С того самого момента, как Эйб вошел в дом, было ясно, что у Бесс есть «тема» для разговора. «Тема» — то нечто более важное, чем «кое-что обсудить». За несколько часов до того, как выложить «тему» на кухонный стол, Бесс поджимала губы и улыбалась всему, что бы ни сказал Либерман — шла ли речь о треволнениях дня или о забавной сценке, подсмотренной у Мэйша. Он также знал, что «тема» будет клокотать у поверхности их субботнего разговора, пока не прозвучат последние благословения и Либерман не выпьет бокал вина.

Были и другие явные признаки, особенно для детектива с тридцатилетним опытом работы: темные волосы жены были коротко подстрижены, серый костюм тщательно выглажен, улыбка чуть более умильна, а разговор чуть более светский, чем обычно, — все это неопровержимо свидетельствовало о том, что «тема» наличествует.

Поверх пламени двух свечей на обеденном столе, накрытом их лучшей льняной скатертью, Бесс бросила на Либермана взгляд, который означал: «Приготовься».

Бесс была на пять лет моложе Эйба Либермана. В плохие дни она выглядела моложе его лет на пятнадцать. В хорошие — могла сойти за его дочь. Она была одного роста с мужем, стройная и темноволосая. Не красавица, но интересная женщина, думал Либерман, и Леди с большой буквы. Ее отец был мясником на Саут-Сайд, но вела она себя, как дочь банкира. И голосу ее завидовали телефонистки.

После того как Эйб произнес молитву над вином и отпил вместе с Бесс из чаши для кидуша, принадлежавшей ее отцу, она положила ему в тарелку щедрую порцию тушеного мяса и сказала:

— Мне нужно кое-что сказать тебе. Есть тема для разговора.

— Я внимательно слушаю, — отозвался Эйб, положив в рот кусок нежного мяса.

— Лайза и Тодд не ладят.

Либерман кивнул и налил себе полный бокал вина.

— Ты слушаешь меня? — сказала Бесс. — Лайза и Тодд не ладят.

— Я слышал, — ответил Либерман. — Это естественно.

— Это серьезно, — сказала Бесс.

С самого дня своего рождения единственная дочь Либерманов была, по мнению отца, «серьезной». Это был красивый ребенок, который интересовался всем на свете и редко смеялся во весь голос. Она слыла вундеркиндом в математической школе, у нее была только одна отметка «хорошо» среди остальных «отлично», и из-за этого «хорошо» она не могла уснуть, у нее болело сердце, она лила слезы и в конечном счете решила доказать учительнице, что та совершила ужасную ошибку. Лайза поступила в Чикагский университет на факультет биохимии, получив там стипендию. Она встретила серьезного молодого профессора античной литературы Тодда Кросуэлла, вышла за него замуж и родила двоих детей — Барри, который теперь приближался к возрасту бар-мицвы, и Мелиссу, которой вскоре должно было исполниться восемь. Барри и Мелисса, слава Богу, не были ни серьезными, ни вундеркиндами.

— В чем суть разногласий? — спросил Эйб, допивая свой первый бокал.

— Не говори так, — ответила Бесс, закрывая глаза.

— Это была попытка перейти на более легкий тон, прежде чем мы нырнем в глубины уныния, — пошутил Либерман. Он произнес тост за здоровье жены.

Бесс позволила себе чуть-чуть страдальчески улыбнуться.

— Извини, — сказал Либерман. — Так в чем проблема?

— Как обычно, — ответила Бесс, пожав плечами. — Ты не ешь лимскую фасоль. Это же твое любимое блюдо.

— Я поем лимскую фасоль, — отозвался Эйб, черпая ложкой сдобренную маслом фасоль. — Видишь, я ем. Что значит — «как обычно»? Он завел другую женщину? Он принимает наркотики? Он бьет ее?

— Ты слишком долго работаешь в полиции, — заметила Бесс.

Либерман серьезно поразмыслил над ее заявлением и принялся за второй бокал вина.

— Нет, — продолжала Бесс. — Он недостаточно зарабатывает. Она хочет снова пойти работать. Ну и все такое.

— Все такое, — повторил Либерман. Он отломил кусочек халы.

— Эйб, ты эхо или отец?

— Я слушаю, — сказал Либерман. — Я слушаю и макаю халу в чудесный соус. Видишь? Макаю халу, ем и пью хорошее вино. Я предвкушаю мирный вечер с моей женой. И жду, когда ты мне скажешь, что ты хочешь, чтобы я сделал.

— Поговори с ней, — попросила Бесс. — Она тебя послушает.

— Она не слушает меня, Бесс, — сказал Эйб. — Просто позволяет мне говорить. Принимает серьезный вид. А потом поступает по-своему. Такой она была в шесть лет. Такой и осталась, когда ей тридцать шесть.

— Тогда пусть она поговорит с тобой, — предложила Бесс.

— Это она всегда может сделать, — отозвался Эйб.

— Позвони ей, — попросила Бесс.

— Завтра, — сказал он с улыбкой, поднимая бокал за здоровье жены.

