Кора расплатилась с такси и направилась к церкви.

Снаружи, прислонившись к ограде, на грязном ящике из-под овощей пристроился бомж. Тот самый, плясавший в церкви. Под его когда-то шикарным пальто верблюжьей шерсти, распахнутым настежь, красовались опереточного вида лохмотья, на макушке чудом держалась видавшая виды вязаная шапчонка неопределённого цвета. («Это, в такую-то жару!» – автоматически отметила Кора.) Одна рука была обмотана белым атласным шарфом, сквозь который проступали бурые пятна, похожие на засохшую кровь. («Совсем как у Лёшки тогда в гостинице, в Ялте, когда он голыми руками на нож бросился», – пронеслось в голове Коры.)

Над головой клошара лупил по глазам намалёванный от руки лозунг, прикрученный проволокой к ограде:

«ПРОСНИСЬ, НАРОД! ТЕБЯ ЕБУТ, А ТЫ НЕ ЧУЕШЬ С ПОХМЕЛЬЯ».

Странный персонаж внимательно наблюдал за приближением Коры.

– Эй, бабец, – обратился к ней попрошайка, как только она с ним поравнялась, – печень чешется, пора выпить, подкинь на благородное дело. Всё равно страну проебли.

Логика была железной.

Кора, порывшись в сумке, протянула ему купюру в десять евро.

– Благодарствую. – Он, не глядя, сунул деньгу в карман пальто и растянул рот в клоунской улыбке. – А туда лучше не ходи, – ткнул он заскорузлым пальцем в сторону церкви. – Там нехристя хоронят. Типа, отделением зёрен души от плевел бренного тела занимаются, хе…хе…

– А ты откуда знаешь? – Коре хорош был любой повод, чтобы потянуть время – вступив за ограду, она вступала в мир, где больше не было Лёшки. Тут с самим чёртом в беседу ввяжешься.

– Носом чую… Сам такой же. – Он даже приподнялся со своего ящика и протянул руку с явным намерением ухватить её за рукав. – Не ходи, говорю, жива останешься. Повсюду кровь и экскременты.

– Ишь, ты! – увернулась Кора. – Предсказатель нашёлся. Ну и кому я нужна живая?

– Знаем, знаем… Типа, жизнь – это место, где жить нельзя, – передразнил он кого-то с пафосом. – И ещё затяжной прыжок из одного, пардоньте, лона в другое. Из вагинального, типа, в астральное. Короче, из пизды – в могилу. Афоризм, увы, не мой. А жаль – уж больно хорош.

– Ух ты-ы… – протянула Кора. – Фило-о-ософ…

– Ну уж нет! Философы – это говнюки, которые высасывают всякую метафизическую хуйню-муйню из своего мизинца. Потом им же в ухе ковыряют. Мизинцем. У них в головах даже не каша, а какаша. И всё для того, чтобы разродиться какой-нибудь «гениальной» фразочкой, вроде того, что человеческая натура дурна, нах… Подумаешь, бином Ньютона! Нет, чтобы объяснить, зачем Хозяину было создавать такую резвую гадость, да ещё «по Своему образу и подобию».

– Может, ты знаешь?

– Если б знал, тут бы не сидел. Ответы – это для пидарасов-консультантов. У меня сплошные вопросы.

– Да, как говорил один мой знакомый, прежде чем не знать, лучше и не говорить. – Кора готова была поддержать самый дурацкий разговор, только бы не идти туда.

– Зато у меня есть одно предложение, – произнёс клошар с важностью премьер-министра. – Канонизировать Вована Лубянского.

– Зачем это?

– А чтоб знали… мастурбаторы безрукие! А то много бога – мало нала, а тут в самый раз будет. Ёптыть, они ж помазанники!

* * *

Логика по-прежнему была «безупречной».

– Какой «нал»? Чьи «помазанники»? – совсем запуталась Кора.

– Чьи, чьи – мои, конечно. Я и назначил.

– А сам-то ты кто будешь, чтоб назначать? Чего тут расселся? Из нацболов, что ли?

– Да не-е… Я из народа, того самого, который быдлом кличут. Или биомассой. Короче, население я. Сижу тут, наблюдаю человеческую комедию, листовочки распространяю – на ночлег зарабатываю, – неопределённо отозвался бродяжка. – Да ещё оболваненных подсчитываю – самое удобное место… Конкретно – чёртов статистик.

– Ну, и много насчитал?

– Так много, что со счёту сбился. – Он опять полез в свой бездонный карман и вынул оттуда аккуратно сложенный листок, развернул его бережно и протянул Коре: – На-ка, почитай листовочку – чисто сионистская пропаганда, бля, мол, все подлые, завистливые, каины проклятые.

«У всех есть мафии, но такой, как у нас, которая имеет свою армию плюс ядерное оружие и, не в обиду будет сказано, 145 000 000 рабов, – такой нету нигде!»

Кора, едва взглянув, засунула листок в сумку:

– Потом изучу, сейчас с головой плохо. Да и вообще о душе пора подумать, а не пропагандой интересоваться.

– О душе?! – пафосно вознёс руки к небу наглый скоморох. – У голозадых, безмозглых и криворуких всегда любимая тема – о душе. А сами детей на помойку выкидывают.

Кора присмотрелась к нему внимательней:

– А ты откуда про такое знаешь? И что тебе вообще от меня надо?

– Мне-то от тебя – ничего. А вот на твоём месте я бы прислушался. – Он засунул руку под шапчонку и поскрёб голову. – Рога чешутся, зы-ы-ы, – осклабил он полный рот золотых зубов.

– Ты не на моём месте. Ты на своём. Оставь меня в покое. Мне нужно туда, – махнула она рукой в сторону церкви.

– Нечего тебе там делать. У тебя вид нездешний, все сразу поймут, откуда ты и куда… Хотя что они могут понять, приматы, понаехали тут незнамо откуда, до сих пор жопу камнем подтирают, а всё туда же, ди-ма-кра-а-тия. Вот и бумажка моя про то же. И покойник твой, говорят, книжку про это писал… только не дописал – на анекдоты скурвился, типа фольклор.

– Ладно врать-то – ему не до книжек было… Дай-ка пройти, – оттолкнула его Кора легонько, пытаясь сделать шаг в нужном направлении.

– Некуда тебе спешить, там тебя никто не ждёт, – соврал бомжак и ухватил её за полу юбки. – Вы, бабы, лукавое племя, самые хитрые умеют слабыми представиться, тут-то наш брат крючок и заглатывает. Ты не из таких – никем не прикидываешься, слишком гордая. А гордые за бесстыжих расплачиваются. Сильные – за слабых. Ce sont les gens authentiques qui payent pour les faux-culs, n,est-ce pas? – заговорил он вдруг на чистом, без малейшего акцента французском.

– Так ты и языки знаешь! – удивилась Кора. – Скажите пожалуйста…

– Да как же мне их не знать! Это всё равно как если бы Пифагор таблицу умножения не выучил, – хитро прищурился типок. – Останься со мной, поговори, а то сидишь тут дурак-дураком, за целый день слова не с кем вымолвить. А то и пройтицца могём. А?! Так-то и сама целее будешь.

– А то мне что-то грозит?

– Сама же знаешь. Твоё чрево беременно пламенем. А сердце утыкано гвоздями. Тебе к ним нельзя.

– Я не к ним. Я к НЕМУ.

– А его уже нема – только оболочка осталась. На что она тебе? Я-то поживее буду, во всех смыслах. А хошь, частушку спою, я на них мастак, совсем как твой был. Или вот душевный стих прочту, про кацапов. Покойничек-то ведь тоже из них. – И тут же заголосил придурошным голосом: – Кацап – этта в первую очередь такой нах чилавек, каторому фсё похую, кроме Родины. Родину настаящий кацап любит больше всиго. Патаму что за ниё можна ахуенно умиреть. А умирать кацапы любят патаму, что настаящий кацап панимает, что жить на самом деле ваапче смысла нет. И если фсяким буддам нирусским это приходит после прасвитления, то кацапы с эфтой мыслю расту т.

– Заткнись, – зло сказала Кора. – Со всеми тут нравственное помешательство случилось. А от тебя и вовсе серой попахивает. – Она не была знатоком Библии. Но к клейкой поверхности нашего мозга прилипают иногда странные обрывки усвоенного в детстве. – Ты вообще больше на беса похож, чем на бомжа. Небось козлоногий.

– Ишь ты, какие мы проницательные, – злобно ухмыльнулся типок. – Я-то по природе подпевала, с меня взятки гладки – что вижу-слышу, то и пою потом вслух. А ты, гордячка, – он слегка потянул её в свою сторону, – зря ты со мной так, я ведь полон сюрпризов. И ваще, доброжелательный и сочувствующий, готовый слушать всяческие резоны – вы только объясните мне что к чему. – На этот раз тон был вкрадчивым и обещающим. – А то у вас, перефразируя классика, чего не хватишься, всё кто-то виноват: то еврей мозги отобрал, чтоб самому использовать, то англичанка гадит, а то и мою профессию всуе произносите, главное, что не сами, всё-то за вас кто-то решает – уж так удобно, – затараторил он.

