Глава 3

Россия: рассерженный капиталист

Простым людям опостылела беспрецедентная свобода критиковать правительство, поскольку от этого не становится лучше.

Лилия ШЕВЦОВА

Летний субботний день в Московском пляжном клубе. Песок привезли с Мальдивских островов. Подают шампанское и свежие лобстеры, а пригласили нас на представление на открытом воздухе. Два диджея расхваливают достоинства роскошного автомобиля, в то время как стриптизерши танцуют вокруг шестов. Моросит. Я начинаю беседовать с молодым человеком, работающим в британском универмаге «Би энд Кью». Он ругает «агрессивную» политику Великобритании по отношению к России, разгрызая клешни лобстеров и высасывая из них мякоть. Я не хочу ему отвечать и откланиваюсь. Заговариваю с Виктором Гусевым, ведущим российским футбольным телекомментатором, и мы приступаем к куда более приятному обмену мнениями — о сборных наших стран.

Мое настроение еще улучшается, когда группа — гвоздь программы — начинает свое выступление. Музыканты «Мумий Тролля» активно работают уже многие годы, исполняя рок вперемешку с рок–балладами. Моего друга Артемия Троицкого, ведущего российского рок–промоутера, приглашают на сцену, чтобы он представил музыкантов, и пока они играют часовой сет, я начинаю понимать, почему они так популярны. Я разбираю некоторые слова, от понятного «Родина осталась позади» в одной из песен до невразумительного «Мне под кожу бы, под кожу мне запустить дельфинов стаю» — в другой. Позднее Артем берет меня с собой за кулисы. На этот раз никаких роскошных коктейлей, а только скотч из пластиковых стаканчиков и дружеский разговор с участниками группы и вокалистом Ильей Лагутенко. Они покидают клуб на своем автобусе. Полночь. Мы уезжаем из города на другую пляжную вечеринку, на Рублевку. Обычные с виду молодые русские, не чванливые и не вульгарные, танцуют под бразильскую самбу. Другие купаются в реке. Как всегда в России, я быстро разочаровываюсь и быстро воодушевляюсь.

Россия, охваченная демонстративным потреблением, была наиболее ярким из развивающихся рынков. Впервые я приехал сюда в конце 70–х годов и с тех пор регулярно бываю в России (я отработал здесь в качестве корреспондента два контракта, в середине 8о–х годов и в начале бурных 90–х). Я видел Советский Союз в застое и безрадостной изоляции. Шутка тех времен гласила: «Мы делаем вид, что работаем, а они делают вид, что платят». Я видел СССР в бурные годы перестройки и гласности, когда страна начала открываться. Возвращаясь, я видел, что из планов Горбачева сначала ничего не вышло, а потом те же идеи были пущены в ход Борисом Ельциным. После провалившегося путча 1991 года и спровоцированного им развала СССР в новой России началась новая революция. Она происходила и в умах людей, и в политическом пространстве. Миллионы россиян перестали бояться, начали задавать вопросы властям. Расцвела свобода выражения.

Все, конечно, было не так, как впоследствии описывал Владимир Путин. Девяностые были объявлены «десятилетием хаоса». Этот взгляд обусловлен представлением о России как о стране, «которую мы потеряли» (распространенное в то время выражение, название популярного и захватывающего фильма Станислава Говорухина). Многие россияне рассматривают это время как эру «золотоискателей» из элиты, которые объединились с криминалом, чтобы разделить трофеи. Многие на Западе винят себя за упущенную возможность придать уверенный импульс движению России к демократии. Но еще большей ошибкой Запада, ставшей очевидной всему миру, было представление о нераздельности свободного рынка и демократии. Началось с «шоковой терапии» — монетаристской теории, приверженцы которой настаивали на необходимости приватизировать почти все, что принадлежало государству. Я помню бесчисленные пресс–конференции, проводимые министрами экономики и финансов, и я видел, что западные советники выступают в качестве кукловодов. Эти представители Запада продемонстрировали избыток энтузиазма и недостаток политической дальновидности. В общем, отношение Запада к России в 90–х годах представляло собой смесь снисходительности, лести и равнодушия. Российские либералы отвечали почтительностью, которая позднее перешла в неприязнь.

На продажу по самым низким ценам были выставлены сырьевые ресурсы целой страны, особенно нефть и газ. Их расхватали люди во власти, близкие к власти, удачливые или сообразительные. Первое поколение олигархов возникло в обществе, где практически не было правил. В 1991–1996 годах российское государство почти устранилось от надзора за обществом. Различия между законным и незаконным, моральным и аморальным едва просматривались. Не существовало определений организованной преступности, отмывания или вымогания денег. Все коммерческие сделки были законными и незаконными одновременно. Эти люди работали вместе с политической и силовой элитой, представители которой имели долю в прибылях.

Первая фаза перехода к капитализму внезапно закончилась торможением в 1998 году, когда рухнули инвестиционная «пирамида» и другие схемы откачки ценностей. Россия ошарашила международных инвесторов отказом платить по обязательствам и девальвацией рубля. По мере падения авторитета Ельцина олигархи начали консолидироваться. Наиболее влиятельным из них был Борис Березовский. Он поставил под свой контроль телеканал ОРТ и имел свободный доступ к влиятельным людям — дочери Ельцина и ее мужу. Вместе они дирижировали правительством, меняя премьер–министров (за 8 лет правления Ельцина сменилось 5 глав кабинета). Тем временем, пока незначительное меньшинство обогащалось, инфраструктура разрушалась. Десятки миллионов госслужащих — от солдат до милиционеров, от врачей до учителей — месяцами не получали свои уже обесценившиеся зарплаты. Средняя продолжительность жизни падала. Вернулись некоторые инфекционные заболевания, которые были побеждены в СССР. Школы и больницы обветшали.

Из тех, с кем я был знаком, преуспели люди, которые прежде имели дело с деньгами. Те, чьи таланты лежали в других областях, от науки до искусства, а также учителя и врачи, не только ощущали снижение уровня жизни. Пострадало их самоуважение. Они возлагали большие надежды на новое государственное устройство и чувствовали себя преданными. И все же, несмотря на свои обманутые ожидания, россияне пользовались беспрецедентными для себя свободами. Страна стала значительно более открытой. Я посетил несколько ранее закрытых районов. Во время одной из поездок я столкнулся с настороженным военным начальством арктической ядерной базы на Новой Земле, во время другой — арендовал военный вертолет на Камчатке и пригласил 20 местных жителей, включая священника, присоединиться к нам. Я вспоминаю охоту на оленя в сибирских снегах с Михаилом Калашниковым, изобретателем автомата, носящего его имя. Я подружился, если можно так сказать, с одним из лидеров путча 1991 года, бывшим премьер–министром Валентином Павловым, посетив его вскоре после освобождения из Лефортова. Все ощущали, что можно говорить свободно. Выходили новые газеты, в отрасль пришло новое поколение журналистов, работавших в таких ежедневных изданиях, как «Сегодня» и «Независимая газета», и не боявшихся законов против клеветы и других цензурных ограничений. Я познакомился со Светланой Сорокиной, одной из самых известных российских телеведущих, которая сделала себе имя в конце 8о–х годов, под занавес горбачевской эры: она отказалась оглашать пропагандистские тексты в вечерних новостях. Она и другие журналисты, в частности, Евгений Киселев с его воскресным вечерним шоу «Итоги», закладывали основу новых теленовостей и аналитики. Они могли увлеченно рассказывать о взятых ими жестких интервью или о вскрытых ими скандалах. Возможно, наибольшим прорывом стала телекомпания НТВ, основанная Владимиром Гусинским, одним из самых известных представителей первого поколения олигархов. НТВ создало новый стиль журналистского расследования, политического комментария и сатиры.

Гусинский, человек, обладавший некоторыми политическими убеждениями, воплощал в себе лучшее и худшее: несмотря на свои принципы, он не мог устоять перед деньгами. Как и у многих россиян в то время, быстрое обогащение стало основой его самоидентификации. Мне довелось достаточно хорошо узнать Гусинского и его жену, и было любопытно наблюдать, как умный, но не слишком яркий театральный режиссер не устоял перед внешним шиком. В Москве обычный обед непременно должен был стать расточительным банкетом, которым дирижировали официанты в белых перчатках. В Лондоне Гусинский не смог удержаться от того, чтобы продемонстрировать мне плавательный бассейн в своем особняке в Челси. В ресторанах он любил вернуть заказанного омара, потому что тот слишком мал. В то же время он был полон решимости посредством НТВ и «Сегодня» внести свой вклад в демократизацию России. Хуже всего, что он, кажется, перепутал демократический процесс и его результат. Он, а также шесть других олигархов, включая Березовского, оплатили кампанию по перевыборам Ельцина в 1996 году, позволив телевидению снова превратиться в орудие пропаганды. Алкоголизм и ухудшающееся здоровье президента не упоминались российскими либералами и западными посольствами. Они в точности знали, что происходит, но решили, что свобода слова не должна помешать успеху на выборах. Они настаивали на том, что цель оправдывает средства и что если Ельцина уберут, Россия может вернуться в темную эпоху репрессий. Свободой выражения пренебрегли во имя либеральной демократии.

К концу 90–х годов Ельцин превратился в посмешище. Чем более явными становились его запои и слабость экономики, тем громче становились призывы к «стабильности». Те же самые олигархи, которые манипулировали процессом продления пребывания Ельцина в должности, осознали теперь необходимость быстрой, организованной передачи власти. Они тщательно изучили перечень возможных кандидатов и остановились на Путине, неприметном бывшем офицере КГБ, которого они недавно определили на должность премьер–министра. По их мнению, он хорошо показал себя на этом посту, проявив профессионализм и жесткость. Его решение начать войну с повстанцами в Чечне оказалось популярным. Россия начала снова отстаивать свои права.