— Завтра может быть слишком поздно, — возразила Бесс. — Но если ты говоришь «завтра», пусть так и будет. Если ты слишком устал…

— Я говорю «завтра», — сказал Либерман.

— Что хочешь на десерт — рисовый пудинг или морковный пирог?

— На десерт я хочу тебя, — объявил он, смакуя вино.

— Посмотрим, что ты скажешь попозже, — сказала Бесс, качая головой.

— В таком случае, — сказал Либерман, — я буду и пудинг, и пирог.

О Лайзе и Тодде больше не говорили. Но Либерман знал, что если он не позвонит дочери на следующий день, то заплатит за это, встретив отпор в следующую ночь. «Тема» встанет между ними, как ухмыляющийся гном.

Они вместе помыли посуду, и Бесс перешла к другой теме, которую Либерман считал еще более неприятной, чем перспектива поговорить с дочерью о ее семейных проблемах.

— Ты подумал об этом? — спросила Бесс, вытирая тарелки.

— Об этом? О чем об этом? — поинтересовался Эйб, хотя прекрасно знал, о чем идет речь.

— О переезде, — ответила жена. — В Скоки. В симпатичную квартиру с одной спальней в кондоминиуме.

— Я полицейский, Бесс. Я должен жить в городе.

— Ты можешь уйти на пенсию — имеешь полное право. Вымой эту тарелку еще раз. Смотри, вот здесь. Это жир.

Он взял тарелку и погрузил ее в мыльную воду в раковине.

— Три года, — сказал Либерман. — Потом поговорим о пенсии.

— Наш район меняется, — заметила Бесс.

— Всё везде меняется. Скоки тоже меняется, — сказал он. — Мне нравится район, нравится дом. И куда мы поместим Барри и Мелиссу, когда они приедут погостить? Будем стелить спальные мешки на полу в гостиной?

Бесс и Эйб жили в доме с двумя спальнями на Джарвис-стрит почти тридцать лет. Они оба знали, что могут продать его за сумму, в восемь раз превышающую цену, за которую купили, и переехать в безопасный район, в новую квартиру с одной спальней в Скоки, да еще неплохие деньги останутся на поездку в Израиль — ее долго обсуждали, но Эйбу совсем не хотелось туда ехать. Либерман был уверен: рискни он сказать жене, что готов рассмотреть возможность переезда, она может и передумать. Большинство их друзей переехали из этого района, но многие еще остались. Когда он сдастся, она, возможно, откажется от этой идеи…

— Перемены пойдут нам на пользу, — сказала Бесс.

— У меня весь день перемены, — отозвался Эйб. Он домыл последнюю кастрюлю и потянулся за полотенцем, чтобы помочь Бесс вытереть то, что оставалось в сушилке. — Преступники занимаются тем, что все меняют. А мне нравится приходить домой, зная, что все по-прежнему, как всегда, ничего не изменилось.

— Мы еще поговорим об этом, — сказала Бесс. Она коснулась его щеки, он почувствовал сладкий запах от ее пальцев и подумал, что если она будет так упорно добиваться переезда, то в конце концов одержит победу. Оптимальная тактика для него — тактика проволочек.

В семь вечера они пришли в синагогу Мир Шавот на Калифорния-авеню, всего в четырех кварталах от их дома. Это было достаточно рано, чтобы занять хорошие места до начала субботней службы. Перед входом Бесс поправила кипу на кудрявых волосах Эйба. Она поздоровалась с Розенами, поднимавшимися по лестнице вслед за ними.

— Он рассказал тебе о своей подружке? — спросил Гершл Розен у Бесс, когда они проходили через двойные двери.

Гершл подмигивал, Гершл ухмылялся, Гершл, подумал Эйб, заслуживает, чтобы ему дали по веснушчатой шее.

— О которой из них?

— О латиноамериканке с Манхэттена, — ответил Гершл, жена которого смущенно смотрела на Бесс. — Прямо мексиканский вулкан. Приходила сегодня к Мэйшу, разыскивала Эйба.

На стенах коридора, ведущего в молельный зал, висели карандашные рисунки учеников еврейской школы, изображающие сцены из Библии. Лайза в детстве ходила в эту школу при синагоге. Ее рисунки, четкие, аккуратные, некогда тоже висели в этом коридоре. Интересно, подумал Эйб, куда все они подевались.

— Она — наш информатор, — сообщил Либерман. Он кивал на ходу знакомым, узнавая их среди паствы, численность которой сокращалась. Мимо них в сопровождении жены и матери прошел Резник из магазина скобяных товаров. Он помахал Эйбу рукой.

— Я не ревнива, — сказала Бесс, сжимая руку мужа. — Сара, у твоего мужа грязные мысли.

— Ты мне будешь рассказывать, — отозвалась Сара. Она покачала головой и втащила Гершла в синагогу.

— Эйб, — спросила Бесс с улыбкой, — ты что, загулял?

— Если бы я загулял, неужели стал бы с ней встречаться у Мэйша днем на глазах у старых хрычей?

