Глава 11

Шейхи

Это сделал Эхнатон. Это сделал Людовик XIV. Если у вас больше денег, чем вы когда-либо успеете потратить, почему бы не построить город своей мечты? Так поступили на рубеже XXI столетия три лидера стран Персидского залива.

Дубай, Абу-Даби и Катар соревновались за внимание мира. Они стали лидерами в области финансов, транспорта и туризма, а благодаря серии приобретений по всему миру — еще и заметными покупателями и спонсорами спорта и искусства. Они стали важными игроками в вопросах дипломатии и войны. Совсем неплохо для трех полосок земли в пустыне.

В 2000-е годы Дубай стал центром кричащего, показного богатства. Гигантский строительный проект в дюнах притягивал всех — от звезд до бизнесменов, от спортсменов до простых туристов. Из моря поднимались частные искусственные острова; роскошные апартаменты в небоскребах принимали мировую элиту, укрывая ее от простых смертных. Каждое новое здание, каждый новый семизвездочный отель соревновались за звание самого дерзкого и самого высокого. Весь этот проект — задумка шейха Мохаммеда ибн Рашида аль-Мактума, которого также нежно называют «Шейх Мо». Когда приток доходов от нефти уменьшился, ибн Рашид выстроил бизнес-модель, основанную на продаже недвижимости, туризме, судостроении и финансах. До финансового обвала 2008 года Дубай продолжал богатеть. Когда же пузырь лопнул, часть погрязших в долгах иностранцев покинула страну. Тогда Мо отправился на поклон к своему кузену, шейху Халифе — правителю соседнего эмирата Абу-Даби, богатого нефтью и лишь немногим менее скромного в своих претензиях. Впрочем, после этого небольшого отступления Дубай вернулся на свою дорогу экспансии и изобилия.

Амбиции Халифы были не менее грандиозными, хотя его идея состояла в другом. Он запланировал превратить Абу-Даби во всемирный центр искусства и архитектуры, соперничающий с Лондоном, Парижем и Нью-Йорком. Остров Саадият (в переводе «счастье») — один из самых грандиозных культурных проектов в мире, где строятся шикарные здания для новых филиалов Лувра и Музея Гуггенхайма, а также для галерей арабского искусства.

Третий правитель в этом триумвирате — шейх Хамад бен Халифа аль-Тани, эмир Катара, который застолбил место для столь же крохотного государства на карте мира, создав телеканал «Аль-Джазира» и выиграв право на проведение чемпионата мира по футболу 2022 года. Катар еще в большей степени, чем предыдущие две страны, стал ключевым игроком ближневосточной дипломатии, в том числе во время гражданской войны в Сирии.

Эти правители вынесли свои уроки из поражения саудовской королевской семьи и ее модели внезапного обогащения в 1970-е годы. Игровой площадкой для шейхов и их прихлебателей стала Европа, в первую очередь Лондон. Десятилетие демонстративного потребления (вне поля зрения и, вероятно, досягаемости исламских законов) не привело к трансформации экономики. Богатства были разбазарены. Но для шейхов Халифы, Мо и Хамада деньги — это не все, что нужно для счастья. Они родились богатыми, их семьи имеют столько, что даже не в состоянии придумать, как все это потратить. У них были другие амбиции: создать непреходящее наследие для себя и для своих честолюбивых стран. Их государства символизируют триумф глобализированного богатства.

В 1833 году, когда семья аль-Мактумов пришла к власти, Дубай был небольшим местечком, где ловили рыбу и добывали жемчуг. При шейхе Мактуме ибн Бути, отце-основателе правящей династии Дубая, и его наследниках, эмират пережил ряд восстаний, получил независимость от своих более крупных соседей по Заливу и оказался под «протекторатом» Британской империи. К началу XX века Дубай стал оживленнейшим торговым постом и важнейшей точкой входа в Персидский залив. В донефтяную эпоху краеугольным камнем экономики стали внешняя торговля и реэкспортный бизнес. Вследствие Великой депрессии, распада коммерческих сетей во время Второй мировой войны и упадка Британии как мировой державы Дубай и другие эмираты снова стали захолустьем.

Спасением для Дубая, как и для других стран региона, стало великое нефтяное изобилие. В конце 1960-х шейх Рашид ибн Саид аль-Мактум вовсю использовал эти новые ресурсные богатства молодого эмирата. Он учредил нефтяную компанию Dubai Petroleum Company и разрешил иностранцам инвестировать в нее. Таким образом, он создал тонкую систему экономической взаимозависимости, при которой западные державы были весьма заинтересованы в сохранении правления аль-Мактумов.

Сегодня эмират практически ничем не напоминает Дубай того времени. Редкие здания выделялись тогда на фоне простирающейся до горизонта пустыни. Первая гостиница в Дубае открылась в 1960 году, в ней было всего тридцать пять номеров. Местная авиакомпания Gulf Air была, по большому счету, лишь рекламным плакатом страны. Если вы не связаны с нефтяной отраслью, то что вам делать в Дубае? Но нефть продолжала течь рекой. В 1991 году ее производство достигло пика. Рашид рвался использовать новообретенное богатство, но боялся перемен. Он стремился привить детям связь с корнями, внушить им важность консерватизма и понимание бренности богатства. Ему принадлежат знаменитые слова: «Мой дед ездил на верблюде, мой отец ездил на верблюде, я вожу Mercedes, мой сын водит Land Rover, его сын будет водить Land Rover, но его сын будет ездить на верблюде».

Вот в такой семье и родился в 1949 году Мохаммед ибн Рашид аль-Мактум, третий из четырех сыновей. Братья росли в доме без электричества и водопровода (по крайней мере, так говорится в официальных источниках), ожидалось, что они станут закаленными всадниками и охотниками. В семнадцать лет Мохаммеда отправили в Англию, он поступил в Языковую школу Белла в Кембридже. Хотя в его официальной биографии говорится о престижном европейском гуманитарном образовании, Кембридж в данном случае понятие чисто географическое. В Британии Мохаммед полюбил скачки — спорт, который облегчил ему продвижение к вершинам британского истеблишмента. Когда Мохаммеду было двадцать два, его отец руководил процессом провозглашения независимости Дубая; последний был объединен с Абу-Даби и еще пятью территориями в Объединенные Арабские Эмираты. Шейх Рашид всегда помнил об ограниченности запасов нефти и опасался излишней зависимости от природных ресурсов, которая стала бичом многих развивающихся стран. Опираясь на нефтяные богатства, он диверсифицировал экономику, инвестировал в новые дороги и стройки, считая, что у Дубая есть возможность стать крупным хабом в нестабильном регионе. Напряженность на Востоке, возникшая в начале 1970-х, послужила ему предупреждением. Полезным дипломатическим инструментом оказался брак. Шейх Рашид отдал свою дочь замуж за эмира Катара в обмен на свадебный подарок в 700 миллионов долларов; эти деньги пошли на строительство порта.

Мало кто в мире пристально следил за развитием Дубая. Когда звучали слова «арабский» и «нефть», свет прожекторов был обращен на другую страну — Саудовскую Аравию. До русского вторжения в Лондон во второй половине 1990-х самая дорогая недвижимость, рестораны и ночные клубы города являлись заповедной зоной для маленькой группы богатейших саудитов. Их можно было мгновенно узнать по традиционным арабским халатам, белизна которых контрастировала с серым небом города. Но большую часть времени они одевались не столь экзотически, в обычном западном стиле. Что касается увеселений, в них практически всегда участвовали только мужчины. Женщин прятали подальше, обычно они просто жили на родине, в Эр-Рияде или Джидде, а мужчины играли в азартные игры и весело проматывали свои деньги в Лондоне или на юге Франции. Наличные привозили чемоданами и разбрасывали, как конфетти. Говорят, что покойный король Фахд, еще будучи принцем, однажды проиграл 6 миллионов долларов за карточными столами в Монте-Карло. Еще один член правящей семьи, как рассказывали, за три вечера в Ladbrokes потерял 2 миллиона фунтов, но, похоже, отнюдь не смутился и раздавал официанткам чаевые 100-фунтовыми игровыми фишками.

Лондон мастерски отбивал поклоны этим людям, так же как сегодня кланяется олигархам. Делалось все, чтобы богатейшие арабы чувствовали себя как дома, могли беспрепятственно делать все то, за что имели бы серьезные неприятности на родине. К числу самых известных гостей Лондона принадлежал Аднан Хашогги, плейбой, торговец оружием, один из организаторов печально известной сделки «Иран-контрас» и, как считалось, богатейший человек в мире в те годы. В начале 1980-х его состояние оценивалось в 40 миллиардов долларов, он владел домами по всему миру. В своем поместье на испанском курорте Марбелла Хашогги давал вечеринки, стараясь превзойти в экстравагантности все то, что мир видел со времен «позолоченного века» в Америке. Рассказывали, что по всему поместью стояли передвижные холодильники с шампанским.

Производство саудовской нефти достигло пика в 1977 году. В этот период страна вовсю демонстрировала свою финансовую и политическую мощь. Встречи ОПЕК — Организации стран-экспортеров нефти — превратились в политические драмы, главную роль в которых играл всемогущий нефтяной министр Саудовской Аравии шейх Ямани. Но эти несметные богатства не слишком изменили саудовское общество. Страна оставалась столь же консервативной и закрытой для внешнего влияния. Американский историк и эксперт по Ближнему Востоку Дэниел Пайпс в 1982 году писал о «нефтяном проклятии». Проблема бума, говорил он, заключается в том, что он обычно не приносит ни стабильного экономического роста, ни положительных культурных перемен, а создаваемое им богатство расходуется «бездумно, в ущерб нормальному поведению, формирует нереалистичные ожидания и внушает зависть».

Пайпс приводит историю Шахбата ибн Султана, правившего Абу-Даби на протяжении четырех десятилетий, до того, как его свергли в 1966 году (при помощи британских офицеров, которые вежливо препроводили его в самолет). Абу-Даби напал на золотую жилу в 1959 году, через два десятка лет после Саудовской Аравии и Кувейта, но приток денег, вместо того чтобы оживить злополучного Султана, раздавил его. Надеясь оградить своих подданных от нефтяных денег, которые могли разрушить их образ жизни, он прятал их в буквальном смысле слова под матрасом. Часть этих денег съели мыши, и тогда эмир положил остальное в банк. Но тратить их отказывался: «Я бедуин. Все мои люди тоже бедуины. Мы привыкли жить с верблюдами и козами в пустыне. Если мы потратим деньги, это испортит мой народ, и ему это не понравится». Пайпс адекватно проанализировал настоящее, но ошибся насчет будущего. Следующее поколение лидеров ОАЭ использовало новообретенные деньги куда более стратегически правильно и куда более успешно.

В 1990 году, когда умер отец шейха Мохаммеда, последнему было сорок два года. До этого он служил главой полиции Дубая, а в двадцать восемь лет стал министром обороны ОАЭ. Уже в молодости он демонстрировал способности к бизнесу. Престол достался его старшему брату, шейху Мактуму ибн Рашиду аль-Мактуму, который через пять лет назначил наследным принцем шейха Мо. Тот же за короткое время укрепил свою репутацию (и увеличил личное состояние) в Дубае и в целом в ОАЭ. Крупные бизнес-успехи шейха, победы в международных скачках на длинные дистанции и сочинение популярной арабской поэзии в традиционном духе позволили элите ОАЭ, усыпленной его вниманием к консервативным ценностям, спокойно наслаждаться новообретенным богатством. Сидя в своем офисе на верхнем этаже одной из двух башен-близнецов Emirates Towers (более высокой), шейх Мо руководил расширением эмирата и наращивал свой личный авторитет. Фактически он получил власть задолго до смерти Мактума от сердечного приступа в 2006 году.

Последнее десятилетие жизни Мактума ознаменовалось экономической трансформацией, каких было мало в истории. Дубай вырос из провинциального города с населением в 600 тысяч жителей в глобальный хаб, вмещающий больше двух миллионов людей. В 80-х и 90-х его экономика зависела от международного потребления нефти и от ограниченного круга иностранных компаний. Затем производство стало постепенно падать, и Дубай начал уступать своему соседу. К 2008 году Абу-Даби обеспечивал уже около 90 % всего нефтяного экспорта ОАЭ, и его нефтяные запасы в расчете на одного жителя страны составляли 17 миллионов долларов — колоссальная сумма, в одиннадцать раз больше, чем в Дубае. Но шейх Мо решил, что не позволит колоссальному нефтяному богатству бросить тень на Дубай: «Мы хотим быть номером один. Тех, кто занял второе место… никто не знает». Дубаю, имевшему гораздо меньше природных ресурсов, пришлось диверсифицироваться и использовать их более творчески.

Шейх Мо начал возводить государства нового образца — глобальный город-корпорацию. Ничто не должно стоять на пути прогресса. Дубай превратился в огромную строительную площадку. Земля осваивалась, и пустыня отступала: была поставлена задача строить как можно выше и больше В 1994 году началось строительство Бурдж-эль-Араб, который должен был стать высочайшим в мире отелем. В маркетинговых брошюрах утверждалось, что он будет «выше Эйфелевой башни». Это первый в мире отель, который объявил себя «семизвездочным» (позже этот титул, несмотря на его бессмысленность, стали присваивать и другие, конкурирующие гостиницы). Бурдж в скорлупе из стали и стекла, выстроенный в форме традиционного дау, стал символом дубайской государственности. Спортивных звезд приглашали продемонстрировать свою стать не в вестибюле отеля, а наверху, на вертолетной площадке. Именно там нанес свой удар клюшкой по мячу Тайгер Вудс, отправив мяч в океан, Роджер Федерер сошелся в поединке с Андре Агасси, а Дэвид Култхард накрутил несколько «пончиков» в своей машине с «Формулы-1». Звезды обеспечили отелю превосходную рекламу.

Возбужденный вниманием публики к мега-зданию в Дубае, правитель Абу-Даби шейх Халифа решил построить в своем эмирате нечто еще более эффектное. На выходе получился отель Emirates Palace, памятник аляповатости, открывшийся в 2005 году. Это скорее дворец, чем гостиница — строение из мрамора и гранита, растянувшееся более чем на километр (гостям выдаются гольфмобили, чтобы добираться до номеров). 6 тысяч квадратных метров его поверхности покрыты сусальным золотом, в нем 12 тысяч табличек и 1002 канделябра, украшенных кристаллами Swarovski. В центре дворца — грандиозный, крупнейший в мире атриум. Отделанный золотом купол превосходит по размеру (но не по изяществу) купол Собора Святого Павла. Вестибюль отеля — размером с два футбольных поля. VIP-гости могут прибыть на вертолете или же проехать через копию Триумфальной арки, гостям более мелкого калибра предлагается наслаждаться фонтанами. Где еще в мире есть торговый автомат, выдающий золотые слитки? Как будто кто-то стряхнул пыль с империи Мали мансы Мусы и нарядил ее в современные одежды.

Дальше в списке сенсационных дубайских достопримечательностей — пара искусственных архипелагов, Острова Пальм и Мировые острова (The World). Они стали любимым местом отдыха для футболистов-мультимиллионеров, звезд кино и моды. Дубаю настолько хотелось пропиариться за их счет, что многим выдали субсидии на приобретение люксовой недвижимости. Город превратился во всемирный центр алчности. Всякий новый символ роскоши должен был затмить предыдущий. Самым впечатляющим из них стал небоскреб Бурдж-Халифа.

Возведение этого гигантского офисного центра, отеля и комплекса апартаментов началось в 2004 году; тогда он назывался Бурдж-Дубай. Ему удалось опередить «Тайбэй-101» в борьбе за звание самого высокого здания в мире. Невероятные постройки, бросающие вызов гравитации, морю и пустыне, стали ключевой частью бизнес-плана шейха Мо по превращению Дубая в город-корпорацию. Он вспоминал первые обсуждения городского переустройства: «Группа людей принесла мне рисунок небольшого торгового центра и зданий вокруг него. Я сказал лишь два слова: «Мыслите масштабно». После трех дней разговоров и дискуссий создатели последовали этому совету. Dubai Mall — крупнейший в мире торговый центр, а Бурдж-Халифа — высочайшая в мире башня».

Шейх Мо и его архитекторы отвергли профессиональные конвенции, объявив о своих грандиозных идеях задолго до того, как были начерчены сами планы. Этот ажиотаж, связанный с борьбой каждого за свой кусок пирога, порождал шумиху, питавшую быстрый экономический рост Дубая. Финансовый успех или даже сама реализация проекты были необязательны. Для рекламы и привлечения иностранных инвестиций главным был сам бренд Дубая.

Гламур и гигантизм были необходимыми, но недостаточными ингредиентами успеха. Не менее важные условия — налоговый режим и наличие инфраструктуры. Были созданы специальные дерегулированные «свободные зоны», позволявшие международным компаниям работать в них, не платя корпоративного или подоходного налога. Изначально иностранным гражданам не разрешалось покупать недвижимость. Но как только эти правила были смягчены, стабильный приток денег превратился в настоящий потоп. В игру рвались вступить все — ведь здесь не требовалось ничего отдавать назад. А шейх Мо с самого начала был на коне, так как его активы освобождались от налогов.

Дубай оказался налоговой гаванью в проблемном регионе. Жить там было легко, попасть туда становилось все проще. Развитие инфраструктуры не следовало из экономического роста, а катализировало его (в отличие от многих западных стран, где о транспортных связях часто задумываются в последнюю очередь). Всего за двадцать лет Emirates вошла в число десяти крупнейших авиакомпаний мира. Ожидается, что к 2020 она станет крупнейшим международным перевозчиком на дальние расстояния. Аэропорт приносит Дубаю почти треть ВВП и обеспечивает 20 % занятости в эмирате. Порты и дорожная сеть растут не менее впечатляющими темпами. В 90-х Абу-Даби и Дубай объединились, чтобы построить дорогу между двумя эмиратами длиной в 150 миль. Когда-то их разделяла пустыня, в которой иногда можно было увидеть одинокого бедуина, бредущего по песку. Все это ушло в прошлое. Теперь города соединены мрамором и бетоном, который везде, куда ни кинь взор.

Бум не случился бы, если бы не крупнейшая группа населения Дубая — невидимый низший класс строительных рабочих с Индийского субконтинента. С начала 2000-х годов организации гражданского общества пытались привлечь внимание к их бедственному положению. В 2006 году организация Human Rights Watch сообщала: «Один из крупнейших в мире строительных бумов зиждется на работниках, с которыми обращаются как со скотом».

Работников этих искали в трущобах рекрутинговые компании из их собственных стран. Им предлагали оплатить перелет в Дубай (где улицы вымощены золотом), предоставить работу, адекватные условия жизни и достаточную для жизни зарплату. По прибытии от работников требовалось сдать паспорт и оплатить суммы, которые им ссудили на авиабилеты. Газеты писали, что правительство получило больше двадцати тысяч жалоб на невыплату зарплат и на условия проживания, напоминавшие о трудовом лагере. Это была современная форма рабства: у людей не было выбора, кроме как работать на палящей жаре, чтобы выплатить свои долги. Впоследствии работников благотворительных фондов и журналистов, пытавшихся расследовать эту ситуацию, зачастую не пускали в Дубай.

Пиар-команда, нанятая правительством Дубая, намеревалась рассказать миру совсем другую историю. Да и его состоятельные жители не желали замечать этих проблем, проносясь мимо строек в своих автомобилях с кондиционерами. Грустная правда в том, что почти никому нет дела до подобных реалий — ни сотрудникам-экспатам в деловых центрах и финансовых компаниях, ни тысячам туристов, приезжающим по схеме «все включено» в пятизвездочные (и семизвездочные) отели ОАЭ. Дешевый отдых на уикенд, дешевый труд.

Одной из блестящих находок шейхов Мохаммеда, Халифы и Хамада было то, что они смогли обслуживать и удовлетворять две совершенно разные категории населения. Без иностранцев ничто бы не сработало, а они составляли в Дубае 80 % населения и имели абсолютно другие нужды и культурные ориентиры, чем местные жители. Люди обеих категорий скользили друг мимо друга в бутиках и дорогих ресторанах, но помимо этого практически не взаимодействовали. На западный гедонизм здесь закрывали глаза, только если он практиковался за закрытыми дверьми. Экспаты, бизнесмены в командировке и туристы могли нежиться в своих отелях или виллах, играть в теннис и обильно употреблять алкоголь. Проблемы возникали лишь тогда, когда их задерживали за появление в пьяном виде и поцелуи (или что похуже) на публике.

Для всеобщих безопасных развлечений строились торговые центры и другие площадки. Местных жителей и иностранцев объединяла общая цель — зарабатывать деньги и тратить их. Первый торговый фестиваль состоялся в 1996 году и за первый же год принес 1 миллиард долларов. Дубай стал площадкой для спортивных соревнований мирового класса. На его международный фестиваль прилетали голливудские суперзвезды вроде Орландо Блума, Джорджа Клуни и Тома Круза, не говоря о массе участников из арабских стран. Там выступали с концертами Элтон Джон, Iron Maiden, Дженнифер Лопес и Джастин Бибер. Для шейха Мо их запросы — сущая мелочь. В 2008 году Кайли Миноуг заплатили, по слухам, 1,5 миллиона долларов за появление на открытии Atlantis — монструозного розового отеля. Порядка двух тысяч светских знаменитостей прилетели на открытие, чтобы отужинать лобстерами, а фейерверки, по словам организаторов, были «в семь раз грандиознее», чем на недавнем открытии Олимпиады в Пекине. Как всегда, главное тут — масштаб.

К концу первого десятилетия XXI века, первых десяти лет славы Дубая, ВВП на душу населения превысил 40 тысяч долларов в год — Дубай стал одной из богатейших стран мира. Если бы не экспатрианты, то для местного населения этот показатель был бы еще выше — доходя, вероятно, до сотен тысяч долларов. Недвижимость и система личных связей сделали многих местных жителей богачами, и они могут оставаться таковыми, если только не будут критиковать режим. А публичной критики здесь практически нет. Медиа жестко контролируются режимом. Общественное мнение направляется через местные меджлисы, или форумы для обсуждений, а их результаты передаются в личную канцелярию шейха Мо.

В основе этой системы — рентное благосостояние, перераспределение денег от более богатых к менее богатым жителям Эмиратов. Еще в 1970-х, когда в страну потекли нефтяные деньги, шейх Рашид предлагал своим бедным подданным бесплатное жилье. Эта практика сохраняется и сейчас, наряду с бесплатным образованием и здравоохранением. Государство также помогает с трудоустройством, например, предоставляет стартапам бесплатные офисные помещения и финансовую поддержку. Семьи, получившие недвижимость на раннем этапе роста, смогли хорошо заработать, продав или сдавая ее в аренду девелоперам и иностранным менеджерам. Экономика была на подъеме, и арендная плата стремительно росла, но никто, похоже, не возражал. Издержки экспатов оплачивали их работодатели, и государство устраивала эта ситуация, так как чем больше получали местные домовладельцы, тем меньше субсидий требовалось выдавать из бюджета.

За сверкающим глобализованным фасадом скрывается этноцентричная политика, направленная на сохранение национальной элиты и разделения между иностранцами и местными гражданами. В 1992 году был учрежден брачный фонд шейха Зайда, который каждый год выплачивает примерно по 19 тысяч долларов трем тысячам вступающих в брак местных пар, которые не могут наскрести денег на приданое. Одна из прямо заявленных целей фонда — «поощрять браки между гражданами ОАЭ». Финансовый пряник подкрепляется законодательным кнутом. Местные женщины, выходящие замуж за иностранцев, и их дети лишаются гражданства. Иностранцы, привлекающие к себе внимание властей, рискуют получить отказ в продлении вида на жительство или даже требование покинуть страну досрочно. Финансовые санкции за несоблюдение этих требований слишком суровы, чтобы их игнорировать. Словом, у всех есть стимулы к конформизму.

Общественный договор Дубая с его гражданами и экспатами тщательно выписан и в основном скопирован с Сингапура. Это заманчивый контракт для всех, кто ставит обогащение и личную свободу (прежде всего свободу потребления) выше публичных свобод (свобода слова, свободные выборы). Идея в том, чтобы создать «гражданина-потребителя», находящегося под наркозом богатства и ведущего роскошную жизнь в условиях авторитарного капитализма. Хотя сам шейх Мо не стал бы использовать такие формулировки, об этой сделке он говорит гордо и открыто. Его благожелательный патернализм и материальное благосостояние преподносятся как более чем адекватная замена демократических прав для «граждан-потребителей». Вместо политических прав гражданам предлагают долю в экономическом процветании эмиратов, причем схожие сделки заключаются с экспатами и международными компаниями. Как заметил эмиратский ученый Абдул Халек Абдулла, в Дубае «политика немыслима».

В январе 2008 года шейх Мо так сформулировал свою философию:

Мы не считаем, что политика — это наша ценность; мы не хотим ее, мы не считаем, что заниматься ею — достойное дело. Мы ведем другую, по-настоящему важную войну, — мы сражаемся против бедности, за более качественное образование, за экономические возможности людей, за то, чтобы научить их быть предпринимателями, верить в себя. Я всегда спрашиваю: как я могу помочь? Что я могу сделать для людей? Как я могу улучшить их жизнь? Это часть моей системы ценностей. Для меня слишком поздно менять эту систему, но не слишком рано сказать миру, что национальная идея Дубая — это менять жизнь людей к лучшему с помощью умного капитализма, силы воли и позитивной энергии [750] .

Вместо политики он предлагает своего рода мессианский гуманитарный капитализм. Позиционируя себя как CEO своего города-корпорации, шейх одновременно старается доказать, что его стратегия для Дубая основана далеко не только на увеличении нормы прибыли:

Название «Дубай Инкорпорейтед», считают некоторые, означает, что наш лейтмотив — коммерция превыше всего. Дубай действительно был несколько столетий торговым портом и коммерческим центром. Но этос Дубая всегда был и остается в том, чтобы наводить мосты, создавать связи с другими культурами. Я выучил уроки капитализма на базарах и мостовых Дубая. И возможно, главный вопрос, который я научился задавать всегда: как мы можем стимулировать позитивные перемены? Вот почему я предпочитаю называть Дубай «Катализатор Инкорпорейтед» [751] .

Представление шейха Мохаммеда о Дубае как глобальном центре неразрывно связано с бизнес-интересами всего семейства аль-Мактумов. Они не платят налоги и владеют контрольными пакетами во всех крупных холдингах и суверенных фондах страны. Шейху Мо принадлежат 99,7 % акций в Dubai Holding и большинство акций Dubai World, а это две из трех крупнейших компаний, управляющих большей частью благосостояния эмирата. Группа их дочерних компаний отвечает за большинство дорогостоящих строительных проектов. Большая часть земли в Дубае принадлежит семье аль-Мактум, что дает ей неограниченную возможность — зарабатывать на недвижимости, туризме, шопинге и зонах свободной торговли. Эти корпорации, возглавляемые преданными режиму людьми из элитарных семей, строятся по ультрасовременным рецептам, но управляются на основе патримониальных сетей, сложившихся поколения назад и состоящих сегодня из потомков племенных вождей и торговцев. Члены этих же семей занимают высокие посты в администрации эмирата. Чтобы создать некое подобие современного правления, шейх Мо сформировал Исполнительный совет Дубая. Он собирается в одной из башен Emirates Towers и, можно сказать, управляет делами эмирата. Возможно, это шаг вперед по сравнению с прошлым, но прозрачность и подотчетность работы совета весьма сомнительны: он подчиняется одному человеку.

Чтобы смягчать этот гиперкапиталистический имидж и контролировать свою репутацию, шейх Мо взял на вооружение идеализированные представления о культуре Дубая и бедуинской идентичности. По примеру мансы Мусы (см. Главу 3) и более поздних мусульманских правителей, например, османского правителя Сулеймана Великолепного, благотворительные пожертвования и проявления благочестия подаются как личные поступки лидера. В Дубае бюджет на международную помощь составляет 3,5 % ВВП страны, в четыре раза больше, чем в среднем в западных странах, и гораздо выше уровня, требуемого ООН. Шейх Мо сделал один из крупнейших подарков в истории — пожертвовал 10 миллиардов долларов в новый фонд поддержки арабского образования, Фонд Мохаммеда ибн Рашида аль-Мактума. Дубай и ОАЭ в целом используют такие благотворительные и гуманитарные организации, чтобы оказывать неполитическую поддержку арабскому миру. Фонд аль-Мактума и Благотворительный и гуманитарный фонд Мохаммеда ибн Рашида — это учреждения, через которые шейх поддерживает широкий круг проектов в Палестине, в том числе школы, приюты и больницы. В 1995 году он предоставил помощь мусульманам неарабского происхождения в Боснии и Косово — профинансировал отправку раненых боснийцев в больницы Дубая и привлек 15 миллионов долларов на строительство в Косово новых мечетей, а также добавил к этому вдвое больше личных средств.

Гибкость властей, которая позволяет британцам беспробудно пьянствовать (если они не попадаются полиции), в целом соблюдая исламские нормы, становится еще заметнее на дипломатической арене. Благодаря своей экономической мощи и стабильности Дубай, находящийся в центре нестабильного региона, стал точкой притяжения для всех. Иранцы смогли торговать через дубайский порт, минуя санкции США (главное — делать все скрытно). Многое уже написано о фигурах из «Аль-Каиды», имеющих недвижимость в эмирате. Кто угодно и безо всяких вопросов может поехать на отдых в Дубай, если только воздержится на его земле от своих делишек. Речь не только о присутствии западных корпораций; спецслужбы всего мира используют Дубай как удобный пункт перехвата информации.

Действующий в Дубае общественный договор, касающийся стиля жизни, тоже не случаен. Он ассоциируется с именем самого шейха Мо и был создан под влиянием его отца. Конфликт между культурным консерватизмом и экономическим либерализмом западного образца проходит сквозь всю семейную жизнь Мо. Со своей первой женой, шейхе Хинд бинт Мактум бин Юме аль-Мактум, он сошелся в 1979 году. Она родила ему двенадцать из двадцати трех его официальных детей. Шейха Хинд живет во дворце Джамил и не фотографируется на публике. Его вторая жена, принцесса Хайя — дочь покойного короля Иордании Хусейна и сводная сестра нынешнего короля Абдаллы II, — получила образование в Оксфорде. Они поженились в 2004 году, незадолго до того, как шейх Мохаммед официально пришел к власти в Дубае. Хайя — публичная фигура; она часто фотографируется в западной одежде и занимается благотворительной работой. Когда-то она выступала на Олимпийских играх, на скачках с препятствиями. Хайя разделяет любовь мужа к лошадям и сопровождает его во время визитов на конюшни в Британии, Америке, Японии, Австралии и Ирландии.

