Опаленный огнем, омытый кровью, еще не вздохнувший полной грудью после отгремевшей грозы в донецкой степи, гвардейский корпус догонял убегающего врага, чтобы не дать ему оторваться, чтобы снова навязать ему бой.

Дует ветер, прозванный в Приазовье «губатый». Свежевыстиранные гимнастерки уже припорошило солью, все та же пыль — спутница колонн. Но настроение у всех приподнятое — за плечами остались Сталинград, Ростов, Маныч, Новочеркасск... Десятки рубежей и позиций с причудливыми названиями, сооруженных по последнему слову фортификации, прорваны в Донбассе. «Черепаха», «Крокодил», «Саламандра», «Черная ящерица»... Сгинули все эти «пресмыкающиеся», пропали.

А впереди — «Даешь Днепр!» Но дойти до него, испить желанной водицы можно, лишь перешагнув через оборонительный рубеж на реке Молочная, который немцы пышно и грозно из любви к высокому слогу нарекли «Вотаном» по имени мифического божества древних германцев, бога ветра и бурь, бога войны. Знак Вотана — изображение головы буйвола. Этот рубеж был южной оконечностью Днепровского вала.

Анализируя доклады разведчиков, просматривая аэро-фотоснимки, наше командование шутило: «Река Молочная, да берега не кисельные». В этой горькой шутке заключался глубокий смысл.

Молочная — река спокойная, относительно неширокая, но глубина ее местами доходила до двух метров и больше, дно илистое, берега вязкие, заросшие камышом. На отдельных топких участках от уреза воды тянулись солончаки: всюду чисто, гладко, камень — и тот на виду. За ними сразу же, точно крепостной вал,— крутые высоты.

Общая протяженность оборонительных рубежей по реке достигала ста пятидесяти километров. От Ворошиловки этот рубеж поворачивал на северо-запад, проходил по ряду высот и в районе Васильевки упирался в днепровские плавни. На юге он тянулся западнее Молочной, примыкая флангом к широкому и глубокому соленому озеру. Следовательно, фланги прикрывались крупными естественными препятствиями. Ну а уж над искусственными гитлеровцы постарались.

Оборона строилась по принципу сочетания опорных пунктов и узлов сопротивления со сплошными траншеями и изолированными полевыми сооружениями. Последние представляли собой отдельные окопы и гнезда, которые не имели ходов сообщения ни по фронту, ни в глубину и предназначались для ведения длительного боя даже в случае полного окружения.

Учитывая печальный опыт боев на Миусе и стремясь избежать ошибок, гитлеровское командование решило несколько видоизменить построение обороны: перед задним краем и в глубине были отрыты противотанковые рвы, затоплены водой и прикрыты проволочными заграждениями. Балки и овраги, которыми изрезана прилегающая к реке местность, немцы превратили в непреодолимые, по их мнению, препятствия.

Каждое село в полосе обороны было превращено в крепость. Дом с домом соединялись траншеями. На многих участках наши разведчики обнаружили плотные смешанные минные поля, ловушки и сюрпризы.

Для усиления опорных пунктов на открытых местах, главным образом в садах, противник в качестве неподвижных огневых точек использовал подбитые и даже исправные танки и штурмовые орудия. А в крутых скатах по западному берегу реки, достигавших высоты двадцатипятиэтажного здания, были устроены замаскированные скрытые огневые точки.

Особенно сильно неприятель укрепил Мелитополь. Внутри города имелась целая система опорных пунктов, занятых боевыми группами. В их состав входило от одного до двух пехотных батальонов, усиленных танками и артиллерией.

В целом группировка на Молочной состояла из десяти пехотных, трех горнострелковых и двух танковых дивизий. Для укрепления обороны из Крыма на самолетах были переброшены еще две дивизии — авиаполевая и горнострелковая. Правда, войска эти были порядком потрепаны, но за таким мощным щитом они могли оказать упорное сопротивление.

Воодушевляя своих солдат, генералы Манштейн и Холлидт действовали методом «кнута и пряника». Дело в том, что Гитлер решил раскошелиться и выплачивать солдатам и офицерам тройной оклад денежного содержания, а в Берлине чеканилась специальная медаль — «За оборону мелитопольских позиций». Однако, не особенно рассчитывая на эти «стимулирующие» меры, командование вермахта своевременно позаботилось и о том, чтобы никто не смог самовольно покинуть позицию. Каждый солдат знал: ходы сообщения вырыты таким образом, что, отходя с переднего края в тыл, не минуешь командных пунктов, а там путь преградят свои же офицеры и силой оружия заставят повернуть. Как и на Миусе, тут, на Молочной, немцев заставляли подписывать специальную клятву с торжественным обещанием не покидать обороняемых рубежей. В расписке указывался домашний адрес солдата, перечислялись члены семьи. Отныне их судьба зависела от поведения мужа, брата, сына на фронте, а сами они становились заложниками, «гарантом героического поведения на войне». Наш корпус находился во втором эшелоне, имея последующую задачу развить успех в оперативной глубине. А пока путем различных маневров имитировалось накопление сил.

Стоял один из дней сентября. Туманно, пасмурно. Накрапывал дождь. Как только плотная дымка немного рассеялась, сразу же заговорила артиллерия. Тысячи трасс от снарядов прорезали молочную пелену над полем боя. Зашуршали, оставляя в небе светящийся след, снаряды «катюш». Саперы проделали проходы в минных полях и проволочных заграждениях, после чего поднялась за танками пехота.

Особо ожесточенные бои велись южнее высоты Ворошиловки, восточнее колонии Альт-Мунталь, на окраинах населенных пунктов Пришиб, Богдановка, Блюмштейн. По огромному количеству раненых, которых отправляли в тыл, можно было сделать вывод о яростном сопротивлении гитлеровцев.

