нам станет желанная ночь. [198] Тут я тебе поклянусь какими угодно богами, Брака священный союз клятвой тебе закреплю. Тут я, коль только моей нелживо души упованье, Смело добьюся, чтоб ты в царство мое прибыла. Если же стыдно, чтоб вслед за мной не считали бежавшей, Сам преступленья того буду виновником я. Следую братьев твоих деянью, деянью Эгида, — И к убежденью пример ближе не может и быть. Те двоих Левкиппид, Тезей же тебя похищает, [199] Пусть же четвертым меня станут примером считать. Флот Троянский со мной, людьми и снарядом богатый, Легкий готовят уж путь ветер ему и весло. Ты царицей пойдешь великой по градам Дарданским, И за богиню тебя новую встретит народ; Где лишь направишь стопы, огни корицей запахнут, И по кровавой земле мёртвые жертвы падут. Встретят дарами отец и братья и с матерью сестры, Все Илионки почтят, целая Троя тебя. Ах, и малую часть грядущего чуть открываю. Больше получишь, чем здесь наше посланье сулит. И не страшися, что вслед за нами жестокие войны Вспыхнут, что Греция вся силы свои соберет. Скольких похитили жен, – кого ж добывали войною? Верь мне, пустые одни страхи волнуют тебя. Так Аквилон повелел, и взяли Орифию [200] деву, — Что же? Не тронут войной берег Бистонии был. В новой ладье Фазийку [201] Язон увез Пагазейский, Волхов рука не вредит и Фессалийской земле. Так похититель и твой, Тезей, Миноиду [202] похитил, Но не сзывает Минос Критян к войне никакой. Знать, опасенье всегда сильнее опасности самой; Любо бояться подчас, – но уж позорно дрожать. Если желаешь, представь, что грозно война, разгорится, — Силы ведь есть и во мне, стрелы разят и мои. И Азиатская рать не менее родины вашей, Столько бойцов у нее, столько и бранных коней. И не сильнее в груди Менелая Атрида отвага, Чем у Париса, в бою я ли ему уступлю? Отрок едва, воротил я скот уведенный, [203] побивши Ворогов, и потому имя свое получил; Отрок едва, молодежь в бою победил разнородном, Илионея средь них и Деифоба [204] сразив. И не подумай, что я в бою рукопашном лишь страшен: Прямо в желанную цель наша вонзится стрела. [205] Эти ли мужу придашь деяния юности ранней, Иль ополчишь ты его славным искусством моим? Если ж и всем оделишь, не дашь ему Гектора в братья, Он же в сраженьях один равен бойцам без числа. Силы не знаешь моей, моим обманулась ты видом, Где тебе ведать, с каким та обручишься борцом. Знай же, совсем за тебя войны не поднимут тревожной, Или ж уступит мечам нашим Дорийская рать. Я ль недостойным сочту поднять за такую супругу Меч свой? Великая нас двинет награда на бой! Ты же, когда за тебя вселенная вся в состязанье Вступит, навеки предашь имя потомству свое. Только надейся смелей и, выйдя отсюда с богами, С полною верою жди всех обреченных даров.

Ныне, когда мне глаза твое оскорбило посланье, Не отвечать ничего я за тщеславье сочла. Ты ли дерзаешь, пришлец, оскверняя святыню приюта, Верность законной жены на искушенье склонять? Видно тебя для того проплывшего бурное море Берег Тэнарский приял в мирную пристань свою, И хоть из чуждого ты и дальнего племени прибыл, Не заградил пред тобой царский дворец наш дверей, Чтобы услуге такой наградою стала обида? Кем же вступал ты тогда, гостем иль ворогом к нам? О, без сомненья, при всей справедливости жалобы пашей, Грубой ее назовет, глупою твой приговор. Пусть и глупая я, но только стыда не забуду, Только бы жизни моей дни протекли без пятна. Если не сумрачен взор у нас и лицо не надменно, Если сижу не кичась, строгих не хмуря бровей, Слава, однако светла; досель без вины прожила я, И любовника нет, кто похвалился бы мной. Тем удивленье сильней, откуда такая надежда, И почему на мое ложе рассчитывал ты. Иль оттого, что герой Нептунов [206] нанес нам насилье, Раз увлеченную – вновь мыслил увлечь ты легко? Я бы виновна была, когда бы меня обольстили, Но в похищеньи одно было моим – не желать. И преступленьем плода желанного он не добился, Только смущенье и страх я потерпела тогда. Разве лобзанья два-три сорвал он борьбой воспаленный, Большого ж он ничего не получил от меня. Ты же, в бесстыдстве своем, на том помириться не хочешь; Боги благие! ничем не был с тобою он схож. Чистой меня воротил, и скромность вину умалила, И очевидно в своем каялся юноша зле. Каялся он для того ль, чтоб следом Парис появился, Чтоб оставалось всегда имя мое на устах? Но не сержусь я, и кто на страстного гневаться станет? Лишь непритворна б была жаркая эта любовь! Да, сомневаюсь и в том. Не то, что доверия в сердце Нет, и неведома мне близко своя красота; Но ведь доверчивость нам, известно, погибельна женам; В ваших признаньях всегда чести и верности нет. Правда, другие грешат, и в редкость стыдливые жены, Но почему ж моему имени в редкость не быть? Мать же если моя тебе показалась достойной, Чтобы примером таким вмиг убедить и меня, То в проступке ее, обманутой образом ложным, Только ошибка. Пером скрылся любовник от глаз. Я же, когда согрешу, я ведаю все; никакого Нет заблужденья, чтоб грех низкой вины затенить. Пала со славою мать и грех искупила виновным; Что ж за Юпитер моей счастием станет вины? Родом и предками ты и царскою славой кичишься. Но благородством своим славны довольно и мы. Пусть умолчу я про то, что прадедом свекру Юпитер, Пусть Тиндарея и всю Пелопса славу забыть, — Мне Юпитер отец от обманутой лебедем Леды, Лживую птицу тепло с верой, приявшей на грудь. Громко теперь разглашай начала Фригийского рода, Пли Приама отца с Лаомедонтом своим. Да и не верится им… Но тот, кто великою славой Пятый в семействе твоем, первый тот в роде за мной. И хоть и верю твоей могучей над царством державе, Но не слабейшими я здешние царства почту. Если богатствами вы сильнее и множеством войска, То несомненно за то в варварской рос ты стране. Столько великих даров твое обещает посланье, Что и самих бы богинь ими ты мог соблазнить. Только, когда захочу границы стыда преступить я, Лучшей причиной ты сам будешь безумной вины. Или на век сохраню свою незапятнанной славу, Или скорей за тобой, не за дарами пойду. Нет в ним презренья во мне, но сердцу желанней подарки, Коим дарящий их сам столько цены придает. Слаще, что любишь меня, что стольких тревог я причиной, Что через столько морей к нам ты надежду донес. Также и то, что теперь, негодный, ты за обедом, Делаешь, хоть и стремлюсь скрыться, заметила я: То поглядишь на меня очами безумными, дерзкий, И настоятельность их чуть переносит мой взор, То вздохнешь тяжело, а то ближайший к нам кубов Схватишь, и с той стороны выпьешь, где выпила я. Сколько я видела раз: ты тайные знаки рукою, Или речистой почти бровью ко мне подавал; Часто пугалася я, чтоб муж не заметил тех знаков, От неприкрытых ничем вся раскраснеюсь кивков. Часто, понизив едва, а то не понизивши голос, «Экий бесстыдный!» скажу, и не лгала я, Парис. А в кругу на столе прочла я под именем нашим [207] По разведенным вином буквам и слово: «Люблю». Я не хотела тому поверить, хоть улар не ошибся… Ах, научилась и я нынче подобным речам! Нежностям этим, когда б я только грешить захотела, Я б уступила; они взяли бы сердце в полон. И красота у тебя, сознаюся, редкая; может Дева любая желать в эти объятья упасть. Лучше ж другая пускай безгрешно счастливицей станет, Чем пред любовью чужой наша стыдливость падет. В этом примере сознай, что есть и красавцам пределы, Что от желанной любви доблестно мысль удержать. Юношей сколько – тебе желанного страстно желали, Чутких душой! Одному ль очи достались тебе? Видишь не более ты, но только смелее дерзаешь, Вовсе не страсти в тебе больше, но меньше стыда. Лучше б гораздо тогда на лодке пристал ты крылатой, Как еще тысячи к нам свататься шли