1
Каждое утро я просыпался о того, что дверь нашей комнаты в общежитии ПТУ сокрушали робкие постукивания дежурного по этажу преподавателя. Если таковым являлся физрук, то это был караул: он врывался в комнаты, как в салун на диком западе, то есть чуть ли не вынося дверь с петель. Неважно, что за дверью – он все равно проникал в комнату. Мы, будущие штукатуры-плиточники, часто смеялись, мол, если грамотно нарисовать входную дверь на стене рядом с настоящей, физрук даже ее откроет. Он всегда проникал в комнату. Если учащийся не успевал к этому моменту проснуться и заправить кровать, физрук срывал с него одеяло и орал в ухо:
– БЕТОНОМЕШАЛКА!
Бедолага просыпался за секунду до того, как звучала следующая фраза:
– ОЛИМПИЙСКИЙ РАСТВОР!
Сильно бодрило.
Успел ты одеться к этому чудесному моменту или нет – не важно, тебя выпинывали в коридор, совершать зарядку. А там уже было полно таких же как ты: полуголых и полусонных. Достигать полного заряда организма удавалось далеко не всем, но это совершенно никого не волновало. Тут, как говорится, главное – участие.
Сегодня, к счастью, дежурным был не физрук. Поэтому половина нашего третьего этажа мастерски решила, что не царское это дело вставать в такую рань и пиздовать неведомо куда, мешать раствор.
Смело проспав зарядку, я, наконец, проснулся и, вооружившись полотенцем и зубной щеткой с уже заранее выдавленной зубной пастой, отправился в коридор. Стоит тебе показаться ранним утром в коридоре с цельным тюбиком пасты, считай, что у тебя ее нет. Либо окажут на нее общественное давление, а либо вовсе, дадут в морду и отберут. Впрочем, в морду могут дать совершенно просто так, а-ля «Здобрымутромказел».
Вернувшись в комнату, я разбудил своих соседей: Леху и Виталю. Наш четвертый сожитель – Александр, уже который день где-то пропадал. Мы сходили на завтрак и отправились на пары. Утро было неплохое, можно сказать, даже доброе.
Но не долго. Первой парой оказалась физкультура, а физрук, как я подозревал, всех нас ненавидел. Причем, он ненавидел каждого из нас по отдельности, а всех вместе как-то по-особенному. Сегодня праведный гнев преподавателя по физической культуре копился пару лишних часов, ибо выплеснуть его на утренней зарядке не выдалось случая. Это настораживало.
Мы выстроились в одну шеренгу у производственного корпуса. Было холодно.
– Так, та-ак…
Физрук размахивал указкой, сжимая ее в пушистых варежках.
Расхаживая из стороны в сторону, он молчал, оценивая нас надменным взглядом, замышляя что-нибудь совершенно антигуманное. Наконец, он слегка восторженно, но определенно коварно произнес:
– На улице середина сладкого ноября. Снега по колено, но это лишь потому, что вы, недоумки, недоразвитые карлики. Если вы замерзли, то запомните: настоящий сибиряк, это не тот, кто растит сало на своей жопе, а тот, кто ест сало, чтобы не мерзнуть. Что, блять, трясетесь? Будьте мужиками! Хватит дергаться!
По тропинке мимо нашей дрожащей от мороза группы прошли стройные девушки-студентки-медики и увидев нас, захихикали. Мы, естественно, проводили девчат оценивающим взглядом, пока те, не скрылись за углом корпуса.
– Какие телки… – передразнивая нас, гнусным голосом промямлил физрук. – Смирно! – Рявкнул он и махнул указкой вслед ушедшим девчатам. – Запомните, доходяги: девчонки любят спортсменов. Крепких и успешных мужиков. А вы на таких нихуя не похожи. Вы смахиваете на контуженных снеговиков. Но у вас есть шанс! Так что бегом, марш!
И мы побежали.
Я вспомнил, как он гонял нас по осени. На улице лил унылый и противный дождь. Физрук стоял под зонтом и громко грыз яблоко, размышляя о том, что мы – венец тупизны. Спортивный зал был тогда на ремонте. Мы стояли точно так же и точно так же тряслись от холода, ожидая его распоряжений. Наконец, физрук выбросил огрызок. Это означало, что он придумал план урока.
В тот мокрый день мы были назначены бухенвальдскими крепышами, и в честь этого полтора часа носились по этажам производственного корпуса, подняв адскую пыль в коридорах.
Вот и сегодня мы тоже бегали целую пару. Мокрота от сигарет в наших легких просилась наружу, а воздух в больших объемах просился в легкие. Где-то посредине они встречались, и мы дружно кашляли, закатив глаза.
– Давайте, блять, тифозники, пошевеливайтесь! – громко приговаривал физрук и выводил указкой на снегу разные слова. Сейчас он написал слово «курение». – Ну-ка, доходяги, втоптали «курение» в снег!
Мы маневрировали и втаптывали курение в снег. Предыдущим, кстати, было слово «алкоголь». Через него мы прыгали. Втоптав затем в снег «наркотики», «лень» и «тропиканку», мы остановились. Пара закончилась. Сегодня все держались молодцом. Никто не умер и физрук, кажется, расстроился.
После пар Леха и Виталя уже были в общежитии, я же немного задержался, затеяв небольшую драку с одногруппником возле училища. Я его раздражал, как и он меня. Он пытался меня завалить и запинать, но я изворотливый оказался, опрокинув его самого. Вместо того, чтобы разбить мне рожу, он расстроился, что при падении порвал себе куртку, надулся и даже бить меня не стал.
Несколько часов в комнате прошли в молчании. День был измят и выброшен в мусорное ведро. Леха уже минут девяносто рассматривал трещину в потолке, а Виталя сидел на подоконнике как орел у темных скал и глядел на дорогу. Унылая дорога по-прежнему была унылой. Пляж и румяные девчонки не показывались. Но Виталя преданно ждал.
В комнате было прохладно и серо. Потускневшие обои сверкали нехорошими словами и картинками гениталий. На столе из продуктов только пепельница. Телевизора нет, радио тоже. Тоска, в общем. Время шло.
– Давайте поиграем в города, – нарушив гнетущую тишину, задумчиво сказал Виталя, рисуя на стекле пальму. – Я первый: Лос-Анджелес.
Спустя несколько минут безразличного молчания, я все-таки решил поддержать нашу увлекательную игру:
– Ебеня.
– Нету такого города, – пробубнил Виталя, немного поразмыслив. – И даже не на «с».
– Ебеня – это все населенные пункты, которые не наш город, навроде моего райцентра, – сказал я.
Мы закурили. За окном смеркалось. Хотелось есть, но у нас ничего не было, потому как все вкусности, которые мы привозили с собой из деревень, съедались уже на второй день, а возить с собой больше вкусностей было непросто и бессмысленно. Надо съедать все сразу, иначе отберут.
– Может к нашим девчонкам сходим? – вздохнул Виталя. – Погуляем с ними. Их общага не так далеко.
– Их двое, нас – трое. Тем более, у нас денег нет, – проворчал Леха. – Че мы к ним попремся?
Размазав окурок по пепельнице, я поднялся с кровати.
– Что-то ребятки, мы совсем приуныли. Пойду-ка, наверное, схожу я к отцу. Он на стройке работает. Тут недалеко. Денег возьму и обратно, в общагу.
– Я с тобой.
Леха подскочил с кровати и подошел к двери, чтобы обуться.
– Я тоже, – пробубнил Виталя, но вжав голову в плечи, даже не шелохнулся. Видимо, затаился.
– Нет, – поправляя плед на кровати, возразил я. – В прошлый раз мы с вами отлично погуляли. Последние деньги пустили на лотерейки в метро. В итоге – выиграли еще несколько пустых лотерей. Пойду один.
Леха невозмутимо натягивал кроссовок.
– Но сейчас-то, денег у нас нет? Нет. А значит, мы ничем не рискуем.
Внезапно в нашу дверь постучали так, словно в комнату хочет попасть огромный дятел.
– Кто? – гаркнул Леха.
– Конь в резиновом пальто! – раздалось за дверью. – Открывай.
Мы переглянулись. Я пожал плечами и присел на край кровати. Виталя продолжал прикидываться орлом на подоконнике.
– Ну что тупишь, открывай, – посоветовал он, рисуя рядом с пальмой на стекле огромную яхту.
Леха покрутил замок и приоткрыл дверь. С той стороны дверь пнули и в наши покои ввалился маленький, но чрезвычайно крепкий юноша. Такой свирепой рожи я на нашем этаже не видел. Может сверху, третьекурсник.
Этот гоблин быстро оглядел комнату и уставился на Леху.
– Иголка есть? – нахально спросил он.
Леха задумался и пожав плечами, ответил:
– Нет.
Гоблин с такой ловкостью и скоростью врезал Лехе в глаз, что того отбросило к стене. Драчун же хмыкнул и упорхнул в коридор.
Повисло тягостное молчание.
– Хуясе… – бережно поглаживая глаз, воскликнул Леха, поднявшись и закрыв дверь.
Я сидел и понимал, что если бы Леха не пошел обуваться, то по лицу, непременно, получил бы я. Уже, кстати, второй раз за день мог бы, но не получил.
– Что-то я передумал идти гулять, – сказал Леха и вернулся на кровать.
Он так и лег на нее в одном кроссовке.
В коридоре стоял тревожный шум. Видимо, иголку спрашивали во всех комнатах по порядку. Минздрав меня предупреждал, что туда, пока лучше не соваться. Но я был иного мнения.
– Ладно, я пошел.
– Ты надолго? – отрешенно спросил Виталя. – Сегодня вечером ужин: две булочки и стакан молока… Потом к девчонкам – на третий этаж. У них, наверняка, тоже есть что-нибудь пожрать. А если откроют решетку игровой комнаты и кино включат, их с собой позовем.
– Кино. Ага. Им только одно и надо. Они так просто кормить не станут… – усмехнулся я, надевая куртку.
Виталя, кажется, впервые за весь день отвернулся от окна.
– И что же им надо?.. – с надеждой поинтересовался он.
– То самое. Вечером подробнее расскажу.
