1

Правительство закрыло журнал Салтыкова-Щедрина «Отечественные записки», лишив революционную демократию ее главной журнальной трибуны. На этот реакционный акт передовая студенческая молодежь ответила двумя листовками «К русскому обществу» и принялась собирать подписи под адресом Салтыкову-Щедрину. Инициаторами были студенты московских учебных заведений. За несколько дней — это, разумеется, делалось нелегально — под адресом собрали более шестисот подписей. Избрали депутатов, которые поехали к Салтыкову-Щедрину.

После арестов среди студентов, готовивших ему адрес, московский обер-полицмейстер запрашивал директора департамента полиции, «как поступить относительно Салтыкова, то есть допросить его только как свидетеля или же произвести у него обыск и действовать затем согласно его результатам».

В письме к критику Анненкову Михаил Евграфович спустя несколько дней после закрытия журнала жаловался: «Неужели я, больной, издыхающий, переживу эту галиматью! В городе разные слухи ходят: одни говорят, что я бежал за границу, другие — что я застрелился; третьи, что я написал сказку Два осла и арестован… Сколько я в эти две недели пережил, сколько в целые годы не переживал». Именно в это время Аня услышала, что Щедрин арестован, и сказала Саше.

— Это наглый деспотизм — лучших людей в тюрьме держать, — сказал он негромко, но с такой силой возмущения, что Ане стало как-то не по себе.

Весть об аресте любимого писателя потрясла Сашу. Весь вечер он ни о чем другом не мог говорить. Аня ругала себя, что не могла удержаться, и передала непроверенный слух. И когда она на второй день узнала, что слух ложный, то тут же помчалась к Саше.

— Хорошо, что обошлось, — вздохнул Саша.

— Говорят, он очень болен, — тихо сказала Аня.

— От такой травли не мудрено и умереть. Аня, а знаешь что? — вдруг оживился Саша. — Давайте организуем депутацию к нему, поднесем адрес.

Так и решили.

Собирались у Ани. Первыми пришли Саша с Шевыревым. Оба были в хорошем настроении, смеялись, шутили. Шевырев передавал где-то слышанные им рассказы о Салтыкове-Щедрине.

— Когда убили Судейкина, — рассказывал он, — в редакцию зашел земский деятель и спросил: «Михаил Евграфович! Слух идет, революционеры убили какого-то Судейкина. За что они его убили?»

«Сыщик он был», — ответил Щедрин.

«Да за что же они убили его?»

«Говорят вам по-русски, кажется: сыщик он был».

«Ах, боже мой, — продолжал земец, — я слышу, что он был сыщик, да за что же они убили его?»

«Повторяю вам еще раз, — гневно хмурясь, отвечал Щедрин, — сыщик он был».

«Да слышу, слышу я, что он сыщик был, да объясните мне, за что его убили?»

«Ну, если вы этого не понимаете, так я вам лучше растолковать не умею. Обратитесь к кому-нибудь другому!»

Так земский деятель и ушел, ничего не поняв. Все, кто встречался со Щедриным, в один голос говорят: крутой старик!

Пришел студент Мандельштам, договорились, что он скажет приветственное слово, и двинулись в путь. День выдался ясный, с морозцем, и вся компания единодушно решила пройтись пешком. На Невском всех охватило то особое возбуждение, которое вызывает ослепительная белизна снега и бодрящий зимний воздух. Все шутили, смеялись, совсем забыв о том, что идут к больному человеку. Саше тоже передалось общее приподнятое настроение, и он не заметил, как подошли к дому Салтыкова-Щедрина. Петр Шевырев позвонил значительно настойчивее, чем полагалось. Дверь не открывалась. Шевырев хотел еще раз позвонить, но Саша остановил его:

— Подождем…

Прошла еще минута, в дверях появилась девочка и настороженно окинула — взглядом неожиданных гостей. Она хотела что-то сказать, но Шевырев заявил тоном, не терпящим возражений:

— Делегация учащихся. Нам нужно видеть Михаила Евграфовича. Неотложно!