– Отстань, статистик чёртов, не до тебя мне. – Она ударила его по руке, вцепившейся в шелковистую ткань её юбки.

Он разжал руку и, не удержав равновесия, покачнулся и сел мимо ящика в пыльную траву. Но тут же вскочил, как если б его пружина подбросила.

– Мир хочет войны. Уже это понятно. Очищение геенной огненной. Геенна к старту готова, – злобно оскалился нечестивец. И раскатисто, по-опереточному расхохотался, задрав орлиный профиль к облакам.

* * *

Набрав в лёгкие воздуху, Кора шагнула за ограду.

– Ну, смотри, тебя предупредили, – каркнул ей бродяжка вслед.

Но было поздно…

Лёшка увидел её всю, сразу.

Макиавелли говорил, что ничто не бывает хорошо само по себе, но всё – смотря по обстоятельствам. Макиавелли был не прав – Кора была хороша сама по себе, и никакие обстоятельства не могли этого отменить.

На её голых загорелых ногах красовались серебристые сандалии. Лёгкая шёлковая юбка мышиного цвета обыгрывала длинный изгиб бедра и едва прикрывала колени. Тонкая трикотажная майка вырезом открывала кремовую безупречную шею, заканчивающуюся вожделенной ямочкой. Собранные в низкий узел волосы выбивались непослушными прядями из-под черепашьего гребня. В ушах посверкивали продолговатые серьги изумительной старинной работы. Похоже, она прибывала в своей лучшей форме, весь её вид свидетельствовал о спокойном, нездешнем благополучии.

– Ничего себе, на похороны любимого человека явилась, – с детской обидой отметил Лёша. – Нет, чтобы во всём чёрном… как Вера хотя бы.

Только выражение лица Коры было странным, совершенно незнакомым: растерянная улыбка, искажённая горем, в родных взволнованных глазах – вызов и затравленность одновременно. Попытка гордо держать голову и при этом горящие от ужаса уши.

И совершенная безнадёжность в поникших плечах.

Тут же, к своему полному удивлению, Лёшка понял, что слышит её мысли. Они были обрывочные, клочковатые и абсолютно смятенные. Казалось, фразы закипают у неё в голове и тут же, испугавшись самих себя, обрываются и прыскают в разные стороны.

«…всякому горю есть предел… какая гадость эти похороны… даже и не собираюсь смотреть на него, мёртвого… ужас!!! слово-то какое!.. мёртвыми бывают только другие… а вдруг там не он… специально всё подстроил, чтобы меня заманить… с него станется… для этого не нужно было умирать – достаточно было поманить меня пальцем… а лето-то какое – настоящее, московское… летом умирать нехорошо – жалко…»

Мысли как-то сами собой затихли – в голове у Коры стоял шум, как если бы огромная стая птиц, одновременно взмахнув крылами, взмыла в небо.

Она постояла растерянно ещё с полминуты и направилась к центральному входу в церковь. Но оцепенела на самом пороге. И опять, одна за другой, как падающие звёзды на чёрном небе, в голове проносились обрывки фраз, бессмысленные слова.

«Знак!.. Должен быть знак… он не может дать мне его при всех… значит, и ходить туда нечего… просто боюсь… не боюсь… не желаю… пока не увижу, можно не верить… пока не верю, ничего не случилось. Бред какой-то! Зачем же тогда приехала?! Надо идти!» И она было занесла уже ногу.

– Не ходи. Нечего тебе там делать. Эта сморщенная, напомаженная кукла там – не я. Я – вот он!

Кора поставила ногу обратно на землю и обернулась – Лёшка висел перед ней в воздухе вниз головой.

Она осторожно обошла его и быстрым шагом пошла к скамейке.

Лёшка заплясал перед ней прямо в луче солнца, как марионетка на верёвочке.

Это, казалось, не произвело на неё никакого впечатления. Кора опустилась на облезлую лавку, открыла сумку и, вытащив оттуда яблоко, надкусила его с хрустом и принялась медленно жевать.

Лёшка продолжал танцевать в воздухе, на этот раз пытаясь изобразить некую церемонию приветствия: раскланивался, делал книксены, целовал сам себе ручки.

– Совсем рехнулась, – на этот раз вслух сказала Кора.

– Нет, Ко. Просто у тебя шок. И нежелание смириться. Плюс транквилизаторы, запитые виски в самолёте. Уж я-то знаю, что это такое.

– А-а-а, – согласилась Кора, как ребёнок, которому объяснили наконец непонятное. – А ты кто? Призрак? Как тень отца Гамлета? – Кора выглядевшая так, словно читала какой-то находящийся далеко текст, кивнула сама себе.

– Что-то вроде этого. Только мстить за меня некому – сам во всём виноват. Перед тобою просто прах. Твой бывший возлюбленный, в остатке.

– Ты хочешь сказать, что я не сама с собой разговариваю…

– Вот именно. Ты имеешь дело с неотлетевшей ещё душой.

– Вот как… Тогда спускайся давай – разлетался тут. И так голова кружится. И в сердце будто нож воткнули.

Лёша опустился на землю в нескольких шагах от неё:

– Покажи, где нож, я уберу.

– Здесь, – приложила Кора палец к груди.

Лёша приблизился и протянул руку, почти дотронувшись до указанного места.

– И правда, – глубоко вздохнула Кора, – стало легче дышать. – Ее взгляд наконец сфокусировался на Лёше.

Кора поднялась со скамейки, обошла его, разглядывая со всех сторон. И вынесла приговор:

– Выглядишь ужасно – похож на привидение.

– У меня есть для этого уважительная причина. Зато ты по-прежнему прекрасна.

– Не подлизывайся. Призракам это не к лицу. – Кора ещё раз обошла его, ощупывая взглядом, даже дунула, как бы проверяя на вес.

– Может, ты мне и в зубы заглянешь?

– Не мешало бы… Может быть, и не только в зубы! – неожиданно вырвалось у неё.

– Немного больше уважения к покойнику тебе не повредило бы.

– Ага! Ишь, разважничался.

– Когда ты мёртв, особо не поважничаешь. В гробу, канешна, можно выглядеть очень важно и даже респектабельно, но это всё трупное окоченение, не больше.

– Не смей произносить эти страшные слова! Посмотри на себя – ну какой из тебя покойник! Никакой благости! Какой-то половой разбойник, а не усопший. И выражение лица – нецензурное.

– Ну уж, какой есть, – обиделся Лёшка. – А к выражению мужских лиц в твоём присутствии пора бы привыкнуть. А будешь меня обижать, представлюсь тебе разложившимся в полный рост.

– Боже, что он плетёт! А я что несу! С кем я тут вообще разговариваю? – спохватилась Кора. – Может, я неадекватна?

– Смотря к чему. Ко мне – вполне.

– Тебе – это кому? – уточнила Кора.

– Мне – абстрактной реальности.

– А я тогда кто?

– Ты любовь всей моей жизни, очень конкретная.

– Похоже, я первая женщина, которой признаётся в любви покойник.

– Влюблённый труп!

– И я этим должна гордиться? Типа «любовь сильнее смерти»?

– Не знаю, есть ли тут повод для гордости. Мне бы хотелось думать, что ты предпочитала меня живого.

– Живой ты принадлежал многим, а сейчас только мне. Ну кто ещё из твоих бывшеньких тебя видит?!

– Никто.

– Вот видишь… Значит, я правда была главной любовью…

– Неужели мне следовало умереть, чтобы доказать тебе очевидное?

– Ну, если ты не сумел сделать чего-то при жизни…

– Значит, хотя бы ради этого стоило умереть.

– И на что мне это теперь? Твоя загробная любовь!

– Тебя послушать, так я просто назло тебе умер.

– С тебя станется! – Кора закусила губу, чтобы не расплакаться.

– Пжалста, только без рыданий и без заламывания рук.

– Никто и не собирается… – Кора всё тем же, таким знакомым вызывающе-мальчишеским жестом утёрла непрошеную слезу.

– Да не переживай ты так! Подумаешь, умер! Выпал из бренного мира. Через пару лет никто и не вспомнит. Так и вижу свою очередную годовщину… ну, приплетётся кое-кто – чем не повод выпить! Даже моя жена, вернее вдова, будет долго колебаться, идти или не идти на эти чёртовы поминки, и если идти, то с новым мужем или одной. С одной стороны, все знают, что снова замужем, а с другой, ну не тащить же в самом деле нового мужа на поминки к старому.

– Ну, вот про твою жену мне совершенно не интересно.

– Это уже не про жену – про вдову.