Бесс улыбнулась и поцеловала его в губы, на глазах у двух проходивших мимо супружеских пар.

Эти службы стали для Эйба Либермана временем еженедельной медитации. В своей жизни он прошел через обычные стадии отношения к религиозным службам. В течение десяти лет, между двадцатью и тридцатью, он был молчаливым атеистом и бойкотировал службы, которые в детстве посещал по воле отца. Следующие десять лет, после женитьбы, Эйб подумывал, не стать ли ему буддистом, пусть даже тайным. Когда Бесс настояла, чтобы Лайза получила религиозное образование и воспитывалась в религиозных традициях, Либерман стал посещать службы, когда не мог этого избежать. Сначала постоянное выражение благодарности Богу его раздражало. Затем, это случилось в Йом Кипур, пришло озарение. Он обнаружил, что службы создают условия для медитации, в которую он может погрузиться до самозабвения и которая не очень отличается от буддистской. Славословия на иврите, которые произносили молящиеся и раввин Васс и пел кантор Фрид, — это, в сущности, мантры.

Сделав это открытие в пятьдесят лет, Либерман перестал противиться еврейской традиции, хотя у него все еще не было четкого представления о мироздании. Теперь он не только хорошо чувствовал себя во время службы — он с нетерпением ожидал ее, желал углубиться в молитву, принять участие в общем обряде. Эйб не мог объяснить себе, с чем связана такая перемена, — с возрастом или посетившей его мудростью, да и не хотел вникать в это. Он ощущал успокоение — и этого было достаточно.

Раввин Васс был сыном раввина Васса, который в свой черед был сыном раввина Васса из местечка Клизмер, что к северу от Киева. Молодой раввин был духовным пастырем девять лет и, по мнению Либермана, явно превосходил своего отца, хотя некоторые придерживались противоположного мнения. Старый Васс, который несколько раз в год приезжал из Флориды, чтобы наставить общину на верный путь, постоянно улыбался и по ходу службы неизменно упоминал о своих младенческих годах, когда он жил в Польше, и о детстве, проведенном в Нью-Йорке. У него был неисчерпаемый запас историй о милосердии его матери и о мудрости его отца. Эти истории были напрочь лишены конкретного содержания, и Либерман иногда думал: вот бы усадить старика напротив, допросить по всей форме и добиться от него признания, чтобы рассеять эти чары из улыбок и общих слов. Незадолго до ухода старого раввина Васса на покой Либерман наконец признался самому себе, что тот неумен и никогда умом не блистал.

После ухода старого Васса Эйб и Бесс подумывали о том, чтобы перейти в синагогу Бет Исраэль. Раввин там был молод, умен и прогрессивен, а в общину входило множество семей с малолетними детьми, но верность старому месту возобладала, и, даже когда выяснилось, что новый раввин Васс не умнее своего отца, они остались: все тут было знакомо и удобно, жаль было расставаться с друзьями и не хотелось огорчать нового раввина.

У молодого Васса было одно положительное качество, перевешивающее недостатки. Он поднимал актуальные вопросы. Политика Израиля, арабский терроризм, межрасовые отношения, политики-евреи на местном уровне, на уровне штатов и на федеральном уровне — все служило материалом для проповедей рабби Васса, и он всегда завершал их искренним призывом высказывать свое мнение по этим вопросам. Именно в такой момент Эйб Либерман обычно направлялся в вестибюль, где дожидался Бесс. Слушать эти пустые разговоры было выше его сил.

Однако сегодня вечером проповедь представляла для него особый интерес.

— Речь идет о проблеме, — сказал молодой Васс (ему было сорок восемь), — которую изучает в настоящее время наш строительный комитет. Молодежь покидает нашу общину. Можем ли мы жить дальше без притока свежей крови? Переберемся ли мы туда, куда переезжают еврейские семьи, или будем медленно увядать и наблюдать, как нас становится все меньше и меньше, пока не появится угроза, что мы даже миньяна не соберем? Возникают всё новые вопросы. Сможем ли мы сохранить за собой это здание, если нас будет так мало? Ваши ежегодные взносы каждый год растут, а число проводимых мероприятий сокращается.

Раввин явно вступил в заговор с Бесс, и из-за этого Либерману, возможно, придется остаться на обсуждение этого вопроса, чтобы как-то отреагировать, а то и прямо высказаться против переезда или, по крайней мере, отсрочить его. Может быть, все окажется не так уж плохо. В конце концов, чтобы найти новое место, собрать деньги и начать строительство, понадобится время, может быть, годы.

Восьмидесятипятилетняя Ида Кацман, сидевшая на своем обычном месте в первом ряду, положила руку на палку, повернулась лицом к остальным и встретилась взглядом с Либерманом. Морт, муж Иды Кацман, умер лет двадцать назад, оставив ей десять ювелирных магазинов, и она была главным благотворителем общины. Все разговоры о сборе средств в конечном счете были обращены к ней, но Ида неизменно искала человека, который мог бы составить ей компанию и взять на себя часть расходов. Либерман почувствовал себя крайне неуютно.