Если верить официальному образу шейха Мо, он — лидер-провидец, поэт, лошадник и филантроп, этакий простой парень, которому выпала изнурительная задача — творить добро: «Мне не нужно многого от этого мира. Где бы я ни был, в моей машине всегда есть мой молитвенный коврик и бутылка воды, а также мои рабочие документы и мои идеи». Впрочем, скромность иногда отходит на второй план. В 2006 году он планировал воплотить строфу из своего стихотворения в виде группы искусственных островов в Персидском заливе. Главная тема стихотворения — мастерство шейха в конной езде. Строфа должна была выглядеть так (по-арабски):

Эти слова, превозносящие личную предпринимательскую идеологию шейха Мо, должны были быть видны из космоса. Это один из тех немногих грандиозных проектов шейха, которые не были осуществлены. Наверное, стало ясно, что это перебор.

По всему Дубаю можно видеть большие портреты правителя, где он часто изображается в традиционной одежде на белом коне. Традиция и современность неразрывно слиты. Шейх Мо общается со своими подданными в фейсбуке и твиттере, а также принимает их лично в своем «диване» — королевском дворе. Он разводит верблюдов (дань уважения Ближнему Востоку), в то же время его нередко можно обнаружить в парадном костюме в Аскоте, в теплой компании звезд британского конного спорта.

Шейх, как и остальное население его страны, большой поклонник ритейл-терапии. От имени государства он приобрел много имущества по всему миру: нью-йоркский универмаг Barneys, долю акций в гонконгском Standard Chartered Bank, чуть ли не половину Лас-Вегас-Стрип, конные заводы в ОАЭ, Британии, Ирландии и Австралии. Он даже купил роскошный океанский лайнер «Королева Елизавета-2», планируя превратить его в люксовый отель, но пришел к выводу, что корабль недостаточно гламурный, и перепродал его китайцам.

Он приумножил состояние главным образом благодаря коммерческой недвижимости в Дубае, а затем пополнил свой портфель элитной недвижимостью по всему миру. Это, в частности, несколько особняков и поместий в Британии, в том числе Далем-Холл в Суффолке за 45 миллионов фунтов и 800-акровое имение Тернберри с полем для гольфа в Шотландии (за 55 миллионов фунтов). В 2010 он превзошел сам себя, купив за 308 миллионов долларов пентхаус в Монако — как «надежную инвестицию» в непростой экономической ситуации. Говорят, что в гараже его дворца больше сотни машин, в том числе некоторое количество «Роллс-Ройсов», «Ламборгини», «Феррари» и «Мерседесов». Когда-то ему принадлежала крупнейшая в мире яхта: длина Dubai составила 162 метра, на ней было восемь палуб, роскошные каюты для 115 гостей и 80 членов команды. По слухам, она обошлась шейху в 300 миллионов долларов. Впоследствии ее обогнала в размерах яхта Романа Абрамовича Eclipse (см. Главу 12). Русского же олигарха, к его огромному недовольству, в свою очередь, опередил в гонке супер-яхт шейх Халифа, чья крейсерская яхта Azzam достигает почти двухсотметровой длины.

В 2008 году Forbes оценил личное состояние шейха Мо в 18 миллиардов долларов. Но это было до того, как Дубай потерпел оглушительный крах. Дубайский экономический бум финансировался не за счет нефти, а за счет долгов. Эта модель была чрезвычайно успешна, но она могла поддерживаться лишь до тех пор, пока Дубай оставался в центре спекулятивного пузыря. В конце 2008 года, когда цены на недвижимость рухнули, эмират был уже не в состоянии убедить потенциальных инвесторов, что сможет выплатить свои долги, и займы иссякли.

Цена на нефть упала до 50 долларов за баррель — треть от ее стоимости на пике. Фондовый рынок обвалился. Dubai World, один из инвестиционных конгломератов Дубая, объявил о дефолте, и на рынке началась паника. Какие только организации и люди в Дубае не одалживали шейху Мо изрядные суммы под честное слово! Половина строительных проектов в регионе была приостановлена или закрыта. На окраинах Дубая осталась вереница недостроенных башен, уходящих в пустыню. Отчаяние продавцов недвижимости было столь велико, что цены упали на 60 %.

Запаниковало и сообщество экспатов. Тысячи иностранцев потеряли работу и рабочие визы, по закону они должны были покинуть страну в течение месяца. У других положение было еще хуже: они задолжали больше, чем теперь стоила их недвижимость. А просрочка платежа была уголовно наказуема, виновным грозила тюрьма. Напуганные владельцы массово бросали на аэропортовых парковках купленные в рассрочку Porsche с ключами в замке зажигания и запиской на лобовом стекле, в которой извинялись за невыплату долга.

В международной прессе началась беспрецедентная критика Дубая. В разгар кризиса шейх Мо попытался успокоить иностранных инвесторов, но реакция медиа его все больше раздражала, и однажды он потребовал от критически настроенных журналистов «заткнуться». В 2009 году в Дубае появился пиар-департамент, чьей задачей было «поддерживать и продвигать имидж эмирата, предоставляя своевременную и точную информацию местным и международным СМИ». Он получил неофициальное название Brand Dubai и был представлен как попытка сделать эмират более прозрачным для инвесторов. В действительности это было лишь официальное оформление той мощной системы репутационного менеджмента, которую шейх Мо строил с момента прихода к власти.

Ему пришлось идти на поклон к своему старшему кузену, шейху Халифе, который передал Дубаю 10 миллиардов долларов, чтобы отвратить угрозу дефолта. В 2010 году долг удалось реструктурировать. Но эмират был на краю пропасти. Власти Абу-Даби сами пошли на риск, хотя и просчитанный, будучи уверены, что миллиарды, накопленные в суверенном фонде Дубая, послужат обеспечением по кредиту. В знак благодарности шейх Мо переименовал Бурдж-Дубай, самый грандиозный небоскреб своего эмирата, в Бурдж-Халифу. Это была самая дорогостоящая в истории покупка прав на имя, причем переименование произошло в день открытия небоскреба. Все подавалось как акт братской любви, хотя для Дубая это был унизительный опыт. Высочайшая уверенность правителя в себе оказалась подорвана. Впрочем, на кону стояла не только гордость. Имидж шейха Мохаммеда был неразрывно связан с бизнесом Дубая, который он лично продвигал. Эта спасательная операция наглядно показала миру, где на самом деле деньги — и власть.

Дубай и Абу-Даби — важнейшие из семи эмиратов, составляющих ОАЭ. Абу-Даби как главный донор общего бюджета по умолчанию сохраняет за собой пост президента федерации. Есть стереотипное мнение, что Дубай торгует мишурой, тогда как Абу-Даби ведет себя более осторожно и продуманно, уделяя основное внимание не безвкусным особнякам для футболистов, а строительству арт-галерей и университетов. Однако эта разница преувеличена. У Халифы тоже есть слабость к супер-яхтам, семизвездочным отелям и футбольным клубам, о чем свидетельствует покупка клуба «Манчестер Сити», входящего в премьер-лигу британского футбола, его сводным братом и вице-премьером Мансуром ибн Зайдом ибн Султаном аль-Нахайяном.

Абу-Даби, как и Дубай, в последние годы рос совершенно непомерными темпами. Хотя это более тихий и более консервативный из двух эмиратов, сейчас он очень слабо напоминает тот город, каким был всего десяток лет назад. Строительство идет бешеными темпами. Проект мечты шейха — остров Саадият, находящийся неподалеку от берега Абу-Даби, прямо напротив его центра. Это самый амбициозный культурный проект современности. Порядка 20 миллиардов фунтов будет потрачено на строительство пяти музеев и галерей, которые должны составить реальную конкуренцию культурным центрам Запада. Лувр в Абу-Даби будет выстроен в форме летающей тарелки. Там разместится растущая коллекция искусства правящей семьи, а также временные экспонаты из парижского Лувра, музея Орсе и Центра Помпиду. Неподалеку появится новый Музей Гуггенхайма, в двенадцать раз крупнее оригинального музея в Нью-Йорке. Люди, придумавшие Саадият, уверены, что он привлечет любую выставку, какую только захочет.

Среди звездных архитекторов проекта — Жан Нувель (он спроектировал Лувр) и Фрэнк Гери (Гуггенхайм), а над Центром исполнительских искусств и Национальным музеем Зайда работали, соответственно, Заха Хадид и Норман Фостер. Деньги решают все — и точно так же они привлекли в Залив несколько университетов с мировым именем. Гери, завершив свой контракт по Музею Гуггенхайма, затем принялся нападать на проект в своем традиционно скандальном стиле. «Это какая-то оргия, — возмущался он, имея в виду не конкретные здания, а их расположение — вдоль автомобильного моста, по соседству с вездесущими люксовыми отелями и полями для гольфа. — Одно здание мое, другое Нормана Фостера, третье Захи, еще одно Жана Нувеля, и еще одно — Даниэля Либескинда. Это будет выставка кошмаров».

Некоторые художники пригрозили бойкотировать Абу-Даби в знак протеста против ограничений свободы слова. Но эта критика имеет скорее риторическое значение и в итоге сойдет на нет. Страдания рабочих, строящих Саадият, привлекли внимание международных СМИ, как и в Дубае, и в Катаре (где критика условий, в которых работают строители стадионов для чемпионата мира по футболу 2022 года, вызвала у властей серьезное замешательство). Но большинство жители Запада, которые пользуются богатствами этого региона, не хотят задавать никаких вопросов. Катар, третий член клуба сверхбогатых из Персидского залива, пока привлекал меньше всего внимания. Но он быстро догоняет первых двух и, возможно, даже уже опередил их в плане стратегической важности.

Катар, которым до середины 2013 года руководил шейх Хамад, прокладывает себя путь к глобальному влиянию. Благодаря огромным запасам природного газа он стал в 2010 году богатейшей страной мира по доходам на душу населения (обогнав Люксембург). 250 тысяч его граждан в среднем зарабатывают по 100 тысяч долларов в год; 10 % из них — долларовые миллионеры; и никто не платит подоходный налог. Династия шейха Хамада, возможно, имеет состояние в десятки миллиардов, но куда более примечателен тот факт, что практически все граждане Катара могут считаться богатыми по международным стандартам. Даже в Мали времен мансы Мусы бедные все-таки существовали.

Так что же делать со всеми этими деньгами? В списке покупок эмирата числятся (не в порядке значимости) право принимать чемпионат мира по футболу, футбольный клуб «Пари Сен-Жермен» и спонсорство лучшей команды в мире — «Барселоны». Счет за эти спортивные приобретения достиг 10 миллионов фунтов и растет дальше. Что касается недвижимости и финансов, то одни только лондонские приобретения включают небоскреб The Shard («Осколок»), комплекс в Мейфере, где размещалось посольство США, значительную часть Олимпийской деревни, Казармы Челси и универмаг Harrods; стоит упомянуть также доли в банках — Barclays Bank, Credit Suisse, Santander, — в Лондонской фондовой бирже, Volkswagen and Porsche. Среди университетов, решившихся открыть кампусы в Катаре, — Университетский колледж Лондона и Джорджтаунский университет в Вашингтоне.

Особенно примечательны вылазки шейха Хамада в мир искусства. При нем Катар стал, несомненно, крупнейшим игроком на мировом рынке искусства. Управление музеев Катара тратит почти миллиард фунтов в год на новые покупки, его представители постоянно присутствуют на Christie’s, Sotheby’s и других глобальных аукционах. Среди великих произведений XX века, купленных ими, — работы Марка Ротко, Фрэнсиса Бэкона, Джеффа Кунса, Роя Лихтенштейна и Энди Уорхола. «Шкафчик с таблетками» Дэмиена Херста ушел за 12,5 миллиона фунтов. Но больше всего внимания привлекла рекордная покупка «Игроков в карты» Поля Сезанна в начале 2012 года — они обошлись в умопомрачительные 160 миллионов фунтов. Крупные западные музеи, даже при поддержке частных филантропов или правительства, не могут составить конкуренции.

За этой амбициозной программой стоит женщина — шейха Аль-Маясса бинт Хамад бин Халифа аль-Тани, глава Управления музеев Катара и сестра нового эмира, шейха Тамима бин Хамада Аль-Тани, который пришел к власти в июне 2013 года. В ее активе — покупки картин, спонсорские проекты и создание новых дворцов культуры. В 2008 году она открыла в Дохе, столице Катара, Музей исламского искусства. Эти шаги, как и остров Саадият в Абу-Даби — лишь начало грандиозного проекта, который включает строительство Национальной библиотеки по проекту Рема Колхаса и Национальный музей, спроектированный Жаном Нувелем. Их предстоит наполнить произведениями искусства, отсюда и массированная скупка ценных работ.

Прекраснейшие коллекции искусства, эффектная современная архитектура, крупнейшие спортивные команды и глобальные соревнования — для многих мировых лидеров этого бы хватило. Для шейха Хамада и его сына, для шейхов Халифы и Мохаммеда эти завоевания необходимы, но недостаточны. Правители мечтают превратить свои эмираты и сам Залив в центр мира.

Речь идет, среди прочего, о транспорте и инфраструктуре. Авиакомпании Qatar Airways и Etihad из Абу-Даби задают жару дубайской Emirates, и все они вместе дают фору многим западным конкурентам. Публика стекается в Залив из-за доступности и комфорта, идет ли речь о транзитных остановках в пути или бизнес-конференциях. То же касается и международной дипломатии. Катар позиционирует себя как игрока и как посредника одновременно, привечая как иранцев, так и израильтян, все более решительно участвуя в разрешении конфликтов, от Ливии до Сирии. Американцы редко принимают какие-либо решения на Ближнем Востоке, не обговорив их в кулуарах с катарцами и с ОАЭ.

Процесс превращения в глобальную силу и открытия себя миру не лишен рисков. Государства, вставшие на этот путь, находятся в зоне пристального внимания, которое причиняет правящим семьям большой дискомфорт. В Абу-Даби была сделана попытка продемонстрировать наличие некоторой свободы слова — была учреждена англоязычная газета National, которая, впрочем, через некоторое время начала освещать события в ОАЭ в весьма мягких тонах. «Аль-Джазира» довольно смело вещает на арабском и на английском, но и этот канал знает, что лучше не лезть на рожон, если катарское правительство выдвигает те или иные требования.

Когда на Дубай обрушился финансовый кризис, на Западе многие радостно потирали руки: выскочки из пустыни получили по заслугам. Но долго злорадствовать не удалось. Дубай оставался в депрессии лишь пару лет. В октябре 2010 года Dubai World договорилась с кредиторами о реструктуризации своего долга в 25 миллиардов долларов. Рынок недвижимости оставался слабым, но инфраструктурные расходы продолжали быстро наращиваться, и Дубай постепенно восстановил доверие инвесторов.

А потом наступила Арабская весна — серия революций, свергнувших старую власть в Тунисе, Египте, Ливии и Йемене. Автократы по всему региону спешно принялись искать защиты. Города-государства вроде Бахрейна, которые прежде считались островками спокойствия, были охвачены демонстрациями. Предприниматели из этих стран, да и из всего региона, стали подыскивать более надежное место для бизнеса, а инвесторы — более безопасную гавань для своих денег. Когда «весна» превратилась в зиму — в Египте и других странах начались новые перевороты и побоища, — большинство международных корпораций, все еще присутствовавшие в «старом» арабском мире, плюнули на все и переехали в Залив. По оценкам экономистов, в течение трех лет после первого восстания в Тунисе в Дубай притекло еще 30 миллиардов долларов — естественно, освобожденных от налогов.

Дубай восстановился. Гигантские планы снова начинают реализовываться. И хотя город-государство по-прежнему в долгах, все идет так, будто ничего не случилось. Цены на недвижимость почти вернулись к своим докризисным уровням. В 2013 году рынок жилой недвижимости Дубая выглядел самым стабильным в мире. Поднялся и фондовый рынок.

Мегапроекты снова в моде. Шейх Мо одобрил план строительства «Мохаммед бин Рашид Сити» — города в городе, названного в честь единственного и неповторимого правителя. В нем появятся сотни гостиниц, парк аттракционов Universal Studios и — как будто всего этого мало — крупнейший торговый центр мира, разумеется, так и названный — «Торговый центр мира» (The Mall of the World). Перед ним меркнет сам Dubai Mall, который в 2012 году посетили 65 миллионов человек, — это самое популярное туристическое направление в мире. Планируется строительство еще полудюжины парков развлечений. В одном из них появится копия Тадж-Махала — в четыре раза крупнее оригинала. Стратегия развития туризма на срок до 2020 года, составленная в годы бума и предполагавшая удвоение числа туристов до 20 миллионов, снова реализуется по запланированному графику.

Новый аэропорт с пятью взлетно-посадочными полосами, Maktoum International, позволит стране утроить пассажиропоток. Это часть еще более масштабного проекта Dubai World Centre, нового «аэротрополиса», который объединит аэропорт и окружающую его производственную, коммерческую и жилую недвижимость с Джебель-Али, самым оживленным морским портом от Сингапура до Европы. Скромности хватило ненадолго, гибкость же оказалась поразительной.

Перед шейхом Мо встал и еще один вызов, на этот раз совершенно личный, затронувший самые основы его изощренного репутационного менеджмента. В апреле 2013 года Британское управление конного спорта объявило, что одиннадцать лошадей, которыми занимался Махмуд аль-Заруни, любимый тренер шейха, показали позитивный результат в тестировании на стероиды. Все одиннадцать были сняты со скачек, а аль-Заруни ждало дисциплинарное наказание. Лошади происходили из знаменитых конюшен Годолфин, известных своими чистокровными породами и принадлежащих семье Мактум. Они перезимовали в Дубае, а потом были отправлены в Ньюмаркет на европейский конный чемпионат. Шейх Мо объявил, что «шокирован и разгневан» и собирается «закрыть» конюшни из-за обвинений в адрес аль-Заруни. Этот инцидент, который называли «крупнейшим допинговым скандалом в истории скачек», поставил шейха в чрезвычайно неловкое положение. Тот поспешил откреститься: «У меня много тренеров, и если один из них поступает плохо — знаете, они [власти] наказали его на восемь лет, а я наказываю его пожизненно. Это конец».

Скандал серьезно пошатнул позиции шейха Мохаммеда. Он взялся продолжить работу своего отца, превратить пустынный городок в глобальный центр финансов, недвижимости и авиации. Он выделил Дубай на карте мира, сделал эмират знаменитым благодаря строительным проектам, нелепым и ошарашивающим, благодаря своему декадентству и ставке на мгновенное обогащение. Но шейху требовалось нечто большее — то, что деньги могли приблизить, но не могли гарантировать. Он жаждал международного признания и в тревоге взирал на все, что могло ему помешать.

Правителям Дубая, Абу-Даби и Катара никогда не приходилось самим зарабатывать деньги. Они унаследовали нефтяное богатство и использовали его, чтобы проложить путь к мировым финансовым, социальным, культурным и политическим вершинам. При всех финансовых драмах, которые пережил Дубай, он доказал, что богатые люди в состоянии остаться на плаву, диверсифицируя свои активы и бизнесы. При всех задержках с возведением нового культурного суперкомплекса в Абу-Даби и при всех проблемах грандиозного футбольного строительства в Катаре лидеры двух эмиратов уже достигли своей цели — превратить свои города-государства в глобальных игроков.

Вот как ученый из Эмиратов Абдул Халек Абдулла формулирует суть их проектов: «Государство как бренд и город как бренд — это, подобно брендированным товарам, естественный феномен. В эпоху глобализации нет различий между товаром, государством, торговлей, городом, культурами и услугами. В наши дни и в нашу эпоху оболочка столь же важна, сколь и содержимое». Эти шейхи, как и другие правители, построили центры власти по своему образу и подобию. И пусть их корпоративные государства-империи достигают невиданных прежде масштабов, все они строятся по знакомым шаблонам.

 

Глава 12

Олигархи

Сначала словом «олигархи» обозначали греческих аристократов, пытавшихся свергнуть афинскую демократию, которую они считали властью толпы. Они боялись, что массы, получив право принимать решения, повредят государству из-за недостатка образования и неуважения к культуре и праву. В России начала 1990-х было наоборот: олигархи ассоциировались с беззаконием и принесением старых ценностей в жертву невиданным деньгам.

В последующие двадцать лет эта вульгарность привела к более утонченной форме бахвальства, извините за оксюморон. Источники богатств олигархов остаются теми же: раздел природных ресурсов бывшей сверхдержавы между небольшим числом влиятельных людей. Нефть и газ открыли дорогу к мгновенному обогащению, как, впрочем, и сталь, алюминий и другие металлы. Возмущение этой практикой вымостило путь Владимиру Путину, который пришел к власти в 2000 году на обещаниях восстановить порядок. Путин разорвал прежние льготные сделки с олигархами и дал понять: чтобы процветать, а на деле просто выжить, они должны продемонстрировать пиетет по отношению к нему и воздержаться от вмешательства в политику. Клептократия ельцинских лет была ренационализирована, снова взята под крыло государства. Силовая и экономическая элиты слились воедино.

В Китае такого рода сделки проходили более открыто. Публичные выражения преданности коммунистической партии оказывались неизбежны для всякого, кто всерьез собирался заработать денег, но, помимо этого, было важно подобрать нужных союзников в нужное время. Личные состояния в значительной степени зависели от наличия политических спонсоров.

Для российской элиты игровой площадкой — а порой и полем боя — стал Лондон. Первое поколение китайских сверхбогатых людей чувствовало себя более уютно в Соединенных Штатах, при этом закупая активы или складывая деньги в Сингапуре и Дубае.

Главный приоритет для большинства олигархов сегодня, помимо сохранения их состояний, — управление репутацией. Они нанимают лучших международных юристов, пиар-менеджеров и консультантов, чтобы обеспечить себе более благоприятные публикации в СМИ и внедриться в элиту западного общества, а прежде всего — наладить контакт с аристократией. Наряду с покупкой недвижимости и реализацией своих бизнес-интересов — многие их деньги теперь надежно инвестированы на Западе, — олигархи приобретают арт-галереи, футбольные клубы, создают фонды и другие благотворительные организации. Они строят библиотеки и бассейны для частных школ, которые посещают их дети.

Эти персонажи жаждут добиться признания старого истеблишмента для себя и своих семей. Так многим ли они отличаются от баронов-разбойников, которые заработали деньги как насилием и угрозами, так и опираясь на свои предпринимательские и деловые навыки, и которых последующие поколения считали столпами общества? Не являлись ли Карнеги и Рокфеллеры XIX века лишь предтечей Усмановых и Ванов наших дней?

То был влажный и душный день в конце июля. Летом российская элита стремится удрать из Москвы и не возвращаться туда как можно дольше; ее представители уезжают на шикарные дачи, выстроившиеся вдоль окраин Москвы либо, согласно новой моде, на юг Франции или на Сейшелы. В тот день состоялась необычная деловая встреча. Два десятка богатейших людей страны были вызваны в Кремль только что вступившим в должность президентом. Владимир Путин пришел к власти в начале года, после внезапной отставки стареющего и страдающего алкоголизмом Бориса Ельцина. Бывший офицер КГБ быстро укреплял свою власть. Первым делом он взял на прицел олигархов — небольшую группу людей, которые в начале и середине 90-х годов сколотили огромные состояния, заполучив природные ресурсы бывшего советского государства.

В 1994 году банкиры и чиновники президентской администрации придумали план, который позволял правительству Ельцина привлечь деньги и создать новые компании в частном секторе. Схема эта называлась «залоговые аукционы». За ней стоял ближний круг президента — «семья», как его называли; в него входили его дочь Татьяна, ее муж и несколько друзей. Главным среди них был Борис Березовский, который считался «серым кардиналом Кремля»; газета New York Times охарактеризовала его как «главного лоббиста новой элиты». Кроме Березовского «семью» составляли Михаил Ходорковский, Роман Абрамович и Владимир Гусинский. В условиях примитивного капитализма посткоммунистической России тех лет можно было купить что угодно — и кого угодно: были бы нужные связи.

Гегемония этого первого поколения олигархов достигла пика в 1996 году. Популярность Ельцина пошла на спад; в ряде регионов у государства кончились деньги, и работникам госсектора не платили зарплату. Быстро беднеющее большинство ненавидело развращенное и коррумпированное меньшинство. Но бизнес-сообщество и Запад нуждались в Ельцине: даже смутная возможность возвращения коммунистической партии на грядущих президентских выборах внушала ужас. На Всемирном экономическом форуме в начале года Березовский и остальная часть этого клана договорились профинансировать кампанию по переизбранию Ельцина. Они превысили официальные лимиты на рекламу и информирование публики в пятьдесят раз. Ключевым инструментом считалось телевидение; Березовскому принадлежал главный российский телеканал, ОРТ, который отказался от всякой объективности, чтобы обеспечить «правильный» результат.

Два года спустя финансовый кризис, прокатившийся по развивающимся рынкам, сильно ударил по российским нуворишам. Олигархи начали экономить. Их все более смущало непредсказуемое поведение Ельцина и его состояние здоровья. Россия, решили они, нуждается в сильной руке, но такой руке, какую они сами могут контролировать. На пост премьер-министра пробовали разные фигуры, но вскоре их приходилось заменять. К 1999 году олигархи пришли к выводу, что нашли подходящего кандидата: Владимира Путина. Березовский взял на себя задачу поговорить с ним приватно во время отдыха на французском курорте Биарриц. На него произвело впечатление, какой скромный коттедж снял Путин — ничего общего с той жизнью, к которой привыкли Березовский и его партнеры: лобстеры, шампанское, частные самолеты. После разговоров на веранде, затянувшихся на целый день, Путин сказал: «Хорошо, я попробую» — при условии, что Ельцин выступит с формальным предложением. Так и было сделано, и после короткой пробы на посту премьер-министра Путин принял главную должность в стране в новогоднюю ночь.

Богатейшие люди, предоставившие ему эту возможность, и подумать не могли, что он ополчится против них. Но это произошло в первые же недели. В ходе своей предвыборной кампании (выборы президента назначили на март 2000 года; это было уже предрешенное событие, которое подтверждало путинские полномочия) Путин поклялся ликвидировать российских олигархов «как класс». Атака на богатых людей хорошо резонировала с настроениями населения, глубоко обиженного на «прихватизацию». Джордж Сорос пытался заключить в России несколько сделок, но сдался, назвав ее экономику «разбойничьим капитализмом». Согласно докладу Всемирного банка тех лет, тридцать человек контролировали 40 % российской экономики (оцененной в 225 миллиардов долларов) и практически весь ее самый важный сектор — природные ресурсы. Лишь крохотная доля этих денег попадала в казну.

Со времен краха СССР в 1991 году и до конца правления Ельцина государство, по существу, воздерживалось от регулирования жизни общества. Разграничений между легальным и нелегальным, моральным и аморальным почти не существовало. Не было четких определений организованной преступности, отмывания денег или вымогательства; всякие коммерческие транзакции можно было счесть как законными, так и незаконными. В популярном в 90-е фильме «Россия, которую мы потеряли» известного режиссера Станислава Говорухина изображалась страна, захваченная золотоискателями и преступным миром. Борис Немцов, ставший министром финансов в начале того десятилетия, когда в разгаре была вдохновленная Западом «шоковая терапия», впоследствии сожалел: «Страна превратилась в уродливое олигархическое капиталистическое государство. Его характеризует концентрация собственности в руках узкой группы финансистов, олигархов. Многие из них работают неэффективно и паразитируют на подконтрольных им отраслях. Они не платят налоги и не платят рабочим».

Но при всех ошибках ельцинских лет это было время, когда жители России могли свободно высказываться и пробовать себя в новых деловых и культурных начинаниях, время надежды, «тусовок» и вечеринок с участием актеров, музыкантов, писателей и студентов, которым теперь уже не надо было оглядываться на цензоров.

В считанные недели после выборов Путин начал выполнять свое обещание разгромить олигархов. Первый удар был нанесен по Гусинскому (см. Пролог). Гусинский, когда-то работавший театральным режиссером, быстро осознал, что в бизнесе, особенно сырьевом, можно заработать серьезные деньги. Но Путин увидел проблему в другом. Его тревожило, что Гусинский, помимо этого, пытается стать самостоятельным политическим игроком. В его холдинг «Медиа-Мост» входили новый телеканал под названием «НТВ» и газета «Сегодня», первые в таком роде российские СМИ — откровенные и пытливые. Кремлю не понравились их материалы о войне в сепаратистской республике Чечне и по другим трудным вопросам. Гусинский был арестован по обвинению в коррупции. Через несколько дней его выпустили, и он покинул страну. Теперь он живет то в Израиле, то в Нью-Йорке. Неоднократные попытки Кремля добиться его ареста и экстрадиции не увенчались успехом.

В отношении нескольких других бизнесменов и их компаний, участвовавших в скупке государственных активов в начале 90-х, также внезапно начались расследования. Проблема заключалась не в том, с кого начать, а в том, кого не трогать. Практически каждому разбогатевшему человеку было что скрывать. В послании Федеральному Собранию в июле 2000 года Путин выложил свои карты на стол: «У нас есть категория людей, которые разбогатели и стали миллиардерами, как у нас говорят, в одночасье. Их государство назначило миллиардерами: просто раздало государственное имущество практически бесплатно… У них создалось впечатление, что на них Боженька заснул, что им все — можно».

Выступая перед олигархами несколько недель спустя, Путин выглядел как школьный учитель, порицающий отбившихся от рук учеников. Он заявил, что говорит не об отдельных случаях, а намерен разобраться с ними в целом, со всей их группой. «Вы сами формировали это государство через подконтрольные вам структуры, поэтому не надо пенять на зеркало». Путин говорил сдержанно, но ему и не требовалось расписывать сделку, которую он предлагает олигархам. Они могли продолжать свои дела в России и за ее пределами, если не станут вмешиваться в политику и будут учитывать финансовые интересы «силовиков».

На встрече присутствовал и Михаил Ходорковский, глава «ЮКОСа», крупнейшего из российских энергетических гигантов, в тот момент богатейший человек в России и шестнадцатый в списке богатейших людей мира (в верхнюю его сотню попали еще несколько россиян). Ходорковскому уже удалось разозлить Путина: он финансировал оппозиционные партии на выборах в Думу, а также вступил в публичный спор с президентом по крайне болезненному вопросу о коррупции. Ходорковский, как и другие, воспользовался хаосом первой половины 1990-х для скупки активов по бросовым ценам. Закончив престижный химический институт, он организовал бизнес по импорту компьютеров под эгидой комсомола; это было в 1980-х, во время горбачевской перестройки. Он создал один из первых частных банков — «Менатеп». И все это не удалось бы ему, если бы не — вспомним старый советский термин — «блат и связи»; «juice», как это называют американцы.