Девочка, ничего не ответив, ушла. Все замерли: примет ли? Может, он действительно так болен, что с постели не встает? Ведь о том, что состояние его здоровья ухудшилось, писалось даже в газетах. Саша хотел уже предложить вернуться, как в дверях появилась девочка, тихо сказала, как бы предупреждая, что в доме больной:

— Пожалуйте…

Шевырев и Мандельштам пошли первыми, Саша — замыкающим. Девочка провела через несколько комнат, потом остановилась перед закрытой дверью, окинула всех строгим взглядом и открыла ее. Саша увидел: посреди комнаты стоит длинный, худой старик в потертом суконном халате вишневого цвета и в упор смотрит прямо на него большими выпуклыми глазами. Саша вздрогнул, встретив этот взгляд: такая в нем была тоска. Саша не мог выдержать его взгляда и, отвернувшись, скользнул глазами по комнате. Огромный письменный стол у окна завален книгами, рукописями и лекарствами. Склянки и бутылки стоят и на этажерках и на столике — всюду. Постель не убрана: Михаил Евграфович, видимо, только поднялся с кровати. Запах в комнате точно в больничной палате. Саше стало не по себе: он понял, что их приход в тягость больному. То же почувствовали, видимо, и другие, а потому и стояли все кучкой у двери, не зная, что делать. После продолжительного молчания Михаил Евграфович спросил хрипло и глухо:

— Чем могу служить?..

Саше хотелось извиниться, что они потревожили его, но Мандельштам, выступив вперед, тряхнул курчавой головой и сказал гак громко и зычно, что Щедрин поморщился:

— Михаил Евграфович! Позвольте поздравить вас, нашего любимого писателя, неутомимого борца за прогресс, верного друга молодежи… Гм!.. Поздравить вас от имени всего студенчества России с днем ангела и пожелать вам доброго здоровья, долгих лет жизни, непереходящего творческого горения! Мы пришли сегодня к вам… Гм… Мы пришли к вам, чтобы засвидетельствовать свою глубокую…

Щедрин глухо, надрывно закашлялся, сотрясаясь всем худым телом. Кашлял он долго и мучительно, придерживаясь дрожащей рукой за спинку кровати. Саше больно и стыдно было, что они подняли больного человека с постели, что Мандельштам, потеряв всякое чувство меры, начал говорить свою стандартную, ненужную речь.

Откашлявшись, Михаил Евграфович поправил дрожащей рукой спутавшиеся волосы, погладил длинную, отросшую, видимо, за время болезни бороду и поднял на всех полные слез глаза. Тяжело дыша, он каким-то привычным жестом вытер платком глаза, сказал хрипло, с напряжением:

— Бронхит заморил… — Помолчал, не в силах справиться с одышкой, подал Мандельштаму руку.

Когда он подошел к Саше, тот так крепко стиснул его руку, что Михаил Евграфович заворчал:

— Ой-ой! Нельзя же так сильно. Я старенький, Мне больно…

— Простите… — пробормотал страшно смущенный Саша. — Я, право…

— Полагали, что у меня железная рука? — как-то весь оживился и просветлел Михаил Евграфович. — Ну, ничего, ничего. Вы ведь жали руку от имени студентов всей России? Не так ли? Передайте тогда им, — с доброй улыбкой закончил он, — что вы отлично исполнили поручение.

Этот короткий разговор немного разрядил натянутую обстановку, все почувствовали себя свободнее, веселее при виде оживившегося Михаила Евграфовича! Но это не могло уже сгладить неловкости от неумелого, ненужного, скомканного приветствия Мандельштама. Саша досадовал на него и, когда возвращались домой, выглядел хмуро и подавленно. Ане он сказал:

— Такая счастливая возможность была поговорить с ним, и мы глупо упустили ее. А теперь когда уж придется. Да и придется ли? — Он прошелся по комнате, продолжал: — Я вот вчера перечитал его сказки. Во всей мировой литературе нет ничего мудрее их. И как он изумительно точно определяет главные явления нашей жизни. Ведь наше поколение точно премудрый пескарь: и живет — дрожит и умирает — дрожит…

2

По возвращении с каникул в Петербург Саша начал поиски заработков. Как-то он прослышал, что через одного своего знакомого, Хренкова, можно достать работу. У Хренкова часто собиралась молодежь. Спорили. Хренков твердил одно и то же:

— Прощение выше мести.

Саша посидел вечера два молча в уголке, послушал, да и перестал к ним ходить. И теперь вот, увидев его, жена Хренкова Софья Германовна удивленно спросила:

— Как это вы решили зайти? Я уж думала, вы и адрес наш забыли. Или мы вас чем-то обидели?

— Нет. Я просто был очень занят, — смущенно улыбаясь, отвечал Саша.

Когда он, наконец, зашел с хозяйкой в гостиную, там было полно народу. На столе, как всегда, стоял самовар, и спор тоже, как всегда, шел на знакомую уже тему.

