«У тебя больше нет семьи. Я твоя семья: твой отец, твоя мать, твоя бабушка и твои сестры. Теперь я для тебя все. У тебя больше нет прошлого. Тебе намного лучше у меня. Тебе повезло, что ты попала ко мне, и я так опекаю тебя. Ты принадлежишь мне. Я тебя создал!»
Осенью 1998 года, через полгода после моего похищения, я впала в тоску и депрессию. Пока я крепко сидела в своей тюрьме, вычеркивая дни заточения в календаре, мои одноклассники по окончании 4-го класса вступили в новую фазу своей жизни. Потерянное время. Одинокое время. Я так скучала по своим родителям, что по ночам от тоски по их доброму слову, по их объятиям, съеживалась на своем лежаке. Я чувствовала себя такой бесконечно маленькой и слабой, что утратила волю к сопротивлению. Когда я ребенком была подавлена и угнетена, мама напускала для меня полную ванну горячей воды, кидала туда пестрые шарики для купания с отливающими шелком боками и добавляла столько пенки, что я утопала в ее шелестящих, ароматных облаках. После купания она закутывала меня в толстое банное полотенце, укладывала в постель и укрывала одеялом. С этим у меня всегда было связано чувство абсолютной защищенности. Чувство, которого я уже так долго была лишена.
Похититель не знал, как вытащить меня из состояния депрессии. Входя в подвал, он растерянно смотрел на меня, безразлично сидящую на постели. Он никогда не говорил о моем настроении напрямую, но пытался развеселить меня, принося мне новые игры и фильмы, а также больше фруктов. Но мое мрачное настроение не улучшалось. Могло ли быть иначе? Я страдала не от недостатка развлечений, а от того, что была безвинно прикована цепью к фантазиям мужчины, давно вынесшего мне пожизненный приговор. Я тосковала по чувству уюта и защищенности, всегда охватывающему меня после горячей ванны. В один из дней, когда Похититель пришел в подвал, я начала упрашивать его, чтобы он позволил мне принять ванну. Нельзя ли мне, пожалуйста, разочек искупаться? Я без конца просила его об этом. Не знаю, надоели ли ему мои просьбы или он сам пришел к решению, что действительно настало время для принятия полноценной ванны. В любом случае, через несколько дней просьб и уговоров он ошарашил меня разрешением искупаться. Если я буду себя хорошо вести.
Я вырвусь из застенка! Мне можно подняться наверх и принять ванну!
Но что обозначало это «наверх»? Что меня там ожидает? Я колебалась между радостью, неуверенностью и надеждой. Может быть, он оставит меня одну, и вдруг могла бы появиться возможность бежать…
Прежде чем Похититель пришел за мной в подвал, прошло еще несколько дней. Он использовал их для того, чтобы выбить из моей головы любые мысли об освобождении: «Если ты закричишь, мне придется с тобой что-то сделать. Все двери и окна начинены взрывчаткой. Попробуешь открыть окно, взлетишь на воздух». Он приказал мне держаться подальше от окон и следить за тем, чтобы меня не было видно снаружи. Если же я хоть на йоту нарушу его указания, он убьет меня на месте. Я ни на секунду не сомневалась в этом. Он похитил и запер меня. Почему же он не сможет меня убить?
Когда в один из вечеров он наконец открыл дверь в мой застенок и повелел следовать за ним, ноги меня не слушались. В рассеянном свете за дверью моей каморки я увидела маленький, расположенный чуть выше порога моего узилища и косо срезанный коридор с сундуком. За ним тяжелую деревянную дверь, ведущую в следующий проход. Там мой взгляд упал на тяжелое раздутое страшилище на левой, более узкой, стороне стены. Дверь из железобетона. 150 килограммов. Утопленная в 50-сантиметровой толще стены, блокируемая снаружи железной задвижкой сложной конструкции, входящей в стенную кладку.
Так написано в полицейских актах. Я не могу описать словами, какие чувства вызвал во мне вид этой двери. Я была замурована. Герметично заперта. Похититель постоянно напоминал мне о взрывчатке, сигнализации и проводах, с помощью которых он может пустить ток к дверям моего застенка. Высшая мера безопасности для одного ребенка. Что бы со мной стало, если бы с ним что-то случилось? Мой страх подавиться кожурой от колбасы показался мне просто смешным по сравнению с тем, что могло случиться, если бы он упал, сломал руку и оказался в больнице. Заживо погребенная. Точка.
Мне не хватало воздуха. Нужно выбраться отсюда. Сейчас же.
За стальной дверью открылся вид на узкий проход. Высота — 68,5 см. Ширина: 48,5 см. Когда я стояла, его нижний край находился где-то на уровне моих колен. Похититель уже ждал на другом конце коридора, и я видела его ноги, силуэт которых четко выделялся на светлом фоне. Тогда я встала на колени и поползла на четвереньках вперед. Черные стены казались осмоленными, воздух был затхлым и влажным. Выбравшись из прохода, я обнаружила себя стоящей в ремонтной яме для машин. Прямо рядом с отверстием лаза стояли разобранный сейф и комод.
