Мы отправились на конференцию. Вдвоем с Кэтрин прошли по вентиляционному проходу к большой решетке, выходившей в главный зал. Кэтрин посмотрела сквозь решетку, а затем повернулась ко мне. Она хотела что-то сказать, но я прикрыл ей рот ладонью. Под куполом акустика была на редкость хорошей.

Согнувшись возле решетки, мы без труда услышали все.

Большая дверь в зале была заперта, и два охранника стояли на посту — по обе ее стороны, с автоматами наперевес. Черные рубашки тщательно выглажены, а ботинки сверкали, словом, жуткое зрелище, запечатленное в памяти от виденных старых документальных фильмов.

За то время, что меня здесь не было, в зале произошли изменения: между дверью и мраморной платформой в два ряда поставили позолоченные стулья. На самой платформе не было никаких признаков саркофага. Мрачноватый голубой свет, лившийся из-за тяжелых шелковых лент на куполе, придавал залу холодную, фантастическую атмосферу.

На платформе стояли профессор Вадарчи и Алоис Вадарчи. Профессор в обычном костюме, а Алоис одетый в ту же униформу, что и охранники. Правда, вместо автомата у него был кинжал с украшенной ручкой, засунутый за пояс. В руке он держал хлыст, тот самый, что я видел в комнате мадам Вадарчи.

На стульях сидели человек десять; среди них была и мадам Вадарчи, облаченная в черное шелковое платье. Она помахивала перед лицом своим веером. Остальные присутствующие в основном средних лет, лишь двоим было явно за шестьдесят.

Самым же молодым среди них оказался не кто иной, как Мэнстон. Одетый в добротный костюм из мягкого твида, он сидел с краю, поигрывая черным шелковым шнурком; в его глаз был вставлен монокль. Он слушал речь Алоиса и слегка кивал сам себе. Очевидно, он был здесь под именем сэра Альфреда Коддона. Я был уверен, что настоящего Коддона пока что держали в холодной камере с железными решетками. Мэнстон забрался в самый центр паутины. Но он не знал ее месторасположение на карте. Чете Вадарчи с помощью вертолета удалось сохранить это место в секрете. Рядом с Мэнстоном сидел тот самый старик с протезом, которого я видел в шале «Папагей». Он поставил трость между ног и, наклонившись вперед, слушал Алоиса, не сводя с него глаз. У Малакода была та же цель, что и у Сатклиффа, — иметь своего личного представителя в центре.

Что касается остальных, у них был вид самых обычных зажиточных людей, которые много лет назад научились работать по-настоящему и точно знают, как нужно решать сложные и деликатные вопросы устройства собственной жизни. Чтобы понять это, стоило только поглядеть на их добротную одежду, шелковые рубашки, блеск ботинок ручной работы, на то, как они сидят. Даже как они дышат. Они знают людей и умеют выбирать их, они знают, как заключать сделки и вести дела, им известно все о компромиссах и прибыли, о хороших, честных коммерческих убийствах и о том, как выкидывать все это из головы, когда они возвращаются в лоно семьи. У меня и в мыслях не возникло предположения, что они собрались здесь лишь затем, чтобы получить удовольствие от участия в собрании тайного общества и, будучи членами некоей гильдии, посмотреть на выполнение сложных ритуалов. Нет, они собрались здесь по делу. Они относились к тому типу людей, которые так часто использовали меня.

Я протянул руку и обнял Кэтрин. Пусть она будет поближе ко мне. Ее нужно вытащить отсюда и удержать навсегда, ну или, по крайней мере, на какое-то время.

Алоис говорил по-английски, но каждый раз, произнеся несколько фраз, повторял то же по-немецки, а затем — по-французски.

— Прежде вы все, а также десятки тех людей, которых нет сегодня с нами, были разъединены. Все вы — верные и влиятельные члены нашей партии. Не только немцы, но и представители других стран. Когда наступит решающий момент, ваша поддержка будет неоценимой. Вы — те, кто в прошлом, наблюдая за происходящими переменами, знали, как нужно изменять себя и свои интересы в соответствии с этими переменами. — Он прервал свою речь, повторил это на других языках, а затем продолжил:

— На определенной стадии развития партии не следует говорить напрямую, так, чтобы умные люди могли читать между строк. Но сегодня должно быть наконец сделано прямое и открытое заявление.

