В обороне долго засиживаться не пришлось. Нас перебрасывали к никопольскому плацдарму, который, по оценке зышестоящего командования, являлся сущим бедствием. Линия его имела форму лука, тетивой которого служил Днепр.

Множество глубоких оврагов, чередовавшихся с высотами, позволили создать здесь широкую сеть инженерных сооружений, до предела насыщенных артиллерией. Не ограничиваясь этим, фашисты усиленно активизировали свою оборону группами танков и штурмовых орудий.

Бригада получила задачу: организовать преследование противника и с юго-востока взять Малую Лепетиху. Но здесь мы столкнулись еще 'с одним неприятелем — непогодой.

Такую зиму вряд ли кто из нас помнил. Начудила она в гирле Днепра. То стояли морозы, снега намело в камыши на берегу реки и рукавов ее великого устья. Тонкий лед хрустел под железными щупами разведчиков на Конке и Чайке, и немцы на правом берегу толом и снарядами прорубали каналы, в пять колов ставили проволоку, опасаясь нашей переправы; то теплый ветер погнал с моря ручьи, и лед на реке превратился в мокрый рафинад. Надо было тащить с собой деревянные плахи, чтобы перейти со льдины на льдину и даже в эту немыслимую пору побывать на том берегу и притащить «языка»...

Оголились поля, раскисли. Легче было ногу вытащить из сапога, чем сапог из липкого месива. Шинели намокали, впитывали влагу, как губки. Это днем. А ночью все покрывалось ледяным панцырем.

Отходя, гитлеровцы побросали исправные пушки, автомобили, даже танки. Теперь дороги существовали лишь на топокартах. Раскисшие, разбитые, они оказались гибельными и для нашей, отечественной, и для американской техники. Танки шли медленно, как бы прощупывая своими железными лапами каждый шаг. Полями двигались цепочки людей с тяжелой ношей — минометными стволами, ящиками боеприпасов, канистрами горючего...

Но, несмотря на все козни природы, бригадные колонны шаг за шагом приближались к Большой и Малой Лепетихе. Обстановка подсказывала: у противника остался единственный путь отхода — через эти населенные пункты.

Об использовании бронетранспортеров для ведения разведки не могло быть и речи. Все сидели по уши в грязи. А сверху настойчиво требовали свежих данных о противнике.

Долго не удавалось взять «языка». Капитана Козлова в недавнем поиске ранило, он находился в медсанбате. Его заместитель — горячий и неуравновешенный капитан Савченко,— получив от начальства нагоняй, немедленно решил готовить поисковую группу. Такая поспешность привела к трагическим последствиям — разведчики ночью нарвались на засаду и потеряли шесть человек убитыми. Вынести их не удалось. Только случай помог остальным отойти. Среди раненых оказался и сам капитан Савченко...

Даже у бывалых разведчиков настроение резко упало. Еще и погода выматывала душу: небо словно насквозь пропило, дождь нудил беспрерывно — днем и ночью. Люди промокли до нитки, ходили понурые, забрызганные грязью...

Посыльный приказал прибыть к комбригу. Быстро накинув кожаную куртку — она здорово тогда спасала от этой моросящей напасти, я поспешил в штаб.

Полковник Артеменко поздоровался, предложил сесть. Вид у него был не из лучших — щеки покрыты серым налетом, красные, утомленные глаза. Перед ним стояла кружка с кипятком.

Вспомнив о злополучном поиске, Василий Михайлович зябко пожал плечами:

— Эх, мать честная, таких хлопцев потеряли! Но кто знал, что подобное случится...

Комбриг раскрыл карту.

— Обстановка требует хорошенько разглядеть не мецкие тылы. Малая Лепетиха, а дел может больших натворить. Авиация наша пока на приколе. «Кукурузники» порхают, да и те изредка. Вся надежда на вас...

Тут же выработали план действий. Заключался он в следующем: одну группу поведет Михаил Григорьев, вторую — я. Задача Григорьева — пройти через боевые порядки 1-го батальона, захватить пулеметную точку. Без стрельбы здесь не обойдется. Это как бы отвлекающий маневр. Моей группе в это же время следовало бесшумно просочиться в глубину обороны немцев, получить точные сведения о наличии вражеской техники. Мы знали, что ее там предостаточно: «тигры», «фердинанды», минометы — одноствольные и шестиствольные, большое количество боеприпасов.

Вышли, когда стемнело. Дорога вязкая. Чернозем пудовыми гирями налипал на сапоги...

Шли сначала с группой Григорьева, потом разошлись, дружески похлопав друг друга по спине.

Цепочкой потянулись к нейтральной полосе. Нашли большую воронку. Спустились. Стали наблюдать и ждать.

Группа Григорьева подобралась к первой траншее немцев, разведчики принялись растаскивать проволоку. Как и следовало ожидать, гитлеровцы, почуяв неладное, расцветили местность ракетами, подозрительные участки стали неистово поливать пулеметным огнем, долбать минами и снарядами. В свою очередь по противнику открыли оговь наши стрелковая рота и минометный взвод. Разведчики, укрывшись за песчаными холмами, периодически дергали за шнуры, и всевозможные бренчалки, подвешенные к проволоке, трезвонили, раздражая гитлеровцев. Те опять стали дубасить из пушек, крестить огнем мнимого противника.

Когда немцев утомила эта игра, мы по-пластунски подползли к заграждениям. Впереди — сапер с миноискателем и ножницами. Продвигались с предельной осторожностью, опасаясь «хлопушек». Эти мины, похожие на небольшие раковины со створками, незаметные для глаза, лежали в граве. Стоило только задеть проволочку, они прыгали, взрывались в воздухе, осыпая все вокруг шрапнелью.

Первая траншея осталась позади. Стали углубляться в тыл, пошли во весь рост. Я шел в немецком маскировочном костюме, камуфлированной каске, обтянутой сеткой. Остальные шестеро, тоже одетые во все немецкое — Ситников, Петров, Брусков, Шуваев, Ермолаев, Сафонов,— тянулись гуськом настороженным шагом. В кромешной темноте мы то натыкались на мокрые кусты, то неожиданно возникал поваленный телеграфный столб. Кто-то споткнулся, упал, чертыхнулся...

Пройдя с километр, услышали голоса. Свернули чуть левее.

Немцев оказалось трое, у заднего за спиной горбатилась радиостанция. И тут мы обнаружили телефонный провод. Резать не стали, пошли по его следу.

Снова немцы. Четверо. Остановились. Чвак-чвак — силуэты растворились в темноте. Пронесло...

В пути мы находились более часа, часто останавливались и прислушивались, готовые к оклику и выстрелу. Малейшее движение, чуть слышный шорох, скрип, металлический лязг — все заставляло настораживаться, затаивать дыхание.

Дождь поутих, стало проясняться. До нашего слуха донеслись звуки губной гармошки. Впереди вырисовывался орудийный ствол.

Прятаться не было никакого смысла, решили идти прямо на «музыку».

В орудийном окопе спиной к нам сидел на станине немец и пиликал на гармошке. Я интуитивно разделял желание ребят пристукнуть этого меломана, чтобы красотка Кетхен не успела доцеловать своего дружка, но впереди было задание поважней. Не задерживаясь около огневых позиций батареи, разведчики укрылись на кукурузном поле.

Расположение удобное. Стали готовить место для наблюдения. Его оборудовали в старом окопе, который углубили саперными лопатами, вымостили кукурузными стеблями, прикрыли сверху.

Отсюда ушла первая радиограмма. В ней сообщалось о батарее, а также о местонахождении разведчиков.

Медленно начало светать. День — серый, пасмурный вставал, но низковатые облака создавали впечатление, что это не день настает, а подкрадываются сумерки.

В бинокль просматривалась вскопанная земля, пласты срезанного дерна, песчаные гребни на позициях замаскированных пушек, блиндажи... А дальше, в тумане чернели контуры деревни — Малая Лепетиха. По прямой к ней — километра четыре.

Все делали молча — тут нужно работать глазами, руками, а не языком. Я нанес на карту пять орудий на вогнутом скате, южнее обнаружили еще одно гнездо пушек. По расположению позиций и длине стволов определили — противотанковые.

Оставив за себя Брускова на наблюдательном пункте, вместе с Ермолаевым, Петровым и радистом вышли к проселку. По мере приближения к Малой Лепетихе приметили костер, около которого грелись два гитлеровца. Справа в полсотне метров лежали аккуратно сложенные ящики. Догадаться об их содержимом не составляло труда — снаряды.

Тщательно обшарив местность «цейсом», обнаружили воткнутые в землю прямоугольные знаки.

— Товарищ командир! — потянул меня за рукав Ермолаев.— Что-то немцы нагородили здесь...

