Стихотворения. Рецензия на сборник Анны Ахматовой «Четки»

Каннегисер Леонид Иоакимович

Из «Черной тетради» З. Гиппиус: «…произошло, наконец, убийство Урицкого (студ<ент> Каннегисер) и одновременно ранение — в шею и грудь — Ленина. Урицкий умер на месте, Ленин выжил и сейчас поправляется. Большевики на это ответили тем, что арестовали 10 000 человек… Арестовывали под рядовку, не разбирая. С первого разу расстреляли 512, с официальным объявлением и списком имен. Затем расстреляли еще 500 без объявления. Не претендуют брать и расстреливать виноватых, нет, они так и говорят, что берут „заложников“, с тем, чтобы, убивая их косяками, устрашить количеством убиваемых. Объявили уже имена очередных пятисот, кого убьют вскоре… Нет ни одной буквально семьи, где бы не было схваченных, увезенных, совсем пропавших…» (Гиппиус З. <Дневники: В 2 кн.>–2. С. 139–140).

«Человеческому сердцу не нужно счастье, ему нужно сияние, — записывал перед казнью Леонид Каннегисер. — Если бы знали мои близкие, какое сияние наполняет сейчас душу мою, они бы блаженствовали, а не проливали слезы. В этой жизни, где так трудно к чему-нибудь привязаться по-настоящему, на всю глубину, — есть одно, к чему стоит стремиться, — слияние с божеством. Оно не дается даром никому, — но в каких страданиях мечется душа, возжаждавшая Бога, и на какие только муки не способна она, чтобы утолить эту жажду. И теперь всё — за мною, всё — позади, тоска, гнет, скитанья, неустроенность. Господь, как нежданный подарок, послал мне силы на подвиг; подвиг свершен — и в душе моей сияет неугасимая божественная лампада. Большего я от жизни не хотел, к большему я не стремился. Все мои прежние земные привязанности и мимолетные радости кажутся мне ребячеством, — и даже настоящее горе моих близких, их отчаянье, их безутешное страдание — тонет для меня в сиянии божественного света, разлитого во мне и вокруг меня».

 

Лулу

Не исполнив, Лулу, твоего порученья, Я покорно прошу у тебя снисхожденья. Мне не раз предлагали другие печенья, Но я дальше искал, преисполненный рвенья. Я спускался смиренно в глухие подвалы, Я входил в магазинов роскошные залы, Там малиной в глазури сверкали кораллы И манили смородины, в сахаре лалы. Я Бассейную, Невский, Литейный обрыскал, Я пускался в мудрейшие способы сыска, Где высоко, далеко, где близко, где низко, — Но печенья «Софи» не нашел ни огрызка.

 

Лунные блики, стройные башни…

Лунные блики, стройные башни, Тихие вздохи, и флейты, и шашни. Пьяные запахи лилий и роз, Вспышки далеких, невидимых гроз…

 

Для Вас в последний раз, быть может…

Для Вас в последний раз, быть может, Мое задвигалось перо, — Меня уж больше не тревожит Ваш образ нежный, мой Пьеро! Я Вам дарил часы и годы, Расцвет моих могучих сил, Но, меланхолик от природы, На Вас тоску лишь наводил. И образумил в час молитвы Меня услышавший Творец: Я бросил страсти, кончил битвы И буду мудрым наконец.

 

…подо льдом, подо льдом…

…подо льдом, подо льдом Мёртвым его утопили в проруби, И мёрзлая вода отмывает с трудом Запачканную кровью бороду. Под глазами глубокие синие круги, Полощется во рту вода сердитая, И тупо блестят лакированные сапоги На окоченелых ногах убитого. Он бьётся, скрючившись, лбом об лёд, Как будто в реке мёртвому холодно, Как будто он на помощь царицу зовёт Или обещает за спасенье золото. Власть и золото, давшиеся ему, Как Божий подарок! или всё роздано, И никто не пустит в ледяную тюрьму Хоть струйку сибирского родного воздуха?

 

В юдольной неге милых встреч…

В юдольной неге милых встреч Есть соучаствующий гений, Неуловимейшая речь — В ленивом ропоте растений. У зримых черт — незримый лик, И в сердце есть под каждой схимой По сладости неизъяснимой И сил таинственный родник.

19 февраля 1916 г. Санкт-Петербург

 

Оденет землю синий лед…

Оденет землю синий лед, Сверкнут блестящие морозы, Но не внезапно отцветет Блаженный куст тепличной розы. Есть жар, воспитанный в крови И не идущий сердца мимо, — И роза милая любви От увядания хранима.