В ночь смены тысячелетий Ельцин поразил страну, объявив, что передает власть премьер–министру. Возвышение Путина отвечало не только чаяниям многих простых россиян, но и корпоративным интересам. В любом случае демократия обанкротилась задолго до того, как он взял власть в свои руки. Тремя месяцами позднее Путин получил необходимую «поддержку» народа благодаря выборам, проведенным теми же олигархами. Они щедро финансировали избирательную кампанию точно так же, как сделали это в 1996 году, и позаботились о том, чтобы устранить всех оппонентов Путина. Его наиболее серьезных соперников, к числу которых относились мэр Москвы Юрий Лужков и бывший премьер–министр Евгений Примаков, «призвали» сойти с дистанции. Владимир Потанин, один из выдающихся промышленных магнатов, во время кампании Путина заявил: «Посмотрим, выполнит ли он свои обещания». Эти обещания состояли в том, чтобы восстановить порядок, но также и в том, чтобы оставить в покое их бизнес–империи. Это было их соглашение с Путиным. Выглядел Пакт более оскорбительно и цинично, чем в остальных странах с переходной экономикой, поскольку в России его заключение объяснили интересами демократии.

Путину понадобилось совсем немного времени, чтобы укрепить свою власть и изменить условия соглашения, заключенного с теми, кто привел его на высокий пост. Еще до своих «выборов» (март 2000 года) Путин приказал арестовать известного репортера «Радио Свобода» Андрея Бабицкого, сообщения которого из Чечни представляли собой прямую угрозу Путину. Одним из поводов для начала второй чеченской войны были подрывы многоквартирных домов в трех российских городах, в результате чего погибло 300 человек. Бабицкий был одним из тех, кто проверял версию, гласящую, что террористические атаки были заказаны российскими спецслужбами. Его обвинили в шпионаже, держали в камере, допрашивали, а затем как террориста передали чеченским повстанцам в обмен на российского солдата.

Послание Путина было очевидным: медиа должны рассматривать себя в качестве механизма распространения информации, а не как канал для критики, и меньше всего — как игрушку для бизнеса. Затем он перешел к олигархам. Гусинского арестовали. После освобождения он уехал в Великобританию, затем в Испанию, а после — в Израиль. Потом Путин взялся за Березовского, который вскочил в личный самолет и улетел в Англию. Путин мог задержать обоих, однако предпочел только проводить их взглядом. Он счел, что, находясь далеко, они доставят ему меньше хлопот. Березовский не оправдал этих надежд: из своего особняка в пригороде Лондона он повел личную борьбу против Путина, вследствие чего стал объектом бесконечных запросов России о выдаче. Важнее всего для Путина оказалось то, что Гусинский и Березовский лишились опоры в СМИ. Их газеты и каналы стали органами Кремля: Путин рассчитал, что ущерб его репутации, нанесенный их отчуждением, окажется невелик. Он оказался прав. В разгар первой чистки, в ноябре 2000 года, опрос общественного мнения показал, что всего 7% россиян думало, будто основные телесети независимы, — против 79% полагавших, что телесети принадлежат олигархам. Другими словами, многие задавались вопросом, стоит ли спасать демократию в известном им изводе.

Путин изменил условия Пакта с первым поколением олигархов. Несмотря на то, что они привели его к власти, он пригласил нескольких из них на встречу через несколько месяцев после вступления в должность и прояснил позиции. Он укрепил свою власть и переписал правила. Теперь они звучали так: я не стану мешать вам зарабатывать; позаботьтесь о том, чтобы я получал свою долю, и держитесь подальше от общественной сферы, пока я не попрошу вас об обратном. Некоторые осмелились возразить — и пожалели об этом.

В 2003 году Михаил Ходорковский, олигарх, ставший одним из главных игроков на рынке благодаря своей компании ЮКОС, был арестован по обвинению в мошенничестве и уклонении от уплаты налогов. Он рассердил Кремль не расширением своего бизнеса, а политическими амбициями, обнародованием своих планов выступить в качестве потенциального соперника Путина, а также финансированием оппозиционных партий в нижней палате парламента. Арест и последовавший суд потрясли Россию и международное финансовое сообщество. Путин хотел, чтобы все знали: никто не может быть выше закона — его закона.

У нас есть категория людей, которые разбогатели и стали миллиардерами, как у нас говорят, в одночасье. Их государство назначило миллиардерами: просто раздало огромные имущества государственные практически бесплатно. Они так сами и говорили: меня назначили миллиардером. Потом, по ходу пьесы, у них создалось впечатление, что на них Боженька заснул, что им все можно.

Ходорковского приговорили к 8 годам лагерей. Путин знал, что выбирает козла отпущения, и знал о том, что все это понимают. Он мог выбрать любого олигарха, однако амбиции Ходорковского были самыми дерзкими. Он также понимал, что никто из серьезных бизнесменов не будет выражать недовольство. Случай Ходорковского привел не только к тому, что диссиденты от бизнеса замолчали, но и к отчуждению частного предприятия силовиками — элитой спецслужб и разведки. Так был определен экономический и политический курс. Капитализм «баронов–разбойников» ельцинских лет был взят под строгий кремлевский контроль. Ключом к этому явилась консолидация прибыльного энергетического сектора. В рамках «бархатной реприватизации» советы директоров крупнейших российских компаний — от нефтяных и газовых гигантов до авиакомпаний и железных дорог — возглавили союзники Путина. Сложившаяся ситуация оказалась в политическом и экономическом смысле на руку всем, и особенно президенту. Возникшую систему назвали «корпорацией 'Кремль ".

В 2004 году меня пригласили на встречу с Путиным. Это было первое заседание дискуссионного клуба «Валдай», который предполагалось превратить в ежегодную встречу российских и западных экспертов. Наше прибытие совпало с началом кровавой бойни в школе города Беслана на Северном Кавказе. Невозможно было не чувствовать отвращения к жестокости убийц: события разворачивались буквально на глазах. Но мои дискуссии с политиками, журналистами и учеными в эти несколько печальных дней разочаровали. Один или два редактора проявили мужество, например Раф Шакиров из «Известий» — некогда правительственного печатного органа, превратившегося в серьезную газету с критическим взглядом. Его уволили после того, как газета сообщила, что заложников в школе гораздо больше, чем заявили официальные лица. Другие, те, кого я считал либералами, превратились в ксенофобов и националистов, обвиняющих иностранцев в собственных бедах и отказывающихся учитывать контекст Беслана (два кровавых российских вторжения в Чечню). Было ли это подлинной идеологической трансформацией, попыткой следовать генеральной линии — или же попыткой отвлечь внимание от некомпетентности спецслужб? Политика обиды, одна из наименее привлекательных граней советской политической жизни, прижилась как нельзя лучше и в капиталистической России. В несчастьях страны всегда оказывался виноват кто‑то другой. Этот базовый инстинкт присущ, кажется, богатым и бедным, тем, кто хорошо знает Запад, и тем, кому он незнаком.

Я предположил, что в ситуации теракта национального масштаба светская встреча с группой иностранцев может оказаться не главным пунктом в повестке дня президента. Когда пришло известие о том, что встреча состоится, я решил, что дело ограничится формальным рукопожатием в Кремле. Вместо этого нас на автобусе привезли в официальную загородную резиденцию. Когда мы появились в Ново–Огарево, увидев по дороге шикарные загородные дома новой элиты, нас провели в приемную с бильярдным столом и плазменным телевизором. Здесь мы посмотрели восьмичасовые новости на втором канале, который стал сейчас самым верноподданным из всех российских каналов. Тележурналисты не задали ни одного неудобного вопроса: почему спасательная операция в Беслане оказалась такой неудачной? почему власти неверно оценили количество заложников? почему в Чечне все идет так, как идет? А увидели мы множество кадров с похорон, матерей и отцов, плачущих навзрыд под проливным дождем, и мальчика, поющего «Аве Мария» перед безмолвной толпой в Санкт–Петербурге.

В конце концов нас провели наверх, предупредив, что президент не в настроении. Взмахом руки Путин пригласил нас к длинному прямоугольному столу, покрытому белой скатертью. Мы уселись в алфавитном порядке, и, когда Путин предложил задавать вопросы, я оказался одним из тех, кто неуверенно поднял руку. Он указал через стол на меня. Я от лица всех присутствовавших выразил наши соболезнования. Я не хотел бы показаться бесчувственным, — наконец решился я, — но, без сомнений, его собственная политика в отношении Чечни в какой‑то степени породила нынешнюю, более широкую проблему. В течение следующего получаса Путин, которого никто не прерывал, излагал свое толкование недавней российской истории. Его взгляд был неподвижен и ничего не выражал. Он ни разу не запнулся и не заглянул в записи. Путин признал, что чеченцы перенесли ужасные лишения во время сталинских депортаций. Они сражались на фронте отважнее других, защищая советскую Родину от фашистов. Он предположил, что, возможно, не сделал бы то, что сделал Борис Ельцин, развязавший в 1994 году первую чеченскую войну: «Я не знаю, как поступил бы; может быть да, может быть нет. Но ошибки были сделаны».