Похититель снова приказал мне идти за ним. Узкий лестничный пролет, стены из серых бетонных плит, ступени, высокие и скользкие. Три вниз, девять наверх, через люк, и я оказалась в гараже.
Меня как будто оглушили. Две деревянные двери. Дверь из железобетона. Узкий лаз. Перед ним массивный сейф, который Похититель, когда я находилась в подвале, придвигал к выходу с помощью железного рычага, прикручивал к стене и дополнительно подводил к нему электрический ток. Комод, скрывающий сейф и лаз. Половицы, прикрывающие люк в ремонтную яму.
Я и раньше знала, что не смогу взломать дверь моей тюрьмы, что любая попытка побега из застенка не имеет смысла. Я также осознавала, что могу сколько угодно колотить в стены и кричать, никто меня не услышит. Но только здесь, наверху, в гараже мне внезапно стало ясно, что меня никто и никогда не сможет найти. Вход в застенок был так идеально замаскирован, что у полиции не было ни малейшего шанса обнаружить меня при обыске дома. Шок отступил, когда чувство страха перебило еще более сильное впечатление — воздух, ворвавшийся в мои легкие. Я вдыхала его глубоко, снова и снова — так умирающий от жажды в последнюю секунду достигает спасительного оазиса и с головой кидается в живительную влагу. За месяцы в подвале я совершенно забыла, как это здорово — дышать свежим воздухом, а не сухим и пыльным, вдуваемым в мою крошечную подвальную нору вентилятором. Его треск, поселившийся постоянным фоном в моих ушах, вдруг ослаб, глаза постепенно привыкали к незнакомым контурам, и первое напряжение начало потихоньку спадать.
Но моментально вернулось, когда Похититель жестом приказал мне не издавать ни звука. После этого провел по коридору и четырем ступенькам в дом. Здесь стоял сумрак, все жалюзи были опущены. Кухня, коридор, гостиная, прихожая. Помещения, в которые я поочередно входила, казались мне нереальными, почти до смешного огромными и просторными. Со 2 марта я перемещалась в пространстве, где самой большой дистанцией были два метра. Я могла осматривать крошечное помещение из любого угла и видеть, что ожидает меня в следующий момент. Здесь же размер комнат поглощал меня как огромная волна. И тут за каждой дверью, за каждым окном меня могла поджидать неприятная неожиданность, зло. Ведь я не знала, живет ли Похититель один, сколько человек принимали участие в преступлении и что они могут сделать со мной, если увидят «наверху». Мне так часто повторялось о «других», что они мерещились мне на каждом шагу. Также мне казалось возможным, что у него есть семья, посвященная во все и только и ожидающая, чтобы поглумиться надо мной. Любой вид преступления казался мне реальным.
Похититель выглядел возбужденным и нервным. По пути к ванной комнате он постоянно цыкал на меня: «Помни об окнах и сигнализации. Делай, как я скажу. Я тебя убью, если ты закричишь!» После того, как я увидела подход к моей темнице, я ни на минуту не усомнилась бы, если бы он сказал, что весь дом заминирован. Пока я с опущенными глазами, как было велено, следовала за ним, в моей голове носился целый рой мыслей. Я лихорадочно размышляла, как мне с ним совладать, чтобы сбежать. Но ничего не могла придумать. Ребенком я не была трусихой, но всегда немного боязливой. Он был настолько сильнее и быстрее меня, что если бы я бросилась бежать, он настиг бы меня уже через два шага. А попытка открыть двери и окна была равносильна самоубийству. До самого своего освобождения я верила в эти сомнительные меры безопасности.
Разумеется, уже тогда это было больше, чем внешнее насилие, заключающееся в непреодолимости множества стен и дверей и физическом превосходстве Похитителя, которые препятствовали мне в попытке побега. Тогда уже был заложен краеугольный камень психологической тюрьмы, вырваться из которой у меня оставалось все меньше шансов. Я стала забитой и боязливой. «Если ты будешь сотрудничать, с тобой ничего не случится». Эти слова Похититель привил мне еще вначале, угрожая самыми страшными карами, вплоть до смерти, если я не буду слушаться. Я была ребенком и привыкла подчиняться авторитету взрослых — особенно если они предупреждали о последствиях. Здесь же единственным авторитетом был он. Даже если бы дверь в тот момент была открытой, я не знаю, хватило ли бы у меня смелости бежать. Так домашняя кошка, которую первый раз в жизни выпустили из дома, сидит на пороге и жалобно мяукает, не зная, что ей делать с неожиданной свободой. А за моей спиной не было безопасного дома, куда я могла бы вернуться, а только мужчина, готовый защищать тайну своего преступления ценой жизни. Я находилась в таком глубоком плену, что плен уже давно поселился в глубине меня.
Похититель наполнил пенную ванну и подождал, пока я разденусь и войду в воду. Мне мешало, что он не оставляет меня одну даже здесь. С другой стороны, я уже привыкла при мытье в подвале, что он видит меня голой, поэтому не сильно протестовала. Когда я погрузилась в теплую воду и закрыла глаза, мне в первый раз за последнее время удалось отключиться от действительности. Белые волны пены захлестывали мой страх, танцевали по темному подвалу, вымывали меня из дома и уносили прочь. В нашу ванную комнату, в объятия моей мамы, которая ждала бы меня с большим подогретым полотенцем, чтобы сразу отнести в постель.