2
Я вышел из общежития и направился в заданном направлении. Закурил. Стало совсем холодно. Уже порядком стемнело. В общежитие нужно вернуться к 22.00, ибо комендантский час – закроют все двери и хрен запустят.
Миновав темные переулки и коварные дворы, я вышел на проспект. Перешел через дорогу и оказался у нужной мне стройки.
– Ты куда собрался? – спросил сторож.
– Я к отцу. Работает тут, – отвечаю. – Он должен был предупредить.
Сторож нахмурился.
– Ах да, точно, ну проходи. – Он уступил мне дорогу. – Сперва прямо, потом обходишь кран, заходишь в подъезд и подымаешься на пятый этаж. Будь осторожнее, в подъезде темно и совсем нихуя не видно. Шаг влево, шаг вправо – полный абзац. Запомни, это важно.
– Хорошо.
Я прошел прямо, обошел кран и проник в подъезд. И правда, темно оказалось настолько, что совсем нихуя не видно. Достав зажигалку и осветив путь, я зашагал по лестнице. Поднялся на площадку пятого этажа. Дверей в квартиры было не видно. Я начал водить горящей зажигалкой вдоль стен и вскоре приметил дверь в тайную комнату. В надежде оказаться прямиком в Хогвартсе, вышел на простуженный балкон, а оттуда дверь вывела меня на площадку, где располагались квартиры. Миновав две мрачных шахты лифта, я зашел в ту дверь, из которой доносились голоса сталкеров.
– О, сынуля! – подскочил батька. – Сразу нашел?
– Да.
– Как дела в училище?
– Превосходно! Сегодня чуть два раза в морду не получил.
– Запомни: чуть-чуть не считается. Если заподозрил, что будут бить, а возможно, даже ногами, то или беги или начинай бить первым. Лучше сразу бей по яйцам.
– Но так же нечестно, некрасиво…
– Насмотрелся мушкетеров… Честно только на ринге, а в обычной драке тебя хотят втоптать в землю и покалечить. Вспомни фильм «Брат», как там Данила мужику сразу по яйцам бьет и все, конфликт исчерпан.
– Ну так-то да.
Я закурил.
– Короче, пап, давай чаю, немного денег и я обратно пойду, в общагу, а то ваши катакомбы меня угнетают. Да и поздно уже.
– Мать звонила, – начал батя. – Завтра пятница, после занятий сразу езжай домой, в деревню. Купи веник. Обратно поедешь, мать выдаст две сумки с продуктами: тебе и мне.
Допили чай.
– Все, мне пора.
– Ага. Обратно пойдешь – не щелкай клювом, – предупредил батя. – Свернешь шею – мать расстроится. Может, проводить?
– Сам дойду. Отдыхай.
Когда выходишь из светлого помещения и переходишь на темную сторону, тебя окутывает адский мрак. Поэтому, я начал перемещаться сугубо осторожно, нащупывая в карманах зажигалку. Прикинув, что шахта лифта уже позади, уверенно повернул направо и шагнул. Там должна была оказаться дверь на балкон. Но ничего подобного. Там была пустота…
Холодно. В общежитии всегда справно топят и должно быть тепло, а тут – холодно. Что-то не так. Я попытался натянуть одеяло. Его не оказалось. Внезапно я понял, что у меня болит все тело, в том числе и то, что и болеть-то не может. Я попытался повернуться, но не смог, ощутив жуткую боль.
– Лех?.. Виталя?.. – спросил я у темноты.
Тишина. Очередная попытка шевельнуться, обернулась чудовищным спазмом всего тела. Правая рука не двигалась, как бы я ни старался. Пальцы рук замерзли. Мне стало совершенно не по себе.
Правая нога причиняла нечеловеческую боль. Стиснув зубы, решил ею пошевелить. Но мне снова стало так больно, как никогда в жизни. Последнее, что я помнил, так это как вышел от отца.
– Пап?.. – робко сказал я.
Тишина.
– Папа!
Сердце начало биться с бешеной скоростью. Но ничего не происходило. Тишина, мрак и холод.
Наклонившись чуть вперед, я принимаюсь щупать правую ногу. Пальцы вяжет что-то густое и едва теплое. Наконец, дойдя до половины голени, я понимаю, что… что, моя нога сломана! А ее продолжение, вместе со стопой, лежит под таким углом, что…
Я вздрагиваю и, стиснув зубы, достаю зажигалку. Немного света помогает осмотреть ногу внимательнее. Вижу, что она все еще является частью меня лишь потому, что держится на мышцах и коже. К тому же, я понимаю, что лежу в каком-то подвале. Ни дверей, ни окон. Что со мной?..
Меня начинает трясти.
– Пап… где ты? Пап, мне больно… Забери меня отсюда, пожалуйста. Ну, пап…
Но ответа нет и я, в конце концов, не выдержав, принимаюсь мужественно плакать.
– Ну, пап…
Поныв немного, пока никто не видит, я вытираю остывшую кровь с пальцев и с ужасом понимаю, что начинаю всерьез замерзать. К тому же, очень сильно хочется пить.
Чудный ноябрьский вечер. Я лежу со сломанной ногой и вероятно, рукой. На сломанной ноге нет ботинка – его сорвало при падении. Нет шапки и варежек. Я не чувствую правую ногу и пальцев рук.
Ночь. Стройка. Никого нет. Сторож смотрит телевизор в вагончике. Телефона, чтобы позвонить, тоже нет. Папа думает, что я уже в общежитии. Мама в деревне смотрит какого-нибудь малахова. Все очень плохо и практически безнадежно. Даже паниковать нет смысла.
Со временем мне надоедает ныть и я, превозмогая боль, начинаю шарить вокруг. Нахожу какие-то доски. Вытираю сопли и пытаюсь приподняться. Едва не потеряв сознание, я все же на мгновение приподымаюсь и вижу дверной проем с редкими просветами. Медленно опускаюсь на место. Прикуриваю сигарету.
– Свет в конце тоннеля.
Принимаюсь думать о всяком. Ищу, к примеру, положительные моменты в произошедшем. И нахожу. В частности, осмотр показал, что мне чудом не оторвало важный орган для создания новых людей, а из башки не торчал кусок арматуры. Это уже хорошо.
Представляю жизненные перспективы. Если ногу отрежут, то начну работать по свободному графику в метро и электричках. Стану звездой. Придумываю байку для пацанов о том, как в городе, с братвой, попал в засаду и мне отстрелило ногу базукой…
Неожиданно мелькает мысль о том, что утром меня просто никто не заметит и забетонирует.
– Это мы еще посмотрим…
Раньше как-то сообразительностью я не отличался. Откровенно – тупил. И раздражал многих. Был себе на уме. Рисование, стихи, рассказики. Часто тусовался один. Книги читал. В общем, как написал однажды один очень талантливый человек: «Жил как мудак и помер как мудак. Да и хуй с ним».
Многое у меня было через жопу. Теперь же, к 16 годам, я попал в совершенно экстремальную ситуацию. Надо было что-то делать и очень срочно. Тупить не простительно, если я собираюсь жить дальше…
Перед выполнением трюка по собственному спасению, я отчего-то решаю нацарапать что-нибудь важное на стене для потомков и тут же вспоминаю, как однажды в детстве, вытоптал в огромном заснеженном поле большими буквами слово «хуй», чтобы было видно из самолета. Мне тогда лет десять было. В тот момент мне казалось, что главное – не содержание, а масштаб.
Я хмыкнул и решил оставить потомков без послания.
– Поехали.
Глубина шахты по отношению к полу первого этажа, оказалась где-то с полметра. Я с трудом достиг выступа и перевалился за край. Очутившись на площадке первого этажа, начал осторожно ползти к двери на улицу. Больно. Пришлось немного постонать. Так как-то легче…
Правая рука, на удивление, оказывается не сломана. Едва не упав в обморок и преодолев несколько метров, я локтем толкнул дверь. Свет! Выполз из подъезда наполовину.
Облизывая потрескавшиеся губы, я задумчиво посмотрел на строительный кран. Подвижная площадка крана – отвал башки, настолько огромна. Колеса – как у БеЛАЗа, только железные и передвигаются по рельсам. Сразу же возник тревожный вопрос: ползти ли дальше к вагончику сторожа? А если, к примеру, я вырублюсь прямо на рельсах крана и просто умру во сне от переохлаждения? Ну, а потом, этот гигантский десептикон меня переедет? Хм…
Ползти к вагончику сторожа мне расхотелось. Надо мной кружил снег.
Подняв голову, я увидел за стройкой жилую девятиэтажку. В окнах горел свет.
– Помогите! Люди! – начал орать я, своим не окрепшим, подростковым голосом. – ПОМОГИТЕ! ПОЖАЛУЙСТА!
Время шло. Мне становилось все хуже и хуже. Я совсем замерзал и едва сдерживал себя, чтобы не потерять сознание. Последние силы ушли на то, чтобы доползти сюда.
– Помогите… – уже потеряв голос, хрипел я.
И так – несколько минут.
– Да ты заткнешься, там или нет! – услышал я наконец со стороны девятиэтажки гневный возглас. – Наркоманы, блять, ебанные!
Я захотел крикнуть, что я не наркоман. Я захотел крикнуть, что я сломал ногу. Я захотел крикнуть, что я замерз. Я захотел крикнуть, что истекаю кровью…
Но мой голос был безнадежно сорван, и я уже не мог кричать. Я уронил голову в снег и собрался немного поспать. Совсем немного, а потом снова продолжить звать на помощь. Всего пять минут…
…я приезжаю домой. Мама встречает меня на остановке. Сестра пришла со школы и просит сделать за нее домашку. Я наливаю себе большой стакан чая. Мама ставит передо мной гречку с мясом. Говорит, что я сильно исхудал в этом городе. Кровать, свежее постельное белье. Я ложусь и засыпаю. Все хорошо. Мне тепло и сытно. Я успокаиваюсь. Кошмар заканчивается… Я засыпаю.
– Ты пьяный?
Чувствую, что кто-то теребит меня за плечо.
– Эй? Пацан.
Я просыпаюсь и с трудом поднимаю заснеженную голову.