– Так ей и надо, – было ему ответом. Типичный экземпляр женской логики.

«О, да, узнаю Кору», – подумал Лёша.

А сказал следующее:

– Смерть не трагична – трагична, как я сейчас вижу, жизнь. Человек живёт, быть может, только потому, что абсолютно точно знает две вещи. Первая – что он всё равно когда-нибудь умрёт.

– А вторая?

– Вторая, гораздо важнее… это то, что он никогда не умрёт.

– Понятно! Ну, тебе оттуда виднее. Ишь, покойник, а какие монологи тут произносит! – удивилась Кора.

– Да это я так, чтобы тебя отвлечь.

– Нечего меня отвлекать! – Кора, похоже, решила смириться с данностью – какая, в сущности, разница, в голове у неё это происходит или на самом деле он тут болтается, пытаясь утешить её в горе? – У меня тут к тебе пара вопросов накопилась, если уж ты оказался способным рассуждать… в твоём-то положении.

– Представляю, – вздохнул Лёшка.

– Не представляешь, – заверила его Кора. – Тебе за всё отвечать!

– Не будь такой безжалостной, Ко! Я же умер.

– Смерть ничего не искупает – было бы слишком легко. То, что ты умер, тебя не оправдывает.

– Господи, Кора! Неужели у тебя сердца нет?!

– Было одно, и то разорвалось от ужаса.

И Лёшка тут же «увидел», что это правда. В ней никогда не было никакой позы, зависти, тщеты, и теперь его неистовая, мятежная Ко действительно живёт если и не с шаровой молнией внутри, как предупреждал Костя, то с «юродствующей породой» в груди.

– Значит, тебе тоже было плохо без меня?

– «Тоже?» – Сарказм в голосе был сравним только с болью во взгляде. – Не жди, милый, что я буду тут рвать на себе одежды – твоя смерть равноценна моей жизни без тебя. И на жизнь эту – друг без друга – ты сам нас и обрёк. Так и жила – под пеплом.

– Я знаю, что это такое, у самого вынули сердце и высушили мозг.

– Не надо было связываться с нелюдями! Жить с ними! Спать! Иметь «дела». Они тебя и погубили. И нашу с тобой жизнь измордовали. И сына твоего убили. Родственнички… Теперь вон представление устроили… Твоя жена и музыку подобрала по вкусу своему, не посчитавшись с волею покойника… Тьфу, пошлость какая, – фыркнула Кора. – Ведь виновник торжества – ты! И нет чтобы отпеть тебя под Вагнера любимого – уж хоронить, так хоронить, – каких-то согнала бабулек в хор. А человек, пусть и мёртвый, это стиль.

– Кора! Ну, не о том мы сейчас – сейчас нужно о самом главном.

– О самом главном уже поздно – при жизни нужно было о самом главном.

– А как же Париж?! Твоя новая жизнь? – Надо было как-то переводить разговор в более прозаичное русло.

– А что Париж? Франция – прекрасная страна. Но я-то тут при чём? Там, правда, поспокойнее.

– Ты разве покоя искала?

– Спасения.

– Спаслась?

Она не ответила.

– То-то же – от себя нигде не спастись, даже здесь. Уж поверь мне на слово.

– Я от страны спасалась. И от тебя.

– Ну и что?

– Выяснилось, что жить не могу ни без того, ни без другого. – Помолчала. – Но и вместе тоже не могу – тебя больше нет. А страна моя для жизни оказалась непригодна.

– И что же теперь?

– А что мне без тебя здесь делать? Забери меня с собой – я за этим приехала, – сказала она таким будничным тоном, как будто просила подвезти её до угла.

– Куда забрать, Ко? Я – нигде. Сюда живым нельзя.

– Вот туда и забери – я уже давно не живая. Мне главное, чтобы с тобой.

– Ты что, с ума сошла?! Тебе ещё жить и жить.

– Не тебе решать, что мне делать – ты своей-то жизнью распорядиться не мог как следует. А я только кажусь живой, а на самом деле умерла вместе с тобой. То, что ты видишь, такая же пустая оболочка, как, наверное, и там, в гробу, твоя.

– Не знаю, не знаю – вид у тебя вполне цветущий и благополучный, – ревниво заметил Лёшка. – А смерть, она не красит.

– Это только вид. Не могла же я явиться на твои похороны, не позаботившись о внешнем виде – знала же, что начнут сравнивать… – Кора с ненавистью посмотрела в сторону церкви. – Мне на этом свете без тебя делать нечего – скучно и бессмысленно. Веришь?

– Но жила же ты все эти годы, – не удержался Лёшка от мстительной реплики. – И потом, ещё неизвестно, куда меня пошлют. Может, буду мучиться в кипящей сере или ядовитых испарениях всю оставшуюся жизнь… вернее, смерть…

– Мне всё равно куда, лишь бы с тобой. Я ведь жила с тобой все эти годы. Всё время чувствовала, что вокруг меня носится твоя память, твоя боль, а потом – и твоё разрушение. И хотелось только одного – к тебе… к тебе…

– Мне хотелось того же. Пока я ещё способен был чего-то хотеть.

– Ну, ты, положим, всю жизнь хотел одного, а делал другое.

– Потому и умер – от отвращения к себе.

– А знаешь, сколько раз я без тебя умирала? Каждый раз, когда мы расставались. Я уже давно живу в режиме «объявленной смерти». Сам небось знаешь, как это.

Лёшка знал.

И тут Кора, как по мановению невидимого режиссёра, вдохнувшего в неё некую новую суть, молитвенно сложила руки и заговорила с Лёшкой странным, не своим голосом – так, наверное, древние пифии передавали живущим заклинания из потустороннего мира:

– Не оставляй меня хоть сейчас, после смерти! Всё равно я не выдержу горести выживания. Любовь ведь исчерпаема, её отмерено очень строго на каждую жизнь. Другое дело, как ты этим количеством распорядишься – можно понемножку на многих, а можно всё ухнуть в один-единственный раз. Это мой случай. Я здесь мертва без тебя. А ТАМ – в любом качестве – буду с тобой.

– Ты сумасшедшая, – только и мог констатировать Лёша.

– Я ЗНАЮ, что между нами ничего не кончено – мы должны обрести друг друга НАВЕЧНО. Стать одним целым.

– Кора! Ты требуешь от меня невозможного. Ты понимаешь, что я в данный момент НИКТО! И абсолютно ничего не решаю. Ты тоже забрала весь отведённый мне лимит земной любви. Но я не могу лишить тебя жизни, даже веря, что она тебе не мила.

– У тебя ещё Тима был, а ТАКАЯ любовь забирает большую часть лимита – она святая, никак с собственным удовольствием не связана, сильнее, чем любовь к Богу. Мне такого испытать было не дано. Да и не каждому родителю дано, для этого особый талант нужен.

– Но у тебя же было столько детей, которых ты любила.

– Ну да. Это как много маленьких любовей в жизни мужчины и женщины вместо одной большой. – Она помолчала. – Ты понимаешь, моё внутреннее время кончилось – я состарилась за четыре года без тебя, как за сорок лет. Существовать экзистенциально я не готова – высоты духа не хватит. Если истина в любви – я её познала. Мудрости я не хочу. Да она мне и не грозит. Я больше никому не нужна. Без тебя я сама себе не нужна. У меня срок годности истёк. Тот факт, что ты умер, совершенно не значит, что ты больше пригоден для вечности, чем я, пока живая. Ты не можешь меня здесь бросить – в анабиозе, в коматозном сне!

В её глазах были мольба и страдание, такие неподдельные, что Лёшка за дохнулся.

– Кора, у меня нет слёз, но если б были, я залил бы ими всю землю. Я больше не могу для тебя ничего сделать – только рассыпаться прахом у твоих ног.

Здесь Кора, как по следующей прихоти всё того же режиссёра, вдруг полностью сменила амплуа. Она огляделась вокруг и, убедившись, что нет свидетелей, приблизилась к Лёшке вплотную и даже как бы пытаясь в него «войти».

Он успел отскочить в самую последнюю долю секунды:

– Кора, не хулигань. Прах по своему статусу должен вызывать если не почтение, то хотя бы элементарное уважение – с ним нельзя обращаться запанибрата.

– Ну и на что мне твой невнятный прах?! – В голосе звучало лёгкое презрение. Как же удавались ей такие мгновенные превращения – из офелий в гамлеты. – Мне бы, кстати, его всё равно не отдали – положено выдавать только официальным вдовам. Или предлагаешь, чтобы мы с ней и прахом поделились – пусть отсыпет мне мою долю в спичечный коробок? А?!

Нет, Кора не позволяла расслабиться даже после смерти!

В этот момент Кора заметила неподвижную фигур у, прислонившуюся к косяку у входа, – фигура явно находилась там уже некоторое время.

– Извините, конечно, что влазю, но, похоже, вы опять ссоритесь, – как-то слишком уж флегматично произнёс Сенька.