Прекрасная картина лопнула, как мыльный пузырь, как только Похититель велел мне поторопиться. Полотенце было грубым и пахло чужим. Никто не отнес меня в постель. Вместо этого я снова оказалась внизу, в моем темном застенке. Я слышала, как он закрывает за мной деревянные двери, захлопывает и запирает на замки железобетонное чудище. Я представила, как он пробирается сквозь лаз, задвигает отверстие сейфом, привинчивает его к стене и напоследок загораживает комодом. Лучше бы я не видела, как герметично изолирована от внешнего мира. Я легла на свой матрас, свернулась калачиком и попыталась вернуть моей коже ощущение мыла и теплой воды. Ощущение дома.
* * *
Несколько позже, осенью 1998 года, Похититель снова повернулся ко мне своим заботливым лицом. Может быть, его мучили угрызения совести? В любом случае он решил, что мой застенок должен приобрести более жилой вид.
Работы продвигались очень медленно; с каждой доской и каждым ведром краски приходилось проделывать долгий путь, а полки и шкафчики можно было собрать только уже в подвале. Мне было позволено выбрать цвет стен, и я пожелала обои, которые должны быть покрашены в розовый цвет. Точно так же, как стены в моей детской комнате дома. Краска называлась «Эльба блестящая». Позже Похититель покрасит этой же краской свою гостиную. Он же не может хранить у себя дома ведро с остатками краски, следов которой не видно ни на одной стене, объяснял он, будучи постоянно настороже, в ожидании облавы полиции, боясь оставить хоть малейшую зацепку для подозрений. Как будто полиция еще интересовалась мной. Стали бы они обращать внимание на такую ерунду, если даже не отреагировали на прямые указания свидетелей и не обследовали машину преступника.
Вместе с плитами из гипсокартона, за которыми метр за метром исчезала деревянная обшивка, таяли и мои воспоминания о начале моего пребывания в темнице. Нарисованный мною комод из передней, генеалогическое древо, Аве Мария. Но все же то, что возникало вместо этого, нравилось мне намного больше: стены давали ощущение, как будто я дома. Когда обои были наклеены и покрашены, в застенке так сильно воняло химией, что несколько дней после этого меня тошнило. Маленький вентилятор не справлялся с интенсивными испарениями свежей краски.
Затем последовала сборка двухъярусной кровати. Приклопил собрал ее из принесенных им в подвал досок и стоек из светлой сосны. Когда кровать высотой в хорошие полтора метра встала на место, она заняла почти всю ширину комнаты. Мне было позволено нанести на потолке над ней какой-нибудь орнамент. Я остановилась на трех красных сердечках, которые аккуратно нарисовала. Они предназначались для мамы. Когда я на них смотрела, то думала о ней.
Но самым сложным оказалось монтирование лестницы: из-за неправильных углов прихожей, ведущей в застенок, она никак не проходила в дверь. Похититель пробовал и так и сяк, потом вдруг исчез и появился уже с электродрелью в руках. С ее помощью он разобрал дощатую стенку, отделявшую прихожую от моей камеры, и затащил лестницу в застенок. В тот же день он установил перегородку на место.
Когда начался монтаж полок, мне открылась еще одна сторона Похитителя, шокировавшая меня. До этого он иногда кричал на меня, порой унижал и оскорблял или грозил самыми страшными карами, чтобы принудить к смирению, но никогда не терял контроль над собой. Сейчас он стоял передо мной с дрелью в руке, привинчивая доску. Совместная работа в подвале сделала меня несколько доверчивее по отношению к нему, и я ляпнула наобум: «Почему ты прикручиваешь эту доску именно сюда?», на минуту забыв, что могу открывать рот только с его разрешения. В долю секунды Похититель впал в бешенство, начал орать — и швырнул в меня тяжелую дрель. В последний момент перед тем, как бормашина грохнулась о стену, мне удалось увернуться. От испуга я перестала дышать и только смотрела на него большими глазами.
От этого внезапного припадка ярости физически я не пострадала — дрель меня даже не задела. Но этот случай нанес мне психологическую травму, открыв новое измерение наших отношений с Похитителем. Теперь я знала, что в случае неповиновения он может причинить мне боль. Это сделало меня еще более пугливой и управляемой.
В ту ночь после первой вспышки насилия Похитителя я лежала на своем тонком матрасе в новой двухъярусной кровати. Дребезжащий звук вентилятора, казалось, возникал прямо возле моих ушей, ввинчиваясь в мой мозг так, что мне хотелось кричать от отчаяния. Холодный воздух с потолка дул мне прямо в ноги. В то время, как дома я могла долго лежать на спине, вытянувшись во весь рост, здесь, чтобы укрыться от неприятного сквозняка, мне нужно было свернуться калачиком как эмбрион и подоткнуть одеяло со всех сторон, укутав ноги. Но все же теперь я лежала на более мягком матрасе, чем мой «садовый» лежак, и у меня было достаточно места, чтобы поворачиваться. Кроме того, у меня были новые обои. Я протянула руку, дотронулась до них, закрыла глаза и вспомнила мебель из моей детской, кукол и плюшевые игрушки. Расположение окон и двери, занавески, запах. Если я буду усиленно думать об этом и засну, держа руку на стене, то проснусь все так же, с рукой на стене, но в моей собственной комнате. Моя мать принесет мне чай в постель, и я смогу отнять руку от обоев, и все снова будет хорошо.