женихов, — Если б тогда ты предстал, из тысячи был бы ты первым, И извиненье суду дал бы и муж моему. Но приходишь к чужим и к забранным радостям поздно; Медлило сердце твое, милой другой завладел. Правда, хотела б я быть твоею троянской супругой, Но Менелаю жена вольною волею я. Полно ж, молю, волновать признаньями слабое сердце; Той, кого, сказывал ты, столько ты любишь, не мучь. Дай обреченное нам судьбою сберечь назначенье И не срывай со стыдом нашей трофей чистоты. Но Венера дала обещанье, и в долах высокой Иды три в наготе стали богини на суд; Царством дарила одна, другая военною славой, Третья сказала: «Женой дам Тиндариду тебе». Верить я смею едва, что боги небесное тело, Боги свою красоту предали смертным на суд. Пусть и случилось все то, но вымысел лживый иное, Будто в награду за суд вышними я названа. И не настолько во мне кичливости телом, чтоб верить, Будто богиня меня лучшим почла из даров. Будет моей красоте во взорах людских одобренья. Эта Венеры хвала – слишком завидная честь. Впрочем, зачем отрицать? Похвалам я радуюсь этим, Как отвергать на словах сердцу желанную весть! И не сердись, что тебе так мало решаюсь я верить: К этим великим делам медленно вера растет. Первой отрадою мне. что я полюбилась Венере; Дальше, что высшим почел ты воздаяньем меня, И ни Паллады в тот миг, ни светлую славу Юноны Не захотел предпочесть славе моей красот. Я, видно, доблесть твоя, твое благородное царство! Я бы железной была, чувствам не рада таким. И не железная я, поверь, но любить отбиваюсь Мужа, которому вряд сделаться можно моим. Что же зыбучий песок кривым распахивать плугом, И за надеждой бежать, коей и место не в прок. В тайной неопытна я любви, ни одною уловкой, Боги свидетели мне! – верный не высмеян муж. Ныне же, речи свои вверяя безмолвному свитку, Новую службу велю нашим посланьям служить. Счастливы, в ком уже есть привычка! А я по незнанью Подозреваю, что путь труден и тяжек к греху. В тягость и самый нам страх; уж ныне смущаюсь, и мнится, Точно на наше лицо все устремились глаза. Мнится нелживое мне: уж слышны в народе шептанья, Кое-какие слова Эфра [208] доносит ко мне. Ах, таися, Парис, когда отступить не желаешь, И для чего отступать? Можешь таиться легко. Тешься, но тайну храни; побольше, но все не безмерно Воли досталося нам, что Менелая здесь нет. И далеко супруг отъехал гонимый нуждою, И в неожиданный путь важное дело вело. Или почудилось мне? но, ехать ли, он сомневался, Я же; «Возможно скорей к нам возвращайся назад». Радуясь добрым словам, целуя меня, повторял он: «Дом и именье и гость будут заботой твоей». Чуть удержала я смех; покуда со смехом боролась, Только одним и могла я отвечать: «Хорошо». Правда, на Крит распустил он парус при ветре попутном, Только не все почитай слишком дозволенным ты. Пусть и в отсутствии муж – он даже в отсутствии зорок; Ты не слыхал, каковы долгие руки царей? [209] В тягость и слава жене: ведь чем постояннее ваши Нас восхваляют уста, тем он законней дрожит. Слава отрадна сейчас, но та же и пагубна слава; Выгодней было б стократ с громкой расстаться молвой. Й не дивись, что с тобой, отъехав, меня покидает, — Нравам и жизни моей целой доверился он; Если дрожит красоты, то верит он жизни, – и разом Честность беспечным творит, робким творит красота. Ты наставляешь, чтоб дни, подаренные нам, не пропали Чтобы полезною нам мужа была простота. Ах, и хочу, и боюсь. Доселе решительной воли Нет у меня, и душа в шатком сомненьи дрожит. Знаю, далеко супруг, и ты без жены почиваешь, Я восхищаюсь твоей, ты же моей красотой, И продолжительна ночь, и вот уж сходимся в слове, И на несчастье мое, льстив ты, и в доме одном. И погибнуть, когда не все на вину подзывает, Только не знаю какой страх замедляет меня. Тщетно меня убеждать, всего ты достигнешь насильем, Силою глупость мою скоро б ты мог побороть. И потерпевшим самим полезна порою обида, — Веришь ли, рада б была я принужденною быть. Только, покуда слаба любовь, уж лучше бороться: Капли воды пролитой легкий погасят огонь. И ненадежна любовь в пришельцах, и бродит как сами; Лишь понадейся, что нет чувства сильней, улетит. И Гипсипила тому пример, и Миносова дева: [210] У недозволенных лож обе осмеяны зло. Также любимую ты, неверный, многие годы, Как говорили, Парис, бросил Энону свою. [211] Не отрицаешь и сам, и все расспросить о Парисе, Если не ведаешь ты, мы постарались давно. Да и захочешь, к тому ж – в любви постоянным остаться, Все ты не сможешь: раскрыт парус Фригийцами твой. С нами пока говоришь, готовяся к ночи желанной, К родине кажущий путь ветер задует тебе. Полные новых утех на самой покинешь средине Радости, ветер чрез миг нашу развеет любовь. Или с тобою бежать и, славный Пергам обозревши, Лаомедонту и мне сильному правнукой стать? Но не могу презирать летучей молвы оглашенья, Дабы вселенную всю наш переполнил позор. Что же Спарта про нас и целая скажет Ахайя, Прочие что племена, с Троею вместе твоей? Как Приам обо мне помыслит, супруга Приама, Братьев Париса толпа и Дарданийских матрон? Да и сам ты едва ль на мою понадеешься верность, Собственный станет пример вечно тебя угнетать. Кто бы ни прибыл потом пришлец в Илионскую пристань, Всяк опасений тебе станет предлогом, Парис. И в раздраженьи не раз и сам мне «развратница» скажешь, Точно забудешь, что есть в нашей вине и твоя. Будешь греха моего и карою враз, и виною. Раньше пускай у меня очи засыплет земля! Нам Илионских богатств и пышных нарядов восторги, И посуленных даров много обильнее нам. В пурпур, знать, облекут меня и в ткань дорогую, И драгоценно-тяжел будет убор золотой. Сжалься над слабой душой! Дары твои столько не стоят. Диво, но что-то меня держит в родимой земле. Кто в оскорблении нам поможет на бреге Фригийском? Братьев откуда найду, помощь родителя я? Все обещанья давал Язон коварный Медее, Но от Эзоновых врат все-же прогнали ее. Нет Эета [212] отца, к кому воротиться презренной, Матери Идии нет и Халкиопы сестры. Правда, того не боюсь; но разве боялась Медея? Часто надежде своя ж станет обманом мечта. Разве не всем кораблям, которые ныне бросает В море открытом, была в пристани влага тиха? Страшен и факел душе, который рождала кровавый [213] Перед родами твоя мать, как почудилось ей; И предвещаний боюсь пророков, которые, слышно, Молвили, будто спалит Трою Пелазгов огонь. Пусть благосклонна к тебе Киферея, приявши победу, И по суду твоему двойственный славный трофей; Но боюся других, – коль только ты вправду хвалился, Тех, проигравших вдвоем дело пред смертным судом. [214] Знаю, что вспыхнет война, когда за тобою поеду, И побредет чрез мечи бедная наша любовь. Или с Кентаврами в бой жестокий заставила выйти Атракиянка [215] родных Гипподамия мужей, А Менелай, ты мечтал, помедлит в праведном гневе, И мои близнецы – братья, и дед Тиндарей? Пусть и тщеславишься ты и громкие славишь победы, Не отвечает речам этим наружность твоя. Вижу, приличней любви, чем битве Парисово тело. Войны оставь храбрецам, сам же любовником будь! Гектора славишь, – ему ж вели за Париса сражаться. Стоит иная война вечных усилий твоих. Ими, когда б я была умней и хоть мало смелее, Я б насладилась; из дев всякая умная то ж! Или, стыд отложив, быть может, и я наслажуся И, побежденная, все – руки и сердце предам. Просишь, чтоб тайно о том с тобой мы условились лично. Ведаю, хочешь чего, что ты беседой зовешь. Но непомерно спешишь, и жатва твоя не доспела, И промедленье само в пользу желаньям твоим. Полно ж! И тайной мечте сообщница, эта бумага От утомленья в перстах долгий кончает свой труд. Прочее мы чрез подруг доскажем Климену и Эфру, Верных сопутниц моих, верных советниц моих.