– Что?..
Вокруг перемещаются милиционеры.
– Ты пьяный? – спрашивают.
– Нет.
– Что-то нихуя ты не похож на трезвого. Что-то спиздить хотел со стройки?
– У меня тут отец работает.
– Разберемся.
Прибегает ошалевший сторож вместе с батей. Батя в одних трусах и фуфайке.
– Сынок… сынок…
У него от волнения текут слезы. Он встает передо мной на колени и бережно берет мою голову в свои большие и теплые руки.
– Сынок… как ты? – он смахивает с меня снег и, обхватив руками, начинает покачивать. – Все хорошо, сынок. Папа уже здесь.
– Пап, я замерз.
– Это ваш сын? – спрашивает милиционер.
– Да, – отвечает отец, прижимая мое обессилевшее тело к себе.
– Какого хуя вы тут стоите и таращитесь? – заорал на служителей порядка сторож. – Быстро несем пацана ко мне в вагончик!
Меня подхватили под мышки, за руки и ногу. Сломанную ногу нес отец. Он держал ее так бережно, как шестнадцать лет назад меня – новорожденного младенца. Как бы он ни старался, кости все равно терлись и ударялись друг о друга, причиняя мне невероятную боль. Весь путь до вагончика я был в страшной агонии и кричал, чтобы меня положили обратно и больше вообще не перемещали.
Зашли в вагончик. Сторож смахнул рукой со стола все, что было.
– Скорая уже едет, – сказал милиционер и вышел на улицу.
– Сынок, ты скажи, что мне нужно сделать? – дрожащим голосом спросил отец.
В вагончике оказалось накурено, вещал маленький телевизор, но главное, что было тепло.
– Чаю, пап… Я чаю хочу, горячего.
Папа сквозь слезы улыбнулся.
– Чай сейчас будет, – сказал сторож и поднял с пола чайник. – Сейчас будет. Держись, пацан. Держись…
3
В вагончик сторожа ворвались санитары. Я лежал на столе, попивая чай и собирался уже радостно закурить по случаю своей неуязвимости. Но нет! Врач скорой помощи немедленно конфисковал у меня чай и вынул из широких штанин знатные ножницы.
– Только нога сломана? – спросил он.
– Да, – ответил я.
Он начал разрезать мои джинсы вдоль сломанной ноги.
– А джинсы-то, новые… – пробубнил я.
Но он безжалостно кромсал горячую новинку новосибирской барахолки.
– Это жизнь у тебя – новая, а джинсы еще купишь.
– Ну, с моей стипендией, джинсы купить сложнее, чем выжить…
Проведя над моей ногой всякие медицинские манипуляции и наложив шину, меня принялись аккуратно выносить из вагончика. Погрузили в скорую помощь и, включив сирену, увезли в неизвестном направлении.
Просыпаюсь на следующий день. Батька сидит рядом и читает газету. Судя по выражению лица – что-то невероятно заумное. Я перевожу взгляд на свою ногу.
– Пап?..
Он срочно закрывает газету и радуется.
– Сынок! Как сам?
– Такое чувство, что мне триста лет и я выполз из тьмы… Меня слегка смущает железный штырь в лодыжке.
– Хм… я тоже поначалу ему немного удивился, а потом ничего, привык… Ну, а так-то, ты точно выполз из тьмы. – Он улыбнулся.
– Я не об этом. Зачем в моей ноге металлический штырь?!
– Ах, ты об этом! Ну это, сынок, называется – растяжка. К штырю гирька подвешена. Она оттягивает твои сломанные кости друг от друга, чтобы те не соприкасались.
– Ах, вот оно что.
– Дела обстоят так, – начал батя, – маме я сказал, что ты рухнул с обледенелого крыльца училища и сломал себе хвост. Она, конечно же, страшно расстроилась, что ты не приедешь домой с новым веником. На днях заедет бабушка. Я, кстати, на новую работу устроился. Грузчиком на склад «Эльдорадо». Нахуй эти стройки.
– Ясно. А что с ногой будет дальше? Как там вообще, в целом?
– Ну, – пожевывая печеньку, нахмурился батя, – целой твою ногу вряд ли можно назвать. Но скоро придет доктор-врач и все расскажет.
– Надеюсь, из меня сделают робокопа и выдадут ствол?
– Как знать. В общем, раз уж ты очнулся, я поеду на стройку и заберу свои вещи. Мне сегодня в ночь выходить уже на склад. Холодильники носить, знаешь, телевизоры всякие. Утром, короче, приду. Бывай.
– Ладно. Пап, только мне это… в гальюн нужно.
Его лицо вытянулось.
– Ну ты вообще. Для таких тонких процедур в больнице выдают утку и симпатичную санитарку.
– Какую еще – утку?..
– Ну это тазик такой, железный, в виде утки. В него всякие дела делаются. Большие, знаешь, и маленькие.
– Погоди, пап, я что-то не понял… – с тревогой в голосе спросил я, приподымаясь на локтях. – Значит, если мне нужно «по большому», то я должен сделать это в тазик?
– Ты что, разве не слышал выражение «ходить под себя»? – он заржал.
– Не смешно.
– Зато, правда. Ну, так что?
Я рухнул обратно на койку.
– Мне, знаешь, что-то перехотелось в гальюн.
– А вот и зря, – удивился батька. – Тут санитарка симпатишная бродит. Молоденькая. Студентка. Тебе в самый раз.
– Ага, я так и расскажу нашим с ней будущим детям о том, как их родители познакомились благодаря утке. Они скажут: ах, блять, как это романтично, вы познакомились на охоте! А нихуя! – скажу я им, – мы познакомились благодаря содержимому моего богатого внутреннего мира, наваленного в больничную утку.
– Да ладно ты, – иронично заметил батя. – Я побуду с тобой в свободное время. Потаскаю твою утку. Мне не впервой за тобой всякое убирать. Я ж, как никак, папка твой.
– Ага, – нахмурился я. – Люк, я твой папка… Ладно, давай, неси свою утку и не ворчи потом, что краев не вижу.
Батя сходил за уткой. Я с горем пополам ей воспользовался.
– Ну вот, сделал дело – гуляй смело! – торжественно заявил батя.
Палата была двухместной. Какой-то блатной, ибо в ней располагался туалет. До него было рукой подать, но встать и дойти, я конечно же, теперь не мог. Это было обидно. Когда батя ушел, я начал изучать своего соседа по палате. Тот безмятежно дрых. У него, как оказалось, была сломана рука.
– Везет же, – пробурчал я, понимая, что он обходится без утки.
Хотелось курить. Но в палате курить нельзя. Да и сигарет не было. Я с ужасом понимал, что нога сломана и что все полетело к ебеням. Костыли, несколько недель дома и прочее. Хотя, думалось мне, в училище я больше не пойду. Раствор мешать мне точно нельзя будет. Вот это радовало.
Потом я познакомился с соседом. Тот был каким-то бандитом или что-то в этом роде. Но мужик оказался хороший. Поговорили, а вечером, после ужина, я уснул.
Утром я проснулся от того, что из меня изгоняли дьявола. Экзорцист местного прихода что-то бормотал себе под нос и махал перед моей заспанной рожей распятием. Я насторожился. Неподалеку расположилась моя бабушка и молча намекала, что, мол, все хорошо, не паникуй. Я застыл, в ожидании развязки. Очень сильно хотелось покривляться, словно из меня эвакуируется сам Люцифер. Но из уважения к бабушке я вел себя спокойно и безопасно. Наконец, священник вырезал пучок волос с моей головы и дал отведать вина из маленького деревянного кубка. Затем, весьма торжественно что-то заявил, вручил крестик на шнурке и слинял.
– Привет, ба, – я кашлянул. – Это сейчас что было?
– Ну ты деревня, внучок! – Бабушка достала из сумочки расческу и принялась меня расчесывать. – Тебя только что окрестили! – Теперь она достала книгу. – Вот, кстати, книга. Продавец в магазине сказал, что книга хорошая, молодежная. Про пацанов и болтливого кота. Все берут. Там юмор, фантастика и всякое такое. Как ты любишь, в общем. Почитаешь, если скучно будет.
Я взял книгу.
– «Мастер и Маргарита».
– Ну да, – бабушка развела руками. – Не нравится, могу принести несколько номеров журнала «Оракул». Вот там серьезные вещи пишут.
– Ладно, эта сойдет…
– Я тут еще поесть принесла. – Она открыла мою тумбочку у койки. – Бананы, сок, колбаса, батон… Разберешься, короче. Ну ты расскажи, как ты так умудрился?
Чуть позже батя вернулся с работы. Меня, за время его отсутствия, изучила половина больничного корпуса на предмет: «чувак упал с пятого этажа и остался жив!».
Пару раз с умным лицом я заявил, что у меня появился дар и что теперь вижу будущее. Даже немного покорчил рожу по такому случаю, пытаясь предсказать, когда настанет конец света, а потом трагично заявил, что видел свет в конце тоннеля и ангелов. А двум любопытным медсестрам, краснея, признался, что у меня появилась сверхспособность видеть людей без одежды.
– Ой, да ладно! – покраснев, заявили они и быстро скрылись из поля зрения.
В общем, я развлекался на полную. Батя выпросил каталку и матрас, так что после обеда завалился спать прямо в моей палате на полу.
Вечером, кто-то незаметно прокрался на пост дежурной медсестры и начал травить по громкой связи анекдоты. Весь корпус дико ржал.
– «…заваливаются как-то в квартирку к Ильичу Ленин и Дзержинский», – Начал рассказывать анекдот подпольный комментатор. – «Наденька! – воскликнул Ленин, – Снимай штаны и садись мне на плечи! Хорошо, – воскликнула Надежда Константиновна и сделала так, как повелел вождь. Ленин, уже с Крупской на плечах, поворачивается к Дзержинскому и спрашивает: Ну что, Феликс Эдмундович…»
Вместо окончания анекдота мы услышали гневные крики медсестры.
– Ах, ты ж контра! – звук короткой борьбы. – А ну, блять, пошел в свою палату! Давай, давай, шевели костылями!
Корпус разочаровано вздохнул.