В 1994 году он приобрел завод по производству удобрений, а настоящим прорывом для него стала покупка «ЮКОСа» на государственном аукционе за абсурдно низкую цену в 350 миллионов долларов. Компания захватывала все большую долю энергетического рынка, и Ходорковский считал, что сможет вести такой бизнес независимо от Кремля, что его положение гарантирует ему безопасность. И он был не единственным, кто позволил гордыне завладеть собой. Даже после ареста его бизнес-партнера Платона Лебедева в июле 2003 года Ходорковский по-прежнему думал, что Путин не станет его трогать. Тем летом он договорился с Романом Абрамовичем о поглощении конкурирующей компании «Сибнефть», в результате чего «ЮКОС» должен был стать глобальным нефтяным гигантом. (Покупка «Сибнефти» Абрамовичем в 2001 году у Березовского впоследствии стала предметом ожесточенных судебных сражений в Лондоне между двумя бывшими друзьями.)

Для Путина это стало последней каплей. Он не мог позволить самому главному оппозиционному игроку стать и самым могущественным бизнесменом России. Падение Ходорковского той осенью было разыграно драматически. Хорошо вооруженные спецназовцы в масках ворвались в его частный самолет, стоявший на дозаправке в Новосибирске: Ходорковский ездил по стране, собирая силы поддержки. Его сняли с самолета и обвинили в хищениях. Обвинительный приговор был делом предрешенным — в России судьи не осмеливаются перечить своим политическим хозяевам, — и впоследствии его тюремный срок увеличили из-за новых обвинений в уклонении от налогов и хищении имущества. После десяти лет, проведенных Ходорковским в заключении, Путин отпустил его на свободу в декабре 2013 года, незадолго до Олимпийских игр в Сочи. Его вывезли из страны в Берлин. Но возможное возмездие Кремля внушает серьезные страхи, так что маловероятно, что Ходорковский начнет причинять крупные неприятности режиму из-за границы.

Что касается других членов изначального олигархического клана, то Березовский, пока Путин не успел до него добраться, бежал в Британию, а потом в одиночку устроил разоблачительную компанию из своей позолоченной клетки в Суррее. Крестный отец ельцинского режима вскоре оказался в изоляции, вынужденный отбиваться от серии заочных судов. На каждом шагу он бранил Путина, называл Россию «банановой республикой», рассуждал о заговорах с целью убийства и окружал себя плотной стеной охранников. Как бы резко он ни выступал, его обращение к риторике правового государства звучало неубедительно. В марте 2013 года, вскоре после проигрыша суда Абрамовичу, он был найден мертвым в своем доме в Аскоте. Вскрытие подсказывало, что он повесился сам, но учитывая, как часто подобные ему возмутители спокойствия становились жертвами заказных убийств, люди, знавшие Березовского в России и в Британии, не исключали вероятности более зловещего сценария.

Хотя некоторые сверхбогатые россияне не пережили переход от Ельцина к Путину, для многих он прошел без сучка без задоринки. Методика выживания была очень прямолинейной: не высовываться; не лезть в политику; вывезти из страны большую часть денег, а может быть, и родных; поделиться долей в компании и ее прибылями с власть имущими и влиятельными людьми. Пока компании следовали этим заветам, мало что мешало их владельцам богатеть любыми способами.

Более того, многие пришли в восторг от намерения Путина установить своего рода порядок. Пока все знали правила, извлечению прибыли не мешало ничто. Через несколько месяцев после вступления нового президента в должность Петр Авен, президент «Альфа-Банка», самого успешного частного банка России, посоветовал Путину строить свой режим по модели Пиночета в Чили, сочетая рейганомику с авторитарным контролем. «Единственный путь — это быстрые либеральные реформы, наращивание публичной поддержки этого пути, но также использование тоталитарной силы, чтобы этого добиться. У России нет другого выбора, — говорил он. — Я сторонник Пиночета — не как личности, а как политика, который добился результатов в своей стране. Он не был коррумпирован. В течение десяти лет он оказывал поддержку своей команде экономистов. Для этого нужна сила. Я здесь вижу параллель. В ситуации есть много схожего». Авен выражал мнение многих представителей российского финансового и бизнес-сообщества.

К началу 2000-х годов российские миллиардеры обозначили себя как заметную глобальную силу. Свои деньги они предпочитали хранить в Швейцарии. Банки этой страны традиционно соблюдали тайну и шли навстречу, пока в результате международного давления не стали вынуждены более тщательно проверять признаки отмывания денег. Тогда в моду вошли менее щепетильные страны — Карибские острова, Кипр, Литва и Сингапур. Франция была для олигархов любимым местом отдыха, и они скупали самые великолепные шато на Лазурном берегу (вроде тех, которые часто навещали бельгийский король Леопольд и президент Мобуту). Горнолыжный курорт Куршевель превратился в русский анклав с типичными атрибутами вроде меховых шуб и вертолетных площадок. Гости местных ресторанов обедали устрицами и фуа-гра, запивая их водкой и «Шато Петрюс». (Цена одной бутылки могла составлять несколько тысяч или несколько десятков тысяч долларов, в зависимости от года.) Порой в одном бокале смешивали выдержанное вино с водкой.

Эпицентром новой волны оказался Лондон, получивший прозвище «Лондонград». С начала 2000-х годов там стала возникать целая сервисная индустрия, готовая охотно выполнять любой приказ олигархов. Одной из самых важных задач было очищение их репутаций. Люди, сколотившие состояние на Диком Востоке начала 1990-х, стремились стереть из истории неудобные рассказы об их прошлом — о картелях, о приобретении государственных компаний по смехотворным ценам. Бывшие министры британского правительства выстроились в очередь, желая представлять их в Палате лордов. Пиарщики занимались своим делом, поручая младшим сотрудникам «доработку» статей об их клиентах в «Википедии». Интернет упрощал отмывание репутации, но упрощал и разоблачения. Специалисты в этой широкой области пользовались термином «переосмысление нарратива». Несколько юридических фирм помогали россиянам выкатывать иски к любознательным журналистам при первых признаках проблем, пользуясь чудовищно снисходительной британской культурой борьбы с диффамацией. Лондон стал «городом, в котором только и делают, что судятся». Этот «диффамационный туризм» стал настолько повсеместным, что Конгресс США издал закон, защищающий американцев от британских судов. В 2013 году английский закон о клевете усовершенствовали, но несущественно.

Что касается финансов, то налоговые консультанты помогали россиянам платить как можно меньше налогов со своих доходов и роскошной недвижимости, которую они покупали через офшорные компании-«прокладки». (Эта практика касалась не только русских — ею мог воспользоваться любой, были бы деньги.) Корпоративные юристы, получая огромные комиссионные за разбирательства, помогали россиянам сводить друг с другом исторические счеты — кто кого подставил или кто кому угрожал, чтобы купить или продать прибыльные активы. Российские сленговые выражения вроде «крыши» сегодня стали привычной лексикой в британских судах. По оценкам некоторых крупных фирм, больше половины их коммерческих заказов теперь приносят клиенты из России и других стран Восточной Европы.

В марте 2002 года газета London Evening Standard опубликовала статью о пятидесяти богатейших жителях самого дорогого района Лондона — Кенсингтон и Челси. В списке не было ни одного россиянина. Но задержание Ходорковского в следующем году все изменило — теперь другие миллиардеры поняли, что безопасность никому не гарантирована. Им требовалось вывести свои деньги и вывезти семьи. Вскоре богатейшие русские господствовали на лондонском рынке недвижимости, отыскивая самые престижные дома в самых лучших местах — для них это были безопасные гавани и надежные инвестиции. Хотя после мирового финансового кризиса 2008 года цены немного упали, падение это было несущественным и временным. С тех пор стоимость домов с запрашиваемой ценой более чем в 10 миллионов фунтов взлетела на 30 % — такого не было больше нигде в Европе. Чем шикарнее дом, тем лучше: элитный жилой комплекс One Hyde Park в центре Лондона, по соседству с главным универмагом города, Harrods, стал удобным убежищем. В 2011 году, когда этот комплекс открылся, один человек потратил рекордную сумму — 136 миллионов фунтов — на две квартиры и еще 60 миллионов на их перепланировку. Это был Ринат Ахметов, богатейший человек Украины. Учитывая, что стоимость его активов оценивалась более чем в 10 миллиардов фунтов, это сущая мелочь.

У большинства олигархов главная британская резиденция располагалась в сельской местности. Самые влиятельные риэлторы постоянно отслеживали появляющиеся на рынке дома в окружающих Лондон графствах. Олигархи искали не только роскошь (ее было предостаточно в их городских жилищах), но и аутентичность. Они хотели буколической пышности, хотели играть в аристократов из «Аббатства Даунтон». В их среде стали популярны традиционные развлечения английского высшего класса вроде игры в поло или ежегодных визитов на скачки чистокровных лошадей в Аскоте и на Королевскую регату Хенли. Они прилипали к звездам и представителям побочных ветвей королевского семейства, видя в этом дорогу к респектабельности. Частные школы-пансионы с радостью встречали их детей и их чековые книжки.

Российским олигархам в целом было проще обосноваться — и в финансовом, и в социальном, и в репутационном смысле — в Британии, чем в Соединенных Штатах. Да и есть ли там минусы, если не считать погоды? В начале 2000-х исход в Лондон приобрел такие масштабы, что появилось целое растущее сообщество; процессу активно способствовали сами британцы, которые с удовольствием хватались за новые возможности, приходящие с новыми деньгами. Открывались магазины и компании, обслуживающие исключительно потребности русских покупателей, будь то дорогое вино, частные самолеты или гоночные катера.

Россияне предпочитали Британию еще и потому, что американские власти имели неприятную склонность задавать назойливые вопросы, а порой и отказывать во въезде из-за непорядка в финансовых делах. В Британии таких проблем не было. В этой конкурентной борьбе за деньги супербогатых Британия делала самые привлекательные предложения. Особенно потакали богачам лейбористские правительства Тони Блэра и Гордона Брауна — они закрывали глаза на отмывание денег и не давали ужесточить законодательство о борьбе с уклонением от налогов. После особенно упорного давления в 2008 году администрация Брауна, наконец, ввела ежегодный налог в 30 тысяч фунтов на временных резидентов — смехотворную для них сумму.

«Любые деньги — хорошие деньги» — таков был лозунг. В том же 2008 году МВФ отнес Лондон — в не слишком благовидной компании Бермудских, Каймановых островов и Швейцарии — к категории «офшорных финансовых центров». Гостеприимный тон задал еще Питер Мандельсон, который в 1998 году, будучи министром торговли и промышленности, заявил: «Мы весьма спокойно относимся к тому, что люди становятся неприлично богаты». Тогда он поспешил добавить: «Если они платят налоги». Позже, когда Мандельсон получил дворянский титул и работал комиссаром ЕС по торговле, возник скандал по поводу его связей с «алюминиевым королем» Олегом Дерипаской, которому не раз отказывали во въездной визе в США. Как-то раз Мандельсон полетел в Сибирь на «Гольфстриме», личном самолете Дерипаски, вместе с самим Дерипаской и отпрыском банковской династии Натом Ротшильдом. Впоследствии Ротшильд рассказал в суде (он пытался судиться с британской газетой), что они побывали на одном из плавильных заводов Дерипаски, поиграли в мини-футбол и в хоккей. Затем они насладились традиционной русской баней, а после того казачий оркестр сыграл для них в особняке хозяина. Эта история всплыла только после неистового политического скандала: в 2008 году к Мандельсону и Ротшильду, гостившим на борту супер-яхты Дерипаски Queen K у берегов Корфу, присоединился Джордж Осборн, теневой министр финансов в Консервативной партии, а с 2010 года — канцлер казначейства Великобритании. Для читателей это стало весьма любопытным свидетельством того, как новые русские деньги проникают в самое сердце британского политического истеблишмента. Публика отреагировала традиционно: с презрением и завистью.

Одна из поговорок новых русских гласит: «В английском языке три слова на букву C: Куршевель, Картье и Челси». Именно благодаря покупке футбольного клуба «Челси» Роман Абрамович стал заметной фигурой на мировой арене. Такой шумихи не вызывала ни одна подобная сделка — ни до «Челси», ни, скорее всего, после. Классический человек, «сделавший себя сам», Абрамович начинал с торговли на улице; он продавал все — от резиновых уточек и кукол до восстановленных автомобильных покрышек. Возможность выйти на другой уровень дала ему дружба с Березовским, с которым он познакомился в 1992 году. Три года спустя они приобрели на ельцинском «залоговом аукционе» контрольный пакет акций нефтяной компании «Сибнефть».

В 2000 году, когда ветер переменился, Абрамович прекратил всякие контакты с Березовским и с остатками ельцинской «семьи». Он вызвался быть губернатором Чукотки и потратил больше 100 миллионов фунтов на этот отдаленный бедный дальневосточный регион. Его послание Путину — «Смотрите, мы, олигархи, можем быть лояльными!» — прочитывалось столь же четко, как президентское предупреждение олигархам. В 2004 году, через несколько месяцев после того, как он стал лицом европейского футбола, Абрамович внезапно взлетел на первое место в списке богатейших людей Британии по версии Sunday Times — Библии для международных богачей Лондона, которые каждый год ищут себя в этом списке.

Абрамович приобретал компании и добивался их роста, постепенно покупая все новую и новую недвижимость, самолеты и яхты. При всей своей показушности Абрамович избегал излишнего внимания — практически никогда не выступал на публике и окружил себя большой командой телохранителей и советников. После развода с первой женой, бывшей стюардессой «Аэрофлота», — в чем ему помогла высокооплачиваемая команда британских юристов — он увлекся искусством вместе со своей молодой подругой Дашей Жуковой, дочерью еще одного олигарха. Ее экскурсы в мир искусства начались с создания Центра современного искусства «Гараж», который располагается в бывшем советском автобусном депо, здании эпохи конструктивизма на севере Москвы. Впоследствии она задумала новый «Гараж» в Парке Горького в центре столицы, поручив звездному голландскому архитектору Рему Колхасу создать главную городскую галерею современного искусства. Ее следующий проект касается бывшей имперской столицы: это остров Новая Голландия площадью восемь гектаров в центре Санкт-Петербурга, бывшая верфь военно-морского флота, которая, как надеется Жукова, станет частью международной музейной сети, связывающей Музей современного искусства в Нью-Йорке с лондонской галереей «Тейт Модерн» и Центром Помпиду в Париже.

Другие россияне постепенно догоняли Абрамовича, а некоторые и перегнали его. Большинство богатейших людей России (те, чье состояние оценивается менее чем в 1 миллиард долларов, считаются мелкой рыбешкой) заработали свои деньги не благодаря великим изобретениям и оригинальным идеям. Несмотря на все увещевания власти, российская экономика при Путине не диверсифицировалась, и в стране очень мало технологических вундеркиндов, в отличие от Индии и Китая, не говоря уже о Соединенных Штатах. Ключом к богатству в посткоммунистическую эпоху стал доступ к природным ресурсам. Некоторые из этих людей — чиновники советской эры или их потомки. Другие выбились из низов, ухватившись за возникшие в 1990-х возможности и подмазывая нужных людей. Практически все они — мужчины в возрасте от сорока пяти до шестидесяти пяти лет, и немногих можно назвать харизматичными.

Двое из самых известных нефтяных миллиардеров — Михаил Фридман и Леонид (Лен) Блаватник — играли ключевую роль в весьма доходном, но обернувшемся настоящей враждой совместном с британской BP предприятии, ставшем крупнейшей частной сделкой в российской истории. Фридман начинал со спекуляций на театральных билетах и мойки окон. Виктор Вексельберг — еще один важный участник этой сделки — заработал свои деньги на алюминии и нефти. Он засветился на глобальной сцене более утонченной операцией — покупкой яиц Фаберже. Таким образом, он стал крупнейшим в мире коллекционером, потратив более 100 миллионов долларов. Вексельберг также возглавил фонд «Сколково» — личный проект Дмитрия Медведева (последний несколько лет был президентом России, хотя всегда подчинялся Путину), в ходе которого планировалось создать собственную версию Кремниевой долины. С этим тоже вышли трудности. Три человека — Вексельберг, Фридман и Блаватник — значились в верхних строчках списка российских миллиардеров Forbes с 2003 года, с тех пор как этот список стал публиковаться.

В последнее время на вершине такого хит-парада очутился Алишер Усманов. Как и многие другие, он сделал свое состояние на металлургии, но вскоре принял на себя и две другие роли успешного российского олигарха: стал крупным спонсором глобального спорта и искусства и занял правильную позицию по отношению к Кремлю. Он впервые серьезно испытал свои силы в публичной филантропии в 2007 году. Тогда на аукционе Sotheby’s в Лондоне вот-вот планировалось выставить на продажу коллекцию покойного музыканта Мстислава Ростроповича. Российское государство было крайне раздосадовано этим (даже несмотря на то, что Ростропович когда-то бежал из СССР). Внезапно аукцион отменили; стало известно, что работы — среди которых были картины Григорьева и Рериха, а также фарфоровые и хрустальные украшения, когда-то принадлежавшие Екатерине II, — приобрел некий миллиардер за сумму, значительно большую, чем та, в которую оценивалась коллекция. Вскоре выяснилось, что в роли «белого рыцаря» выступил Усманов; он объявил, что коллекция будет передана в Константиновский дворец под Санкт-Петербургом.

За несколько недель до этого он, идя по стопам Абрамовича, вышел на английскую футбольную сцену — стал одним из крупнейших акционеров «Арсенала», а впоследствии постепенно увеличил свою долю почти до 30 %. (Он организовал для себя на стадионе крупнейшую корпоративную ложу, больше, чем у других директоров клуба, объединив две имевшиеся ложи.) Другая его спортивная страсть — фехтование, которым он занялся в тринадцать лет, вскоре войдя в юношескую сборную Узбекистана. Сегодня он — президент Международной федерации фехтования. В области искусства он проспонсировал московскую выставку работ Тернера (акварелей и картин маслом) из галереи Тейт и выставку русского искусства в лондонской Королевской академии.

Стремясь диверсифицировать свои активы в области технологий и медиа, Усманов купил второго по величине российского оператора мобильной связи «МегаФон» и доли в ряде стартапов Кремниевой долины. Одна из его компаний, Mail.ru, в 2009 году — на пике мирового финансового кризиса — приобрела 10 %-ную долю акций в Facebook. По условиям сделки с Марком Цукербергом, организованной Goldman Sachs, Усманов не получал голосующих акций и мест в совете директоров. Это была нетрадиционная, но весьма прибыльная сделка: в 2012 году, когда Facebook вышел на биржу, Усманов заработал несколько миллиардов.

Уже одна эта инвестиция превратила Усманова в богатейшего человека Великобритании: он сместил с первого места главного индийского стального магната Лакшми Миттала; состояние Усманова оценивалось в 13,3 миллиарда фунтов. В 2013 году три из пяти первых позиций в списке миллиардеров Sunday Times заняли россияне (Усманов, Блаватник и Фридман). Усманов приобрел особняк Тюдоров, признанный памятником архитектуры категории I — до него зданием владели другие члены клуба богатейших, в том числе Джон Пол Гетти. Но говорят, что он предпочитает обитать в своем доме в тенистом Хэмпстеде, за который заплатил в 2008 году 50 миллионов фунтов. Потом он решил построить в саду комплекс бань по образцу тех, в которых отдыхали римские императоры. Его соседи отнюдь не обрадовались этим планам. Для передвижения по миру он пользуется непременной олигархической мега-яхтой, пришвартованной у Изумрудного Берега Сардинии; его самолетный парк включает «Боинг-737» и Airbus A340, считающийся крупнейшим частным самолетом Европы, — хотя конкуренция здесь такова, что титулы вроде «самый большой в истории» переходят от одного объекта к другому с пугающей регулярностью.

Усманов добился немало для человека, первым бизнесом которого было производство полиэтиленовых пакетов. Он сделал то же, что и все успешные бизнесмены: увидел рыночные возможности. В советские времена, даже в конце 1980-х, граждане бродили по магазинам со своими собственными пакетами на случай, если найдется что купить; затем на прилавках появились пластиковые пакеты Усманова. Но это не классический сюжет типа «из грязи в князи». Усманов, сын прокурора, учился в престижной московской школе, а закончив ее, попал в знаменитый Московский государственный институт международных отношений, МГИМО. И школа, и университет обеспечили его массой полезных контактов. Он, как и Абрамович (в отличие от Березовского и Ходорковского), старательно занимал правильную позицию в отношении Кремля. Вот эпизод, который прекрасно отражает это стремление. В 2006 году Усманов купил еженедельную газету «Коммерсантъ», прежде принадлежавшую Березовскому. Газета считалась серьезным деловым и политическим изданием, не склонным к самоцензуре. Но так было до 2012 года, когда Усманов уволил редактора и главу холдинговой компании «Коммерсантъ» за нелестный выпуск, посвященный победе Путина на выборах и называвшийся «Победа единовбросов» (это была игра слов с названием президентской партии «Единая Россия»). Усманов извинился за «нарушение журналистской этики» и сказал, что материалы «граничат с мелким хулиганством» — за этой общей фразой скрывалось осуждение всех форм нежелательной критики власти.

Для Усманова, как и для других олигархов, в любой его деятельности — репутация превыше всего. Палата лордов стала настоящими охотничьими угодьями для российских миллиардеров — ряд пэров были назначены советниками или членами совета директоров их компаний. У Усманова долгие партнерские отношения с лордом Дэвидом Оуэном, бывшим министром иностранных дел, а в ноябре 2012 года он убедил бывшего секретаря казначейства лорда Пола Майнерса занять место в совете директоров «МегаФона» незадолго до выхода компании на Лондонскую фондовую биржу, чтобы смягчить тревоги инвесторов о качестве управления в компании.

Есть в биографии Усманова одна глава, которая причиняет ему особенную репутационную боль. В августе 1980 года его осудили в Узбекистане на восемь лет лишения свободы за мошенничество, хищение государственного и общественного имущества и сговор с целью получения взятки. Он всегда настаивал, что приговор был политически мотивированным и стал следствием хаоса и коррупции позднесоветских времен; он также указывал, что в 2000 году Верховный суд Узбекистана отменил приговор. Решение о покупке «Арсенала» принесло Усманову мировую славу, а она притянула и бдительные взоры журналистов. Ряд репортеров из Британии и других стран принялись изучать его прошлое. 19 ноября 2007 года газета Guardian опубликовала статью «Колоритная жизнь нового футбольного олигарха», в которой была и подробная электронная переписка с Усмановым (тридцать семь вопросов). В статье говорилось:

Впервые многие журналисты услышали имя Усманова, когда Schillings , фирма, специализирующаяся на судебных делах о клевете и гордящаяся своей безжалостностью, разослала во все крупные СМИ Британии письмо с сообщением, что их клиент приобрел первый транш акций «Арсенал», и предупреждением воздерживаться от «диффамационных заявлений или вторжения в его личную жизнь». Schillings была обеспокоена тем, что ее юристы называли «вопросом исторической точности». Их клиент «находился в тюремном заключении за разного рода нарушения при старом советском режиме», писали они. «Наш клиент не совершал никаких преступлений, в которых он обвинялся. Наш клиент был полностью помилован, когда к власти пришел президент Михаил Горбачев. Все упоминания об этих делах теперь исключены из полицейских архивов».

В ходе переписки Усманов неоднократно жаловался на «дезинформацию» и утверждал, что обвинения были «сфабрикованы». Он также отрицал, что его компании получали какую-либо выгоду от отношений с давнишним лидером Узбекистана Исламом Каримовым или его дочерью Гульнарой. Чем больше укреплялись его позиции в британской общественной жизни, тем более успешно пиар-команда Усманова отвлекала внимание СМИ от его прошлого и привлекала к его новой роли глобального бизнесмена и филантропа. Люди, ответственные за соблюдение его интересов, не оставляли ничего на волю случая. В ноябре 2012 года, когда «МегаФон» выходил на биржу, одна из британских пиар-фирм, Finsbury, вынуждена была принести извинения: газета The Times выяснила, что фирма внесла ряд правок и удалила отдельные фразы из статьи «Википедии» об Усманове.

Некоторые олигархи, строя свою репутацию в Британии и других странах, стремились создать образ, который не ограничивается мега-яхтами, особняками и футбольными клубами. Больше прочих в этом смысле прилагал усилия Юрий Мильнер. Он был родом из интеллектуальной семьи, по образованию физик, и в 1990 стал первым россиянином не из эмигрантских кругов, получившим степень MBA в американском университете. В первой половине 1990-х он работал во Всемирном банке в Вашингтоне, с досадой наблюдая за тем, как другие делят трофеи российской приватизации. Позднее он назвал это время «потерянными годами». Впрочем, он быстро наверстал упущенное — работал с Ходорковским в «ЮКОСе», а затем заключил сделку с Facebook вместе с Усмановым. Мильнер стал лицом России в мире глобального венчурного капитала и активно инвестировал в ряд мировых технологических гигантов — от Twitter до Spotify и китайской Alibaba.

Но искушению тратить деньги, кажется, невозможно сопротивляться. Чтобы не отставать от других обитателей Кремниевой долины, Мильнер купил за 100 миллионов долларов особняк в Лос-Альтос-Хиллз — копию французского шато XVIII века с видом на залив Сан-Франциско. Дом с четырнадцатью спальнями, кинотеатром, библиотекой, спортзалом и комнатами для слуг перешел в его руки по цене вдвое больше рыночной — но это не слишком тревожило Мильнера, пусть другие жители Долины и усмехались про себя. Мильнер предпочитает демонстрировать другую свою сторону — склонность к науке. В 2012 году он учредил премию по фундаментальной физике, которая по сумме (3 миллиона долларов) намного опережает Нобелевскую премию.

Обозначить тех, кто больше всего выгадал от большой распродажи российских активов в 1990-е, по-прежнему сложно, а порой и опасно. В 2004 году наемные убийцы застрелили первого редактора российской версии Forbes Пола Хлебникова, когда он выходил из своего московского офиса. Хлебников, американец русского происхождения, имел репутацию человека, способного раскопать сомнительные делишки богатых и коррумпированных россиян. Forbes продолжал публиковать свой список богатейших людей страны наряду с Bloomberg, Sunday Times и другими СМИ по всему миру.

Общая картина российской элиты остается неполной, и юристы ее представителей (обычно британцы), как всегда, неутомимо закрывают их от любопытных взглядов медиа. Самые колоритные персонажи — не обязательно самые богатые. По-прежнему неясно финансовое положение самого президента. В 2012 году в декларации, которая требуется по избирательному законодательству, Путин утверждал, что его официальный годовой доход составил 187 тысяч долларов, а активы ограничивались небольшой квартирой и тремя дешевыми машинами. Его реальное состояние остается предметом спекуляций, хотя в досужих разговорах и шифрограммах, опубликованных на Wikileaks, звучат цифры в десятки миллиардов. Один из разоблачителей, Сергей Колесников, который бежал из страны в 2010 году и теперь, как считается, скрывается где-то в Западной Европе, утверждал, что Путину принадлежит «дворец» на Черном море, на который были потрачены бюджетные средства. В российских газетах публиковалась и другая информация, но Кремль все отрицал. Неоспоримо другое: ряд фигур, близких к Путину с тех времен, когда он работал в Санкт-Петербурге, теперь занимает важные позиции в российской экономике. Среди них Юрий Ковальчук, владелец когда-то небольшого петербургского банка, который контролирует ряд бывших дочерних компаний энергетического гиганта «Газпрома», и Геннадий Тимченко, владелец частной трейдерской компании Gunvor, которая перепродает на международном рынке значительную часть добываемой «Роснефтью» нефти. В шифрограммах, опубликованных Wikileaks, американские дипломаты говорят об «особом значении» Gunvor в общей системе непрозрачных российских сделок. В телеграмме 2009 года утверждалось, что компания, «по слухам, является одним из источников скрытого богатства Путина». Gunvor настаивает, что Путин «не является бенефициаром» компании и ее сделок.

Другие, более известные фигуры, которые вместе с Путиным были участниками кооператива «Озеро» в 1990-х, теперь занимают ключевые посты в крупных корпорациях. Игорь Сечин — вероятно, самое доверенное лицо президента — стал руководить «Роснефтью», получившей «ЮКОС» после расправы над Ходорковским. Президент, премьер и правая рука Путина, Дмитрий Медведев, был председателем совета директоров «Газпрома». Владимир Якунин, возглавивший «Российские железные дороги», говорил, что не «Озеро» «было причиной назначения некоторых людей. То, что мы были из Ленинграда, то, что мы знали друг друга, то, что у каждого за плечами был определенный опыт… Я точно так же выбираю своих заместителей по опыту, по знанию, по своему впечатлению от человека. Это естественно».

Гениальность — или хитрость — Путина состояла в том, чтобы осудить первое поколение олигархов, а затем создать второе, гораздо больше похожее на него самого. За время его долгого правления «силовики», политическая элита из спецслужб, слилась с бизнесом. Историк и писатель Перри Андерсон так подытожил его достижения в 2007 году:

Путин переиграл их. В его системе был достигнут более органичный симбиоз между двумя силами, и в этот раз доминировала политика. Сегодня два заместителя премьер-министра являются председателями совета директоров, соответственно, «Газпрома» и «Российских железных дорог»; четыре заместителя главы президентской администрации занимают аналогичные должности во второй по величине нефтяной компании, гиганте-производителе ядерного топлива, энергетической транспортной компании и «Аэрофлоте». Министр промышленности — председатель совета директоров нефтепроводной монополии; министр финансов — не только алмазной монополии, но и второго по величине государственного банка; министр связи и коммуникаций — крупнейшего оператора мобильной связи [783] . Все окутывает уникальная российская форма cumul des mandats [занятия одновременно нескольких постов] [784] .

Разграничение между «чистыми» и «грязными» деньгами в России не слишком релевантно. Горькая правда общественной жизни такова, что никто точно не знает, где эта граница и надежна ли она. Но олигархи сделали все, чтобы застраховать себя, — вывели как можно больше денег за границу и избегают конфликтов с Путиным и его окружением.

«Кремль Инкорпорейтед» — не юридическое лицо, у него нет директоров и акционеров. Но крохотной группе россиян он предоставил невообразимые выигрыши. Пока отношения были относительно теплыми, американцы и вообще Запад закрывали глаза на это (тем более что некоторые из них тоже числились в деле). Но после присоединения Крыма к России и боевых действий в других регионах Украины в начале 2014 года США и ЕС не только ввели против России санкции, но и впервые публично заявили о связях между Путиным и расхитителями национального богатства. Однако не похоже, что это будет иметь какое-либо значение. Структуры власти слишком пропитаны деньгами и слишком укоренены, чтобы реагировать на чьи-то вызовы.