— Все ясно, как божий день, Сеня. Там минное поле. А эти камрады у костра — охрана.

Словно в подтверждение моего вывода, к посту подкатил заляпанный грязью бронетранспортер. Остановился. Немцы вскочили, стали махать руками, предупреждая об опасности. Броневик громко газанул, резко сдал назад. Я быстро нанес на карту границы минного поля, послал вторую радиограмму, продолжая вести тщательное наблюдение.

...Нарастающий гул подкатывался все ближе и ближе, отчетливо чувствовалось дыхание недалекого боя. Наша артиллерия молотила противотанковые огневые позиции. Проносясь, снаряды скручивали звук в тугую петлю. Затем послышались частые разрывы, словно в гигантскую бочку посыпались чугунные ядра. Мы впервые так близко видели работу «катюш» и поняли, почему гитлеровцы всегда панически бежали от этого разящего смерча, сходили с ума, бились головами оземь.

От Малой Лепетихи на большой скорости мчалось с десяток танков, мотоциклов. На турелях — пулеметы. Мотоциклисты подскакивали на рытвинах, виляли, обгоняли друг друга, быстро исчезали, скрываясь за краями окуляров бинокля, и внезапно появлялись вновь...

Пройдя пост у минного поля, вся эта кавалькада повернула в юго-восточном направлении, прогромыхала в метрах двухстах, взяв направление на Малую Лепетиху. Туда же перемещались вездеходы, ускоренным шагом топали разрозненные группы гитлеровцев... На нас никто не обращал внимания — разведчики в маскировочных костюмах сходили за своих.

Подкрепившись сухим пайком, выбрали кратчайший путь к селу. С наступлением темноты находились уже в одном из сараев.

Ситников ушел выяснить обстановку. Минут через двадцать возвратился, доложил: в одном из погребов на окраине прячутся женщины и дети. Сначала испугались, но, поняв, что перед ними свой солдат, наперебой начали рассказывать: в селе много гитлеровцев, злые, как черти, свирепые и трусливые. Два дня назад свезли большое количество раненых. Потом началось повальное бегство.

Мы и сами увидели этот «запланированный» драп. Машины брошены — они глубоко, по самые оси, засели в грязь. Группами и в одиночку немцы с чемоданами, узлами на плечах и даже корзинами спешно уходили из Малой Лепетихи к переправе.

В одной из хат захватили вояку, который шарил по углам в надежде что-либо прихватить. Вид у него был довольно жалкий: костлявая фигура в перекошенных ремнях, из-под пилотки, натянутой на уши-, торчат длинные серые космы. На щеках — каторжная щетина. По солдатской книжке и из беглого допроса выяснили номера части, батальона, роты. Пленный услужливо доложил, что рота его понесла ощутимые потери, уцелевшие ушли к берегу реки.

Оставив несколько человек для наблюдения, мы с Брусковым, Шуваевым и Ермолаевым стали пробираться на западную, обращенную к Днепру сторону Малой Лепетихи, затем вышли на дорогу, параллельную бегущим фашистам.

А у берега творилось такое!..

Паром буквально облепила солдатня: раздавались гортанные выкрики, ругань, стрельба... Немцы, словно стадо, сгрудившееся у водопоя, торопливо лезли на спасительную площадку, отталкивали друг друга, падали за борт.

Пришлось срочно связаться со штабом бригады, чтобы артиллерия подбросила в этот район огонька. Минут через пятнадцать на головы фашистов, как по заказу, посыпались снаряды. Потом с неба донесся знакомый гул наших «ильюшиных»...

Снаряды и бомбы разметывали переправу. Мы вытягивали шеи и, восторженно сияя глазами, смотрели на гигантские столбы желтой воды, пляску огня...

Поднялась невообразимая паника — многие гитлеровцы хлебнули тогда днепровской водицы!

А с рассветом в Малую Лепетиху ворвались наши танки с десантом автоматчиков...

Ночью все казалось вымершим. Но по мере того как наступало утро, откуда-то из погребов, из подвалов, из глухих чуланов стали появляться местные жители. Они бросались нам навстречу, в радостном смятении пожимали руки, плакали и обнимали, говорили какие-то бессвязные ласковые слова, которые можно услышать только от близких людей после долгой и горькой разлуки.

К разведчикам подошел дед. По морщинистому лицу текли слезы. В руках — картуз с яблоками.

— Немного сберег,— как бы извиняясь, произнес старик.— Больше угостить нечем. Вот она какая, война-то. Я их три видел, эта горше всех... Видите, что от села осталось — пепел да угли, горе да сироты...

Младшему лейтенанту Алексееву я доложил, где можно расквартировать разведроту, а сам пошел искать полевую кухню. Находясь в поиске, мы трое суток не ели горячей пищи. Нашел ее на краю села. Сытый запах распирал котел, даже слюнки потекли. Собрал людей. Каша была с дымком, с горьковатым запахом, из тертой пшеницы, но до чего вкусная! А соленые огурцы, добытые где-то Ситниковым, показались настоящим деликатесом...

В жарко натопленной хате наконец-то разделись, развесили мокрое обмундирование, портянки. Блаженство! Ситников с головой укрылся телогрейкой, тихо похрапывал. Рядом Брусков ремонтировал брюки масккостюма. Паргалава правил на ремешке бритву. Багаев нещадно дымил...

В хату вошли два танкиста. Мы их пригласили к огоньку, угостили кое-чем из «НЗ». Молоденький сержант с обмороженной скулой и слезящимися глазами всхлипнул, опустил голову на кулаки с въевшимся мазутом.

— У нас, ребята, горе,— пояснил второй танкист со старшинскими погонами.— Командира потеряли. И какого командира!..

Речь шла о комбриге полковнике Корбуте.

...Когда танкисты уже добивали гитлеровцев, рушили их укрепления у степной могилы с отметкой 80,4, подорвалась на мине машина Корбута. Полковника контузило, все члены экипажа погибли. Комбриг отказался оставить поле боя, решительно приказал:

— В атаку! Пехота ждет нашей поддержки.

И пересел на другую машину. Она помчалась в боевом порядке наступающих.

Около высоты 93,7 «тридцатьчетверка» Корбут;а снова угодила под огонь. Снаряды ложились рядом, в разные стороны разлетались осколки с комьями вырвонной земли, стучали по броне. Механик-водитель круто развернул танк, повел его наискось к стреляющим. Раздавили один расчет, другой... Полковник Корбут внимательно наблюдал за происходящим на поле боя. Увидел справа вытянутую колонну: «тигры» рванулись в контратаку, сзади с автомашин спрыгивала пехота.

— Первый батальон. Второй...— отдал команду Корбут и сразу отметил, как его танкисты развернулись

в лоб гитлеровцам.

В головном танке запахло горелым. В шлемофоне раздался тревожный голос:

— У вас позади дым. Горите!

Полковник продолжал подавать команды до тех пор, пока пламя не проникло внутрь машины. Густые струи дыма валили из всех щелей...

А танкисты гусеницами впечатывали в землю орудия, пулеметным огнем полосовали бегущих пушкарей, жгли автомашины, добивали «тигров», которые с опозданием бросились назад. Но этого комбриг уже не видел....

После мы узнали, что гвардии полковник Корбут Петр Юлианович посмертно награжден Золотой Звездой Героя Советского Союза. 37-я гвардейская танковая бригада получила наименование «Никопольская». Наша 6-я гвардейская мехбригада стала Краснознаменной.

Радуясь успехам, с горечью подсчитывали и свюи потери — как в личном составе, так и в технике. Они были немалыми — шутка ли, корпус только в феврале с боями прошел около четырехсот километров. Но несмотря на это, а также на тяжелые условия распутицы, войска начали готовиться к наступлению. Нам противостояли довольно внушительные силы противника на правом берегу Днепра — части 304, 79-й пехотных дивизий и 660-й полк 370-й пехотной дивизии, которые заняли заранее подготовленный оборонительный рубеж.

Фашистское командование рассматривало этот участок как крайний предел допустимого отступления. Естественные преграды, какими являлся Днепр и почти непроходимые болотистые протоки, а также развитая система траншей и околов позволили гитлеровцам создать надежную оборону с хорошо организованной системой огня и инженерными заграждениями.

Почти все населенные пункты, особенно Берислав — важный узел шоссейных и грунтовых дорог,— были использованы для создания насыщенных очагов сопротивления. Прочные здания в селах немцы превратили в долговременные точки и пулеметные гнезда. От самого уреза воды шли минные поля, дальше — проволочные заграждения, за ними тянулся глубокий противотанковый ров. Переправочные средства, включая и рыбацкие лодки местных жителей, враг предусмотрительно уничтожил.