Утром я проснулся от того, что мою сломанную ногу по-всякому трогали хмурые врачи в белых халатах. В палате расположился целый консилиум.
– Как самочувствие? – спросил один из врачей.
– Бывало и лучше… – неопределенно ответил я. – Доктор, что там с моей ногой?
– А что с ней… – он вздохнул, – что с ней?.. Хм. Как только опухоль спадет, будем делать операцию.
– А конкретнее, можно?
– Вы отец? – обратился врач к бате.
– Да.
– Пройдемте ко мне в кабинет. Нам нужно поговорить о ноге вашего сына и ее дальнейшей судьбе.
Консилиум удалился. Меня слегка настораживала неопределенность врачей. Батя подмигнул и отправился преследовать консилиум. Вернулся он через пол часа хмурый и озадаченный. А я сгорал от любопытства.
– Пап?.. Ну и что сказал врач?
Было очевидно, что батька хочет закурить прямо в палате.
– Пап?
Наконец, он повернулся ко мне.
– Доктор-врач популярно разъяснил мне, как оно там с твоей ногой вообще, – задумчиво начал он. – Я понял одно: три тысячи двести рублей. Надо, говорит, прикрутить обломки твоих костей к титановой пластине. Пластина делается на заказ и стоит три тысячи двести рублей. И это при средней зарплате в семь тысяч рублей!
– Три тысячи двести рублей?! – изумленно переспросил я.
– Да.
– Хуясе, судя по всему, эти пластины делают из обшивки Кибертрона или Звезды смерти.
– Это что еще за хуйня? – Батька еще сильнее нахмурился. – Ладно, не забивай мне голову всякой ерундой. Мне поспать надо, а вечером обговорим реальную стоимость обшивки твоего кибертрона…
4
«Правая была переломана в голени так, что обе кости концами выскочили наружу, пробив кожу. От этого ступня ее безжизненно, как бы отдельно, лежала, повернувшись набок.
– Да, – тихо молвил фельдшер и ничего не прибавил.
Тут я вышел из оцепенения…»
Тут я одернул одеяло и отведя голову чуть назад, взглянул на свою ногу. Как доктор Булгаков прописал. Хотя… вокруг все стерильно, к ноге примотаны гири, кровища не хлещет. Не все так плохо. Разве что… пользоваться больничной уткой страшно наскучило. А так – терпимо. Я прикрыл «Записки юного врача» и повернулся налево, где на моей тумбочке стояла шахматная доска.
С раннего утра, сразу после процедур на ней шли ожесточенные бои за право стать главным гроссмейстером палаты номер 6, но оглядев себя и соседа по палате, я передумал и решил, что мы скорее похожи на жертв бойни номер пять.
Был мой ход и я, разумеется, походил лошадью.
– Шах, – тихо, но торжественно, заявил я.
Сосед по палате в шахматы играл не спеша и вдумчиво. Настолько вдумчиво и не спеша, что после того как полтора часа назад совершил первый ход, заснул, упорно размышляя над последующим развитием событий.
«Солдат спит – служба идет», – подумал я, глядя на его фигуры.
Сосед беззаботно храпел.
– Воины! – тихо воскликнул я. – Противник коварен! Он хочет сломить наш боевой дух и вымотать нас своим чудовищным бездействием! Не поддадимся же! Ни шагу назад! Палата большая, но отступать некуда, позади… – я оглянулся, посмотреть, что же там позади. Там оказалась стена, а за ней – сортир. – Позади – мечта! – неуверенно продолжил я. – Мы знаем где она, помним ее архитектурный ансамбль, но ни разу там не были! Но вдумайтесь! Ведь и на нашей улице будет праздник! И тогда мы, сев у белого камня, оглянемся назад и спросим себя, что же мы оставили потомкам…
– Э-э… здрасьте-покрасьте, – воскликнула юная санитарка, приоткрыв дверь палаты. – Не помешала?
От неожиданности я замер и промямлил.
– Нет, не помешали.
– Вы с кем это разговариваете? – с легкой тревогой в голосе спросила она, взглянув на спящего соседа, а потом на меня.
– Ни с кем. То есть, репетирую. В театральном институте учусь, знаете ли.
Санитарка нахмурилась. Она была совсем молодая, чуть постарше меня. К тому же, очень симпатичная.
– Ты же в ПТУ учишься, на штукатура—плиточника? Или я что-то путаю?..
– Путаешь, – отозвался я. – Это он в ПТУ учится. – Я кивнул на соседа, которому на вид было лет сорок строгого режима. Санитарка недоверчиво его оглядела. – А я в театральном.
Она приподняла левую бровь и полностью просочилась в палату. Затем вальяжно уселась на стул рядом со мной и поправила прическу. У нее в руках был небольшой пакет.
– Ну, если вы не штукатур-плиточник, то тогда я не к вам, – горько вздохнув, призналась она. – Я, пожалуй, подожду, когда проснется ваш сосед. У меня дело к нему.
– А что за дело?
В палате стало тесно, ибо меня начало распирать любопытство.
– Очень важное, – она захлопала глазками и засмущалась. – Я очень наслышана о нем и поэтому, решила… как бы это выразиться. Хм… здесь нужна именно женская ласка и нежность. Понимаете?
Я насторожился.
– Очень жаль, – продолжила она, – что вы не тот, кто мне нужен. Вы такой… такой…
– Это я… я тот, кто вам нужен, – забормотал я. – Это я штукатур—плиточник. Вы шли именно ко мне!
Но она словно не слышала меня и закрыв глаза, говорила:
– Вы такой… я так хочу касаться вас…
От переизбытка чувств у меня растопырились пальцы ног. Ее грудь взволнованно вздымалась. Халат стал ей тесным. Я еле сдерживал себя, чтобы не запеть какую-нибудь романтическую лабуду и не броситься в пляс. Время замедлилось. Пуговицы ее халата туго натянулись… Еще немного и…
Но вовремя опомнившись, я сделал загадочное лицо и тактично подкатил ближе к ней на одних лопатках спины.
– Это я штукатур-плиточник. Я не учусь в театральном.
Ее теплая и мягкая ладонь влепила мне смачную пощечину.
– Все вы мужики одинаковые! Врете постоянно!
Моя рожа горела как склад магазина «Секс-шоп Гарри».
– Одеяло задирай, – повелела она.
– Одеяло?! – опешил я, потирая физиономию. – Зачем?
Санитарка вынула из пакета бритвенный станок.
– Ногу сломанную брить будем. Сегодня операция. Надо подготовить.
Я вздрогнул, увидев в ее нежных руках бритвенный станок для одноразовых лезвий «Рапира».
– Шах и мат, – громко заржав, воскликнул за моей спиной сосед.
Меня раздели, накрыли простыней и закатили в операционную. Повсюду суетились айболиты в стерильных масках. Я затаился под простыней, ощущая себя раненым велосипедом.
– Смотрел фильм «Нога»? – спросил меня пухлый врач.
Я бросил на него умеренно паникующий взгляд.
– Нет…
– Посмотри, там Иван Охлобыстин играет. Превосходный актер, между прочим, – продолжил врач. – Катенька, анестезию.
Меня усадили.
– Сейчас я сделаю тебе укольчик… – сказала Катенька. Ее голос успокаивал. Со мной намеревались совершить что-то противоестественное. А я был не готов.
– Укольчик?.. – пропищал я, глядя на Катеньку. – У меня нога как транспортир – разные углы показывает. Может лучше – уколище?
– Что?.. – нахмурилась она и растерянно посмотрела на врача. Тот развел руками. Покачав головой, она снова повернулась ко мне. – Так, укольчик будет сделан в спинной мозг и все, что до пояса на время операции ты чувствовать не будешь. Вот, закуси это. – Катенька сунула мне в рот какой-то резиновый «бананчик».
– Будет немного больно, – игриво сообщила она, отчего фраза прозвучала примерно следующим образом: сейчас вломит так, что пяткой перекрестишься.
Я растеряно закрутил башкой. Стало по-настоящему страшно. Но было поздно что-то менять. Я ощутил, как моя тень в панике отстегнулась и прихрамывая, ломанулась в курилку.
– Готов?
– Нет.
И Катенька воткнула мне в поясницу рельсу.
– Так вот, фильм «Нога», – сказал врач, с любопытством глядя на то, как меня перекосило от боли. – Герой Охлобыстина получает травму на афганской войне, и в госпитале ему эту ногу ампутируют. После операции ему является призрак погибшего боевого товарища. Герой Охлобыстина просит товарища найти ампутированную ногу и похоронить ее, боясь, что она что-нибудь натворит.
Я что-то мычу в ответ.
– Фильм, в общем-то, про адаптацию человека после войны, – продолжал врач, загораживая шторкой мои ноги от меня самого. – Но ампутированная нога, как оказалось, пропала…
Рельсу, наконец, вынимают, а меня бережно укладывают на место.
– Это вы к чему рассказываете, доктор? – Наконец с ужасом спрашиваю я, избавившись от «бананчика» во рту.
– Да так, просто фильм хороший вспомнил.
Не чувствуя своих ног, я запустил руку в район паха и все там тщательно ощупал. Раз шесть ощупал. Осмотр показал, что моего там ничего нет. От этого мне стало совсем нехорошо. Я схватил доктора за рукав.
– Доктор! Я не чувствую свой… – я осекся, бросив взгляд на Катеньку. – Свой… ну, знаете, приспособление такое, чтобы новых людей делать. А с ним еще двое… Так вот, я ничего не чувствую! Я, знаете ли, не так часто им пользовался в том самом смысле, но… обещаю, что буду чаще! – Катенька хихикнула. – Доктор, это нормально?! Это пройдет?!
Врач с трудом отцепил мои пальцы.
– Пользоваться чаще? – усмехнулся он. – Как женишься, наверняка – надоест и пройдет. А так, тебе же сказали: все, что ниже пояса на время операции ты чувствовать не будешь.
Катенька изумленно взглянула на врача. Тот снова пожал плечами. Я же посмотрел в сторону. Там какой-то девушке тоже делали операцию. Ее бедро было разрезано от таза до колена. Меня чуть не стошнило, и я отвернулся, зажмурив глаза.