Шлет Абидосец [216] поклон, который снести бы хотелось, Если б опала волна, Сестская дева, к тебе. Если к нам боги добры и к нашей любви благосклонны, То с неохотой в очах это посланье прочтешь. Но не добры: для чего мои замедляют желанья И по знакомой волне не позволяют лететь? Видишь сама: небеса чернее смолы, и бушуют Воды под ветром, едва полым доступны ладьям. Только единый смельчак, тот самый, который вручает Наше посланье тебе, держит из пристани путь. Сам я стремился за ним, но только, когда разрешал он Цепь у кормы, на виду весь предстоял Абидос. Я, как дотоле, сейчас не мог от родителей скрыться, Та, что желаем таить, не потаилась-бы страсть. Я повторял при письме: «Ступайте, счастливые строки! Вот простирает она руку прекрасную к вам. И, быть может, прильнув, коснутся вас милые губки, Зуб белоснежный пока будет печатку срывать». Шепотом эти слова себе я промолвил тихонько, Прочее все говорит с этой бумагой рука. Лучше б желал я, чтоб та, чем только писать, поплыла бы И по привольным волнам бережно нас понесла. Правда, пригодней она запенивать тихое море, Но и пригодна служить вестницей страсти моей. Ночь уж седьмая пошла, – и года мне долее время, — Как разъяренной волной бурное море кипит. Если видел я сон, смягчающий сердце во все те Ночи, пусть долго еще моря безумствует гнев! Сидя на голой скале, взираю на берег твой грустно, И куда не могу телом, хоть мыслью несусь. Даже светильник, вдали на вышке мерцающий башни, To ли приметит, а то думает видеть мой взор. Трижды одежды свои слагал я на берег песчаный, Трижды пытался нагой тягостный путь совершить, Но предприятьям младым мешало тревожное море, И затопляло пловцу бурною влагой уста. Ты же, из лютых ветров из всех необузданный самый, Полно со мной заводить с явною целью борьбу! Знаешь ли, ты надо мной, Борей, не над морем яришься. Что бы ты сделал, когда б страсти не ведал и сам? Так, хоть и холоден ты, а все-же, злодей, отречешься ль, Что когда-то пылал страстным к Актейке [217] огнем? Если б восторги сорвать летевшему кто-либо запер Доступ в воздушный эфир, как бы помучился ты! Сжалься, молю, и слабее волнуй ты воздух зыбучий, — Да не велит Гиппотад [218] злого тебе ничего! Тщетно прошу, на моленья мои лишь глухо бормочет И потрясаемых вод вовсе не хочет сдержать. О, подари мне теперь, Дедал, [219] отважные крылья, Хоть и по близости здесь берег Икара лежит! Будь что ни будет, стерплю, лишь только бы в воздух вздыматься Телу, которое в глубь вод оседало не раз. Тою порою, пока и ветер, и море враждебны, Первое время любви я вспоминаю душой. Ночь наступала тогда, – и вспомнить о том наслажденье, — Как из отцовских дверей страстный я в путь поспешал. Медлить не стал я, – зараз с одеждой сложив опасенье, Гибкие руки бросал в море прозрачное я. Трепетным светом луна едва на дорогу светила, Точно заботливый мой спутник на трудном пути. К ней поднимая глаза: «Помилуй, богиня», – сказал я, — Чистая, ты вспомяни Латмоса [220] камни душой. Ендимион не велит тебе оставаться суровой. Взоры, молю, преклони к тайной Леандра любви! Смертного жаждала ты, богиня, с небес опускаясь, — Истину молвить не грех. Я за богиней гонюсь. Пусть умолчу я про нрав, достойный небесного сердца, — Только богиням судьба столько дарит красоты. Ближе ее не найти к красе и твоей, и Венеры; Если не веришь словам нашим, сама погляди! Также, как светишься ты в лучах серебристая чистых, И перед пылом твоим бледны созвездия все, Так и она красотой других превосходит красавиц. Коль сомневаешься, слеп, Цинтия, [221] взор у тебя». Эти промолвив слова иль точно подобные этим, Я в уступающих мне ночью стремился волнах. Тихо лучилась волна луны отражаемой ликом, И молчаливая ночь блеском сияла дневным. И ни звука кругом, ни шороха слух не расслышал, Только журчанье воды, телом разбитой живым. Лишь альционы одни, любимого помня Деикса, [222] Что-то печальное мае нежно, казалось, поют. Вот уж с усталыми я у плеч обоих руками С силою на высоту вдруг возношуся волны, И разглядев вдалеке светильник: «мой это, – воскликнул, — Светоч, на тех берегах мой дожидается свет». И к утомленным рукам вернулись нежданные силы, И показалася мне мягче, чем раньше, волна. Холода дабы не мог я чувствовать в бездне студеной, Пламенем страстную грудь мне согревает любовь. Чем я скорей подхожу, и ближе становится берег, Чем остается проплыть меньше, тем радостней путь. А когда разглядеть меня уже можешь, отваги Видом своим придаешь и подкрепляешь меня. 95 Тут уже плаваньем я стараюсь понравиться милой И на глазах у тебя взмахами волны делю. Силою нянька тебя не пускает к морю спуститься, — Эго я сам разглядел, ты не сказалась про то, — И не добилася все ж, хотя задержать и старалась, Чтобы под первой волной ты не смочила ноги. Встречен объятием я, в счастливых сливаюсь лобзаньях. Боги благие! для них стоило море проплыть… Плащ с своего ты плеча снимая, меня покрываешь, И осушаешь волну смоченных морем волос. Ночь остальное, да мы, да башня сообщница знает И показующий путь мне через воды маяк. О, не скорее сочтешь той ночи желанной восторги, Чем Геллеспонтовых вод травы морские сочтешь. Чем короче нам срок давался для тайных свиданий, Тем мы пеклися сильней, чтоб небесплодно протек. Вот уж Тифона [223] жена сбиралася тени ночные Гнать и, предтеча Зари, в небе восстал Люцифер; [224] С быстрою страстию мы срываем без счета лобзанья И сожалеем, что так кратки ночные часы. Долго промедливши так, – по горькому няньки совету Башню покинув, спешу на берег я ледяной. Плача, расходимся мы: я в девичье море пускаюсь, [225] Все озираясь, пока можно, на радость мою. Веришь ли правде моей: сюда прибывая, пловец я, А возвращаюсь точь в точь жертва крушенья назад. И поверь и тому, – к тебе так удобна дорога, А возвращаясь назад, тяжко – медлителен ток. И без отрады вернусь домой, – кто мог бы поверить? И без отрады живу в городе ныне родном. Ах, для чего, сочетав сердца, нас волной разлучают, Сердце едино, земля ж все не одна для двоих? В Сесте бы жить мне твоем, иль в нашем тебе Абидосе, Город мне твой по душе, наш по душе же тебе. И для чего я томлюсь, лишь только томится и море? Боги, в причине ль пустой – в ветре помеха моя? Скоро про вашу любовь узнают кривые дельфины, И неизвестным себя рыбам считать не могу. Уж до конца пройдена стезя знакомого моря, Точно вот также, как путь сотней прибитый колес. Плакался ранее я, что это одна мне дорога, Ныне тоскую, что вихрь даже и той не дает. Грозной громадою волн Афамантово море [226] седеет, Чуть безопасен стоит в гавани самой челнок. Верно, впервые, когда по деве затопленной море Имя прияло свое, было таким же оно. Геллы довольно концом твоя обесславлена местность, И чтоб меня пощадить, имя