Путин объяснил, что после того, как русские ушли, Чечня получила что хотела: «независимость де–факто». Но местные лидеры привели к потере этой независимости, поощряя экстремизм и превратив территорию Чечни в плацдарм для террористов: «Вакуум был заполнен радикальным фундаментализмом наихудшего толка». Мужчин и женщин расстреливали и забивали палками. В 1999 году, к тому моменту, когда он стал премьер–министром, российское правительство не имело иного выбора, кроме как вернуться, хотя бы для того, чтобы предотвратить распространение насилия на соседний Дагестан. В то же время Россия искала политических лидеров, с которыми можно было бы вести переговоры: «Мы даже пытались договариваться с людьми, которые выступали против нас с оружием. Мы сделали то, о чем вы нас просили». Статус Чечни не был проблемой, сказал Путин. Вопрос о независимости был поставлен исламистами с далеко идущей целью.

Его аргументы, пусть и избирательно интерпретировавшие исторические факты, были тщательно сформулированы и изложены без запинки. Только при упоминании Беслана он позволил себе эмоциональную реакцию. Но было очевидно, что даже в гневе он себя контролировал. Он закончил свое выступление (это все еще был первый пункт повестки дня), предложив мне самому ответить на вопрос:

Понравилось бы вам, если бы люди, которые стреляют детям в спину, пришли к власти в каком бы то ни было месте на этой планете? Если бы вы задали себе этот вопрос, то не задавали бы больше вопросов о российской политике.

Чечня, сказал нам Путин, — это не Ирак: «Это не за тридевять земель. Это важная часть нашей территории. Речь идет о территориальной целостности России». Он заявил, что сейчас она используется как плацдарм и что «определенные круги» за рубежом поощряют там насилие:

Мы изучали такие случаи. Это воспроизведение подходов времен холодной войны. Есть люди, которые хотели бы, чтобы мы сосредоточились только на наших внутренних проблемах. Они здесь дергают за нитки, чтобы мы не поднимали головы на международной арене.

По словам Путина, Россия больше не имеет «имперских» притязаний за пределами своей территории. Ее беспокоит расширение НАТО и вхождение в блок прибалтийских государств, ранее входивших в состав СССР. Он не понимает, почему так называемые партнеры хотели на реактивных истребителях облетать границы российского воздушного пространства. Это не что иное, как «провокация», прибавляет он, используя еще одно советское слово. У его страны нет ресурсов, чтобы должным образом охранять границы. Слабая и нестабильная Россия вряд ли в чьих‑нибудь интересах: «Задумывался ли кто‑нибудь о том, что случилось бы, если бы Россия перестала существовать?»

Трудно было не согласиться с большей частью того, что он говорил. Растущая враждебность Путина главным образом была вызвана ошибочным западным анализом психологии современной России и стойкого раздражения, вызываемого у россиян двойными стандартами, применение которых стало ответом на помощь, оказанную Москвой Вашингтону после 11 сентября. Давайте посмотрим на уступки русских: закрытие станции радиоэлектронного перехвата на Кубе и военно–морской базы во Вьетнаме, а также зеленый свет использованию США авиабаз в Центральной Азии в ходе вторжения в Афганистан. Кремль полагал, что может в ответ рассчитывать на большее понимание.

Подозрения Путина усилились в ноябре 2003 года, когда народные выступления в Грузии привели к свержению Эдуарда Шеварднадзе, президента еще с советских времен, и приходу к власти Михаила Саакашвили, получившего американское образование. Политики в западных столицах, особенно неоконсерваторы в Вашингтоне, увидели в «революции роз» высшее выражение народовластия. Для Москвы же она была вопиющим примером американской манипуляции общественным мнением и двуличной псевдодемократической риторики. Меньше чем через год тревога Путина должна была усилиться из‑за аналогичных событий на Украине. Кампания по выборам президента в ноябре 2004 года была омрачена подозрениями в организации Москвой отравления прозападного кандидата Виктора Ющенко и сомнительной победой пророссийского кандидата Виктора Януковича. После массовых митингов был назначен дополнительный тур выборов, и так называемые «оранжевые» взяли в свои руки руководство глубоко расколотой страной.

Для Востока и Запада две бывшие советские республики стали ареной не только геополитического противостояния (когда перед Грузией и Украиной замаячило членство в НАТО), но также и идеологического. По существу, это превратилось в игру с нулевой суммой. Раздражение России должно было еще усилиться, когда Америка стала планировать размещение в Польше и Чехии элементов своей ПРО и признала независимость Косово.

И все же тогда, в 2004 году, во время нашей встречи Путин был готов соблюсти в отношении Буша презумпцию невиновности. Однако он не проявил сдержанности, когда столкнулся с критикой в самой России. Мы спросили его о свободе слова. Он ответил, что это существенный аспект развития страны, но журналисты тоже должны быть «эффективными». Он уподобил отношения между государством и СМИ чему‑то, что видел в итальянском фильме (он не смог сказать, в каком). Может быть, он запомнил фразу своего друга Сильвио Берлускони: «Назначение настоящего мужчины — делать предложения. Назначение настоящей женщины — сопротивляться им».

Мы разделались с несколькими чашками черного чая и закончили фруктовыми бисквитами. Было за полночь. Мы провели с нашим хозяином три часа сорок пять минут. Какой еще мировой лидер уделил бы компании иностранцев столько «личного времени», особенно в условиях чрезвычайной ситуации? Путин поразил меня своим сильным желанием сделать так, чтобы его поняли. Прежде чем расстаться с нами, он снова заговорил о Чечне. По его словам, он был готов к диалогу — но не с «детоубийцами». «Я не советую вам встречаться с ибн Ладеном, приглашать его в Брюссель или НАТО или в Белый дом, вести с ним переговоры и позволять ему диктовать условия, чтобы он оставил вас в покое», — сказал Путин. Он просто не мог понять, почему люди за рубежом могли иметь на это другую точку зрения. У нас что, нет совести? Когда он встал и принялся ходить по комнате, пожимая нам руки, он заглядывал в глаза каждому.

Прежде, утром того дня, я шел к станции метро «Рижская», которой пользовался, чтобы ездить на работу, когда жил в Москве в середине 8о–х годов. Площадка перед станцией стала одним из нескольких мест в России, где отмечают память жертв нового террора. Люди укладывали вдоль стены гвоздики, фотографии и стихи, посвященные любимым. Вечером 31 августа 2004 года «черная вдова» (так называют чеченских женщин–шахидок) подорвала себя при подходе к станции, у палаток. Я спускаюсь вниз по эскалатору мимо рекламы плейеров ди–ви–ди и стиральных порошков. Из громкоговорителя звучит призыв к пассажирам с осторожностью относиться к подозрительным предметам и сообщать о подозрительных людях, — но кому? Нечего, конечно, было ожидать помощи от молодых милиционеров, привалившихся к металлической ограде. В вагонах все смотрели друг на друга, пытаясь понять, не злоумышляет ли против остальных человек напротив. Но все знали, что они бессильны. Мне вдруг вспомнилось сказанное Путиным в телеобращении: «Мы проявили слабость, а слабых бьют». Я также думаю о термине «журналюга», который приобрел популярность у Путина и его окружения.

На той же неделе при подозрительных обстоятельствах двум известным журналистам помешали добраться до Беслана. Один был задержан милицией в московском аэропорту Внуково после ссоры с пьяным, которая, похоже, была подстроена. Это был Бабицкий с «Радио Свобода», который бесстрашно продолжал свою работу. Второй (точнее, вторая) — потерял сознание в самолете, направлявшемся на Кавказ, после того, как получил чашку отравленного чая. Это была Анна Политковская, самый известный в России обозреватель и журналист, занимавшийся расследованиями. Путину было важно, чтобы СМИ не навредили его репутации человека, наводящего порядок, — отсюда использование слова «эффективный».

После 2003 года «Репортеры без границ» во всемирном индексе свободы печати неизменно отводили России места между 140–м и 147–м из примерно 170 стран. Россия обычно занимала позиции, близкие к Афганистану, Йемену, Саудовской Аравии и Зимбабве, — хотя и оказывалась немного впереди Сингапура и Китая. В отличие от правительств этих стран, российские власти меньше уделяют внимания законодательной «профилактике» и больше — карательным мерам. Международный комитет по защите журналистов утверждает, что Россия находится на третьем месте в мире по уровню опасности для репортеров. По оценкам Союза журналистов России, за десять лет было убито более 200 журналистов. Ни в одном из случаев заказчик убийства не был арестован.

Наиболее знаменательным был случай с Анной Политковской, которую застрелили в лифте собственного дома в октябре 2006 года. Ее работа на Кавказе была прорывной и приводила Кремль в ярость. И все же, пока убивали и избивали менее известных авторов, сохранялось ощущение, что популярность хотя бы чуть–чуть защищает ее. Но нет. Роман Шлейнов, журналист, ведущий расследования в газете, где они вместе работали, объяснил мне почему:

Журналистика становится угрозой и серьезным раздражителем, когда она начинает влиять на социальную динамику. Репортажи Политковской имели такой эффект, поскольку иностранные правозащитные организации рассматривали их в качестве альтернативного источника информации. Она стала более чем журналистом. Она стала общественным деятелем. Российских журналистов ставит под удар не собственно критика Кремля, а вызов, который они бросают старой системе взаимоотношений, выгодной очень узкому кругу людей. И этого им не позволят.

Смерть Политковской встревожила журналистов и правозащитные группы по всему миру. В России реакция в истончающемся слое либералов была заметной, но большинство людей, кажется, восприняли случившееся спокойно. Когда Путину все же пришлось высказаться по этому поводу, он сказал, что влияние Политковской на российскую политику было «незначительным». Для того чтобы начать расследование, понадобилось много месяцев. В конце концов трое убийц предстали перед судом — и в феврале 2009 года были оправданы. Мало кто удивился этому, поскольку расследование проводилось поверхностно. Заказчиков убийства не затронули. Причастность государства к политическому убийству, подобному этому, могла бы вызвать скандал, — но не при Путине. Когда интересам властных структур угрожают независимые репортеры, киллеры становятся цензорами.