Врачи увлеченно копошились в моей ноге. Голова кружилась, а тело слегка подергивалось от их манипуляций.
Мне совершенно перехотелось, чтобы из меня делали робокопа. Я решил, что пусть мне лучше пришьют ногу Дэвида Бекхэма. Стану футболистом. Я пинал вальтов, а они летели в ворота. Трибуны ликовали. Я игрок под номером «86» и с двойной фамилией Штукатур-Плиточник.
Я падал в пропасть и на меня давило что-то большое. Это что-то постепенно увеличивалось и давило еще сильнее.
В полусознательном состоянии я заметил, как врач взял… шуруповерт?
Катенька подавала ему саморезы. Это становилось забавно. Я принялся размышлять о том, какие они. По металлу? По дереву? С потайной шляпкой? Какого цвета?
– Разумеется, по металлу, – упрекнул меня Охлобыстин.
Я не мог вспомнить, когда он пришел.
– Чему вас только учат, таких гуттаперчевых, – проворчал он.
Ну, конечно же, по металлу. Чего это я в самом деле?
А пушистые саморезы по металлу с ушибленными взглядами перепрыгивали через забор. Один, два, три…
5
Когда мою во многих местах разломанную ногу собрали, прикрутив обломки к титановой пластине и немедленно сообщили, что скоро можно будет ходить на костылях – я чуть не расплакался от счастья! Ничего прекраснее я тогда в своей жизни не слышал. Наконец-то! Неподвижно лежать практически месяц оказалось невыносимым испытанием для психики.
Впрочем, операция закончилась, а ощущения в местах важных органов так и не появились. Уже лежа на койке, хватая за руку юную рыженькую симпатичную санитарку, которая привезла меня в палату после операции, я спросил:
– Скажите, это уже должно пройти?! Анестезия? Или еще нет? А то у меня ЭТО… Я не чувствую!
– Что «это»? – лукаво нахмурилась она, поправляя одеяло.
– Ну, онемение? – я глазами стрельнул на свой демографический инструмент.
– Ах, там… Ну, еще рано. Скоро отпустит и начнет работать в штатном режиме. А что вы так волнуетесь?..
Я, конечно, мог ей сказать, что ни разу не был с девушкой в свои семнадцать лет, но стеснялся говорить с незнакомкой о таких вещах. Мало ли что она обо мне подумает. Впрочем, по моей тощей физиономии и совершенно несуразной подростковой внешности было заметно, что и в следующие семнадцать лет мне тоже вряд ли повезет в этом непростом вопросе, если я не займусь собой. Да и дело, собственно, заключалось в другом: мне сильно хотелось пописать. Но я не мог. Инструмент находился в полной отключке. Да я и сам находился на грани вступления в царство сна.
– Очень неудобно. Знаете ли, мне по-маленькому надо… – смущенно произнес я. – Но, я кажется, не могу.
Целыми днями я пользовался больничной уткой, что совершенно не доставляло мне удовольствия. Это неудобно, не практично, но других вариантов не наблюдалось, несмотря на то, что туалет располагался прямо в палате и до него, буквально, было рукой подать. С несчастной «уткой» мне ловко помогал батька. А тут… Я весь сконфузился.
– О, ну, это нормально, – махнув рукой, сказала санитарка. – Сейчас я все организую. Никуда не уходи.
Через минуту вернулась с катетером и пустой полторашкой.
– Начнем!
Все прошло очень неприятно. Не так я представлял свой первый раз, когда меня во всяких интересных местах будет касаться девушка. Никакой романтики.
– Теперь отдыхай, – сказала она, ловко забрав у меня подушку.
– А как же спать без подушки?.. – заскулил я.
– Тебе она сегодня ни к чему. Спи строго в горизонтальном положении, голову высоко не поднимай, а то проснешься – будет болеть. Отдыхай.
В последние недели я спал исключительно на спине. Это было невыносимо, ведь еще с детства я привык спать в позе эмбриона или на животе. Еще активно при этом вертеться. Здесь же подушкой я плотно накрывал голову, потому что сосед по палате во сне катался на мотоцикле. Многие называют это храпом, но сосед был иного мнения. Наверное потому, что серьезно увлекался моторалли во сне, выбирая для этого огромные мотоциклы без глушителя.
Ладно, подумал я, все равно это скоро закончится. Можно еще немного потерпеть. Закрыл глаза. Приятно было осознавать, что в обозримом будущем я смогу снова спать на боку, на животе, да вообще, как угодно! А что еще прекраснее, так это ХОДИТЬ! Посещать туалет, умывальник, внутренний двор, а еще курить! Да-а!
Особенно мне хотелось закурить после того, как я очнулся в больнице и осознал, что рухнул с пятого этажа в шахту лифта, остался при этом жив и еще легко отделался, сломав ногу. Просто второй день рождения, после которого я стал совершенно другим человеком: жизнерадостным, исполненным оптимизма и четко понимающим ценность человеческой жизни. Свободное падение, пять этажей и гравитация основательно меняют подход к жизни.
Ведь жизнь, по моему прежнему представлению, заканчивалась смертью абстрактной, такой, которая имеет место в мыслях, которую можно осознать, пережить и прочувствовать. Понимание смерти заключалось в глупых и наивных представлениях о том, что будет потом, как пройдут мои похороны и кто на них придет.
Но будучи в шаге от смерти, я убедился, что глубоко ошибался. Смерть не является событием жизни, ее не переживают и не осознают. Она не имеет памяти, и я с ужасом понял, что после смерти ничего не будет. Ведь если бы я разбился насмерть и не очнулся, то так бы и не понял, что умер, так же, как и не вспомнил бы о том, что вообще жил. Ничего бы не было…
Не было бы меня – однажды родившегося, хрупкого, сморщенного и орущего на свет малыша. Комнаты, где меня ждала кроватка и бережно собранные детские вещи. Не было бы слез моей мамы, качающей меня среди ночи на руках, целующей мои крохотные руки и не понимающей, почему я кричу. Вот она следит за каждым мои движением, проверяет, удобно ли я лежу в кроватке; слушает каждый мой вздох, проверяя, дышу ли я, такой крохотный и беззащитный. Не было бы ее радости от моих первых шагов и слов. Не было бы того дня, когда она купила мне дорогой красивый рюкзак и новый костюм в школу… Вся ее жизнь была наполнена мной, КАЖДЫЙ день ее жизни! Она экономила на себе, много работала и делала все, чтобы у меня было что покушать, где спать и что надеть. Сколько ее сил, времени и средств было потрачено на то, чтобы я вырос здоровым человеком. Но все это могло закончится раз и НАВСЕГДА, а я бы этого даже не понял. И все было бы зря. Все эти бессонные ночи, слезы и переживания.
Пока живы наши родители, наша жизнь принадлежит только им.
В ноге что-то «тянуло», но я не хотел просыпаться. Я совсем не отдохнул. Дайте поспать. Утро в больнице начинается весьма рано. Как раз тогда, когда моторалли «Горбольница – Дакар» финиширует. Но тяжесть в ноге становилась невыносимой, и я с трудом открыл глаза.
А там было на что посмотреть. Помимо надоевшего потолка, на плитках которого я запомнил каждую впадинку, тумбочки с личными вещами, урчащим холодильником с недоступной едой и соседом-мотогонщиком, – у моей койки сосредоточилась санитарка, разглядывающая мою полутитановую конечность.
Оказалось, что у меня в ноге чуть выше щиколотки вырезано отверстие, а оттуда торчит эластичная трубка из которой сочится всякое напоминающее кровь.
Я вспомнил, что примерно так березовый сок в деревне добывают, а из меня тут натурально кровь добывали. Я возмутился. В моих неокрепших подростковых мыслях затуманилось. Кровушка моя медленно утекала, как березовый сок, из которого мама делала квас, а батька вкусную брагу…
Я отчетливо понял, что этим утром случится кровопролитие. Голова закружилась. А вокруг кружилась внеземной красоты рыжеволосая санитарка с красными ногтями и алой помадой на сочных губах. Мы вроде как в последние дни находились с ней в весьма близких отношениях. После того, что она видела, ухаживая за мной, я был обязан, как минимум, на ней жениться. Но… что-то рано она решила пить мою кровушку.
– Простите, барышня, – решил я разобраться в наших непростых отношениях и приподнялся на локти. – Вы зачем мою кровь… СОБИРАЕТЕ? – Хотелось пить, высохшие губы слиплись. – У вас тут что, кружок вурдалаков? Уголок кровопийц? Я крайне возмущен. Употребляете кровь девственников чтобы… чтобы оставаться такой дьявольски привлекательной? – Я рухнул на спину от бессилия. – А, впрочем, неважно. Просто поцелуйте меня и забирайте все…
Санитарка хихикнула. Я же находился в полусне-полуобмороке.
Послышались шаги. Приподняв голову, сквозь полузакрытые веки я заметил, что к нашей трансильванской вечеринке присоединились хмурые упыри в белах халатах. Вот сволочи, сейчас сами целоваться полезут. Но они что-то задумчиво промямлили на своем вурдалакском, ритуально обступили и неожиданно начали ДАВИТЬ на мою ногу, нажимая с боков. Из швов, которые тянулись от щиколотки и практически до самого колена, полезла кровь. Я взвыл от боли и смял пальцами простынь. Казалось, что в мою опухшую ногу заливают кипяток. В медицинской страховке про пытки ничего не написано.
Я промычал что-то невнятное и обмяк. Голова закружилась еще сильнее, и я начинал вспоминать, кого звать на помощь в таких ситуациях. Наверное, Блэйда. Да, точно, старину Уэсли Снайпса, обтянутого кожаным плащом и вооруженного заточенными нунчаками. Ведь тут точно нужен специалист с образованием. Но он же пошинкует всех в паштет без разбора, а у меня тут романтика…
– Рыженькая мне поцелуй обещала, – решил я продиктовать условия сдачи в плен.
Но в ответ услышал лишь зловещий смех, снова ощутил давление и через мгновение беспомощно вырубился.
6
Прошло пару недель.