В течение первого дня наступления прорвать укрепления на Молочной не удалось. Противник спешно начал восстанавливать нарушенное управление, подтягивать вторые эшелоны и резервы.

На следующее утро, как и накануне, над долиной реки стлался туман, мешая наблюдению и корректировке огня. Тем не менее после короткой артподготовки наступление возобновилось. Но гитлеровцы тоже не дремали: они поставили самоходные установки и танки на открытые позиции, вражеская авиация тучами висела над полем боя. Таким образом, и второй день для наших войск оказался неудачным.

Противник прилагал все усилия для пополнения своих потрепанных частей за счет солдат и офицеров, прибывающих с Таманского полуострова. Пленные из 500-го батальона особого назначения оказались штрафниками. Некоторых даже приковывали к пулеметам. И все-таки в немецкой обороне удалось кое-где пробить бреши. От того же батальона через шесть суток осталось не более пятнадцати процентов личного состава. Огромные потери понес и отдельный велосипедный полк, который ранее охранял мосты во Франции, а позже в Крыму.

Ввиду того, что неоднократные попытки прорвать оборону на Молочной успеха не имели, командующий фронтом генерал Толбухин решил временно приостановить наступление. Поступил приказ — окопаться, танки и артиллерию поставить в аппарели и замаскировать.

В этот период относительного затишья особое внимание уделялось разведке. Каждую ночь уходили поисковые группы — требовалось точнее определить наиболее сильные узлы обороны гитлеровцев.

Находясь во втором эшелоне, мы вели разведку в основном путем наблюдения, иногда перехватывали сведения от своих коллег, находившихся в непосредственном соприкосновении с противником.

Теперь наши действия направлял новый начальник разведки капитан Козлов. Коренастый, русый, с темно-голубыми глазами, в которых светились ум и энергия, Борис Михайлович сразу же пришелся «по вкусу» разведчикам. Знающий до тонкости наше рискованное ремесло, он никогда не принимал опрометчивых решений, действовал расчетливо, спокойно.

Пришел к нам и новый ротный старший лейтенант Когутенко — высокий здоровяк с богатырским раскрыльем плеч. Мне импонировала привычка Ивана Ивановича вначале все взвесить, обязательно поинтересоваться мнением командиров взводов, а уж потом принимать окончательное решение.

Итак, мы «кантовались» во втором эшелоне, раздробленные, в отрыве друг от друга.

Для того, чтобы создать у противника впечатление накопления сил, перегруппировки, требовалось в первую очередь горючее. А его не хватало. Даже разведчикам перепадали крохи. Но мы старались, как говорится, собрать с бору по сосенке, мотались впереди корпусных частей, идущих к Молочной, по крупицам копили сведения. Из них, как из мозаичной смальты, складывалась внушительная картина обороны гитлеровцев.

В одном из поисков пришлось познакомиться со старшим сержантом Владимиром Привольневым, разведчиком из 4-й мехбригады. Я и раньше слышал об удачливом следопыте, которого привозили в часть на захваченной трофейной машине сами же немцы. Как-то он прибыл в распоряжение на нескольких подводах, где роль возниц также исправно исполняли пленные.

И вот мы сидим с Владимиром, его разведчиками и двумя «языками» в редкой лесопосадке. Чувствуется, что ребята чертовски устали: лица обросшие, потемневшие, руки в ссадинах, исцарапанные, маскхалаты в болотной тине, прожженные... Один надрывно кашляет, видимо, заболел,— тело била дрожь, щеки пылали. К еде так и не притронулся.

Владимир развязал кисет, извлек газетную «книжечку, вместе с ней листовку. Прочитал вслух: «Граница Великой Германии будет проходить по Днепру». Сладко зевнул, завернул в листовку кусочек пожелтевшего сала.

— Доберемся мы и до этой границы. Вот только надо перемахнуть Молочную, обломать рога Вотану. Так, господа «языки»?

Немцы зыркали по сторонам, не понимая, что говорит их новый «хозяин».

Привольнев и на сей раз был удачлив. ...Этот дзот за рекой, по словам Володи, сидед, как чирей на филейной части. Перекрывал все удобные пути в глубь обороны. С какой стороны не подойди — харкает огнем, сечет все живое. Шальной пулей сразил разведчика из группы Привольнева.

— Ну погоди, гад! Встретимся с тобой! — сказал тогда старший сержант и погрозил кулаком в сторону дзота.

Ночью он опять ушел на разведку... У дзота стоял часовой. Входная дверь закрыта. Прыжок — и обмякшее тело часового потянули в сторону, надежно упрятали.

А гитлеровцы допивали в своей норе вечерний кофе. Но тут дверь чуточку приоткрылась и в щель вкатилась «лимонка». Глухо прозвучал взрыв. Разведчики ворвались в дзот, где ошарашенные, оглушенные взрывом «хозяева» огневой точки не могли сообразить, что же произошло. Действовали быстро: один стал у пулемета, второй занял место часового у входа. Остальные попарно расположились в траншеях по обе стороны дзота, чтобы предотвратить неожиданный визит «соседей».

Изредка постреливали короткими очередями из пулемета, пускали в небо осветительные ракеты, точь-в-точь, как это делали немцы. А Привольнее в это время вел наблюдение, метр за метром исследуя ломаную линию траншей, уточняя расположение огневых точек, наносил обстановку на карту-схему.

Оставленные в разных местах на восточном берегу разведчики «неосторожно» обнаружили себя огоньками карманных фонариков, вспышками спичек, громкими криками. Гитлеровцы реагировали треском длинных пулеметных очередей, выстрелами из минометов...