– Выпил! – констатировал Лёшка. – Кто ж такими безобразиями на похоронах занимается? Кто выпивку в церковь притащил?

– Там какой-то бомж наглый приблудился, сначала драться на фаллосах предлагал, хорошо, что я не согласился! Потом листовками разбрасывался и желающим из фляжечки давал хлебнуть, вот я и приложился… Фляжечка, кстати, точь-в-точь как у тебя была. – Сенька отлепился от стены и, покачнувшись, сделал пару шагов им навстречу: – Кора! Неужели это ты?! Глазам своим не верю.

– Я, Сэмочка.

И они бросились друг другу в объятия.

– Ты его видел? ТАМ?! – Кора так сжала ему пальцы, что Сенька пискнул.

– Видел. И там. И здесь.

– Что значит, «здесь»? И что ты сказал? «Опять ссоритесь?» В каком смысле? Ты хочешь сказать, что мы с тобой здесь… не одни?!

– А ты думала, с кем ты только что разговаривала?

– Ну, мало ли… меня многие принимают за… как бы сказать… за персону экзальтированную.

– Кора! Он здесь, с нами. Несмотря на то что тело его – там, с ними.

– Ты пьян.

– А ты?!

– Я, наверное, безумна. В том смысле, что люблю его безумно. И теперь мне всё равно, живого или мёртвого.

– Зачем же ты его оставила? Ведь он только тебя и любил. Он и умер, потому что ни минуты не мог жить без тебя.

Кора опустилась на землю и, дав себе волю, заплакала, обняв Сенькины колени:

– Я не могла иначе… Я была на грани… самой последней грани. Давай казни меня, если ещё найдёшь, как сделать больно, что отсечь.

Сенька тоже опустился перед ней на корточки.

Так и сидели в пыли, обнявшись и рыдая друг у друга на плече.

– Может, ему не так уж и плохо? Вон он сидит на дереве, наблюдает с потусторонней улыбочкой, как мы тут убиваемся, – попытался Сенька улыбнуться сквозь слёзы.

– Никаких других улыбок у меня больше нет, – заметил Лёшка, примостившись на кроне берёзки. – У меня теперь всё потустороннее, включая точку обзора.

– Ты хочешь сказать, что тоже его видишь? Это значит, что нас, как минимум, двое… того… сумасшедшеньких?.. – Кора утёрла слёзы, встала и неуверенным шагом направилась к скамье.

– Как минимум, – подтвердил Сенька, подсев к ней и приобняв за плечи. – Он там, – кивнул Семён в сторону церкви, – всю толпу чуть с ума не свёл – моими устами такое плёл! В гробу кувыркался – голую задницу скорбящим показывал. Только что арию не пропел.

– Это вполне в его репертуаре – придуриваться, когда другим жить не хочется. Ты, Сень, можешь это как-нибудь объяснить? Что мы тут с ним, с мёртвым, общаемся?

– Теория – это когда всё известно, но ничего не работает. Практика – это когда всё работает, но никто не знает почему. Мы же в Силиконке объединяем теорию и практику: ничего не работает… и никто не знает почему!

– Доходчиво…

– Я, знаешь, простить себе не могу, что не прилетел, когда узнал, что с Тимой случилось. Звонил ему, он сказал, что уезжает из Москвы на какое-то время, что-то про какую-то «миссию» пытался объяснить – я ничего не понял, решил, что он не в себе. А когда в следующий раз дозвонился до Веры, она сказала, что он в закрытой правительственной клинике и к нему всё равно не пускают. А потом, когда вышел, он говорил со мной так спокойно и умиротворённо, что мне показалось… ну в общем… знать бы тогда, какого рода было это спокойствие. – Сенька опять начал всхлипывать.

Кора ласково погладила его по затылку:

– Я тоже не смогла приехать – у меня мама умирала. Потом я узнала, что его заперли в какую-то гламурную психушку. А когда его оттуда выпустили, он переехал к жене в Жуковку. И я решила, что он поставил на мне крест окончательно.

– Крест я поставил на себе, – прокомментировал Лёшка.

– Он ведь тоже не приехал за мной в те первые два года, пока ещё мог – когда Тима был жив, а ему самому мозг не разрушили, – продолжала Кора, не глядя в Лёшкину сторону.

– Но он же не знал куда!

– Ерунда – захотел бы, нашёл. Я сбежала, запретив себя искать, но при этом оставив адрес. Так поступают все влюблённые женщины. Франция – крохотная страна, а Париж – Москва в пределах Садового кольца. Я всё это время искала его глазами: в толпе, в кафе, в парках и кинотеатрах, – думала, услышал мой зов, ринулся, нашёл меня и теперь ходит следом, выжидая благоприятный момент, чтобы подойти. Казалось, закрою глаза, протяну руку и наткнусь на его небритую щёку.

Лёшка, обхватив голову руками, раскачивался на берёзке, как попугай на ветке, ведь с ним происходило в то время ровно то же самое. И понимал, что да, мог бы поехать и отыскать, вместо того чтобы с фенечками никчёмную жизнь прожигать.

Может, и Тима бы жив остался.

Как он мог этого не сделать?!

Теперь ему оставалось довольствоваться только запредельными мучительными спазмами души – кстати, совсем не фантомными.

– А как твоя жизнь там, во Франции? – Сенька понимал, что в данный момент он далеко не главный из тех, кто заслуживал жалости.

– Франция… Ну что, Франция… там и покосившаяся изгородь выглядит фотогенично. Не то что наш убогий забор. Но самое ужасное во Франции – ты не поверишь, – там сплошные иностранцы, в основном французы. Хоть волком вой.

– А твоё замужество?

– С мужем я разошлась примерно через год – так и не смогла стать добропорядочной французской женой. Он отпустил меня с миром. Жила в Париже, работала по специальности, с «тяжёлыми» детьми. Они меня спасали – им было хуже, чем мне, они во мне нуждались. И самое главное, приобретала бесценный опыт одиночества – пожалуй, самый важный. Вот ты, Сэмочка, знаешь хоть одного не одинокого человека? Хоть одного, не потрясённого одиночеством? Не-е-т, – не стала она ждать ответа. – Просто есть такие, которые своего одиночества не замечают. До какого-то момента. Им кажется, муж, семья, дети, то-сё – а это только чахлые кустики в пустыне одиночества. Понимаешь?

– Ты мне не нравишься, – сказал вдруг Сенька, вглядываясь в неё пристально. – Почему «жила», «работала»? Всё в прошедшем времени? Ты что, сюда насовсем?

– Не знаю. У меня чувство, что мне нигде нет места. По крайней мере, «отсутствие моё большой дыры в пейзаже не сделает…», это уж точно.

– Неправда ваша – ни твоя, ни поэта неправда, – вмешался Лёшка. – После твоего отъезда у меня только эта дыра и осталась. Я в неё в итоге и провалился.

– Так и есть, – подтвердил Сенька, – я свидетель.

– Ты в свидетели не годишься – предвзят слишком, – сказала Кора. – И потом, тебя самого здесь не было. А он, похоже, тут такое вытворял в дыре-то, типа с горя, пока настоящее горе не случилось. И здесь уж винить некого было, кроме себя. В наших гиблых местах взрослым и здоровым-то от нечисти не отбиться, а у него на руках ребёнок был не от мира сего. А он, вместо того чтобы ему жизнь посвятить полностью, утешался тут со всякой падалью. Вся голгофа его последующая, все муки – от его слабости. Ненавидеть он, видите ли, не умел… Хоть бы презирать научился!

– Всему, всему научился… только слишком поздно. – Лёша понимал, что Кора знает про него всю правду. Теперь она только произносила вслух те слова, которыми он истязал себя последние годы.

– У тебя в глазах – жажда погибели, – всмотрелся в неё вдруг Семён. – Такая отчаянность… даже страшно…

– Неужели заметно? – усмехнулась Кора.

– Хочешь, я заберу тебя с собой? В Америку? Я буду о тебе заботиться. Может… ну… скрасим друг другу одиночество…

– Спасибо тебе за жалость. Не хватало, чтобы я ещё и тебе жизнь сломала.

– Ну что ты! – выдохнул Сенька. – Какая жалость! Мне просто быть рядом, всё равно в каком качестве. Ты ж не женщина – тунгусский метеорит, объяснить невозможно, только присутствовать при феномене.

– Хорошенький комплимент, – улыбнулась Кора.

– Я ж не Лёха – не умею с дамами разговаривать, – смутился Сенька. – К тому же выпил маленько… Но я за тебя… за тебя… Конечно, я тебе его не заменю – мне его тоже никто не заменит… – совсем сбился парень. – Но всё-таки…

– Ладно, Феличе Картаньезе, кончайте тут любезничать, – вмешался Лёшка. – У вас ещё полно времени. А мне уже стучат – тук, тук, тук, – пора гвозди в крышку заколачивать. Время, даже здесь, не резиновое. А мы ещё толком не попрощались. Иди, Сэмуэль, исполни свой последний дружеский долг – подставь плечо под гроб его.