Ах, этот трепет, когда тебя выписывают из больницы! Твои новые товарищи, с которыми ты больше никогда не увидишься, провожают тебя, с тоскою глядя в след. «Выздоравливай! Удачи!». Собираешь вещи, что-то кому-то оставляешь: сахар, чай, печеньки… Скоро на моей койке сменят постельное и положат нового «клиента». Он, возможно, также будет смотреть на тот же потолок, тумбочку, койку… И у него будет своя невероятная история попадания в больницу, и, возможно, лучше моей.
Но все, прощайте больничные стены! Домой, пора домой.
А путь не близкий. Такси, электричка, автобус и…
Лежа в санях, закутанный в огромную старую шубу, я вспомнил, как мы с батькой однажды лезли по сугробам от дома к остановке, чтобы добраться до автобуса. Я тогда серьезно увлекался метростроительством и застудил коленку. Вот и сейчас я снова на костылях, а впереди холмы, покрытые сугробами. Но на этот раз доставкой занималась местная транспортная компания «Дядя Олег и Ло (шадь)». Чему я несказанно радовался. Лошадь лихо преодолевала снежные заносы, попердывая для скорости.
Вспомнилась картина «Боярыня Морозова» Сурикова.
Глядя на мелькающие мимо заснеженные и высохшие кусты разных растений типа репейника и конопли, я размышлял о бытие. Позади тянулись следы от полозьев, и едва видные – от копыт. Мне предстояло объяснить маме, как я так умудрился сломать себе конечность.
– Дома будет серьезный разговор… – строго сообщила она.
Охтыжбля…
Лошадка бодро тянула сани. А дядя Олег руководил:
– А ну, пошла! Давай!
Мы уже миновали скованную льдом и укрытую снегом реку. Поднимемся на холм и покажется родимая избушка. Что сказать маме. Правду? Если я признаюсь, что упал с пятого этажа в шахту лифта и сломал ногу, мама сильно разозлится и сломает мне вторую ногу. Ох, эти объяснения «КАК Я ТАК УМУДРИЛСЯ».
Праведный гнев испуганной матери был короток, но обстоятелен и саркастичен:
– Спасибо, что живой, СЫНУЛЯ.
Дома мне сразу понравилось, особенно после обучения в училище, жизни в общежитии строгого режима и больничной палаты. Мои одногруппники, кстати, собрали мне денег на лечение, что было очень приятно. Теперь же я сутками безмятежно лежал на диване, смотрел телевизор, много спал, вкусно ел и курил в сенках.
Правда, снова возникли проблемы с походами в туалет. Он располагался на улице. А там мороз и вьюга. И как нам найти друг друга… Короче, сломанная правая нога оформлена в несгибаемый в коленке гипс, а дверь уличного сортира открывается вправо, а значит, при заседании не закрывается, потому что торчит нога. Я стал очень открытым этому миру человеком.
«Чукотский туалет – это две палки». Одну втыкаешь и держишься, чтобы ветром не сдуло, а второй волков отгоняешь. Типа того.
В целом – было весьма тоскливо. Но все это были мелочи. На очередном приеме в районной поликлинике рентгеновский снимок показал, что хирург вогнал шуруп прямо меж сломанных костей и они не срастались.
– Вот, пидор, – сказал папа.
Я снова отправился в город Новосибирск на операцию.
– Ты куда опять собрался? – правя лошадью, спросил дядя Олег.
Я лежал на санях закутанный в огромную старую шубу. Мимо мелькали заснеженные и высохшие кусты разных растений типа репейника и конопли.
– Выкручивать шуруп из ноги, – поерзав, сказал я.
Настроения у меня не было совершенно, так как предстояло ехать в город в поликлинику, а будучи на костылях с загипсованной ногой – это очень непросто. Но другого выхода не было.
…Меня уложили на кушетку.
– Будет больно, – сказал хирург и поставил местную анестезию.
«Ну, больно, так больно. Не в первый раз», – деловит подумал я, как бывалый ветеран-космодесантник усиленный титановыми вставками.
Хирург сделал надрез, взял отвертку и начал…
И СТАЛО БОЛЬНО ПО-НАСТОЯЩЕМУ
Думаю, еще никогда в этой поликлинике не орали от боли столь громко и сильно. Я, наверное, выглядел так, словно из меня, действительно, эвакуируется сам Люцифер, вместе с вагонами горящих котлов и тысячами чертей с китайскими сумками. На каких только хуях я не оттаскал хирурга, рыча на него из самых недр своей охрипшей глотки. Бабушка за меня краснела и извинялась, но я был весьма убедителен и красноречив в своем отчаянном возмущении.
…Я лежал на санях закутанный в огромную старую шубу. Мимо мелькали заснеженные и высохшие кусты разных растений типа репейника и конопли. Смеркалось. Я был совершенно измотан и, кажется, все мое тело ныло от боли.
– А ну, пошла! – правил лошадью дядя Олег…
Успокаивало одно – наверное, все уже закончилось. Можно спокойно заживать и жить.
И в один прекрасный день в районной поликлинике гипс с моей ноги сняли и разрешили понемногу ходить! Эта была лучшая новость в наступившем 2004 году. Кажется, все налаживалось. Я немедленно сделал себе очень модную трость, обмотав палку черной изолентой и вырезав по всей длине самые прогрессивные надписи и логотипы: Reebok, Nike и Adidas. Даже начал посещать сельские дискотеки. Пока я ходил с тростью, бить мне морду за что-нибудь люди стеснялись, а также посылать за самогонкой и сигаретами. Меня даже немножко зауважали. Я ставил трость в угол и плясал от души, напившись самогоном.
Но когда наступила весна, меня начала тревожить сомнительного происхождения шишечка в том месте, где выкрутили шуруп. С каждым днем она увеличивалась и становилась мягче. Я заподозрил неладное и решил съездить в райцентр, чтобы выяснить причины ее появления.
Приехал в приемный покой Центральной районной больницы. В шишечку с помощью шприца залили какое-то неприятное вещество, по ощущениям напоминающее жидкий свинец и сделали рентгеновский снимок.
– Юноша… – тяжело вздохнув, сказал очередной хирург, которых я теперь опасался и вообще не доверял. – У меня для тебя ОЧЕНЬ плохие новости.
Я сразу подумал, что он хочет, как и все хирурги мира вытащить из меня очередной шуруп или вкрутить еще одиннадцать. Это заговор против меня и Франции. Прям не жизненный этап, а дело врачей.
– Говорите… – с растущей тревогой, сказал я.
– Скажу просто, начал хирург. – Плохая новость в том, что с большой долей вероятности ты останешься БЕЗ НОГИ, потому что в месте перелома начался воспалительно-гнойный процесс. Кости подгнили и… могут не выдержать твоего веса, а значит, придется…
– А хорошие новости есть?.. – спросил я, уже чуть ли не теряя сознание.
– Ты не расстраивайся раньше времени, – продолжил врач спокойно. – Это еще не точно. Ты сегодня же ложишься в больницу и готовишься к операции. Я тебе вот что скажу… Можешь пару часов побродить по городу, беляш скушай, тапки купи, кружку там, ложку и всякие лицо-мыльные принадлежности.
– Что-то нет у меня теперь настроения ходить по городу и покупать всякое рыльно-мыльное…
Хирург положил свою крепкую руку мне на плечо.
– Иди. Возможно, это последний раз, когда ты будешь ходить на обеих ногах по городу…
Шатаясь, я вышел из приемного покоя и побрел в центр города. Закурил. На дорогах в грязных лужах покоился лед, блестели проталины, было прохладно и тоскливо. Солнце затянули тучи. Дух апрельский ветерок, чернели деревья. Мне 17 лет, а жизнь, судя по всему, уже стремится к сплошному мраку. Как мне жить без ноги?.. За что мне все это? Мысли путались, и я не мог сообразить будущую картину своего мира. Не сказать, что наша семья жила все эти годы безмятежно: трудностей было много, особенно в 90-е, когда не было работы, мы голодали, не было даже средств купить что-то в школу, а тут еще это…
Я с горечью подумал, что куплю два тапка, а может пригодится только один.
7
– Я раньше слушал всякую ерунду, а потом понял, что надо слушать только шансон, – с умным видом сказал новый сосед по палате центральной районной больницы Коля, молодой парень, чуть старше меня. – Все остальные кассеты я выбросил.
Мы начали слушать Александра Дюмина:
«Чифир, пайка и баланда встретили ребят,
Не прошло и полнедели – карцер родный брат»…
Душевно пел Александр Васильевич, а Коля, зажмурив глаза, очень проникновенно качал головой в такт блатной музыке. Хотя сам, скорее, выглядел как самый преданный фанат группы «Стрелки». На меня же он смотрел с легким презрением, потому что я сразу заявил, что слушаю Сплин, Nautilus Pompilius и Linkin Park.
Что за глупость, в конце концов, судить о человеке, ориентируясь на его музыкальные предпочтения? Только поступки расскажут о человеке все, что нужно. И относится к человеку надо так, как он относится к тебе. А какую музыку он при этом слушает совершенно не важно.
– Будешь сильно крепкий чай? – неожиданно спросил меня Коля. – А то скучно в четырех стенах.
Он был коротко стрижен, а вот на лбу красовалась знатная челка до самых бровей. Сельский сердцеед. Модник. Стиляга. Эстет.
– Пожалуй, не откажусь, – сказал я.
Другой сосед по палате, но уже ДЯДЯ Коля носил клетчатую рубашку, брюки и знатные гусарские усы. Это был мужчина лет 50-ти. Он, как мне показалось, являлся для молодого Коли авторитетом.
– Нас скоро выпишут, – сообщил авторитет дядя Коля, доставая чайные принадлежности. – Так что обзаведись своим чаем и сахаром.
– Обязательно.
Наша палата располагалась на третьем этаже в самом углу здания. К моему удивлению, в ней оказалось весьма уютно. Хороший и современный ремонт, новые кровати и пластиковые окна. В последние месяцы я стал сильным специалистом медицинских помещений. Поэтому разбирался.