С высоты холма многое прояснилось. А к дзоту в течение ночи так никто и не подошел. Перед рассветом разведчики взорвали огневую точку и благополучно ушли на свой берег...

Мне и после приходилось встречаться с Владимиром. Геройский парень! К тому времени два ордена Красного Знамени, орден Красной Звезды украшали его грудь. Сам командующий фронтом генерал армии Толбухин в письме, опубликованном в газете «В бой за Родину» отмечал: «Крепко вы бьете фашистов, умело воюете искусно ведете разведку. Молодец!».

На правом берегу Молочной, южнее совхоза «Садовое», располагался сильно укрепленный, можно сказать, ключевой опорный пункт гитлеровцев. С его штурма и начался прорыв «линии Вотан» южнее Мелитополя.

Ночь бойцы провели по пояс в воде, в камышах, навьюченные пулеметами, «цинками», ящиками с минами. И вот, соблюдая маскировку, двинулись вперед, прихватив с собой лестницы и фашины. На рассвете начался штурм.

Нескончаемые атаки и контратаки. Грохот, кряканье мин, пулеметная и автоматная трескотня, пыль, чад... Все корежилось, мялось, коверкалось, как в молотильном барабане. Преодолевая сопротивление врага, штурмовые группы с помощью лестниц взобрались на отвесную стену и завязали рукопашный бой.

Как и в сентябрьских боях, приходилось буквально прогрызать вражескую оборону, платить сотнями жизней за освобождение каждого метра родной земли.

Нелегкую задачу пришлось решать гвардейцам бригады полковника Епанчина, которого из-за болезни временно замещал подполковник Дежуров. Как только первые роты стремительным броском преодолели участок открытой местности от поселка Лихтенау к Молочной и достигли камышей, немцы ударили по плавням. Было видно, как над рыжими метелками вспыхнули оранжевые зарницы, казалось, через реку повис невиданной ширины огненный мост. Пробивая камышовую стену, бойцы вязли в болотной тине, спотыкались, но упорно шли вперед.

Осенняя вода пронизывала до костей холодом, набухшие влагой шинели и телогрейки стали колом, от перегруженных спин валил пар. Камыш резал руки — все в кровоподтеках, изъеденные солью...

Считанные метры остались до противоположного берега. Вот и первая траншея...

Ночной бой скоротечен и жесток. Батальон майора Кайко начал теснить немцев к северной окраине Ново-богдановки, но дальше пройти не мог. «Рыцари Вотана» контратаковали с такой яростью, что казалось немыслимым удержаться. Но комбат скорее почувствовал, чем увидел, что численно превосходящий противник вдруг как-то обмяк, стал нерешительным. Тут же послышалась стрельба в тылу гитлеровцев. Оказалось, другой батальон 4-й мехбригады капитана Русинова при поддержке танков блокировал Новобогдановку справа. А провели батальон и танкистов в тыл опять-таки разведчики Владимира Привольнева.

В этот период подразделения 5-й мехбригады полковника Сафронова сосредоточились южнее села Троицкого в готовности форсировать реку.

Сто метров! Всего лишь сто метров нужно было преодолеть, чтобы зацепиться за плацдарм. Но как тяжело давались эти метры, распаханные фугасами и простроченные пулями!

Две попытки форсировать реку — и обе неудачные. И лишь когда усилилось давление на соседнем фланге со стороны гвардейцев Дежурова, полковник Сафронов решил: пора действовать!

Прелюдию к наступлению исполнили артиллеристы. Залп следовал за залпом, от них содрогалась земля, темно-серая вода покрывалась мелкой рябью. Под прикрытием артогня к реке вышли саперы, тащившие наглухо закупоренные бочки. Связанные по четыре, они должны были служить основанием будущей переправы.

Судьба штурма находилась теперь в озябших руках саперов лейтенанта Суворова.

...Шумят камыши. Вода накатывается на стебли, мельчает и разбивается о берег. Зыбкие тени колеблются в отсветах ракет. Звено за звеном наращивается цепочка переправы. И вот с берега на берег протянулись пустые бочки с деревянным настилом. Вместо перил натянуты канаты...

Рота за ротой перебирались на другой берег, вгрызаясь в землю.

В шесть часов утра была занята северо-западная окраина села Троицкое. Генерал Свиридов сразу же принял решение — нашей бригадой вбить третий клин у Семеновки...

Ночью на «скауткаре» и двух бронеавтомобилях БА-64 мы направились к Новоалександровке. Предварительно получили инструктаж у комбрига полковника Артеменко. С ним были начальник политотдела полковник Парфенов, заместитель начальника оперативного отдела бригады капитан Андриевский, капитан Козлов. Памятуя о том, что гитлеровцы особо рьяно держатся за населенные пункты, мы должны были обходить их с обратной, западной стороны, устраивать засады, внезапным нападением вносить панику, брать пленных, документы...

Ночью ориентироваться в степи довольно сложно: приходилось разбираться в путанице развилок и перекрестий дорог. Изредка останавливались, выходили из машин, прислушивались. Со стороны Новоалександровки пофыркивали моторы, прыгали пучки света.

Село обошли еще в темноте, за спиной в серой мгле остались на горке хаты, клуни, обнесенные редким частоколом деревьев. Остановились у одинокого сарая: крыша из замшелой соломы, стены, обмазанные побуревшей глиной, дверь, сорванная с петель. Внутри — заржавленный плуг, тележные колеса, какие-то слеги. На чердак вела приставная лестница.

Здесь я решил дать людям небольшой отдых. Алешин все никак не мог уснуть, ворочался на охапке слежалого сена, бурчал, исследуя свои порыжевшие бахилы.

— Старшина говорит, что сапоги солдата переживают, а я в них уже столько топаю. Подметки, как папиросная бумага, каблуки скособочились, а еще пылить до Днепра...