Соприкасаясь по долгу службы с жизнью штаба корпуса, я знал, как много работал генерал Свиридов. Он тщательно изучал и анализировал боевые донесения, одновременно контролировал занятия, которые не прекращались ни днем, ни ночью. Бойцы учились подгонять и приторачивать оружие, шанцевый инструмент так, чтобы они не издавали ни звука, проделывать проходы в минных полях и проволочных заграждениях, блокировать дзоты и блиндажи, драться в окопах и траншеях, владеть штыком и ножом.

С полным напряжением трудились начальник штаба корпуса полковник Мазур, начальник оперативного отдела майор Иванов, его помощник капитан Глебов, офицер разведотдела капитан Скоропис.

Вот и на сей раз, просматривая донесения и сводки, комкор делал пометки на документах и в своем блокноте. Это занятие было прервано вызовом в аппаратную для разговора с командующим 28-й армии генералом Гречкиным. Командарм информировал: соседние части преодолели Днепр южнее Большой Лепетихи. В связи с этим необходимо поддерживать постоянную готовность к форсированию реки на широком фронте и преследованию противника. После разговора генерал Свиридов сразу же отдал распоряжение — нашей бригаде форсировать Днепр на участке Саблуковка, Качкаровка, захватить плацдарм и наступать по правому берегу в направлении Берислава. Такую же конечную задачу получили бригады подполковника Лященко и полковника Сафронова.

В те дни работы для нас хватало: каждую ночь в поиски уходили разведгруппы, выявляли наиболее уязвимые места обороны, огневые точки, инженерные заграждения. Часто нашему брату не везло. Вместо «языка» разведчики приносили на плащ-палатках тела товарищей. Та сторона не собиралась так просто дарить свои секреты.

Как уже было сказано выше, гитлеровцы, отступая, уничтожили переправочные средства. Приходилось доставлять плоты и легкие паромы в разобранном виде за несколько километров непосредственно к участкам форсирования. Здесь же, в плавнях, конопатили и смолили рыбацкие лодки, сбивали плоты, деревянные щиты, связывали бочки из-под горючего, набивали соломой плащ-палатки...

Противник осторожничал. Ночами над правым берегом извивались ракеты. Методично — хоть часы сверяй — гитлеровцы обрушивали огонь на различные участки нашей обороны. Малейшее движение вызывало шквал огня из всех видов оружия: тяжелых минометов, гаубиц, шестиствольных «скрипух». Ночные бомбардировщики вешали «паникадила», освещали, местность....

В один из дней полковник Рослов, заменивший комбрига полковника Артеменко, обходил подразделения с начальником оперативного отдела штаба корпуса майором Абросимовым. В роте разведчиков Александр Петрович задержался подольше. Знакомясь с командирами взводов, остановил взгляд на мне.

— А-а, слышал, слышал о вас, товарищ профессор разведки! Какой сюрприз на сей раз приготовите немцам?

Мне стало как-то неловко от слова «профессор», да и хвалиться разведчикам было пока нечем: неудачно провел поиск Михаил Григорьев. Накануне ночью он пытался на двух лодках преодолеть реку. Немцы молчали, пока лодки не достигли середины Днепра, а потом такой тарарам подняли! Темноту вспороли пулеметные трассы, сосредоточенно ударили минометы. Обе лодки затонули. Разведчикам пришлось вплавь добираться до своего берега. Не увенчалась успехом и следующая попытка: два человека утонуло, третий — Меркулов — попал в стремнину и, как позже узнали, контуженный, попал в лапы гитлеровцев.

— Товарищ полковник! — набравшись смелости, обратился я к Рослову.— Мы тут кое-что придумали, разрешите через два дня доложить...

— Жду!

Комбриг попрощался, приложил руку к фуражке с твердым, как жесть, козырьком.

После разговора с Рословым я забрал с собой Алешина, и мы спустились к берегу. Ходили в полный рост, умышленно не скрывались от вражеских наблюдателей. Тут же в разных концах застрекотали пулеметы, рядом шлепнулось несколько мин, обдав нас влажными комьями земли. Лавируя под обстрелом, старались установить, какой участок просматривается немцами хуже всего.

Наконец остановились.

— Здесь...

За ночь соорудили в плавнях блиндажик. Переселились из «комфортабельной» Завадовки, запаслись харчем. Задачу разведчикам я изложил кратко:

— С этой минуты начинаем наблюдение за правым берегом. От зари до зари... Все поочередно будем дежурить, высматривать с помощью этого друга,— хлопнул по футляру с биноклем.— Действовать предельно осторожно. Условимся — никаких хождений. В бригаде я предупредил — всякие визиты отложить...

В конце февраля снова задул северный ветер — острый, степной, сшибающий на открытом пространстве с ног. Этот ветер занес снегом окопы, а низкорослые посадки вдоль дорог превратил в брустверы. За неделю между камышами образовался хрупкий покров. Всех, кто шел оттуда, от реки, и бойцы, и жители с надеждой спрашивали: «Не стал ли Днепро?». В сырых землянках и рыбацких хатах толковали о временах, когда март в этих краях люто схватывал все течение реки льдом. Но прошло несколько дней, и дороги развезло пуще прежнего, выглянуло непрошенное солнце, повисли над размякшей степью тяжелые туманы.

Днепр, вобрав в себя талые воды, плавно катил холодные волны, унося черные обломки льдин, прижимая к берегу лоскуты «сала». Раньше лед как-то скрывал эту размашистую ширь, а теперь река производила поистине величественное впечатление.

Я смотрел на свинцового отлива гладь, и в памяти воскресало волшебство гоголевского слова: «Чуден Днепр при тихой погоде, когда вольно и плавно мчит сквозь леса и горы полные воды свои...» Не таким он виделся в эти мартовские дни: голубизну реки затушевали зловещие краски войны, стаи стервятников чадили в просветленном небе, сеяли по оживающей земле семена смерти. Течение несло обломки разрушенных мостов, перевернутые вверх днищем лодки, клочья камыша и соломы, корневища деревьев, лошадиные туши, людские трупы...

Круглосуточное наблюдение за противником высвечивало многие штрихи его обороны: хитроумные зигзаги ходов сообщений, прорези щелей, подковы пулеметных гнезд, траншеи и эскарпы, прыщи дзотов и блиндажей. Знали мы и график смены пулеметных расчетов — через каждые четыре часа. С помощью секундомера определили расстояние до вражеских батарей — зная скорость распространения звука, несложно определить расстояние до вспышек.

Не ускользнула от нашего внимания и такая любопытная деталь: немцы часто наведывались в Качкаровку, потом горланили, пели — не иначе, возвращались навеселе.

Вскоре мы свернули свой наблюдательный пункт, и я прибыл к комбригу. В штабе находились начальник оперативного отдела бригады майор Андриевский, начальник связи майор Лазаренко, бригадный инженер майор Артюшенко и, конечно же, капитан Козлов.

Кратко доложив о результатах наблюдения, я положил на стол графическую схему. Затем поделился своими соображениями.

— Думаю, нужно сосредоточить плавсредства на старице Днепра Конке, в районе обороны первого мотострелкового батальона. Незадолго до смены у немцев пулеметных расчетов лодки должны обойти безымянный остров с юга, быстро и бесшумно преодолеть узкий участок, где последняя четверть пути слабо просматривается противником. Вот здесь берег значительно возвышается, тут зацепимся. Но есть просьба — в ночь переправы организовать демонстративную атаку...

— Яснее! — перебил полковник Рослов.

— Отвлекающую атаку следует организовать в двух километрах от переправы. Ударить артиллерией и под ее прикрытием пустить по реке «флотилию» лодок. Там водоверть, и их прибьет течением к правому берегу. Ведь людей-то в лодках не будет...

— Как — не будет?

— Чучела обрядим да посадим. Зачем же людьми рисковать? В темноте гитлеровцы не скоро разберут что к чему! Лишь бы огоньку побольше было, тогда они обязательно главное внимание туда обратят, а не на мои лодки.

— Понятно, морячок!

Полковник Рослов — бывший «тофовец», капитан первого ранга — так стал называть меня, когда узнал, что я учился в Одессе, оборонял город в морском отряде.

— Вам, Борис Михайлович,— обратился комбриг к Козлову,— надлежит лично разработать детали ложной атаки. Предусмотрите усиление разведвзвода надежными людьми, согласуйте сигналы. Вопросы будут?

— Вопросов нет, есть предложение. По моим расчетам,— обратился я к комбригу,— операцию надо начать через два дня.

— Не рано ли?

— У немцев какой-то праздник намечается, обязательно попрут в Качкаровку шнапс дуть. Тут мы их и возьмем на абордаж...

— Резонно, резонно. Бери, но чтобы плацдарм захватил. Руками, зубами уцепись за него, ногами упрись, а стой намертво, жди подхода бригады... Запомни — от вас и только от вас зависит успех операции, к которой привлечены тысячи человек.