— Чего народовольцы добились своим террором? — громче всех кричал фельетонист Арсеньев. — Только одного: ненужного кровопролития и взаимного ожесточения. Парадоксально, но факт: они утвердили то, против чего боролись, — самую черную реакцию, какую только знала русская история. Нет и нет! Первое марта доказало полную несостоятельность террора. Теперь нужны другие методы борьбы.

— А именно? — спросил густым басом кряжистый юноша, по обветренному лицу которого Саша заключил, что это один из недавно приехавших сибиряков, земляков Хренкова.

— Нужно решительно покончить с подпольщиной.

— А чем же полиция будет заниматься? — с таким наивным простодушием спросил тот же парень, что все разразились громким смехом.

Не ожидая, пока утихнет смех, — он явно боялся, что его прервут, — Арсеньев продолжал излагать свою программу действий:

— Все силы необходимо направить на культурную работу. Идти в земство, учить, лечить. То есть бороться с невежеством народным не бомбами, а книгами…

Поднялся невероятный шум. Все говорили и никто никого не слушал.

— Статистика страшнее динамита! — кричал один.

— Агрономия — вот главная задача, — твердил другой.

Саша хмурил брови и только изредка исподлобья поглядывал на споривших. Он не мог понять, зачем эти люди тратят столько времени на болтовню. Ведь они никогда не отважатся принять участие в борьбе против реакции. Собственное благополучие для них выше человеческих идеалов. О судьбе народа они говорят так же по привычке, как и спрашивают при встречах своих знакомых о здоровье. А между тем только и слышно: «революция», «эволюция», «борьба»…

Когда эта буря в стакане чуть стихала, Хренков неторопливо и таким голосом, словно молитву читал, затянул:

— Не ищите мудрости, а ищите кротости. Победите зло в себе, не будет зла и в ближних ваших, ибо зло питается злом…

У Саши истощилось терпение. Приподняв черные изломанные брови, он сказал, ни к кому прямо не обращаясь:

— Чудаки! Корочкой хлебца хотят человечество осчастливить.

Хренков повернулся к нему, мягко спросил:

— Вы что сказали, коллега?

— Ничего. Удивляюсь, из-за чего спорят люди. Агрономия, статистика, земство, непротивление злу — вот каша-то. А народ как издыхал в грязи, в темноте, так и издыхает.

— А, по-вашему, что же нужно? — с оттенком снисходительности спросил Хренков.

Саше очень хотелось отчитать всех этих праздных болтунов, но он не хотел рисковать: тут можно было и на шпиона нарваться. Он только больше нахмурился и встал.

— Это, знаете ли, длинная история, а мне пора. В другой раз как-нибудь…

— Вы куда же? — всполошилась Софья Германовна, увидев, что он уходит.

— У меня встреча…

— Если с очень милой девушкой, то отпущу, — играя глазами, говорила Софья Германовна. — А нет, заставлю еще чаю выпить.

— Положим, вы угадали, — улыбнулся Саша.

— Ох, хитрите! — мило погрозила пальчиком Софья Германовна. — Ну, да так и быть, отпускаю. Только с одним непременным условием: вы будете почаще заглядывать к нам. Договорились?

— Боюсь твердо обещать…

— А может, вы по делу приходили?

— Нет, — ответил Саша, которому теперь было особенно неприятно обращаться за помощью к этим людям. — Я просто так…

3

С первой же встречи Орест Говорухин не понравился Ане. Не нравилось ей в нем решительно все: и странная прическа — густые рыжеватые волосы он зачесывал на лоб, потом делал небольшой пробор, раздвигая их к бровям, — и тонкие, как-то желчно сжатые губы, и характерный для кубанцев медлительный говорок с ударением на «о». Он казался ей грубым, неинтересным, неискренним. Ее злило то, что он мог, развалившись на диване, часами сидеть у Саши, подавая односложные, небрежные реплики.

Аня не могла понять, почему он всегда сидит и как будто ждет, пока она уйдет. Что у него общего с Сашей. А если он когда-нибудь и начинал говорить с Сашей при Ане, то посматривал на нее эдаким взглядом себе на уме, и тон его был неискренен. Как-то Аня не выдержала и сказала, не скрывая неприязни к нему:

— Хитрый вы, Макарыч!

— Я-то хитрый? — удивленно поднял брови Говорухин. — Что вы! Спросите вот Александра Ильича.

— Нет, он не хитрый, — сказал с убеждением Саша, шагавший по комнате, и, хмурясь, спросил: — Ты завтра зайдешь ко мне?