— Не горюй, Петро, своих не хватает, у фрица одолжишь.

— Да я лучше босиком пойду, чем надену гитлеровские колодки.

Я поднялся по шаткой лестнице на чердак. С крыши хорошо была видна ровная, отглаженная степь, сломанное крыло «журавля» над колодцем, белые песчаные языки, вырубленная лесополоса... Вокруг тишина — обманчивая, настораживающая.

Немецкая колонна показалась через несколько минут. Шла от железной дороги: впереди машины, несколько зенитных установок, повозки... Раньше гитлеровцы раскатывали таким цугом — глазом не окинешь. Горло дерут, на аккордеонах свою «Розамунду» чешут, рожи корчат, гребут все, что под руку попадет... Теперь присмирели, хвост поджали. Вотана-то их в Молочной утопили, теперь драпают к Никополю.

Наше совещание длилось недолго: решили пристроить к колонне свои заляпанные грязью «броники», в удобном месте «распушить» немцев.

Поехали. Не отрываясь от «скауткара», жмут водители Бондаренко и Романенко.

Вот одна легковушка свернула на обочину, остановилась. Из нее выскочил водитель, открыл капот. Интуиция подсказала: в машине находится офицер. Шофер мог копаться в двигателе и считанные минуты, и более продолжительное время... Нужно брать!

Из открытой дверцы тем временем вылез один гитлеровец, за ним другой. Закурили.

Петя Орлов подвел бронетранспортер впритирку к «ганомагу», и Ситников полоснул по нему из пулемета. Водитель сразу же откинулся навзничь. Лобовое стекло треснуло, по нему побежали лучи-трещины. Еще очередь! Второй немец мешком свалился в кювет, Аверьянов с Богаевым быстро втащили уцелевшего обер-лейтенанта в «скауткар». Джугашвили обшарил «ганомаг», бросил в кузов бронетранспортера саквояж.

Немец тихо стонал, хотя ранение было пустяковое: пуля прошила мякоть икры. Его сразу же перевязали, для приведения в чувство дали хлебнуть из фляжки. У офицера была довольно приятная внешность: коричнево-смуглое лицо, иссиня-черные, как вороново крыло, волосы. Ситников спросил:

— В Крыму отдыхал? Вон как на пляжах закоптился...

Сеня имел в виду густой загар на лице обера, но тот не понял вопроса. Старший сержант стал что-то объяснять. Оказалось, нам попался ротный из 336-й дивизии. После Мелитополя от подразделения осталась треть состава. В его полку участились случаи, когда солдаты наносили друг другу легкие ранения — «выстрел на родину». Остальные «планомерно» отступали. А до этого он воевал в Африке под командованием генерала Роммеля.

— Жарко там?

— Здесь жарче, — откровенно признался офицер. — Англичане по сравнению с вами — зеленые бойскауты.

— Вы, немцы, плохо историю знаете, — играя «лимонкой», сказал Ситников. — Еще Фридрих Великий ваш мудро изрек: русского мало убить, его надо еще и мертвого-то повалить.

Офицер опустил глаза, съежился.

Пленного доставили в штаб бригады, сдали капитану Козлову.

Тесно взаимодействуя с 86-й стрелковой дивизией 5-й ударной армии, корпус прорвал оборонительную линию противника.

Был создан усиленный передовой отряд под командованием подполковника Дежурова. От нашей бригады в него вошел мотострелковый батальон капитана Субботина. Отдельный разведдозор приказано было возглавить мне.

Таврическая степь. Бегут навстречу заросшие бурьянами пологие одинокие холмы, изредка мелькают омытые ветрами тысячелетий каменные бабы. Каждый из этих древних истуканов мог бы поведать историю веков...

А степи нет конца — однообразная и пока безмолвная...

Не ввязываясь в затяжные бои, отряд неотступно преследовал гитлеровцев, обходил укрепленные гарнизоны и отсекал его тыловые коммуникации.

Как и на земле донецкой, здесь, в Северной Таврии, фашисты создавали «зоны пустыни». Командиры отступающих частей еще раньше получили приказ: полностью уничтожать на оставляемой территории все сооружения, запасы, которые в какой-либо степени могут оказаться полезными для врага, жилые помещения, машины, мельницы, колодцы, стога сена и соломы... Гитлеровцы толпами угоняли наших людей за Днепр. Всюду — на телеграфных столбах, на стволах тополей, на заборах — висели объявления: «Мужское население в возрасте от 10 до 60 лет обязано немедленно эвакуироваться западнее Днепра. Мужчины, застигнутые в своих местах жительства, считаются партизанами и будут расстреляны».

Но как оккупанты ни старались уничтожить или вывезти материальные ценности, это им не всегда удавалось. Так, в Новорубановке мы отбили большое стадо рогатого скота, в Новоалександровке — сотни тонн зерна. Все это предназначалось для отправки в Германию. В Верхних Серогозах мы захватили склад обмундирования, в Нижних Серогозах — горючее, которое ценилось на вес золота. Правда, бронетранспортерам американского производства трофейное горючее было не «по нутру», наши же БА-64 «переваривали» и этот синтетический эрзац.

В этих населенных пунктах мы сорвали попытку врага заткнуть бреши словацкой дивизией и штрафными батальонами. Не помогло и подкрепление из Крыма — 1-я румынская и 50-я немецкая пехотные дивизии.

Передовой отряд Дежурова дозаправил технику и рванулся вперед — к Каховке.

«Каховка, Каховка, родная винтовка, горячая пуля, лети!» — так напевали мы в юности. И кто бы мог подумать тогда, что придется сражаться за этот легендарный городок не на жизнь, а на смерть! Что будут лететь снаряды и пули не песенные, а настоящие, обрывающие жизнь...