У него был сильный голос и хорошее произношение, и, стоя там, он — молодой человек с блестящими светлыми волосами и голубоватыми отблесками на черной рубашке, похожими на капли жидкого металла, — выглядел весьма впечатляюще.

— "Suhne Partei" пока — я говорю это откровенно — ничто.

Это слишком слабая организация, не способная принести пользу.

На свете полно таких же точно организаций. Но у нашей партии особые задачи. Настал тот день, когда она обретет истинное рождение, истинную силу, которая поднимет людей в Европе, а затем и во всем мире. Никакая даже самая великая партия не сможет устоять на одной только логике. В ее основе должна лежать великая мечта, и людей должна ожидать прекрасная награда, и справиться с трудностями поможет дух и вера в мечту.

Он был умелый оратор, и слушатели впитывали каждое его слово.

— Вы все — представители разных стран, люди, которые имеют влияние в экономике, торговле, в индустрии, в правовых органах. Давайте будем честны, вы — те, кто управляет политиками, людьми, чья деятельность лишь на бумаге имеет отношение к государству, потому что вы и есть государство.

Когда вы покинете это место, вы унесете с собой тайное знание факта неизбежного развития. И вы, и я — мы все поклялись идти до конца к новой Европе. Мы редко собираемся на съезд, но с этого момента пути назад нет. У меня лишь одна мечта: чтобы моя страна заново воссоединилась, чтобы это было окончательное, свободное воссоединение. Скоро эта рука поднесет спичку к пороховой бочке, и с того момента вся моя жизнь будет посвящена только одному. — Он замолчал, подняв одну руку вверх.

— О чем это он? — прошептала Кэтрин у меня за спиной.

Я приложил губы к ее уху, поцеловал и так же шепотом ответил:

— Может, он хочет взорвать Берлинскую стену.

— А-а...

Я улыбнулся сам себе. Хорошенькое объяснение.

Алоис опустил руку, и заговорил Мэнстон:

— Никто из присутствующих, а я в этом уверен, не станет оспаривать то, что вы сказали. Но все мы видим и понимаем трудности дела. Поэтому считаю, что для более четкой организации нам нужны факты, которые мы примем без всяких сомнений. Хотя не исключаю, что и в этом случае будут предприняты попытки поставить их под сомнение.

Алоис резко ответил:

— Эти факты неоспоримы. Когда они будут представлены съезду, никто в Германии не усомнится в них.

— Так, может быть, вы их представите?

Не думаю, что Алоису понравилось подобное вмешательство. Ведь именно он был главным действующим лицом этого потрясающего спектакля. Он нахмурился. Затем, не произнеся ни слова, поднялся на ступеньку мраморной платформы.

Спрятавшийся неизвестно где режиссер понял его сигнал.

Черная мраморная плита, прикрывающая платформу, сдвинулась в сторону, и наверх поднялся задрапированный бархатом саркофаг. Я услышал, как Кэтрин удивленно вздохнула.

Спокойным, бесстрастным голосом Алоис произнес:

— Я должен сообщить вам, что я — сын Адольфа Гитлера.

Это совершенно потрясло Кэтрин. Она вцепилась мне в руку и изо всех сил сжала пальцы.

Остальные и глазом не моргнули. Много бы я дал за то, чтобы узнать, о чем сейчас думал Мэнстон. Его единственной реакцией было то, что он снял монокль и принялся неторопливо протирать его шелковым платком.

— Чей сын?

Это было сказано по-немецки, но не нуждалось в переводе, а голос пожилого человека, который задал его, был полностью лишен эмоций, как будто он задавал самый обычный вопрос. Эти люди, как и следовало ожидать, оказались большими упрямцами. Ведь каждый из них содержал конюшню, набитую скакунами промышленности или политики, и каждый прекрасно знал, на какую лошадь поставить, чтобы выиграть скачки.

— Мою мать звали Ева Браун. Прежде чем вы покинете это место, каждый получит отчет, составленный профессором Вадарчи, в котором будут изложены все факты и все фотокопии соответствующих документов и свидетельств, включая документ, написанный моим отцом и подписанный Евой Браун в присутствии двух свидетелей, которые оба сейчас живы, чьи показания также прилагаются. После того как мы разъедемся, эти документы будут опубликованы.

Плешивый мужчина с черным галстуком с приколотой к нему булавкой с крупным жемчугом спросил:

— Когда и где вы родились?