Никто не может точно указать время и обстоятельства, в которых Дэн Сяопин сказал: «Быть богатым — почетно». И почти наверняка он не использовал таких слов, но история пожелала, чтобы он это сделал. Человек, которому приписывают открытие пути для капиталистического сдвига в коммунистическом Китае в начале 1980-х, имел несколько другие приоритеты. Он хотел защитить позиции Коммунистической партии Китая. Наилучшим, а может быть, и единственным способом сделать это в эпоху, когда государственные идеологии рушились по всему миру, было заключить в объятия своего заклятого экономического врага.

Как и «новые русские», первое поколение китайских магнатов неотступно льнуло к политической власти. В отличие от России, связь между правящей партией и бизнес-элитой возникла не в результате угроз и тайных сделок, но благодаря публичной официальной политике. И в теоретическом, и в риторическом смысле богатство крупных компаний и их боссов принадлежит государству.

Благосклонное отношение Дэна к капитализму подразумевало, что государство сохранит командные высоты в промышленности, финансах и прочих секторах экономики. Многие предприниматели отрицают, что их компания — «сыин» («в частных руках»); они предпочитают термин «миньин», который переводится примерно как «управляемая народом». Такому словесному прикрытию, разумеется, мало кто верит. Но эта полезная формула помогает официально определить отношение власти и правила игры.

Оценить состоятельность высокопоставленных партийных чиновников и их детей, так называемых «князьков», оказалось чрезвычайно сложно. Когда журналисты пытаются добиться каких-то деталей — например, New York Times в октябре 2012 года опубликовала расследование о семье бывшего премьера Вэня Цзябао, а Bloomberg в июне того же года изучил финансовые дела родственников нынешнего лидера страны Си Цзиньпина, — они мгновенно сталкиваются с ответными мерами: блокированием веб-сайтов (на китайском и на английском), отказе в выдаче виз журналистам и разрывом важнейших деловых контрактов. По утверждениям New York Times, в результате топ-менеджеры Bloomberg решили воздержаться от изучения состояний и активов крупных китайских политических фигур и не публиковать в Китае другие статьи по болезненным темам.

Однако это остановило не всех. В январе 2014 года международная группа изданий, в том числе британская газета Guardian, опубликовала самое подробное на данный момент исследование того, как китайская элита пользуется офшорными финансовыми гаванями. Статья, подготовленная Международным консорциумом журналистов-расследователей, показала, что более десятка родственников политических и военных руководителей, включая сводного брата Си, сына и приемного сына Вэня, а также дочь еще одного бывшего премьера, Ли Пэна, пользовались компаниями, зарегистрированными на Британских Виргинских островах. Организовать все это им помогали ведущие международные банки и консалтинговые фирмы. Не только россияне могли всегда полагаться на активную помощь западных компаний в удовлетворении их тайных нужд — то же самое, похоже, касается и китайцев.

Подобные обвинения причиняют руководству страны крайний дискомфорт. Придя к власти в 2012 году, Си обозначил главным приоритетом искоренение коррупции — до такой степени, что его атака на незаконные заработки считается одной из причин падения темпов роста китайской экономики в первой половине 2013 года. Но кто должен стать целью этой атаки, а кого следует обойти вниманием? Целевые показатели намеренно сформулированы туманно. Разоблачения отдельных коррумпированных чиновников считаются приемлемыми, даже патриотичными; но всякий, кто раскрывает публике неудобные факты о богатстве политика или бизнесмена, который сейчас в фаворе, может надолго оказаться в тюрьме за «распространение ложных слухов».

Всекитайское собрание народных представителей — определенно богатейший в мире (может быть, даже за всю мировую историю) законодательный орган. По некоторым оценкам, семьдесят его самых богатых членов имеют больше, чем все члены всех трех ветвей власти американского государства. В 2011 году состояние самых богатых шестидесяти парламентариев в среднем равнялось чуть менее 1,5 миллиарда долларов. На первый взгляд это классический случай, когда политики снимают сливки с частных богатств, и в некотором отношении так оно и есть. Но в большинстве случаев направление обратное: государство кооптировало тех, кто заработал много денег, в различные парламентские (или марионеточные) органы. Люди, намеревающиеся прилично заработать, не настолько глупы, чтобы отказаться от таких предложений. Всем потенциальным миллиардерам напоминают, что лучше почаще оглядываться через плечо. Для человека, пытающегося действовать вне рамок политической системы, финансовый успех практически невозможен.

Со времен династий Тан и Мин китайская элита тщательно скрывала свое богатство за высокими стенами. Люди, входящие в 1 % самых богатых, жадно раскупают предметы роскоши, но при любой возможности эти сделки — и личности покупателей — держатся в тайне. У лимузинов непременно тонированные стекла, а дорогое вино пьют в особых ресторанах в закрытых комплексах. В странах БРИК — Бразилии, России, Индии и Китае — и в других развивающихся экономических державах новые богачи понимают, что их состояния не защищены. Права собственности гарантируются конституцией лишь номинально; судебная власть далека от независимости. Целая страта китайского общества последовала российскому примеру: они отправили свои семьи за границу, отчасти затем, чтобы дать следующему поколению «князьков» западное образование или подышать свежим воздухом. Одно из любимых направлений для этих так называемых «голых бизнесменов» — Соединенные Штаты, где есть определенная квота по видам на жительство для состоятельных людей мира. В 2011 году на китайцев приходилось две трети из пяти тысяч «инвестиционных» виз, выданных американскими властями.

Сотни миллиардов долларов на всякий случай выведены в офшоры, и большая их часть вложена в недвижимость в США, Британии, Сингапуре, Гонконге и Дубае. Тайные банковские счета в Сингапуре и Швейцарии пухнут от китайских денег. Одно недавнее исследование показало, что у половины сверхбогатых людей Китая есть инвестиции за границей. Согласно Национальной ассоциации риэлторов США китайские покупатели в 2012–2013 годах потратили там больше 8 миллиардов долларов на жилую недвижимость. Они тратят деньги и на золото, жемчуг, бриллианты и вино. В ноябре 2013 самая дорогая в мире бутылка вина — «Романе-Конти» из Бургундии 1978 года — была продана на аукционе Christie’s в Гонконге за 476 тысяч долларов китайскому покупателю.

Еще в июле 2001 года решение Цзян Цзэминя разрешить предпринимателям официально вступать в партию спровоцировало редкий публичный конфликт в руководстве и глубокое недовольство в среде консервативных чиновников. Дэн, а потом и Цзян осознали то, чего не понимали многие из их консервативных оппонентов — что у партии много общего с частными предпринимателями, которые точно так же не любили демократическую политику и независимые профсоюзы. Недоверие партии к частному сектору было связано не с деньгами и не с вопиющим противоречием между личным богатством и официальной марксистской и маоистской теологией. Главная проблема заключалась в боязни, что иностранный и местный частный сектор составит партии политическую конкуренцию.

По данным Forbes, в 2012 году в Америке насчитывался 421 миллиардер, в России — 96, в Китае — 95, а в Индии — 48. Но по темпам роста Китай обгоняет всех. С 2005 по 2010 год число миллиардеров в Китае выросло с двух до шестидесяти четырех. Банк Credit Suisse в своем анализе 216 государств отметил, что 6 % общего числа «суперсостоятельных индивидов» — чей располагаемый доход составляет более 50 миллионов долларов — происходят из Китая. Больше только в США (но тамошние «суперсостоятельные» — это все еще половина от общего числа). Из «просто богатых» китайцев — 1 % самых состоятельных — четыре пятых моложе сорока пяти лет; в Китае доля этой возрастной группы заметно выше, чем где-либо еще.

Если российские состояния сформировались внезапно, зачастую в результате насилия в ходе приватизации природных ресурсов в начале и середине 90-х, первое поколение китайских сверхбогатых сделало деньги на предприятиях широкого круга отраслей, от дешевых потребительских товаров длительного пользования до финансов. Но ключ к богатству в Китае — земля. Это валюта, от которой зависит все остальное.

Путь Ван Цзяньлиня к финансовому лидерству воплотил в себе и возможности, и риски коммунистическо-капиталистического Китая. Ван, сын героя Красной Армии, сражавшегося за Мао во время «Великого похода», семнадцать лет служил в Народно-освободительной армии Китая. Опираясь на этот опыт, он вовсю рассказывает о себе как о простом человеке, который все знает о лишениях и необходимости экономить. «Когда-то нам приходилось действительно бороться за еду», — замечал он. В столовой он лишь наполовину наполнял свою миску рисом, чтобы успеть съесть его и снова встать в очередь, пока раздача не кончилась. «Эти переживания помогли сформировать мой характер, научили меня никогда не сдаваться и никогда не склонять голову перед испытаниями».

Человек из народа, верный коммунист, предприниматель: разве мыслим более правильный сценарий? В середине 1980-х его списали из армии, так как тогда численность вооруженных сил сокращалась: «Сначала я мечтал стать солдатом, но оказался среди миллиона демобилизованных, так что пошел в бизнес». Он устроился на работу в прибрежном городе Далянь в родной провинции Сычуань и поправил положение малопривлекательной и терпящей убытки строительной компании, которой никто не хотел заниматься. Успех позволил ему расширить бизнес в другие регионы страны, что в то время было редким делом. Он скупал девелоперские проекты и строил коммерческую недвижимость, а потом диверсифицировал бизнес и занялся культурой и развлечениями — создал крупнейшую в Китае сеть кинотеатров. Его компания «Далянь Ванда» («ванда» означает «многочисленные успехи») выросла в крупнейшего девелопера коммерческой недвижимости, удовлетворяя честолюбивые мечты быстро растущего китайского среднего класса. Портфель активов Dalian Wanda Group сегодня оценивается в 50 миллиардов долларов; в него входят десятки пятизвездочных отелей, множество караоке-баров и больше семидесяти торговых центров «Ванда Плаза». Ван управляет компанией с военной строгостью, которой научился в армии. «В нашей компании устроено так: если я принял решение, а ты его не выполняешь немедленно, ты платишь штраф. Главный принцип — я отдаю команду, а мои сотрудники немедленно ее выполняют», — рассказывал он. Альфред Крупп гордился бы таким последователем.

К 2010 году Ван заметно продвинулся на пути к первому месту в списке богатейших китайцев и быстро превращался в глобального игрока, во многом благодаря возможностям, открывшимся после мирового финансового кризиса, особенно в США. Утверждалось, что в его «кубышке» для потенциальных приобретений по всему миру находилась сумма порядка 20 миллиардов фунтов. В числе его главных приоритетов были отели, сети кинотеатров и телеканалы. Его первой крупной вылазкой явилась покупка в 2012 году компании AMC — второй по величине сети кинотеатров в США. Объединенная сеть стала крупнейшей в мире; в ней шесть тысяч экранов в Азии и Соединенных Штатах. Следующая в списке — Европа. Ван объявил, что к 2020 году будет владеть пятой частью всех кинотеатров в мире. Нет причин сомневаться в том, что он в этом преуспеет.

Через несколько месяцев после покупки AMC он позволил себе поддаться одному из своих увлечений — купил за 300 миллионов фунтов британского нишевого производителя яхт Sunseeker. Моторные катера фирмы фигурировали в фильмах о Джеймсе Бонде, и теперь она все активнее нацеливалась на рынки вроде России, Бразилии, Мексики и, конечно же, Китая, где клиенты, очевидно, заказывали встроенные столы для маджонга и комнаты для караоке. «Мы хотели купить тридцать яхт Sunseeker, потому что планировали построить тут, в Китае, три порта, — рассказывал Ван с присущей ему методичностью. — А затем мы подумали, что выгоднее будет, если мы сразу купим всю компанию».

Помимо обязательного личного самолета у Вана есть суперяхта Sunseeker, которая часто стоит в порту Шанхая. «Я одним из первых в Китае купил такую», — рассказывал он журналисту, но тут же оговорился: «Я не стремлюсь к роскоши. Я не из тех людей, которые, заимев деньги, расшвыривают их повсюду или всем их демонстрируют. Не нужно ими хвастаться, не нужно выставлять напоказ свое богатство, потому что сегодня в Китае довольно большой разрыв в благосостоянии».

На первый взгляд подобное замечание в устах человека с таким достатком и властью, как у Вана, кажется невероятным. Но страх перед «луань», хаосом, всегда прячется в нем где-то неглубоко, и зияющий разрыв в доходах населения также подпитывает это беспокойство. Политики и бизнесмены говорят об этом открыто, но с желанием зарабатывать и тратить деньги трудно справиться.

За приобретением Sunseeker последовал еще более крупный проект. В июне 2013 года «Далянь Ванда» объявила о сделке на 1,1 миллиарда долларов: компания построит в Лондоне, в престижном районе по соседству с электростанцией Баттерси самый высокий в Европе жилой небоскреб. Там должен разместиться и первый пятизвездочный отель Wanda за пределами Китая. Ван вслед за русскими оказался в центре внимания, со всеми атрибутами, подобающими важному члену мировой бизнес-элиты. Чем богаче он становился, тем больше удовольствия получал от внимания публики. В сентябре 2013 года он пригласил таких звезд, как Леонардо Ди Каприо, Николь Кидман и Джон Траволта, на открытие своей китайской версии Голливуда в Циндао — он вложил в китайскую киноиндустрию 5 миллиардов долларов. Но где бы он ни оказался, он непременно привлекает на свою сторону официальных лиц. Выступая на «Летнем Давосе», прошедшем под эгидой Всемирного экономического форума в сентябре 2013 года — разумеется, в Даляне, — Ван откровенно говорил о роли бизнеса: «Китай — это экономика, ориентированная на государство. Никто не может сказать, что он ведет бизнес без каких-либо государственных связей. Любой, кто говорит, что может делать в Китае все самостоятельно, без связей с правительством, лицемер». По данным New York Times, одно из тех расследований, что Bloomberg решил не публиковать, касалось как раз Вана «и его финансовых связей с семьями партийного руководства».

Но в начале 2013 года Ван оказался на волосок от провала. Его контакты навлекли на него серьезную опасность. В опале у властей оказался Бо Силай, честолюбивый секретарь парткома Чунцина — муниципалитета с населением в тридцать миллионов человек, и его драматическое падение могло напрямую сказаться на перспективах бизнеса Вана. Нескольких крупных даляньских бизнесменов допросили об их связях с человеком, которого вот-вот должны были заключить в тюрьму и осудить как коррупционера и врага государства. Но Вану удалось выпутаться и отвести обвинения в связях с Бо: он доказывал, что не совершал ничего сверх необходимого для ведения бизнеса: «Я хорошо знаю Бо Силая. Но наши отношения строились вокруг работы, у нас не было личных отношений». Другим предпринимателям не так повезло. Решить вопрос Вану помог не его статус — в конце концов, Бо Силай считался одним из самых могущественных людей в Китае, — а не раз доказанная преданность партии и прочные связи с людьми, близкими к пекинской власти. Примерно в то время, когда был арестован Бо, компания Вана объявила, что ее хозяин получит награду в центральном аппарате китайского правительства в столице — а это редкая честь.

Случай Бо стал полезным напоминанием о том, что происходит, когда твой патрон оказывается в опале. И в 2008 году вершина китайского списка миллиардеров оставалась опасным местом. Самый богатый человек Китая на тот момент, Хуан Гуанюй, глава крупной национальной сети магазинов бытовой техники Gome, чье состояние оценивалось в 6,3 миллиарда долларов, был арестован по обвинению в инсайдерской торговле. Его приговорили к четырнадцати годам заключения. Первая реакция на его арест людей вроде Хуана — не «что он сделал не так?», а «кого он обидел?».

В декабре 2012 года в эфире государственного телевидения столкнулись представления о богатстве двух разных поколений китайских предпринимателей. Ван, получая награду как «экономический деятель года», оказался на одной сцене с Джеком Ма, президентом гиганта Alibaba, работающего в области онлайн-коммерции. Ма, стремительно восходящая звезда, рассказал аудитории, что прямо сейчас происходит революция, которая сметет традиционный мир офлайновой торговли: витрины, провозгласил он, скоро уйдут в прошлое. Раздраженный Ван поспорил с Ма на 100 миллионов женминьби (около 16 миллионов долларов), что к 2022 году покупки в онлайне не превысят 50 % общего объема выручки в розничной торговле. Ма отказался от пари (формально в Китае запрещено биться об заклад на деньги), но вызов был принят.

Ма наслаждается приписываемой ему ролью ультрасовременного символа китайского бизнеса. В 2013 году он стал «человеком года» по версии Financial Times и сравнивает себя скорее со звездами Кремниевой долины вроде Марка Цукерберга или Джеффа Безоса, чем с бизнесменами типа Вана, которого он считает слишком старомодным. Ма родился в Ханчжоу на юго-востоке Китая, в семье исполнителей «пин тань» — традиционных музыкальных представлений, запрещенных во время «культурной революции». Он был не слишком выдающимся студентом и чаще болтался около местной гостиницы, приятельствуя с иностранными туристами, чтобы лучше выучить английский. Он дважды провалил национальный вступительный экзамен в университет, а на третий раз был принят в институт учителей. В 1994 году, когда Китай уже постепенно открывался миру, он основал бюро переводов, что позволило ему ездить в Соединенные Штаты. Там он наладил контакты с первопроходцами интернета, а вернувшись в Ханчжоу, создал китайские «Желтые страницы» — онлайн-каталог для бизнеса. Это случилось в то время, когда в государственных СМИ попросту запрещалось употреблять слово «интернет». Потом он продал этот бизнес и недолго работал в министерстве иностранной торговли. Эта работа позволила ему создать сеть контактов в правительстве.

Но самое важное знакомство произошло случайно, когда Ма поручили сопровождать американского туриста в экскурсии по Великой Китайской стене. Гостем был Джерри Янг, один из создателей компании Yahoo; два бизнесмена сразу подружились. В начале 1999 года Ма собрал с друзьями 60 тысяч долларов и прямо в своей квартире начал работать над проектом Alibaba. Он придумал простую, но привлекательную бизнес-модель: помогать маленьким китайским компаниям искать покупателей в онлайне в других странах, открывать для них рынки, которые прежде ограничивались отраслевыми выставками. Первые несколько лет ему не удавалось добиться прибыли, но потом бизнес наконец пошел. Он также запустил Taobao («Поиск сокровищ»), онлайновый торговый сервис. Ма сделал, казалось, смехотворное заявление, что будет воевать с eBay, провозгласив: «Может, eBay — акула в океане, но я — крокодил в реке Янцзы. Если мы сразимся в океане, мы проиграем, но если мы сразимся в реке, мы победим». Тогда eBay практически доминировал на китайском рынке, но через несколько лет его доля сократилась менее чем до 10 %, а вскоре компания вообще покинула Китай. Ма стал королем китайской онлайн-торговли.

За два года до этого он заключил сделку со своим старым приятелем Янгом. Yahoo купила 40 % акций Alibaba за 1 миллиард долларов; по условиям сделки, совместным предприятием должен был руководить Ма. На то, чтобы перехитрить американцев, у него не ушло много времени. Yahoo замарала себя скандалом: компания передала властям Китая информацию о частной электронной переписке, из-за которой как минимум двух китайских журналистов и активистов обвинили в подрывной деятельности.

К 2012 году Alibaba заняла столь значимую долю самого быстрорастущего в мире национального рынка, что всего лишь два ее портала опережали по выручке глобальные продажи eBay и Amazon вместе взятые; одна только эта компания производила 2 % китайского ВВП. Ма стал столь могущественным человеком, что лишь немногие осмеливались открыто критиковать его управленческий стиль, адаптирующий неорелигиозный конформизм Кремниевой долины к китайским условиям. Двадцать тысяч его работников именуются «алирен» («люди Ali»). Один из бывших сотрудников, Хао Ву, описал корпоративную этику компании:

В каждое бизнес-подразделение назначался свой HR-координатор, которого называли «политическим комиссаром» (я не шучу) и который следил за результатами сотрудников. Каждый квартал обязательно проводилась оценка эффективности, которая на 50 % зависела от приверженности человека ценностям компании. Тех, у кого показатели были плохие, даже если это были лучшие работники, увольняли. К тем же, кто пережил эту оценку, относились как к родным. Каждому давали уникальное и эксклюзивное прозвище — имя персонажа из фэнтези-романов о боевых искусствах, которые Джек обожал. «Алирены» должны были относиться друг к другу как братья и сестры, и Джек периодически священнодействовал на групповых свадьбах [796] .

Хао сравнивал подход Ма с методами одного китайского правителя. «В какой-то момент мне казалось, что я понял, почему во время коммунистической революции многие последовали за Мао Цзедуном, великим кормчим, — писал он. — Иногда я задумывался, не напоминает ли Alibaba идеализированную легенду о Красной армии, в которой офицеры и солдаты образовали тесную приемную семью и вместе приблизили новую эпоху, пожертвовав всем индивидуальным ради коллектива».

У Alibaba 600 миллионов зарегистрированных пользователей (100 миллионов из которых покупают что-то на ее сайтах в любой отдельно взятый день), и компания теперь, вероятно, самая могущественная частная организация в Китае. Но хотя Ма любит сражаться с другими предпринимателями, он всегда на хорошем счету у компартии. Он охотно передает данные о клиентах властям, если те этого потребуют. «Мы создаем ценность для акционеров, а акционеры не хотят, чтобы мы выступали против правительства и обанкротились», — говорил он. О чем бы власти ни попросили, «мы это сделаем».

В этом и состоит секрет успеха первого поколения китайских миллиардеров после коммунизма — дело в их верности коммунистической партии. В 1990-х несколько гонконгских магнатов, видя, в каком направлении все идет, выступили против политических реформ, запоздало предложенных покидающим свой пост британским губернатором лордом Паттеном. Озвученная публично надежда западных лидеров, что растущий средний класс России и Китая проявит более острое стремление к демократии, оказалась необоснованной. Как бы ни заработали свои деньги богатейшие люди Китая — в «старых индустриях», как Цзун Цинхоу, когда-то работавший на фабрике, продававший газировку и леденцы и много лет занимавший первое место в списке китайских миллиардеров, или в интернете, как Робин Ли из Baidu или Ма Хуатэн, создатель Tencent, — они старались не раскачивать политическую лодку и осторожно выбирали союзников. Они слишком хорошо помнят, что всего тридцать лет назад партия осудила предпринимателей, этих «самозанятых торговцев и коробейников, которые жульничают, воруют, дают взятки и уходят от налогов». Они боятся, что прежнее отношение к ним окажется живучим.

В конце 2013 года один из многочисленных рейтингов, по поводу которых так переживают их участники, представил уместный символ смены власти. Ван Цзяньлинь ворвался в глобальный истеблишмент, возглавив ежегодный список богатейших Estates Gazette, в котором оценивается богатство крупных игроков лондонской недвижимости, заставив подвинуться герцога Вестминстерского. За год до того Ван даже не входил в топ-250. Примерно в то же время он впервые наделал шуму на мировом рынке искусства, купив на нью-йоркском аукционе «Клода и Палому» Пикассо за 28 миллионов долларов, что вдвое превысило ожидаемую цену. Он сам сделал ставку по телефону.

В современном Китае и современной России возникла столь же бескомпромиссная возможность стремительно заработать очень крупные суммы денег, какая существовала в Римской республике, Италии времен Ренессанса и Соединенных Штатах после Гражданской войны. Чем выше риск, тем выше и награда; при отсутствии прозрачно устроенного гражданского общества в почете оказывался определенный тип предпринимателя, с высокоразвитыми навыками выживания и гибким подходом к морали.

То же самое, впрочем, может быть сказано и о западных людях, которые заключают с ними сделки и обслуживают их нужды. Суть схватки переменилась. Если с конца Средневековья и до конца Второй мировой войны европейцы стекались на новые земли и эксплуатировали их богатства, то теперь просителями выступают политики из некогда богатых стран. Все более привычной картинкой становятся визиты британского премьер-министра и других лидеров с поклонами в Москву и Китай, где они выпрашивают инвестиции в их экономику. Это не только географический сдвиг, не только политические перемены. Это возвращение сурового авторитарного подхода к бизнесу. Низкопоклонство западных правительств перед олигархами стало очевидно во время протестов на Украине в начале 2014 года, когда был свергнут прокремлевский президент Виктор Янукович, и последующего присоединения Крыма к России. Для некоторых наблюдателей, прежде всего британских, стало шоком нежелание британского правительства предпринимать что-либо, что может поставить под угрозу позиции Лондона как убежища для российских и вообще иностранных состояний, где не задают никаких вопросов. Но удивляться не следовало. Эта практика воцарилась давно, и отказаться от нее будет трудно.

Пока что на вершине глобального списка миллиардеров все еще доминируют американцы: в 2014 году Билл Гейтс опять вернул себе первое место, которое в предыдущий раз взял мексиканец Карлос Слим. Два индийца, Мукеш Амбани и Лакшми Миттал, входят в первую двадцатку наряду с ветераном гонконгской промышленности Ли Ка-Шином. Но до того как армия русских и китайцев вроде Вана и Ма вырвется вперед, осталось недолго. Ветер дует в одном направлении.

 

Глава 13

Гики

Немногим удалось стать миллиардерами к тридцати годам — а заодно еще и изменить мир. В эту особенную категорию людей попадает группа гиков на рубеже двух тысячелетий. Подростки из гаражей, бросившие университет студенты, обитатели вузовских общежитий, где обсуждают девушек, — из них вышли сверхбогатые люди, создавшие Кремниевую долину и проложившие собственный путь к деньгам и славе. Они — гениальные инженеры и программисты — внедрили интернет в жизнь миллиардов людей, сначала на громоздких компьютерах, а потом и на смартфонах, создавая новое «железо», софт и социальные сети. Это поменяло отношение к средствам коммуникации и шопингу, облегчило доступ к информации для всех людей — и обо всех людях.

В создании своих изобретений и извлечении дохода из них они полагались на опыт элиты Уолл-стрит. Венчурные капиталисты указали Марку Цукербергу, Ларри Пейджу, Сергею Брину, Стиву Джобсу и им подобным путь к богатству. Facebook, Google и Apple превратились не только в мега-бренды, но и в нечто большее: они стали частью повседневности для миллиардов людей. Эти герои, когда-то одиноко сидевшие перед компьютерными экранами, теперь, заработав состояния и немного повзрослев, превратились в новую аристократию. Калифорнийский Камелот запросто общается с американскими президентами и мировыми лидерами, когда ему вздумается; порой они приглашают политиков в свои шикарные дома. Они стремятся определять политику не только в своей отрасли, но и далеко за ее пределами.

В первые годы компьютерной революции в среде разработчиков компьютеров и софта возникла культура хакерства, которая впоследствии и породила предпринимателей. Этос хакеров исходил из идеи, что компьютерное программирование — особый вид деятельности, которая меняет мир. Под влиянием музыки, наркотиков и контркультуры хиппи 1960-х хакеры культивировали ореол мистики вокруг отношений между гиками и компьютерами. Они уподобляли себя ремесленникам XIX века, ставшим промышленниками: верили, что именно в их руках находится ключ к модернизации общества. Либералы в социальном и экономическом смысле, они считают себя артуровскими рыцарями новой эпохи и убеждены, что лучше правительств подготовлены к решению хотя бы части самых неподатливых мировых проблем.

Подход технологических гигантов к заработку и трате денег соединяет свободное рыночное мышление восточного побережья США с более бунтарской целью создания открытого интернета. Выпуская все более необычайные и инновационные продукты, они поверили, что смогут изменить саму суть коммуникации и человеческого поведения. Футболки и сандалии стали внешними атрибутами этой неистовой этики свободного рынка. Они видели в государстве в лучшем случае помеху, а в худшем — злонамеренную силу. Увеличиваясь в размерах, эти компании — Microsoft, Google, Apple, Amazon — стали финансовыми монолитами, которых обвиняют в применении тех же монополистических и антиконкурентных практик, что применяли сталелитейные и железнодорожные магнаты XIX века.

Они также воспроизвели резко антипрофсоюзную культуру своих предшественников и их требования о низком налогообложении. Использование налоговых гаваней и других инструментов минимизации налоговых выплат вызвало в ряде стран бурную ответную реакцию. Топ-менеджеры компаний рассчитывали, что привлекательность их супербрендов в результате не пострадает. Они также верили, что их модель филантропии, основанная на столетних традициях, но перекомпонованная для современной эпохи, более чем достойно компенсирует политикам, борющимся с уклонением от налогов, их пустячные проблемы. Как и их предшественники в другие века и на других континентах, они полагали, что вхождение в состав политической, экономической и культурной элиты гарантирует им господство.

Их церемониймейстером, воплощением процветания Запада на рубеже тысячелетий стал Билл Гейтс. Он заработал больше денег, чем кто-либо еще, и накапливал их с такой быстротой, что не успевал понять, как их потратить. Он появлялся на обложках журналов чаще, чем можно было сосчитать. А его богатства все росли и росли. Он возглавлял список Forbes каждый год с 1995 по 2007, а потом возвращался на первое место в 2009 и 2014 году. (Карлос Слим и Уоррен Баффет заставляли его потесниться, но он всегда входил в первую тройку списка.) Сегодня его состояние оценивается примерно в 70 миллиардов долларов — это ВВП небольшой страны вроде Кении, Гватемалы или Литвы. Когда-то поговаривали, что Гейтсу нет смысла подбирать 100-долларовые банкноты, если кто-то уронит их на землю: нет смысла утруждать себя, поскольку одни только проценты на его состояние каждую секунду приносят ему больше денег — даже несмотря на то, что он направляет на благие цели миллиарды долларов.

Гейтсу принадлежат острова, частные самолеты, разнообразные гоночные автомобили и картины. Но при этом он старательно одевается и стрижется так, чтобы походить на обычного человека. В ноябре 1994 года, на относительно раннем этапе своей карьеры, он выложил 30,8 миллиона долларов на аукционе за Лестерский кодекс Леонардо да Винчи — который в результате стал самой дорогой рукописью в истории. Это не единый документ, а подборка рассуждений Леонардо на разные темы — от Луны до движения воды. Путаный характер его каракулей, должно быть, заинтриговал Гейтса — человека, который считает себя подготовленным к тому, чтобы решать глобальные проблемы. «Конечно, он же разработал самые разные летающие машины вроде вертолетов задолго до того, как мы смогли построить что-то подобное, — рассказывал Гейтс с мальчишеским восторгом. — Так что каждая его тетрадь — замечательный документ, это своего рода эскизные заметки по текстам, которые он в конечном итоге хотел собрать вместе». Легко понять, почему это привлекает человека, который начинал писать компьютерный код от руки, а в конце концов стал главной фигурой быстрых технологических перемен. Что же до денежной стороны, то Гейтс рассказывал: «Помню, однажды вечером я вернулся домой и сказал жене Мелинде, что собираюсь купить тетрадь. Ей показалось, я говорю о какой-то мелочи. Нет, сказал я, это особенная тетрадь». Такое нарочитое преуменьшение в моде у некоторых богатейших людей современности. Признак того, что вы реально чего-то добились, — это когда вам больше не нужно сильно напрягаться. А чтобы этого достичь, требуются определенные усилия.