— Строительный комитет сообщил мне на этой неделе, — сказал раввин с многозначительной улыбкой, — что здание Четвертой федеральной ссудно-сберегательной ассоциации на Демпстер-стрит можно приобрести по очень умеренной цене и быстро перестроить и что щедрое предложение о покупке здания, где мы с вами находимся, сделал Фонд корейской баптистской церкви. Деньги, которые мы сможем выручить от продажи этого дома, с лихвой покроют расходы на покупку здания Четвертой федеральной ссудно-сберегательной ассоциации и большую часть затрат на необходимые переделки.

Зазвучали голоса. Как показалось Либерману, большинство, но не все высказывались одобрительно.

— Если мы пойдем на эти важные перемены, — продолжал рабби Васс, — требующие, разумеется, обстоятельного обсуждения, то нам придется все же поторопиться, ибо предложение от Фонда корейской баптистской церкви и цена здания Четвертой федеральной ссудно-сберегательной ассоциации могут измениться. Для сбора средств понадобится комитет, который будет заниматься и вопросами перестройки нового помещения на Демпстер-стрит. Необходимо будет избрать председателя и…

С Либермана было довольно. За тридцать лет он не произнес ни слова во время проповеди или после нее, но рабби Васс явно пытался протащить это решение.

Либерман поднял руку, дождался, когда Васс на него посмотрел, и начал вставать. Ида Кацман напряглась, чтобы увидеть, что происходит.

Либерман еще не успел ничего сказать, как почувствовал, что его дергают за рукав. Конечно, это Бесс старается заставить его сесть и замолчать. Но пришло время действовать. Они должны его выслушать. Рабби Васс, который немного походил на пухлого Клода Рейнса, должен его выслушать. Эйба еще раз дернули за рукав, и он слегка повернул голову.

— Мистер Либерман, вас к телефону, — сказал чернокожий старик, тянувший его за рукав. Обычно Уитлок входил в молитвенный зал только для того, чтобы там прибрать. Он чувствовал себя неловко перед собравшимися в синагоге, чьи глаза устремились прямо на него. — Мужчина говорит, это срочно, — добавил Уитлок.

— Лайза, — выдохнула Бесс. — Что-то случилось с…

Либерман и Бесс направились к двери вслед за Уитлоком, и Эйб услышал слова Васса:

— Спасибо. Теперь у нас есть председатель комитета по реконструкции.

Все зааплодировали.

— Мистер Либерман, — сказал раввин, — вы можете позвонить мне или любому члену строительного комитета, и мы вам поможем.

Либерман помедлил мгновение у двери, повернулся, чтобы возразить, но Бесс утащила его наружу.

Телефон находился в кабинете раввина, небольшой комнате с деревянными панелями и полками, заставленными тяжелыми томами. Одно из окон выходило на автостоянку. Либерман взял трубку и коснулся руки Бесс.

— Либерман слушает, — сказал он.

— Она мертва, Эйб, — послышался голос Хэнрагана.

Либерман посмотрел на жену.

— Она? — повторил он.

— Эстральда Вальдес, — уточнил Хэнраган. Он основательно выпил, и ему было трудно четко выговорить это имя. — Пожалуй, тебе лучше приехать.

— Это Билл, — сказал Либерман, прикрыв ладонью микрофон. — Та женщина, о которой говорил Гершл, — она мертва.

— Слава Богу, — отозвалась Бесс, опускаясь на вращающийся стул Васса. И тут до нее дошло, что она сказала. — Я не то имела в виду, — продолжала Бесс. — Просто обрадовалась, что Лайза и дети…

Либерман погладил ее по плечу.

— Где ты, Билл? — спросил он.

— Где? Ах да, в ее квартире.

Либерман повесил трубку и опустил руки на плечи Бесс.

— Я должен ехать, — сказал он. — Розены проводят тебя домой.

Бесс посмотрела на него снизу вверх и улыбнулась. Ее глаза были еще влажными.

— Поговоришь с Лайзой завтра?

— Поговорю с Лайзой завтра, — ответил Эйб. — Почему бы тебе не посидеть здесь пару минут, прежде чем ты вернешься в зал?

— Так и сделаю, — пообещала Бесс.

Вечерний воздух все еще был горячим. Направляясь к машине, Либерман ощутил запах карри из ресторана «Бомбей» на противоположной стороне Калифорния-авеню. Может быть, ему действительно пора подумать о переезде, но Либерман не желал размышлять об этом. Не хотел он думать и о проблемах дочери, и о своих новых обязанностях председателя комитета по реконструкции, но все эти темы казались предпочтительнее мысли о том, что Эстральда Вальдес мертва. Он вспомнил ее такой, какой видел в последний раз в то утро, — как она шутила, строила планы. Как сидела рядом с ним в кабинке. Он ощущал ее запах, вспоминал, какой увидел ее при первой встрече, — дерзкой, красивой, говорившей на ломаном английском. Он вовсе не хотел видеть ее мертвой.