— Не знаю, — с обидой в голосе ответила Аня, поняв, что она мешает Саше, и собралась уходить.

— Куда ты? Посиди еще, — явно ради приличия говорил Саша, подавая ей пальто.

— Нет, я пойду, — отвечала Аня, с трудом удерживаясь, чтобы не расплакаться: так ей было больно сознавать, что Саша что-то таит от нее, в чем-то не доверяет ей, что он ее обществу предпочитает общество этого противного, флегматичного Говорухина.

С мнением Саши Аня всегда считалась и старалась переломить себя, подавить антипатию к Говорухину. Она внимательно присматривалась к нему, стараясь понять, что же хорошего находит Саша в нем, но только открывала новые неприятные черты. И антипатия ее к Говорухину не только не проходила, а все больше усиливалась. Он ей платил тем же, и когда они были вместе, то и разговор не вязался и чувствовали все себя неловко.

4

Студенческим научно-литературным обществом руководил профессор Орест Федорович Миллер. Он терпимо относился к самым противоречивым мнениям по вопросам науки и литературы. Александр Ульянов сразу же оценил это и начал принимать деятельное участие в работе общества.

Осенью 1886 года Александр Ильич был единогласно избран главным секретарем общества. Этой работе он отдавался с энтузиазмом. Вскоре общество благодаря его влиянию стало уделять больше внимания общественно-политическим вопросам.

Студенты валом повалили на заседания общества. Курсистки переодевались в мужские костюмы, чтобы послушать рефераты. Заметили оживление работы общества и шпики. В рапорте Петербургского охранного отделения, направленном в департамент полиции, сообщалось, где Ульянов живет, кто его родные, с кем он ведет знакомства. И заключалось; «Политическая благонадежность знакомых Ульянова, равно и его самого, весьма сомнительна». В конце рапорта еще раз подчеркивалось, что из всего руководства обществом один Ульянов является личностью в политическом отношении неблагонадежной. И «хотя на основании параграфа 15 устава все заседания общества, его совета и научного отдела и происходят в зданиях университета, но тем не менее предварительные совещания членов общества могут происходить и на частных квартирах, особенно если принять во внимание, что такая личность, как Ульянов, играет в этом обществе выдающуюся роль Секретаря».

5

17 ноября 1886 года исполнялось 25 лет со дня смерти Добролюбова. Студенты решили собраться на Волковом кладбище и отслужить панихиду по Добролюбову. Кто пешком, кто на конке, направились к кладбищу. Но полиция опередила их. Ворота кладбища были заперты, у ограды толпились городовые. Еще больше их пряталось за воротами.

Толпа росла. Студенты требовали открыть ворота, но городовые разводили руками, твердили:

— Не приказано пускать.

— Кем не приказано? — подступали к ним студенты.

— Не можем знать, а не приказано…

Поняв, что от городовых ничего не добиться, студенты пошли в участок звонить градоначальнику Грессеру. По дороге кто-то мрачно пошутил:

— Если Грессер не хотел мертвого Тургенева пускать на кладбище, то живых поклонников Добролюбова он и подавно туда не пустит.

Так и получилось: Грессер — не пускал на кладбище. Только после того, как он убедился, что студенты не вняли его увещеваниям и не испугались угроз, разрешил отнести венки. Около тридцати студентов с пением «вечной памяти» возложили венки на могилу Добролюбова. Проклиная полицию, демонстранты повернули домой. Настроение у всех было воинственное. В сплоченно двигавшейся толпе слышались возмущенные, гневные голоса:

— Варвары!

— Для них ничего нет святого!

— Дикий деспотизм!

— Шакалы! Всех жрут: и мертвых и живых.

После того как шум возмущения утих, началось обсуждение, что делать. Наконец решили пройти в одну из ближайших церквей и отслужить панихиду. Но не успели студенты выйти на Невский, как увидели едущего навстречу им генерала Грессера. Он «отечески» посоветовал:

— Господа, прошу разойтись по домам.

— Почему? — хором спросило несколько голосов.

— Потому, что манифестации устраивать нельзя.

— А молиться и исполнять христианские обряды без разрешения полиции тоже нельзя? — спросил Саша с открытой иронией.

— Нельзя! — отчеканил Грессер, сменив отеческий тон на генеральский, и повернул коня в его сторону. Саша, махнув рукой, решительно пошел вперед, увлекая за собой всех.