Ультрасовременный особняк Гейтса стоит рядом со штаб-квартирой Microsoft в Сиэтле, на склоне холма с видом на озеро Вашингтон. Его прозвали «Занаду 2.0»; при его строительстве использовались семь видов камня. В доме, помимо огромного бассейна и подводной музыкальной системы, имеется кинотеатр в стиле арт-деко на двадцать мест (возможно, это современный эквивалент личной часовни времен Ренессанса) и большая частная библиотека с куполообразной крышей. Разумеется, дом наполнен технологическими гаджетами. Освещение управляется компьютером, а динамики спрятаны за обоями и позволяют музыке сопровождать вас из комнаты в комнату. Переносные сенсорные экраны позволяют управлять всей техникой, от телевизоров до термостатов и освещения, которое становится ярче или мягче, чтобы соответствовать случаю или уличному освещению. С гостей заранее собирают данные, а по прибытии выдают специальную булавку, которую нужно носить с собой и которая соединяет их с электронным сервисом дома, автоматически подстраиваясь под их вкусы в музыке и искусстве, создавая желаемую температуру и освещение.

Гейтс родился в состоятельной сиэтлской семье в 1955 году. Его мать и дед по матери были банкирами, и в семье имелась установка на высокие достижения. В семнадцать лет он создал свое первое предприятие — пытался вывести на рынок Traf-O-Data, компьютерное устройство, предназначенное для усовершенствования сбора данных о дорожном движении. На следующий год он поступил в Гарвард, но вскоре бросил университет и сосредоточился на программировании. Он и его друг Пол Аллен начали писать программы для «Альтаира» — новаторского микрокомпьютера, одного из предшественников современных ПК. Они повезли свои разработки в Альбукерке (штат Нью-Мексико), чтобы показать их технологической компании MITS. Там они увидели картину, с которой впоследствии сталкивались многие гости калифорнийских стартапов: люди, сидящие посреди хаоса и работающие круглые сутки семь дней в неделю чисто из любви к компьютерам. Они не сомневались, что их технологические штучки в состоянии изменить мир. «Это был великий и славный поход», — вспоминал один топ-менеджер MITS.

Язык программирования, который Гейтс и Аллен написали для MITS (и продали им), вскоре стали копировать и менять многие другие технари. Это была часть хакерского менталитета — «открытый код», стремление делиться. В «открытом письме», адресованном сообществу, Гейтс обосновывал, что за софт нужно платить, как и за «железо». «Кто может позволить себе делать профессиональную работу за так? — спрашивал он. — Говоря прямо, то, что вы делаете, — это воровство».

В 1976 году, когда Гейтсу был 21 год, он учредил компанию Micro-Soft (потом дефис пропал из названия). В первые пять лет он лично проверял каждую строчку кода, написанную его программистами. В тот момент, когда в мире насчитывалось лишь около сотни персональных компьютеров, Гейтс провозгласил, что хочет видеть «на каждом столе и в каждом доме компьютер под управлением программ Microsoft». И это было не преувеличение. Он был убежден, что его амбиции основаны на твердых фактах: он выявил рыночную возможность и с дьявольским упорством ее реализовывал. Как Альфред Крупп смотрел на сталь, а Генри Форд на автомобили, так и Гейтс смотрел на первые компьютеры, воображая глобальный продукт. Он владел техническим ноу-хау, и целеустремленности у него было хоть отбавляй. Все, что требовалось, — это немного удачи.

Microsoft добилась большого прорыва в начале 1980-х, когда компания заключила сделку о поставке операционной системы для компьютеров IBM. Вскоре они уже разрабатывали свои собственные системы. Первая коммерческая версия Windows, продукта, который превратил Microsoft в глобального мастодонта, была выпущена в 1985 году. Гейтс покинул возвышенный мир технологических энтузиастов западного побережья и вышел на мировую арену. Журнал Good Housekeeping включил его в список «50 самых завидных холостяков». Он фигурировал на обложке журнала Time (но, к своей досаде, уже после Стива Джобса). В 1986 году компания вышла на биржу. Гейтс сначала сопротивлялся этой идее, но когда он предложил первым сотрудникам опционы на акции (эту модель потом скопировали другие компании вроде Facebook), те поняли, что под ногами у них целое состояние. И они были правы. Когда Microsoft провела IPO, Гейтс стал самым молодым миллиардером мира из тех, кто был обязан своими успехами только себе (ему был тридцать один год).

В начале 1990-х на рынок стали выходить новые компании, но стратегия Гейтса оставалась четкой: он решил вознести Windows на недосягаемые позиции. И окончание соглашения Microsoft с IBM позволяло ему это сделать. С самого начала Гейтс говорил о «монополизации» софтверной отрасли, хотя юристы компании советовали ему не употреблять это слово. Его стремление замкнуть на себя рынок ПО в ущерб конкурентам привело к конфликту с правительством США. Microsoft делала свой Internet Explorer интернет-браузером по умолчанию на всех компьютерах, где стояла Windows; критики жаловались, что такая практика несправедливо отсекает их более старого конкурента Netscape Navigator. Правительство намеревалось что-нибудь предпринять, но единственный закон, на который тут можно было сослаться, — столетней давности антимонопольный Акт Шермана, тот самый закон, который принимался в 1890 году в тщетной попытке ограничить монополистическое давление баронов-разбойников. Власти были заинтересованы в расследовании возможных монополистических практик Microsoft еще с 1991 года, после запроса Федеральной торговой комиссии. Затем делом занялось министерство юстиции, что привело к заключению мирового соглашения в 1994 году. Четыре года спустя Microsoft пришлось отбиваться в суде от обвинений в нарушении этой сделки и в других антиконкурентных действиях. Газета New York Times описывала Гейтса в суде как «уклончивого и неосведомленного, педантичного и немногословного — совершенно не того блестящего бизнес-стратега, который, согласно его репутации, управлял каждым шагом в восхождении Microsoft Corporation к компьютерному господству». Газета отмечала, что в двухчасовой видеозаписи, что юристы министерства юстиции выбрали из двадцатичетырехчасового опроса свидетеля, он «признавался в невежестве относительно ключевых совещаний и стратегий, лежавших в основе антимонопольного иска правительства против его компании. Обвинения касались предполагаемых планов запугивания конкурентов вроде Apple Computer Inc. и Netscape Communications Corporation с целью заставить их покинуть рынки онлайнового программного обеспечения, на которых Microsoft добивалась доминирования». Газета также отмечала, что в ряде случаев ответы демонстрировали такую неуступчивость, что окружной судья, рассматривавший дело, «хмыкнул и покачал головой».

Гейтс не получил от этого дела удовлетворения. Microsoft решительно доказывала, что обвинения в ее адрес обусловлены ревностью компаний-конкурентов. Некоторые экономисты, идеологи свободного рынка, вроде гуру рейганомики и тэтчеризма Милтона Фридмана, осуждали антимонопольные меры, считая их неподобающими в Америке. «Вы будете с раскаянием вспоминать тот день, когда обратились к правительству, — заявил Фридман. — С этих пор компьютерная индустрия, которой очень повезло — она была относительно свободна от правительственного вмешательства, — начнет испытывать постоянное усиление регулирования». Так или иначе, Microsoft была признана виновной в нарушении Акта Шермана, и в июне 2000 года ей было вручено решение суда: выделить выпуск Internet Explorer в отдельную компанию. В следующем году правительство и Microsoft достигли соглашения, по которому компания обязалась поделиться частью своих технологий с другими. По сравнению с карами, которые ей грозили, и критикой, прозвучавшей в ее адрес, итоговые условия соглашения выглядели лишь мягким упреком. Было ли это признанием того, где теперь реальная власть?

Но юридические битвы Microsoft отнюдь не закончились. В 2000-е годы Еврокомиссия раз за разом штрафовала компанию за антиконкурентные действия. К этому моменту Гейтс уже отступил от корпоративной линии фронта и посвятил себя тому, что называл своей второй карьерой, — филантропии. В январе 2000 года он сложил полномочия генерального директора компании, которую создал в 1975 году, и остался председателем совета директоров — это отнимало один день в неделю. Ему исполнилось всего сорок четыре года. Как и Эндрю Карнеги, Билл Гейтс, безжалостными методами заработав деньги, теперь хотел только одного: расстаться с ними. В 1997 году он вложил 94 миллиона долларов в благотворительный фонд, который через два года переименовал в Фонд Билла и Мелинды Гейтсов. Его капитал со временем вырос до 2 миллиардов долларов, а работа была сосредоточена на программах развития здравоохранения, прежде всего на борьбе со СПИДом, туберкулезом и малярией.

Чем больше становилось личное состояние Гейтса благодаря росту акций Microsoft, тем больше он стремился жертвовать. На данный момент он принял обязательство выделять каждый год по 4 миллиарда долларов. В известной церемониальной речи в своей альма-матер он говорил о том, что жил в привилегированных условиях: «Я покинул Гарвард, не имея реального представления об ужасном неравенстве, существующем в мире, об устрашающем разрыве в области здравоохранения, благосостояния и жизненных возможностей, который обрекает миллионы людей на жизнь, полную отчаяния». Похоже, что дорогостоящее обучение в элитном университете не помогло Гейтсу познать основы жизни за пределами его привилегированного мирка с установкой на достижения. И он был не единственным предпринимателем, который узнал об ужасах бедности лишь после того, как заработал свое состояние и позволил себе расслабиться.

Гейтс, будучи специалистом по вычислительным системам, вычислил стоимость жизни: «Никто не финансирует ничего для остальных трех миллиардов. Кто-то оценил, что стоимость спасения жизни в США — 5 или 6 миллионов долларов; столько наше общество готово тратить. Жизнь за пределами США можно спасти меньше чем за 100 долларов. Но многие ли готовы на такую инвестицию?» На собрании Всемирной ассамблеи здравоохранения в 2005 году он сказал, что они с Мелиндой «не могли не прийти к жестокому выводу, что в нашем сегодняшнем мире одни жизни считаются достойными спасения, а другие нет». Но, в отличие от других миллиардеров Кремниевой долины, Гейтс не считает интернет сам по себе ключевым инструментом решения самых непреодолимых мировых проблем. У него взгляды более традиционные, как, возможно, и у всего его поколения: «Возьмем вакцину от малярии, эту странную вещь, о которой я сейчас размышляю. Гм, что же важнее — сеть коммуникаций или вакцина от малярии? Если вы считаете, что коммуникации, здорово. Но я так не думаю».

Даже в начале существования Фонда Гейтсов его ежегодный бюджет был больше, чем бюджет Всемирной организации здравоохранения. В 2006 году фонд получил еще 1,5 миллиарда долларов от Уоррена Баффета — второго человека в списке Forbes после Гейтса в тот момент — с обещанием, что за остаток его жизни он увеличит свои вложения в фонд до 31 миллиарда. Дружба между первопроходцем компьютерной эпохи и финансовым магнатом, которых разделяют двадцать пять лет разницы в возрасте, началась в 1991 году, когда мать Гейтса убедила его побывать на встрече, где присутствовали Баффет и Кэтрин Грэм, тогдашний издатель Washington Post. Гейтс шел туда с неохотой, но эти двое сразу нашли общий язык. Гейтс говорит, что Баффет убедил его прочитать «Отчет о мировом развитии» — анализ бедности по всему миру, который готовит Всемирный банк.

Еще одна история показывает, какие связи возникают между сверхбогатыми в их герметично запечатанных мирах. В 1993 году Гейтс попросил пилота своего частного самолета приземлиться в Омахе (штат Небраска), где на аэродроме ждал Баффет. Тот отвез Билла и Мелинду в принадлежащий ему ювелирный магазин Borsheims и дал советы, какое обручальное кольцо приобрести. «Слушай, Билл, это не мое дело, но когда я женился, я потратил 6 % своих денег на кольцо, — сказал Баффет. — Правда не знаю, насколько сильно ты любишь Мелинду». Для людей, у которых есть все, такие моменты имеют особую значимость. Баффет купил долю в этом почтенном магазине и хотел продемонстрировать этот факт. Гейтс же хотел продемонстрировать его своей будущей жене крупным планом.

Чем успешнее становился Гейтс, тем более укреплялся в мысли, что он и другие члены сверхбогатой элиты наделены особыми талантами. И в этом он был не одинок. Чувство собственного превосходства, раздутое эго становились неизбежными и неотъемлемыми чертами характера интернет-миллиардеров, вращающихся в одном кругу с банкирами, менеджерами хедж-фондов, венчурными инвесторами и магнатами мира прямых инвестиций. Они пришли к выводу, что их таланты применимы ко всему, на что они решат направить свой ум. Феноменальные успехи гиков в их собственной области побудили их взяться за форсированную версию филантропии, которая принимает за точку отчета взгляды Карнеги и его «Евангелие богатства», но в своих амбициях и влиятельности заметно превосходит его начинания. Гейтс признавал, что многим обязан «первому поколению больших филантропов», в том числе Карнеги, Рокфеллеру и Генри Форду.

Они придумали термины «филантрокапитализм» и «креативный капитализм» — использование бизнес-методов для решения более широких социальных задач. В январе 2008 года, выступая на Всемирном экономическом форуме, Гейтс обозначил выбранный им идеологический путь. Он начал с признания (как и Карнеги), что верит в человеческий прогресс: «Во многих отношениях мир стал более приятным местом для жизни, чем когда-либо, и это имеет далеко идущие последствия». Но технологические усовершенствования, говорил он, не достигают достаточного числа людей. «Нам нужно найти способ, чтобы те аспекты капитализма, которые работают на благо богатых людей, служили и бедным людям тоже», — сказал он, превознося подход, при котором правительства, компании и некоммерческие организации опираются на силу рынков, чтобы воплотить в жизнь позитивные перемены. Эта терминология заимствована из частного сектора; среди этих жаргонизмов «чувствительность к рынку», «ориентация на результат» и «максимизация рычагов». Эта основанная на рыночных идеях концепция проистекает из скептического отношения к способности государства решать большие социальные проблемы. «Чем ближе добираешься до сути, чем лучше понимаешь, как все это делается, тем больше думаешь: о Господи! Эти ребята даже не знают, каковы в действительности бюджеты, — объявил Гейтс. — Это заставляет задуматься: а как вообще происходят эти сложные, глубоко технократические вещи, как правильно управлять, например, системой здравоохранения США с точки зрения результата и издержек? Это все висит на волоске».

Гейтс даже высказывает сомнения в способности избирателей решать, за какие именно важные проблемы нужно браться: «И дело не только в том, что задача может быть не по плечу правительству. С этой точки зрения при помощи демократии в большинстве стран также невозможно справиться с проблемами, которые ставит современный мир, он возлагает на избирателей ответственность, но вряд ли можно ожидать, что эти обязательства они смогут выполнить. То есть люди будут голосовать и высказывать мнение о все более сложных предметах — в отношении которых то, что кажется… простым ответом, вовсе не является таковым. Это очень интересная проблема. Действительно ли демократии, сталкивающиеся с нынешними проблемами, справляются с ними?»

В начале 2000-х годов Гейтса убедили встретиться с рок-звездой Боно. «Я должен признать, сначала мне не казалось это важным. А потом была Давосская [встреча] в Нью-Йорке после 11 сентября, и Боно, Билл Клинтон и я встретились там. Я был восхищен, что он действительно понимает, о чем говорит, и реально берет на себя обязательства добиться результата. Это феноменально. С тех пор мы стали с ним настоящими компаньонами».

Он назвал кампанию «RED», организованную Боно, — в ее ходе потребители при покупке определенных продуктов доплачивали небольшую сумму, чтобы пожертвовать ее на важные цели, — одним из лучших примеров креативного капитализма.

Гейтс и Баффет не раз обсуждали и проговаривали свои филантропические идеи. Во время одной из бесед Баффет высказал предложение, которое иллюстрирует соображения многих «сделавших себя» миллиардеров в современной Америке, да и в остальном мире. Если правительству не стоит доверять при решении социальных проблем, рассуждал он, то, наверное, в дело следует вступить корпорациям? Он предложил, чтобы часть уплачиваемых корпоративных налогов направлялась в отдельный фонд, «управляемый представителями корпоративной Америки и используемый умным образом на долгосрочное благо общества. Эта группа, которая считает, что может управлять делами лучше любого правительства, могла бы взяться за образование, здравоохранение и другую деятельность, в которой правительство играет большую роль».

В 2010 году Гейтс, Баффет и основатель Facebook Марк Цукерберг подписали «Обещание дарения», по которому обязывались пожертвовать как минимум половину своего состояния. К началу 2014 года под ним подписались 122 миллиардера из разных стран. Медиамагнат Майкл Блумберг привязал свое решение непосредственно к вопросу о репутации, который преследовал Карнеги и других баронов-разбойников: «Пожертвования также позволяют оставить наследие, которое многие запомнят. Рокфеллер, Карнеги, Фрик, Вандербильт, Стэнфорд, Дьюк — мы помним их скорее по долгосрочным эффектам их филантропии, чем по компаниям, которые они основали, или по поступкам их потомков». Блумберг — редкий пример состоятельного американского бизнесмена, который напрямую участвовал в выборах, вместо того чтобы влиять на политику более скрытно или получать престижные назначения в награду от президента. Больше всего его карьерная траектория похожа на путь Сильвио Берлускони, телевизионного магната, ставшего премьер-министром Италии, хотя их поведение и вкусы сильно различаются. Завершив свой третий срок на посту мэра Нью-Йорка, Блумберг также считает себя в первую очередь филантропом.

Баффет стал моделью добродетельного миллиардера. Он яростно выступал против несправедливого налогообложения, заметив в своем выступлении в Стэнфорде в 2007 году, что он только что заплатил 17,7 %-ный налог со своего заработка в 46 миллионов долларов, тогда как его помощнице пришлось отдать 30 % от ее дохода в 60 тысяч долларов. Администрация Обамы потом пыталась узаконить «правило Баффета», из которого следовало, что налоги, которые платят домохозяйства, зарабатывающие более 1 миллиона долларов в год, не должны быть в процентном отношении меньше, чем налоги семей, принадлежащих к среднему классу. Формулировки специально были сделаны туманными, чтобы не оскорбить американские представления об «усердном труде», но все равно Конгресс не пропустил закон.

«По правде говоря, я ни разу не отдал ни одного пенни, который бы имел для меня какую-то пользу», — сказал Баффет на саммите по благотворительности в 2013 году. Он обещал оставить своим детям «достаточно, чтобы они чувствовали, что могут заняться чем угодно, но не настолько много, чтобы они не делали ничего». Усвоили ли современные сверхбогатые люди уроки прошлых династий, которые ввиду упадничества просто вымерли и окаменели? Возможность «заняться чем угодно» все еще совершенно немыслима для простых смертных, но это было важное указание, напоминавшее о Карнеги и его презрении к избалованным отпрыскам богатых семей. Гейтс посулил за свою жизнь пожертвовать в два с лишним раза больше (в современных ценах), чем Карнеги и Рокфеллер вместе взятые. Звучит многообещающе. Сегодня суммарное состояние Гейтса и Баффета почти равняется сбережениям 40 % наименее состоятельных американцев.

Фонд Гейтсов принял на себя обязательство использовать весь свой капитал не более чем за двадцать лет после смерти Билла и Мелинды, успешно определив самые насущные проблемы в мире. Пока что работа фонда в основном нацелена на искоренение полиомиелита. Всего лишь второй раз в истории можно будет заявить о полном уничтожении болезни (впервые это произошло с оспой в 1980 году); что ж, вполне грандиозная цель. Для Гейтса его успехи в Microsoft напрямую связаны с работой фонда. «Мы оба, — говорит он о себе и своей жене, — работали в Microsoft и видели, что если взять инновации и умных людей, способных рассчитать все возможности, то можно осуществить довольно-таки впечатляющие штуки».

Какими бы достойными похвал ни были цели Гейтса и Баффета, тревожит, что судьбы сотен миллионов людей, по сути, зависят от милосердия небольшого числа частных граждан. Несмотря на все эти грандиозные конференции и обещания, по данным World Wealth Report, лишь 11 % сверхбогатых людей мира и лишь половина из богатейших тридцати человек активно занимаются филантропией. Но те, кто занимается, имеют высокий престиж в обществе. Вместе с гиками и банкирами в ряды филантрокапиталистов вступили еще две категории людей — звезды и политики, считающие себя звездами. Одним из последних в игру включился Тони Блэр, бывший британский премьер-министр, который сколотил себе состояние (хотя и не масштаба Гейтса или Баффета) на консультациях для правительств одиозных стран вроде Казахстана. Блэр заявил на Всемирном форуме филантропии, где побывали Билл и Мелинда Гейтсы, Билл Клинтон, а также Ларри Пейдж и Сергей Брин из Google, что главное в филантропии — «стратегическое инвестирование». Нужно, говорил он, «не просто давать деньги, но обеспечивать лидерство. Лучшие филантропы привносят в свою филантропию то, что сделало их успешными, — драйв, целеустремленность, достижение цели во что бы то ни стало. Это стремление креативное, а не пассивное; они не следуют привычному мышлению, а опрокидывают его».

Современная филантропия, воплощенная в «Обещании дарения» — это элитный клуб. Он «сосредоточен конкретно вокруг миллиардеров и тех, кто стал бы миллиардером, если бы не их пожертвования». Это джентльменские соглашения, это «моральное обязательство жертвовать, а не юридический контракт». К началу XXI века в одной только Америке насчитывалось 45 тысяч благотворительных фондов, большинство из которых управляются как бизнес и пользуются значительными налоговыми послаблениями, полагающимися филантропическим организациям. Хитроумное использование налоговых льгот считается бонусом при расставании с деньгами, но оно гораздо больше помогает при их зарабатывании. Члены клуба филантропов играют по тем же правилам, что они сами задали, когда богатели. И эти правила, юридически вполне логичные, в моральном смысле понравятся не всякому.

Проблема уклонения от налогов крупными технологическими компаниями стала предметом жарких дебатов лишь в последние годы. Они позаимствовали практику офшорных операций из финансового, сырьевого и других секторов. В сентябре 2012 года в расследовании комитета Сената США были обозначены практики, используемые Microsoft и Hewlett-Packard (но то же самое могло быть сказано и о дюжине других международных технологических компаний). Например, в докладе говорилось: «С 2009 по 2011 год, передав определенные права на интеллектуальную собственность своей дочерней компании в Пуэрто-Рико, Microsoft смогла перевести в офшоры почти 21 миллиард долларов, или почти половину ее чистой выручки от розничных продаж в США, сэкономив вплоть до 4,5 миллиарда долларов налогов на товары, проданные в Соединенных Штатах, или чуть более 4 миллионов долларов в день».

По словам сенатора Карла Левина, члена комитета, «крупные корпорации США все больше получают прибыль здесь, но перебрасывают ее за границу, чтобы избежать уплаты причитающихся налогов. В то время, когда мы встречаемся с такими сложными бюджетными дилеммами, когда американские семьи сталкиваются с повышением налогов и с сокращением важнейших программ, от образования до здравоохранения, от контроля качества продуктов до национальной обороны, эти офшорные схемы просто неприемлемы».

Между тем в 2011 году Microsoft, заработав в Британии 1,7 миллиарда долларов на онлайновых продажах софта, не заплатила с них ни цента корпоративного налога на прибыль, потому что филиал, через который проводились эти продажи, располагается в Люксембурге.

Когда Гейтса спрашивают о налогах, которые платит его компания, он прибегает к трем формальным оправданиям, которые традиционно используют технологические магнаты: их методы совершенно законны; это правительства, а не компании создают налоговые законы; компании соблюдают законы и налоговые ставки тех юрисдикций, в которых они действуют. «Если люди хотят налоги на определенном уровне, отлично, так и установите их на этом уровне, — рассуждает он. — Но нельзя требовать от компаний, чтобы они брали деньги акционеров и выплачивали огромные суммы, платить которые не требуется». После экономического кризиса и падения качества жизни стал реже применяться более дерзкий философский аргумент — они, короли интернета, лучше правительств знают, как тратить деньги, и поэтому чем больше денег останется в их руках, тем лучше в долгосрочной перспективе для общества.

Теперь репутация Гейтса прочно увязана с работой его фонда — и это наверняка то, чего он хотел. Microsoft при всех ее юридических сложностях теперь появляется в биографии магната почти что в скобках. Он был, однако, первопроходцем, одним из первого поколения ему подобных. Его преемники действуют на куда более многолюдном поле. Джефф Безос, который, по его собственному признанию, не знал о книгах практически ничего, основал Amazon и неожиданно добился успеха — как и Пьер Омидьяр, который увидел потенциал в торговле между отдельно взятыми людьми и организовал феноменально популярный интернет-аукцион eBay. Скорость превращения этих людей в миллиардеров ошеломительна. Стив Джобс к моменту своей преждевременной смерти в 2011 году имел сравнительно скромное состояние, в пределах 11 миллиардов долларов. У Омидьяра примерно столько же, тогда как у Безоса — около 35 миллиардов. Десять лет спустя развитие онлайновых социальных сетей и борьба сайтов вроде MySpace и Facebook за долю рынка создали новую волну миллиардеров. В 2008 году Марк Цукерберг стал самым молодым в мире миллиардером, самостоятельно заработавшим свое состояние; ему было двадцать три года — Биллу Гейтсу потребовалось на восемь лет больше, чтобы достичь этой вехи. В 2013 году состояние Цукерберга уже оценивалось в 19 миллиардов долларов.

Эти люди вознесли навязчивую соревновательность на новые высоты. На каждом шагу своего пути они должны были создавать нечто особенное, ставить рынок на колени, выпускать продукт, который захватит весь мир. Граница между успехом и провалом оказывалась тонкой — она могла зависеть от пронырливости бывшего приятеля или от того, что идея чуть-чуть не дотягивала до нужного уровня. При всех этих футболках, шортах и сандалиях, при всех этих сигаретах с марихуаной, что делят на всех, эгалитарному отношению нет места в Кремниевой долине. Второе место — для лузеров.

Путь Стива Джобса к успеху и славе был более тернистым, чем у его современника Гейтса. Его компания Apple была основана в том же году, что и Microsoft. Изначально она состояла всего из двух человек и продавала печатные платы, изготовленные в доме родителей Джобса в Калифорнии. Она быстро добилась успеха — в 1981 году компания вышла на биржу и принесла ее создателям миллионы. Но если Гейтс железной рукой контролировал свой бизнес, то Джобса уволили из созданной им компании. Он организовал отдельную команду для работы над своим личным проектом, компьютером «Макинтош», даже вывесил над зданием флаг с черепом и костями и объявил: «Лучше быть пиратом, чем служить на флоте». В 1985 году Apple бесцеремонно уволила его. Некоторые из его оппонентов называли причиной его «буйные и капризные эмоциональные колебания», но нельзя сказать, что для гиков эти черты характера — нечто особенное.

Джобс стал работать сам и учредил новую компанию — NeXT — во многом благодаря участию крупного инвестора, венчурного капиталиста и впоследствии кандидата в президенты Росса Перо. Он также купил анимационную компанию Pixar, которая вместе с Disney выпустила чрезвычайно успешный фильм «История игрушек»; Джобс числился в нем исполнительным продюсером. В 1996 году Apple, пойдя на унижение и руководствуясь корпоративным прагматизмом, приобрела NeXT; Джобс мгновенно получил повышение и принялся спасать компанию, балансирующую на грани банкротства. К 2000 году он стал CEO и получал номинальную зарплату в 1 доллар в год, а главным вознаграждением стала его доля в компании, стоимость которой выросла более чем до 2 миллиардов долларов.

Джобс всегда был теснее связан с хакерской культурой, чем Гейтс. Он жил в Калифорнии и испытал заметное влияние контркультуры. В 1970-х он нередко появлялся на хакерских сборищах босиком или в сандалиях — так позже Цукерберг приходил на работу в офис Facebook. Он путешествовал по Индии и интересовался буддизмом, а также отпустил бороду в стиле Фиделя Кастро и стал убежденным вегетарианцем. В 1990-х один комментатор с юмором заметил, что Джобс — «самый опасный человек в Кремниевой долине, потому что, говорят, он ввязался в это не ради денег… Гейтс видит в персональном компьютере инструмент перевода каждого лишнего доллара, немецкой марки или копейки в мире в свой карман. Гейтсу, по большому счету, наплевать, как люди взаимодействуют со своими компьютерами — лишь бы платили. Джобсу не наплевать. Он хочет указать миру, как вычислять, задать стиль вычислений. У Билла Гейтса нет стиля; у Стива Джобса нет ничего, кроме стиля». Сравнение, конечно, во многом карикатурное, но нельзя сказать, что совсем неоправданное.

Джобс продолжал выигрывать в репутационной игре с Гейтсом: свободный дух Кремниевой долины против прагматичного босса; инноватор и художник против монополиста и капиталиста. Джобс, одержимый дизайном и технологиями, превращал каждое изобретение Apple и каждый запуск их нового продукта — от первых «Маков» до айподов, айфонов и айпэдов — в религиозную церемонию. Молодые фанаты выстраивались в длиннющие очереди вокруг магазинов Apple в разных городах мира. Его продукты стали главным стилистическим высказыванием в глобальной культуре, опирающейся на почитание брендов.

И ему этого было достаточно. Чтобы доказать, на что он способен, и обозначить свое наследие, ему не требовалось больше ничего, кроме как гарантировать очередную истерию вокруг следующего своего продукта. Он гораздо меньше интересовался благотворительностью. Вернувшись в компанию в роли генерального директора, он закрыл корпоративные благотворительные программы Apple, чтобы сэкономить деньги, и не восстановил их, даже когда прибыль стала измеряться десятками миллиардов. В 1980-х он создал свой собственный благотворительный фонд, так как это казалось необходимым, но потом свернул его работу, потому что, как говорилось в одной из его биографий, не любил показной мир профессиональной филантропии. Он не подписывал «Обещание дарения». Даже перед своей безвременной смертью в 2011 году (ему было пятьдесят шесть) Джобс не видел необходимости что-то объяснять.

Впрочем, с возрастом между ним и Гейтсом возникло взаимное уважение. «Я думаю, мир стал лучше, потому что Билл понял, что его цель — не в том, чтобы быть богатейшим человеком на кладбище», — говорил Джобс незадолго до смерти. Боно же утверждал, что технологический вклад Джобса оказался не менее важным, чем любые финансовые вложения.