Бои за Каховку сразу же приняли ожесточенный характер. Сказывалось наличие у немцев переправы через Днепр. Враг использовал насыпанные еще в давние годы курганы, устраивал засады, применяя для этой цели танки и самоходные установки. Мы знали: немцы будут зубами держаться за днепровский рубеж, ведь до самой границы другой такой защиты им не найти...

У Каховки нас остановили. Со стороны казалось, что на дорогах царит невообразимый хаос. Чтобы сбить с толку противника, менялись дислокации, нумерация частей. Менялись и трафаретки на танках, бронетранспортерах, автомобилях... За всем этих чувствовалась чья-то могучая воля, умело взнуздавшая нас порядком и железной дисциплиной и потому уверенно управляющая нескончаемым половодьем войск и техники.

Действуя впереди подвижного отряда подполковника Дежурова, разведгруппа появлялась в самых неожиданных для немцев местах. Опасаясь окружения, они оставляли даже работающие радиостанции, исправные орудия с большим количеством боеприпасов. Как-то мы захватили сразу пятнадцать зенитчиков во главе с офицером. Догадайся они, что разведчиков всего лишь горстка с тремя бронемашинами,— сделали бы из нас фаршмак. Сыграл свою роль фактор внезапности. И вот передо мной стоит обер-лейтенант с рыбьими, застывшими от страха глазами, бормочет что-то о том, что русские свалились прямо с неба, непрерывно повторяет:

— О, майн готт! О, майн готт!..

Каховка — как спасительная вода для страждущего. Вот он — колодец, рукой подать! Но попробуй ее протяни — враз оттяпают...

Здорово засели гитлерюки на подступах и в самом городе. Огрызаются бешено, по-волчьи. Тут их «штыком и гранатой» не возьмешь. Нужны танки, самоходки, поддержка авиации...

Связь со штабом Дежурова работала бесперебойно. Разведчики сообщали о наиболее опасных участках, «ко-торые противник насытил «тиграми», «фердинандами», указывали, где созданы прочные артиллерийские заслоны.

Передовой отряд, сбивая арьергарды врага, крушил все на своем пути, но и сам нес внушительные потери.

Перед многими возвышенностями в чадном тумане догорали «тридцатьчетверки», у искалеченных пушек лежали присыпанные пылью пушкари. Среди воронок сновали с носилками санитары...

На одном из перекрестков у кургана подловили и нас зенитчики. На первом бронетранспортере сорвал снарядом колесо. Петра Алешина ранило осколком.

Вечер застал нас на подходе к Камышанке. Сначала заморосил, затем стал падать тяжелый, как ртуть, дождь. Я был противником всяких опрометчивых действий. В селе тихо, даже сонная собака не звякнет цепью, не хлопнет калитка, не порхнет ракета, но... Все может быть. Береженого бог бережет. Только убедившись, что из Камышанки немцы убежали, взяли направление к Любимовке.

Не доезжая до нее километра полтора, свернули в старое артиллерийское гнездо, заполненное влажными шарами перекати-поля.

Припав к скользкому скату бруствера, лежали тихо, не шевелясь. Багаев прижмурился — берег глаза.

Дождь немного приутих. Меж туч выскользнул краешек луны, и впереди лежащие постройки вычеканились, словно металлические. Но это продолжалось недолго: лунный свет вскоре поблек, будто его накрыли покрывалом. Я коротко объяснил задачу Ситникову и Багаеву; они кивнули и растворились в темноте.

Томительно ползло время, а разведчики не возвращались. Я уже начал беспокойно посматривать на светящийся циферблат часов, как вдруг со стороны дороги показались три тени. Это насторожило. Подтянул к себе поближе ППШ.

Ситников и Багаев привели какого-то мужчину средних лет в длиннополом брезентовом плаще, какие носят пастухи. Он назвал себя: житель Каховки, прячется у родственников в Любимовке от угона в Германию.

Я задавал ему различные вопросы, стараясь выяснить — не подсадная ли утка попалась? Мужчина отвечал без запинки, посасывая предложенную мной трофейную сигарету. В центре села полно немцев, ходят парные патрули, в некоторых домах дежурят у окон пулеметные расчеты, но он знает дорогу к Каховке более безопасную. Поверив «пастуху» на слово, связался с подполковником Дежуровым по рации, но Багаеву приказал не спускать глаз с проводника: мол, не зевай в случае чего.

Сомнения оказались напрасными. Мы вышли к северной окраине Каховки, минуя все посты и заставы немцев. Дальше на колесах двигаться было небезопасно. В неглубоком овражке, окольцованном густым кустарником, замаскировали бронетранспортеры, оставили возле них водителей Романенко и Бондаренко, а также Игнатенко и Ракова, и впятером — я, проводник, Ситников, Багаев, Ермолаев,— обогнув луг, нырнули в узенькую извилистую улочку.

На смену моросящему дождю пришел союзник пона-дежней — туман. Его гнало со стороны Днепра.

Изредка взлетали ракеты и, прочертив в набухшем дождевыми облаками небе узорчатые следы, рассыпались фосфорной пылью.

Свернули в огороды. Вдруг донеслось несколько слов с чужой отрывистой интонацией, послышался громкий возглас:

— Вэр ист да? Ду, Клаус?*

* Кто там? Ты, Клаус? (нем.)

Рядом загорелся огонек карманного фонарика, луч скользнул по мокрой траве.

Попятившись, мы взяли вправо.

Черт возьми! Два немца стояли к нам спинами, сгорбившись, прикуривали.

Багаев смекнул сразу — надо действовать. Он ударил одного солдата пудовым кулаком по голове, второго пришлось прикончить финкой. Мой «крестник» свалился головой в мокрый куст, слышно было только, как судорожно бороздят его ноги влажную землю.