Каждый вечер я так и засыпала — рука на обоях, в уверенности, что однажды проснувшись, окажусь в своей детской комнате. В то время я верила в это, как в сказочное заклинание, которое когда-нибудь сбудется. Позже прикосновение к обоям стало как ежедневная клятва самой себе. И я ее сдержала: когда через восемь лет я в первый раз после заточения пришла к матери, то легла на кровать в своей детской, где совсем ничего не изменилось, и закрыла глаза. Как только я прикоснулась рукой к стене, все воспоминания моментально вернулись, а особенно первое: маленькая десятилетняя Наташа, в отчаянии пытающаяся сохранить веру в себя, и прижимающая ладошку к стене темницы. «Я снова здесь, — шептала я, — видишь, это сработало».
* * *
Чем дальше год двигался к концу, тем глубже становилась моя печаль. Вычеркнув в календаре первые дни декабря, я впала в такую тоску, что меня не порадовал даже шоколадный Крампус, принесенный Похитителем на День святого Николая. Приближалось Рождество. Мысль провести праздники в подвальном одиночестве была невыносимой.
Как для любого ребенка, Рождество было для меня главным праздником года. Аромат печенья, украшенная елка, предвкушение подарков, вся семья, которая соберется вместе в этот день. Эта картина стояла перед моими глазами, пока я безучастно снимала фольгу с шоколадки. Скорее, это была картина детства, не имеющая ничего общего с последним Рождеством, проведенным с моей семьей. Как всегда мои племянники пришли в гости, но свои подарки они получили еще дома. Я оказалась единственным ребенком при раздаче подарков. Что же касается украшения елки, моя мать всегда питала слабость к новым тенденциям моды, так что сейчас дерево сверкало мишурой и лиловыми шарами. Под ним возвышалась груда подарков для меня. Пока я один за другим разворачивала пакеты, взрослые сидели на диване и под болтовню радио листали журнал о татуировках. Такое празднование Рождества было для меня глубочайшим разочарованием. Мне даже ни разу не удалось убедить кого-нибудь спеть рождественскую песню, а я так гордилась тем, что знала наизусть несколько песен, выученных в школе.
Только на следующий день, когда мы праздновали у моей бабушки, меня охватило рождественское настроение. Мы все собрались в соседней с гостиной комнате и торжественно спели «Ночь тиха». А потом я прислушивалась, полная радостного предвкушения, когда же раздастся нежный звук колокольчика. Христос родился. Дверь в гостиную распахнулась и в свете свечей из настоящего пчелиного воска перед нами предстала Рождественская елка, распространявшая божественный аромат. Моя бабушка всегда украшала елку по старой крестьянской традиции — соломенными звездами и стеклянными шариками, тонкими и прозрачными, как мыльные пузыри.
Именно так я представляла себе Рождество. И таким оно должно остаться и в этом году. Но как это сделать? Я вынуждена встречать самый большой семейный праздник без семьи. От одних мыслей об этом мне становилось жутко. Но с другой стороны, в моей голове снова и снова крутились мысли о том, что Рождество дома меня все равно всегда только разочаровывало. И что я в своей изоляции, конечно, приукрашивала прошлое.
Я могла бы попробовать хоть приблизительно осуществить в этом подземелье свои мечты о настоящем Рождестве. Используя подручные материалы, я решила создать себе праздник, который стал бы отправной точкой фантастического путешествия в рождественские дни в доме моей бабушки.
Похититель поддержал меня в этой игре. Тогда я была бесконечно благодарна ему за то, что он создал видимость настоящего Рождества. Теперь я думаю, что он, скорее всего, это делал не для меня, а по внутреннему принуждению. Следование праздничным традициям было и для него чрезвычайно важно — праздники создавали четкую структуру и определенные правила, а без правил и структур, за которые он держался с доходящей до смешного неукоснительностью, он не мог жить. Естественно, несмотря на это, он не обязан был потакать моим желаниям. То, что он все-таки это делал, могло быть связано с его воспитанием — оправдывать ожидания и соответствовать тем представлениям, которые от него ждали окружающие. Сейчас я знаю, что он всегда терпел поражение в отношениях с отцом, требовавшим от него соответствия этим установкам. Признание отца, так необходимое ему, видимо, так и осталось его недостижимой мечтой. Такое поведение Похитителя по отношению ко мне было спорадическим, а потому еще более абсурдным. В конце концов, он похитил и запер меня в подвале. Собственно, это была не та ситуация, при которой учитывают ожидания и пожелания своей жертвы — все равно, как если бы он кого-то душил и при этом интересовался, удобно ли тот лежит и не слишком ли сдавливает горло. Но тогда я не обращала на это внимания. Я была по-детски удивлена и благодарна Похитителю за то, что он так старается для меня.