— Бергхов, Оберзальцберг, шестнадцатого июня сорок второго года. Факт рождения держался в тайне. Меня назвали В честь моего деда, Алоиса Гитлера. Я был единственным ребенком, и мое рождение было узаконено браком моего отца с Евой Браун в сорок пятом году. По некоторым причинам государственного порядка, а также по политическим и прочим причинам, приведшим в итоге к падению Третьего рейха, что явно предвидел мой отец, о факте моего рождения и существования не было объявлено публично. Я находился под опекой профессора Вадарчи и воспитывался в его семье как его сын. Все неопровержимые доказательства изложены в документах. Если кто-то вздумает оспаривать их, то люди, чьи имена перечислены в документах и которые еще живы, готовы подтвердить этот факт.

Не будем забывать о том, что в сердцах наших людей жила и будет жить преданность Третьему рейху и к моему отцу, человеку, который стоял во главе его и который после своей смерти передал свою власть мне.

Мэнстон закинул ногу за ногу и тихо произнес:

— А он точно умер?

— Да.

— А Мартин Борман?

— Я не вправе отвечать на подобные вопросы. — Алоис заговорил неторопливо, осторожно. — К делу имеют отношение лишь два факта. Я сын моего отца, а мой отец — мертв. Что касается его смерти, то вам также будут предъявлены все соответствующие документы. Я не собираюсь в данный момент излагать их или обсуждать вескость свидетельств таких людей, как Генше, Линге, Роттенберг, Бауер или Менгершаузен, чьи имена знакомы вам, если вы, конечно, проявляли хоть какой-то интерес к последним дням бункера канцелярии рейха. Вы можете проверить все факты. Наибольшую важность представляют вопросы об идентификации и местонахождении тела моего отца. Единственными людьми, которые находились там в мае и июне сорок пятого года и могли установить эти факты, были русские. Позвольте напомнить вам, что в начале июня они первые заявили о том, что тело найдено и с точностью идентифицировано. Через несколько дней маршал Жуков напечатал в прессе описание последних дней канцелярии рейха, но на главный вопрос относительно тела и его местонахождения ответил:

"Обстоятельства представляются весьма загадочными. Мы не установили, что тело принадлежало именно Адольфу Гитлеру.

Я не могу сказать о его судьбе ничего определенного". Потом, в сентябре, русские открыто обвинили британцев в сокрытии моих родителей на территории их оккупационной зоны в Германии. А Сталин на Потсдамской конференции заявил, в частности американскому госсекретарю, о своей уверенности в том, что Гитлер жив и скрывается где-то в Испании или Аргентине.

С тех пор правительства и частные лица исследуют эту тайну.

Их цели просты и понятны. Ни одно государство не нашло тело Гитлера. Но все страны, которые сражались против Третьего рейха, хотели удостовериться в том, что он мертв. Они хотели, чтобы не осталось того, на основании чего можно было бы построить миф или легенду — ни реликвий, ничего, что доказывало бы, что он умер смертью солдата, от собственной руки, державшей оружие, а не просто сдался. Именно поэтому было заявлено, что он отравил себя как последний трус. Но я говорю — мой отец застрелился. — Алоис замолчал, тяжело переводя дыхание. И понятно почему — подобное представление нелегко дается. Внезапно он поднял руку, держащую хлыст, и продолжил:

— Поймите правильно — мой отец умер смертью солдата. Но он был тираном. Мы хотим, чтобы восстал не Третий рейх, а новая Германия, новая Европа. Со смертью моего отца кончилась тирания. Но после тирании идет искупление.

Искупление всех людей. У них появляется потребность воссоединиться, обрести свой истинный удел, свое истинное величие, независимо от теперешнего их положения. Вот почему им и нужен миф, святая реликвия, которая бы напоминала о величии, предмет поклонения, в котором сосредоточены воспоминания о темном прошлом и из которого они будут черпать силы для построения прекрасного будущего. Заверяю вас, что я, воскресший сын Адольфа Гитлера, дам людям Германии предмет поклонения, который так им нужен, мертвого солдата тирании, и огонь угнетения обернется пеплом искупления. Я обещаю сделать это. И я это сделаю, потому что святые мощи здесь. Да, здесь находится тело моего отца! — Он сделал шаг в сторону и повернулся к саркофагу.

Я почувствовал, как рядом со мной дрожит Кэтрин, но от холода или от волнения, сказать не мог.