– Ты хочешь сказать, что я тебя больше не увижу?! – взглянул на него Сенька умоляюще.

– Напоминаю для сомневающихся – меня больше нет. А эту обманку – чёрт-те что в моём обличье – не вздумайте всерьёз принимать. Мало ли что вам здесь покажут. Да, чуть не забыл по поводу эпитафии – хочу на простой могильной плите многоточие в кавычках, вот так «………», – нарисовал он в воздухе точки. – И никаких слов про любимых мужей и отцов. Поручаю это тебе, Сэмэн. Скажи Вере, что это всегда было моим желанием, можешь для верности «мыло» подделать от моего имени.

– Так она и согласится… – пробурчал Сенька и, опустив голову, побрёл к церкви. – А ты не хочешь с ним там попрощаться? – обернулся он уже в самых дверях к Коре.

– Очень хочу, – повернулась Кора в Лёшкину сторону. – Сейчас вот войду и ка-а-к завою там в голос, ка-а-к грохнусь в обморок прямо к нему в гроб – всё мероприятие испорчу.

– Не делай этого, Ко, – взмолился Лёшка, прекрасно понимая, что она на такое способна. – Нечего тебе там делать. Я там очень плохо выгляжу. Жара стоит ужасная, а это никому не на пользу, особенно нам, мертвякам. Так я куды лучше, – приосанился он.

– Понимаю, Боливар не выдержит двоих, – прокомментировала Кора. – Вдова должна быть одна – главная.

Сенька исчез в сумеречной прохладе храма.

– Лю! А тебя можно потрогать? – Тон был невинным, как у агнца небесного. – Спустись-ка поближе, – игриво-настойчиво поманила его Кора указательным пальцем.

– Ты чё, Ко?! Я ж бесплотный, что трогать-то будешь? Тела нема.

– Ты? Бесплотный?! Надо же, что смерть с людьми делает. Всё равно не поверю. Спустись – я проверю.

– Нечего тут проверять – только расстроишься. – Лёшка остался на прежнем месте, на всякий случай уцепившись за крону.

– Ага, значит не такой уж и бесплотный! – заключила Кора.

Она вытащила из волос гребень и плавным движением головы распустила по плечам густой, червонного золота каскад. Облизнула губы острым язычком и нежно прикусила себе запястье, как, бывало, прикусывал поцелуями Лёшка её смуглое тело, всё – с головы до пят.

– Прекрати, – заёрзал на дереве Лёшка. – Что за идея – покойника соблазнять! Знаешь, смерть часто накладывает сексуальный мораторий на пользователя. Имей совесть, Кора! Ты меня в краску ввела. Только послушай, что я несу. Прям как живой.

– Ты мне только что в неземной любви клялся. А такой мелочи для меня сделать не можешь.

– Какой такой мелочи? – насторожился Лёшка.

И как выяснилось, не зря насторожился.

– Попрощаться со мной по-настоящему.

Кора умела менять тембр голоса по желанию – возьмёт и заговорит на два тона ниже. И все вокруг обмирают. Вот и сейчас, тембр упал ниже живота – противиться этому было невозможно.

– В каком смысле «по-настоящему»?

– В прямом. Конкретно, как тут у вас говорят. Докажи, что любовь сильнее смерти.

– С ума сошла? Я ведь того… мертвяк. Чем прощаться-то? Всем, кроме тебя, известно, что у покойников не стоит. Импотенты мы. Пони маешь?!

– Ну, вот только не надо ля-ля…

– Ко! Ты хочешь, чтобы я и после смерти опозорился? – Лёшка от возмущения даже сверзился с дерева. – Хочешь добить меня окончательно?

– Ничего не знаю. При жизни ты прекрасно справлялся – на две семьи хватало. Значит, и смерть тебе не должна быть помехой.

– Ничего себе логика! Даже не женская – хуже! Ты отдаёшь себе отчёт, что требуешь невозможного? От бесплотного и бескровного бледного облика!

– А то, что происходит здесь и сейчас, что мы выясняем отношения, как старая супружеская парочка, и это, извини, после кончины одного из партнёров – такое возможно? Недаром же в песне поётся, что «в любви ничего невозможного нет», – пропела она, дико фальшивя, строки из хита своего детства.

– Какая песня? При чём тут эта дурацкая песня? Ты понимаешь, к чему ты призываешь покойника? К сексуальному разбою! К посмертному коитусу! До такого ещё никто не додумывался. Некрофилия в чистом виде.

– Ты, Лю, такой нежный покойник, что устоять перед тобой невозможно! – Тон был плутовским, глаза фиолетово потемнели от ведьминской страсти.

– Отлично! Нежный покойник. Еще скажи, сексуальная игрушка. А чё, удобно – в холодном виде всё лучше сохраняется.

– Можно. Всё можно. Только возьми меня с собой полетать. Как раньше, помнишь? Ленивый секс спросонья.

– То было спросонья. А сейчас ты требуешь соития с усопшим. Звучит, кстати, неплохо, прямо на обложку просится: «Соитие с усопшим», – признал Лёшка. – Только вот где ты это предполагаешь осуществить – здесь, на плахе? В смысле, на лавке? Или, может, в церкви укромное местечко найдём? А то и прямо в гробу можно…

– Не прикидывайся – ты прекрасно знаешь, где можно это сделать.

– Интересно, где же?

– ТАМ, – она подняла голову к небу, – за облаками. И не пытайся меня убедить, что тебе это не под силу – тебе сейчас всё под силу, если уж ты после смерти столько времени здесь, с нами, околачиваешься.

– Я пытался закончить всё высоким стилем, а ты призываешь меня к небесному разврату.

– И ты собираешься устоять? Не можешь же ты мне в этом отказать. Это не по-мужски. И не старайся казаться бесстрастным, как мираж, – на тебя не похоже.

– Это бессовестный шантаж.

– Возможно. Но это ведь моя самая-самая последняя просьба. Раз уж ты не хочешь забрать меня с собой насовсем, возьми только попробовать, потом вернёшь.

– Так не бывает – уйти, вернуться…

– Значит, мы будем первыми.

– Господи, Кора! Я же ничего не знаю. Не знаю даже, где я сейчас есть. Не знаю, что ТАМ.

– Есть Ведомое и Неведомое, а между ними – двери. А может, тебя ТУДА одного не пускают? А со мной пустят – я открою тебе дверь. И это ничего, что ты бестелесный: в божественном соитии любящие тоже становятся бестелесными, невесомыми. Помнишь, как мы с тобой летали, не расцепляясь ни на мгновение. Смог же ты у меня только что нож из груди вынуть. И я чувствовала, как тебе хотелось прикоснуться – бесплотные ТАК не реагируют. – Она, усмехнувшись, медленно опустила глаза.

Лёшка оглядел себя и в ужасе прикрыл ожившие вдруг гениталии.

* * *

– Выбрось это из головы, Ко. Как говорила Сенькина баушка, не всё то солнце, что по утрам встаёт. В корень, можно сказать, глядела. Типа, светит, да не греет.

– Уже хорошо, что светит. А о тепле я уж сама как-нибудь позабочусь. Подумаешь, покойника распалить… Никак ты во мне сомневаешься? Или больше не нравлюсь – постарела, подурнела за эти годы?..

– Искусительница!

Кора улыбнулась:

– Змея?

– Хуже – та, по крайней мере, имела дело с живыми. А ты, Ко, и мёртвого из гроба поднимешь. И потребуешь предъявить свою мужскую силу.

– В гробу я тебя не видела, в холодность твою не верю, а вот летал ты тут передо мной прямо как бабочка. Дай мне руку – это же так просто. – На этот раз в глазах её блеснули настоящие слёзы. – Все брошенные невесты в моём лице тебя об этом просят! Все потерявшие своих небесных женихов. – Слеза скатилась по её щеке и, упав к ногам, подняла крошечный пылевой смерч, достигший небес.

И Лёшка сдался.

– Вот видишь, мне твоей достаточно слезы, чтоб я веление богов нарушил, – заговорил он, неизвестно почему, «высоким штилем».

– Какие боги! Мы здесь с тобой одни.

– Ну хорошо. Но только ты должна закрыть глаза плотно и не подглядывать.

Кора послушно кивнула.

– И вот ещё, всё, что с тобой произойдёт, что ты увидишь и почувствуешь, ни я, ни кто-то другой, мы к этому прямого отношения не имеем. Только ты. Твоя подкорка и твои фантазии за всё в ответе, твоё воображение, и только. Ты поняла? Что ты одна в ответе за грядущее. Не потому, что я стремлюсь избежать ответственности, а потому, что это мне поставлено условием.