Ровно за четыре минуты до того, как Билл Хэнраган вошел в квартиру Эстральды Вальдес на шестом этаже, Жюль Ван Бибер лежал пьяный в нескольких метрах от ее тела и, похоже, спал. Он знал, что кто-то дал ему выпить, а потом привел на это место. Этот кто-то не считался с нуждами Жюля Ван Бибера. Жюль поднялся, не понимая, где находится, прошел в кухню и выпил добрую чуть ли не половину бутылки шотландского виски, которую нашел на полу. Затем он проковылял через гостиную на балкон Эстральды, сжимая в руке маленькую голубую настольную лампу, которую он предполагал взять с собой, когда будет уходить. Вечерний воздух и ветерок с озера приманили Жюля к перилам балкона.

Он перегнулся через перила и упал почти в тот самый момент, когда Хэнраган вошел в дверь. Жюль трижды перевернулся в воздухе, пока летел вниз, шнур настольной лампы несся за ним, как хвост воздушного змея. Он приземлился на кучу мешков, набитых травой.

Зеленые пластиковые мешки, блестевшие в лунном свете, смягчили удар, они же накрыли Жюля, как одеялом. Он посмотрел на звезды в августовском небе над озером Мичиган, улыбнулся и отключился.

В тот самый момент, когда Хэнраган вошел в квартиру Эстральды, а Жюль Ван Бибер свалился с балкона, менее чем в пяти кварталах оттуда Эрнест Райан, бармен, известный как Ирландец Эрни, упал с двух ступенек после того, как запер свой кабачок на Кларк-стрит. Хотя Ирландец Эрни был трезв, как стеклышко, он ударился головой о тротуар и умер. Бог иногда делает странный выбор.

Жюль, прижимавший лампу к груди как защищающего его игрушечного медвежонка, спал, несмотря на завывание полицейских сирен, возню телевизионщиков и шум от любопытных прохожих. Ему снилась батарея бутылок с содержимым янтарного цвета, какой-то сердитый мужчина, мягкая кровать, красивая женщина, говорившая с ним на незнакомом языке. Он видел эту женщину, лежавшую перед ним обнаженной, физически ощущал, как идет к двери, кожу ласкает ночной ветерок, с берега доносится вонь дохлой рыбы — и он летит.

Мешки для мусора, на которые упал Жюль Ван Бибер, находились в кузове грузовика Сола Уорта. Бизнес Уорта, занимавшегося ландшафтным благоустройством, через восемь лет только-только начал приносить прибыль, отчасти потому, что он перестал привлекать шуринов к работе на лужайках, а отчасти — благодаря тому, что дал взятку члену городского совета, чтобы тот надавил на владельцев высотных домов в прибрежном районе и те стали пользоваться услугами Сола.

Когда Жюль совершил свой ночной полет, было около десяти вечера. Свидетелей этого чуда не нашлось. Когда на следующее утро пьяница рассказал Солу свою историю и сон, у того не было никаких оснований ему поверить. Полицейские машины уехали. Телевизионщики уже снимали гигантского лосося, которого выбросило на берег у пирса ВМС. У Сола не было причин верить, что прошлой ночью случилось нечто из ряда вон выходящее. Он просто вытащил пьяного Жюля из кузова.

— Может, эта лампа волшебная, — пробормотал Жюль Ван Бибер, глядя на настольную лампу, которую все еще держал в руке.

— Может, я тебе руки переломаю, если снова застану спящим в моем грузовике, — сказал Уорт. Он решил никогда больше не оставлять грузовик на улице на ночь.

Солу еще предстояло забрать двух своих рабочих-корейцев и обработать семь лужаек у высотных домов. Отъезжая, Уорт видел в зеркало заднего обзора, что пьяница сидит на обочине и не сводит глаз со своей лампы.

Некогда Жюлю Ван Биберу принадлежал магазин поздравительных открыток в Холланде, штат Мичиган, где произошло нечто, о чем он не хотел вспоминать. Когда Сол уехал, Жюль встал и побрел в направлении Лоуренс-авеню. Он помнил или ему это казалось, что там был ломбард. Он мог продать там свою волшебную лампу и рассказать удивительную историю, если кто-нибудь захочет его выслушать.

Полная картина сложилась в голове у Сола лишь к вечеру, когда он вернулся домой с пустым грузовиком, саднящей спиной и болью в горле из-за того, что кричал на своего шурина Брэдли, который, к счастью, уже не имел отношения к работе на лужайках, а должен был отвечать на телефонные звонки в офисе. Только засыпая, пока его жена читала еженедельный ворох бульварных газет и слушала десятичасовые вечерние новости, Сол связал информацию воедино. Он уже задремал, когда сюжет об убийстве появился на телеэкране, и тогда Сол понял, что женщину, о которой говорила ведущая новостной программы, убили в двух кварталах от того места, где он сейчас лежал между сном и явью. Она была убита в здании, возле которого он оставил свой грузовик в предыдущую ночь. В этом грузовике он обнаружил пьяного, рассказавшего безумную историю.