В оставшееся время я решил потренировать разведчиков на предмет преодоления возвышенностей. Задача: наловчиться мгновенно брать крутизны.

Массивному Багаеву такое занятие было явно не по душе — стоит ли сигать по буграм да оврагам, силы тратить.

— Это же галерный труд,— бубнил Николай.

Я вспомнил афоризм великого Суворова, привел его Багаеву:

— Истинный человек и герой должен утомлять тело свое, чтобы укрепить оное больше. Что, не согласен с Александром Васильевичем?!

...Мне выделили шесть лодок.

Костяк группы составляли Алешин, Брусков, Ситников, Багаев, Шуваев, Сафонов, Ермолаев, Аверьянов, Паргалава, Раков. К ним присоединились самые надежные автоматчики, саперы, опытные гребцы, радист Литвин. Рвался с нами на задание и водитель Петр Орлов, но я ему приказал любым способом первым пробиться на переправу и догнать нас в районе Берислава.

Кроме автоматов, гранат и патронов взяли два противотанковых ружья, ракетницы, ножницы для резки проволоки, щупы. Пулеметчики сконструировали самодельные турельные установки, которые легко крепились и снимались на носу лодки.

Наступила решающая ночь.

Все укрылись в зарослях камыша и ивняка. Туда же стащили лодки.

К нам .подошел начальник политотдела бригады подполковник Герасименко с лейтенантом Срибным — воен-фельдшером, парторгом роты, прекрасно владеющим немецким языком. Лейтенант шел на задание вместе с нами старшим по страховочной группе для оказания помощи раненым и тонущим.

Я доложил о готовности к операции.

Подполковник Герасименко лично проверил, хорошо ли накормлены, обуты и одеты люди, обеспечены ли огневым припасом, куревом.

Оставшись довольным, начальник политотдела шутливо проговорил:

— Я вижу, вы чуть ли не на Берлин замахнулись.

— Берлин пусть подождет маленько, а вот в Бериславе будем обязательно,— в тон ответил я.

— Что ж, тоже неплохо. Шагнем через Днепр, а там дела пойдут веселее. Вчера соседи справа, из десятого, стрелкового корпуса, форсировали реку северо-восточнее Саблуковки. Теперь начинаем мы. На вас надежда...

Ночью над Днепром разбойно гулял понизовый ветер, вздымая крутые волны. Темнота кромешная, будто воздух напитало тушью. У береговой кромки плескалась масленая, отдающая сырой прелью вода. Накатывалась к камышам, шуршала небольшими обломками льдин и смерзшимися снежными комьями, качала лодки, разбивалась об их смоляные борта. Люди были сосредоточенно скупы в движениях, будто каждый боялся преждевременно и напрасно потратить силы, которые следовало сберечь для настоящего дела. Ветер дул все сильней, но шинели в рукава никто не надевал: на всякий случай, чтобы легче и быстрее сбросить с плеч.

Пора!

Саперы бросили концы причальной веревки разведчикам и оттолкнули лодки шестами на глубокую воду.

От берега тихо отчалили сначала три лодки, затем — еще три. Ни всплеска, ни скрипа уключин: их предусмотрительно обмотали тряпками.

По обыкновению немцы ночью подсвечивали передний край ракетами, которые долго висели мерцающими фонариками. На этот раз окутанный тьмой берег казался безжизненным и зловещим. Наблюдатели и слухачи настороженно вглядывались и вслушивались в темноту, стараясь уловить любой звук с противоположной стороны.

Гребцы налегали на весла, то наклоняясь головой до самых колен, то с напряжением откидываясь назад, полной грудью выдыхая морозный воздух.

Около островка оставили три лодки для группы прикрытия и как резерв на случай неудачи первой попытки.

Снова вышли на открытую воду: напряжение начало расти, люди, затаив дыхание, прислушивались, стараясь уловить выстрел, крик или хотя бы какой-нибудь звук с того берега. Но на Днепре по-прежнему было тихо. Похоже, гитлеровцы и вправду не ждали «гостей». Да и какой леший в такую ветреную ночь отважится пересечь водный рубеж!..

Гребли споро, но я полушепотом торопил:

— Нажмем, ребята, нажмем!

Взмах весел, еще взмах...

Воздух медленно очищался от тьмы, в серой дымке открывался скошенный берег с урочищами, пересеченными стежками тумана.

Минуты казались часами. Наконец-то первая лодка плавно спружинила о песок. На берегу мин не оказалось, а вот дальше...

Радист ефрейтор Литвин передал сигнал: «Первый! Я на кромке...»

Вперед поползли саперы со щупами. Затем пошли в ход кусачки — резали колючую проволоку.

Я, Ситников, Багаев, Аверьянов, Паргалава, Шуваев, Сафонов следовали за саперами, пригибаясь, взбирались на крутой скос. Посмотрел на циферблат — у немцев скоро смена часовых на огневых точках. Надо спешить!

С рассветом внимание часовых обычно притупляется. Нервное напряжение тревожной ночи, когда каждый шорох, каждая тень обретают грозный, пугающий смысл, требует разрядки. Наступает реакция. Утренний холод заставляет ежиться, вызывает желание поглубже втянуть голову в поднятый воротник, вздремнуть. Тут-то фрица и нужно брать за шкирку.

Идти стало трудней — песок то и дело осыпался.

Наконец все наверху.

Залегли.

Как-то неестественно близко раздались голоса перекликающихся часовых. Поползли — и прямо перед нами оказалась ячейка с торчащим пулеметным стволом. Спиной к разведчикам около куста с черными, похожими на проволоку, ветками стоял часовой. Что-то мурлыкал в предвкушении скорой смены, когда можно будет завалиться в теплый блиндаж...

Я махнул рукой: Ситников с Паргалавой подмяли под себя фрица, плотно закрыли рот.

Ползком! Только ползком! Внезапность должна быть полной. В этом — успех.

То, что случилось через минуту, могло стоить нам жизни: Паргалава задел скрытую от глаз сигнальную проволоку.

— Вас ист лес, Вольфганг?* — окликнули с соседнего поста, и прямо на нас настильной траекторией полетела ракета.

* Что такое, Вольфганг? (нем.)

Раздались тревожные выстрелы. Но немцы еще не знали, с какой стороны их настигла опасность, стали стрелять вслепую.

Несколько солдат устремились прямо на разведчиков. Поняв, что раскрыты, мы в упор срезали бегущих. Через минуту стало светло как днем. Заще.лкали выстрелы, затарахтели пулеметы. Сзади квакнули по-жабьи мины, засвистели осколки. Все ниже и ниже над головами перекрещивались и сталкивались бусинки трассирующих пуль.

Мы прижались к горячему песку прямо перед траншеей. Чуть дальше — зев блиндажа.

— Вот вам! — я швырнул под бревенчатый козырек противотанковую гранату и сразу же поднял людей, предварительно приказав радисту передать в штаб сигнал о начале демонстративной атаки.

По траншее бежали гитлеровцы, натыкались друг на друга, звякали оружием, касками, пеналами противогазов. Стали выскакивать на бруствер.

Многовато куроедов, но — была не была! Бросились врукопашную...

Начался тот жестокий, злобный бой, яростная короткая схватка, успех которой решают смелость, умение каждого вести поединок самостоятельно, в одиночку. А разведчики это умели: в дело пошли приклады, финки, кулаки...

В сплетении человеческих тел с хрипом и руганью крушил направо и налево наседающих гитлеровцев Багаев. Он оторвал от земли распаренного дюжего ефрейтора в расстегнутой шинели и швырнул его, как куль, прямо на штык второго фашиста.

Коршуном налетел на орущего офицера Ситников, но его сбили с ног. Семен все же дотянулся до немца, схватил за щиколотки, рванул на себя и подмял.

Длиннорукий Нико Паргалава что-то кричал по-грузински, работая кинжалом. На него бросился плечистый, по-спортивному поджарый детина в каске, съехавшей на глаза. Набычился, хотел штыком достать разведчика, но тот сумел оттолкнуть направленное в грудь лезвие, вогнал кинжал в живот врага.

Как-то неестественно споткнулся Аверьянов. Убит? Ранен?.. На него в исступленной злобе кинулся молодой горбоносый гитлеровец, сомкнул пальцы у Аверьянова на горле. Михаил коленом саданул в пах немца, ослабил его хватку и стряхнул с себя. Рядом валялась каска — ею он со всей силы хряснул по голове горбоносого. Тот со стоном откинулся на спину...

У меня сломалось ложе автомата. Под руку подвернулся тяжелый МГ. Отбежав чуть назад, я стебанул очередью по тем гитлеровцам, которые выскакивали из траншеи на подмогу своим. Почти кинжальные очереди точно находили цель...