– Каким условием?

– Тем, на котором мне позволили. ТАМ.

– Я на всё согласна, – опять кивнула Кора.

Лёшка протянул к ней руки.

И Кора, встав на цыпочки, оттолкнулась слегка от земли и в то же мгновение очутилась у него в объятиях.

И немедленно прильнула губами к его губам.

– А ты тёплый и пахнешь, как раньше, – произнесла она, с трудом оторвавшись.

А он испытал абсолютно земное, дикое животное вожделение к каждой пяди её тела, к каждому бесстыдному уголку его, к каждому запаху и движению.

Вот тебе и умер, называется.

– Тебе точно не страшно? – попытался он вернуть её снова на твёрдую землю.

– Мне? Страшно? Улететь с тобой за облака? Да об этом испокон веков мечтают все влюб лённые.

И Лёшка увидел ТУ её улыбку. Которую всегда при жизни умел увидеть за миг до того, как она появлялась на лице.

– И ещё я точно знаю, – сомнамбулически проговорила Кора, – «есть Ведомое и Неведомое, а между ними – двери». И мы можем пройти через эти двери только вместе.

– Но я даже не знаю, чем это кончится. – Лёше самому было страшновато, не за себя, конечно, – ему бояться уже нечего, – за его земную возлюбленную.

– Тем лучше, – было ему ответом. – Вместе и узнаем.

Она закрыла глаза и почувствовала, как земля уходит из-под ног и тёплая струя воздуха обвивает её тело, ставшее невесомым, приподнимает и несёт ввысь, как во сне.

В самый последний момент она успела сбросить сандалии, которые с лёгким стуком упали в жухлую траву у скамьи.

Лететь было приятно и на удивление естественно.

Тела стали лёгкими и светозарными.

В следующее мгновение она осознала, что они парят уже в безвоздушном пространстве, которое почему-то само назвалось в её голове «безлюбным полем». И она вспомнила себя в тот краткий отчаянный момент жизни, когда ей показалось, будто она перестала любить Лёшку, когда пыталась извергнуть его из себя, излечиться, чтобы начать новую жизнь. И тут же поняла, что жизнь его сломалась ровно в этот период.

Лёша же, как «узнала» она теперь, не переставал любить её ни на мгновение. Поэтому она и осталась жива. Своей безусловной, слепой, «вопреки-всему-любовью» он выгрыз её у смерти.

И Лёша, поняв, что она чувствует, взял её за руку – ощущение было прежним, совершенно привычным, земным: ток пробежал по крови и огненным шаром сосредоточился в солнечном сплетении.

Дальше летели они абсолютно в унисон, как фигуры жениха и невесты с картины Шагала. Как воздушные шары, наполненные гелием, возносились они всё выше и выше.

* * *

Наконец Кора почувствовала голыми ступнями что-то мягкое и пушистое.

– Можешь открыть глаза, – позволил ей Лёша беззвучно – теперь они могли обмениваться информацией напрямую, без слов.

Сначала было сияние.

Потом, когда глаза немного привыкли, она увидела необозримую иссиня-чёрную чашу под ногами и поняла, что там, внизу, небо, перевёрнутое.

Солнце лежало на нём, в зените.

Справа от него вниз головой висела, улыбаясь, полная луна.

И весь перевёрнутый купол был усеян яркими кудрявыми звёздами, с голову младенца. Время от времени какая-нибудь из них срывалась и падала, улетая вверх.

А сверхновые вспыхивали как бенгальские огни.

И ослепительные квазары были вколочены в небо, как гвозди.

Кора огляделась.

* * *

Ноги их утопали в бледно-зелёном пуху, отдалённо напоминающем траву.

А перед ними был САД. Тот самый.

Сад оказался прозрачным (или призрачным) – с прозрачно-призрачными деревьями, покачивающимися и кружащимися, как в священном танце суфиев. С деревьев, постоянно меняющих очертания, свешивались светящиеся изнутри плоды, похожие на маленькие полные луны, почти все они были надкушены. Между ними разноцветными фонариками порхали танцующие улитки – и никаких следов змеев-искусителей.

Всё это дрожащее великолепие стеклянно позвякивало и позванивало, кланяясь им своими разноцветными кронами.

Между деревьями мелькали смутные тени невиданных животных – фиолетовые, синие, розовые. Расплывчатые фигуры, постоянно меняющие форму.

И ещё Кора поняла, что не дышит. Зато всё дышало вокруг – сад, снег, перевёрнутое небо в алмазных украшениях, тени, свет, всё пространство, – и они с Лёшей были естественной частью этого пространства и дышали им.

Или, наоборот, оно дышало ими.

Вокруг них произвольно расположились все четыре времени года.

На распустившийся прямо у них на глазах алый цветок падали огромные, как будто вырезанные из бумаги снежинки, тут же укладываясь на бархатистую поверхность причудливой горкой.

На деревьях с лёгкими хлопками лопались стеклянные почки.

За их спиной громыхала гроза, и сплошной стеной стоял ливень.

Сделав шаг вперёд, Кора наступила босой ногой на тонкую корочку льда, покрывавшую лужицу с плавающими в ней кувшинками.

Лёд выдержал, и Кора поняла, что невесома.

Они, по-прежнему переплетя пальцы рук, медленно перемещались в этом многомерном звенящем пространстве, чувствуя себя абсолютно естественной частью его.

Одежды спали с них сами собой, и теперь на голые плечи бесстрашно садились огромные – лимонно-жёлтые, лиловые, изумрудные – бабочки и щекотали их своими трепещущими крылышками. На протянутые ладони спускались невиданные птахи и, пропев краткую арию, пили нектар из приоткрытых губ наших влюблённых, нежно поклёвывая им языки.

Кора чувствовала, как в распущенных, змеями летящих вслед за ней волосах путались жуки и стрекозы.

По разгорячённым лаковым телам скатывались прохладные капли росы.

Всё вокруг пело, сияло и излучало радостную гармонию.

«Какой люминесцентно-акриловый кич этот Рай, – подумала Кора. – А может, это мы на Земле живём в бесцветном мире? Или здесь глаза видят по-другому? А может, я всё это воспринимаю и вовсе не глазами? Или каждый видит по-своему? И мне хочется именно такого Рая? Блистательно-детского?»

В этот момент они увидели бегущего на них зверя.

При приближении зверь оказался собакой.

И не просто собакой – это была их Собака. Собака Тимы.

И Леша с Корой одновременно поняли, что Собака послана к ним Тимофеем как привет и обещание скорой встречи.

Знание, что ЗДЕСЬ он будет рядом с сыном, было совершенно чётким, осмысленным и предельно естественным для Лёши.

Вместе с этим знанием к нему пришло наконец и светлое чувство покоя.

Чувство это немедленно передалось Коре, и она сжала Лёшину руку, засияв глазами. Всё здесь купалось в счастливой, радостной гармонии. И это ощущение реальности и разумности происходящего невозможно было сравнить ни с каким известным ей земным чувством. «Наверное, именно таким ощущают мир мои дети-аутисты, подумала она, – первозданным и ненарушенным. Именно поэтому им и мешают человеческие эмоции, всегда так или иначе связанные с сиюминутным и будничным».

В пасти Собаки был зажат какой-то светящийся предмет продолговатой формы. Поравнявшись с ними, псина разжала зубы и, положив «предмет» к их ногам, приветливо завиляла хвостом. В глазах её светилась преданность, а верхняя губа чуть приподнялась, как будто в улыбке.

– «Ты – это ты, потому что тебя узнаёт твоя собака», – процитировала Кора, – а это значит, что мы здесь существуем. Это нам не снится. Может, мы только здесь и настоящие.

«Предметом» оказался сноп голубых лучей, формой напоминавший сказочный меч, столь любимый русскими былинными богатырями.

Лёша, отпустив Корину руку, наклонился, поднял «меч» и сжал его в ладонях, ощутив при этом невыносимую, ноющую, абсолютно земную боль в том месте, где когда-то находилось сердце.

И тут же понял, зачем ему этот меч предложен.

Он посмотрел на Кору – его воительница решительно кивнула головой, как если бы это была самая естественная вещь на свете. Глаза её мстительно сверкнули в предвкушении.

* * *

И Леша занёс меч над головой.

В это же мгновение в России, где-то в районе озера Селигер, случилось странное, так никем впоследствии и не объяснённое происшествие.

В группе собравшихся там по случаю какого-то сильно патриотического семинара то ли ещё чего-то в этом роде и кликушествующих под знамёнами в кремлёвских звёздах и паучьих знаках с одним из её участников, двадцатилетним Владиславом Суракиным, абсолютно, как говорится, на ровном месте случился страшный припадок.