Я понимала, что не получу настоящую елку, поэтому попросила принести искусственную. Мы вместе распаковали коробку и водрузили дерево на тумбочку. Получив нескольких ангелочков и немного сладостей, я потратила много времени на украшение маленькой елочки.
В сам рождественский вечер я осталась совсем одна и смотрела телевизор, пока не выключился свет, изо всех сил стараясь запретить себе мысли о моей семье, празднующей дома. Похититель отмечал как этот, так и все последующие рождественские праздники у своей матери или она у него — конечно, тогда я об этом ничего не знала. Только на следующий день мы праздновали вместе. Я была поражена, что он исполнил все мои желания. Я попросила маленький учебный компьютер, такой же, как год назад получила в подарок от родителей. Этот был не настолько хорош, как тот, но я все равно была переполнена счастьем, что теперь могу учиться, не посещая занятий. Я же не хотела выглядеть совсем отсталой, если когда-нибудь все-таки выйду на свободу. Еще он подарил мне альбом для рисования и коробочку акварельных красок «Pelikan», точно таких же, как я получила от отца: 24 цвета, включая золотой и серебряный, как будто Похититель вернул мне кусочек жизни. В третьей упаковке обнаружился набор «Закрашивать цифры» с масляными красками. И такие у меня были дома. Я радовалась часам занятости, которую обещало мне педантичное закрашивание.
Единственное, что я не получила от Похитителя, был скипидар. Он опасался, что от него в маленьком застенке возникнут вредные испарения.
Все дни после Рождества я проводила в рисовании и занятиях на компьютере. Я старалась видеть свою ситуацию в позитивном свете и как можно дальше отгоняла мысли о своей семье, специально пробуждая не очень приятные воспоминания о прошлом Рождестве. Я пыталась убедить себя в том, что это очень интересный опыт — узнать, как празднуют другие взрослые. Еще я была страшно благодарна за то, что вообще получила возможность отпраздновать Рождество.
Свой первый канун Нового года в плену я провела в полной темноте. Я лежала в кровати и напряженно прислушивалась — вдруг я поймаю отголосок новогоднего фейерверка, который гремит в полночь в том мире наверху. Но мои уши улавливали только монотонное тиканье будильника и жужжание вентилятора. Позже я узнала, что Похититель всегда проводил новогоднюю ночь со своим другом Хольцапфелем. Он скрупулезно готовился к празднику и покупал самые дорогие ракеты для фейерверка. Однажды, когда мне, должно быть, было 14 или 15, Похититель разрешил мне из окна дома понаблюдать, как он ранним вечером запускает в воздух ракету. А в 16 лет мне уже было позволено, стоя в саду, полюбоваться, как ракета рассыпает по небу дождь серебряных шаров. Но это произошло уже в то время, когда заключение стало настолько неотделимой частью моего «я», что Похититель больше не боялся выводить меня из дома. Он знал, что за это время стены моей внутренней тюрьмы так выросли, что я не воспользуюсь попыткой к бегству.
* * *
Год, в который произошло мое похищение, остался позади, а я все еще находилась в заточении. Внешний мир отодвигался все дальше, воспоминания о прошлой жизни становились все более призрачными и почти нереальными. Мне уже не верилось, что еще меньше года назад я была школьницей, после обеда играла, выезжала с родителями на природу, вела обычное существование.
Я пыталась, насколько возможно, свыкнуться с жизнью, в которую была насильственно втянута. Не всегда это было легко. Контроль Похитителя оставался абсолютным. Его голос из громкоговорителя действовал мне на нервы. В моей крошечной темнице я, с одной стороны, ощущала себя погребенной глубоко под землей, а с другой — выставленной в витрине, где можно наблюдать за каждым моим движением.
Теперь я регулярно поднималась наверх в дом. Почти каждые две недели мне разрешалось принимать душ и иногда по вечерам ужинать и смотреть телевизор вместе с Похитителем. Я радовалась каждой минуте, проведенной вне подвала, но и в доме меня не покидал страх. Между тем я уже знала, что он живет там один и меня не подкарауливают неизвестные, но моя нервозность от этого не уменьшалась. Он со своей паранойей позаботился о том, что бы я не смогла расслабиться даже на несколько секунд. Находясь наверху, я чувствовала себя на невидимом поводке у Похитителя: должна была находиться от него на определенном расстоянии — не больше и не меньше одного метра, иначе он сразу же взрывался. Он требовал, чтобы я всегда держала глаза опущенными и не смела их поднимать.
После всех этих бесконечных часов и дней, которые я проводила в полной изоляции в подвале, я стала очень восприимчивой ко всем его указаниям и манипуляциям. Недостаток света и человеческого общения так меня ослабили, что мне больше нечего было ему противопоставить, кроме привычного противодействия, которое я не ослабляла, и которое помогало удерживать необходимые мне границы. О побеге я почти перестала думать. Как будто невидимый поводок, на котором Похититель держал меня наверху, становился все более реальным. Как будто я действительно была прикована к нему цепью и психологически больше не в состоянии отойти дальше или подойти ближе, чем на метр от него. Похититель настолько упрочил мой страх перед внешним миром, в котором меня не любили, по мне не скучали, меня не искали, что он почти вытеснил тоску по свободе.