Гитлеровцев было гораздо больше, но они явно растерялись. Эта растерянность превратилась в панику, как только несколько выше по течению реки левый берег взорвался, огласился грохотом одновременно ударивших батарей. В воздухе засвистели и завизжали снаряды. Проснулась и зарычала вражеская артиллерия. Словно невидимые световые телеграфы начали слать в ночь свои точки-тире: пунктиры трассирующих пуль, огненные полоски мин.

Весь Днепр покрылся кроваво-красными отсветами разрывов. Огонь с правого берега стал еще плотнее, когда гитлеровцы обнаружили вереницу лодок. «Ага, клюнули фрицы на приманку с чучелами!» Я хлопнул по плечу радиста Литвина и приказал:

— Передавай, Афанасьич, открытым текстом: «Зацепились за плацдарм. Удерживаем...»

А к нам уже бежали десантники из лодок прикрытия. Размашисто приближался Алешин, сзади семенили Срибный, Дорошенко, Иваника...

Мы прочесали траншею, ударили в спину немцам, которые улепетывали в сторону Качкаровки.

Один гитлеровец присел и прямо в меня бросил ручную гранату. Я знал — она взрывается через пять-шесть секунд. Реакция опередила мысль — перехватив в воздухе деревянную рукоятку, швырнул гранату вслед убегавшему немцу. После взрыва тот стал петлять, прихрамывая. Я посмотрел под ноги, подумал: «Если бы наша «лимонка» — конец».

Меня окружили разведчики. Все, слава богу, живы, но глаза у ребят запали, лица покрылись потом, грязью. К тому же есть раненые. Припадает на правую ногу Аверьянов.

— Володя, посмотри,— попросил Срибного. Лейтенант разрезал Аверьянову стеганую штанину.

Ниже бедра — ножевая рана.

Фельдшер достал из сумки индивидуальный пакет, пузырек с йодом. Смочил, забинтовал.

Спросил:

— Говоришь — можешь плясать?

— Угу!

— Так вот, сиди в укрытии, а при подходе наших пляши к сестричкам.

Аверьянов обиженно скривился, но понял, что перечить лейтенанту бесполезно.

Оценив обстановку, я пришел к выводу: брать Качкаровку в лоб — дело гиблое. Нас там только и ждут.

Быстро собрал разведчиков, объяснил, что к чему. Времени в обрез. Нужно обходить село с тыла, и быстро. Побежали. С каждым шагом становилось все труднее и труднее: пот струился по лицу, солеными каплями сползал в уголки губ. Во рту пересохло, одежда пластырем прилипла к телу. Разведчики сопят, кашляют, плюются... Усталость валила с ног, но я подбадривал людей:

— Веселее, хлопцы... Главное — не дать фрицам опомниться.

Качкаровка уже близко. Село прилепилось над грязно-желтым скатом берега. Справа возвышалась церковь... Алешин недовольно поморщился, понимал: нужно быть дураком, чтобы не посадить там наблюдателя или не поставить пулемет. Подпустят поближе, и не успеешь даже богу помолиться...

Мы залегли в бурьянах, немного отдышались, и я приказал Федору Ермолаеву обследовать церковный двор и здание.

Вернувшись, он доложил обстановку: двор пуст, в здании — никого. Но на площадке звонницы немцы все-таки были. Об этом свидетельствовали россыпь свежих гильз, промасленные тряпки, окурки...

Лихорадочно пульсировала мысль. О том, что гитлеровцы драпанули из села, и речи быть не могло. Только бы не напороться на засаду! Вскоре всякие сомнения на счет пребывания противника в Качкаровке окончательно развеялись: отчетливо послышалось урчание мотора, над притихшим селом расцветились одна за другой красные ракеты.

Действовать нужно немедленно: решительно атаковать немца, ошеломить его натиском, создать впечатление, что не двадцать — двести человек против него.

Медленно занималось утро. Воздух светлел, отчетливо стали вырисовываться отдаленные предметы: хаты, деревья, столбы...

Молча, действуя одними жестами, я расставил людей за каменным забором.

Три немца шли наискосок через узкую улицу. Я перемахнул забор, длинной очередью преградил им дорогу. Двое упали сразу, третий укрылся за телами убитых, намереваясь открыть огонь. Пришлось кончить и этого.

Из-за хат выскочило еще несколько гитлеровцев — и этих забросали гранатами. Не останавливаясь, побежали вниз, к центру села. Просторное здание, открывшееся впереди, оказалось школой.

Откуда-то сбоку по нам ударил пулемет. Залегли. Ситников, моментально оценив ситуацию, нырнул в огороды. Подкравшись незаметно к пулеметному расчету, забросал его гранатами.

— Впере-е-ед, ребята! — крикнул я и, петляя в кустарнике, добежал до школьного двора. По ходу выпустил зеленую и красную ракеты — сигнал нашим минометчикам.

Немцы суматошно носились по двору, пытались отстреливаться.

Рядом со мной пыхтел Багаев. Николай подбросил на ладони «лимонку», для чего-то понюхал ее и гаркнул:

— Ну, поехали!.. Угостим фрица лимонадом.

Он сорвал чеку предохранителя и далеко зашвырнул гранату. Затем вторую, третью... Двор школы вспыхнул взрывами.

Десантники метнулись к окнам, выламывали рамы, врывались в помещение. В коридорах, классах схватились с гитлеровцами врукопашную. В ход пошли приклады, штыки, ножи. Минут через пять все было кончено.

Не давая немцам опомниться, мы выметали их из Качкаровки. Увлекшись преследованием, я наскочил на группу гитлеровцев. Раздумывать было некогда: дал по ним длинную автоматную очередь, брякнулся на землю, уклоняясь от ответных выстрелов. Пули просвистели над головой. Приподнявшись на локтях, полоснул по немцам. Нескольких скосил. Нажал на спусковой крючок... пусто. Ситуация... И вдруг из-за трупов выполз офицер, поднял руки:

— Рус, нихт шиссен! Их сдавайс...

К рассвету Качкаровка оказалась в наших руках. Через Днепр переправлялись первые роты бригады. И сразу двигались дальше — на Новые Кайры, Червоный Маяк...

Лаконичны и скупы строки наградного листа. Мои действия у Качкаровки были изложены без всяких эмоций, которыми изобиловал бой: «Гвардии мл. л-т Каневский в ночь с 9 на 10 марта 1944 г. с группой разведчиков 20 человек под сильным ружейно-пулеметным огнем противника, преодолев вброд днепровские плавни, форсировал реку с помощью подручных средств в районе Качкаровка. Умелым обходным маневром ворвался в Качкаровку, выбил из населенного пункта до батальона немцев и удерживал его до переправы передового отряда бригады, чем обеспечил захват плацдарма на правом берегу р. Днепр и успешное форсирование реки частями бригады. В этом бою гвардии мл. л-т Каневский огнем своего автомата и гранатами лично уничтожил и захватил в плен 50 немцев (пленные 1 батальона 360 охранного полка)».

По незримым тропинкам памяти ухожу в те мартовские дни, окрашенные яркими красками удач и побед, мрачными — потерь и тягот фронтового бытия.

Мысленно разворачиваю свою командирскую карту, испещренную вкось и вкривь надписями, сотнями условных знаков между паутинами дорог, полосами лесопосадок, спиралями высоток... На ней стрелки с обозначением направлений — Берислав, Херсон, Николаев... Туда устремлялись наши помыслы. А пока, как выразился сержант Ситников, Качкаровку мы надежно положили в карман. На очереди — Берислав.

К северу от Херсона на правом берегу седого Славутича раскинулся этот городок. А начинался он с литовской мытницы, потом с крепости, которую турки назвали Кызыкермен, что в переводе означает «Девичья крепость». Не раз казацкая вольница под бунчуками кошевых атаманов Ивана Сирко, Михаила Ханенко и полковника Семена Палия скрещивала здесь свои сабли с турками и татарвой в кровавых сечах. В конце семнадцатого столетия крепость после штурма русскими войсками и украинскими казаками пала. Назвали ее Бериславом.

...К моменту, когда основные силы бригады подошли к Качкаровке, мы были уже в дороге. Противник — это были разрозненные группы из 304-й пехотной дивизии — уходил в сторону города, где засел довольно внушительный гарнизон. Арьергардные группы, оставленные в населенных пунктах Мыловое, Новые Кайры, сопротивление оказывали слабое, тем не менее мы старались их обходить.

Весьма успешно после форсирования развила наступление 4-я мехбригада. Разгромив гитлеровцев в Черво-ном Маяке и Куцей Балке, она выдвинула прикрытие в район Фридгайма и также устремилась к Бериславу. Туда же после взятия Дремайловки пошли и гвардейцы 5-й мехбригады.