Не прошли студенты и одного квартала, как увидели скачущих прямо на них казаков. Выход на Невский был прегражден, и толпа попала в ловушку: слева — решетка Литовского канала, справа — двор участка, а спереди и сзади — цепи казаков. Проход остался только один: в ворота участка.

Кто-то, подражая елейному голосу Грессера, крикнул из толпы:

— Господа, добро пожаловать в участочек!..

Два казака врезались в толпу, схватили крикнувшего студента и поволокли. За этим первым схватили еще нескольких.

Все поняли: дело оборачивается плохо. Меся грязь, демонстранты собирались в небольшие группы и обсуждали, что же предпринять, чтобы освободить товарищей. Предложений было много: одни говорили, надо объясниться с Грессером, другие предлагали всей толпой зайти в участок и стоять там до тех пор, пока всех не отпустят. К Александру подошла курсистка Винберг со своим спутником, молодым кандидатом в профессора, растерянно спросила, указывая на казачьи цепи:

— Что же теперь делать?

Саша глянул на стоявшего недалеко от него казака, решительно отчеканил:

— Идти вперед!

— Но куда же вперед? На казаков, на шашки?

В этом вопросе был и испуг и недоумение. Саша посмотрел на растерянную пару, круто повернулся и отошел в сторону. Ему противна была их трусость, и он, не желая говорить им грубости, решил ничего не отвечать.

Противный туман пронизывал до костей, да и голод давал себя знать, а полиция все держала толпу. По другую сторону канала собирался народ, привлеченный необычным зрелищем. Слышались голоса:

— Да за что же их?

— По профессору своему панихиду служить хотели… За это? Эдак, если я по родителям захочу, меня тоже в участок?

— Ежели твой родитель профессор, то там тебе и быть.

— Ну и ну… Эй, друг! Лови-ка булку!

За первой булкой, брошенной через канал в толпу проголодавшихся студентов, полетела вторая, третья. Казачий урядник погрозил нагайкой.

— Эй, там! Не баловать!

Но народ, отгороженный от казаков и городовых каналом, продолжал выказывать сочувствие студентам. Саша внимательно следил за настроением стоявших по ту сторону канала людей, ловил каждое слово. Ведь это был тот народ, о котором он так много думал. Говорили, что народ равнодушен к деятельности революционеров, что он не поддержит их. Нет, ложь это! Народ молчит потому, что он забит, задавлен. Он молчит потому, что видит: царь всесилен.

Но стоит только пошатнуть трон, как народ скажет свое слово.

Надвигался вечер. Тех, кто хотел уходить, начали отпускать, и толпа демонстрантов редела. Когда уже совсем стемнело и студентов осталось совсем немного, Саша с Аней и Говорухиным тоже вышли из цепи. Среди арестованных оказались два однокурсника Саши, Мандельштам и Туган-Барановский. Нужно было немедленно очистить их квартиры. Наскоро посоветовавшись с Говорухиным, Саша помчался на Петербургскую сторону, где жили арестованные.

В тот же вечер задержанных отпустили. Но следующей ночью было арестовано около сорока человек. Всех их полиция выслала из Петербурга. Университет забурлил. У Саши собрались инициаторы добролюбовской демонстрации. Начались споры о том, что же теперь предпринять. Одни советовали собраться у самого Зимнего и потребовать возвращения высланных; другие предлагали взорвать жандармское управление. Раздавались голоса и за подготовку покушения не только на Грессера, но и на царя.

— Мы должны показать правительству, — гневно говорил Саша, — что не склоняем покорно головы! Нужно дать почувствовать, что нельзя безнаказанно оскорблять человеческое достоинство.

6

Политическая обстановка осенью 1886 года была очень сложной и противоречивой. После морозовской стачки, вспыхнувшей в Орехово-Зуеве в 1885 году, рабочее движение приобретает все больший размах. Проходят стачки на Невской мануфактуре, Путиловском, латунном и чугунолитейном заводах.

Эти и целый ряд других стачек неопровержимо доказывали, что рабочее движение принимает новый размах, что оно, становясь организованным, является грозной силой. Но народники, влияние которых на революционное движение было еще очень значительным, не понимали, что основной революционной силой является пролетариат, и все свое внимание обращали на крестьянство. Они продолжали утверждать, что капитализм в России не будет развиваться. А из этого, в свою очередь, следовал вывод: нельзя рассчитывать на рост рабочего класса.