16 мая 1916 г.

 

Смотр

На солнце, сверкая штыками — Пехота. За ней, в глубине, — Донцы-казаки. Пред полками — Керенский на белом коне. Он поднял усталые веки, Он речь говорит. Тишина. О, голос! Запомнить навеки: Россия. Свобода. Война. Сердца из огня и железа, А дух — зеленеющий дуб, И песня-орёл, Марсельеза, Летит из серебряных труб. На битву! — и бесы отпрянут, И сквозь потемневшую твердь Архангелы с завистью глянут На нашу весёлую смерть. И если, шатаясь от боли, К тебе припаду я, о, мать, И буду в покинутом поле С простреленной грудью лежать — Тогда у блаженного входа В предсмертном и радостном сне, Я вспомню — Россия, Свобода, Керенский на белом коне.

27 июня 1917, Павловск

 

Похищение

Потемнели горние края, Ночь пришла и небо опечалила — Час пробил, и легкая ладья От Господних берегов отчалила. И плыла она, плыла она, Белым ангелом руководимая: Тучи жались, пряталась луна… Крест и поле — вот страна родимая. Скованная льдом речонка спит, Снежным серебром блестит околица, На краю у поля дом стоит, Там над отроком священник молится. Ночь поет как птица Гамаюн. Как на зов в мороз и ночь не броситься? Или это только вьюжный вьюн По селу да по курганам носится? Бьется отрок. Ох, душа растет, Ох, в груди сейчас уж не поместится. «Слышу… Слышу… Кто меня зовет?» Над покойником священник крестится. Плачет в доме мать. Кругом семья Причитает, молится и кается, А  по небу легкая ладья К берегам Господним пробирается.

Павловск, 1917 г.

 

О, кровь семнадцатого года!

О, кровь семнадцатого года! Еще бежит, бежит она — Ведь и веселая свобода Должна же быть защищена. Умрем — исполним назначенье. Но в сладость претворим сперва Себялюбивое мученье, Тоску и жалкие слова. Пойдем, не думая о многом, Мы только выйдем из тюрьмы, А смерть пусть ждет нас за порогом, Умрем — бессмертны станем мы.

 

Журфикс

В гостиной в чопорном кресле Расплачусь как мальчик сейчас, — Под лифом парижского дома Русалочье сердце у вас. В глазах — огонек золотистый, Насмешливо поднята бровь… Но ваши холодные губы, И с вами опасна любовь. Скорее из дома, где дамой В кругу говорливых гостей Русалка доверчивых губит По старой привычке своей: Уже я чрезмерно рассеян, Уже я невесел и нем… Нет, лучше я чая не выпью И желтого кэкса не съем.

21 февраля 1918 г.

 

Снежная церковь

Зима и зодчий строили так дружно, Что не поймёшь, где снег и где стена, И скромно облачилась ризой вьюжной Господня церковь — бедная жена. И спит она средь белого погоста, Блестит стекло бесхитростной слюдой, И даже золото на ней так просто, Как нитка бус на бабе молодой. Запела медь, и немота и нега Вдруг отряхнули набожный свой сон, И кажется, что это — голос снега, Растаявшего в колокольный звон.

Нижний Новгород, март 1918

 

Что в вашем голосе суровом?

Что в вашем голосе суровом? Одна пустая болтовня. Иль мните вы казенным словом И вправду испугать меня? Холодный чай, осьмушка хлеба. Час одиночества и тьмы. Но синее сиянье неба Одело свод моей тюрьмы. И сладко, сладко в келье тесной Узреть в смирении страстей, Как ясно блещет свет небесный Души воспрянувшей моей. Напевы Божьи слух мой ловит, Душа спешит покинуть плоть, И радость вечную готовит Мне на руках своих Господь.

Сентябрь 1918 г. Петроград

 

Василию Князеву

Поупражняв в Сатириконе Свой поэтический полет, Вы вдруг запели в новом тоне, И этот тон вам не идет. Язык — как в схватке рукопашной: И «трепещи», и «я отмщу». А мне — ей-богу — мне не страшно, И я совсем не трепещу. Я был один и шел спокойно, И в смерть без трепета смотрел. Над тем, кто действовал достойно, Бессилен немощный расстрел.

Сентябрь 1918 г. Петроград

 

Рецензия на сборник Анны Ахматовой «Четки»

Она живет в комнате, «где окна слишком узки», где на полках расставлены блестящие севрские статуэтки, душно пахнет старое саше и не пахнут белые хризантемы и яркие георгины.