Погода стояла сырая, слякотная. К вечеру задул ветерок, очертания окружающих предметов стали смазываться. Но два курганчика видны были хорошо. Даже без бинокля можно было заметить, что возле этих «пупков» кто-то копошится.

Остановили бронетранспортер. Оружие — на боевой взвод. Рассредоточились. Прислушались — речь вроде бы наша. Даже с матерком. Может, власовцы?

— Эй, кто такие? — окликнули.

— Сейчас документы покажем.

В нашу сторону полетели пули. Дело приняло крутой оборот.

— Не стреляйте. Высылаем парламентариев. Сытников, пошли...

К нам приближались двое. Осторожно, с опаской. И вдруг такое родное и знакомое:

— Тю-у-у! Та це ж нашi розвiдники, хай йому гречка!

Я подошел к старшему лейтенанту. Сзади него стоял высокий, худой, довольно нескладный сержант. Познакомились. 

— Чуринов. Командир первой стрелковой роты четвертой мехбригады.

— А я из шестой. Каневский. Командир разведвзвода.

— Сержант Беспечный, — представился напарник ротного, и по его тону я сразу же понял, что этот Беспечный для командира лицо довольно неординарное.

— Ты не смотри, разведчик, что он у меня такой изящный,— словно угадав мои мысли, улыбнулся Чуринов и кивнул на сержанта.— В бою — лев! Когда сидели в очеретах, Микола подглядел, что уж часто фрицы бегают по воду. Селедки, что ли, нажрались. Надоело  ему, что поганят наш Днепр. Взял обыкновенную трехлинейку и троих уложил первыми выстрелами. А расстояние-то до противоположного берега метров триста.

Со старшим лейтенантом Олегом Чуриновым мы сразу подружились, прониклись обоюдной симпатией.

Война не обошла его своими «милостями» — один раз ранило, потом второй. Не долечившись, ушел из госпиталя, под Мелитополем принял роту. И снова в бой...

— Днепр мне пришлось брать с двух заходов,— рассказывал Олег.— В конце февраля получил приказ выслать к Бериславу разведчиков. Как только стемнело, от берега отошли лодки. Утленькие попались посудины. Два человека на одной, два — на другой. Старшим назначили Беспечного. Чтобы отвлечь от них внимание, я на третьей лодке стал переправляться несколько ниже по течению. И вдруг нас осветили десятки ракет. Справа и слева мины. Все лодки перевернулись, а нам довелось вплавь добираться до берега. А на реке-то шуга...

К счастью, обошлось.

Подсушились, подкрепились, чуть силенок набрались — и снова в плаванье. Первыми высадились на правом берегу сержант Беспечный и рядовой Пилипенко. Кое-кто и на сей раз принял ледяную купель, а мой бинокль булькнул вместе с телефоном...

Оседлав дорогу, ведущую на Берислав, рота окопалась. Люди злые, как черти, усталые, голодные. Старшина докладывает: «Продукты есть, а обед не приготовить — сухой палки не найдешь». Посмотрел я вокруг — немецкое кладбище. Даю команду — выдернуть кресты. Подошел старенький попик в ветхой рясе. Думаю, обвинит служитель культа в святотатстве. А он осенил нас крестным знаменем, пробасил: «Чады мои! Выдерните их все до единого, нечего поганить нашу святую православную землю». Вынес картошечки, шмат сала, еще кое-какой провизии. А с харчем сам знаешь — туго.

Знаю, с продовольствием и у нас не густо. Не потянешь же за собой кухню через реку. Тылы безнадежно отстали, плелись где-то сзади. Приходилось довольствоваться «подножным кормом»: собирали початки кукурузы, вылущивали их, кое-как дробили. При возможности варили кашу. Вода и зерно, даже без соли. Как тут не вспомнить борщ, который варила мать. Эх, какой борщ она готовила! А вареники? Берешь самый большой, окунаешь в горшок с крутой сметаной...

Я поворачиваюсь к Алешину, толкаю его в плечо. Он кряхтит, поднимается на локти.

— Что, командир, пора?

— Рано еще. Вот думаю, что сейчас мой Петр Иванович пожелал бы откушать?

Алешин сладко потягивается, мечтательно закатывает глаза.

— Мне бы чугунок картошки, да с маслицем.

— А вареничков не хочешь?

— После картошки и от вареников не отказался бы...

Чувствую, что от этого разговора желудок поднимает бунт, меняю тему: неплохо бы пропарить кости и просушить промокшую одежду. Но в наших условиях об этом тоже можно только мечтать.

...Туго схвачен за горло бериславский гарнизон. Немцы никак не ожидали, что мы их так крепко затянем в невод.

Блокируя огневые точки, разведчики брали один дом за другим. Звякали оконные стекла, летели внутрь гранаты, вражеских солдат, пытавшихся в суматохе оказать сопротивление, валили очередями из пулеметов и автоматов. Взрывы, клубы дыма...

На одной из улиц, где валялись перевернутые повозки, догорали покореженные машины — это поработали наши артиллеристы,— мы встретили разведчиков из 5-й мехбригады.

Командовал ими капитан Бабанин. Я много слышал о нем, а вот познакомиться поближе пришлось именно здесь. Был Николай широкогруд, приземист. Лицо открытое, с крупным лбом. О таких говорят — буре не поклонится, враг не сшибет. Уроженец Коммунарска, он был комсоргом на кирпичном заводе. Окончив Харьковское военно-политическое училище, стал политруком разведроты. Оборонял Харьков, Ростов, Новороссийск, освобождал родной Донбасс. Уже позже я узнал любопытную деталь из его фронтовой биографии: однажды саперы, производя разминирование, нашли закопанную папку. Это был комсомольский архив батальона. Вместе с другими документами обнаружили и такую записку: «Пятый день разведывательный батальон с боями вырывается из окружения. Командир погиб. Нас осталось четверо. Патронов нет. У меня документы комсомольского бюро батальона. 1941 год». Написал ее Николай Бабанин, когда уходил в разведку. Перед этим документы передал комиссару батальона. Встретиться с ним больше не удалось. А лейтенант Бабанин остался жив, вырвался из окружения, стал командиром разведроты. Снова бои, вылазки в тыл за «языками» — и награды, которые густо чередовались с ранами.

...Широк Днепр у Берислава. Даже летом его трудно преодолеть. А тут март, по реке плывет ледяное крошево. Нужно провести разведку огневых точек гитлеровцев. До черта их там у противника! А пока немец сидит, выжидает, изредка палит из пулемета, подсвечивает ракетами черную, беззвездную ночь.

Ротный собрал бывалых бойцов посоветоваться, как выманить немца, заставить его показать свои пушки, минометы, пулеметные гнезда.

— Я поплыву,— решительно ответил парторг, роты рядовой Василий Николаев.

В полночь на крохотном челноке он отправился на задание. Нарочно шумел, плескал веслами, то приближался, то удалялся от вражеского берега. Взад, вперед... Терпение у немцев, наконец, лопнуло. Ухнул орудийный выстрел. Второй, третий... У самых бортов лодки поднялись фонтаны...

А разведчики Бабанина засекали цели. В этом и состоял расчет командира.

Под утро, как только забрезжило, три резиновые лодки отчалили от берега. С первой группой отправился Николай Бабанин. Разведчики плыли осторожно, бесшумно разгребали ледяную шугу. Прошли фарватер. До берега — метров сто. Враг молчит, ночью, наверное, перетрудился. Но люди цепко вглядывались в ту сторону, затаив дыхание, прислушивались. И вдруг тишина отступила. Кручи засверкали вспышками огня. Одну лодку накрыло миной. Всплеск, крики, стоны...

— Всем в воду! Прыгай! — скомандовал Бабанин.

Подсчитал на берегу людей — в живых осталось только двенадцать разведчиков. Разбил их поровну на две группы, сразу же приказал лейтенанту Алексею Ежицкому и сержанту Александру Урбанскому блокировать дзоты. Те вскоре захлебнулись, их «хозяев» перебили и перекололи кинжалами.

Заняв дзоты, четыре маленьких гарнизона отразили шесть атак. Поняв, что русских так просто не взять, немцы выкатили на прямую наводку несколько пушек и стали в упор бить по дзотам. Под их обломками один за другим погибали десантники...

Вместе с Бабаниным в живых осталось только два разведчика. В критический момент он по рации связался со своим берегом, сообщил координаты и вызвал огонь на себя.

Залп «катюш» — и словно огромная стая огненнокрылых птиц метнулась в небо.

На месте захваченного плацдарма пятнами обуглилась земля, закиданная трупами и мертвым железом. Такую картину увидели автоматчики лейтенанта Котенко и другие переправившиеся подразделения бригады. А открыли им путь разведчики и саперы под командованием капитана Николая Бабанина.