В это же время за границей плехановская социал-демократическая группа «Освобождение труда» уже вела активную работу по перенесению марксизма на русскую почву. Переводятся на русский язык работы Маркса и Энгельса: «Манифест Коммунистической партии», «Наемный труд и капитал», «Развитие социализма от утопии к науке», «Людвиг Фейербах», «Нищета философии» и ряд других.

Большое значение в идейной борьбе с народниками играли также произведения Г. В. Плеханова, написанные к этому времени, «Социализм и политическая борьба» и «Наши разногласия». Г. В. Плеханов подверг в них теорию народников беспощадной критике «и указал русским революционерам их задачу: образование революционной рабочей партии».

Александр Ильич внимательно следил и за политической жизнью страны и за марксистской литературой. Обладая трезвым и самобытным умом, он в отличие от других своих товарищей симпатизировал социал-демократам, хотя, с другой стороны, разделял многие положения и народников. Как относились другие студенты к социал-демократам, говорит запись в памятной книжке Пахома Андреюшкина: «У них (социал-демократов. — В. К.) слово расходится с делом… Каждая жертва полезна; если вредит, то не делу, а личности; между тем как личность ничтожна с торжеством великого дела». В этих словах защита террора, против которого выступали марксисты.

Молодежь жаждала деятельности. Такой деятельности, которая давала бы видимые результаты. Героическая борьба с самодержавием Желябова, Перовской, Кибальчича и сотен других террористов была у всех на памяти. И когда после добролюбовской демонстрации зашел разговор о том, что нужно ударом ответить на удар, все вспоминали о бомбах. Никонов говорил Александру Ильичу:

— Идея цареубийства сейчас укрепилась в умах всех. Она прямо носится в воздухе. Многие задают вопрос: неужели нет людей, которые способны убрать ненавистного деспота? Что вы, Александр Ильич, думаете об этом?

— Момент сейчас действительно выгодный. Но где нужные люди? Средства? Не знаю, как вы, — после паузы продолжал Саша, — но я вполне отдаю себе отчет в том, какое это трудное дело. Одна добыча сведений о жизни царя будет стоить бог знает сколько усилий, а возможно, и жертв.

— А разве у Желябова трудностей было меньше? Наверно, нет. Давайте позондируем почву, поищем людей.

— Надо подумать, — уклончиво ответил Саша.

Этот разговор с Никоновым запал Саше в сердце.

Действительно, неужели перевелись на Руси люди, подобные Желябову и Перовской? Неужели поколению его сверстников до конца дней своих суждено терпеть издевательства тупицы царя, которого все презрительно называют мопсом? Нет, что-то нужно делать!

7

Как-то у Саши сидели Шевырев и Говорухин. Шевырев толковал о студенческих кассах, кухмистерских.

— И охота вам, Петр Яковлевич, тратить энергию на такие мелочи? — остановил его Саша. — С вашим организаторским талантом можно ведь устроить кое-что поосновательнее.

— А что, например? — со смехом и ехидцей в голосе спросил Шевырев, глядя на Сашу поверх очков.

— Да, например, покушение, — в тон ему ответил Саша. — Хороший бы террорист из вас вышел.

— Нет, где уж мне! — громко рассмеялся Шевырев. — Я и кухмистерской удовольствуюсь! — И вдруг, резко оборвав смех, спросил: — Это что, к слову сказано или дело есть?

— Пока нет.

— Ну, так теперь я вас спрошу, господа: желаете ли вы заняться террористическим делом? Группа уже есть. Нужны помощники.

Ни Саша, ни Говорухин не ожидали этого. Шевырев не шутил, и все-таки… Когда же организовал он группу? Кто в нее входит? Каков план действий? На все эти вопросы Шевырев отвечал уклончиво и неопределенно. А относительно плана явно не знал, что сказать: то говорил, что план уже выработан, то еще обсуждается. Видно было: Шевырев хитрит. А почему — Саша понять не мог: потому ли, что группы нет или он просто не доверяет им. Саша, не любивший играть в недомолвки, прямо спросил:

— Вы не доверяете нам? Это ваше право. Но скажите, как можно высказать отношение к вашей группе, если мы не знаем, что она собой представляет?

— Именно! — вставил Говорухин. — Если уж нам вступать в группу, то прежде всего на равных правах со всеми.

— Нет! Я не могу познакомить вас с членами группы, — стоял на своем Шевырев. — При теперешних условиях это невозможно.

После долгих споров Шевырев начал сдаваться. Он сказал, что группа готовит покушение на царя. План был такой: стрелять из пистолета отравленными пулями. Саша сказал, что нужно прибегнуть к бомбам, иначе нет смысла и затевать дело. Саша и Говорухин сказали, что подумают, смогут ли принять участие в террористической группе.