Сол сел в постели, «Инкуайрер» и «Стар» разлетелись в разные стороны. Жена ударила его кулаком в плечо, но он этого не почувствовал.

— Кажется, один пьяный сказал мне, что он убил ту женщину, — сказал Сол.

— Да? — удивилась жена.

— Прямо рядом с этим домом. Он мне это рассказал, а я дал ему уйти.

— И что? — спросила она.

— Я позвоню в полицию.

За два часа до того, как Жюль Ван Бибер перешагнул через перила балкона квартиры Эстральды Вальдес, Уильям Хэнраган позвонил ей, чтобы удостовериться, что она на месте и с ней все в порядке. Он звонил из китайского ресторана в здании отеля «Лейкфрант мотор инн», что напротив небоскреба «Мичиган тауэрс». Этот ресторан, «Черная луна», был единственным коммерческим владением в квартале, и — Эстральда не ошибалась — из его окна хорошо просматривался вход в высотку.

Эстральда сказала Биллу, что у нее все хорошо. Хэнраган предупредил, что будет наблюдать всю ночь, но должны быть еще по меньшей мере два других входа в здание — служебный и через подземную автостоянку. Он попросил Эстральду подойти к окну, опустить и поднять шторы. Так Билл определил ее окно и, когда она снова подошла к телефону, предложил опустить шторы, но поднять их в случае, если ей понадобится помощь.

После этого он показал свой жетон хорошенькой китаянке неопределенного возраста, которая подала ему рис со свиной поджаркой и двойной бурбон со льдом. Хэнраган сказал ей, что будет сидеть за этим столиком до закрытия ресторана.

За двойным бурбоном последовал еще один и заказ на яйцо фу-янг. Посетители менялись. Люди входили в высотку и выходили из нее. Хэнраган наблюдал, как чернокожий швейцар приветствовал их, кивая головой. Ни одной подозрительной личности. Он посмотрел на шторы в окне Эстральды. Они были опущены.

Когда из «Черной луны» вышел последний посетитель, Хэнраган жестом подозвал китаянку.

— Ты ирландка? — спросил он.

— Да, — ответила женщина смущенно.

— Ты ирландка? — повторил Хэнраган, строго глядя на нее.

— Айрис, — ответила она. — Меня зовут Айрис.

— Не думал, что ты ирландка, — заметил полицейский с облегчением. — У ирландцев и китайцев много общего, — сказал он, глядя на пустой стакан. Женщина ничего не ответила. Примерно, как показалось Хэнрагану, возраста Морин, она была не просто хорошенькая — ее отличала какая-то утонченная красота. Он ошибся. Китаянка была на десять лет старше его жены. — Хочешь знать, что общего у ирландцев и китайцев?

— Хочу, — ответила Айрис. Она улыбнулась полицейскому, который определенно был пьян.

— Дети, — заметил он. — Верность семье. Мы поздно женимся и остаемся вместе на всю жизнь. Как китайцы.

В вестибюль небоскреба «Мичиган тауэрс», находившегося через дорогу, вошла супружеская пара. Хэнраган бросил на нее взгляд. Через несколько секунд перед входом в вестибюль остановилось такси. Из него вышел водитель и исчез в здании.

— Но никогда не выходи замуж за ирландца, — сказал Хэнраган. — Ты замужем?

— Нет, — ответила китаянка.

— А когда-нибудь встречалась с ирландцем?

— Нет, — ответила она и улыбнулась нервной улыбкой.

— А хотела бы? Я никогда не встречался с китаянкой. То есть никогда не был с… Правда, однажды встретился с женщиной из Сиама. Мне был неприятен запах карри.

Китаянка подошла ближе к столику Хэнрагана и начала счищать остатки еды с тарелок. Она крикнула что-то в направлении кухни по-китайски, и ей на том же языке ответил старик.

— Зовешь на помощь? — спросил Хэнраган, глядя в окно.

Таксист, который входил в высотку, теперь вышел оттуда с двумя чемоданами. Он открыл багажник, поставил туда чемоданы и сел на место водителя. Швейцар открыл дверь и выпустил женщину, одетую так же, как была одета в то утро Эстральда, включая широкополую шляпу от Энни Холл. Женщина села в ожидавшую машину и помахала Хэнрагану, который поднял руку в подтверждение того, что видит ее.

— Не могу понять, — сказал он. — Она просит о помощи, а потом собирает чемоданы и уезжает.

— Просит о помощи? — спросила китаянка.

— Просит о… — повторил полицейский и посмотрел на окно квартиры Эстральды Вальдес. Шторы были подняты. Хэнраган поискал глазами такси, вспомнил, что оно направилось на юг, на Шеридан. К этому времени оно уже отъехало на несколько кварталов или находилось на Лейк-шор-драйв. Он встал, чувствуя легкое головокружение.

— Я говорила с отцом, — сообщила Айрис, залившись краской смущения, которого Хэнраган не заметил.

— Мне надо идти, — сказал Хэнраган. — Я возьму вашу карточку. Позвоню тебе.