Почему я написал «и саперы»? Да потому, что они всегда находились рядом с нами. Саперы! Их мужество, как сказал известный писатель, лишено блеска. Их отвага носит защитный цвет. Враг сапера незрим — он в тончайшей проволоке, в неприметном колышке, в пятнышке чуть взрыхленной земли.

За всю войну я знал многих именитых саперов, но неизменно на правый фланг ставил рядового Николая Полещикова. Особый талант этого уже зрелого, в годах бывшего столяра первой руки, специалиста по тонкой отделке дерева, раскрылся здесь, на Днепре.

...Утлый челнок, качаясь на волнах и лавируя между разрывами, приближался к правому берегу.

— Быстрей, быстрей, ребята! — торопил товарищей Николай.

Саперам одними из первых нужно прибыть на правый берег, чтобы разминировать его и проделать проходы для наступающих. Вскоре первая лодка уткнулась в прибрежный песок, и четверо саперов выскочили на берег, занятый гитлеровцами. Вторая лодка так и не дошла... Напарник Полещикова отошел чуть в сторону и упал, отброшенный взрывом. Раненый товарищ был его первым ориентиром — он знал манеру немцев укладывать мины в строгом порядке, на равном расстоянии. Пополз под огнем, ощупывая каждый сантиметр земли, ощущая прикосновение щупа к мине всеми нервами, а не только вытянутой рукой. А на очищенный берег уже высаживались бойцы, вытаскивали из лодок тяжелые стволы минометов.

Очистив проход для пехоты, Полещиков немедленно начал создавать переправу для орудий. Пошарив по зарослям и плавням, разыскал старые понтоны, что пролежали здесь с первых месяцев войны, забил пробоины деревянными пробками, наложил помост из досок, снятых с какой-то крыши,— и вот готов первый паром.

Двое суток не смыкали глаз бойцы отделения Полещикова, двое суток они были перевозчиками, и только когда немцы бежали, когда подошли строительные части, чтобы поставить постоянные мосты, Полещиков повел своих людей догонять бригаду.

А перед этим Николай Полещиков выполнил особо важное задание. В районе Казачьи Лагери следовало пробраться в тыл противника и взорвать мост, по которому немцы могли бежать, прихватив с собой технику и награбленный скарб.

Полещиков отобрал лучших людей из своего отделения. Ему требовалось немного помощников — восемь человек. Взяли по пять килограммов взрывчатки, ночью прошли через передовую — минеры, как и разведчики, всегда знают кратчайший путь в тыл врага. Всю ночь шли по степи, скрываясь от разъездов и патрулей в лощинах, балках, кустарниках. Вышли к реке, отыскали рыбачью лодку. Тут Николай разделил свой отряд: пятеро должны подойти к мосту по берегу и в случае, если немцы обнаружат минеров, завязать бой, отвлечь внимание; трое сели в дырявую лодку. Они вычерпывали воду пилотками и сапогами, но продолжали свой путь под покровом тумана. Молочный пар поднимался от воды. Было прохладно и тихо...

Минеры обложили взрывчаткой мостовой устой. Через мгновение над рекой грохнул взрыв. Он стал как бы сигналом к нашему наступлению. На востоке покраснело небо от залпов артиллерии, от молниеносных дуг гвардейских минометов, раздалось отдаленное «ура».

А восемь саперов отдыхали на кургане. Покурив и осторожно пригасив по плотницкой привычке цигарки, они пошли навстречу своим по степным балкам и перелогам...

О чем тогда думал Николай? Может, о том, что на Саратовщине в селе Новая Жуковка остались жена, двенадцатилетний сын, дочери, которым обещал вернуться? А может, до мельчайших деталей вспомнилась длинная фронтовая дорога и тот первый бой на Миусе?

Тогда они — четыре сапера и семь разведчиков — среди белого дня на бронетранспортере переправились через обмелевшую речку, спрыгнули с машины, припали к земле и поползли прямо к немецким позициям. Полещиков полз слева, три его товарища были рядом. Разведчики рассыпались по воронкам и прикрывали их своим огнем. Немецкие наблюдатели засекли смельчаков, артиллерийско-минометный огонь смешал воздух и землю в сплошной смерч, а саперы ползли и ползли вперед со щупами, прокладывая путь пехоте. Восемнадцать мин вынул тогда Полещиков, столько же обезвредили его товарищи.

...В Бериславе нам задерживаться долго не пришлось, но то, что я там увидел, холодило сердце. Город был мертв, разрушен, улицы из-за развалин утратили четкие очертания. Дотла сожжен механический завод, разрушены мастерские МТС, взорвана электростанция, мельница, выведен из строя водогон...

Уцелевшие жители бежали ночью на каюках, на досках, вплавь, неделями отсиживались меж двух огней в камышах и, полуголые, пробирались к нам. Тех, кому не повезло, гитлеровцы угоняли в тыл, ловили людей с собаками.

Страх сковывал оккупантов: они уже не верили ни в сверхсистему береговых укреплений, ни в усиленные патрули, ни в мины на воде. Расстреливали любую бочку, бревно, тень луны на водной глади, жгли и жгли ракеты, нервозно перекликались между постами. Ничего не помогло! Вот они — десятками валяются на улицах в скрюченных позах среди всякого хлама, затоптанных в грязь штабных бумаг, оккупационных марок, писем, фотографий... Такова цена справедливого возмездия!

По обочине понуро бредут пленные, глубоко засунув руки в рукава шинели. Большинство или очень молоды или очень стары, призваны по тотальной мобилизации. Им вдалбливали идею о «беспрепятственном походе» через Кавказ в Иран, Индию... Все рухнуло! Вместо экзотики — истощение, вши. Пленных много, но в наш тыл их сопровождают один-два автоматчика. Они и не пытаются бежать, знают — служба безопасности СД и гестапо жестоко карают попавших в плен. Не щадят и тех, кому удается улизнуть. Лучше уж числиться без вести пропавшим...

Румыны держатся бодрей, хотя и трясутся в своих горчичных шинелишках. Кто-то даже пытается напевать:

Фрунзе верди ди овес, 

Ундей друмул ла Одесс?*

* Зеленый лист овса. 

Где дорога в Одессу? (рум.)

— Держи оглобли в противоположную сторону,— смеются конвоиры.— Отвоевались, мамалыжники,— и охотно угощают изголодавшихся по куреву «сателлитов» махрой.

В шумной, галдящей, экспансивной толпе румын молчаливые немцы чувствуют себя чужаками, невидимая стена ненависти и презрения разделяет недавних союзников.

У развороченного каменного забора мое внимание привлек труп полицая без сапог, в толстых носках из грубой овечьей шерсти. Не удалось бежать прихвостню за своими хозяевами. Даже не успел содрать с рукава лоснящейся зеленой куртки повязку «Орднунгсполицай». Вот такие вурдалаки расстреливали, сгоняли людей на сборные пункты для отправки в «рейх», секли старых и малых плетьми, издевались «для внушения страха и поднятия своего авторитета».

Алешин брезгливо поморщился:

— Закопать бы поскорее это падло, утрамбовать землю, чтобы не видеть позора...

— И памятник поставить! — добавил я.

Разведчики недоуменно переглянулись.

— Да-да, и памятник поставить, как это сделали когда-то китайцы. Слышал я, что в Ханьчжоу есть могила знаменитого полководца Яо Фея. Самое интересное в ней — это изваяние четырех предателей, переметнувшихся на сторону врага. Фигуры стоят на коленях в одном из боковых приделов храма, что воздвигнут над могилой, и все, кто проходит мимо этих изваяний, плюют им в лицо. И так — сотни лет...

Разведчики, как по команде, плюнули и отошли в сторону, где наш возница-молдаванин, собрав возле себя однополчан, резал на аккордеоне:

Фрунзе верди ди пелин, 

Ундей друмул ла Берлин?*

* Лист зеленый полыни, 

Где дорога до Берлина? (рум.)

А войска все прибывали и прибывали в город: пехотинцы, артиллеристы, саперы. В сизой выхлопной гари двигались танки, броневики, «санитарки», бережно запеленатые в брезент «катюши».

Среди автоматчиков узнаю знакомое лицо. Ба, да это же старший лейтенант Тряскин! Случайно встретились с ним, когда первый раз захватывали плацдарм у Херсона, тогда и поговорить не успели. Теперь можно отвести душу. Обнялись, засыпали друг друга вопросами: что, где, как?

Я помнил, как его тяжело ранило под Сталинградом. После этого наши пути разошлись. Лечение затянулось. С жадностью слушал Александр сообщения Совинформбюро и не находил себе места. Там друзья воюют, уже Украину начали очищать от фашистской парши, а он кантуется на больничной койке. Как-то собрал вещички, оставил на тумбочке записку: «Прошу меня извинить за нарушение госпитальной дисциплины. Ухожу в родную часть, потому что вполне здоров». Поставил закорючку — и был таков. Потом снова ранило...