В тот самый момент, когда натасканным на людей нацикам, съехавшимся на свой шабаш со всех уголков страны, раздавали наличные деньги на проведение очередных провокаций, Срак (как звали Суракина между собой в этой шайке) вдруг резко вскочил и, закружившись волчком на месте, дико, пронзительно завизжал, как поросёнок, которому перерезали глотку. При этом из горла у него фонтаном забила пена, перемешанная с кровью и рвотными массами, которыми он обильно орошал всех присутствующих. В его почти выкатившихся из орбит глазах стоял такой невыразимый животный ужас, что это повергло всех присутствующих в состояние шока, как если бы каждый из них сам получил электрический разряд непосредственно в мозг. Всё сборище вместе с «кураторами» впало в истерическое буйство – они бросились друг на друга, вопя и изрыгая сквернословия, и в ход пошло всё, что было под рукой и в карманах: стилеты, ножи, цепи и бритвы.

* * *

Сам же Срак, бросив дружков добивать друг друга, выскочил из этой разъярённой своры и бросился в сторону озера Селигер.

Выбежав на крутой берег, он оглянулся в паническом ужасе, как если бы за ним гналось стадо свиней, одержимых бесами, и, подпрыгнув на месте, ласточкой бросился вниз.

Упал он на острые камни.

Раскроенный череп его развалился на две половинки, как подгнивший орех, и… оказался практически пустым.

А из разверзнутого живота его вылезла паучья тварь в смердящей желтоватой слизи и, шмыгнув под близлежащий камень, исчезла.

И тело его приобрело вид кучи придорожной грязи.

Всё это Лёша и Кора в каком-то оцепенении наблюдали из своего далека.

– У, сатанинское племя, – скрежетнула Кора зубами, – изничтожьте друг друга! – Кора сама удивилась пронзившему её чувству из казавшейся теперь такой далёкой земной жизни.

И собака у их ног, тихо повизгивая, казалось, тоже вглядывалась в потустороннюю даль.

Лёшка наклонился и, благодарно потрепав пса по загривку, вложил ему обратно в пасть орудие мести. Собака, помахав на прощание хвостом, побежала, не оглядываясь, в сторону полыхающего теперь всеми красками райского сада.

И перевёрнутый горизонт осветился на мгновение заревом, как бы подмигнув им космическим глазом.

И тут же откуда-то издалека до их ушей донёсся ровный шум, сначала тихий, потом всё нарастающий, и они поняли, что это был шум океана – ласковый, требовательный и зовущий.

Легко оттолкнувшись от поверхности, на которой они стояли, Лёша с Корой приподнялись на несколько сантиметров и, приняв горизонтальное положение, полетели по «воздуху» – прямо на этот призывный шум.

Вокруг них прыгали аквамариновые глаза невидимых насекомых, живые венки из цветов водили хороводы.

На головы им, кружась, падал снег вперемешку с белыми лепестками то ли ромашек, то ли роз.

Летящие натянутые тела их, как тронутые гением струны, звенели музыкой счастья.

Океан сиял пронзительной голубизной, украшенный опрокинутым коромыслом радуги. В ней были те же цвета, что и в земной дуге после дождя, но только намного интенсивней, словно выписанные акриловыми красками.

* * *

Лёша с Корой, зачарованные, стояли на берегу, не осмеливаясь потревожить эту величественную гладь воды, нарушить её поверхностное натяжение и вселенский покой.

Первой вступила в сияющую стеклянную гладь Кора, и ей показалось, что она немедленно стала частью этого Великого океана.

– Иди же ко мне, возлюбленный мой, – поманила она за собой Лёшу.

И вступил он в воду и, сделав шаг, уже не мог остановиться.

Они передвигались в воде, не совершая никаких усилий, – именно передвигались, а не плыли, как если бы их несло невидимым течением. Тела их скользили без всякого сопротивления, как только что в пространстве. Океан манил их всё дальше, и очень скоро они поняли, что плывут уже под водой.

Вокруг всё было залито мерцающим зеленовато-голубым светом и наполнено неведомой им жизнью. Было явное ощущение, что они там не одни, но полностью предоставлены самим себе и невидимы для других обитателей.

В следующее мгновение они оказались в тёплом вихревом потоке, несущем их в определённом направлении.

* * *

Потом движение прекратилось, и они обнаружили себя на неком подобии огромного водного ложа, покачивающегося в такт звучащему в их ушах зазывному пению, только очень отдалённо напоминавшему земную музыку.

Оба почувствовали приятное покалывание в телах и услышали жужжание бегущей по венам горяч ей крови. Языки у них защипало, как если бы на них лопались пузырьки ледяного шампанского. А губы почувствовали сразу всё – влагу, жар и освежающую прохладу. Кожа покрылась персиковым пушком водной растительности, а руки превратились в шелковистые лианы, тянущиеся друг к другу, готовые сплестись на всегда.

Нежность и праздничная радость переполняли их.

И пение зазвучало настойчивее и призывнее, в нём послышались басовые ноты земных валторн и гул колоколов.

И они поняли, что ВРЕМЯ настало.

И тела их прильнули. И сомкнулись члены. И уста их были запечатаны для слов и раскрыты для поцелуев. И затрепетали языки, сцепившись. И запылало пламя в межножье. И превратились они из хрупких человеческих существ в подобие сообщающихся сосудов, переливающих друг в друга пульсирующую страсть. И лоно её открылось и приняло его. И огненный жезл вошёл в неё и вознёс на божественный пьедестал. И возликовали их души. И животы проросли друг в друга.

А когда наслаждение достигло своего апогея, произошло последнее и наивысшее превращение – в одно целое.

В божество, включающее в себя мужчину и женщину и всё живущее – растущее и цветущее – в природе.

В полифоническую субстанцию, способную существовать сразу и везде – в бесконечном космосе, в капле воды и в сердце летящей птицы.

В Жизни, в Смерти, в Рождении и в Пути.

И не было больше ни Прошлого, ни Настоящего, ни Будущего.

Была Вечность.

И были они своей любовью благословлены НАВСЕГДА.

* * *

Кора очнулась на скамье – её осторожно тряс за плечо Сенька.

Она подняла на него бездонные влажные глаза, в которых всё ещё лазурно плескался океан, и таинственно улыбнулась.

Вокруг больше никого не было. Солнце готово было свалиться за горизонт и освещало последним пожаром купол храма Большого Вознесения. На одной из ветвей берёзы ворковали два голубя. Рядом, в поникшей траве, серебрились брошенные сандалии.

– Кора, милая, сейчас будут гроб выносить, и все пойдут следом. У тебя последняя возможность попрощаться. Сейчас уже всё равно – не будет же она устраивать скандал в церкви.

– Гроб выносить? – потерянно переспросила Кора. – Какой гроб?

– Ну… гроб… из церкви… с Лёшей…

– Гроб с Лёшей? – расхохоталась Кора. – Что это? Шутка?

– Нет, Кора…

– Ты в это веришь? Его друг! Что это ОН? В гробу? Как можешь ты?! И что это за слово – «гроб»?

Кора подняла валявшуюся возле скамейки сумку и, порывшись в ней, вытащила зеркальце в старинной серебряной оправе, купленное когда-то вместе с Лёшей в комиссионке где-то неподалёку от Крымского моста. Поднеся его к лицу, она внимательно стала всматриваться в своё отражение:

– Я?! Прежняя? Не может быть. – Она рассеянно огляделась вокруг. – И кто все эти люди? Какой-то «гроб», попы, чертяки… Что им всем тут надо? А мне? Как глупо!

Сеня, не отрываясь, смотрел на неё, и глаза его наполнялись испугом.

– Кора… Ну что же делать? Так принято…

Кора медленно подняла глаза на Сеню и протянула ему зеркало:

– Вот, посмотри. Возможно, ты увидишь то, что вижу я. А если нет, то тем печальнее, ведь ты совсем недавно прямо здесь его расспрашивал о главном.

– Я?! – удивился Сенька. – О главном? Прямо здесь? Но я не выходил из церкви.

– Ты всё забыл. Наверное, так надо. Иначе можно попросту свихнуться… Ну да, сойти с ума… Он, видно, поберёг тебя и стёр из памяти всё то, о чём напоминание здесь стало бы бессмысленным. Тем лучше, тебе ведь жить и жить ещё. В отличие от меня… – произнесла Кора, будто читая монолог со сцены.

Сенька присел на скамью и обнял Кору за плечи:

– Ты уверена? Не хочешь попрощаться?

– Я? Туда? Зачем? Быть вместе с теми, кто его убил? И празднуют теперь там похороны? – Сенька только вздохнул. – «А над гробом встали мародёры и несут почётный караул»… Ты видишь меня там?..

– Я только хотел… – У Семёна кончились на сегодня слова.

– Я знаю… Но мы уж попрощались, – сказала Кора, в тоне её не звучало никакой скорби, а лицо озарилось радостной детской улыбкой. – И не волнуйся обо мне – это был день, когда свершилось всё, чего я так ждала. И мне дано было познать, что я лишь часть ВСЕГО.