Все эти близкие предметы — ее основные понятия.

Природу понимает она только через них, небо в ее глазах, если оно тускло-голубое, — то оно, «как на древне выцветшем холсте»; если оно яркое, то непременно, «ярче синего фаянса»; тина похожа на парчу, Булонский лес — как будто нарисован тушью в старом альбоме, облачко сереет, «как беличья распластанная шкурка»…

Какая духовная скудость, какое неумение воспринимать мир непосредственно!

Пантеизм чужд ей совсем. Она знает только людей, дающих ей боль, и Бога, которому можно молиться о смерти. Иначе она не понимает и Бога.

Вся ее жизнь — «слава безысходной боли», и она ждет смерти, как большого торжества. А боль она понимает только в любви к избранному. Если она любит, то ее любовь — недуг, и другие болеют, любя ее. Не страдать любя, кажется ей преступлением, — «как он смеет быть не печальным». Ее стихи рождаются только из муки. А мучится она не потому, что ее возлюбленный «наглый и злой и любит других», не потому, что укравший ее сердце «вернет свою добычу сам», или что зеркала скажут ей: «взор твой не ясен, не ярок», — нет: мучиться и мучить — неизменная потребность ее души, и она верна ей.

Болезненная привязанность к страданию, с одной стороны, отчужденность от природы и широкого мира, с другой — основные черты характера поэтессы. И как одно придает пленительное обаяние ее стихам, так другое заключает ее дар в узкие пределы впечатлений тонких, но похожих одно на другое. Огромное большинство человеческих чувств — вне ее душевных восприятий.

Но при всей своей ограниченности поэтический талант у Ахматовой несомненно редкий. Ее глубокая искренность и правдивость, изысканность образов, вкрадчивая убедительность ритмов и певучая звучность стиха ставят ее на одно из первых мест в «интимной» поэзии.

Почти избегая словообразования, — в наше время так часто неудачного, — Ахматова умеет говорить так, что давно знакомые слова звучат ново и остро.

Впервые: Северные записки. 1914. Май. С. 176. Подпись — Л. К.

Ахматова вспоминает: «В дни выхода „Четок“ нас пригласила к себе издательница „Северных записок“ эсерка Чацкина <…>, мы оказались на банкете в честь только что выпущенных из Шлиссельбурга народовольнцев. Я сидела с Л<еонидом> К<аннегиссером> против Германа Лопатина. Потом часто с ужасом вспоминала, как Л. К. сказал мне: „Если бы мне дали „Четки“, я бы согласился провести столько времени в тюрьме, как Ваш визави“» (ЗК. С. 377). Однако рецензия Л. Каннегиссера содержит ряд отнюдь не комплиментарных замечаний. Значительная часть стихотворений, упомянутых в рецензии, входила в первую книгу Ахматовой «Вечер».

 

Об авторе

КАННЕГИСЕР Леонид Иоакимович (1898, Петербург, — 1918, Петроград), русский поэт, застреливший председателя петроградской Чрезвычайной комиссии (ЧК) М. Урицкого (1873–1918). Дед Каннегисера — врач — получил дворянство, отец был известным инженером. Оба участвовали в еврейской общественной жизни. В 1915–17 гг. Каннегисер учился в Петроградском политехническом институте, входил в Союз евреев-политехников. После Февральской революции 1917 г. ушел в военное училище, стал председателем Союза юнкеров-социалистов, был близок к эсерам. Октябрьскую революцию встретил сочувственно, но после заключения Брестского мира стал резко отрицательно относиться к большевикам. Убийство М. Урицкого и покушение на В. Ленина, совершенные в один день (30 августа 1918), послужили поводом к объявлению советской властью «красного террора». Каннегисер вскоре был расстрелян ЧК.

Каннегисер с детства писал стихи, был близок к поэтическому кругу акмеистов (О. Мандельштам, М. Кузмин), считался подающим надежды поэтом, выступал в литературно-артистическом кафе «Бродячая собака», опубликовал несколько стихотворений в «Северных записках» и «Русской мысли».

В 1928 г. к десятилетию смерти поэта в Париже издан сборник «Леонид Каннегисер», в который вошли немногие сохранившиеся лирические стихи Каннегисера и воспоминания о нем М. Алданова, Г. Адамовича, Г. Иванова. Большая часть литературного наследия Каннегисера хранится в секретном фонде Центрального государственного архива литературы и искусства в Москве.

 

Ссылки