ты носишь греха! [227] Фриксу завидую я, кого сквозь печальные воды В золоте пышном руна здравым овца донесла. Мне же не надо послуг, не надо ни стада, ни судна, Лишь бы позволили сечь телом морскую волну. Что мне в искусствах иных, лишь плавать была бы возможность; Сам корабельная снасть, кормчий я сам и гребец. Не за Геликой [228] мой путь и Тиру знакомою Арктос; Нет, па созвездья толпы наша не смотрит любовь. Пусть Андромеду другой и славную смотрит Корону И Паррасийской [229] звезды светоч у полюса льдов. То, что любили Персей и с Либером [230] вышний Юпитер, Знаменьем я не хочу в трудной дороге считать. Есть иная звезда, гораздо надежнее этих, Ей предводима, во мрак наша не канет любовь. К ней обращая свой взор, до Колхов, до крайнего Понта, И по дороге сосны я Фессалийской пройду; [231] В плаваньи б я победил молодого тогда Палемона, [232] И превращенного вмиг в бога волшебной травой. Руки не раз у меня от взмахов замрут непрестанных И через силу скользят в неизмеримых волнах. Только же стоит сказать: «За труд дорогою наградой Скоро вам, скоро воздам – милую шею обнять — Мигом окрепнут они и к чудной награде стремятся, Как из Элидских оград [233] быстро пустившийся конь. Значит, я сам берегу палящее сердце мне пламя И за тобою, небес дева достойная, мчусь. Так, ты достойна небес, но дольше земною останься, Или ж и мне покажи путь до всевышних богов. Здесь ты, но бедный никак к тебе не достигнет влюбленный; С горькою думой моей море волнуется врав. Что же мне пользы, что нас не ширь разлучает морская? Разве не меньше помех в узком проливе для нас? Право, готов я желать, чтоб всей разделенный вселенной, С милой моей потерял я и надежды вдали. Чем же ты ближе ко мне, тем ближнее тягостней пламя, Только не вечно успех, вечно надежда со мной. Милой едва не рукой, – в таком мы соседстве, – касаюсь, Часто ж едва не до слез это волнует меня. Это все то, что желать поймать убегающих яблок, Иль ускользающий ток жадно губами ловить. Видно, тебя никогда, коль море не хочет, не видеть, Видно, счастливым уж быть мне в непогоду нельзя! И когда ничего сильнее нет ветра и моря, В ветре и в море моим всем быть надеждам навек? Лето, однако пока. А что, как взволнует Плеяда Море, Медведицы страж иль Амальтеи коза? Или не ведаю я, насколько я дерзок, иль в море Даже тогда повлечет неосторожная страсть. И не подумай, что мне сулит невозможное – время: Верных обетов залог скоро представлю тебе. Несколько только ночей еще поволнуются воды, И по враждебным волнам я попытаюсь проплыть. Или достанется мне счастливая здравому дерзость, Или погибель концом будет тревожной любви. Лишь об одном помолюсь, чтоб выброшен на берег был я, Чтоб сокрушенному быть в гавани телу твоей. Знаю, поплачешь, почтишь мое объятием тело, «Я причиной его гибели, – молвишь, – была». Или ж испугана ты глубоко пророчеством нашим, И ненавистно письмо в этих строках для тебя? Плакаться полно, молчу. Но пусть и море забудет Гнев свой, с моею мольбой соедини ты свою. Только б недолгого мне затишья, пока проплыву я; Только достигну твоей пристани, буря крепчай! Там удобная есть для нашего судна стоянка, И ни в единой воде лучше ладье не стоять! Там запирай ты меня, Борей, где любо помедлить, Там я ленивым пловцом, там осторожным очнусь, Там уж упреков от нас глухая волна не услышит, И не заплачу, что путь труден сквозь воды пловцу. Там удержите меня, и ветры, и нежные руки; Две причины, меня долго замедлите там! Лишь непогода велит, я веслами сделаю руки, Только всегда на виду свет сохраняй маяка. Тою порой за меня письмо проночует с тобою, Вслед за которым стремлюсь сколько возможно спешить.

Этот поклон, на словах который, Леандр, посылает, Чтоб и на деле могла я получить, приходи! Долог каждый нам срок, которым замедлена радость; Сжалься над слабой душой, я с нетерпеньем люблю. Равным пылаем огнем, но силой с тобой неравна я: Видно, гораздо сильней твердого мужа душа. Как и тело, у дев изнеженных сердце бессильно; Вся я расслабну, прибавь малого времени срок. То охотою вы, то сельской веселой работой В разнообразных трудах долгий проводите срок. Или вас форум займет, иль жертвы маститой палестре, Или ж уздой жеребцам резвым сгибаете бег; Тут пернатых силком, там тащите рыбу удою, И размывает вино поздние ночи часы. Я ж далека от того, и, если б слабее пылала, Все не осталося мне кроме любви ничего. То, что осталось, творю. Тебя же, единая радость, Больше, чем сколько могу выразить словом, люблю. Или с милою я шепчуся нянькой о друге, Диву даваясь, с чего твой замедляется путь; Иди на море гляжу, томимое бешеным ветром И порицаю в словах воды почти что твоих; Или ж, отпустят чуть-чуть жестокости тяжкие волны, Плачусь, что может Леандр, но не желает прибыть, И средь жалоб бегут из взоров, тоскующих слезы; Ветхой наперсницы их слабая сушит рука. И не раз на брегах твои я следы наблюдаю, Точно песок сохранит каждый отмеченный шаг. Чтобы спросить о тебе и писать, дознаюсь я, который От Абидоса доплыл или плывет в Абидос. Что пересказывать, как твои я целую одежды, Кои слагаешь, спеша переплывать Геллеспонт? Только ж погаснет заря, и ночи час дружелюбный, День отогнав, вознесет ясные звезды свои, Тотчас встает высоко на кровле недремлющий светоч, Светоч, примета и знак другу в знакомом пути. И крученую нить выводя на прялке кружащей, Женским искусством спешим медленный срок скоротать. Что говорю той порой в часы столь долгие, спросишь? Только Леандра в моих имя бессменно устах. «Милый сейчас из дому пошел, как думаешь, няня? Или родные не спят, и опасается он? Вот уж одежду теперь с плечей он, верно, слагает, Вот умащает его члены Паллады елей»… Точно кивает она: не то, что свиданье заботит, Нет, подползая, трясет старую голову сон. Только мгновенье прошло: – «уж верно плывет он», промолвлю: «И, разбивая волну, гибкие руки блестят». Только немного пройду я нитки, к станку прикоснувшись, — Может, уж ты посреди моря стремишься, спрошу. То озираем мы даль, то молимся голосом робким, Легкий чтоб путь ниспослал ветер попутный тебе. А неверный наш слух все звуки ловит, мы каждый Шорох готовы принять за приближенье твое. Так половина пройдет большая обманутой ночи, И незаметно смежит слабые взоры дрема. Хоть и неволей, а все со мной почиваешь, обманщик, Все ты приходишь, хоть сам и не желаешь прийти. То мне приснится, вот – вот уж ты плывёшь перед нами, То вдруг мокрой рукой плечи мои обовьешь; То, как всегда, я даю покровы на влажные члены, То, прижимаясь к тебе, грудью согрею я грудь; Да и мало ль про что язык безмолвствует скромный, Что наслажденье творить, а пересказывать стыд. Ах, кратковременны вы и лживы у бедной, восторги; Вместе с видением сна ты исчезаешь из глаз. Так