Невидимый режиссер снова принялся за дело, и бархатная ткань соскользнула с саркофага. Под ней оказался большой стеклянный ящик. И в этот момент внутри ящика зажглись лампы.

Он лежал там, на небольшом золотом ложе, одетый в военную форму.

Пригнувшись, мы наблюдали за происходящим. Сидящие в зале встали и по очереди, спокойно и неторопливо, словно согнувшись под тяжестью огромной невидимой ноши, которую они носили на своих плечах много-много лет, поднимались и подходили к саркофагу. Обходили его вокруг, а затем возвращались на место. Охранники по-прежнему стояли у дверей, не глядя ни на людей, ни на саркофаг, — солдаты на посту, удаленные от основных событий, но бдительные, верные отданному им приказу и ждущие следующего, который заставит их перейти к действиям.

Я вспомнил слова Малакода насчет политиков: «Целесообразность — вот единственный Бог, которого они знают». Съезд, который должен состояться в Мюнхене, подложит бомбу под стол каждого в мире кабинета. Вадарчи знал, о чем писал в «Пятне позора». «Искупление» почти ничем не отличалось от воинствующего крика «Смерть язычникам!». Я также понял, почему Мэнстон и тот человек с деревянной ногой стремились проникнуть в сердцевину этой организации, я понял, почему Говард Джонсон и фрау Шпигель шли по этому следу. Произошла утечка информации, но ни одна из служб безопасности не поверила бы другой. Все они хотели одного: чтобы предмет поклонения не был предъявлен. Все работали независимо друг от друга, из страха, что в последний момент те, кто захватят саркофаг, могут вспомнить о «целесообразности» и отказаться от уничтожения тела, а может быть, даже решат и впрямь преподнести его как святую реликвию ради какой-то внезапной политической выгоды. Малакод был евреем. Немецкий фашизм, партия «Искупление», неонацизм — все это отголоски существовавших на протяжении многих веков трагедий, и Малакод видел, какая опасность грозит его народу, и он руководствовался собственными соображениями, стремясь к уничтожению реликвии точно так же, как и остальные, но не доверяя никому из них.

Алоис заговорил снова. Теперь его все время прерывали вопросами, и он подробно рассказывал о том, как тело Гитлера было изъято из бункера, как тщательно запутывали след, о том, как тело забальзамировали и где хранили. Голоса звенели у меня в ушах. Я слушал как зачарованный, а потом подумал вдруг, что доказательства, представленные свидетелями, невозможно будет проверить.

Но две вещи я понял без всяких доказательств: что тело в гробу не было телом Гитлера, а Алоис не был его сыном. Кое-что понимаешь на инстинктивном уровне. Твой мозг сам высчитывает и забраковывает искусственное и плотно закрывается, не воспринимая уже чуждое прикосновение чего-то чересчур странного, точно морской анемон, когда в него ткнешь палочкой. Если поверил во все это, значит, трава голубая, а небо — зеленое, но никто пока что не отмечал ничего подобного.

Но все это не имело никакого значения. Профессор Вадарчи, я думаю, именно он, сделал все, чтобы эта фальшивка выглядела подлинной. Документы, выложенные рядком, тело какого-то неизвестного, может, одного из прежних двойников Гитлера, облаченное в униформу, — все это в красивой обертке было предъявлено Алоису очень давно, когда его голос только начал ломаться, а на груди появилась первая поросль.

Алоис действительно верил. Достаточно было понаблюдать за ним и послушать его речи. Это было подлинным произведением искусства. Мэнстон, ей-богу, сказал бы то же самое.

Стоит только выставить этот шедевр на съезде в Мюнхене, и начнутся беды. Люди будут верить в то, во что они хотят верить. Под их возбужденные крики им представят фальшивую реликвию, и все увиденное пробороздит в их сердцах тот путь, по которому они захотят следовать. Это была самая искусная подделка за всю историю, и Вадарчи выиграет, если он сумеет продержаться до тех пор, пока не доставит свой бродячий цирк в Мюнхен.

Я взял Кэтрин за руку:

— Пойдем.

Но оторвать ее от зрелища было равносильно тому, что попытаться вытащить из бутылки плотно засевшую пробку. Мне пришлось дернуть ее за руку.

Пока мы шли назад, я все время спрашивал себя: если об этом уже известно Сатклиффу, компании Шпигеля, Малакоду, почему они ничего не сообщат в Бонн? Наверное, им хотелось ощутить запах гнилья на собственном дворе.