Находясь в подвале, я пыталась все время занять себя какой-нибудь деятельностью. По выходным, которые я проводила в одиночестве, я, как и раньше, часами мыла и убирала, пока все не начинало блестеть и пахнуть свежестью. Я много рисовала и использовала малейший клочок бумаги в альбоме для рисования: моя мать в длинной юбке, отец с его огромным животом и усами, я, смеющаяся, между ними. Я рисовала сияющее желтое солнце, которое не видела долгие месяцы, дома с дымящимися трубами, пестрые цветы и играющих детей. Фантастические миры, позволяющие мне на несколько часов забывать о том, как выглядит моя действительность.
Как-то Похититель принес мне книжку поделок. Она была предназначена для дошкольников и скорее расстроила, чем развеселила меня. Веселое запускание бумажных самолетиков на пяти квадратных метрах было просто невозможным. Лучшим подарком стала кукла Барби, которую я получила вскорости, и крохотный швейный набор, какие часто лежат в отелях. Я была бесконечно благодарна за эту длинноногую красотку из пластика, составившую мне компанию. Это была Барби-наездница в высоких сапогах, белых брюках, с красным поясом и хлыстом в руке. Несколько дней подряд я просила Похитителя принести мне лоскутки ткани. Иногда требовалось много времени, чтобы он выполнил подобное желание. И то только в том случае, когда я беспрекословно выполняла все его указания. Например, если я плакала, он на несколько дней лишал меня таких благ, как жизненно важные для меня книги и видеокассеты. Чтобы что-нибудь получить, надо было постоянно благодарить и хвалить его за все, что он для меня делал, вплоть до факта моего похищения.
В конце концов он сдался и принес мне старую футболку. Белую футболку-поло из мягкого гладкого джерси с нежным голубым узором. Ту самую, которая была на нем в день моего похищения. Я не знаю, забыл ли он об этом или в своей мании преследования просто хотел избавиться от нее. Из одного куска материала я сшила для моей Барби коктейльное платье с тоненькими лямочками-спагетти из ниток и элегантный асимметричный топик. Из веревки, найденной среди моих школьных вещей, и одного рукава я смастерила футляр для своих очков. Позже мне удалось уговорить Похитителя отдать мне старую матерчатую салфетку, которая после стирки стала синей, и он использовал ее в качестве тряпки. Из нее для моей куклы получилось бальное платье с тоненьким пояском из резинки на талии.
Позже я сплела из проволоки подставку для кастрюль и смастерила маленькие произведения искусства из бумаги. Похититель принес мне в темницу набор для рукоделия со спицами, на которых я упражнялась в вязании и плетении крючком. Будучи еще на свободе, школьницей, я никогда этого по-настоящему не умела. Когда я совершала ошибку, учителя быстро теряли со мной терпение. Теперь у меня было навалом времени, никто не стоял у меня над душой, и я могла всегда начать сначала, пока не доводила свои маленькие работы до совершенства. Такое рукоделие было моим психологическим спасательным кругом. Оно избавляло меня от безумия одинокой бездеятельности, к которой я была принуждена. При этом я почти медитировала, думая о своих родителях, для которых и мастерила эти маленькие подарки — на тот случай, если снова окажусь на свободе.
Но о том, что эти поделки предназначаются моим родителям, Похитителю я не могла обмолвиться ни словом. Перед его приходом я прятала рисунки и старалась не упоминать родителей, так как, если я заговаривала о моей прошлой жизни до заключения, он реагировал все более раздраженно. «Твои родители тебя не любят, им на тебя наплевать, иначе они заплатили бы выкуп», — каждый раз повторял он, если я жаловалась, как соскучилась по ним. Тогда же, где-то весной 1999 года, последовал запрет. Я не имела права больше никогда упоминать о родителях и говорить о том, что происходило в моей жизни до похищения. Мама, отец, сестры и племянники, школа, последняя лыжная экскурсия, мой десятый день рождения, дача отца, мои кошки. Наша квартира, мои привычки и магазин матери. Моя учительница, школьные друзья, моя комната: на все, что было раньше, было наложено табу.
Запрет на мое прошлое стал стандартным компонентом посещений Похитителя меня в застенке. Стоило мне только заикнуться о родных, как на него нападал приступ бешенства. Если я начинала плакать, он выключал свет и оставлял меня в темноте до тех пор, пока я снова не становилась «паинькой». Быть паинькой обозначало: я должна благодарить его за то, что он «освободил» меня от жизни до похищения. «Я тебя спас. Теперь ты принадлежишь мне», — часто повторял он. Или: «У тебя больше нет семьи. Я твоя семья: твой отец, твоя мать, твоя бабушка и твои сестры. Теперь я для тебя все. У тебя больше нет прошлого», — вбивал он в меня. «Тебе гораздо лучше у меня. Тебе повезло, что ты попала ко мне, и я так опекаю тебя. Ты принадлежишь только мне. Я тебя создал!»