сойдемся ж с тобой, влюбленные страстные, крепче, Вы не останьтесь чужды, радости, правде живой! Вот уж которую ночь зачем я одна холодею? Робкий пловец, отчего долго тебя не видать? Море, то правда твоя, пловцу переплыть невозможно, Только вчерашнюю ночь ветер слабее дышал. Что пропустил ты ее? К чему небывалые страхи? Столько удобный зачем путь бесполезно пропал? Пусть и не вдолге проплыть такая же будет возможность, Эта милее стократ, ибо скорее она. Но изменяется вмиг весь вид воздымаемой бездны, В меньшее время не раз, если спешить, доплывешь. Здесь же захваченный, ты не будешь уж плакаться больше, В нежных объятьях моих буря тебе не страшна. Тут беззаботно уж я услышу шумящие ветры, И не взмолюсь, для чего нет на водах тишины. Что же случилось теперь, с чего ты пугливее к морю И презираемых вод раньше боишься сейчас? Помню, ты нас достигал, когда и сурово, и грозно Море не меньше, а то чуть лишь поменьше неслось; Я же кричала тебе: «Отважным останься настолько, Чтобы не плакаться мне, бедной, за храбрость твою. Эта ж откуда боязнь, куда отлетела отвага? Где ты, великий пловец, столь презиравший волну? Впрочем, будь лучше таким, чем раньше каким представлялся, И по спокойным водам путь безопасный пройди. Только останься, как встарь, и только люби нас, как пишешь, Только бы страстный огонь пеплом холодным не стал. Я не столько ветров боюсь, замедляющих счастье, Лишь бы, как ветер, твоя не забродила любовь, Лишь бы меня не забыл, расчет не превысил бы страсти, Не показалась бы я слабой наградой за труд. А порою страшусь, чтоб родина нас не сгубила, — Вдруг Абидосцу найдут в браке неровней Геро. Все, однако могу снести терпеливо, когда бы Мне не познать, что нейдешь, новой любовью прельстясь, Что вкруг шеи твоей чужие руки ложатся, И другая любовь – нашей конец и предел. Боги! скорей умереть, чем этой сразишь нас виною, Пусть преступленью тому наша предшествует смерть. Не потому, что даешь мне признаки будущей скорби, Я говорю, не молвой новой встревожена я; Но всего я боюсь. И кто же беспечен влюбленный? И опасаться сильней нам отдаленье велит. Счастие наше, когда позволит присутствие друга Правые ведать вины, ложных дрожать не дает. Столько ж от ложных обид волненья, как в явных обмана; И равносильно язвят два заблуждения грудь. О, когда же придешь! Иль только родитель и ветер, Но не жена, не жена дома держала тебя! Если ж услышу про то, умру я, поверь, от печали, Так и греши, коль моей смерти желаешь, Леандр. Но не станешь грешить; оставьте, напрасные страхи! Вижу, дороге твоей зависть препятствует бурь. Боги, какая волна гремит на горе о берег, Как, одеваясь во тьму тучи, скрывается день! Или то горькая мать выходит Геллы на берег [234] И окропляет росой плача погибшую дочь; Или же море, по ней ненавистное имя приявши, Мачехи чувствует гнев, ставшей богиней морской? [235] Не благосклонна сейчас та местность к девушкам нежным, Гелла погибнула здесь, здесь погибаю и я. Только припомни, Нептун, страстей твоих жаркое пламя, Ты никакую любовь ветром не должен стеснять, Коль с Амимоной Тиро, [236] великая славной красою, — Не пустые одни сказки греха твоего, И Гекатэона дочь, Калика, и свет – Альциона, И не вплетавшая змей в косы Медуза свои, И с Лаодикой златой приятая в небо Целено, И другие, кого помнятся мне имена. Этих и многих иных, Нептун, воспевают поэты, Нежную грудь на твою с лаской склоняющих грудь. О, для чего же, стократ любви изведавши силу, Столько привычный нам путь вихрем ты бурным замкнул? Смилуйся, гневный, и в бой с широким вступай океаном; Две разделяет земли узкая эта волна. Мощному мощные лишь кидать суда подобает Иль беспощадно топить целые флоты в волнах. Богу морскому позор тревожить пловца молодого, Даже стоячих болот этот не стоит трофей. И благороден Леандр, и славен рожденьем, но род свой Не от Улисса ведет, ворога злого тебе. Будь милосерд, и двоих сохрани: плывет он, но в тех же Тело Леандра волнах, и упованье Геро. Чу, затрещала свеча, – при свете ее мы писали, — Чу, затрещала и нам счастья примету дает. Вот и нянька вино в счастливое капает пламя, Молвила: «Завтра умножь наше число»! и пила. Наше умножь ты число, проплыв покоренные волны, Друг, глубоко и до дна в сердце приемлемый мной! В лагерь родной воротись, беглец взаимного чувства! Полно ложиться среди ложа пустого Геро! Что же бояться тебе? Венера поможет отваге, Морем рожденная путь гладью расстелет морской. Часто влечет и меня пуститься в широкое море, Только надежнее здесь море мужам искони: Ведь отчего же, когда здесь Фрикс переехал с сестрою, Женщина только дала имя широким волнам? Иди пугаешься ты, что времени нет воротиться, Или не в силах снести трудность дороги двойной? Так с обеих сторон сойдемся среди океана И поцелуи сорвем быстро в глубоких волнах, И возвратимся потом к родимому городу каждый. Этого мало, но все более, чем ничего! Или стыдливость оставь – для тайной любви понужденье, Или молве уступи робкую нашу любовь. В сердце стыдливость и страсть, две разные борятся силы; Как быть, не знаю: одна чище, другая милей. Только когда-то вступил Язон Пагазейский в Колхиду, Мигом Фазийку увез на быстроходной ладье; Только когда-то достиг до Спарты любовник Идейский, [237] Мигом с добычей своей он воротился назад. Так же ты часто меня достигаешь, как часто кидаешь; Чуть лишь опасно пройти в лодке, бросаешься вплавь. Только, юноша мой, победитель вод возмущенных, И презирая волну, все ж опасайся ее. Созданы строгим трудом, суда потопляются морем; Или, мечтаешь, твои руки сильнее весла? Плавать ты жаждешь, Леандр, чего и моряк побоится, — Это последний исход, если разбиты суда. Бедная, я не хочу убедить, к чему убеждаю, — Будь, умоляю, смелей сам наставлений моих! Лишь бы достиг ты сюда, стократ потрясенные морем Руки усталые к нам вскинуть опять на плеча. Только, едва повернусь я в сторону синего моря, Чем-то полна ледяным снова тревожная грудь. И смущает еще вчерашней видение ночи, Хоть и склоняли ее к милости жертвы мои. Уж наступала заря, уже догорала лампада, Час приближался, когда видим правдивые сны. Прялка свалилась тогда из рук, побежденных дремою, И на подушку своей я прилегла головой. Тут плывущего я дельфина в ветряном море Вдруг увидала, – и так ясно представился он. Вижу, в зыбучий песок его опрокинула буря, Бедного разом волна тут оставляла и жизнь. Будь что ни будет, боюсь! Над снами не смейся моими, Только спокойным волнам быстрые руки вверяй. Если не жалко себя, над девою сжалься любимой, Только с тобою живым будет жива и она. Близко затишья мы ждем, когда разбиваются волны, — Тут безмятежных дорог полною грудью ищи. Тою порою, нова для плаванья нет нам дороги, Пусть умиряет письмо долгие, горькие дни.