Пьер Омидьяр — представитель второго поколения гиков, тех, кто начал извлекать выгоду из потенциала интернета в 1990-х, когда число пользователей росло по экспоненте. В отличие от большинства подобных ему, он все-таки закончил колледж — Университет Тафтса, где в 1988 году получил диплом компьютерного специалиста. Он организовал пару онлайн-магазинов, один из которых купила Microsoft, но ему все больше нравилось не продавать что-то людям, а помогать им продавать что-то друг другу. В 1995 году в День труда он запустил вебсайт под названием Auction We b, для которого собственноручно написал код. Потом этот сайт превратился в eBay, и к середине 1997 года, когда интернет был еще уделом меньшинства, на нем проводилось по 800 тысяч операций в день. Идея была простая: люди приобретают товары, которые выставляют другие; пользователи сами их упаковывают и отправляют; eBay получает комиссию с каждой транзакции. Это была формула феноменального успеха, которая превратила Омидьяра в миллиардера после того, как его компания вышла на биржу в 1998 году.

В 2004 году Омидьяр и его жена Памела запустили проект Omidyar Network. Как и Фонд Гейтсов, эта организация рассматривает рынок в качестве ключа к решению социальных проблем; она инвестирует и в коммерческие компании, и в социальные начинания. Но, в отличие от традиционных фондов, сеть позиционирует себя как активного инвестора, особенно в социальные предприятия и другие компании в развивающихся странах.

Омидьяр, один из подписантов «Обещания дарения», подхватил идеи первых кибер-утопистов о свободе самовыражения. Для многих из этих первопроходцев в 1980-х и 1990-х интернет был полем для игры без правил, возможностью порвать с иерархическими и вертикальными структурами, господствовавшими в офлайновом мире. Для них главным были «горизонтальные» отношения и разрушение старых барьеров. Эта концепция гиковского рая все больше вступала в конфликт не только с денежными амбициями стартапов, превращавшихся в корпорации, но и с намерениями правительств, которые осознали, что им нужно восстановить свою власть. За короткий промежуток времени государство, подхватив те же технологии, а в некоторых случаях и создавая свои, обошло технологические компании по способности отслеживать поведение граждан. К такому заключению можно было прийти из «сливов», организованных разоблачителем Эдвардом Сноуденом в 2013 году. Масштаб слежки за всеми каналами коммуникаций со стороны Агентства национальной безопасности США и их британских коллег из GCHQ многих застал врасплох. Реакция новой интернет-элиты оказалась смешанной. Несколько компаний явно зарабатывали на тесных отношениях со спецслужбами. Другие просто смиренно предоставляли все, что от них требовали, и утверждали, что недовольны этим. Третьи искренне испытывали гнев.

К последней группе относился Омидьяр. Он уже вложил деньги в небольшой сайт журналистских расследований на Гавайях. На пике скандала со Сноуденом он объявил о гораздо более масштабном предприятии: вложении 250 миллионов долларов в глобальный расследовательский онлайн-портал First Look Media. Одной из ключевых фигур проекта стал американский журналист Гленн Гринвальд, ставший основным проводником разоблачений Сноудена и опубликовавший серию сенсационных откровений в газете Guardian. Финансируя проект, который вроде бы бросал прямой вызов властям США, Омидьяр, возможно, продемонстрировал более бунтарские черты, чем его коллеги-гики. Идеологический поборник свободы слова или первооткрыватель новых бизнес-моделей для медиа? Как бы то ни было, Омидьяр получал удовольствие от своей репутации революционера: «В СМИ, которые существуют уже не первый день, есть масса традиций и подходов к делу, которые верно служили им много лет, но, возможно, делают их менее гибкими в цифровую эпоху. Для меня как предпринимателя больше смысла начать что-то новое». Он имел в виду и одного из своих соперников Джеффа Безоса, который проявил приверженность традиционным моделям медиа, заключив совершенно другую сделку.

В раннем детстве Безос продемонстрировал склонность решать проблемы тем самым способом «сделай сам», который стал отличительным признаком Кремниевой долины: его застали за тем, как он пытался разобрать свой манеж на части с помощью отвертки. Будучи подростком, он с удовольствием чинил сельскохозяйственную технику на ранчо деда в Техасе. Дед работал на Управление перспективных исследовательских проектов (DARPA), подразделение министерства обороны США, в чью задачу входило создание технологических инноваций, которые в годы холодной войны можно было обратить против СССР. Среди ранних проектов управления были роботы и самоуправляющиеся транспортные средства, а в 1969 году оно запустило ARPAnet — предшественника интернета. У Безоса, преданного фаната сериала «Звездный путь», еще в детстве благодаря работе деда возникло сильное увлечение космическими путешествиями.

Безос, как и Гейтс, уже в юности пытался организовать свой бизнес. В семнадцать лет он устраивал летние школы — брал по 150 долларов за участие в двухнедельном научном лагере под названием Dream Institute, где читали «Путешествия Гулливера» и изучали черные дыры. Во время учебы в Принстоне он пришел к нерадостному выводу, что ученого из него не получится, и поменял специализацию с физики на программирование. Поработав в разных компаниях, заполучил потенциально престижную позицию на Уолл-стрит, но бросил ее и отправился на запад, где происходило тогда все интернет-веселье. Его восхищали не столько разговоры о дивном новом онлайновом мире, сколько его коммерческий потенциал — Безос осознал важность одного судебного решения о налоге с продаж. Он понял, что будет продавать что-то в онлайне, только никак не мог решить, что именно. Он составил список из двадцати направлений и сократил его до пяти: CD, компьютеры, компьютерные программы, видео и книги. Он выбрал книги не потому, что увлекался чтением, но потому, что понял, что кто-нибудь точно заработает целое состояние, продавая их в сети, — так почему бы ему не стать этим человеком? Книги являлись понятным продуктом, который легко каталогизировать, хранить и доставлять, и поэтому потенциальный онлайн-рынок в этой области был огромен.

В июле 1995 года, через несколько месяцев после того, как Безос начал новое дело у себя в гараже, его компания продала первую книгу. Она называлась «Гибкие концепции и творческие аналогии: компьютерные модели фундаментальных механизмов мышления». Безос назвал фирму Amazon, по имени крупнейшей в мире реки, чтобы обозначить свои амбиции, но также и потому, что это обеспечивало ей первые места в алфавитных списках онлайн-ритейлеров. Местом для штаб-квартиры он выбрал Сиэтл, родину Microsoft, так как полагал, что там нужно искать лучшие кадры. В те первые дни малочисленные покупатели звонили Безосу в офис (то есть домой) и сообщали данные своих банковских карточек, чтобы совершить покупки.

Первый прорыв Amazon случился, когда Джерри Янг из Yahoo предложил включить сайт в один из своих списков «What’s Cool?»; на той же неделе Amazon получил тысячи заказов, а Безосу и его товарищам-«менеджерам» пришлось всю ночь сидеть и упаковывать книги, потому что они еще не наняли никого на эту работу. Это вызывает в сознании образ (или тщательно сконструированный миф) о промышленнике викторианской эпохи, который вносит свою скромную лепту в общее дело у себя в цеху, чтобы его изобретение и его компания заработали. Безос купил 10,2 миллиона акций своей компании по одной десятой цента. В момент выхода Amazon на биржу в 1997 году они торговались по 18 долларов за штуку, что за один день принесло тридцатитрехлетнему предпринимателю 184 миллиона долларов. И по стандартам Кремниевой долины это был еще относительно медленный старт.

У Безоса такой же стяжательский и скопидомский подход к делу, как и у Гейтса. Его бизнес-модель подразумевала быструю экспансию, позволяющую взять рынок под контроль и добиться неуязвимых позиций, прежде чем его догонят конкуренты. А прибыль появится позже. В конце концов модель сработала и принесла феноменальный результат, но поначалу все двигалось со скрипом. Уже тогда Безос получал огромное удовольствие от заявлений, что у него «в магазине» имеется миллион наименований. В действительности книги лежали на складах его крупных дистрибьюторов. Он вовсю расхваливал преимущества онлайн-магазина по сравнению с традиционными конкурентами, даже арендовал передвижные рекламные щиты, которые ездили мимо книжных магазинов Barnes & Noble со слоганом «Не нашли книгу, которую искали?». Войну с Barnes & Noble можно было выиграть, только обеспечив как можно более быстрый и простой способ покупки. Amazon разработала систему покупки в «один клик», позволяющую добавлять товары в виртуальную корзину с минимальными усилиями. Эта система была запатентована — несмотря на замечания, что формулировки кажутся слишком общими и туманными, — и когда Barnes & Noble в 1999 году внедрила на своем вебсайте аналогичную функцию «экспресс-касса», Amazon подала иск, который, впрочем, удалось урегулировать во внесудебном порядке. Обращение к юридическим тяжбам чем-то напоминает махинации баронов-разбойников XIX века, пытавшихся вытеснить друг друга с рынка.

В конце 90-х, когда интернет-пузырь лопнул, Amazon несла ошеломительные потери. В одном только 2000 году убыток компании составил 720 миллионов долларов. Безос превратился из «человека года» по версии Time, которым он стал в 1999 году, во владельца «amazon.con». Взбешенный этим отношением Безос твердо решил превратить Amazon в колоссальную розничную империю, уничтожив всех конкурентов, стоявших на пути. Его товарищи, помогавшие ему с самого начала, хотели работать в оригинальном онлайновом книжном магазине. У Безоса были другие планы. Сегодня Amazon, компания с многомиллиардными оборотами, известна своим бескомпромиссным (мягко говоря) подходом к сотрудникам, занятым тяжким трудом за ничтожные зарплаты в пещерообразных складах. Низкие удельные затраты на труд и эффект масштаба позволяют Amazon опережать книжные магазины и онлайновых конкурентов. Фирма также известна своей культурой чрезвычайной секретности. Она стала весьма успешным торговым механизмом, где миллионы людей каждый день кликают на кнопки, чтобы купить не только книги, но и бытовые и другие товары. В торговле достижения Безоса остаются непревзойденными; но в поисках чего-то более волшебного ему пришлось взяться за другие начинания.

В 2000 году он создал частную аэрокосмическую компанию Blue Origin, которая должна была сделать космические путешествия более доступными. Когда-то он обещал построить «на орбите космические отели и колонии на два-три миллиона человек» и вроде бы обсуждал с Ричардом Брэнсоном совместные коммерческие проекты в космосе. Летом 2013 года он застиг журналистский мир врасплох, объявив о покупке газеты Washington Post. Газета Вудворда и Бернстайна, несколько поколений находившаяся в руках одной семьи, была продана человеку, который покончил с тысячами книжных магазинов. Впрочем, у газеты начались трудности, она пошла под гору. За сущую мелочь — 250 миллионов долларов — Безос возложил на себя задачу обновления одного из величайших в мире символов «старых медиа». Он начал осторожно инвестировать в газету, прежде всего в ее цифровую версию.

Неприятности были не только у Post. New York Times не стала сопротивляться Карлосу Слиму, который вложил в нее крупную сумму в 2008 году (см. Заключение), но уперлась, когда эксцентричный китайский олигарх постучался в ее дверь в 2013 году. О Чэне Гуанбяо, владельце компаний по переработке отходов, рассказывали, что на его визитке значится «Моральный лидер Китая», «Герой-спаситель от землетрясений» и «Самый известный и обожаемый в Китае образец для подражания». Он обещал, что улучшит газету и «реформирует» ее подход к освещению событий в стране. Его предложение не приняли.

Приз же за лучший дуэт в Кремниевой долине может достаться только двум людям. Ларри Пейдж и Сергей Брин, дети ученых, один из которых эмигрировал из Советского Союза, придумали способ организации интернета во время учебы в Стэнфордском университете. Они наткнулись на старомодное решение очень современной проблемы. Одно дело — искать в интернете (как бы это ни было трудно в то время), и совсем другое — придать ему порядок. Они позаимствовали из академического мира идею цитирования и разработали алгоритмы, которые навсегда изменили мгновенный доступ к информации. Но им нужно было как-то назвать свой план. Первым вариантом стал BackRub («Массаж спины»), но название явно не подходило. Пейджу и Брину, как настоящим компьютерным гениям, понравилось слово «гугол» — единица и сотня нулей, — однако они неправильно написали его, когда покупали доменное имя. Теперь надо было понять, как на их гениальной идее можно заработать деньги. Сначала они с опаской относились к мысли показывать рекламу, но как только их убедили в том, что можно на каждой странице организовать отдельный блок оплаченных ссылок, модель была найдена. Остальное, как говорится, уже история: Google росла быстрее любой другой компании в истории США.

Сегодня Google стоит более 100 миллиардов долларов — больше, чем New York Times, Washington Post, Disney, Dow Jones, Amazon и General Motors вместе взятые. Система работает на более чем миллионе серверов в дата-центрах по всему миру и обрабатывает больше миллиарда поисковых запросов в день. Она пожирает все, что попадается на пути, — YouTube (пользовательские видео), производителя мобильных телефонов Motorola (которого Google потом продала), производителей карт, да и вообще все, что может подсказать им новую идею или представлять для них хотя бы отдаленную угрозу. Сейчас, например, Google одержима робототехникой и потенциалом искусственного интеллекта. Со своей армией технарей и изобретателей со всего мира Google постоянно ищет новые большие идеи — самоуправляющиеся автомобили, очки, отображающие информацию в реальном времени, — которые принесут ей деньги, а главное, сохранят за брендом компании тот революционный и завлекательный ореол, который она имела с самого начала. Кошмар Google — это появление нового игрока, который перехватит у нее инициативу и перетянет молодых пользователей интернета куда-то еще.

Шейхи Мо и Халифа не могут остановиться и не построить что-то еще более значительное и масштабное. Такова же и корпоративная этика Google — быть лучшей во всем. Богатство, влияние и престиж компании таковы, что она привлекает умнейших инженеров и ученых, юристов и лоббистов. Она расхватывает амбициозных политических консультантов, открывая им прямую дорогу в офисы президентов и премьер-министров. Каждый должен вписаться в корпоративные правила, которые требуют высоких результатов и еще более высокой лояльности. (Джек Ма из Alibaba позаимствовал у Google свой подход.)

В компании шикарные рестораны, специально отведенные места для отдыха и тусовки, спортивные залы, всегда готовые к услугам массажисты — все это побуждает молодых сотрудников как можно больше времени проводить в теплых объятиях компании. Google необычайно щедро финансирует онлайн-стартапы, организации и мероприятия, которые продвигают открытый интернет. Компания твердо выступает за свободу самовыражения, которая важна и дляее бизнес-модели. Но по части защиты частной жизни ее послужной список не столь убедителен.

В 2013 году Google оказалась в центре оглушительного скандала в связи с уклонением от налогов — в США, по всей Европе, а особенно в Великобритании. Компания делала лишь то же, что и другие, — переводила наиболее прибыльные части своего бизнеса в юрисдикции с низким налоговым режимом (если пользоваться отраслевым жаргоном, «приценивалась» к разным налоговым юрисдикциям). Перенаправление прибыли из Ирландии (там находится европейская штаб-квартира компании) на Бермудские острова через Нидерланды вряд ли могло принести ей всеобщую любовь. Несмотря на неоднократные предупреждения, она не смогла предугадать, с какой серьезной критикой столкнется. А может, Google была просто невосприимчива к ней. Пейдж, Брин и их коллеги, воспитанные в калифорнийском либертарианском духе, были озадачены тем негодованием, что общественность излила на их компанию, лозунг которой — «Не делай зла». Они не видели никакой логики в том, чтобы передавать деньги государству, которое использует их менее эффективно и изобретательно, чем они сами.

Третье поколение гиков уже увековечено в кино. Facebook, как повсеместно признано, изменил способы взаимодействия людей друг с другом не только на личном уровне, но и на социальном — в политике и народных движениях. И все это началось в комнате студенческого общежития, где проживал неловкий студент, не умевший как следует общаться с девушками. Марк Цукерберг поступил в Гарвард в 2001 году, имея за плечами впечатляющий список школьных наград и умея писать на латыни и древнегреческом. Но его настоящей страстью, как и у Гейтса, было программирование. Он начинал с хакерства — разработал программу, нарушая правила. Цукерберг стащил фотографии гарвардских студентов из книг, которые хранились в общежитиях и которые в народе прозвали «facebooks» («книги лиц», или попросту фотоальбомы), а затем завел вебсайт, где студенты могли оценивать внешность друг друга. Это было не слишком обнадеживающее начало: оно навлекло на него претензии администрации университета и обвинения в сексизме со стороны женских студенческих организаций.

Нисколько не смущенный Цукерберг продолжал работать над проектами, основанными на идее «социальной сети», вроде недавно запущенных MySpace и Friendster. Сила The Facebook, как он изначально назывался, состояла в том, что там пользователи могли публиковать свои новости и организовывать события в реальной жизни, пользуясь их доступностью для читателей. Вскоре проект распространился на университеты Лиги плюща, затмив местных конкурентов, которые также находились на ранней стадии развития. К лету 2004 года сеть добилась столь впечатляющего роста, что рекламодатели выстраивались в очередь за рекламными местами на сайте. Facebook начал приносить прибыль. Цукерберг и его товарищи по общежитию, помогавшие ему с проектом, сняли на лето дом в Пало-Альто. Там Марк познакомился с Шоном Паркером, одним из основателей файлообменного сайта Napster, который занимался своим проектом уже четыре года и потому считался ветераном Кремниевой долины. Паркер был увлечен идеей пиринга, которую продвигал и Цукерберг; он впечатлился амбициями студента и заметил, что тот проявляет «имперские склонности». Паркер должен был сыграть роль фактического президента компании, задействовать свои связи с инвесторами для поиска денег. Ему отвели еще одну роль, не менее важную: покупать алкоголь для вечеринок Facebook, потому что всем остальным еще не исполнился двадцать один год.

Помимо выпивки и вечеринок у бассейна, первые годы Facebook были отмечены острой внутренней враждой. Только что это был проект в университетском общежитии — и вот он уже превратился в золотую жилу, приносящую миллиарды долларов. Эдуардо Саверин, приятель Цукерберга по университетскому братству, получил одну третью долю в Facebook еще в самом начале, когда сеть работала только в Гарварде. Саверин должен был отвечать за коммерческую часть. Когда в дело вступил Паркер, доля Саверина сократилась, и он посчитал, что Цукерберг пытается его выжить. После ожесточенных споров и последовавших за ними судебных исков Саверин и Facebook уладили дело внесудебным соглашением, и Саверину по-прежнему принадлежит 5 % акций компании.

Цукерберг оказался в центре и других конфликтов, в том числе с братьями Винклвосс, олимпийскими гребцами, его бывшими приятелями, которые обвинили его в краже их интеллектуальной собственности. Почти сразу же после регистрации компании они заявили, что Цукерберг должен возместить им ущерб за то, что вытеснил их из проекта. Тот с ходу отклонил все претензии: «Я стараюсь игнорировать такие мелкие раздражители, потому что как только я делаю что-то успешное, так сразу же каждый капиталист в округе хочет заиметь долю». Эта претензия тоже была урегулирована вне суда.

Вначале культура компании определялась одним человеком, с чьим «видением» должны были согласиться все сотрудники Facebook, как это произошло в Microsoft при Гейтсе и в Amazon при Безосе. Работникам, которые жили в пределах мили от офиса, выдавали ежемесячный бонус в 600 долларов за то, что они могли явиться в офис «по требованию», когда в них нуждались. При всем попустительстве ребячеству, подростковым корпоративным шуткам и блужданиям менеджеров по офису без обуви в компании осуществлялся жесткий контроль. Визитка самого Цукерберга была тому свидетельством. На ней значилось: «Я тут CEO, сука». Несмотря на всю болтовню об изменении мира, утверждает один бывший сотрудник, «вся система управления кадрами в компании была построена на реакционной модели офиса 1950-х».

Система Цукерберга строилась не только на жестоких розыгрышах и бесцеремонном расталкивании локтями, но и на мессианском видении. Он вслед за Джобсом, Пейджем и Брином взялся менять мир. Такие похвальбы можно было списать на юношескую гордыню, однако они оказались совершенно точными. С тех времен, когда Цукерберг нарушал университетские правила ради создания своего сайта Facemash, он демонстрировал психологию, соответствующую хакерской этике, — стремление переиграть систему и недоверие к власти, желание давить до предела, чтобы посмотреть, что случится. Он был большим сторонником идеи (и втолковывал ее раз за разом на собраниях сотрудников), что вся информация должна быть свободной и доступной. Он подчеркивал, что не ставил себе цель управлять компанией; компания стала лишь средством реализации его проекта. Самое первое предложение о покупке акций Facebook поступило всего через два месяца после запуска, в 2004 году. Инвестор предложил двадцатилетнему Цукербергу 10 миллионов долларов. Он мог мгновенно стать мультимиллионером. Но Цукерберг даже не стал обдумывать эту сделку. Он приложил все усилия, чтобы Facebook пошел по пути своих бунтарей-предшественников, отказываясь от многочисленных предложений о покупке от известных медиакомпаний ради того, чтобы контролировать все самому. И таким образом, как это часто происходит в Кремниевой долине, компания хакеров, настроенных против истеблишмента, превратилась в финансового исполина.

Цукерберг не только подписал «Обещание дарения» (как и его приятель по общежитию, сооснователь Facebook Дастин Московиц — они стали единственными из подписавшихся, кому было меньше тридцати пяти лет), но и пожертвовал средства Фонду поддержки жителей Кремниевой долины. Глава фонда рассказывал о противоречии: проблемы этой местности во многом вызваны самими технологическими компаниями, поскольку из-за высоких зарплат их сотрудников в соседних районах растет стоимость аренды жилья и число людей, выселенных из своих квартир. В конце 2013 года местные активисты стали блокировать частные автобусы Facebook, Twitter, Apple, Google и подобных им компаний, перевозившие работников из Сан-Франциско в их штаб-квартиры в Менло-Парк, Пало-Альто и Маунтин-Вью. Как минимум в одном автобусе они побили стекла. Компании ужесточили правила безопасности, еще больше укрепив в обитателях менее «сетевого» мира, окружающего их, ощущение социо-экономического разрыва.

Для молодых сотрудников, пропитавшихся корпоративной культурой крутизны и успеха, это был дезориентирующий опыт. Но, учитывая скандалы по поводу частной жизни и налогообложения, они все чаще видят, как моральный авторитет их компаний подвергается сомнению. Подавляющее большинство сотрудников получает очень достойное вознаграждение за свой труд, но их не отнесешь к категории сверхбогатых или даже просто богатых. А вот их боссы к ней относятся и все больше щеголяют этим.

Взять, например, свадьбу Шона Паркера, одного из основателей Napster, бывшего президента Facebook и старого приятеля Цукерберга, которая состоялась в августе 2013 года. «Возмутительно пышное мероприятие», как его охарактеризовала газета Los Angeles Times, зиждилось на образах из «Властелина колец». Каждый из 364 приглашенных облачился в сшитый на заказ костюм. Происходило все это на площадке для кемпинга в Биг-Сур, где возвели фальшивые мосты, руины каменного замка, две разрушенных римских колонны и поставили загон с кроликами «для всех, кому захочется обнять что-то теплое». Среди других подробностей — во время трапезы на вертелах вращались поджаривающиеся свиньи, а в зоне для отдыха стояли богато украшенные кровати с наброшенными одеялами как будто из медвежьих шкур. Паркер не смог получить разрешения на все эти архитектурные излишества и решил проблему по-другому — заплатил штраф в 2,5 миллиона долларов. Потом он написал длинный пост в блоге, в котором в пух и прах разнес журналистов:

«Реакции были столь экстремальными, столь маниакальными, столь пропитанными нецензурной бранью, они просто зря тратили на нас свои усилия; злобные инвективы такого рода обычно достаются диктаторам, повинным в геноциде». Может быть, он имел в виду Мобуту, президента Заира, и его мраморный каприз в Гбадолите с выделенной полосой для частных «Конкордов».

Цукерберг выразил свое сожаление. Одна из причин, по которым бракосочетание Паркера вызвало такое потрясение и возмущение, — интернет-миллиардеры обычно с большим вкусом тратят свои деньги. Их особняки лишены колонн, они элегантные и модерновые и используются скорее для корпоративных развлечений, чем для разнузданных вечеринок. Две представительницы нового поколения женщин-лидеров Кремниевой долины, Марисса Майер из Yahoo и Шерил Сэндберг из Facebook, проводили в своих домах приемы по сбору средств на избирательную кампанию Барака Обамы. Эти люди предпочитают водить не «Порше» или «Роллс-Ройсы», а дорогие, но экологичные машины, гибриды вроде Prius или полностью электрические Tesla. Так они формулируют свое послание: «Это северная Калифорния, где люди настроены предпринимательски, серьезно и озабочены социальными проблемами. Это вам не нахальный Нью-Джерси».

Много прошло времени с тех пор, как кто-то из нынешних интернет-миллиардеров работал в гараже. Их корпорации входят в число самых могущественных компаний мира. Всякий раз, как им захочется повидаться с президентом или премьер-министром, прием им гарантирован. Их взгляды имеют вес, и не только в технологическом секторе. Их футболки, офисы, выдержанные в простых тонах, и прочие проявления неформальности — лишь прикрытие, верхний слой. Публичный мессидж жестко контролируется, а их юристы круглосуточно борются с правительствами или за очередной объект поглощения. Появление Google — при всех ее утверждениях о своей высокой этике — на скамье британского парламента наряду со Starbucks и Amazon стало поворотным моментом для ее репутации. Не менее губительными для Apple стали откровения об ужасном отношении к рабочим на китайских фабриках Foxconn, где производятся компоненты для iPhone. Но пока что незаметно, чтобы потребители отказывались от их продукции, потому что она привлекательна, незаменима, и они по-прежнему остаются лидерами рынка.

Несмотря на все проблемы, в этой породе миллиардеров есть что-то, что отличает их от тех, кто получил свое состояние иными способами — в наследство, путем экспроприации или финансовых операций. Гики заработали деньги сходными путями: они строили свои компании вокруг одной гениальной идеи и внезапно входили в число сверхбогатых после размещения своих акций на бирже. Их эксцентричный революционный запал напоминает некоторых авантюристов, отправлявшихся в плавание по бурным морям в поисках новых земель. Миллиарды людей в развивающихся странах только-только подключаются к сети, так что следующий парень из колледжа со следующей большой идеей сможет еще много заработать. Пусть гики первого поколения и стали глобальными магнатами, романтика интернет-стартапа остается неизменной.

Титаны интернета разделяют фундаментальное убеждение, что они сами и их технологии изменили мир, а может, даже спасли его. Они также уверены, что их успех в одной области позволяет им столь же квалифицированно использовать свое колоссальное богатство в другой. Именно поэтому некоторые из них отошли от управления компаниями, которые принесли им богатство, и взялись за что-то новое. Имя Билла Гейтса в последующие десятилетия будет ассоциироваться скорее с филантропией, чем с персональными компьютерами, как и об Эндрю Карнеги чаще вспоминают в связи с библиотеками, чем в связи со сталью. Немногие потрудятся вспомнить монополистические практики, которые помогли им добиться успеха. Они в совершенстве научились управлять своими репутациями. И теперь они — в разной степени — живут жаждой новых проектов, будь то искоренение полиомиелита или строительство космического корабля. А почему нет, рассуждают они. Ведь у них больше денег, чем они сами могут потратить. Покорив мир в одной области, они убеждены, что могут сделать это еще раз в любой другой.

 

Глава 14

Банкиры

Немногих из сегодняшних сверхбогатых осыпают такой бранью, как банкиров. После экономического кризиса 2008 года этих повелителей вселенной практически повсеместно считают главными виновниками того, что экономика Запада оказалась на грани краха. Находились люди и более безвкусные (шейхи), более богатые (гики), с более темной репутацией (олигархи), но именно банкиры теперь ассоциируются с проблемой растущего неравенства и несправедливости в наши времена. Чем объясняется этот статус козла отпущения — их решениями, их чертами характера? А может, им просто не повезло?

Банкиры с их частными самолетами, роскошными домами и ощущением безнаказанности и жалости к себе закутались в коконы, изолирующие их от простых смертных. Они пользовались свободой, что предлагали им политики и законодатели. Но их поведение в разные эпохи отражало отношение к ним общества. Во времена быстрого роста и накопления капитала — во Флоренции раннего Ренессанса, Европе времен открытия Нового Света и Соединенных Штатах сразу после Гражданской войны — на рискованное поведение смотрели сквозь пальцы, безрассудство игнорировалось. В период с конца Второй мировой войны и до «Большого взрыва» фондового рынка в середине 1980-х достоинством считалась сдержанность. Это отношение продержалось до дерегулирования, предпринятого правительствами Тэтчер и Рейгана, и до начала новой глобализации и появления новых технологий. С этого момента большой разрыв в доходах между жителями отдельно взятой страны и между странами только рос.

Со времен Медичи банковское дело было неотъемлемой частью развития капитализма. Великие финансовые династии следовали примеру своих итальянских предшественников, смешивая деньги и политические игры. Их духовными наследниками стала семья Фуггеров из Германии, накопившая колоссальное состояние в XV и XVI веках, финансировавшая избрание Карла V главой Священной Римской империи и ставшая главным банком европейской элиты. Якоб Фуггер обслуживал папу и тем навлек на себя гнев религиозных реформаторов вроде Мартина Лютера.

Хотя банк Ротшильдов был основан в Англии, они стали кредиторами большинства крупных стран континентальной Европы в эпоху наполеоновских войн начала XIX столетия. Любимым занятием Натана Майера Ротшильда было ссуживать деньги правительствам; банки и политики всегда извлекали выгоду из тесных отношений друг с другом.

В циклах бумов и спадов, как и в торговле сомнительными финансовыми услугами, тоже нет ничего нового. В 1720 году Компания Южных морей — корпорация вроде Ост-Индской компании Клайва — стала жертвой спекулятивного пузыря, вызванного ее собственной гордыней. Тот крах оказался поразительно похож на обвал 2008 года: это был массивный кризис ликвидности, вызванный тем, что долг компаний и банков многократно превысил стоимость их активов; уже тогда сложилась практика «коротких продаж» акций с их обратным выкупом по мере падения цены, позволяющая прилично заработать. «Пузырь Южных морей» вызвал волну банкротств, которую можно было остановить только путем массированной государственной помощи, — а также бешенство публики. Парламенту пришлось рассмотреть проект резолюции, призывавший завязать виновных во всем этом в мешки и побросать их в Темзу.