— Организацию покушения я делю на четыре сорта, — говорил Шевырев так, точно товар предлагал, в чем сказывалась его купеческая хватка. — Деньги. Изготовление бомб. Организация метальщиков и сигнальщиков. Добывание сведений о жизни царя.

— Ну, ведь царь держит все в страшном секрете, — возразил Говорухин. — А это значит, что следить за ним практически почти невозможно.

— Для вас — да. Я этого и ожидал. А потому ставлю вопрос так: беритесь за то, что можете. Остальное сделают другие. За окончательным ответом я зайду на днях.

8

Арестованных студентов полиция выслала из Петербурга. Официально объявили, что такие меры приняты только по отношению к тем, кто кричал около кладбища. Это была ложь. Полиция воспользовалась демонстрацией, чтобы удалить из Петербурга «неблагонадежных». Студенты, участники добролюбовской демонстрации, решили выпустить прокламацию. Саше поручили составить текст.

«Темное царство, с которым он боролся, — писал Саша, вкладывая в каждое слово свою любовь к Добролюбову и ненависть к царизму, — не потеряло своей силы и живучести до настоящего времени… Он указал обществу на мрак, невежество и деспотизм, которые царили, да и теперь царят в русской жизни. Он не только заставил русский народ обратить внимание на свои язвы; в то же время он указал и средства, которыми они могут быть излечены. Как ни была неприглядна окружавшая Добролюбова действительность, как ни мало было в ней отрадного, он не потерял веры в русский народ, в его будущность. Только невежество порождало темное царство, оно составляло его силу, давало ему возможность подчинить своему гнету лучшие элементы русского народа. И это темное царство гнетет нас и теперь, но мы уже не сомневаемся, что дни его сочтены…»

Рассказав, как вели себя студенты и как поступила с ними полиция, Александр продолжал: «В этой манифестации, предпринятой с совершенно мирными целями и которая могла окончиться немирно, характерен грубый деспотизм нашего правительства, которое не стесняется соблюдением хотя бы внешней формы законности для подавления всякого открытого проявления общественных симпатий и антипатий. Запрещая панихиду, правительство не могло делать этого из опасения беспорядков: оно слишком сильно для этого, и к тому же оно было гарантировано в этом обещанием наших депутатов. Оно не могло также найти что-либо противозаконное в служении панихиды. Очевидно, оно было против самой панихиды, против самого факта чествования Добролюбова. У нас на памяти немало других таких же фактов, где правительство ясно показывало свою враждебность самым общекультурным стремлениям общества. Вспомним похороны Тургенева, на которых в качестве представителей правительства присутствовали казаки с нагайками и городовые…

Итак, всякое чествование сколько-нибудь прогрессивных литературных и общественных деятелей, всякое заявление уважения и благодарности им, даже над их гробом, есть оскорбление и враждебная демонстрация правительству. Все, что так дорого для каждого сколько-нибудь образованного русского, что составляет истинную славу и гордость нашей родины, всего этого не существует для русского правительства. Но тем-то важны и дороги такие факты, как 17 ноября, что они показывают всю оторванность правительства от общества и указывают ту почву, на которой должны сойтись все слои общества, а не только его революционные элементы. Такие манифестации поднимают дух и бодрость общества, указывая ему на его силу и солидарность, они вносят в его серую обывательскую жизнь проблески общественного самосознания и предостерегают правительство от слишком неумеренных шагов по пути реакции…

Грубой силе, на которую опирается правительство, мы противопоставим тоже силу, но силу организованную и объединенную сознанием своей духовной солидарности».

Прокламация адресовалась обществу, и в ней, конечно, Саша не мог сказать всего того, что было у него на душе. Но даже то, что сказал, показывает, с какой ненавистью относился он к самодержавию. Саша прямо заявлял; дни темного царства сочтены, грубой силе будет противопоставлена тоже сила.

До поздней ночи за круглым столом в комнате Саши кипела работа: студенты запечатывали в конверты прокламации, писали адреса и разносили по почтовым ящикам. Провожая Аню, Саша просил:

— Только не бросай по нескольку конвертов в один ящик. Это может показаться подозрительным, и они вместо адресатов попадут в охранку.

Общество на горячее, взволнованное обращение студентов ответило гробовым молчанием. Но молодежь не успокаивалась. Желание ответить ударом на удар порождало толки о возобновлении террора. Пронеслись даже слухи, что было организовано покушение на Грессера, одно имя которого приводило студентов в ярость. Все более упорно ползли слухи о подготовке покушения на царя.