* * *
«Видя, какую постыдную жизнь ведут женщины, Пигмалиона отвратили грехи, которыми их щедро одарила природа, и потому он жил один, без жены и давно уже не имел возлюбленной. В это время он своим волшебным искусством преобразил белоснежную слоновую кость, придав ей форму, которую не могла бы иметь ни одна из земных женщин»(Овидий, «Метаморфозы»).
Теперь я думаю, что с помощью своего жуткого преступления Вольфганг Приклопил не добивался ничего другого, как создать свой маленький, совершенный мирок с человеком, который бы целиком и полностью принадлежал ему. Обычными путями ему этого достичь не удалось, и поэтому он решил кого-то вынудить и сформировать для этой цели. На самом деле он не мечтал ни о чем большем, кроме любви, участия, тепла. Ему хотелось иметь рядом кого-то, для кого он стал бы самым важным человеком на свете. Видимо, он не нашел другого способа, кроме как похитить застенчивую десятилетнюю девочку, надолго отрезать ее от внешнего мира, чтобы привести в такую психическую форму, из которой можно «слепить» нечто новое.
В тот год, когда мне исполнилось одиннадцать, он лишил меня моего прошлого и моего собственного «я». Я должна была стать для него листом чистой бумаги, на которой он сможет записать свои больные фантазии. Мне было отказано даже в собственном отражении в зеркале. Если уж я не могла видеть свое отражение в социальном общении с другими, кроме Похитителя, людьми, то по меньшей мере хотела видеть свое лицо в зеркале, чтобы окончательно не потерять себя. Но мои просьбы хоть о маленьком зеркальце постоянно отклонялись. Только через несколько лет я получила «Алиберт» с зеркалом. Впервые заглянув в него, вместо прежде знакомых детских черт я увидела чужое лицо.
Неужели он действительно по-новому сотворил меня? Сейчас, спрашивая себя об этом, я не могу найти однозначный ответ. С одной стороны, он не на ту напоролся. Все его потуги разрушить меня, чтобы создать собственное творение, наталкивались на сопротивление. Ему так и не удалось меня сломить.
С другой стороны, его попытки сделать из меня «нового» человека попадали на благодатную почву. Я была сыта по горло своей жизнью до похищения и так недовольна собой, что приняла самостоятельное решение как-то изменить свою жизнь. И всего за пару минут до того, как Похититель затащил меня в свой пикап, я живо представляла, как бросаюсь под машину — настолько я ненавидела жизнь, которую была вынуждена вести.
Естественно, запрет на мою личную историю привел меня в бесконечное уныние. Я находила несправедливым, что больше не имею права быть самой собой и не могу говорить о боли от разлуки с моими родителями. Но что осталось мне от моей собственной истории? Теперь она состояла в основном только из воспоминаний, не имеющих почти ничего общего с настоящей жизнью, которая шла дальше. Больше не было моего класса, мои племянницы повзрослели и, скорее всего, просто не узнали бы меня при встрече. А родители, может быть, испытали облегчение, избавившись от долгих споров по моему поводу. Отрезав меня от мира, Похититель создал идеальную основу для того, чтобы вообще лишить меня прошлого. Поскольку в то время, когда на сознательном уровне я придерживалась по отношению к нему мнения, что похищение — тяжкое преступление, постоянно повторяющееся требование принимать преступника за спасителя все глубже укоренялось в моем подсознании. На самом деле видеть в Похитителе рыцаря, а не злодея, было гораздо проще и для меня. В отчаянных попытках отвоевать в своем плену хоть что-то позитивное и не сломаться при этом, я повторяла про себя: «По меньшей мере, хуже уже не будет. В отличие от множества случаев, виденных мной по телевизору, Похититель не изнасиловал и не убил меня».
Но похищение моего собственного «я» дало мне определенную свободу. Сегодня, когда я возвращаюсь к этому чувству, оно кажется мне необъяснимым и парадоксальным в свете того факта, что в заточении и изоляции я была полностью лишена ее. Но тогда я впервые в жизни почувствовала себя освобожденной от предубеждений. Я больше не являлась маленьким колесиком в семье, где роли были давно распределены, а мне отведено место неуклюжей толстушки. Семьи, в которой взрослые перекидывали меня как мяч, и чьи решения были для меня непонятны.
Хотя я пребывала в системе абсолютного подавления, потеряла свободу передвижения, а каждым моим шагом управлял один-единственный человек, такая форма угнетения и манипуляции была мне понятна и ясна. Похититель не был типом, ведущим осторожную игру — он открыто и откровенно хотел властвовать. В тени этой власти, предписанной мне, как это ни парадоксально звучит, я смогла в первый раз в жизни стать самой собой.
Косвенным доказательством этого служит для меня сейчас тот факт, что с момента похищения я больше никогда не имела проблем с энурезом. Несмотря на то, что я была подвержена нечеловеческой нагрузке, с меня, похоже, свалилась определенная доля стресса. Если попробовать подвести итог одной фразой, я сказала бы так: когда я отказывалась от своего прошлого и слушалась Похитителя, я была желанной — первый раз за долгое время.
Поздней осенью 1999 года была поставлена окончательная точка в лишении меня тождественности. Похититель приказал мне выбрать новое имя: «Ты больше не Наташа. Теперь ты принадлежишь мне».