— Меня зовут Айрис. — Китаянка смотрела, как полицейский идет к двери, оставляет по дороге двадцать долларов на стойке и берет карточку ресторана.

— А меня зовут Уильям, — сообщил он. — И я думаю, что я в полном дерьме.

Айрис смотрела, как он поспешно пересекает улицу и входит в вестибюль многоквартирного дома. Позвонит ли он ей и хочется ли ей этого? Тут она услышала голос отца, распекавшего ее из кухни. Айрис знала: они закончат уборку, закроют ресторан, сядут в машину, доедут до квартиры, где жили вместе, и отец зажжет ароматическую палочку и станет ворчать, до чего скверный день выдался. А потом, если не почувствует себя уж очень усталым, будет смотреть какой-нибудь фильм с Чарльзом Бронсоном.

Айрис решила, что вовсе не против звонка этого ирландца.

Хэнраган спешил, но после двух двойных бурбонов идти быстро было нелегко. Билл Хэнраган был самым быстрым форвардом футбольной команды Чикагского профессионально-технического училища. Дик Буткус, который окончил это училище через несколько лет после «Скалы» Хэнрагана, сказал ему на одной из встреч, что вдохновлялся его примером. Незадолго до выпуска Хэнраган вывихнул колено на тренировке. Скорость он потерял, однако еще получил стипендию как член сборной Южного Иллинойса. Хэнраган надеялся попасть в «Нотр Дам» или «Иллинойс», но даже при здоровом колене надежда на это была бы ничтожной. Он продержался два года в команде Южного Иллинойса как рядовой форвард, утративший свое прозвище и драйв. Двадцать пять лет и три месяца назад Билл Хэнраган покинул Карбондейл и вернулся в Чикаго. Он стал полицейским, как его отец, как его дед.

Но то были старые добрые времена, а теперь наступили новые скверные. Хэнраган ворвался в наружное отделение вестибюля, вытащил бумажник, и не успел молодой чернокожий в форме привратника слова сказать, показал ему жетон. Молодой человек, золотистый значок которого гласил, что его зовут Билли Тартон, не хотел проблем.

— Вальдес, — сказал Хэнраган.

— Шесть-десять, — ответил швейцар. Он нажал кнопку, чтобы открыть внутреннюю дверь. — Вы хотите, чтобы я сообщил… — начал было Билли Тартон, но осекся — такой вид был у полицейского.

Хэнрагану удалось не сшибить с ног трех похожих на кегли женщин, когда те выходили из лифта. Оказавшись в лифте, он нажал кнопку, чтобы закрыть двери, и переложил бумажник из левой руки в карман, а правой достал из кобуры на поясе «кольт» 38-го калибра.

Лифт остановился на пятом этаже. К нему направился старик. Хэнраган спрятал оружие за спину и жестом показал старику, чтобы тот не входил. Старик, казалось, был готов запротестовать, затем заметил, что пьяный мужчина в лифте держит руку за спиной. Он отступил и дал дверям закрыться. На шестом этаже Хэнраган вышел с пистолетом наготове, не дождавшись, пока двери лифта полностью откроются.

Никого. В конце коридора, слева от Хэнрагана, была открыта дверь. Оттуда в коридор падал свет и доносилась громкая латиноамериканская музыка. Двери лифта со стуком закрылись за Хэнраганом.

Он двинулся по коридору спиной к стене с пистолетом, нацеленным на открытую дверь.

У двери он почувствовал себя совсем паршиво, но пистолет не опустил. Больное колено и двойной бурбон почти его доконали. Он почувствовал, что вот-вот упадет.

— Не сейчас, — сказал он себе. — Господи, только не сейчас.

Музыка ревела. Через дверной проем Хэнраган мог увидеть достаточно, чтобы тошнота, которую он и без того испытывал, еще усилилась. Это была квартира с одной спальней и нишей для кухни сразу за дверью. Дверца холодильника распахнута. Разбитые бутылки, банка низкокалорийного майонеза фирмы «Хеллман», замороженные куски мяса и быстро таявшие кубики льда были разбросаны по полу. Вечер был жаркий, и Хэнраган потел. Шкафчики над раковиной были открыты, коробки и пакеты разодраны. С распотрошенной коробки пшеничных хлопьев полицейскому улыбался Майкл Джордан.

Ладони Хэнрагана покрылись потом, и он по очереди вытирал их о рубашку, тоже мокрую. Он прошел мимо ванной, дверь в которую была распахнута, заглянул внутрь и увидел, что аптечный шкафчик тоже открыт, а флаконы и ампулы валяются на полу и в ванне. Крышка сливного бачка сорвана и разбита — два обломка лежали на полу у стены. Дверца шкафа рядом с ванной открыта. Его полки пусты. Одежда грудой лежит на полу, вешалки торчат, как черные кости.

Мужской голос то ли по радио, то ли с пластинки, снова и снова повторявший: «Todos vuelven», отдавался в голове Хэнрагана болью.