9

Адреса для рассылки прокламации брали из адрес-календаря Петербурга. Конверты покупались в спешке, в ближайших магазинах, на что не могли не обратить внимания в «черном кабинете», где шла перлюстрация писем. Половина прокламаций вместо адресатов попала в печку, а дворников Петербургской стороны, Васильевского острова и Адмиралтейской части вызвали в участки. Пристав стучал кулаком по столу, кричал на Матюхина, дворника хозяев Ульянова:

— Ты куда, мерзавец, смотришь? Ты как смотришь?

— Да я… Как приказано…

— Как приказано! Дубина! Я тебя, болвана, самого в Сибирь упеку! Я тебя научу, как смотреть за жильцами!

— Ваше благородие…

— Молчать! Эта девка — как ее? — Он полистал бумаги. — Ага! Шмидова! Почему она часто бегает к Ульянову?

— Не могу знать.

— А что делает у него целыми днями студент Говорухин?

— Это какой? Рыжий? В шляпе?

— Да.

— Заходит. Сидит, чай пьет. Уходит…

— А может, что-нибудь приносит? Или уносит?

— Этого не замечал.

— Осел! На вот, снеси Ульянову повестку. И с этого дня первейшая твоя обязанность — следить за каждым его шагом. Ты должен знать, кто к нему ходит, что у него делает, и немедленно доносить! Понял ты?

— Так точно!

— Ступай тогда. Да смотри у меня!..

— Слушаюсь!

Комната Александра Ульянова.

Симбирская мужская гимназия, в которой учились братья Ульяновы.

Владимир Ильич Ульянов (Ленин). 1887 г.

Пока шли аресты и высылки из Петербурга участников добролюбовской демонстрации, Сашу несколько раз вызывали в полицию, но, не добившись ничего, оставили в покое. Он ждал обыска, но полиция на квартире не появлялась. Вдруг прибежала взволнованная Раиса Шмидова, жившая вместе с Говорухиным на одной квартире, спросила:

— У вас полиция была?

— Нет.

— А у нас все перерыли. Я думала, Ореста Макаровича возьмут, но обошлось. У него абсолютно ничего не могли найти, хотя и старались изо всех сил. Он послал меня сказать: будьте осторожны. Офицер спрашивал его, знает ли он вас.

Аресты прошли, а полиция на квартире Саши так и не появилась. И он и Чеботарев думали, что им удалось ловко провести охранку. На самом деле их квартиру не обыскивали, чтобы лучше вести слежку.

Директор департамента полиции П. Дурново писал Грессеру. «Ввиду полученных сведений о сношениях проживающего в Петербурге по Александровскому проспекту в д. № 21, кв. 2 студента университета Александра Ильича Ульянова с лицами, высланными из Петербурга за демонстрацию в день годовщины смерти Добролюбова, Департамент полиции имеет честь покорнейше просить ваше превосходительство не отказать в распоряжении о собирании подробных сведений о деятельности и круге знакомых студента Ульянова и о последующем не оставлять вашим уведомлением».

Второго января 1887 года в департамент полиции поступил ответ за подписью Грессера, в котором перечислялись все знакомые Ульянова. Однако среди них не было ни одного участника заговора, хотя в это время подготовка к покушению велась уже деятельно. Это говорит о том, что дело было поставлено довольно конспиративно.

Справка охранного отделения заканчивалась так: «Ввиду того, что большинство знакомых суть лица скомпрометированные в политическом отношении, он сам (Ульянов) также должен быть признан за такое лицо».

Слежка за домом усилилась. Агенты тайной и явной полиции постоянно торчали у парадного и под окнами. Дворник тоже изыскивал всевозможные поводы, чтобы заглянуть в квартиру.

Чеботареву Саша сказал:

— Иван Николаевич, некоторые из моих товарищей могут быть серьезно скомпрометированы. Если вы не хотите рисковать, то нам лучше разъехаться. Кому из нас уезжать отсюда, вам решать. Я все равно не смогу снимать сам две комнаты, и если вы хотите здесь остаться, то пожалуйста: я на этой же неделе подыщу для себя что-нибудь.

— У меня уже есть на примете квартира. Тем более что я после окончания диссертации должен буду уехать в Сибирь на статистическое исследование Иркутской губернии. Это сейчас уже решено окончательно.

На новой квартире Чеботарев узнал: к нему приставлены два шпиона.