– Кора, ты о чём?

– Теперь я счастлива. Вполне. А ты иди подставь ему плечо, как он просил.

* * *

Сенька повернулся – и в который раз за этот день! – побрёл в юдоль печали.

Гроб уже закрыли крышкой, и всё было готово для торжественного выноса.

Вера шла за гробом первой, одетая в чёрное с головы до ног, скорбно склонив голову.

Кору она увидела сразу и, споткнувшись об неё взглядом, на короткий миг потеряла торжественность шага и выражение неизбывной печали в глазах.

Кора, встретившись с ней глазами, чуть приподняла правую руку и пошевелила пальцами – жест этот можно было принять как за дружелюбный, так и за дразнящий. Тем более что на губах её играла не то горестная, не то счастливая улыбка.

Вере улыбка показалась откровенно ехидной. А приветственный жест – вызывающе издевательским.

Она остановилась, повернулась к стайке следующ их за ней подруг и, шепнув им, чтобы её подождали в кортеже, ожидавшем за оградой, решительным шагом направилась к скамье. Остальная процессия медленно проследовала к выходу.

Кора поднялась со скамьи. Босая, с небрежно распущенными волосами вокруг бледных щёк, с безучастным взглядом, обращённым внутрь себя, она стояла не шелохнувшись, пока приближалась Вера.

– Ты всё-таки пришла… – Вера чинно опустилась на скамейку, скрестив ноги в изящных туфельках с каблуками немыслимой высоты. – Хотела увидеть его в последний раз?

Кора, ничего не ответив, присела рядом.

– Что ж не зашла? В такой толпе всё равно бы никто не заметил. О тебе уже все давно забыли.

– Мне туда незачем было…

– А зачем же приехала?

– К нему…

Вера посмотрела на неё внимательно. И удивилась, как она не поняла с первого взгляда – Кора была не в себе. Незрячие глаза, безумный полумесяц улыбки на губах, бессвязные ответы… Как под наркозом отходящим. Бедная, сидит здесь одинокая, никому не нужная. В Вере проснулось чувство, смутно похожее на жалость к этой несчастной: приехала, никем не званная, невостребованная, на проводы чужого мужа, не осмелившись даже войти в церковь, подойти к гробу. Полубезумная отверженная иностранка. Воистину Бог воздаёт всем по достоинству.

Вера открыла сумку и достала флакон, волшебно засветившийся чёрно-синим кобальтом в последнем оранжевом луче солнца.

Кора, вернувшись из своего зачарованного далека, протянула руку и непререкаемым жестом вынула прохладное стекло из Вериных ладоней:

– Это мой подарок. Ему. Как оказался он в твоих руках?

– Я взяла его специально, чтобы вернуть тебе.

Кора погладила флакон, осторожно обвела указательным пальцем буквы К&Л, выведенные золотой вязью на гладком боку, и попробовала открутить пробку – она довольно легко поддалась её требовательным пальцам. Она поднесла флакон к ноздрям и жадно вдохнула содержимое – как испила. Запах был терпким, миндально-горьким, с нежной фиалковой отдушкой. Неотразимо манящим.

– Что это? Волшебный эликсир?

– Похоже, я не знаю точно, – запела неожиданно речитативом Вера, Коре в унисон. – Но знаю, что это для тебя хранил он в сейфе.

– Ну, конечно! Он мне говорил… Вернее, я ему… «Как люблю я вкушать тепловатую кровь винограда, только что выжатую из сердца несчастного любовника…» Это она и есть, эта кровь?

– Думаю, да.

– И я должна её выпить. – Это не было вопросом, скорее констатацией.

– Решать тебе. Ведь как хотела ты остаться с ним навеки! Это шанс. Он приготовил эту смесь в надежде, что ты пригубишь, чтоб соединиться ТАМ. Ты в это веришь?!

– Я только в то и верю. Чтоб возродиться, нужно умереть. Теперь я знаю точно, что ТАМ всё есть отражение любви. И тем, кто любит, место ТАМ, не здесь.

– Так пей! А то уж он заждался! – И голос Веры креп в торжественном накале.

Кора подняла флакон, как поднимают бокал с вином, прежде чем пригубить, улыбнулась кому-то в облака и поднесла к губам. Замешкалась в последнее мгновение.

– А ты? – повернулась она к Вере. – Здесь хватит на двоих. Любимый муж, отец твоих детей, ушёл. Ужель не хочешь с ним воссоединиться? Там, на небесах, и сына встретишь, чтобы вернуть ему любовь, которой здесь он обделён был. Я говорю о том, что ЗНАЮ теперь наверняка. И было бы нечестно с тобой не поделиться этим знанием.

– Я понимаю. Но ТО не для меня. Меня ждёт жизнь и дочь – ЗДЕСЬ. Тебя ТАМ – Тима и любовник. Ты им нужнее, праведникам Божьим, чем нам, таким несовершенным… – Вера недобро усмехнулась. – Я прожила с ним жизнь – теперь он твой. Навеки. Ты заслужила. Тебе здесь не за что держаться – ни мужа, ни детей.

– О, как ты права в своём жесткосердечье. Моя вина суду уже ясна – Верховному, тому, что мирозданьем правит. И зря не усмехайся – никто не знает, что ждёт его за поворотом. Но как же ты верна самой себе! И точно знаешь всё, чего ты хочешь. Хотя, поражена душевной немотою, не понимаешь, как тягостна судьба твоя без них двоих, бессмысленна, ничтожна.

– И это говоришь мне ты, разрушившая похотью своей мою семью, похитившая мужа у жены и сына приворожившая, больного. Ты – ведьма!

– Вовсе нет! – И Кора рассмеялась тем последним смехом приговорённого, что сладко отзывается в сердцах зевак, столпившихся у эшафота. – Я их любила. Ты предала и обрекла на муку. Из всех троих погибнуть ты должна бы. Но кто ж здесь, на Земле, заботится о справедливой каре. Судьба слепа – так проще ей.

Би-би-ип – послышался нетерпеливый гудок машины из похоронного кортежа.

– Иди, тебя там ждут в толпе скорбящих. Им некогда, у всех свои дела. А ты тут тратишь время зря на бывшую соперницу. Какое расточительство! А там ещё банкет, в смысле поминки, шикарные, по первому разряду, ведь ты не поскупишься, правда? Варварский обычай!

Но Вера не пошевелилась.

– Я понимаю… Ты предпочитаешь убедиться… Ну, так смотри же! И завидуй! ТАМ – ВСЁ. Здесь только скука, ложь, измены, зависть, зло. ТАМ – радость и гармония, всё то, о чём здесь сердце может только плакать.

– Ты пей, не отвлекайся. Тебя ведь тоже ждут.

– Тоже. Но не так же – меня ждут навсегда. Тебя же только до конца банкета, чтоб обсудить потом, кто, как, почём, насколько и за сколько… В вас нет ни драйва, ни душевного покоя – вы просто развлекающиеся мертвецы. Какая пошлость…

* * *

И Кора пригубила содержимое.

И в эту самую секунду из-за колонны церкви раздался громкий и явно нарочитый чих.

Но ни одна из наших героинь не повернула даже головы.

– Каков breuvage! И кружит голову и сладко льётся в сердце – возлюбленный мой знал рецепт приготовления таких напитков, что будоражат кровь и примиряют жизнь со смертью. Не знаю, мне презирать тебя или жалеть, ведь ты сама отвергла то, что было дадено тебе судьбой слепой, и, променяв сей дар на суету, осталась с этими… И всё-таки «прощай» – ведь в этом есть и от «прости» – я говорю тебе на посошок. – И приподняв в последний раз флакон, недрогнувшей рукой она влила оставшуюся влагу в горло. – Я ухожу к нему – в любовь и красоту. За ту черту, что вам не перейти. Вы все здесь – сладострастные рабы, а мы с ним слишком живы, чтоб оставаться среди вас, ходячих мертвецов и вурдалаков.

Голова её стала клониться на Верино плечо.

Вера встала со скамьи и осторожно уложила слабеющую Кору на жёсткое деревянное ложе, подложив ей под голову сумку, лежавшую рядом.

* * *

– Ну, вот и всё, – сказала она, выпрямившись. – И хорошо – ему не будет там так одиноко… И мечта твоя сбылась – с ним навсегда ты. Теперь он только твой. Ты вправду заслужила! – Подумав, она наклонилась и вытащила из ушей Коры серьги: – Всё равно пропадут! – Флакон же, зажатый в Кориной руке, оставила. – Сама выпила, если что.

Развернувшись на высоченных шпильках и ни разу не оглянувшись, она быстрым шагом направилась к выходу.

И только вездесущий бродяжка-статист в кашемировом пальто, притулившись за одной из колонн церкви, наблюдал всю эту сцену, криво ухмыляясь неизвестно чему.

Париж, 2010 г.