Но и тогда, и в наши дни, как только первоначальная волна гнева схлынула, бизнес вернулся к обычному существованию. Парламенты принимают законы, усиливающие регулирование. Банкиры обещают вести себя более ответственно. Но реальная практика меняется незначительно. Перемены в поведении поверхностны. Уровень компенсации остается заоблачным. Раскаяния кот наплакал. Они привели мир к краху, но считают себя хорошими людьми, с которыми дурно обошлись.

По четвергам Джимми Кейн выходил из офиса банка Bear Stearns и летел на своем частном вертолете на побережье Нью-Джерси, где проводил долгие уикенды за игрой в гольф. Он полагал, что фирма в это время в надежных руках. Почти половина его сотрудников являлась акционерами банка, так что они были лично заинтересованы в его успехе. Кейн думал, что создал в компании атмосферу консенсуса и сотрудничества и организовал команду, которая справится с любой бурей и останется в игре надолго. «Здесь нет быстрых результатов», — говорил он. Топ-менеджеры Кейна получали столь щедрое вознаграждение, что один аналитик сравнил действующую в компании систему зарплат и бонусов с библейским чудом умножения хлебов и рыб.

Кейн бросил университет и работал таксистом, продавцом фотокопировальных машин и металлолома на Среднем Западе, а затем, когда ему было уже за тридцать, переехал на восточное побережье США. Он собирался сделать состояние на игре в бридж (эту страсть, кстати говоря, он разделяет с Биллом Гейтсом и Уорреном Баффетом). В 1969 году, когда ему было тридцать пять, он познакомился с будущим CEO банка Bear Sterns Аланом «Тузом» Гринбергом, который нанял его прямо за карточным столом. Кейн быстро привлек внимание совета директоров — он управлял брокерским подразделением, обслуживавшим состоятельных людей. Он завидовал уровню жизни своих клиентов и решил стать богаче их. В 1975 году он укрепил свою репутацию в глазах начальства, заработав на едва не состоявшемся банкротстве города Нью-Йорка: купил городские облигации и продал их с высокой маржой. В 1993 году он сменил Гринберга на посту CEO, и под его руководством Bear Stearns приобрел репутацию четко управляемой машины. В американскую рецессию начала 2000-х, вызванную крахом Enron и взрывом интернет-пузыря, банк добился рекордной прибыли. В 2003 году Кейн сказал одному журналисту: «Мы работаем на полную мощность и даже больше того, и встает вопрос: можно ли работать лучше? Я не могу представить, что такое возможно». Bear Sterns объявил себя лучшим работодателем Уолл-стрит, и Кейн позаботился о том, чтобы стать самым высокооплачиваемым руководителем на рынке.

В 2006 году Кейн первым из банкиров достиг вехи, о которой все мечтали и к которой изо всех сил стремились, — он стал первым руководителем на Уолл-стрит, завладевшим долей в своей компании более чем на 1 миллиард долларов. К этому моменту банк с давними традициями респектабельной работы уже вовсю занимался покупкой сомнительных финансовых инструментов. Ни топ-менеджеры, ни совет директоров банка не высказывали по этому поводу тревоги. А одному менеджеру, который открыто выразил беспокойство, указали на дверь.

Теперь, когда Кейн лично был заинтересован в успехе банка, он оказался не способен представить, что же может пойти не так. Он добился титула лайфмастера, и все помнили знаменитую историю, как летом 2007 года он провел десять дней на чемпионате по бриджу, лишь иногда отвлекаясь на телефон и электронную почту, а его банк в это время потерял 1,6 миллиарда доллара на неудачных инвестициях в хедж-фонды. Под руководством Кейна акции компании подорожали в десять раз за пятнадцать лет, в основном за счет рискованных инвестиций. Ввиду безответственной раздачи кредитов соотношение заемных средств и активов банка превысило 35:1. Регулирующие органы относились к этому чрезвычайно спокойно. 11 марта 2008 года Кристофер Кокс, председатель Комиссии по ценным бумагам и биржам — главного регулятора финансового сектора США, — сказал, что его не беспокоят объемы доступного капитала в Bear Stearns и других инвестиционных банках. Через несколько дней, когда инвесторы вдруг осознали, что банк не сможет выполнить свои обязательства, Bear Stearns рухнул.

Администрация Буша в панике пыталась найти ответ. Мысли о национализации кажутся американским политикам еретическими (в отличие от Англии, где именно это только что произошло с банком Northern Rock), и Bear призвали добиться слияния с банком J. P. Morgan Chase. Поглощение прошло унизительно: J. P. Morgan предложил купить акции Bear Stearns по цене в 2 доллара за штуку; у совета директоров не было выбора, кроме как принять это предложение. Кейна охватило смятение: «Я не чувствовал ничего. Как будто получил плохую оценку на экзамене, вот и все. Без права апелляции». Лишь потом он сказал: «Я переживал за себя и за мою семью в Bear Stearns». Итоговая цена сделки выросла до 10 долларов за акцию, но все же это почтенное финансовое учреждение было оценено в сумму, лишь слегка превышавшую стоимость его главного офиса в Нью-Йорке. Банк был спасен, но для избирателей самое неприятное оказалось впереди. В Bear Stearns потребовалось влить порядка 29 миллиардов государственных денег, чтобы обеспечить его ликвидностью, — лишь для того, чтобы поглощение стало возможным. Так был задан механизм реакции на кризис.

Шесть месяцев спустя, в понедельник, 15 сентября 2008 года, телевизионные выпуски новостей продемонстрировали картины, ставшие знаковыми для эпохи. Растерянные молодые люди, еще накануне полагавшие, что стоят на верном пути к успеху, выходили из своего нью-йоркского офиса с картонными коробками в руках, выглядывая на дороге желтые такси. Lehman Brothers, один из величайших брендов Уолл-стрит на протяжении полутора столетий, только что подал заявление о несостоятельности — крупнейшее банкротство в истории США. Его крах спровоцировал куда более масштабную волну паники на рынке. Политики, банкиры и сотрудники регулирующих органов бросились лихорадочно звонить друг другу и назначать совещания по спасению крупнейших институтов — и глобальной экономики. В отличие от компаний «реальной экономики», банки считались «слишком большими, чтобы рухнуть» (эта фраза впервые прозвучала не во время паники на рынке, а в 1984 году, на пике свободного рынка рейгановских лет, из уст одного чиновника).

Все, кроме одного: Lehman Brothers. Руководители Lehman, как и их конкуренты, были уверены, что полностью защищены от случайностей. Психология вечного роста прибылей настолько глубоко въелась в финансовые институты, в сознание политических лидеров, регуляторов и большинства экономистов, что возражать против нее означало проявлять слабость. Это отношение — «улыбайся или умри» — присутствовало во многих аспектах американской жизни в 2000-е годы, в том числе в Белом доме при Буше как в годы войны в Ираке, так и во время финансового кризиса. Многие представители корпоративного мира были убеждены в реальности «закона притяжения» — ты можешь изменить мир, посылая ему позитивные мысли. Негативное мышление не поощрялось и игнорировалось. В 2005 году Рагурам Раджан, экономист из МВФ, выступил с докладом на конференции международных банкиров в Джексон-Хоул, штат Вайоминг, где доказывал, что банки создают себе потенциальные проблемы, упаковывая и перепродавая свои наиболее рискованные кредиты. Считалось же, что они снижают риск, «размазывая» его по системе. Потом Раджан писал: «Я лишь немного преувеличу, если скажу, что чувствовал себя как один из первых христиан, который случайно забрел на встречу оголодавших львов».

Задним числом источник проблем определить легко. Много лет стоимость жилья в США быстро росла благодаря сверхнизким процентным ставкам и изобилию кредитных денег из-за границы. Это классический случай, когда рынок работает по своей неоспоримой логике и приходит к катастрофическому финалу: развивающиеся экономики Ближнего Востока и Азии охотно сбрасывали излишки своих бюджетов, тогда как в США дефицит продолжал расти — даже во времена бума. Значительная часть доступного капитала инвестировалась в цепочки все более сложных финансовых инструментов, которые затем переупаковывались и снова продавались. У инвесторов Уолл-стрит развился колоссальный аппетит к облигациям, обеспеченным ипотекой простого народа. Фирмы вроде Lehman покупали тысячи ипотечных кредитов и объединяли их в пакеты ценных бумаг, известных как «обеспеченные залогом долговые обязательства» (CDO). Затем они продавали потоки выплат по этим ипотечным кредитам инвесторам, среди которых находились пенсионные и хедж-фонды. Эти облигации считались столь же надежными, как долговые обязательства Минфина США, но процентную ставку по ним установили выше. Спрос со стороны голодных инвесторов и домовладельцев был столь огромен, что в конце концов ипотечные банки смягчили критерии выдачи кредитов, раздавая их людям с низкими кредитными рейтингами, людям, которые не могли их выплатить. Это были субстандартные заемщики.

В 2007 году, когда рынок жилья стал падать, а часть домовладельцев прекратила платежи по кредитам, система обрушилась. Банки чересчур полагались на кредиты — их долги росли гораздо быстрее, чем активы. А это означало, что когда кредитные рынки иссякнут, они не смогут выполнить свои обязательства. Чтобы замаскировать масштабы зависимости и продолжать брать в долг, не доказывая достаточность своих капиталов, банки создали теневую систему фирм, которые называли проводниками или структурированными инвестиционными компаниями. Такой формально допустимый маневр позволял выводить сделки на миллиарды долларов с банковских балансов. Этими рискованными инструментами пользовались почти все банки и финансовые организации для покупки, переупаковки и продажи ценных бумаг. Но никто не предвидел, какого масштаба может достичь разложение финансовой системы. Когда эта проблема проявилась впервые, Бен Бернанке, председатель Федеральной резервной системы, прогнозировал, что ее эффект, «вероятно, будет ограниченным».

Lehman слишком активно работал на субстандартном рынке, и соотношение его долгов и активов было сопоставимо с соответствующим показателем Bear Stearns. Банк манипулировал отчетностью — относил краткосрочные займы на статью «продажа активов», завышая объемы доступной наличности и занижая долги. Он предпринимал такие меры непосредственно перед публикацией квартальных отчетов, производя ложное впечатление на акционеров и инвесторов. Банком командовал Дик Фулд, CEO с самым большим стажем на Уолл-стрит. Он думал попытать удачи в военной карьере — участвовал в программе подготовки офицеров резерва, — а потом, когда ему исполнилось двадцать три, устроился трейдером в Lehman. Фулд делал карьеру стремительно и легко. Похоже, его понимание банковских сделок оказалось более глубоким, чем познания о мире. В 1986 году его отправили в Лондон вести дела по приобретению брокерской фирмы L. Messel. Когда сотрудники Messel сообщили Фулду, что им нужно открыть офис во Франкфурте, чтобы занять более прочные позиции в Европе, он ответил: «Ни за что. Мы никогда не пойдем за железный занавес».

В 1994 году Фулд возглавил Lehman Brothers, и при нем компания четырнадцать лет подряд была прибыльной. Его прозвали «Гориллой». Фулд гордился этой кличкой и поместил у себя в кабинете чучело гориллы. В качестве экономической (а может, и этической, если ему это вообще приходило в голову) точки отсчета он взял подход своих конкурентов. Фулд отчаянно ревновал к Goldman Sachs и ее главе Ллойду Бланкфейну, он жаждал продолжать и продолжать свою экспансию. Он превратился в карикатуру на самовлюбленного, пробивного банкира, но в 1990-х и 2000-х эти черты характера считались достоинствами. В 2006 году, выступая с приветственной речью перед выпускниками своей альма-матер, Университета Колорадо, Фулд сказал:

Не бойтесь конкурировать. Не бойтесь принимать решения. Действуйте, не будьте безучастным свидетелем. Что бы там ни было — пробуйте. Если проиграете, соберитесь, пробуйте снова и двигайтесь вперед. Когда журналист спросил Томаса Эдисона, «каково это — потерпеть поражение десять тысяч раз», Эдисон отвечал: «Я не терпел десяти тысяч поражений. Лампа накаливания была изобретением, состоявшим из десяти тысяч шагов. Что бы вы ни делали, верьте в себя и не сдавайтесь».

Он обожал выступать с зажигательными речами, и его любили слушать. В видео, записанном для сотрудников, он говорил о тех, кто играет на понижение (имея в виду любого, кто встанет у него на пути); Фулд тогда подмешивал к сдержанной угрозе самоиронию, что было типично для корпоративных кругов: «Я человек мягкий, приятный, но я очень хочу добраться до них, вырвать им сердце и сожрать его, пока они еще живы».

В год перед кризисом Фулд заработал 40 миллионов долларов. Когда события стали разворачиваться стремительно и оказалось, что Lehman еще глубже погряз в токсичных активах, чем его конкуренты, Фулд отреагировал отказом от нескольких возможных сделок, предполагавших вливание капитала или слияние, всякий раз подчеркивая, что претендент недооценивает банк. «Пока я жив, эта фирма не будет продана, — объявил он. — А если ее продадут после моей смерти, я встану из могилы и помешаю этому».

Он был в бешенстве, оттого что администрация Буша и регуляторы спасли Bear Stearns, но позволили его банку пойти на дно и втоптать его имя в грязь. Особенную злобу он затаил на Генри «Хэнка» Полсона, бывшего главу Goldman Sachs, который стал министром финансов при Буше; именно Полсон отвечал за разрешение финансового кризиса. Его обиды оказались небезосновательны. Банк вел себя, по большому счету, так же, как и другие, которых власти спасали до и после него: неприлично много престижнейших американских институций оказались несостоятельными. Спасение банков обошлось Соединенным Штатам в 700 миллиардов. Триллионы были сметены с фондового рынка. В следующие месяцы и годы, когда остальная Америка страдала от злоупотреблений на Уолл-стрит, безработица выросла до 10 % — такого показателя американцы не видели со времен Великой депрессии 30-х.

Прибыль была приватизирована, убытки же распространялись на все общество. В хорошие времена банкиров превозносили как героев-предпринимателей, общественных лидеров, благодетелей больших культурных институтов, друзей президентов и Конгресса. Их положение дополнительно смягчалось сверхнизкими корпоративными и подоходными налогами и возможностью запрятать свою добычу в офшорных гаванях. Их религией было невмешательство. Когда все пошло не так, государство ринулось выручать их (за исключением Lehman). Внезапно государственное вмешательство вошло в моду — разумеется, только для друзей.

Но, несмотря на помощь, оказанную банкирам, и на их юридическую реабилитацию (ни одна значимая фигура не подверглась судебному преследованию), они по-прежнему демонстрируют уникальную склонность жаловаться на судьбу. В первый год первого срока Барака Обамы, который потребовал осторожно усилить регулирование, некий менеджер хедж-фонда по имени Дэн Лоэб написал электронное письмо, ставшее классикой. В заголовке письма значилось: «Жертвы домашнего насилия». «Дорогие друзья — жертвы домашнего насилия, — написал он группе товарищей по хедж-фондам. — Я уверен, что если мы будем вести себя очень-очень хорошо и тихо, то все будет хорошо, и президент станет большим центристом, и все его громкие заявления окажутся лишь словами; ведь он же нас очень-очень любит, и когда он избивает нас, он совсем этого не хочет — он просто немножко злится».

Еще один писатель из клуба сверхбогатых предпочел гиперболу иронии. В январе 2014 года Том Перкинс, известный венчурный инвестор, специализирующийся на технологическом секторе, написал письмо в газету Wall Street Journal, чтобы выразить свое возмущение критикой: «Я бы хотел привлечь внимание к параллелям между нацистской Германией и войной, которую она объявила «одному проценту», то есть евреям, и продолжающейся войной против американского «одного процента», а именно против богатых». Осуждая «демонизацию» его коллег в рядах движения «Occupy Wall Street», он отметил «растущую волну ненависти к успешным людям» и «очень опасный сдвиг в мышлении американцев». Письмо заканчивалось риторическим вопросом: «Хрустальная ночь была немыслима в 1930 году; настолько ли немыслим сегодня происходящий из нее «прогрессивный радикализм»?»

СМИ критиковали Перкинса за выбранную им метафору, но он сформулировал мысль, которую вполне могли высказать и другие. Его ярость указывала на ощущение «преследуемой дичи», которое испытывают после кризиса многие работники финансовой отрасли. Тридцать лет они наслаждались своей гегемонией и низкопоклонством. Им прощалось все — и чрезмерная активность в приобретении рискованных долгов, и разработка столь сложных финансовых продуктов, что их суть понимали очень немногие, и «творческая» бухгалтерия… А потом разразился кризис, которого не случилось бы, если бы банкиры сперва не победили в политическом споре. Аргумент их был прост: мы — ключевая часть вашей экономики, мы лучше знаем, как управлять нашими делами, так что оставьте нас в покое и дайте нам работать самим. Чтобы выиграть в этой дискуссии, потребовались годы, но эта победа привела к стремительному дерегулированию финансового сектора.

Банки всегда подчинялись как законам, так и практическим правилам. В предыдущие столетия создать банк можно было лишь в случае, если его учредители продемонстрировали наличие минимально требуемого капитала и получили разрешение у властей предержащих. В годы после Великой депрессии, в ходе которой обанкротились банки и улетучились сбережения мелких вкладчиков, было введено более строгое регулирование. Этот вектор политики усилился после Второй мировой войны, когда государство стало играть еще большую роль в управлении и владении экономикой. В те времена господствовало мнение, что потребности финансовых институтов должны быть подчинены национальным интересам. После войны возникла Бреттон-Вудская система, при которой вводились довольно строгие нормы контроля за капиталом и фиксированные валютные курсы. Был также создан Международный валютный фонд, регулировавший кредитование. Американский экономист Артур Блумфилд тогда отметил, что был взят курс на усиление ответственности:

Сегодня существует весьма уважаемая как в академических, так и в банковских кругах доктрина, согласно которой для большинства стран не только в ближайшие годы, но и в длительной перспективе будет желательна значительная мера прямого контроля над движением частного капитала, особенно над так называемыми «горячими» деньгами и их разновидностями. Этот доктринальный разворот отражает повсеместное разочарование, происшедшее из деструктивного характера таких перемещений в межвоенные годы [888] .

В послевоенной Америке, до дерегуляции, менеджер розничного банка рассматривался как надежная опора местного общества. Как правило, это был пожилой человек, иногда член «Ротари-клуба» или масонской ложи; на него можно было положиться в том смысле, что он не станет играть в наперстки со скудными сбережениями граждан. Инвестиционные банки, даже в этот более стоический период середины столетия, всегда притягивали молодых и амбициозных людей — тех, кто был умен, или тех, кому сказали, что он умен. В 1950-х такие фирмы называли «белоботиночными» из-за мокасин, что носили устраивающиеся туда на работу выпускники элитных университетов. Но они были не слишком публичными фигурами и занимались почти эзотерической деятельностью, редко затрагивающей жизнь других людей. К концу 1960-х банки жаловались, что регулирование их душит. Они страдали от регулирования процентных ставок, не имея возможности реально конкурировать, наращивать капитал и рыночную долю. Розничным банкам приходилось дарить новым клиентам тостеры. Так больше продолжаться не могло.

Электоральные победы Маргарет Тэтчер в 1979 году и Рональда Рейгана в 80-м принесли эпоху быстрого дерегулирования. Границы между деятельностью различных финансовых институтов стали более размытыми. В Великобритании ключевым моментом явилось принятие Закона о финансовых услугах. «Большой взрыв» произошел 27 октября 1986 года, когда Лондонская фондовая биржа поменяла свои правила, упразднив посредничество в операциях с акциями и разрешив компьютеризированные торги. Появилась возможность покупать и продавать акции и сколачивать состояния в мгновение ока. Но даже самые ярые поборники свободного рынка не до конца понимали масштаб надвигающихся перемен. В США банковское лобби призвало к смягчению Закона Гласса-Стиголла, принятого в эпоху Депрессии, который, в числе прочего, отделял инвестиционные банки от обычных розничных. Теперь банки могли направлять 5 % своего оборота на спекулятивную деятельность. Уже одно это стало значительным новшеством, но оно оказалось скромным по сравнению с тем, что случилось потом. В 1996 году Алан Гринспен, председатель ФРС, которого более десятилетия считали одним из величайших экономистов мира, поднял этот потолок до 25 %.

«Большой взрыв» и дерегулирование дали дорогу новому типу трейдеров. Правительства Тэтчер и Рейгана урезали самые высокие ставки подоходного налога. В США они снизились с 70 до 28 %. Для новых игроков внезапно открылись невероятные возможности. В британском финансовом секторе, по словам одного из ветеранов отрасли, прежде доминировали «три столпа консервативной Англии: закрытая школа, джентльменский клуб и загородный особняк». Трейдеру-джентльмену верили на слово благодаря его происхождению. Как кто-то заметил, «хороший итонский стандарт означает полное доверие — если ты говоришь, что что-то сделаешь, ты это сделаешь». Большинство трейдеров работали в обычном офисном режиме и уходили домой в 5.30 вечера. Даже в середине 1980-х, когда некоторые лондонские банки переехали из георгианских зданий Сити в новый дерзкий район Доклендс, их руководители настаивали, чтобы кабинеты обшивали деревянными панелями, напоминавшими им об их школах и колледжах.

Культура менялась у них на глазах: они наблюдали взлет «дельцов», трейдеров и брокеров более скромного происхождения, которые стремились сколотить состояния. Этих мужчин карикатурно изображали прощелыгами из Эссекса (в Англии) или Нью-Джерси (в Америке), которые просыпались очень рано и оставались на работе до самой ночи; они напряженно работали и столь же усердно отдыхали. Новые трейдеры презирали старых инвестбанкиров за аристократический элитизм. В фильме Оливера Стоуна «Уолл-стрит» (1987) они воплотились в герое (или антигерое) Гордоне Гекко, вымышленном трейдере, отчасти списанном с короля «мусорных облигаций» Майкла Милкена. Того посадили в 1989 году за мошенничество и вымогательство, и размытая грань между легальным и нелегальным показана в фильме совершенно недвусмысленно. Что касается морального облика Гекко, то он абсолютно однозначен. Жадность — это хорошо, гласило его знаменитое высказывание. В 2013 году вышел еще один голливудский блокбастер, повествующий о той же эпохе: «Волк с Уолл-стрит», снятый Мартином Скорсезе стилизованный рассказ о наполненной кокаином и сексом жизни трейдера конца 1980-х. Как раз эти годы были временем становления большинства ключевых фигур сегодняшнего банковского мира.

Банкиры приспосабливались к существованию в условиях высокого риска и высоких вознаграждений, к среде, в которой царили спенсеровские идеи о превосходстве одних над другими. Однако в отличие от Карнеги и Рокфеллеров, они не стремились оправдать себя в интеллектуальном плане. Они лишь исходили из того, что всех устраивает их деятельность, пока эти «все» сами богатеют. Успешные банкиры полагали, что учились всему на горьком опыте — они выжили в начале своей карьеры, будучи сотрудниками низшего звена, и работали, бывало, по сто часов в неделю. Они знали, что труд этот окупится, поскольку при поступлении на работу им рассказали: они скоро будут зарабатывать «больше, чем могли себе вообразить»». Еще когда с ними, будущими выпускниками элитных университетов, проводили собеседования, им говорили, что в этой отрасли работают лучшие умы мира. В 2000-е годы инвестбанкинг считался прекрасной карьерой для блестящих молодых ребят. В качестве примера: порядка 40 % выпускников Принстона в те годы пошли работать в финансовые компании. Goldman Sachs еженедельно, а в некоторые периоды года и ежедневно проводил рекрутинговые мероприятия для кандидатов из Гарварда. Один инвестбанкир из Goldman, жалуясь на недостаток драйва в других компаниях, где люди работали с девяти утра до пяти вечера, сказал: «В реальном мире добиться чего-то серьезного — жуткий геморрой». Интернет-гиганты тоже хищно заманивали к себе умнейших и лучших выпускников, но для них готовность к риску проявлялась в другом типе мышления — они делали акцент на изобретательности и инновациях, а не на безжалостности, которой требовал банковский конвейер.

Банки выгадали больше многих других от проповеди приватизации в 80-х и 90-х, от неолиберальных экспериментов, проходивших в Европе и Америке. Крах коммунизма и распад СССР привел к масштабному расширению рынка приватизации. Дерегулированные валютные рынки тоже стали крупным источником прибыли: в 2000-е годы объемы торгов на них были ошеломительны, по 3,2 триллиона долларов ежедневно. Объем же рынка деривативов в 2007 году в восемнадцать раз превысил объем мировой «реальной» экономики. Слепая сила дерегулирования набирала темп. В 1999 году президент Клинтон подписал закон, упразднявший последние остатки ограничений, введенных актом Гласса-Стиголла. Демаркационные линии между видами деятельности, в каких могли и в каких не могли участвовать банки и другие финансовые институты, практически полностью стерлись. Теоретически это позволяло распределять риски. Финансовый сектор потратил сотни миллионов долларов на лоббирование в Конгрессе. Это может показаться крупной суммой, но деньги были вложены с умом — они открыли пути к мгновенному обогащению. В 2004 году Комиссия по ценным бумагам и биржам, которая все еще формально играла роль регулятора, смягчила нормы по объемам долга, который банки могли принимать на себя. В секторе фактически началось саморегулирование на основе кивков и подмигиваний.

Хотя предполагалось, что государственные институты будут осуществлять надзор, линии стерлись благодаря тому, что отрасль превратилась в проходной двор. Банковские топ-менеджеры становились крупными фигурами в правительстве, а политики переходили на работу в банки, когда их сроки подходили к концу. У одного банка — вожака всей стаи Goldman Sachs — имелся особый доступ к власти. Наиболее яркий пример — Хэнк Полсон. В 2004 году, когда он возглавлял банк, Goldman Sachs представил Комиссии по ценным бумагам и биржам аргумент в пользу смягчения ограничений на долговую зависимость инвестиционных банков. Изменение правил, которого они добились, стало одной из главных причин краха (или попадания на грань краха) множества инвестбанков в 2008 году. Полсон вместе с Бернанке устроил, по выражению одного автора, «блицкриг» в попытке пробить через конгресс пакет помощи банкам с минимально возможным числом требований к банкирам. Демократы также прекрасно ориентировались в этой игре. Давний сотрудник Goldman Роберт Рубин был министром финансов при Билле Клинтоне в 1990-е годы. На государство работали и такие бывшие сотрудники банка, как Уильям Дадли (он стал главой Федерального резервного банка Нью-Йорка) и Джош Болтен, ставший главой администрации президента Джорджа Буша.

Между делом банки также финансировали партии. Демократов поддерживало не меньше банкиров, чем республиканцев. Некоторые делились своими щедротами независимо от политических предпочтений. Джон Мэк из Morgan Stanley жертвовал на избирательную кампанию Джорджа Буша-младшего, но в 2008 году переключился на поддержку Хиллари Клинтон. Это называется «пользоваться уважением» и на Капитолийском холме, и в Белом доме.

Goldman Sachs, вероятно, самая производительная денежная машина за всю историю глобального капитализма. Она всегда привлекала умнейших людей и всегда находила способ выжить и процветать, что бы ни вставало у нее на пути. Компания отмахивается от критики, считая ее блеянием завистников. Из всех обличений, звучавших в ее адрес, особенно в свете поведения компании в докризисные годы, пожалуй, самым цветистым стала статья в рок-журнале Rolling Stone, вышедшая в апреле 2010 года и озаглавленная «Американская машина пузырей». Этот остроумный, но непоследовательный текст, описывающий многочисленные неблаговидные практики банка, начинается так: «Первое, что вам следует знать о Goldman Sachs, — он повсюду. Самый могущественный в мире инвестиционный банк — это огромный кальмар-вампир, неустанно вонзающий свой кровавый сифон во все, что пахнет деньгами». Goldman Sachs в ответ указал, что кальмары-вампиры для людей не опасны.

Самый главный кальмар-вампир — это приземистый, лысеющий человек родом из скромной семьи. Ллойд Бланкфейн, сын почтальона и секретарши, родился в 1954 году в Южном Бронксе. Потом его родители переехали в муниципальный дом в проблемном районе Бруклина. Работать Бланкфейн начал в тринадцать лет продавцом газировки на матчах «Нью-Йорк Янкиз». Он козыряет своим непростым детством: «Газировка стоила 25 центов, и, кажется, там давали комиссионные 10 или 11 центов. Я подумал: эта корзинка безумно тяжелая, и я потащу ее на самый верх за два и три четверти цента? И знаете что? Я поднялся на самый верх за два и три четверти цента». Он был крепким и умным парнем и первый в своей семье поступил в колледж. И не просто в какой-то старый колледж, а в заведение для самых самоуверенных и для тех, у кого больше всего связей. Он попал в Гарвард и получил стипендию, попытался устроиться на работу в банк, но в итоге остановился на юридической фирме. Прорыв случился в 1981 году, когда он получил работу в трейдерской фирме J. Aron, которая занималась сырьевыми товарами. Его резюме — из тех, при чтении которых кажется, что удача тщательно спланирована: Goldman Sachs купил J. Aron, и Бланкфейн оказался нанят компанией, которая когда-то отвергла его кандидатуру. В 2002 году он отвечал уже за весь торговый зал Goldman. В 2006, когда Полсон был назначен министром финансов, Бланкфейн стал CEO.

Чем более беззастенчиво действовал банк, тем более старательно Бланкфейн защищал его репутацию. В 2004 году он совершил одну из самых беспардонных операций по самопиару в наше время — пожертвовал деньги своей альма-матер, Гарварду, на учреждение должности профессора истории имени Ллойда К. Бланкфейна. Выбор предмета показателен: это не бизнес, менеджмент или другие современные факультеты; Бланкфейн вкладывался в вечные ценности и эрудицию. Через три года после этого щедрого жеста стало известно, что Гарвард с помощью Goldman неудачно вложился в CDO и потерял в результате не менее 100 миллионов долларов. Как рассказывалось в статье Boston Globe в феврале 2007 года, топ-менеджер Goldman написал коллегам: «Это хорошо для нас в смысле наших позиций и плохо для клиентов, которые выдали эту гарантию».

Первые несколько лет, что Бланкфейн руководил банком, прошли превосходно. В 2007 году Goldman Sachs получил рекордную прибыль — почти 12 миллиардов долларов. Бонус Бланкфейна составил 68 миллионов долларов. Goldman оказался на самой вершине, но не в одиночестве. В тот год общий объем бонусов сотрудникам пяти крупнейших инвестиционных банков США достиг 36 миллиардов долларов. Позднее, когда «бонус за результат» уже перестал иметь какое-либо отношение к результатам — когда банкиры платили себе несусветные деньги за то, что принесли проблемы своим банкам и мировой экономике, — эту корпоративную щедрость стали называть «премией за продолжение работы».