Полно дрожать! повторять влюбленному клятвы не станешь, Будет довольно, что ты раз обещалася мне. Только читай, и сойдет истома с этого тела, Тела, болезни моей, хоть не болею ничем. Что за стыдливость в очах, и, точно во храме Дианы, Я представляю, горят нежные щеки огнем. Брачной любви и верности я, не греха домогаюсь, Так, как законный супруг, а не любовник, люблю. Только попомни слова, которые сорванный с ветки, Мною закинутый плод в чистые руки принес. Там увидишь свое обещанье, которое лучше б, Дева, запомнить тебе, а не богине в тот час. Так, и сейчас я боюсь, но та же боязнь непрестанно Сил прилагает, больней стал в ожиданьи огонь. Страсть никогда не была ничтожной, а ныне, за днями И за надеждой, тобой данной, еще возросла. Ты мне надежду дала, и мое поверило чувство; — Видит богиня, не след в том запираться тебе. Та предстояла и так твои заметила речи, И, казалось, встряхнув кудри, ответила нам. Сказывай даже, что ты обманута нашею ложью, Лишь бы причиною лжи нашей считалась любовь. Что добывал мой обман? С одною с тобой сочетаться. То же, за что ты винишь, нас оправдает легко. Не по природе я так, не опытом столько коварен, Изобретательным ты делаешь, дева, меня. Если и сделал я что, то мною составленной клятвой Нас сочетает с тобой в ковах искусный Амур. Им продиктованы, им в моем обручении речи, Был адвокатом в моем тонком коварстве Амур. Действие это зови обманом, коварным зови нас, Если коварство, когда хочешь любимой владеть. Вот и вторично пишу, и шлю молящие речи, Вот и вторичный обман, жалуйся снова на нас! Если любовью гублю, губителем вечно пребуду; Хоть стерегись, за тобой чтоб не гнались, погонюсь. Часто мечами мужья возлюбленных дев похищали; Мне ли посланье мое скромное станет виной? Дали-бы боги, чтоб мог узлов наложить я побольше, Чтобы свободна ни в чем верность твоя не была. Много коварств предстоит; внизу холма мы трудимся, А неизведанным что пламя оставит любви? Хоть сомневайся, добыть возможно ли, – все-же добуду. Ведом небесным исход, только достанешься мне; Части сетей избежишь, но всех сетей не избегнешь, Больше, чем веришь, тебе их расставляет Амур. Если коварства не в прок окажутся, схватим оружье, И на влюбленной груди, дева, тебя понесу. Я порицать не хочу Парисова славного дела, И никого, кто другой сделаться мужем хотел. Также и мы… но молчу. Пусть смерть воздаяньем хищенью Будет; но лучше уж смерть, чем не добиться тебя. Если б ты меньше была прекрасна, скромнее б искали, Сила твоей красоты нудит отважными быть. Ты в том виной и глаза твои, пред которыми гаснут Яркие звезды, глаза, мой возбудившие пыл, В этом виной волоса золотые и белая шея, Руки, какими, молю, шею мою обойми, Скромность и чистота без дикости глупой во взорах, Ноги, какие едва ль есть у Фетиды [238] самой. Прочее если б я мог похвалить, то был бы счастливец, И без сомнения все равно созданье себе. Этой твоей красотой смущенный, дивиться ли, если Я пожелал и залог слова с тебя получить. И наконец, лишь бы ты себя плененной признала, Пусть и засадой моей деву возьму я в полон. Гнев я готов потерпеть, была б за терпенье награда. Или плода не добыть должного этим грехом? Взял Бризеиду Ахилл, Теламон захватил Гезиону; [239] Обе с охотой пошли за победившими их. Что ж, обвиняй и меня, пускай и разгневана будешь, Лишь бы разгневанной мне милою девой владеть. Мы же вводящие в гнев, смягчим твое гневное сердце, Лишь бы хоть малую нам дали возможность молить, Лишь бы позволили стать пред взором твоим со слезами, Лишь бы позволили речь к этим добавить слезам, И на подобье рабов, дрожащих бичей беспощадных, С робкой мольбой простирать руки к коленам твоим. Власти не знаешь своей: зови, не вини за глазами, И по правам госпожи нам уж явиться вели. Волосы можешь терзать мои повелительной дланью И своею рукой наши ланиты чернить. Все потерплю до конца, и только стану бояться, Чтобы о тело мое ты не зашибла руки. Только в оковы не куй меня и в тяжелые цепи: Крепки оковы любви, мне от любви не бежать. Только ж насытится гнев, поскольку душа пожелает, Молвишь сама ты в душе; «Как терпелив он в любви!» Молвишь сама ты в душе, заметивши наше терпенье: «Столько покорный слуга, пусть услужает он мне». Ныне заочно винят несчастного, правое даже Дело погибнет, когда близко защитника нет. Воля твоя, пусть вина и это послание наше, Все же должна ты винить только меня одного. Но недостойна со мной обмана и Делия; если Мне не желаешь воздать долга, богине Гвоздай. Видели взоры ее румянец обманутой девы, Памятным слухом вняла всем обещаньям твоим. Знаменью сбыться не дай! Но кто кровожадней богини, Если свое божество зрит оскорбленным она. Вепрь Калидона [240] пример; мы знаем, насколько и вепря Жестокосердей была к сыну суровая мать. И пример Актэон, [241] когда-то сочтенный за зверя Псами, с которыми сам смерти зверей предавал; И горделивая мать, скалою одевшая тело, [242] И до сегодня в слезах на Мигдонийской [243] земле. Ах, Кндиппа, боюсь, боюсь и слово промолвить, Не показаться б лжецом ради корысти своей; Надо ж однако сказать. Затем то, поверь мне, больная В самые брачные дни часто ты ныне лежишь. Это богини дела, ее же за клятву старанья, Ищет здоровую честь в теле здоровом она. Вот оттого то, едва, коварная, хочешь подняться, Так исправляет сейчас то согрешенье она. Полно ж тебе навлекать безжалостной гневные стрелы, Может смягчиться еще, если дозволишь, она. Полно, молю, сокрушать горячкою нежные члены, Эту храни красоту для наслаждений моих, Эти взоры храни, для нашей рожденные страсти, И в белоснежной щеке алую краску румян. Ворогу, каждому, кто не хочет, чтоб нашей ты стала, Мука достанься, как нам при нездоровья твоем. Тут сокрушаюсь равно и браком твоим, и болезнью, И не могу порешить: что ненавистнее мне? Тою порою томлюсь, что я тех страданий причина, Что коварство мое так сокрушает тебя. Пусть же на голову мне падут преступления милой, Ныне молюсь, пусть моей карой спасется она. Но чтобы ведать о том, что делаешь, часто к порогу С горькою мукой в душе я приближаюсь тайком; Тайно настигну раба, а то служанку, и справлюсь, Как был полезен тебе сон, и питание как. Бедный, зачем же не я служу докторов предписаньям, Трогаю руки твои и при постели сижу? И пока вдалеке ох тебя я томлюся, несчастный, Может, с тобою другой, тот, нежелательный мне. Руки трогает он твои и сидит при болящей, Он, ненавистный богам вышним и с вышними мне; И своею рукой дрожащую щупая вену, Пользуясь этим, не раз белой коснется руки; То потрогает грудь, а то и с лобзаньем приникнет. Эта награда полней, выше услуги его. Кто же дозволил тебе собирать на жатве на нашей, Иль к упованьям чужим кто показал тебе путь? Грудь эта, помни, моя: мои поцелуи воруешь! Прочь от обещанных мне членов, безумная длань! Руки подальше, злодей! ты суженой нашей коснулся! Также поздней поступи – будешь пред ней любодей. Лучше свободной ищи, которой другой не присвоил. Если не ведаешь, свой есть у нее господин. Если не веруешь мне, прочти хоть писание клятвы; Думаешь, лжива она; – пусть прочитает сама. Выйди из спальни чужой! – тебе я, тебе говорю я. Что же ты делаешь здесь? Прочь, несвободна кровать. Пусть имеешь и ты вторичную брачную клятву, Разве твое потому дело равно моему? Мне заручилась; отец с тобой обручил, и, хоть близок [244] К деве, но все же к себе ближе родителя та. Деву родитель обрек, но милому дева клялася: Призвал в свидетели тот