Убийство Анны Политковской стало одним из длинной череды похожих событий. Журналисты и оппозиционные политики становились мишенями и в ельцинскую эру. Так, Галина Старовойтова, известный либеральный политик, была застрелена в 1998 году в жилом доме в Санкт–Петербурге. Но в путинское время такие убийства участились. Усилилась и самоуверенность их заказчиков. В 2003 году Юрий Щекочихин, заместитель главного редактора «Новой газеты» и заместитель председателя комитета по безопасности Государственной думы, умер в возрасте 53 лет от загадочной аллергии. Тогда никто не верил в то, что это произошло по естественным причинам. Я знал Щекочихина в конце 8о–х и начале 90–х годов, когда он был избран депутатом Съезда народных депутатов — первого и единственного полусвободного парламента, который когда‑либо был в Советском Союзе. Раскованная хаотичная атмосфера съезда заставила Щекочихина задуматься о том, чтобы начать превращать слова в дело. Бесстрашный и в то же время в высшей степени практичный, Щекочихин был заметной фигурой в горбачевские и ельцинские годы. Он присоединился ко многим москвичам при защите нарождавшейся демократии во время путча 1991 года. Большинство их замкнулось с тех пор в своих потребительских коконах. Щекочихин и несколько его единомышленников продолжили свое дело. Он приобрел множество врагов в качестве публичного противника чеченской войны, а также КГБ и его преемников.

В провинциальной России не только репортеры, но и любой, кто испортит отношения с властями, с их деловыми и криминальными партнерами, подлежит расправе. По словам Романа Шлейнова,

местные власти реагируют на публикации гораздо беспощаднее федеральных. Главы местных администраций пользуются в отношении журналистов свободой действий. На своей территории они — царьки, подражающие действиям центральных властей в гипертрофированной форме.

Тут просматривается определенное сходство с Китаем, где злоупотреблений в регионах может быть больше, чем в центре, но общие параметры устанавливает центральное руководство.

Когда Путина спросили, что он ответил бы критикам, обвиняющим его в ограничении свободы СМИ, он ответил:

Очень просто. У нас в России никогда не было свободы слова, поэтому я не понимаю, что может подавляться. Мне кажется, что свобода — это возможность выражать свое мнение, но должны существовать определенные границы, очерченные законом.

Это российская версия сингапурского понятия «маркера», хотя здесь обычно пределы очерчены лестничной клеткой, а средством служит и полуавтоматическое огнестрельное оружие. Журналисты, наряду с небольшой группой активистов движения за гражданские права и адвокатов, нарушают, по словам обозревателя Марии Липман, условия российского эквивалента «Пакта о неучастии». Общественность соглашается не вмешиваться в политику, получая взамен шанс воспользоваться выгодами энергетического бума.

Сейчас, когда Россию потрясает глобальный кризис, путинская эра, возможно, подходит к концу. В 2000–2008 годах Путин стоял во главе страны в период самого заметного экономического роста и самой прочной политической стабильности, какие стране довелось пережить в течение жизни целого поколения. И каким был рывок: страна, почти разорившаяся в 1998 году, накопила третьи по величине в мире валютные резервы. Показатель ВВП на душу населения вырос с менее чем г тысяч долларов в 1998 году до 9 тысяч долларов в начале 2008 года. Со ставкой подоходного налога всего 13% и бесплатной передачей каждому россиянину в собственность его квартиры совокупный чистый доход оказался выше, чем предполагалось. В отличие от многих западных стран, ипотечные и потребительские кредиты для России не стали проблемой. Все это стало возможно благодаря стремительному подорожанию сырья на мировых рынках. Увеличение цены барреля нефти на 1 доллар увеличивал денежные поступления в казну на 1 миллиард долларов. Кремль с осторожностью подходил к составлению бюджета, предполагая снижение цен на сырье, и организовал Стабилизационный фонд, куда из доходов были направлены 160 миллиардов долларов. Считалось, что этого должно быть достаточно для защиты от внезапных потрясений.

Однако выиграли далеко не все. Большинство пенсионеров едва сводят концы с концами. Некоторые люди остались без жилья из‑за афер застройщиков. Другим не удается встать на ноги после столкновения с финансовыми пирамидами времен предыдущего экономического кризиса. Незащищенные члены общества продолжают страдать, как и в 90–е годы. Но дело в том, что немало людей довольно успешно вели дела и считали себя достаточно свободными в частной жизни. У кого дела шли хорошо, у того они шли очень хорошо. Спортивные автомобили, дизайнерские магазины и дорогие рестораны к середине 2000–х годов стали нормой для небольшой, но весомой доли населения больших городов. Говорили, что в Москве подают лучшие за пределами Японии суси. Столица России — счастливый обладатель большего числа БМВ 6–й серии, чем любой другой город мира. Прогнозировалось, что Россия перегонит Германию и станет крупнейшим в мире потребителем роскошных автомобилей. Это изобилие помогло возрождению национальной гордости — веры в то, что россияне смогут снова высоко держать голову, находясь в компании представителей других стран. Эта самоуверенность продолжает проявляться в смеси гордыни и обиды.

Путин обещал своему народу новый Пакт — или, вернее, возвращение прежнего: контроль над публичной сферой снова приобретают те, «кто в этом разбирается», а взамен население получает утраченную безопасность. Хотя процветание стало уделом немногих, восстановление основ означало, что работники бюджетной сферы и другие граждане, которым не досталась доля богатства, получат по крайней мере стабильность и регулярную заработную плату. Основная разница между путинским и советским режимами заключается в отношении государства к частной сфере. Путин не имел намерения восстанавливать запрет на выезд за границу или указывать людям, где им жить или работать. Граждане могут отправляться куда захотят и жить, как им заблагорассудится, — пока не создают проблем.

В этом отношении Путин оправдал ожидания. Благосостояние, которого были лишены несколько поколений россиян, оказалось отличным антидотом от политической активности. Концентрация власти в руках Путина и элиминация альтернативных источников власти привели к полнейшему безразличию к политике общества, усыпленного потреблением.

Многие журналисты продолжали рисковать даже в путинскую эпоху. Но многие мои знакомые выбрали спокойную жизнь. Зачем раскачивать лодку, если есть возможность наслаждаться жизнью, отдавая в виде налогов чуть более 10% дохода, проводить отпуск в Сен–Жан–Кап–Ферра и жить в одном из многих охраняемых коттеджных поселков, которые как грибы растут на окраинах Москвы? Такой компромисс похож на избранный моими сингапурскими друзьями — с той разницей, что многие из этих людей в начале 90–х годов защищали нарождающуюся ельцинскую демократию и с жаром участвовали в политических дебатах.

Они присоединились к всемирному Пакту и воспользовались предоставленными им привилегиями. Вспоминаю один из майских вечеров 2008 года в Москве. Рекламный щит напротив Большого театра напоминал прохожим, что Россия только что победила Канаду в финале мирового чемпионата по хоккею и что «Зенит» из Санкт–Петербурга одолел «Глазго рейнджере» в финале кубка УЕФА в Манчестере. «Мы делаем это лучше», — гласила реклама. Главное — драматическое сражение за кубок Лиги европейских чемпионов между «Манчестер юнайтед» и моим клубом, «Челси», — было впереди. Говоря словами одного из российских болельщиков, это означало, что Москва «взрослеет». Хотя я был в России свидетелем многих разительных перемен, но все же остолбенел, увидев карнавал на Красной площади, английских футбольных фанатов, которым позволили въехать в страну без виз и которые гоняли мяч неподалеку от мавзолея Ленина, и спекулянтов, торгующих билетами. Это немаловажное пиар–достижение Кремля вскоре потускнело на фоне еще большего успеха.

В ту субботу проходил финал конкурса «Евровидение». Моего друга, рок–промоутера Артемия Троицкого, пригласили на передачу Второго канала наряду с тщательно отобранными звездами эстрады и их поклонниками. Ток- шоу в прямом эфире давно остались в прошлом — власти не желали рисковать из‑за озвучивания нежелательных высказываний, — но здесь речь шла о чистом развлечении. Под открытым небом соорудили сцену, чтобы отслеживать реакцию московской публики на событие, происходившее в Белграде, столице Сербии. Меня удивило и заинтриговало то, что мне разрешили присоединиться к Троицкому, но, принимая во внимание бесталанность британского участника, я решил помалкивать. Британец выступил последним. Я не высовывался. Российская баллада в исполнении одного из самых известных певцов страны, Димы Билана, уверенно шла к победе. Когда Билан закончил свое победное исполнение песни «Поверь» (Believe), расстелив на сцене российский флаг, трансляцию переключили на московскую студию. Люди среднего возраста в меховых шубах, похоже, имеющие отношение к шоу–бизнесу, хватали микрофон, чтобы заявить, что Билан заслужил победу, что его успех доказывает величие России и даже — что все они должны благодарить премьер–министра и президента за победу. Когда дело дошло до Троицкого, он сказал, что, по его мнению, песня была дрянь, а славянские страны и те, кто раньше входил в Советский Союз, заранее договорились о том, какими должны быть результаты голосования. Все вокруг просто задохнулись от возмущения. «Предатель!» — закричала одна женщина. «Я думала, вы патриот», — заявила вторая. «Я уважала то, что вы делаете, — сказала третья, — но теперь я вижу, кто вы такой».