Он вошел в гостиную и нашел там то, чего ожидал и чего боялся. Лампы были перевернуты, ковровое покрытие порвано. Туалетный столик, стоявший в углу, зиял недостающими ящиками, которые были свалены рядом в беспорядке, а их содержимое было раскидано по всей комнате. С рожка люстры свисал красный бюстгалтер. Мужской голос пел по-испански. Хэнраган увидел в углу комнаты перевернутую кровать и порванный матрас. Он обошел кровать и остановился перед матрасом.

— Господи, — пробормотал он и перекрестился. Свободной рукой он отбросил матрас и увидел обнаженное тело Эстральды Вальдес.

За двадцать четыре года работы полицейским Хэнраган повидал немало трупов. Реакция у него всегда была одинаковая. Что-то в нем отказывалось верить увиденному. На какой-то миг мертвое тело лишалось смысла. Но этот момент всегда проходил, и Хэнраган ощущал сильную боль в животе. Ему хотелось застонать, но, если рядом были другие люди, он должен был притворяться, что вид мертвеца — дело для него обычное. Справляться с этими первыми мгновениями Билла научил отец.

— Не думай о них как о людях, — советовал Лиэм Хэнраган. — Представляй себе, что это просто точные до мельчайших деталей копии. Господь забрал настоящих людей к себе, а вместо них оставил удивительно точные подобия. Ты видишь перед собой улики, которые Господь дал полиции, чтобы можно было привлечь убийц к судебной ответственности в судах земных, прежде чем те предстанут перед Его судом. Таким образом, Билли, ты останешься в здравом уме и поступишь по велению Господа.

В большей или меньшей степени это срабатывало. Когда Хэнраган видел труп, он всегда добросовестно крестился. Он видел семью, включая младенца, разрезанную на куски в ходе войны между бандами. Он видел мужчину, годами издевавшегося над женой, и та, потеряв терпение, через десять лет разорвала изверга зубами и ногтями. Он видел… Но внезапно Хэнраган осознал, что женщина, лежавшая перед ним, еще жива. Господь не заменил ее. Иллюзия не возникла даже на мгновение. Кровь пульсировала в ее многочисленных и глубоких ранах.

Хэнраган убрал пистолет и опустился на колени рядом с Эстральдой.

— Я вызову помощь, — произнес он, стараясь перекричать голос мужчины, который пел по-испански, и потянулся за одеялом, чтобы укрыть ее.

Она перевела на него взгляд, и Хэнрагану показалось, что она произнесла: «Где ты был?»

Ему было нечего ответить.

— Я вызову помощь, — повторил он.

Ее губы шевельнулись — то ли от дыхания, то ли от попытки что-то сказать, но звука не последовало.

— Телефон, — сказал Хэнраган, ища его. — Телефон.

Он нашел телефон на полу рядом с кроватью. Музыка внезапно прекратилась. Позади себя он услышал звук, который издала Эстральда Вальдес, и понял, что она умерла. Хэнраган перекрестился, но не обернулся. Он позвонил, сообщил о месте происшествия, о характере ран и о том, что это было нападение. Хэнраган знал, что жертва нападения уже мертва, но хотел, чтобы прислали парамедиков, — он и так сделал достаточно ошибок для одной ночи.

Вызвав помощь, Хэнраган начал искать Либермана. Он нашел его в синагоге после второго звонка. Поговорив с ним и повесив трубку, Билл подошел к раковине в кухонной нише, включил холодную воду, воспользовавшись ложкой, чтобы повернуть кран и не стереть отпечатки пальцев, и наполнил водой сложенные ладони. Он смочил лицо и почувствовал, как вода струится по шее и подбородку. Этого оказалось недостаточно. Хэнраган взял с кухонного стола подтаявшие кубики льда и протер лицо. На мгновение он подумал, что хорошо бы найти бутылку спиртного, выпить, чтобы привести себя в порядок и выдержать предстоявшую процедуру. Он действительно увидел лежавшую на полу открытую бутылку шотландского виски, из которой сочилась янтарная жидкость. Однако что-то подсказало ему: пить сейчас — не очень хорошая идея, и он прислушался к этому внутреннему голосу.

Хэнраган выключил воду и, перешагивая через обломки, вышел на узкий балкончик. Светила полная луна, ярко-белый шар. По сморщенной поверхности озера бежала лунная дорожка. Красиво. Но Хэнрагану было не до красот природы. Он перегнулся через перила и посмотрел вниз надвигавшиеся машины. В высотке напротив была в полном разгаре вечеринка — начался уик-энд. Люди смеялись. Прямо под балконом Хэнраган увидел грузовик, наполненный чем-то блестящим и зеленым. Он не мог видеть Жюля Ван Бибера, который был скрыт от глаз тремя мешками для мусора. Жюль сжимал в руках свою лампу, и ему снилась обнаженная женщина, которая говорила с ним и дала ему подарок.

Хэнраган ощутил какое-то движение позади. Он выхватил пистолет и направил его на дверь — вошел человек, которого он меньше всего хотел видеть в тот момент.

Капитан Дейл Хьюз посмотрел на пейзаж, на Хэнрагана и пробормотал: «Что, черт возьми, здесь происходит?»