смертных, богиню – она. Стать он боится лжецом, стать дева боится преступной. Есть ли сомненье, какой ужас страшней из двоих? И наконец, чтобы мог сравнить ты опасность обоих, То погляди на конец: дева больна, тот здоров. С столь же неравной и мы вступаем душой в состязанье, Не одинаковы в нас ни упованье, ни страх. Ты безопасно идешь; мне смерти больней наказанье. То я люблю, что еще может быть будешь любить. Если забота в тебе о правде, о праве была бы, Должен бы сам отступить ты перед страстью моей. Ныне, когда тот злодей за дело неправое спорит, Спросишь, Кидиппа, к чему сводится наше письмо? Он в том виной, что лежишь, что так ненавистна Диане; Этого, будь ты умней, то не пускай на порог. Ради него-то ты жизнь подвергаешь опасности страшной, Лучше ж пускай за тебя сам он, виновный, падет. Если ж отвергнешь его, разлюбишь гонимого небом, Здравою станешь и ты, здравым останусь и я. Полно ж бояться! Скорей достигни живого спасенья, Разумом только познай силу обетов своих. Знай, не закланье быков небесных богов утешает, Но соблюденная впрямь и без свидетеля честь. Чтоб исцелиться, иной потерпит огонь и железо, Грустную помощь другим горький оказывал сов. Ты не нуждаешься в том: лишь клятву блюсти постарайся, Разом себя сохрани, честное слово и нас. Прошлым проступкам найдешь извиненье в неведеньи, дева, Сердце забыло твое клятвы прочтенной слова. Ныне и речи мои, и муки тебя наставляют, Эти страданья, – едва хочешь меня обмануть. Пусть и спасешься от них, но как же в родах ты попросишь, Чтоб светоносную длань та протянула тебе? [245] Станет внимать, но, давно известное вновь повторяя, Спросит богиня, с каким мужем рождаешь сейчас. Станешь обеты давать, – но знает, что лживы обеты; Клясться начнешь, – но богов раз обманула уж ты. Дело теперь не во мне; иною томлюся тревогой, Лишь о спасеньи твоем мукой терзается грудь. Что ж над сомненьем твоим родители плакались робко. И для чего про вину ты потаила свою? Полно, зачем им не знать? Во всем хоть родимой откройся, Нет же позора никак в деле, Кидинпа, твоем. Все по порядку раскрой, как ты познакомилась с нами, Стрелы несущей свои жертвы тогда вознося; [246] Как, увидавши тебя нежданно, (заметно ль то было?) Встал я недвижно, к твоим членам свой взор приковав, И беззаветно тобой любуясь, свой пыл обличая, Наземь с плеча уронил паллий развернутый свой. После, не ведаю как, крылатое яблоко пало, Клятвы с собой принося в хитрых и тонких словах; Ты, прочитавши с него в присутствии чистой Дианы, Зревшим на нас божеством клятву связала свою. И чтобы ей не забыть о смысле записанной речи, Клятву, прочтенную встарь, снова теперь повтори. «Выйди, молю, за того, с кем боги связуют благие, Чьей поклялася ты стать, будь он и зятем моим. Кто бы он ни был, люби, затем что любим он Дианой». Так бы сказала тогда, если б доведалась, мать, Пусть и расспросит она: и кто и каков я, узнавши, Все согласится, что вам подан богиней совет. Остров, когда-то для нимф Корикских [247] любимым приютом Вывший, по имени Кос, морем Эгейским облит, — Вот отчизна моя. И если имен благородных Ищете, низкие-ль мне деды рожденье дают? Есть и богатство при нас, и чистого нрава безгрешность, И превосходней всего, нас сочетает любовь. Ты бы гналась за таким супругом, и вовсе не клявшись, А поклялась так должна б и не такого принять. Эта велела во сне нам писать охотница Феба, Это велел наяву к деве писать Купидон; Стрелы Крылатого, знай, давно уж меня погубили, Стрелы другой, берегись, не погубили б тебя. Наше спасенье в одном. Меня и себя пожалей ты, Что же ты медлишь зараз помощь двоим оказать? Если же сбудется так, и брачные трубы зальются, И обагрится Делос кровью обещанных жертв, Я вознесу золотой счастливого яблока образ, И причину на нем в паре стихов запишу: «Образом этим плода ручается ныне Аконтий, — То, что записано здесь, все совершилося впрямь». Долго письмом не хочу измучивать слабого тела, Но привычным концом я заключаю: прощай!

Я побоялась и все прочла молчаливо посланье, Чтоб не заклялись каким богом в незнаньи уста. Снова бы взял ты меня, когда по твоим же признаньям, Ты бы не ведал, что раз будет обетов моих. Я не хотела читать; но если тебя не щадить нам, Мог бы в богине еще стать беспощаднее гнев. Я ли не делала все, не жгла фимиам пред Дианой, — Правде самой вопреки все благосклонна к тебе. Думаешь ты – за тебя отмщает памятным гневом; И Гипполита [248] едва так берегла своего! Деве, не лучше ли б ей летам благосклонствовать девы, Коих немного, боюсь, мне предоставит прожить. [249]

Слушай: сейчас ли, письмо прилежной руки увидавши, Ты не замедлил его взором за наше признать, Или, когда б не прочел ты имени автора Сапфо, Ты бы не знал, от кого краткое это письмо? Может быть, спросишь и то, к чему же в двустишиях песня, Если привычнее я к строю лирических строф. Горестна наша любовь, элегии горестна песня, И не подходит к слезам нежная лира моим. Сердце пылает, точь-в-точь, в огне необузданных Евров, Жатв опаленных полно, тучное поле горит. Дальние пашни Фаон проходит Тифоевой Этны; [251] Пламенней Этны самой страсть сожигает меня. И не помогут уж мне те песни, какие на стройных Я сочетала струнах, вольного сердца плоды. Уж не веселье душе – Мефимны и Пирры девицы [252] И на Лесбосе родном девушек прочих толпа. Уж Анактория мне презренна и бледная Цидно, Так уж, как встарь, не мила взорам Аттида моим, Да и сотня других, в былом не безгрешно любимых. Гадкий, один завладел ты достоянием всех. Есть у тебя красота и склонные годы к забавам, О красота – для моих взоров погибель и смерть! Лиру возьми и колчан, – и станешь прямым Аполлоном; Кудри рогами прикрой, – Бахусом будешь прямым. Дафну Феб полюбил, и Бахус-Кносскую деву, [253] Хоть незнакомы лады лиры ни той, ни другой. Мне ж Пегазиды [254] мои диктуют прелестные песни, И по вселенной по всей имя певицы гремит. И не больше Алкей, [255] отчизной и лирой товарищ, Славы достигнул, хотя он величавей поет. Если же мне в красоте отказала злая природа, Гением я возмещу все недостатки лица. Ростом мала я, но все наполнило страны – певицы Имя, и мерят меня мерою славы моей. Пусть не бела я лицом, любил же Персей Андромеду, [256] Дочерь Кефея, под цвет смуглую нивам родным. Белых голубок не раз и с пестрыми страсть сочетает, Птице зеленой мила горленки темной любовь. [257] Если ж ищешь одной достойной тебе красотою, Суженой нет по тебе, суженой нет по тебе. Наши читая стихи, прекрасной меня находил ты, Клялся – одна я ною так, что красивой кажусь. Помню, я пела тебе, – ведь все влюбленные помнят, — А с рассеивающих уст ты поцелуи срывал. Ты расхваливал их, и всем я нравилась другу, Но особливо, когда дело свершалось любви. Тут несравненно тебя манили резвые ласки, Быстрых движений игра, смелая шутка речей, И, когда у двоих сливались в одно наслажденья, Долгой истомы часы в наших усталых телах. Новой добычей теперь манят Сицилийские девы. Что мне в Лесбосе родном! Стать Сицилийкой хочу! Только вы беглеца отпустите нашего к дому, Жены Низийской земли, девы Низийской земли, [258] Не польститесь и вы на нежные, лживые речи. Что напевает он вам, ранее мне напевал. Мать Эрицина, и ты холмов Сиканских царица, [259] Сжалься, певицу свою, – ибо твоя я, – спаси! Или безжалостный рок хранит изначальную силу И пребывает в своем беге жестоким вовек? Шесть мне исполнилось лет с рожденья, и матери тело Пало в безвременный гроб, слезы испивши мои. Бедный