После чаепития мне захотелось покурить, и я спросил, где это можно сделать. Но николаи об этом не знали. Молодой, вообще, никогда в жизни не курил и не пил. Еще я приметил, что он стремился вырастить себе такие же знатные гусарские усы, как у дяди Коли. Но пока что количество волосков на его пухлых губищах можно было сосчитать секунд за десять.
Курили все, конечно же, в туалете, где курить было категорически запрещено. Там я встретил Вована.
– Как там уголок Николая Шансончика? – спросил он и протягивая ладонь, представился. – Вова.
– Илья. Очень приятно. Уголок процветает. У тебя что с руками?
У Вовы из десяти пальцев на руках, как я приметил, было примерно три с четвертью.
– Провода высоковольтные хотел спиздить. Меня током ебнуло, вот пальцы и отгорели. А ты с чем?
– Шурупы из ноги будут выкручивать.
Вован оказался человеком не робкого десятка. Некоторые его уважали, а некоторые побаивались, потому что, как мне потом тихо сообщили ссыкуны в туалете – за Вованом числились всякие мелкие преступления и хулиганства. Вот он, наверное, и был как раз тем авторитетом, на кого стремился равняться молодой Коля, но не равнялся, потому что никогда в жизни не курил и не пил.
Я с Вованом сразу подружился. Это оказался добрый, отзывчивый и дружелюбный человек. А еще у него был телевизор.
Когда всех николаев из моей палаты выписали, Вова перевелся ко мне. А вскоре к нам в палату определили третьего. Молодого парня чуть старше меня.
– Максим.
– Илья.
– Максим.
– Владимир.
Максим был армянином.
– Вообще-то, меня зовут Гагик, – пояснил он. – Но у вас в России как-то не звучит, да и девчонкам не сильно нравится… Поэтому – Максим. Кстати, пацаны, у вас есть подружки?
Я рассказал пацанам про свой невероятно романтичный роман с одной рыженькой санитаркой в Новосибирске. Пацаны слушали внимательно и одобрительно качали головой.
Однажды пятничным вечером, валяясь на своей койке, я решил научиться армянскому языку.
– Как будет по-армянски «Закрой окно»? – спрашивал я у Гагика.
– Паки патухану, – отвечал он, лежа на койке и отрешенно глядя в потолок.
Я записывал и продолжал:
– А как будет «Открой окно»?
– Батц патухану.
Я тщательно выводил слова в тетрадке.
– Ты что, собрался ехать в армянской маршрутке? – спросил Вова, сидя на подоконнике. – Пошлите, лучше с девчонками погуляем. Вон они, скучают…
Я посмотрел на тоскующего Вову и продолжил:
– А как будет по-армянски «Я люблю тебя»?
– Эс сирум эм кес.
– А «Займи косарь»?
– У меня нету.
– Как это по-армянски?
– Инс чунем.
– Эс сирум эм кес. Инс чунем? Правильно?
В палату ворвались медсестры.
– Та-ак! Никому не двигаться!
Мы опешили и замерли.
– Чего рты разинули? Сегодня отчетный концерт «Фабрики звезд», поэтому мы придем его смотреть к вам в палату.
Мы озадачено переглянулись.
– А как же «Комиссар Рекс» по второму… – нахмурился Вова, слезая с окошка.
– Про своих собак-сыщиков смотреть будете потом, – грозно заявили медсестры. – До вечера, мальчики!
В половину девятого вечера у нас в палате, кажется, собрались все молодые медсестры больницы. Они глядели в телевизор, не сводя с экрана глаз.
– Вова, – позвал я его шепотом. – Ты же мечтал о румяных девках? Вот они, в нашей палате…
– А ну, тише там! – прикрикнули на нас. – Мешаете.
– Пошли покурим… – сказал Гагик.
Мы зашли в туалет.
– Батц патухану, – сказал я Гагику.
Тот открыл окно.
– Не люблю я этих новых «фабрикантов», – заявил Вова. – Первые две «Фабрики» – мне понравились. А эти… Тимати этот. Мудила. У нас на районе ему только бы за прикид ноги переломали.
Настал день операции. Я взволнованно спросил:
– Анестезия какая будет? В спинной мозг?
– Нет, общая. А ты с какой целью интересуешься?
– Да так…
Мне было страшно от мысли, что после операции ходить на своих двоих я больше не смогу. Казалось, что это последний день, когда у меня есть две ноги.
– Не бойся. Все будет хорошо. Скоро начнем, – сказал хирург. – Ты читал, кстати, книжку одну…
Опачки, истории от хирургов я люблю.
– Какую? Про ногу?
Мне на лицо положили маску.
– Нет. «Сердце хирурга» Федор Углов. Очень хорошая книга, рекомендую. Федор Григорьевич весьма занимательно рассказывает свою биографию. Родился он еще при царе, а жив до сих пор. Начинает он с того…
Когда я очнулся в отделении реанимации, на меня умиленно глядела санитарка.
– Ну что, проснулся, певец ты наш? Как самочувствие?
– Нормально. Ногу уже отпилили?
– Нет, оставили.
Я облегченно вздохнул.
– А почему «певец»?..
– О-о-о, ты еще спрашиваешь! – засмеялась она.
Оказалось, что, отходя от анестезии и будучи без сознания, я несколько часов подряд орал на всю центральную районную больницу песни. Особенно проникновенно получилась песня Nautilus Pompilius «Крылья», которую я спел раз восемнадцать.
«ГДЕ ТВОИ КРЫЛЬЯ, КОТОРЫЕ НРАВИЛИСЬ МНЕ?!»
ТА-ТА-ТА-ТА-ТА-ТА…
Потом я рассказывал анекдоты про Ленина и Дзержинского. Потом снова пел. Потом еще анекдоты. Снова песни.
Мне тактично намекнули, что за это время я очень сильно всех заебал своей самодеятельностью.
Стало стыдно.
– Я не специально… – сказал я.
– Это нормально. Такое бывает.
Меня депортировали обратно в палату. Вована вскоре выписали, но он оставил мне на неделю свой телевизор, сказав, что потом заберет. Потом выписали и Гагика. А затем настала моя очередь.
– В общем так, молодой человек, – сказал хирург. – Операция по спасению титановой пластины из твоей ноги прошла успешно. Я все выкрутил, убрал, почистил. Заживает все хорошо. Нужно будет, конечно, кататься в поликлинику и понаблюдаться. Не прыгай, не бегай, тяжелое не таскай. Главное, не перегружай свою ногу. Живи и радуйся жизни. Будь здоров!
Я вышел из рейсового автобуса, закурил и постукивая тростью, зашагал по дороге. Май встретил меня хорошей и солнечной погодой. В деревне было свежо, на холмах в оврагах все еще местами лежал снег. Я не был тут почти месяц и все по-весеннему преобразилось. На улицах суетились односельчане. Проходя мимо сельского Дома культуры, решил зайти в библиотеку.
– У вас есть книга «Сердце хирурга» Федора Углова?
– Сейчас посмотрим.
Сжимая в руках заветную книгу, я медленно и осторожно шел домой. Навстречу по дороге ехал салатовый «Запорожец», забитый подростками. Из недр автомобиля доносилась песня:
«Я буду вместо, вместо, вместо нее. Твоя невеста, честное, честное йо…»
Машина остановилась. Открылась дверца и на асфальт высыпались какие-то пассатижи, гаечные ключи и скомканные провода. Затем показалось чумазое и довольное лицо Игоря.
– Опачки! Привет! – воскликнул он. – Я новую тачку купил!
– Вижу, – усмехнулся я.
Он собрал все с асфальта и бросил в толпу подростков на заднем сиденье.
– Э, мудила! Ты че творишь! – возмутились там.
– Поехали кататься! – предложил Игорь. – Давно тебя не было видно. Васек себе «Москвича» купил. Сейчас все на водопад поедем. Там, говорят, рыба падает, успевай только собирать в мешок. Что скажешь?
8
В начальных классах середины 90-х мы в школе вели «Читательский дневник». Раз в неделю, скажем, прочитывали самостоятельно детскую книжку, а потом записывали ее краткое содержание, в том числе свои мыслишки по поводу прочитанного, а в завершении рисовали картинку.
Я иногда читал, но порой просто пролистывал первую попавшуюся книжонку, глядя на иллюстрации. Проявив находчивость и фантазию, в итоге записывал примерное содержание, основываясь на общих впечатлениях и срисовывал любую картинку.
Вот, мол, гуси спасли Рим: сперва кровожадная и ожесточенная схватка, затем победа и всем по квартире. В общем, римские гуси большие молодцы, так держать, но жаль, что таких же отважных не завели в Карфагене. Утром на уроке учитель видит, что запись краткого содержания в дневнике есть, превосходная картинка тоже и умный вывод тоже кривым почерком зафиксирован. Парень хоть и с гусями, но что-то сделал.
Способность к рисованию у меня проявилась очень рано. Я рисовал везде и всегда при любом удобном случае. Особенно любил рисовать деньги. Это, вероятно, связано с тем, что любой художник пишет картину для одной цели – быть причастным к тому, что он изображает. Например, что-то прекрасное, будь это волшебный закат, портрет сильно красивой одноклассницы или логотип спортивного бренда в записной книжке.
И, разумеется, рисуя деньги пачками – очень хотелось быть к ним причастным. А будучи уже подростком, когда ты думаешь только о румяных девках и о том, что у них под сарафаном, но понимаешь, что тебе там ничего светит – берешь и рисуешь портрет неразделенного предмета любви. Так любимая становится ближе. Словом, главное – быть причастным, пропустить через себя и самому изобразить «прекрасное», отдав переизбыток чувств холсту или забору.
Я рисовал много портретов. Правда, не одноклассниц, а американских президентов. Связано это было с тем, что батька купил мне однажды книжку из серии «Библиотека Флорентия Павленкова», где замечательно и доходчиво расписали жизненный путь Франклина, Вашингтона и Линкольна. Толковые оказались ребята, благородные и умные. Потом я перешел на портреты более серьезных пацанов – музыкальных кумиров типа Фредди Меркьюри и Курта Кобейна. Словом, чем увлекся – то немедленно нарисовал. А однажды за каким-то хером на большом куске оргалита написал портрет одного знаменитого английского государственного деятеля.