Во многих отношениях российское телевидение продвинулось вперед со времен СССР. Качество продукции — превосходное. Телевикторины и развлекательные программы популярны точно так же, как в остальном мире. Здесь работают непревзойденные мастера оболванивания, «выпекающие» «звезд» так же бойко, как и в любой западной стране. Стихийное выражение еретических взглядов, однако, не допускается. Троицкий вовсе не наивен. Он знал, как вести себя с системой в советские времена, чтобы иметь возможность продвигать музыкальные группы. Он был в авангарде ельцинской революции, его приглашали на самые популярные теле- и радиошоу. После того, как Путин пришел к власти, редакторы стали относиться к нему с некоторым подозрением, но Троицкий не сразу это почувствовал. Его пригласили для участия в специальном, с участием знаменитостей, выпуске шоу «Кто хочет стать миллионером?», но за день до съемок ему позвонил один из продюсеров, чтобы сообщить: в список участников внесены изменения. Продюсер неуклюже извинился, сославшись на «изменившиеся обстоятельства». Были и другие случаи. Телеведущая Светлана Сорокина, друг Троицкого, спросила гендиректора Первого канала Константина Эрнста, в чем дело. Эрнст ответил: «Света! Ты и сама отлично знаешь. Он неуправляем». Вскоре после этого Сорокину саму отлучили от эфира. Сначала ей сказали, что ее вечернее ток–шоу должно идти в записи из‑за «опасных» мнений гостей и аудитории. Затем передачу закрыли. В 2008 году «Новая газета» опубликовала статью о «черных списках» на российских телеканалах. Троицкий оказался в таком списке. Газета процитировала источник на ТВ, сообщивший, что одно из замечаний Троицкого, сделанное на шоу в 2004 году, показалось Кремлю оскорбительным: тот сказал, что при Ельцине была свобода, но не было безопасности, а при Путине не стало ни того, ни другого.

Даже Троицкий, человек известный и искушенный, был ошеломлен количеством злобы, выплеснувшейся на него тем вечером на шоу «Евровидения». Речь‑то в конце концов шла о поп–музыке, которая вряд ли является для России вопросом жизни и смерти. Пока мы ехали ранним утром домой, он получил множество эс–эм–эс со словами поддержки и с угрозами. Он нарушил Пакт. Вопрос был не настолько важен, чтобы применять к нему жесткие меры, но предупреждение было послано.

Не существовало никакой необходимости реагировать на слова Троицкого так, как отреагировали его так называемые «друзья» в ходе шоу. Никакого открытого давления не было. Однако таков оказался их выбор: они предпочли колоритную демонстрацию патриотизма, надеясь на получение выгодных контрактов. Очевидно, что новая бизнес–культура слаженно работает в паре с авторитарным мышлением.

Самоцензура стала среди журналистов и других фигурантов общественной жизни естественным инстинктом. К сообществу правозащитников (или тому, что от него осталось) относятся как к неисправимым романтикам. В неправительственных организациях видят агентов враждебных внешних сил. Российский парламент, который в течение всего президентского срока Путина штамповал нужные ему решения, принял ряд законов, запрещающих «антигосударственное поведение». Один из законодательных актов дает спецслужбам право убивать врагов государства в России и за границей. Другой позволяет правоохранительным органам рассматривать инакомыслие как экстремизм или государственную измену — преступления, за которые предусмотрено наказание в виде лишения свободы на срок до 20 лет. Понятие государственной измены пересмотрено так, что теперь в него входит «преступления против основ конституционного строя». Защитники прав человека утверждают, что это знаменует возврат к сталинским временам. Почти никто, однако, не жалуется.

Западные государства продемонстрировали характерное для таких случаев непонимание ситуации и приверженность двойным стандартам. Ирония заключается, в частности, в том, что Великобритания — страна, политические отношения которой с Россией все это время были отвратительными, — способствовала российскому экономическому буму. В 2006 году Великобритания стала вторым крупнейшим инвестором в России. Однако большая часть денег поступала другим путем. Когда Питер Мандельсон, одно из ближайших доверенных лиц Блэра, признал в середине 90–х годов, что «новые лейбористы» были «чрезвычайно снисходительны к людям, ставшим неприлично богатыми», даже он, возможно, не вполне представлял себе, что из этого может выйти. При лейбористах Лондон подавал себя новой мировой элите как менее зарегламентированную и более подходящую (в смысле налогообложения) юрисдикцию в сравнении с любым своим конкурентом. Правительство обеспечило чрезвычайно привлекательные способы законно уйти от уплаты налогов и уменьшило вероятность того, что вас поймают, если вы попытаетесь от нее уклониться. Неудивительно, что российские олигархи поселились в британской столице. Среди россиян город стал известен как «Лондонград», место, где «обладатели ультрасостояний», как их именуют агенты по торговле недвижимостью, могут беспрепятственно наслаждаться роскошью. Здесь обосновалась четверть миллиона россиян.

Летом 2007 года я поспорил с Алистером Дарлингом, министром финансов, о феномене «Лондонграда». Я спросил, есть ли такое унижение, на которое Великобритания не пойдет ради сверхбогатых иммигрантов? Намерено ли правительство, как многие настаивали, хотя бы рассмотреть вопрос об обложении нерезидентов налогами? Он озадаченно посмотрел на меня, пытаясь улыбнуться. Я рассказал ему, что многие мои знакомые россияне были изумлены легкостью, с которой британское правительство впускает в страну так много людей с сомнительной репутацией. Он пожал плечами, сказал, что я «преувеличиваю» серьезность проблемы, и пробормотал что‑то о роли английской столицы как «мирового финансового центра». Такова британская часть Пакта.

Британская разведка была озабочена появлением в стране целой субкультуры баснословно богатых людей с сомнительной репутацией. Некоторые сотрудники МИД вовсе не обрадовались решению предоставить политическое убежище Борису Березовскому. Отмечая серьезное увеличение активности ФСБ, службы государственной безопасности указывали на сложные хитросплетения российских деловых и политических интересов. В апреле 2006 года было учреждено Агентство по борьбе с особо опасной организованной преступностью — наподобие американского ФБР. Блэр пообещал, что новый орган «превратит в ад» жизнь гангстеров, наркобаронов и торговцев людьми. Считается, что «русская мафия» — один из наиболее могущественных авторов теневой экономики. Ее доля оценивалась по крайней мере в 20 миллиардов ф. ст. С момента основания Агентства единственным его значительным успехом в борьбе с «русской мафией» стал арест трех мелких компьютерных хакеров, которые шантажировали британских и ирландских букмекеров. Затем все было спущено на тормозах. Создается впечатление, что англичане, когда дело доходит до русских, неохотно расследуют какие‑либо преступления, кроме незначительных, связанных с наркотиками и проституцией. Это усиливает подозрения в том, что у Уайтхолла отсутствует политическая воля для расследования отмывания денег россиянами, — ибо это подорвало бы репутацию Сити как мирового финансового центра.

Тогда все оказались вовлечены в эту историю. Пиар- компании зарабатывали деньги, распространяя кремлевскую пропаганду. Финансисты заключали сделки. То, насколько широко раскинулась сеть дружеских связей, обнаружилось позднее в несколько неожиданном месте — на острове Корфу. Оказалось, что Мандельсон, который позднее был назначен министром торговли в правительстве лейбористов, и Джордж Осборн, министр финансов теневого кабинета консерваторов, независимо друг от друга заигрывали с Олегом Дерипаской, одним из наиболее неоднозначных российских олигархов, тесно связанным с Кремлем. Наибольшее возмущение вызвали просьбы Осборна финансировать его партию, однако действия Мандельсона могли, на самом деле, наделать больше шума. Зачем он, будучи в тот момент комиссаром ЕС по торговле, регулярно посещал роскошную яхту, принадлежащую финансовому магнату, въездная виза которого в США (пусть не в Великобританию) была аннулирована?

Члены Палаты лордов выстраивались в очередь на «консультирование» разных олигархов. Они получали щедрые гонорары за работу по созданию сомнительной политической респектабельности. Один из них рассказал мне, что давал советы финансисту о том, как предъявлять газетам иски за расследование его методов ведения бизнеса. Журналисты все чаще отказывались расследовать случаи коррупции: россияне обращались в британские юридические фирмы, чтобы угрожать прессе. Издатель одной из национальных газет поделился со мной: «Нам сказали держаться подальше от олигархов. Слишком много проблем».

Невозмутимость Алистера Дарлинга выглядела еще более пугающей, если учесть, что шестью месяцами раньше, в ноябре 2006 года, Александр Литвиненко, сотрудник КГБ, ставший диссидентом, был отравлен в самом центре Лондона. Этим убийством Кремль обозначил еще один маркер: любой россиянин, бросающий вызов режиму, в любой точке мира будет наказан. Сначала британцы заявили, что при всей своей снисходительности к экономическим связям в отношении дела Литвиненко они займут твердую позицию. На этом настаивал в первую очередь сэр Энтони Брентон, британский посол в Москве. Брентон уже вызвал раздражение россиян тем, что посещал собрания оппозиции. В ряде своих меморандумов посол призывал Даунинг–стрит придерживаться более жесткой линии в отношении Путина и без экивоков указывал на авторитарные тенденции политики Кремля. Несколькими неделями позднее Британия выступила с заявлением о том, что в Лондоне раскрыт заговор, имевший целью убийство Березовского, и объявила, что выдворяет четырех российских дипломатов в ответ на отказ Москвы выдать человека, подозреваемого в убийстве Литвиненко. Россия ответила аналогичным образом, то есть высылкой, одновременно усилив кампанию по дискредитации Бренто- на. Хулиганы из прокремлевской молодежной организации «Наши» завели привычку скакать перед машиной Брентона при каждом выезде с территории посольства и прерывать выкриками его выступления на встречах с общественностью. Усиливало подозрения в причастности ФСБ к травле Брентона и то, что «Наши», очевидно, получали копии расписания встреч посла, что и позволяло активистам его выслеживать.