брат запылал, побеждаемый страстью к продажной Деве, и с горьким стыдом враз разоренье понес. Нищий, проворным веслом обходит он синие воды, Горько потерянных им горестно ищет богатств, И ненавидит меня за много благих наставлений, — Это мне вольность дала, это сердечная речь. И, как будто бы нет душе бесконечной печали, Тяжкой заботе венец дочка малютка моя. Ты последней пристал причиною жалобам нашим. Ветра попутного нет в плаванье нашей ладье. Видишь, по шее лежат небрежно разбросаны косы, Камень прозрачный моей не украшает руки, Бедный на теле покров, никакого золота в косах, Не умащает вода дальней Аравии кос. Ради кого щеголять, кому полюбиться стараться? Повод единый моей роскоши, ты далеко. Нежной сердце в груди, мучительны легкие стрелы, Вечно причина во мне вечной найдется любви. To ли в рожденьи такой закон положили мне Сестры, [260] И не дана для моей жизни суровая нить, To ли занятья во нрав вошли, и в уроках искусства Талия [261] мягкое мне сердце вложила в груди. Диво ли, если меня и пуха первого возраст Столько завлек, и лета, милые даже мужам. Я трепетала, чтоб ты не похитила друга, Аврора, Вместо Кефала, [262] – не будь первой добычи, взяла б! Если бы только его узрела всезрящая Феба, То приказала б во сне долгом Фаону лежать. И в небеса вознесла б Венера в своей колеснице, Только и Марсу ее он полюбиться бы мог. Юноша вскоре, уже не мальчик, о возраст прелестный, О красота, и твоих слава великая дней, К нам воротись и на грудь склонися, красавец, на нашу. Уж не молю, чтоб любил: только любить разреши! Пишем, а наши глаза в слезах орошаются быстрых: Видишь, как много легло пятен на этих строках. Если уж так порешил уехать, скромнее бы ехал, Хоть бы одно мне сказал: «Добрая Сапфо, прощай»! Не понес ты ни слез с собою, ни наших лобзаний, Да и не думала я, как доведется страдать. Только со мною твое одно лишь – обида; залогов Милой ты не взял с собой, чтобы запомнить о ней. Я не давала тебе советов; а, впрочем, дала бы Разве один: чтоб меня ты не хотел позабыть. Нежным Амуром клянусь, вовек не кидающим сердца, И божеством девяти муз, покровительниц нам: Только, не помню уж кто, сказал нам: «Уходит твой милый», Ни говорить не могли долго, ни плакать уста. Не было слез на глазах, и слово к устам не просилось, Оцепенела душа в холоде вся ледяном. После смягчилася боль, и, грудь ударяя руками, Я не стыдилась завыть, пряди волос растрепав, Точно, как нежная мать, когда почившего сына Прах бездыханный несет на погребальный костер. Радостен брат мой Харакс и нашею тешится скорбью, И на глазах у меня ходит и бродит кругом, И, чтоб позорна моей казалася грусти причина, «Что же тоскует? Ведь есть дочь у нее» – говорит. Но не сольется в одно и стыд, и любовь; все народу Видимо было, и грудь я растерзала при нем. Ты мне забота, Фаон; тебя сновиденья приводят, И сновиденья светлей сердцу прекрасного дня. Там я тебя нахожу, хоть ты и в странах отдаленных, Только недолги и вы, лживые радости сна! Часто привидятся мне твои на шее объятья, Или приснится, что я шею твою обвила. То поцелуи ловлю, какие вверял языку ты И горячо так умел и принимать, и дарить. С нежностью тою порой подобные истинным речи Тихо шепчу я, уста бодрствуют в чувствах моих. Далее стыд не велит поведать, но все довершаю. Сладко душе и со мной снова ты точно, Фаон. А когда же Титан [263] восходит и все озаряет, Плачу, что радостных снов скоро душа лишена. В рощу, в пещеру бегу, как будто помогут пещеры, Сладким восторгам любви нашей знакомые встарь, И без сознанья туда, как будто томимая буйной Силой Эрихто, [264] несусь, гриву волос раскидав. Видят пещеру глаза, неровным повисшую туфом, Что Мигдонийским [265] для глаз мрамором раньше сверкал Снова тот лес нахожу, который так часто дарил нам Ложе любви и густой тенью листов осенял. Только нигде не найти господина леса и сердца. Скудной пустыней бреду; он был пустыне красой. Дерна знакомого мне примечу помятые травы И наклоненный от тел наших ковер муравы. Лягу, касаясь земли, в ту сторону, где возлежал ты; Милая прежде трава слезы впивает мои. И представляется мне, что самые ветви тоскуют, Листья склонив, и кругом нежных не слышится птиц, Только печальная мать, супругу не мстившая свято, Давлии [266] птица поет, Итис Исмарский, [267] тебя. Итиса птица поет, а Сапфо – любви одинокой Муки, и тихо кругом спит молчаливая ночь. Есть светловодный вблизи и много прозрачней кристалла Чтимый ручей, божество в нем полагает народ; Сверху лотос над ним расстилает влажные ветви, Дерево с лес, и земля в зелени нежной травы. Только склонила я там от плача усталое тело, Вдруг перед взором моим стала наяда одна, Стала и молвила мне: «Неравной ты страстью сгораешь. Знать, к Амвракийской [268] стране надо тебе поспешать. Феб от воздушных высот все море широкое видит; Море Актейским народ или Левкадским [269] зовет. Здесь-то Девкалион, [270] пылавший пламенем к Пирре, Ринулся, и невредим тело в волну погрузил. Вмиг изменилась любовь и кротко коснулася сердца Павшему, вмиг отряхнул пламень свой Девкалион. В местности этой таков закон. Поскорее беги же К выси Левкады и вниз смело пади со скалы Там говорит и пропала она. Дрожа, поднимаюсь И на тяжелых щеках слез не могу задержать. Милая нимфа, иду, бегу на показанный камень. Ты же, безумная страсть, трепет души победи! Что бы ни сталось, милей, нем ныне… О ветер, прими нас, В теле несчастном большой тягости ты не найдешь. Ты же, нежный Амур, простри под упавшею крылья, Чтоб не винили в моей смерти Левкадской волны. Фебу цевницу потом вознесу, нам общую жертву, Й под цевницей, внизу, два начертаю стиха: «Сапфо с молитвой, о Феб, тебе возложила цевницу; Лира любезна тебе, лира любезна и мне». Но для чего-же на брег Актийский несчастную гонишь, Если и сам обратить можешь стопы свои вспять? Ты бы мне сделаться мог целительней влаги Левкадской; И красотой, и добром будешь ты Фебом моим. Или ты силы найдешь, о вод холодней и утесов, Если погибну, моей смерти виновником слыть? Ах, насколько б милей могла сочетаться с тобою Грудь у меня, чем со скал ринуться долу в волну. Вот же та грудь пред тобой, которую часто хвалил ты И гениальной не раз, милый Фаон, величал. Тут бы речистою быть! Но горе – погибель искусству, И под бедою моей весь пропадает талант. И не ответствуют мне старинные в пении силы, Плектр от тоски молчалив, лира немеет с тоски. Толпы Лесбиек морских, и девы, и мужние жены, На Эолийских струнах славные мной имена, Девы Лесбоса, в любви бесславьем покрывшие Сапфо, Полно на звуки моей лиры сбегаться толпой. Все-то похитил Фаон, что ранее вас услаждало… Бедная, бедная, я чуть не промолвила: «Мой»… Девы, верните его, и ваша вернется певица, Гению он придает силы, и гасит их он. Что я достигну мольбой? Растрогано ль гордое сердце, Иль беспощадно, и вихрь тщетную речь унесет? Речи мои разнося, твои-бы принес паруса он! Это б и сделал, когда б был ты, медлитель, умней. Или придешь, и твоим кораблям объетные жертвы [271] Ты приготовил? Но что ж грудь ожиданьем томишь? Якорь сорви, и моря откроет рожденная морем, [272] Ветер дорогу пошлет, только свой якорь сорви. Сам Купидон направит корабль, присев над кормою, Сам молодою рукой даст и сберет паруса. Если ж отраднее вдаль бежать от Пелазговой Сапфо, Хоть не найдешь и причин, из-за чего бы бежать, — Пусть несчастной хоть то посланье жестовое скажет, Чтобы в Левкадских волнах смертного рока искать.