– Это кто? – спросил Игорь, пока мы сидели и курили на погребе в моем дворе.
Вместо стекла в оконной раме под коньком крыши на нас строго смотрел мужик в синих доспехах.
– Это Оливер Кромвель, полководец и революционер, – ответил я.
– А зачем ты его нарисовал и повесил? – изумился Игорь.
– Чтобы лягушек отпугивать… – пожал я плечами.
Игорь посмотрел на меня с изумлением.
– Да не помню я уже, зачем его нарисовал, – еще убедительнее пожал я плечами. – А висит потому, что батька другой фанерки не нашел.
– Несправедливо вот так видных людей вешать.
– Пусть висит. Ему не впервой.
Наступившее лето ставило меня перед сложным выбором – как жить дальше? Учиться на штукатура-плиточника я уже не мог физически – мне категорически запрещалось таскать что-то тяжелое, вроде плитки или раствора. Но получать профессию надо, а значит, необходимо забрать документы из училища, чтобы отнести их в другое место. Тот факт, что я не вернусь в первое и последнее в своей жизни ПТУ, меня сильно не расстраивал. Это, как оказалось, совершенно не мое. К тому же, незатейливая практика показала, что я не готов окунуться во враждебный внешний мир после уютной глубинки.
За пару месяцев в городе я понял, что жизнь в деревне делает крепкую прививку свободы и независимости в серое вещество, а выживание в городе постепенно ломает этот иммунитет к покорности, растворяя личность в серой массе. Стены из стекла и бетона ограничивают в движениях, стесняют в пении и укорачивают солнечный день. А в деревне совсем другой расклад: «выйду в поле, сяду срать, далеко-о-о меня видать!». И все понятно, есть простор.
К тому же, побывав однажды в городе на большом празднике, я услышал, как его назвали «массовое гуляние» и удивился, что не могу назвать такое событие «народным гулянием». Словом, приехал в большой город и перевоплощаться из простого народа в серую массу стало трудно и противно. Деревенский народ сильно отстает от цивилизованного горожанина в различной подлости, а не освоив все ее тонкости в современном обществе – попросту не выжить.
Очевидно, первый мой заезд во взрослость не удался. Я все еще был слишком наивен, добр и отзывчив для этого мира.
Вот дружище мой Игорь, например, собирался осенью в армию. Все просто. Сидел рядом со мной и совершенно не парился. А мне что делать? В армию меня теперь точно не возьмут. Значит, надо получить профессию. Но какую?
С работы пришла мама.
– Чего расселись, балбесы? – спросила она. – Опять какую-нибудь пакость замышляете?
– Просто сидим…
– Знаю я вас. Бражку в погребе караулите. А ну-ка, валите отсюда.
Весной батька организовал целых две фляги березового сока, потом мама сделала из него квас, а из кваса – превосходную бражку.
– Да мы просто курим.
Мама присела рядом.
– Ладно, так уж и быть, поверю вашим унылым физиономиям. Новости такие, сынуля: сестра моя из Омска звонила, сказала, что у них там неподалеку художественный колледж есть. Если хочешь, езжай, поступай и учись. Будешь у нас художником! – Мама подняла указательный палец вверх для торжественности. – Поедешь?
Я посмотрел на Оливера Кромвеля. Нормально же получился.
– Поеду, – ответил я.
– Надо это отметить, – заявил Игорь. – Я даже тебе вступительный экзамен придумал!
– И какой?
– Нарисуй в моей комнате на стене большого красивого скорпиона!
– Мам?
– Ладно, налейте себе две полторашки.
В Омске я в последний раз бывал тогда, когда еще сидел на горшке и тужился, распевая песню Вячеслава Добрынина «Не сыпь мне соль на рану, не говори навзрыд!..». Теперь же, приехав в этот славный город, я понял, что здесь прекрасно. Хотя бы потому, что жить предстояло не в общежитии штукатуров-плиточников.
Вступительные экзамены выглядели следующим образом. Вышел преподаватель времен раннего ренессанса и, глядя на нас – возможных и будущих студентов, сказал:
– В течении трех дней вы будете ходить на подготовительные курсы по рисунку, а затем изобразите то, что мы вам скажем. Если ваша итоговая работа устроит приемную комиссию – мы сцапаем вас без вступительных экзаменов. Завтра приходите с пачкой ватманов и карандашами.
Три дня мы неистово и яростно рисовали геометрические фигуры. За это время я научился рисовать лучше, чем за все прожитые годы. В итоге, из двадцати человек немедленно без вступительных экзаменов приняли троих. Меня в том числе.
Я вернулся в деревню, собирать вещи. Благо, между Новосибирском и Омском ходил ускоренный электропоезд: за семь часов и сто двадцать рублей можно было хоть через день ездить между городами.
Мама новостям обрадовалась, а батька сказал: «Ну, заживем теперь! В сарае галерею откроем!». За мое отсутствие он вставил стекло в оконный проем крыши, а Оливером Кромвелем заколотил брешь в двери уличного сортира.
К своему удивлению, я узнал, в деревне произошло убийство. Один мой друг из-за ревности убил своего дядьку. Причем, как раз за день до того, как я уехал в Омск поступать в колледж. В тот вечер мы пьянствовали у Игоря, и я вспомнил, что этот самый друг сказал, что утром поедет в Новосибирск вместе со мной. Я тогда удивился, ведь за всю жизнь он дальше райцентра не ездил. За мое отсутствие прошло расследование: приезжала милиция, в старом погребе нашли труп, а в реке нож. Ревнивца в итоге на долгие годы определили в места не столь отдаленные. Алкоголь и ревность – смертельная смесь.
В конце августа я снова приехал в Омск. Двоюродная сестра немедленно познакомила меня со своими друзьями, чтобы мне было с кем пьянствовать и проводить время, а ее батька показал город, катая на своей маршрутной газели. Мне срочно купили нормальных шмоток городских, которые я бы в жизни не надел, живя в деревне. Второй заезд в город и взрослую жизнь начал казаться успешнее.
Первое сентября в колледже ознаменовалось двумя примечательными событиями. Во-первых, я понял, что учиться будет невероятно интересно, а во-вторых —влюбился в сокурсницу с первого взгляда. Жизнь, короче, наладилась. Пришло время становится городским.
Я уже давно позабыл те холодные, мрачные месяцы в больнице, непростое обучение в училище, операции, костыли и некую растерянность – как жить дальше. Здесь же стало все понятно. Вокруг меня были такие же как я – молодые, творческие и странные. Оказалось, что мы смотрим одни и те же фильмы, слушаем одну и ту же музыку, читаем одни и те же книжки. Для начала общения все необходимое имеется.
Я был счастлив, как никогда, ежедневно посещая занятия. Мне все это напоминало старый добрый и любимый фильм «Общество мертвых поэтов».
Единственное занятие, в котором я не принимал активное участие, так это физкультура. Бегать, прыгать и скакать мне было категорически запрещено. Прошла как раз первая неделя обучения в колледже, как в пятницу мы отправились на пару «Физкультура». Я подошел к преподавателю.
– У меня справочка есть освобождения от занятий…
– В честь чего? – нахмурился физрук.
Я задрал джинсы и показал свою ногу.
– А, ну тогда вопросов нет. Сиди на лавке.
Вокруг все бегали, прыгали, играя перед началом пары в баскетбольный мяч. Я встал у лавки и на правах того, кто посещал баскетбольную секцию, начал давать дельные советы. Ведь с самых первых дней обучения я зарекомендовал себя весельчаком и очень общительным субъектом.
Внезапно один из случайно прыгающих мячей сильно ударил меня по когда-то сломанной ноге сзади и отскочил. Я почувствовал резкую боль и слабость. Посмотрел на ногу и через несколько секунд увидел, как в месте перелома на джинсах начало расти кровавое пятно. У меня закружилась голова и прыгая на здоровой ноге, я сел на лавку, обхватив больную ногу.
– Нога… – прохрипел я. – Что-то с ногой…
Ко мне подбежали радостные одногруппники с красными от беготни рожами:
– Чего расселся?! Пошли поиграем! Ну, давай!
Я же плыл куда-то, а на меня давило что-то большое.
– Нога…
– Ты чего?..
Мое дыхание сбилось.
– Остановитесь все. Не бегайте, пожалуйста. Пусть мячики не скачут вокруг меня…
– А что случилось? Тебе плохо?
Физрук, увидев мою посиневшую физиономию и кровь, капающую на пол, закричал:
– Всем стоять на месте!!!
Затем подбежал ко мне.
– Что с тобой, парень?
Шум прекратился. Все остановились и посмотрели на меня. Я сидел на скамейке в пугающей тишине под взглядами своих новых одногруппников. Время словно остановилось. Мне стало неловко и обидно. В горле пересохло. Я поднял голову и осмотрелся.
– Парень? Чего молчишь…
Я повернулся к физруку и выдавил из себя самую страшную, наверное, фразу за всю жизнь:
– Кажется, моя нога снова сломалась.
– В СМЫСЛЕ?!
Вызвали скорую помощь. Пока она ехала, я ГРОМКО покрыл матом СТЕЧЕНИЕ ОБСТОЯТЕЛЬСТВ:
– Да ебаны в рот, блять, сука! Ну, как так-то! Ну что за хуйня!..
Уже на пути в больницу, мне стало стыдно за то, что я не сдержал себя и в абсолютной неподвижно тишине громко ругался. На меня смотрели мои одногруппники. Я много шутил всю неделю, суетился, общался, а тут… несчастный случай и этот отчаянный, обиженный крик. Я смотрел на потолок скорой. Захотелось попросить у врача смертельную инъекцию.
– Я не хочу в больницу, – взвыл я. – Я не хочу гипс. Я не хочу ходить на костылях… Я хочу жить. Господи, мамочка, я так хочу нормально жить. Любить, учиться, гулять… За что мне все это. За что.
Фельдшер уже резал джинсы, чтобы посмотреть на источник кровотечения.
– Джинсы, смотрю, новые, – заметил он.
– Да, – отозвался я и закрыв глаза, заплакал.