«Наши» — это не маргиналы. Основанная заместителем главы путинской администрации Владиславом Сурковым организация была призвана играть центральную роль в кремлевском проекте создания идеологии и служить средством ее распространения. Сурков, прозванный «серым кардиналом», ввел в оборот термин «суверенная демократия», определив ее как

образ политической жизни общества, при котором власти, их органы и действия выбираются, формируются и направляются исключительно российской нацией во всем ее многообразии и целостности ради достижения материального благосостояния, свободы и справедливости всеми гражданами, социальными группами и народами, ее образующими.

Таким образом, отрицалось представление о том, что возможен только один вид демократии, и выдвигалось соображение о том, что каждая страна должна иметь свободу выбора собственной модели и достаточно суверенитета, чтобы эту модель развивать. Приверженцы этой концепции определяли себя как идеологическую общность через сочетание национализма, антизападной риторики и враждебности к «олигархическому капитализму» (хотя олигархи поумнее предлагали деньги людям из «Наших», чтобы держать их на расстоянии). Организация рекламировала себя как молодежную, современную и социализирующую. Подростковый дух приключения и веселые игры в туристических лагерях соседствовали здесь с возможностью проявить нетерпимость к врагам и с идеологией определенного рода. Спустя год после своего создания организация насчитывала более 200 тысяч членов, 10 тысяч из которых — «комиссары» — входили в постоянный актив. Хулиганов из «Наших» все чаще использовали наряду с милицией для разгона демонстраций. Иногда эти события происходили вдали от камер западных репортеров, иногда их снимали операторы. Во время одного из таких событий в мае 2007 года группа протестующих, в состав которой входили члены Европарламента, пыталась привлечь внимание к нарастающей враждебности населения России по отношению к гомосексуалистам. Демонстрантов, в том числе британского активиста–правозащитника Питера Тэтчелла, повалили на землю и избили. Арестованы были пострадавшие, а не нападавшие.

Месяцем позднее, в следующий уик–энд после того, как Гордон Браун сменил Блэра в особняке на Даунинг–стрит, посол Брентон на свой страх и риск полетел в Лондон. Он настоял на встрече с новым премьер–министром и министром иностранных дел Дэвидом Милибэндом. Брентон рассказал им, что путинская Россия опасна, что убийство Литвиненко было только началом, и попытался убедить в необходимости придерживаться жесткой линии.

Британия оказалась вовлечена в еще одно, не менее важное сражение — за контроль над обширными энергетическими ресурсами России. Западные нефтяные транснациональные компании, в том числе «Би–Пи» и «Шелл», заключившие ряд контрактов на условиях, которые россияне позднее сочли абсурдно щедрыми, перешли дорогу Кремлю. «Би–Пи» учредила вместе с рядом олигархов совместное предприятие ТНК -BP, в котором последней полагалось 50%. В этой связи россияне позднее предъявили претензии: доля неоправданно высока. Российское участие в значительной степени обеспечило рост акций «Би–Пи» в этот период. Компания получила значительную прибыль, а Кремль захотел забрать ее и отдать своим союзникам. Большинство иностранных нефтяных компаний прогнулось под давлением. Компания «Шелл» продала «Газпрому» значительную долю своего пакета (20 миллиардов долларов) в проекте «Сахалин-2». «Би–Пи» держалась до конца. За ее сотрудниками следили, на них нападали на улицах. В офисах проводились облавы. Двух молодых россиян, получивших британское образование, обвинили в шпионаже. Всем заправляли лидеры российского бизнеса и политики. Они знали, что «Би–Пи» придется подчиниться. Это и произошло. Британская компания понимала: это лучше, чем ничего. От внимания английского правительства не ускользнуло, что деловые отношения двух стран процветают вне зависимости от того, насколько плохи их дипломатические отношения. Двусторонние финансовые связи были слишком тесными и приносили слишком большую выгоду обеим сторонам, чтобы жертвовать ими ради принципов или высоких политических целей.

Британские компании редко демонстрировали высокие моральные принципы, когда речь шла о бизнесе с Россией. Когда бы ни возникала надобность в их услугах у российских энергетических гигантов, они всякий раз были рады пойти навстречу. Когда некоторые активы ЮКОСа, компании, отнятой у брошенного в тюрьму Ходорковского, всплыли на Лондонской фондовой бирже, это привлекло ряд конкурирующих покупателей. Финансист Джордж Сорос оказался единственным, кто призывал бойкотировать это предложение. Андрей Илларионов, бывший советник Путина по экономике, перешедший в лагерь критиков режима, назвал первичное размещение акций на фондовом рынке «преступлением против российского народа». Эти голоса никем не были услышаны. К концу 2007 года акции более 20 крупнейших российских компаний с суммарной рыночной капитализацией около 625 миллиардов долларов котировались на бирже в Лондоне (это гораздо больше, чем на Нью–Йоркской фондовой бирже, где требования раскрытия информации строже). Американцы, какие бы неудачи ни преследовали их по части регулирования финансовых рынков, были далеко не так одержимы готовностью пресмыкаться перед российскими «денежными мешками».

Многие россияне, с которыми я общался, были озадачены жалобами на неприглядные сделки с участием олигархов. Англичане сами виноваты, говорили они. Если они не хотели, чтобы кого‑нибудь травили полонием, если они не хотели экономического шантажа, не следовало с таким энтузиазмом приветствовать российские деньги.

В марте 2008 года было объявлено, что Брентон покинет Москву. Министерство иностранных дел Великобритании отрицало, что выбросило белый флаг, и утверждало, что срок пребывания посла в России просто подошел к концу. Кремль представил отъезд Брентона как свою победу, намекая, что Лондон решил помириться. Работающие в России британские компании, которые закулисно выражали недовольство непримиримой позицией Брентона, облегченно вздохнули.

Феномен «Лондонграда» подразумевает, что прохладные политические отношения не обязательно мешают тесным деловым узам. Большинство западноевропейских стран придерживается еще более лояльного подхода, рассматривая эти два аспекта в неразрывной связи: они уступают, не желая вступать в конфликт. Государства вроде Германии и Италии, в наибольшей степени зависящие от российских нефти и газа, реже всего задают Кремлю неприятные вопросы о соблюдении прав человека. Не прошло и нескольких месяцев после того, как Герхард Шредер покинул пост канцлера Германии, как он уже занял пост главы комитета акционеров чрезвычайно важного для России проекта — самого дорогого в истории газопровода «Северный поток». Одним из последних шагов, предпринятых Шредером в качестве главы государства, стало подписание несколькими неделями ранее соглашения на 5 миллиардов долларов о поставках в Германию природного газа. Когда Гидо Вестервелле, лидер оппозиционной Свободной демократической партии, указал на это странное совпадение и раскритиковал новое назначение Шредера, тот добился судебного запрета в попытке заткнуть Вестервелле рот. «Я не могу понять, за что меня критикуют», — заявил он на пресс–конференции, состоявшейся в центральном офисе «Газпрома», в Москве. Аналогичное предложение было сделано и Романо Проди, как только тот ушел с поста премьер–министра Италии. Его попытались заманить на пост главы «Южного потока», параллельного проекта «Газпрома». Проди, по крайней мере, отверг предложение. Еще одним человеком, отклонившим подобные авансы, стал Дональд Эванс, бывший министр торговли США и близкий друг Джорджа Буша. Путин лично предложил ему занять руководящий пост в компании «Роснефть» как раз в тот момент, когда вопрос о незаконном присвоении ею активов ЮКОСа изучал Европейский суд по правам человека.

Удручает, что многие злоупотребления властью происходили не вдали от любопытных глаз, не в секретной тюрьме где‑либо в сибирской глуши. И не в сталинском Советском Союзе, а в стране, полностью интегрированной в глобальную экономику. Насилие возникло на порогах нуворишей. В декабре 2008 года милиция совершила налет на маленькие санкт–петербургские офисы «Мемориала» — правозащитной группы и исследовательского центра, где составляются списки жертв коммунистических чисток. Омоновцы в черных масках ворвались в головной офис «Мемориала» и изъяли архив. Налет совпал с беспрецедентной публичной кампанией по обвинению «Мемориала» в искажении истории России с целью подрыва патриотизма. Кампанию проводили лояльные Кремлю интеллектуалы. Глеб Павловский, один из приближенных политологов Путина, жаловался, что Россия уязвима перед «иностранными» подходами к своей истории. Российские СМИ почти не заметили налет на «Мемориал». Большинство людей эти события не обеспокоили. В любом случае у общества не было особого желания продолжать копаться в злодеяниях прошлого. Опросы общественного мнения неизменно показывали, что респонденты приветствовали восстановление старого советского гимна и что по крайней мере 50% опрошенных рассматривали роль Сталина в истории как положительную. Новая (или, скорее, традиционная) версия истории составляет теперь содержание школьных учебников.

Вскоре после налета на «Мемориал» посреди дня, на людной улице в центре Москвы были застрелены Анастасия Бабурова, 25–летняя журналистка, и Станислав Маркелов, адвокат–правозащитник. Маркелов, в частности, представлял интересы «Новой газеты» в нескольких судебных процессах. Но в день гибели он был занят другим: обжаловал досрочное освобождение из тюрьмы российского армейского офицера, обвиненного в изнасиловании и убийстве молодой чеченки. Маркелова застрелили в упор. Когда Бабурова, находившаяся рядом, попыталась вмешаться, ее тоже убили. Она стала четвертым журналистом «Новой газеты», погибшим за 10 лет. Их оплакало немногочисленное сообщество правозащитников. Подавляющее большинство москвичей, как обычно, осталось безразличным. «Нет страха у убийц. Потому что они знают, что их не накажут. Но нет страха и у их жертв. Потому что, когда защищаешь других, перестаешь бояться, — написала Елена Милашина, коллега Бабуровой. — Страх есть у тех, кто устранился и тихо пытается пережить плохие времена, которые почему‑то все никак не кончаются».