Ситников обыскал убитых, сунул документы себе за пазуху, вытянул рожки из автоматов. Оттащив трупы и засыпав их листьями, с такой же предосторожностью прошли еще метров двести. Следующая улица оказалась несколько шире, мощенная булыжником. Дальше идти было опасно: всю правую сторону мостовой забила колонна автомашин. Мимо грузовиков топали в строю гитлеровцы. Какой-то шофер случайно включил фары., и мы отчетливо увидели фигуры в мерцающих касках, спины, горбатые от ранцев... Свет погас, стало еще темнее, но топот продолжался. Навстречу идущим в строю прохаживались часовые, голготали между собой.

Проводник дернул меня за рукав:

— Где-то рядом расположено их начальство.

— Штаб?

— Не знаю, но что-то вроде этого...

Миновали один двор, второй, третий... Откровенно говоря, я уже давно запутался в лабиринте переходов и теперь полагался лишь на проводника. А тот чувствовал себя, как в собственной хате.

Наше внимание сразу же привлек двухэтажный особнячок на высоком кирпичном фундаменте: у крыльца стояли две легковые машины. Подкрались поближе. Дальше хода нет: забор во многих местах разобран, но территория обнесена проволокой. В окнах — желтый свет. Чувствовалось, что немцы ничего не опасаются, даже окна не зашторили.

Нужно подождать, вникнуть в обстановку.

Минут через двадцать из особняка вышли двое, сели в машины и укатили. Провожающий стоял на ступеньке крылечка, приложив руку к козырьку.

«Это нам на руку, — подумал я, — раз начальство уехало, будет поспокойней». 

Пришла пора действовать: кратко объяснил разведчикам что к чему, осторожно перекусили проволоку, юркнули в лаз.

Надо убрать часового. Он безмятежно прохаживался взад-вперед, стуча по брусчатке сапогами-коротышками, подбитыми стальными гвоздями, время от времени вздергивал правым плечом, поправляя сползавший ремень винтовки.

Рука потянулась к голенищу за финкой.

Немец остановился, боднул сапогом камешек, повернулся спиной. Отчетливо послышался противный запах пота, порошка от вшей, одеколона...

Удар под лопатку — и часовой беззвучно стал заваливаться на подкосившихся коленях. Я успел подхватить тяжелое тело, смягчить падение.

Ничего не звякнуло, не бряцнуло.

Труп поволокли к забору, накрыли картофельной ботвой.

Тихо поднялись на крылечко, открыли дверь, которая оказалась незапертой, прошли на веранду. Там совсем темно... Нащупали вторую дверь.

В маленькой комнате рядом с кроватью сидел телефонист, клевал носом. Ситников огрел его прикладом по голове, взял под мышки, уложил в постель и набросил шинель. Финкой перерезал провода.

Неувязка произошла в соседней комнате. Как только мы ввалились туда, стоящий к нам спиной майор резко обернулся, уставился на непрошенных гостей, зло скривил губы:

— Доннер веттер!*

* Гром и молния! (нем.)

Я выразительно пошевелил автоматом, показывая на выход. Майор не спеша застегнул мундир, потрогал зачем-то петлицу с багровой ленточкой Железного креста и неожиданным ударом сбил с ног Ситникова. Потеряв равновесие, Семен полетел в угол, где стоял массивный сундук, а сверху ранцы, автомат... Ермолаев по-кошачьи изогнулся и саданул майора под дых. Офицер икнул, схватился за живот. Я влепил ему по тугому загривку. Кляпа под рукой не оказалось, Ермолаев сорвал с окна занавеску, запихнул немцу в рот...

Я открыл половину окна, выглянул во двор. Оттуда раздался вопль сыча: «Ку-ху-вов».

Это Багаев. Все спокойно.

Выволокли грузного майора на крыльцо. Ситников, заметив в замочной скважине ключ, повернул его, вынул и выбросил.

Тем же лазом покинули двор, немного посидели в каком-то сарае и с проводником пошли в сторону бронетранспортера. Майора сзади подталкивал Ситников, тяжело отдувался:

— Ну и бугай попался. Приемы, гад, знает. Прямо ошалел. Впервые такого ганса встретил...

На окраине Любимовки простились со своим проводником. В тогдашней суматохе так и не узнали его фамилию. А жаль, службу он нам сослужил добрую.

На рассвете 2 ноября в район действия передового отряда вышли главные силы бригады — танковый полк, два мотострелковых батальона, которые во взаимодействии с подоспевшими частями стрелковых дивизий овладели Каховкой.

Батальон капитана Субботина одним из первых преодолел противотанковый ров и ворвался в город. Здесь, на разрушенных улицах, мы попали под артиллерийский обстрел, налетели «юнкерсы».

От взрывной волны качались телеграфные столбы, с которых свисали оборванные провода, в воздухе носились желто-коричневые листья, сбитые ветки, какая-то труха... Слышались крики, стоны. Субботин торопил роты — надо было выходить из-под обстрела. Кинулся назад к пустырю, поросшему ржавым бурьяном, и тут ему обожгло руку... Санитары сделали перевязку, но из подразделения комбат не ушел — махнул здоровой рукой: мол, рана пустяковая, осколок попал в мякоть, заживет и так

Забегая вперед, скажу, что после выздоровления Семена Михайловича забрали в корпус, назначили командиром 99-го отдельного мотоциклетного батальона.