Я долго сопротивлялась, хотя и считала, что обращение по имени в любом случае не играет большой роли. Существовали только я и он, поэтому «ты» было достаточным для того, чтобы понять, кто имеется в виду. Но любое упоминание имени «Наташа» вызывало в нем такой гнев и негодование, что я сдалась. А кроме того: разве я и раньше не хотела избавиться от этого имени? Когда мать грубо окликала меня, оно приобретало уродливое звучание, напоминая об ожиданиях, которые я не оправдала и о требованиях, которые мне никак не удавалось удовлетворить. Будучи ребенком, я всегда мечтала об одном из имен, которые носили другие девочки — Штефани, Ясмин, Сабина. Все, что угодно, только не Наташа. В «Наташе» скрывалось все, что я не любила в моей прошлой жизни. Все, от чего хотела и должна была избавиться.
Похититель предложил мне в качестве моего нового имени «Мария» — так звали его обеих бабушек. Хотя это предложение не вызвало у меня восторга, я согласилась, потому что Мария так или иначе было моим вторым именем. Но это тоже не понравилось Похитителю, ведь он хотел дать мне абсолютно новое имя. Он настаивал, чтобы я выбрала что-нибудь другое. И срочно.
Я листала свой календарь, включающий также дни именин, и на странице от 2 декабря, прямо рядом с «Наташей» наткнулась на «Бибиану». Так в последующие семь лет Бибиана стала моим вторым «я», несмотря на то, что Похитителю все же не удалось стереть мое первое.
* * *
Похититель лишил меня моей семьи, моей жизни и моей свободы, а также моей тождественности. Физическое заключение в подземной тюрьме, отделенной от мира множеством тяжелых дверей, шаг за шагом дополнялось психической тюрьмой, чьи стены становились все выше. А я начала благодарить за это надсмотрщика, их воздвигнувшего. Потому что в конце этого года он выполнил мое самое заветное желание — подарил мгновение под свободным небом.
Стояла холодная, ясная декабрьская ночь. За несколько дней до этого Похититель уже объяснил мне правила этой «экскурсии»: «Если ты закричишь, я тебя убью. Если ты побежишь, я тебя убью. Я убью любого, кто тебя услышит или увидит, если ты настолько глупа, чтобы привлечь к себе внимание». Ему уже было недостаточно угрожать мне только моей собственной смертью. Он сразу взвалил на меня ответственность за всех, кого я могу позвать на помощь. В его планы убийства я поверила сразу и безоговорочно. Я до сих пор уверена в том, что он был способен убить ничего не ведающего соседа, если бы тот случайно обратил на меня внимание. Тот, кто взваливает на себя так много забот по содержанию в собственном подвале узницы, не побоится и убийства.
Когда он, крепко держа меня за плечо, открыл дверь в сад, меня обуяло глубокое чувство счастья. Прохладный воздух нежно коснулся моего лица и рук, и я ощутила, как постепенно исчезает запах гнили и одиночества, крепко обосновавшийся в моем носу. В голове прояснилось. В первый раз за последние два года я почувствовала под своими ногами мягкую землю. Каждая былинка, прогибающаяся под моими ступнями, казалась мне драгоценным и неповторимым живым существом. Я подняла голову и посмотрела в небо. От бескрайности простора, открывшегося передо мной, у меня перехватило дыхание. Луна висела низко над горизонтом, а в вышине сверкали несколько звезд. Я на свободе. Впервые с того момента, когда 2 марта 1998 года меня затащили в белый автофургон. Я откинула голову назад и с трудом сдерживала всхлипывания.
Похититель провел меня через сад к живой изгороди. Я протянула руку вперед и осторожно коснулась темных листочков. Они горьковато пахли и блестели в лунном свете. Мне казалось чудом дотронуться рукой до чего-то живого. Я отщипнула пару листочков и спрятала их в карман. Небольшое напоминание о том, что внешний мир жив.
После короткой остановки у кустарника он повел меня назад к дому. В первый раз я увидела его в лунном свете снаружи: желтый коттедж с заостренной крышей и двумя трубами. Окна с белыми рамами. Трава газона, по которому мы возвращались, была неестественно короткой и ухоженной.
Вдруг на меня напало сомнение. Я видела траву, деревья, листья, кусок неба, дом и сад. Но был ли это мир, сохранившийся в моих воспоминаниях? Все казалось слишком плоским, неестественным. Трава была зеленой, а небо высоким, но видно же, что это только декорации! Это же Похититель поставил здесь живую изгородь и дом, чтобы продемонстрировать мне. Я очутилась в постановке, в том месте, где снимаются сцены на натуре для сериалов. Тут нет никаких соседей, никакого города с моими родителями в 25 минутах езды отсюда. Вместо этого только пособники преступника, которые внушали мне, что я «на свободе», в то же время наблюдая за мной через большой экран и смеясь над моей наивностью. Я зажала листочки в кулаке, как будто они могли послужить доказательством того, что это реальность, что я реальность. Но я ничего не ощутила. Только огромную пустоту, которая сжала меня холодной беспощадной рукой.