Такие случаи призваны были вселять страх. Но ужесточение мер затронуло не всех. Не только «Новая газета», но и несколько других изданий продолжали критиковать Кремль и публиковать репортажи, наносящие ущерб интересам властей. «Эхо Москвы» почти два десятилетия продолжает традицию сильной, независимой журналистики. По иронии, в 2001 году главным акционером этой радиостанции стал «Газпром» — один из столпов экономического и политического могущества Кремля. Рыночная экономика во всех случаях влияла на принимаемые Путиным решения. Так как газетные тиражи и аудитория радио сравнительно невелики, оставить некоторые из них в покое полностью в его интересах. Теперь он имеет возможность напоминать об этих газетах и радиостанциях всякий раз, когда западные лидеры задают ему вопросы о демократии.

Любопытно, что российский сектор интернета контролируется в гораздо меньшей степени, чем китайский.

Некоторым заметным блогерам время от времени власти рекомендуют прекратить работу либо смягчить тон, но попыток закрытия сайтов не было. Одной из очевидных причин такого сравнительно либерального подхода является демография. В России, стране со стареющим (по сравнению с Китаем) населением, считается, что в Сети время проводит по–прежнему меньшинство. Распространение интернета все еще ниже 25%, а пользователи сконцентрированы главным образом в Москве и других благополучных, по сравнению с остальными, городах. Для Кремля имеет значение только телевидение. Как и в Китае, прямой эфир — редкость, а ток–шоу транслируются с задержкой на тот случай, если кто‑либо скажет что‑либо неприемлемое. Руководителей телесетей еженедельно собирают для согласования новостной повестки. Менеджеров снабжают списками оппозиционеров, отлученных от эфира. Лояльность основных ведущих, менеджеров каналов и знаменитых репортеров покупается баснословными зарплатами. Это тоже часть Соглашения.

Похожие калькуляции сделали и прежние политические оппоненты. Сравнительно недавно, на парламентских выборах в декабре 2003 года, общая доля голосов, отданных за либералов, составила почти 20%. Как случилось, что они и их сторонники так легко сошли со сцены? Устояли лишь немногие. Наиболее известной фигурой долго был Григорий Явлинский. В 90–е годы я совершил с ним ряд поездок по стране: он создавал тогда оппозиционную партию «Яблоко». В ельцинскую эпоху «Яблоко» было силой, с которой оппонентам приходилось считаться в парламенте. Явлинский дважды выдвигался в президенты, но в начале путинского правления пожаловался, что оппозиционная политическая деятельность стала невозможной.

Многие замолчали, ушли в бизнес или примкнули к правящему лагерю. Одним из них был Петр Авен, министр в одном из первых постсоветских либеральных правительств. Он продолжил карьеру в качестве состоятельного банкира, призвал Путина стать российским Пиночетом и предположил, что только диктатура способна провести рыночные реформы. Несмотря на неудачи, Явлинский и другие продолжали свою деятельность и критиковали Кремль на западных телеканалах, придавая видимость правдоподобия утверждению, что Россия строит нечто вроде демократии. На парламентских выборах 2007 года ни одна из либеральных партий не смогла приблизиться к барьеру, отделявшему их от получения мест в парламенте. Вскоре после этого Явлинский решил сойти со сцены. Журналист Аркадий Островский заметил, что российские либералы активнее противостояли вторжению в Чехословакию в 1968 году, чем войне в Грузии.

Для многих либералов проблема состоит в том, что при Ельцине они позволили идентифицировать себя с бездушным капитализмом и политикой «шоковой терапии». Поступив так, они невольно нарушили собственные либеральные принципы. Лилия Шевцова, ведущий летописец эпохи, так подвела итоги:

Ельцинский период дал России довольно много свобод. Никогда Россия не была так свободна. Но свобода — в отсутствие привычки к порядку, в стране со слабой правовой культурой и эгоистическими элитами — привела к хаосу и беззаконию, нарушению всех табу и запретов. Россияне, испуганные незнакомыми свободами и не знающие, что с ними делать, в 1999 году качнули маятник назад, к порядку.

Сидя в своем кабинете в здании на углу Тверской улицы и Пушкинской площади, неподалеку от старой редакции «Московских новостей», она сказала: «Простым людям опостылела беспрецедентная свобода критиковать правительство, поскольку лучше от этого не становится». В своей последней книге «Путинская Россия» Шевцова пишет о том времени, когда он пришел к власти:

Путин получил массовую поддержку основных сил российского общества. Накопившиеся страхи, замешательство, ощущение опасности и вполне реальный российский «Веймарский синдром» — все это вызывало у людей стремление к порядку и желание видеть в Кремле нового человека.

Она напомнила о том, что социолог Юрий Левада писал в 1999 году в «Московских новостях», когда оценивал Россию в ожидании путинского руководства:

Ситуация глубокого общественного перелома, которую переживает общество, ранее именовавшееся советским, не столько формирует новые, не существовавшие ранее ориентиры и рамки общественного сознания, сколько обнаруживает, выводит на поверхность его скрытые структуры и механизмы.

Шевцова напомнила мне еще об одном высказывании, принадлежащем бывшему премьер–министру Сергею Кириенко. Он говорил о либерализме как о стиле жизни. Этот взгляд подменил либерализм как мировоззрение, который, по его словам, устарел. Это был апрель 2000 года — еще до того, как путинская эпоха вступила в свои права.

Шевцова уподобила российский новый средний класс рантье, людям, которые извлекали пользу из государственной щедрости по отношению к разбухшему бюрократическому аппарату. Это напоминало латиноамериканские политические и деловые элиты в странах, управляемых в 70–е и 8о–е годы хунтами: они жили вполне хорошо, пока не начинали слишком активно интересоваться деятельностью правительства. Российская элита вышла из одной цивилизации, но не достигла другой. «Мы потерялись в переходном периоде. Возможно, мы сколько‑то здесь пробудем», — по обыкновению точно отметила Шевцова. Это показалось мне хорошим определением ситуации, в которой оказались многие россияне. Они не могли разделить путинский взгляд на мир, но и создавать проблемы они также не видели смысла. Годами они неплохо уживались с ним. Дела шли хорошо, его правление было отмечено ростом их доходов. Меньше жестокости и больше законности — вот все, чего они хотели.

В сентябре 2008 года я вернулся в Россию, чтобы впервые за четыре года встретиться с Путиным. В этот раз на Валдайской конференции нам продали два товара по цене одного: премьер–министра Путина и его протеже, нового президента Дмитрия Медведева. Нам было интересно, как этот симбиоз будет работать. Ни в России, ни за рубежом ни на минуту не возникало сомнений в том, кто в этой паре главный. Перед встречей с Путиным и Медведевым мы приняли участие в «круглом столе» в Ростове–на–Дону. Этому приятному южному городу потребительская культура подарила по меньшей мере три ресторана суси и ряд магазинов дизайнерской одежды. Тем не менее все разговоры на конференции были о возвращении холодной войны.

Несколькими неделями раньше Грузия предприняла военное вторжение в Южную Осетию, которая была давним союзником России. Дату нападения, 8 августа, россияне стали считать аналогом американского 11 сентября. Кремль ответил нанесением непропорционального удара по самой Грузии. Победа была достигнута быстро — правда, ценой резкого ухудшения отношений с Западом. В ходе дискуссии нам понадобилось немного времени, чтобы осознать масштаб ярости. Вячеслав Никонов, внук сталинского министра иностранных дел Вячеслава Молотова, стал еще одним из любимых путинских «интеллектуалов». Никонов сообщил нашей группе, что Россия своим жестким ответом Грузии продемонстрировала, что «никогда не была такой сильной со времен падения СССР… Мы все платим цену за десять лет неуважения Запада к России». Несколько более мягкий вариант высказывания по этой теме принадлежит молодому телекомментатору Сергею Брилеву: «Запад добился консолидации российского политического класса».

Наконец мы прилетели в Сочи, курортный город на Черном море, который прихорашивается, готовясь принять в 2014 году зимнюю Олимпиаду. Путин был в хорошей форме, расслаблен, саркастичен, находчив и временами зол. Он угощал нас прекрасной едой и вином на вилле, по словам местных жителей, принадлежащей его другу, олигарху Дерипаске. Со времен «революции роз» и «оранжевой революции» россияне с растущей озабоченностью следили за событиями в Грузии и на Украине. Из‑за политических неурядиц и коррупции ни одна из этих стран не стала маяком демократии, на что так надеялись США. Однако с точки зрения Кремля они превратились в американский геополитический плацдарм прямо в сердце бывшего Советского Союза. Путин представил Россию страной, которая отовсюду — особенно со стороны США и Великобритании — подвергается враждебным нападкам. «Вы что, думали, мы рогатками будем защищаться? — гаркнул он. — Если агрессор приходит на вашу территорию, вы должны дать ему по морде — и будете совершенно правы. Мы что, должны были утереть кровавые сопли и склонить голову?». Три часа он потчевал нас обычной смесью угроз и примирительной лексики. Он сказал, что обращался с Бушем «лучше, чем некоторые американцы», но предупредил Америку и в более широком смысле слова Запад, что время игры в одни ворота прошло. Хотя римляне разрушили Карфаген, «Римская империя была разрушена варварами. Мы должны беречься варваров». Он настаивал: «Россия не угрожает США или Европе. У нас больше нет имперских притязаний».