Александр развязал тесемки вылинявшей, прожженной в нескольких местах плащ-палатки, свернул и передал смуглому сержанту с орденом Славы на груди.

— Возьми, Мордан, эту мантию. Скажи старшине, пусть найдет что-нибудь поприличней...

Сержант моментально исчез.

— Мордан Мусаев, мой командир отделения,— пояснил Тряскин.— Слова из него не выколотишь. А в бою горяч, хотя с холодом не в ладах. Перед форсированием говорит: «Мне бы эту водичку переступить, где льдины плавают, да сапоги не замочить. А там уж на берегу нагреемся...» Лез в самое пекло. Нам пулемет дорогу преградил — сечет без роздыху. Смотрю — у Мусаева желваки бегают, глаза кровью налились. Что-то крикнул по-азербайджански, поднялся во весь рост, забросал окоп гранатами. И вперед — к центру города! За ним остальные бойцы. Накрыли еще два расчета с пулеметами, минометчикам, засевшим на огороде, горло заткнули. Блиндаж взорвали. Больше сотни фрицев отправили на тот свет. В верхней части города пришлось туго — нарвались на контратакующую группу. Есть убитые, раненые... Медлить было нельзя. У меня под рукой резерв — семь разведчиков. С фланга обошли и этих усмирили...

Возвратился сержант, принес плащ-палатку.

— Вот эта более-менее приличная...

Тряскин взял под мышку плащ-палатку, спросил:

— Не слышал, куда пойдем? На Херсон?

— Пути господни неисповедимы, а наши — тем более, Андреевич. Куда прикажут...

Попрощались.

Следующая наша встреча с Александром состоялась уже на Ингульце.

Подлинное мужество проявили тогда десантники старшего лейтенанта Тряскина. «Красная звезда» об этом писала так: «Рассчитывая на свое численное превосходство, гитлеровцы двинулись на горстку советских бойцов. Офицер Тряскин быстро отдал необходимые распоряжения. Бойцы встретили гитлеровцев сильным огнем. Откуда бы ни подходили гитлеровцы, путь им преграждал пулеметный огонь. Ряды немцев редели с каждой минутой. Расстроив ряды противника, офицер Тряскин стал со своими бойцами обходить с двух сторон немцев. В рядах гитлеровцев началось замешательство. Бойцы усилили огонь. Тогда 130 немцев сложили оружие и сдались в плен отважному русскому офицеру и его бойцам. Около семидесяти солдат потеряли немцы убитыми и ранеными. Офицер Тряскин и его отважные бойцы решили исход этого неравного боя»*.

* Красная звезда. 1944., 4 апр.

Тогда, на Ингульце, я узнал следующее: около, батальона гитлеровцев оказались в окружении. Пытались вырваться, но потерпели неудачу. Оставшиеся в живых сочли сопротивление бессмысленным и сдались в плен. Но когда к ним подошел старший лейтенант Тряскин в сопровождении сержанта Мусаева, офицер и несколько солдат бросились на них. Мусаев в какой-то момент успел закрыть ротного своим телом. Прогремел выстрел.

Стрелявший промахнулся и сразу же был скошен автоматной очередью Мордана Мусаева. Уложил он и офицера, по чьей «инициативе» все это произошло...

Около погреба танкисты ремонтировали «тридцатьчетверку». По номеру я определил — ребята из 25-го полка. Чумазые, похожие в своих комбинезонах на плюшевых медвежат, они работали сноровисто, быстро, перебрасывались словами: «Звено, палец, ленивец...».

Поинтересовался у знакомого танкиста Дмитрия Швырева:

— Не видел старшего лейтенанта Иванова, начальника штаба полка?

— Не-е,— протянул тот весело.— В бою мы его часто видим, а здесь не появляется. Мотается где-то. Начальство...

Присели у костра. Кто-то плеснул на подброшенные дрова бензина, и танцующее пламя обдало жаром лица. Солдаты протягивали руки к огню, сушили на себе одежду и обувь. Тут и наши «кирзачи», и кованные трофейные, и разных фасонов ботинки.

Чего только не наслушаешься, когда люди вот так собираются в короткие минуты затишья! В кругу автоматчиков — уже в возрасте сержант. За стеклышками очков умные, усталые глаза. Бывший учитель истории, парторг роты. Рассказывает увлекательно — у всех рты нараспашку.

— А я с Волги, товарищ сержант,— мнет, посасывает «козью ножку» лобастый бородач.— Думал, шире нашей реки в мире не сыщешь, а тут тоже такая махина...

— Да, у Волги-матушки братец широкоплечий.

— Земля-то наша, а названия сел, хуторов какие-то странные. Попадаются и татарские, и немецкие.

— Это исконно славянская земля, а люди здесь разные оседали. И по своей воле, и по принуждению. Когда-то тут была бескрайняя степь, где первыми корешок пустили казаки. Не раз она содрогалась от конского топота. Татары из-за перешейка любили «погулять». Как-то властелин Крыма хан Менгли-Гирей собрал орду несметную, и наполнилась степь заревом горящих сел, трупами убитых, стонами раненых, плачем обездоленных. Богатый ясырь собрал хан на земле гяуров. Возвращался весь в кровищи. Чтобы смыть ее с сабли, начал рубить море. Загнило оно. Так по преданию и назвали — «Сиваш», гнилое море.

— А немец-то похлеще этого хана.

— Похлеще. Даже руки от крови не отмывает.

Сержант потянулся за кисетом, близоруко посмотрел на надпись: «Убил фрица — закури».

— Это кто же тебе такое вышил? — обратился к хо зяину кисета.

Тот зарделся.

— Да осталась дома одна... Ждет.

— И дождется, раз кисет так со смыслом расписала.

Сержант разворошил прутиком угольки.

— Но и казаки давали незваным гостям в хвост и в гриву. Таборились они по Днепру — на островах Хортице и Тамаковском. А свою «штаб-квартиру» именовали звучно и устрашающе — Запорожская Сечь. Люди были вольные, от шляхты бежавшие. На быстроходных, юрких «чайках» летели даже к стенам самого Царьграда. Турки их тут, у Берислава, пытались перехватить, да пупок часто развязывался...

— Фрицы нам тоже хотели здесь подножку поставить — и у них осечка вышла...

— Вон какие красавцы вышагивают, — кто-то кивнул на вереницу пленных.

Я заметил замполита минометного батальона бригады капитана Михайлова. Поздоровались. Рассказал ему, как тогда выручил нас под Сагами лейтенант Литвиненко.

— Федя не только может здорово воевать,— заметил Дмитрий Васильевич.— Песенник и гитарист отменный. А в чечетке с пулеметом может посоревноваться...

В тесный круг попали комсорги мотострелковых батальонов Леонид Рылеев и Сергей Чаадаев, которых в 5-й бригаде называли «наши декабристы». Не раз случалось так, что там, где было трудно, в первых рядах наступавших шли комсомольские вожаки.

У минометчиков особая тема разговора.

Командир расчета старший сержант Евлахов подтрунивал над своим наводчиком младшим сержантом Акулининым:

— А поведай-ка нам, юноша, как ты с миной на лодочке катался?

— Вот вам сейчас смешно, товарищ старший сержант, а тогда хоть одна капля коснулась бы взрывателя, и пошли бы мы с вами к ракам на завтрак. Но все по порядку.

— ...В лодку не входил, а вползал. На шее связка мин, а на дне — вода. Худая посудина попалась. А тут еще волна как шибанет в борт! Раз, другой... Ну, думаю, амба! Наша гондольерша — местная дивчина, которая помогала переправляться,— чуть весла не упустила. Напугал ее мой вид. «Не бойтесь,— стал успокаивать.— Мои мины взрываются только на головах фрицев». Хотел ей улыбнуться, но горло перехватило, да еще монисто мин дыхание затрудняло. Думаю, нужно осторожно освободиться от тяжелого груза. Повернул голову — и оторопь взяла: на одной из мин взрыватель ярко-розовый. Все! Смерть стоит рядом. Достаточно капельки воды, толчка — взлетим на воздух. Я кусал губы, мысленно умолял лодочницу — скорее, милая, причаливай к берегу... До сих пор не помню — поблагодарил ее или нет, когда еле живой оставил лодку. К сожалению, ни имени ее не знаю, ни адреса. Но будь большим начальником, обязательно наградил бы ее за такой подвиг. Солдату умирать положено, а ведь она женщина, будущая мать... Вот так-то мы, товарищ старший сержант, с милой, то есть с миной, катались.

— Да,— поскреб затылок Евлахов,— шутка не получилась.