В первых числах ноября разведчики гвардейской Перекопской стрелковой дивизии проникли на южную окраину Цюрупинска. Гитлеровцы поспешно отступали из центра, бросая автомашины с различным имуществом, даже не успевая зарывать трупы убитых. Покинутые обозные подводы были забиты посудой, швейными машинками, самоварами, патефонами. В ящиках — сало, в мешках — мука, в бидонах — постное масло... Ничем не брезговали грабители. Возле пристани на берегу валялись пулеметы, гранаты, ящики с боеприпасами, шанцевый инструмент. И винтовки — немецкие, румынские, даже австрийские времен Франца-Иосифа, которыми вермахт снабжал своих ненадежных партнеров.

Гитлеровцы откатывались двумя группами — часть к Днепру для переправы на правый берег, часть в сторону хутора Саги.

Корпус сосредоточивался перед их предместными укреплениями, а боевые порядки бригады выдвинулись в пески юго-восточнее и южнее Саги. Там держали оборону егеря 4-й горнострелковой дивизии.

Разведчики получили особое задание. Ночью вместе с саперами подползли к переднему краю немцев, сделали проходы в минных полях, обозначив их вешками. Одна группа ушла за «языком». Мне же с двенадцатью бойцами было приказано прикрыть их действия. Своих бойцов, кроме связногэ Джугашвили, я знал только в лицо.

В ожидании сигнала залегли перед высоткой, утыканной оголенным кустарником. Вокруг в неприютной степи гулял ветер, мешая мелкий снег с дождем. Томительно тянулось время ожидания. Где-то задробили пулеметные и автоматные очереди, потом все затихло.

Вспыхнули две зеленые ракеты — сигнал о том, что группа захвата уволокла «языка» и отходит назад.

На высотке показалось несколько гитлеровцев. Мы открыли отвлекающий огонь. Те моментально спрятались за обратным скатом. Но затишье длилось недолго. На подмогу немцам, вероятно, подошло подкрепление, и высотка ощерилась огнем. На нас прямо-таки обрушился свинцовый ливень. Бесновались тяжелые МГ, пули клевали суглинок. Здорово они припечатали нас к земле! Так плотно прижали, что не поправишь мокрых волос, не смахнешь пот, заливающий глаза, и вообще не дышишь, чтобы не приподнималась спина.

Кое-кто стал отползать назад, но этих-то первыми и накрыли гитлеровцы. Паша Джугашвили, зло сверкая белками, долбил грунт лезвием финки, но разве укроешься за горстью мерзлой земли! Тем более, что этот богатырского склада грузин представлял собой хорошую мишень.

Я приподнял голову, увидел, как Паша застонал, стал кусать губы — пуля раздробила ему коленную чашечку, штанина сразу набухла кровью. А Джугашвили все ковырял и ковырял землю финкой, сооружая брустверок и перед моей головой.

Немцы окончательно остервенели: пули зароились совсем рядом, срезая стебли колючих бодяков.

Побывав во многих передрягах, я больше всего боялся смерти случайной — на войне прерывала жизнь и посланная без цели пуля, и шальной осколок. Так и теперь — клюнет фашист кусочком металла, и останешься на этом поле окоченевшим бугорком...

Джугашвили, постанывая, приподнялся и сразу же уронил голову — пуля попала прямо в лоб... Я перевернул его навзничь — во рту Паши пузырилась розовая пена, черные глаза были широко раскрыты, а щеки заливала восковая бледность.

Сердце сжалось от боли, от той острой боли, когда хочется плакать навзрыд, а глаза сухие, и некуда деться от холодного и страшного ощущения невозвратимой утраты боевого товарища...

Теперь меня что-то толкнуло в плечо — пуля вырвала из стеганки на плече кусок ваты. Ранен или нет? Боли не ощущал, но почему весь в крови! Грудь, локти, колени... Чуть отполз в сторону и догадался — подо мной кровь Джугашвили, перемешанная с водой...

Ситуация подсказывала: нужно притвориться мертвым. Так и лежал без движения: только сердце больно колотилось о ребра.

Стрельба утихла.

День клонился к вечеру, стало заметно примораживать. Холод зябкими пальцами прощупывал каждую косточку. Я впал в какое-то забытье, стало легко, будто парил над землей. Перед мысленным взором встала весна, сады в белой кипени, ставок, в воде которого отражается лунная дорожка. Приветливо светится окно домика, из которого вышли мама, брат, сестра... От них идет какой-то голубой феерический свет.

Я уже не слышал, как подоспевшие минометчики лейтенанта Федора Литвиненко обрабатывали злополучную высотку, как по-пластунски пехотинцы добрались к бойцам группы прикрытия и вытаскивали раненых и убитых. Мне набросили на валенки веревочную петлю и так тянули по ложбине метров тридцать...

Часа через четыре очнулся в санроте: Ольга Приходько растирала спиртом, ставила компрессы, отпаивала горячим чаем.

Спустя несколько дней я уже был на ногах.

В этом же районе Саги, находясь в поиске, мы, что называется, нос к носу столкнулись с немецкими разведчиками. Как правило, старались обходить их стороной, быть незамеченными. А тут...

Гитлеровцы словно выросли из-под земли.  Шестеро. В маскировочных распашонках. В касках, обтянутых сеткой. У замыкающего дюжего егеря болталась за плечами радиостанция. Мы буквально вжались в землю.

— Разведка,— одними губами сказал Ситников, когда группа стала обходить песчаную сопку.

— Возьмем «языка», командир,— предложил Алешин,— нас семь — их шесть...

Какой из разведчиков «язык», Петь? Как ни изощряйся, хоть перекрестно, хоть на измор — толку не добьешься. Сначала будет молчать, а потом врать. Или наоборот — врать, а потом молчать. У них в разведку тоже не тюльку набирают. Как правило, это добровольцы, сильные, опытные, холостяки.

— Так что же делать? Так просто и отпустить фрицев?..— не сдавался сержант.

— Нет, зачем же... Последим за ними.