Наблюдая с замиранием сердца за происходящим, я не мог не прийти к выводу, что типично российская политика обиды нашла в этом человеке свое наиболее полное выражение. Он больше не просил понять его, как это было в 2004 году, на встрече с нами во время бесланской бойни. Возможно, он больше не чувствовал в этом необходимости, поскольку за последующие годы Россия с помощью денег и грубой силы снова проложила себе дорогу к месту во главе стола.

В отличие от Путина, который продержал нас полтора часа в ожидании, Медведев прибыл на следующий день точно вовремя, чтобы встретиться с нами в экстравагантной обстановке банкетного зала на верхнем этаже ГУМа напротив Кремля. Поприветствовав всех по очереди, он рассказал, что хотел посвятить август борьбе с коррупцией, укреплению законности и реформированию экономики. Но война есть война:

Защита жизни и достоинства российских граждан вне зависимости от того, где они находятся, является самой важной задачей российского государства. США получили серьезный урок 11 сентября. События 8 августа послужили уроком для нас.

Медведев ясно дал понять, что должен быть готов защищать российских граждан силой оружия, где бы они ни находились, и что любая попытка со стороны Грузии или Украины добиваться членства в НАТО усилит напряженность в отношениях с Западом. Роль администрации США в подстрекательстве Грузии к выступлению против России была очевидна.

Медведев сказал, что он несколько раз пытался обсудить ситуацию с американцами, но это ни к чему не привело. Буш спросил его: «Вы — молодой человек с либеральным бэкграундом. Зачем вы это делаете?» Медведев ответил: «Я действительно этого не хотел. Но бывают моменты, когда имидж — ничто, а поступки — все». Затем российский президент добавил: «Я не хочу, чтобы Россия была милитаризованным государством, живущим за железным занавесом. Я жил в такой стране, это было скучно и неинтересно». Он признал, что Россия не смогла убедить большую часть мира, что она отличается от Советского Союза: «Многие думают, что мы не только правопреемники СССР, но и его идеологические наследники. Это просто неправда. У нас совершенно иной набор ценностей». После этого он угостил нас превосходным красным вином (французским; грузинское в России давно запрещено) и позировал для групповой фотографии.

На следующее утро была назначена последняя встреча. Время (8 часов утра) и место проведения (невзрачный «Холидей инн» за МКАД, где мы остановились) красноречиво свидетельствовали о состоянии российской оппозиции. Чтобы доказать свою приверженность свободе выражения, организаторы пригласили на встречу с нашей группой Гарри Каспарова, бывшего чемпиона мира по шахматам и наиболее заметного лидера оппозиции. Каспаров сказал, что ему все труднее проводить встречи в международных отелях в центре города. Их управляющие (часто это граждане западных стран) решили, что сердить Кремль было бы экономически нецелесообразным. Каспаров рассказал, что ему позволили с нами увидеться только после того, как он устроил сцену на международном медиафоруме несколькими месяцами ранее.

Каждая наша встреча в ту неделю освещалась в вечерних выпусках новостей в прайм–тайм, но в отсутствии камер здесь ничего удивительного не было. Каспаров много времени уделил анализу того, почему Кремль переиграл оппозиционных деятелей и организации. По его мнению, большинство из них ошибочно решило, что сможет влиять на отношение к свободе выражения, правам человека и к демократии изнутри. Он заявил, что «все возможности либерализации и демократизации 'сверху' исчерпаны. С этим все». Пришло время работы «параллельно» с большой политикой. Каспаров был абсолютно уверен, что эра Путина приближается к концу и что требования перемен нарастают. Он заявил, что недавние протесты по поводу высоких цен на горючее приобрели политическую окраску: «Режим в агонии». Большинство участников дискуссии не согласилось с ним, предположив, что он принимает Желаемое за действительное.

В первые месяцы после начала мирового экономического кризиса правительство, по всей видимости, было уверено, что благодаря большому стабилизационному фонду Россия сможет выйти из него относительно невредимой. Некоторые развивали эту аргументацию. Политолог Сергей Караганов так прокомментировал ситуацию:

Огромное убыстрение экономического развития мира с середины 8о–х годов двадцать лет интерпретировалось как результат исключительно применения рецептов «Вашингтонского консенсуса»… Попутно выявилось, что, как казалось, победившая навсегда модель зрелого либерально–демократического капитализма старого Запада не является больше единственным идеологическим ориентиром для остального мира. Государства нового капитализма, естественно, более авторитарные, что соответствовало их стадии экономического и социального развития, стали предлагать гораздо более привлекательную и достижимую модель политического развития для отстающих государств.

Путин выступил с аналогичным заявлением перед мировой элитой в Давосе. Как быстро выяснилось, он оказался не прав. Наклон плоскости, по которой покатилась Россия, оказался одним из самых крутых. Немедленная реакция Кремля была относительно адекватной. Она предотвратила лавину обращений в банки с целью возврата средств (важное достижение, учитывая хрупкость данного сектора), чему помогли накопленные в «тучные годы» золотовалютные резервы. Тем не менее рубль и фондовый рынок «просели». Стоимость акций упала на миллиарды долларов. Многие утратили свои сбережения. Миллионы людей стали безработными. Что до олигархов, то они, как говорят, потеряли огромную сумму — 250 миллиардов долларов. У многих из них не было иного выбора, кроме как с протянутой рукой отправиться в Кремль и умолять о кредитах для спасения своих империй.

Уличные протесты изредка случались даже во время пребывания Путина у власти. Власти обычно не вмешивались, поскольку демонстранты стремились привлечь их внимание к конкретным проблемам, например пенсиям или ценам на электроэнергию. Явно политическими по характеру они становились редко. Постепенно ситуация начала меняться. В начале 2009 года митинг во Владивостоке против пошлин на ввоз иностранных автомобилей превратился в антипутинский. Кремль так обеспокоился, что послал туда через всю страну, за тысячи километров элитные подразделения МВД. Политическая оппозиция начала объединяться под знаменем новой организации — «Солидарности», названной в честь польского профсоюза 8о–х годов, который помог ускорить крушение коммунизма. В лице Бориса Немцова, бывшего заместителя премьер–министра России, эта организация получила харизматического лидера. Группы вроде этой вызывали все большее раздражение Кремля, но были еще далеки от того, чтобы представлять собой прямую политическую угрозу.

Во время встречи Валдайского клуба меня поразило одно высказывание Тимоти Колтона, американского ученого, официального биографа Ельцина. Он отметил, что Россия не предложила модели «мягкой власти» и что она не обладает «привлекательной глобальной идеологией». Во многом это было правдой, но такие модель и идеология для внутреннего потребления имелись. Россия в путинские годы консолидировалась на почве обогащения, национализма и обиды. Путин черпал легитимность не из абстракций вроде верховенства права, неподкупности и транспарентности, а из способности режима обеспечивать политическую стабильность и экономический рост. Обязан ли Путин своим успехом своему уму — или ему просто повезло? Был он творцом роста во времена нефтяного бума — или его бенефициаром и сторожем? Неважно. Путин прошел тест на эффективность — вариант того, что применялся в Сингапуре и Китае. По крайней мере людей убедили в этом перед тем, как большая часть богатства испарилась. Путин руководил экономикой, которая все заметнее зависела от нефти и газа. Он призывал к диверсификации, но не выказывал никаких серьезных намерений в этом отношении. Он думал, что это и не нужно.

Проблемы Путина не создали серьезного окна возможностей для Медведева. Он использовал растущий интерес к себе в мире, чтобы предъявить собственный бренд, то, что он называет «политикой по правилам», чтобы сгладить некоторые наиболее острые углы путинского варианта авторитаризма. Было заманчиво поверить в то, что он, как он дал понять при встрече, — настоящий реформатор, но его планы были нарушены войной в Грузии. Медведев излагал аналогичные соображения перед западной аудиторией и проинструктировал своих доверенных лиц, чтобы они в ходе своих поездок следовали его примеру. Они старались доказать, что можно многого ждать от вновь заявленной приверженности борьбе с коррупцией, от обсуждения с Михаилом Горбачевым гражданских свобод, от нового созыва непонятного Совета по правам человека, созданного Путиным в 2004 году. Медведев и его команда возмущались всякий раз, когда звучали сравнения с Китаем: давний спор о том, является Россия европейской или азиатской страной, давно окончен.

Опросы общественного мнения в России демонстрируют, что сограждане Медведева не так уж в этом уверены. Результаты отразили стойкое неприятие западных политических (но не западных потребительских!) ценностей, которое зародилось до грузинского кризиса, но после него обострилось. Российская экономическая школа опубликовала данные об отношении к демократии, собранные в 2003- 2008 годах. Недоверие или враждебность к США выказали и молодые люди, и их бабушки и дедушки. Этот показатель слегка ниже в возрастной группе 35–45 лет. На вопрос, является ли западное общество хорошей моделью для России, 6о% опрошенных ответили отрицательно и только 7% — положительно. Авторы опроса сообщили, что такое отношение ужесточается с каждым годом. Неодобрение среди богатых выражено так же, как и среди бедных. Исследование показало, что россияне относятся к наименее увлеченным людям в мире: энтузиазма гораздо больше даже в Беларуси, этой «последней диктатуре Европы».

В любом случае вопрос о месте России в мире — это неправильно заданный вопрос. То, что произошло в путинскую эпоху, произошло с людьми, которых я знал, могло быть драматическим и более жестоким, чем в других странах, но смысл сделки не изменился. Всем дали возможность заработать — и россиянам, и иностранцам. Пакт начал трещать по швам, поскольку начала отходить потребительская «анестезия», а ничего другого, чем могло бы успокоиться сердце, у россиян не осталось.