Бизнес-модель Goldman Sachs — весьма затейливая. Компания торгует ценными бумагами от имени крупных компаний и пенсионных фондов, но в то же время выступает советником для многих компаний, с чьими бумагами она оперирует, что дает ей идеальное понимание рынка. Хотя банк настаивает, что между разными его подразделениями возведены «китайские стены», его деятельность сравнивали с работой крупье в казино. Например, в 1998 году Goldman заработал десятки миллионов долларов комиссионных, консультируя сделку по слиянию автомобильных концернов Daimler и Chrysler. Уже через два года это слияние обернулось катастрофой для автомобильной отрасли. А затем Goldman получил еще одну комиссию за консультирование частного инвестиционного фонда, который выкупил Chrysler десять лет спустя.

В предкризисный год банк переупаковал и продал ипотечные бумаги, которые как будто с самого начала были обречены на дефолт, а затем начал игру против этих облигаций, заработав кучу денег, пока его клиенты теряли свои вложения. Комиссия по ценным бумагам и биржам судилась с банком по поводу одной из таких сделок, в итоге спор урегулировали выплатой штрафа в 550 миллионов долларов без признания вины. Это был стандартный приятельский «компромисс» между банкирами, чиновниками и политиками. Goldman демонстративно шлепнули по рукам, и все вернулись к своим делам, наслаждаясь компанией друг друга в Хэмптонс или на горных склонах Вейла.

В лихорадочные месяцы перед крахом Goldman применил для защиты своих активов ряд трюков. Один из них заключался в выводе миллиардов долларов из свопов на бумаги страхового гиганта AIG — так банк защищал себя от дефолтов по сложным деривативам. Когда вспыхнул кредитный кризис, Goldman выставил AIG требования о передаче обеспечения по этим бумагам; впоследствии его обвиняли в том, что он сыграл ключевую роль в коллапсе этой страховой империи, спасение которой потребовало 180 миллиардов долларов американских налогоплательщиков. Решение министерства финансов взять на себя обязательства AIG также обернулось критикой влияния Goldman; записи телефонных разговоров показали, что в течение одной недели на пике кризиса Бланкфейн разговаривал с министром финансов двадцать четыре раза. Впоследствии банк в качестве самооправдания расхваливал такое решение захеджировать многие из своих позиций. Но этот подход сработал лишь потому, что налогоплательщики снова и снова спасали контрагентов Goldman.

В то время Goldman помог и Уоррен Баффет. Он, как известно, не горит желанием вкладывать деньги на Уолл-стрит, но в начале кризиса вложил в банк 5 миллиардов долларов, что обеспечило Goldman не только столь нужную наличность, но и доверие рынка. В конце концов, если уж самый успешный инвестор мира готов рискнуть деньгами, наверняка с банком все благополучно. Баффет знает Goldman давно. Когда ему было десять, отец привел его на встречу с Сидни Вайнбергом, который руководил фирмой сорок лет и спас ее от банкротства во время Великой депрессии. Благодаря деньгам Баффета Goldman смог привлечь как минимум столько же на рынке, продавая акции. Потом Бланкфейн говорил, что на самом деле и не нуждался в помощи Баффета — он мог привлечь в разы больше средств самостоятельно.

К 2009 году на спасение этой нездоровой системы по всему миру были потрачены сотни миллиардов — прежде всего это TARP, программа выкупа проблемных активов на 700 миллиардов долларов, по которой вливались деньги в докапитализацию умирающих банков. Мир вошел в состояние, которое эксперты назвали Великой рецессией, и долговой кризис объял целые страны на периферии еврозоны. Но аргументы в пользу свободного рынка настолько утвердились, что даже посреди кризиса некоторые правые политики осуждали саму идею помощи проблемным компаниям со стороны государства. Один сенатор-республиканец назвал TARP «финансовым социализмом» и программой «не для Америки».

Но как только банки снова встали на ноги, они принялись переписывать историю. Один бывший топ-менеджер в Goldman Sachs, ставший заместителем министра финансов и активно участвовавший в спасательных операциях, сказал New York Times: «Буквально каждая фирма Уолл-стрит, как бы они сегодня ни возражали, буквально каждая выиграла от наших действий. И когда они выходят и говорят: «Ну, а нам это было и не нужно» — это чушь».

В ноябре 2009 года, выступив в роли громоотвода и приняв на себя гнев публики по поводу банков, Бланкфейн начал свое пропагандистское наступление. Прежде пиар-методы Goldman заключались в громких разглагольствованиях в адрес журналистов, которые не осыпали компанию похвалами. Теперь главе компании посоветовали дать несколько тщательно контролируемых интервью. Сначала он выступил в лондонской Sunday Times. Бланкфейн начал с небольшого самобичевания, чтобы произвести впечатление: «Люди разозлены, взбешены, вне себя. Я знаю, что могу перерезать себе вены, и мне устроят овацию». Затем пошло самооправдание: «Мы помогаем компаниям расти, содействуя им в привлечении капитала. Компании, которые растут, создают благосостояние. Это, в свою очередь, обеспечивает рабочие места для людей, что создает еще больше роста и еще больше благосостояния. Это благая цепь. Мы выполняем социальную функцию». Когда его спросили о роли его отрасли в том, что финансовый мир оказался на краю пропасти, он ответил: «Честно говоря, все должны быть рады. Финансовая система привела нас в кризис и выведет нас из него».

К этому моменту компания уже снова зарабатывала огромные деньги, и ее сотрудники отбросили ненадолго возникшие сомнения в себе. В 2009 году, во время глубокой рецессии, средняя зарплата тридцати тысяч сотрудников Goldman составила рекордные 700 тысяч долларов в год. Сумма компенсации для топ-менеджмента исчислялась десятками миллионов. Когда Бланкфейна спросили об этом, он в ответ задался риторическим вопросом: «Возможно ли иметь слишком много амбиций? Возможно ли быть слишком успешным?» Что же касается его команды, то «я не хочу ограничивать их амбиции. Мне трудно обосновать ограничения их компенсации».

Впрочем, самая эффектная и цветистая риторика зазвучала чуть позже. Бланкфейн настаивал, что он всего лишь банкир, «делающий работу Бога». Эта фраза разошлась по сети в считанные минуты после публикации. Она, казалось, воплощала все, что было не так со сверхбогатыми банкирами XXI века. Потом Бланкфейн заверял, что он просто пошутил. Был ли это пример чрезмерного высокомерия или самоиронии? В каком-то смысле скорее второе. При всей своей дерзости и напыщенных рассуждениях Бланкфейн не столь склонен к хвастовству, как большинство его коллег. Вместо того чтобы гордо рассекать моря на суперяхтах, он чаще сидит дома с женой и читает исторические книги. Другие банкиры говорят о боге в более заунывной манере. В те дни, когда Бланкфейн дал свое злосчастное интервью, глава банка Barclays Джон Варли сообщил аудитории, собравшейся в церкви Сент-Мартин-ин-зе-Филдс в центре Лондона, что банки — хребет экономики и что бонусы необходимы, потому что «кадры чрезвычайно мобильны». Прибыль, настаивал он, используя забавное и яркое выражение, «не есть нечто сатанинское».

В 2010 году Бланкфейн стал инициатором создания Комитета по новым деловым стандартам, который должен был следить за этической основой крупных финансовых решений банков. Но для тех, кто видел эту деятельность крупным планом, подобные инициативы — не более чем прикрытие, цель которого убедить политиков, что Goldman Sachs изменился и вернулся к своим более здоровым корням. В марте 2012 года один топ-менеджер попытался развеять наивные представления, что подобное переосмысление действительно произошло. В день своего увольнения Грег Смит, вице-президент банка, написал авторскую колонку в New York Times. Он утверждал, что методы банка болезненны и деструктивны: «Я совершенно убежден, что падение морального уровня фирмы превратилось в самую серьезную угрозу ее долгосрочному существованию». Обвинения Смита стали громкой новостью и породили спекуляции, будто уязвленного Бланкфейна под благовидным предлогом выставят вон, чтобы банк мог подправить репутацию. Но Бланкфейна явно недооценивали.

Если в Соединенных Штатах власти все-таки попытались ввести дополнительное регулирование и контроль, то в Британии надзор за банковским сектором и отмыванием денег был куда более вялым (см. Главу 12). Во времена диких 80-х, когда Маргарет Тэтчер, кажется, уловила общественные настроения, продавая муниципальное жилье, убеждая обычных людей покупать акции и распространяя мечту о больших деньгах, Лейбористская партия заключила, что ей следует принять совершенно некритичный подход в защиту бизнеса, чтобы снова играть какую-то роль в парламенте. В 1997 году, когда к власти пришел Тони Блэр, он, как и клинтоновские демократы в США, продолжил процесс дерегулирования и восхваления богатства. По поводу богатейших людей Блэр произнес следующую знаменитую фразу: «Я не для того пришел в политику, чтобы заставить Дэвида Бекхэма платить больше налогов». Речь шла, конечно, не только о звездах футбола, но и о банкирах.

В 2004 году, в середине второго премьерского срока Блэра, писатель Энтони Сэмпсон, наблюдавший за общественными тенденциями, заметил: «Центр этой Власти сместился из парламента и кабинета министров в сторону корпоративных залов заседаний. Новые ее участники демонстрируют способность, характеризующую любой успешный истеблишмент — способность заботиться о подобных им». Он отмечал, что для этой группы людей провал приводил не к наказанию, а к крупным выплатам и новой работе. Эндрю Адонис, бывший министр-лейборист и один из видных мыслителей партии, написал в своей книге «Миф о бесклассовом обществе»:

Супер-класс, как средневековое духовенство и викторианские фабриканты, стал не только защищать, но и верить в справедливость своего новообретенного богатства и статуса. Опираясь на обновленную официальную идеологию (которую даже «новые лейбористы» не осмеливаются подвергать сомнению), восхваляя финансовые награды как критерий успеха и экономического роста, отвергая послевоенные идеи о социальном согласии, профессиональная и управленческая элита к концу 1980-х уже не считала нужным оправдываться из-за взрывного роста разницы в доходах и не была готова почти ни к каким социальным неудобствам и уступкам.

Адонис отмечал, что лейбористы игнорировали рекомендации, нацеленные на ограничение вознаграждений членам совета директоров и на усиление конкуренции в секторе финансовых услуг.

В Британии в эпоху Блэра и Брауна политическая элита почитала банкиров. Поскольку экономика страны все больше зависела от финансового сектора, а Лондон должен был оставаться важнейшим финансовым центром Европы, постоянно растущие и расширяющиеся банки казались неотъемлемой частью успешной британской истории, особенно на фоне продолжающегося упадка больших производственных компаний. Лондон пользовался своей репутацией двигателя национальной экономики.

Эта зависимость лишь выросла, когда Блэра сменил Гордон Браун. Он неустанно расхваливал банки, в том числе Lehman Brothers, чью европейскую штаб-квартиру он торжественно открывал в Кэнэри-Уорф в апреле 2004 года:

Я бы хотел отдать должное тому вкладу, который вы и ваша компания внесли в процветание Британии. За свою 150-летнюю историю Lehman Brothers всегда оставался инноватором, финансируя новые идеи и изобретения еще до того, как другие начинали осознавать их потенциал. И часть величия не только Lehman Brothers, но и Лондона заключается в том, что когда мировая экономика открылась, вы преуспели, не цепляясь за долю на небольшом защищенном национальном рынке, но всегда стремясь к большей и большей доле растущего глобального рынка.

Нескольких высокопоставленных банкиров Браун включил в правительственные комиссии. С некоторыми из них он дружил. Своим учителем он считал Алана Гринспена, а налоговые доходы от банков полагал благом, которое помогает улучшить работу государственных служб. Что еще смешнее, он уверился в том, что гениально раскрыл секрет вечно растущего рынка. Дни бумов и спадов, как-то сказал он, уже в прошлом.

Еще один шотландец (как и Браун) и еще один британский банк воплощали в себе все дурные стороны этой системы. В 2004 году Фред Гудвин получил рыцарский титул за «услуги, оказанные банковскому делу». В первые месяцы нового тысячелетия Королевский банк Шотландии (RBS) произвел фурор в финансовом мире, атаковав своего более крупного конкурента NatWest. Внезапно RBS стал вторым по величине банком Европы и пятым в мире по рыночной капитализации. Гудвин пришел в банковскую отрасль лишь несколькими годами ранее, до того он работал в управленческом консалтинге. В сорок два года он стал одним из самых влиятельных банкиров мира. В 2003 году журнал Forbes объявил его лучшим бизнесменом года, поместив его фото на обложку и опубликовав восторженное интервью с ним. Гарвардская школа бизнеса в следующем году подготовила столь же лестное исследование о банке.

Самомнение Гудвина взлетело до небес. Он, как и Бланкфейн и прочие его конкуренты, радовался своей репутации жесткого человека. Ему нравилось прозвище «Фред-Измельчитель», которое он заработал благодаря готовности резко сокращать издержки и рабочие места ради увеличения прибыли. В саморекламе он не останавливался ни перед чем. Он потребовал построить новую штаб-квартиру банка поближе к аэропорту Эдинбурга, где стоял его частный самолет, часами возился с архитектурными планами нового офиса; особенно его занимала идея большого фонтана и зеркального пруда на улице. Также он лелеял мысль об автопарке топ-менеджеров: все машины должны были быть определенного оттенка синего — № 281 в цветовой модели «Пантон». Каждый хотел прикоснуться к Гудвину. Королевская семья, которую обхаживали банкиры, олигархи и прочие богачи, тоже вошла в число его почитателей. Гудвин играл важную роль в Фонде Принца Уэльского, а потом был назначен советником Юбилейного фонда королевы Елизаветы. В Букингемском дворце мгновенно приняли его приглашение Ее Величеству выступить на открытии его архитектурной причуды около аэропорта.

Гудвин вышел на охоту за новыми объектами поглощений. Незадачливый совет директоров подмахивал любой проект. Ни члены совета, ни сам глава компании не слишком разбирались в CDO и кредитно-дефолтных свопах и не понимали характера зависимости от субстандартных ипотечных кредитов из США, которые составляли основу активов банка. В 2007 году, когда дыры в его финансах стремительно превращались в пропасть, Гудвин приобрел голландский банк ABN Amro, тоже впавший в чрезмерную зависимость от американского ипотечного рынка. Это был шаг в бездну.

Надо признать, что Браун принялся действовать быстро, чтобы предотвратить коллапс всего банковского сектора. Через два месяца после того, как в Нью-Йорке обанкротился Lehman Brothers, британское правительство было вынуждено приобрести 58 % акций RBS, что обошлось налогоплательщикам в 15 миллиардов фунтов. RBS — не единственный рухнувший тогда британский банк: после осады вкладчиками пришлось национализировать банк Northern Rock, а банковская группа HBOS была спасена благодаря слиянию с Lloyds Group, также профинансированному государством.

Гудвин стал врагом общества номер один. Его поносили те же СМИ, что когда-то превозносили его, а коллеги по бизнесу, которые прежде выстраивались в очередь, чтобы с ним встретиться, теперь сторонились его. Сейчас он занят в основном заботами о своем парке классических автомобилей (финансовый удар для него несколько смягчило наличие инвестиций и ежегодной пенсии в 340 тысяч фунтов, которую он потом согласился сократить до 200 тысяч фунтов). Если бы государство не остановило банкротство RBS, его пенсия выплачивалась бы из государственного страхового фонда и составляла бы 28 тысяч фунтов в год. В 2010-м на дом Гудвина напали вандалы. Но что особенно больно его ранило — так это чрезвычайно редкое для правительства решение, принятое от имени королевы, лишить его рыцарского титула.

Кару за грехи множества людей понес лишь один. Превращение Гудвина в козла отпущения было исключительным случаем. В США, Британии и других странах (некоторые германские и швейцарские банки вели себя не менее безрассудно) ни менеджеров, ни других сотрудников банков не преследовали по закону. Дорога уголовного права оказалась чрезвычайно узкой и крутой. Лишь самые беспечные деятели вроде Ника Лисона из Barings и автора финансовой пирамиды Берни Мэдоффа попали за решетку.

В феврале 2009 года журнал Ti m e назвал «25 людей, ответственных за финансовый кризис». Эта доска позора включала Кейна, Фулда и Гудвина (и, конечно же, не включала Бланкфейна), а также президентов Буша и Клинтона, чиновников их администраций, руководителей центробанков и регуляторов вроде Кокса, Полсона и Гринспена. Отдельное место в списке досталось «американскому потребителю», который слишком долго наслаждался хорошими временами и последовал социальному примеру банкиров — а может, и послужил ему образцом. «Мы с удовольствием жили не по средствам — не удивительно, что нам хотелось верить, будто это никогда не закончится».

Большинство злодеев этой пьесы незаметно исчезли из поля зрения публики. Дик Фулд редко дает интервью и нечасто появляется на Манхэттене, хотя там и находится штаб-квартира его новой консалтинговой фирмы. В одном из редких случаев, когда он выступал на публике — на вечеринке финансистов в Сан-Вэлли (штат Айдахо), — он представился как «самый ненавистный человек Америки». Его жена ушла из попечительского совета нью-йоркского Музея современного искусства. Супруги продали свою квартиру на Парк-Авеню площадью более пятисот квадратных метров за 26 миллионов долларов. На аукционе Christie’s они избавились от шестнадцати редких картин, что принесло им еще 20 миллионов. Большая часть этих денег ушла на борьбу с судебными исками от взбешенных инвесторов. Но Фулды по-прежнему владеют особняком на девять комнат в Гринвиче (штат Коннектикут), а также ранчо в Сан-Вэлли площадью шестнадцать гектаров и еще одной резиденцией на Джупитер-Айленд — шикарном барьерном острове во Флориде, где живут знаменитости вроде Тайгера Вудса. На слушаниях в Конгрессе он защищал свое личное состояние в 480 миллионов долларов, доказывая, что заработал его еще до того, как все пошло под откос. И в любом случае, настаивал он, тот факт, что стоимость его доли в Lehman упала с 1 миллиарда долларов до 65 миллионов, должен считаться достаточным наказанием.

Как-то раз в 2009 году, когда один журналист поймал Фулда по пути в его сельское жилище в Айдахо, тот отрезал: «Знаете, люди говорят много всякой дряни, и стыдно, что они не знают правды, но от меня они ее не получат. Меня измутузили, меня охаяли, и все это случится снова. Я могу с этим справиться. Пускай встают в очередь. Моя мать меня любит. И моя семья меня любит, и у меня есть несколько близких друзей, которые понимают, что случилось, и это все, что мне нужно».

Потеря более 90 % активов любого вогнала бы в ступор. Фулд по меркам обычных смертных оставался чрезвычайно богатым человеком, но в сравнении с компанией, которой он руководил, это было страшное падение — или ужасное невезение, в зависимости от вашей точки зрения.

Кейн, игрок в бридж, также выставил свою квартиру на Парк-Авеню на продажу. Это роскошное жилье — пять спален, пять ванных комнат — явно не использовалось годами. Кейн бросил банковское дело и отдался своей истинной страсти — организации карточных игр в интернете, чтобы применить свой невероятный инстинкт в сфере математики и удали.

Что касается других героев этой драмы, то Полсон теперь занимается анализом американско-китайских отношений в своем аналитическом центре Paulson Institute и жертвует деньги на охрану окружающей среды. Кокс, несмотря на проявленную в начале кризиса близорукость, руководит высокодоходной компанией, которая учит банки и другие организации навигации по новому регуляторному ландшафту, возникшему после кризиса. Гринспен выпустил мемуары о кризисе, которые возглавили список бестселлеров New York Times. Он работает с тем же агентством, которое предлагает услуги Буша, Блэра и других политиков и звезд в качестве ораторов-мотиваторов на мероприятиях. Спрос на выступления таких людей, похоже, по-прежнему высок.

Среди многих, кто вышел сухим из воды, самый значимый персонаж — Бланкфейн. В апреле 2010 года он был вынужден выслушивать тирады президента Обамы в адрес банкиров: «Некоторые на Уолл-стрит забыли, что за каждым долларом, который торгуется на бирже или берется в долг, есть семья, желающая купить дом, оплатить обучение, открыть бизнес или сохранить деньги на старость». Банковский босс поспешил покинуть заседание, не сказав ни слова, но дал понять, что недоволен. Ранее, в 2009 году, через несколько месяцев после обвала, журнал Vanity Fair поместил его на завидное первое место в ежегодном списке «Новый истеблишмент» — впереди Стива Джобса, Ларри Пейджа, Сергея Брина и им подобных. Ему не нравилось, когда его публично отчитывают. Goldman не просто пережил кризис — он заработал на нем, воспользовавшись легкими деньгами, пришедшими от правительства и с рынка, зачищенного после кончины Lehman Brothers и краха Bear Stearns. Активы банка выросли до 1 триллиона долларов. В 2012 году Бланкфейн был самым высокооплачиваемым CEO, заработав 21 миллион долларов; эта сумма добавилась к 256 миллионам — стоимости его доли в Goldman Sachs. Он вновь начал делиться своей мудростью — от советов кандидатам в стажеры («будьте гармоничной личностью») до рассказов о том, чем он любит заниматься на выходных (лежать на диване). Он уже не выслушивает президентских порицаний — его снова приглашают в Белый дом для приятных бесед.

Победителей и проигравших в этой истории объединяет неспособность адекватно отвечать за свои действия. В 2009 году Бланкфейн туманно извинился, признав, что его банк «участвовал в сомнительных делах». Он просил прощения скорее за то, что банк не справился с контролем за своей репутацией, не смог донести свой мессидж, чем за какие-то реальные действия: «Теперь, после кризиса, хотелось бы объяснить, кто мы такие, что наша фирма сделала и как мы смотрели на мир, прежде чем кто-то другой охарактеризовал нас вместо нас самих». «Как иначе я мог бы поступить?» — искренне недоумевал Фулд. Кейн признавал, что не смог «взять долговую зависимость под контроль», но извиняться не стал. Он был убежден, что его банк рухнул в результате заговора хедж-фондов, которые выгадали от гибели Bear Stearns. В своей прощальной речи перед топ-менеджерами он сказал, что надеется — власти разберутся с людьми, ответственными за коллапс банка. Он не имел в виду себя. Язык этих псевдоизвинений подразумевает, что в этих проблемах не был виноват никто конкретно — это попросту естественный ход событий, в которых участвовали все, а значит, виноватых нет. Те же люди, которые были убеждены, что навсегда навели порядок в экономике, после кризиса поспешили винить во всем внешние факторы.

Некоторых из ключевых игроков вызвали на слушания в Конгрессе. Наиболее информативный диалог произошел еще в октябре 2008 года. «Те из нас, кто надеялся, что своекорыстие кредитных организаций сможет защитить капитал акционеров — в том числе и я, — сейчас пребывают в состоянии шока и недоверия, — сказал Алан Гринспен на заседании комитета по надзору и правительственной реформе. — Я сделал ошибку. Нечто, казавшееся очень надежным зданием и даже критически важной опорой рыночной конкуренции и свободных рынков, обрушилось. И это шокировало меня». Человека, который отмахивался от всех, кто привлекал внимание к растущей задолженности банков, как от «алармистов», и который в 2005 году получил в награду за свой труд президентскую Медаль свободы, спросили: «У вас были полномочия, чтобы предотвратить безответственную выдачу кредитов, которая привела к кризису субстандартной ипотеки. И многие другие советовали вам это сделать. Как вы считаете, это ваша идеология побудила вас принимать решения, о которых вы теперь сожалеете?» Гринспен признался: «Да, я допустил изъян. Я не знаю, насколько он значим или долговечен. Но я очень встревожен этим фактом».

Во время парламентских слушаний в Британии и США часто звучали довольно смачные выражения. Банковское начальство вызывали на ритуальную головомойку в прямом эфире телевидения. В июне 2010 года Карл Левин, председатель сенатского постоянного подкомитета по расследованиям, напал на менеджера Goldman Sachs за проведение «дерьмовых сделок» — это словосочетание он использовал с дюжину раз к явному восторгу аудитории. Но слушатели в тот момент, наверное, не знали, что все, кроме одного, члены этого комитета в общей сложности получили больше 500 тысяч долларов пожертвований на их избирательные кампании от созданного банком комитета политического действия и от отдельных сотрудников Goldman.

Экономист Джозеф Стиглиц четко объяснил мотивы комедии, что разыгрывали политики: «Практически все сенаторы США и большинство членов Палаты представителей относятся к одному проценту богатейших, когда они избираются, остаются на своих постах благодаря деньгам одного процента богатейших и знают, что если они будут служить одному проценту богатейших, то этот один процент богатейших вознаградит их после ухода с должности». Тесные связи между государством и банками, отмечал он, были не побочным эффектом проблемы, они проистекали из самой сути кризиса и последовавших за ним событий: «Сегодняшнее неравенство во многом объясняется манипулированием финансовой системой, которое стало возможно благодаря изменению правил, купленному и оплаченному самой финансовой индустрией».

За кулисами все возвращалось к прежней норме. Лоббисты банковской отрасли добивались, чтобы ограничения на деривативы — инструменты, которые Баффет когда-то назвал «финансовым оружием массового уничтожения», — были выхолощены. Требования Закона Додда-Франка, принятого американскими законодателями в качестве реакции на кризис, были смягчены и в итоге применялись всего лишь к 20 % финансовых операций.

Банкиры и не собирались разрушать систему, в которую верили с религиозным пылом и которая обеспечила им высокий статус и постоянный источник личного богатства. Но именно неколебимая вера, что сбой в системе невозможен, привела к тому, что они перестали мыслить критически и стали жертвами собственной пропаганды. Они убедили себя, что переписали законы финансов и человеческой природы. Невзирая на весь исторический опыт, они не сомневались, что банковские кризисы ушли в прошлое.

Разумеется, это не было преступлением без жертвы. По всему миру закрывались малые бизнесы, сотни миллионов людей потеряли работу и надежду на достойное будущее. Британии потребовалось больше пяти лет, чтобы качество жизни вернулось к уровню, достигнутому до 2008 года, да и это улучшение было неравномерным. Также банкиры были ответственны за ряд специфических скандалов. Выяснилось, что в течение, возможно, целых двух десятилетий крупные банкиры «подкручивали» один из ключевых рыночных инструментов — Лондонскую межбанковскую ставку предложения (LIBOR) — и мошенническим образом получали прибыль. Между тем десятки тысяч простых работников потеряли деньги в частных пенсионных фондах и вследствие сомнительных страховых схем — вроде так называемой «защиты выплат по кредиту» (PPI). Эти реальные трудности и страдания спровоцировали люди, которые прекрасно понимали, что делают, а теперь, избежав наказания, ноют о том, как плохо с ними обошлись.

В середине 2000-х газета Daily Mail уже высказывала возмущение бонусами, которые банкиры выплачивают сами себе. Газета, провозгласившая себя голосом среднего класса из пригородов, обозначила растущее раздражение, и это произошло еще во время подъема. После того как появились новые свидетельства криминального поведения банков, 5 февраля 2014 года газета метала громы и молнии в редакционной колонке:

Более двух десятилетий наши ведущие финансовые институты сознательно обманывали клиентов. Но хотя продукты, которые нам продавали обманным путем, разнились, есть одна загадка, которая так и не раскрыта. Почему после этой затяжной истории обмана и масштабных хищений ни один высокопоставленный банкир не предстал перед судом? Да, банки были обязаны выплатить колоссальные суммы компенсаций — порядка 20 миллиардов фунтов только за схему PPI. Но покажите нам типичного жулика, который может рассчитывать, что избежит наказания, просто выплатив украденные деньги. Почему к ворам-банкирам должны применяться другие правила, хотя их единственное отличие от мелких аферистов — это титанический масштаб их преступлений?

Газета заключала: «Это мошенничество не прекратится, пока виновные не окажутся за решеткой». А этого не случилось и почти наверняка не случится. Подобное чувство гнева возникает и в Соединенных Штатах, особенно в регионах, опустошенных отъемом квартир по невыплаченным ипотечным кредитам, — скажем, в Детройте. В сентябре 2013 года только в одном его округе больше восемнадцати тысяч домов ушли с аукциона по бросовым ценам. Как понимал еще Красс две тысячи лет назад, на чужом несчастье можно здорово заработать.

Алан Гринспен был прав, признавая (пусть и с запозданием), что в законах свободного рынка, которыми руководствовалось его поколение, обнаружился изъян. Но этот изъян в такой же мере психологический, как экономический. Он возник не только из-за решений, приведших к кризису, но и из-за неспособности людей вроде Кейна, Фулда, Гудвина и Бланкфейна понять, что же ими движет. В среде банкиров очень не хватает стремления к самопознанию.

Но при этом они отчаянно стремятся двинуться дальше, подвести черту, попытаться забыть о прошлых проступках. Политики поощряют их к этому. В 2010 году Тимоти Гайтнер, министр финансов во время первого срока Обамы, человек, хорошо знакомый с нравами рынка, выразил мнение многих в правительстве и банковском секторе: «В целом мне кажется, что мы довольно успешно потушили суровый финансовый кризис и избежали чего-то, подобного Великой депрессии или Великой дефляции. Мы спасли экономику, но по ходу дела, можно сказать, потеряли доверие публики».

Банкиры с треском провалили управление репутацией, превратившись в ненавистные обществу фигуры. И речь не о том, что они предсказуемо цепляются за свою жертвенность, а о масштабах их позора. В этом смысле они намного опередили всех других современных сверхбогатых. Олигархи представляют собой определенную загадку. Гики, может, и заполучили долю бесчестья ввиду своих политических устремлений, поведения и уклонения от налогов, но это, похоже, компенсируется ощутимыми и революционными переменами, которые благодаря им произошли в жизни людей. Банкиры же предоставляют ликвидность, финансируют экономическую деятельность, но не производят «вещей», которые люди спешат купить.

И все же они выжили как группа и как самоподдерживающийся культ. В начале 2014 года фондовый рынок быстро рос, и некоторые компании представили достаточно обнадеживающие финансовые отчеты. Хотя не все им поверили. Джордж Сорос указал, что банковский сектор «выступает в роли паразита для реальной экономики», как и накануне кризиса. Он охарактеризовал прибыльность финансовой отрасли как избыточную и предупредил: «Вопрос о тех, кто «слишком большой, чтобы рухнуть», вовсе не решен». Так можно ли надеяться, что урок будет усвоен? Посетители спортивных мероприятий, театров и арт-галерей не могут не заметить вокруг множество банковских логотипов. Прежнее бахвальство опять вернулось. И кто поручится, что, когда кризис уйдет в историю, банкиры не восстановят свою репутацию? Вспомните Карнеги, вспомните Медичи: разве невозможно представить, что того же самого добьются их современные последователи?