Немцы скрылись за сопкой и через минуту... вышли прямо на нас. Тут уж ничего не поделаешь. Пришлось дать бой. Троих мы уничтожили, двоих пленили. Попал в наши руки старший группы обер-лейтенант. огромный рыжий детина в фасонистых бриджах и хромовых сапогах. Под распашонкой — металлический знак «За взятие Нарвика». На указательном пальце — латунное кольцо с черепом и скрещенными костями.

Признаюсь, такой гусь впервые запутался в наших силках. Как после выяснилось, это был прожженней нацист, вышколенный в военно-спортивной организации «Вервольф». В водянистых глазах фашиста металась ненависть, смотрел он на нас нагло, давая понять, что ему и плен — не плен, и смерть — не смерть. Я, дескать, сверхчеловек и остаюсь хозяином положения.

Ситников для начала задал офицеру стандартные вопросы: имя, фамилия, место рождения. Услышав немецкую речь, обер-лейтенант поднял глаза и хрипло выдавил:

— Рогге, Дюссельдорф.

Дальше этого дело не пошло: губы офицера, застывшие в нагловатой гримасе, не разжимались. Пленный отказался назвать свою часть, уточнить ее состав и наличие огневых средств. Мало того, после долгого молчания натужно выкрикнул:

— Хайль Гитлер!

Алешин аж кипел:

— Да что мы с ним чикаемся, командир? Шлепнем — и пусть каркает на том свете.

У пленного никаких документов не нашли, но одну прелюбопытную вещицу обнаружили. Пропуск для участия в торжественном параде германских войск... в Москве. Пока я рассматривал этот изрядно пожелтевший «аусвайс», немец торопливо швырял тяжеловесные, чуждые нашему слуху слова. Монолог Рогге из Дюссельдорфа явно затянулся. Наконец он, тяжело дыша, замолчал, уставился на меня.

— Переведи ему! — приказал я Ситникову.— Дословно, со всеми знаками препинания. Армия бандитов и насильников не может победить. А парад для фашистов

в Москве состоялся уже давно. Только шли они не прусским шагом, а под конвоем, понурив уцелевшие головы. А я, придет время, пройду по брусчатке Красной площади в парадном строю как победитель гитлеризма...

Ситников четко перевел сказанное. В глазах обер-лейтенанта слились страх и ненависть. Но страха было больше...

Доставив пленных в роту, я стал разыскивать лейтенанта Когутенко. По лицам разведчиков понял — что-то случилось. А произошло следующее: на бронеавтомобиле лейтенант Когутенко наскочил на вражескую засаду.

Его буквально перерезала пулеметная очередь. Офицера в безнадежном состоянии отправили в тыл...

Через несколько дней нам прислали нового ротного — младшего лейтенанта Николая Ивановича Алексеева.

По мере нашего приближения к Днепру сопротивление вражеских арьергардов становилось все более упорным. Прикрываясь ими, противник спешил отвести свои войска за реку. По данным авиаразведки, немецкие колонны непрерывным потоком двигались к переправам. В этих условиях надо было усилить темпы преследования, не давая оккупантам передышки ни днем, ни ночью.

Соединениям корпуса предстояло форсировать Днепр и овладеть плацдармом на его правом берегу. Подвижной отряд подполковника Дежурова выполнял задачу по захвату железнодорожного моста в районе Антоновки.

Вначале успех сопутствовал нам: части корпуса вышли непосредственно к Днепру южнее Каховки, одним батальоном форсировали реку. Вскоре на этот небольшой плацдарм переправилась вся наша мехбригада и рота автоматчиков из 5-й мехбригады. На плацдарме развернулись ожесточенные бои, не затухающие ни днем, ни ночью. Гитлеровцы, предпринимая атаку за атакой, пытались столкнуть нас в Днепр, дубасили с воздуха. И дрогнул плацдарм: таяли силы, счет снарядам и патронам пошел на единицы. На строгом учете оказались каждый сухарь, щепотка махорки, бинт...

А тут еще погода давала о себе знать: то хлещет студеный дождь, затекая за пазуху, за шиворот, то метет злая, мелкая снежная крупа. И кругом — куда ни глянь — голая степь, клубящаяся сизыми туманами.

С тяжелым сердцем пришлось покидать плацдарм, так щедро орошенный кровью...

И снова пошли в ход саперные лопаты. Бойцы рыли траншеи, сооружали блиндажи. Войска готовились к освобождению Правобережной Украины.

Немцы цепко удерживали херсонский плацдарм в районе озера Вчерашнее. Из показаний пленных стало известно, что Гитлер приказал не отдавать его любой ценой. Стремясь надолго обосноваться в этом районе, немецкое командование высадило десант на Кинбурнской косе, что давало им возможность контролировать акватории Днепровского и Бугского лиманов, ведущих в Николаев и Херсон. На западную оконечность косы, в пяти километрах от Очакова, был переброшен румынский полк. Немцы хотели заставить союзников оборонять плацдарм у озера Вчерашнее, но очень скоро полк в полном составе сдался в плен.

Для разгрома вражеской группировки привлекались части нашего и 13-го гвардейского стрелкового корпусов. Пришлось продвигаться по песчано-болотистой местности, а затем сражаться в плавнях.

Здесь с размахом поработали артиллеристы, удачно действовали и химики. Дымовая завеса помогла скрытно подойти к немецким позициям и ударить, как говорится, по темечку. Обескровленные и измотанные егеря из 4-й горнострелковой дивизии еще пытались сопротивляться, но это была агония смертельно раненого зверя.

Херсонский плацдарм — «бельмо на глазу» наших войск — перестал существовать.

Гвардейцы двух корпусов очистили от фашистов устье седого Славутича. В полосе армии на левом берегу не осталось ни одного гитлеровца.