Приказ, с которым Грандисон вернулся после совещания на Даунинг-стрит, 10, в точности совпадал с прогнозом Буша. Все условия похитителя должны быть выполнены. Необходимо исключить любые действия, которые могут поставить жизнь архиепископа под угрозу. Требуемый текст объявления появится в «Дейли телеграф» в ближайший понедельник, после чего сотрудникам отдела надлежит ждать дальнейших указаний относительно условий и способа освобождения. Никакой информации в прессе – ни до, ни после освобождения архиепископа. В настоящий момент огласка недопустима, поскольку это грозит безопасности архиепископа. И после освобождения также недопустима – это заденет честь мундира видных членов правительства и полицейских чинов. Если когда-нибудь в отдаленном будущем слухи об этой истории все-таки просочатся, можно будет оправдаться тем, что соблюдение тайны было в то время самой правильной политикой, и за давностью лет ничья репутация не пострадает.

О похищении архиепископа были поставлены в известность только его родные и буквально еще несколько человек из высшей церковной иерархии – они по положению обязаны были знать правду. В прессе появилось сообщение о том, что архиепископ болен простудой и в течении нескольких дней должен соблюдать постельный режим. Все ранее назначенные на это время публичные выступления и встречи тем самым отменяются.

Буш вынужден был с досадой признать, что события разворачиваются именно так, как запланировал преступник. И даже если каким-то чудом ему в ближайшие два дня удастся установить его личность и выяснить, где он скрывает архиепископа, все равно – руки у него связаны до тех пор, пока не будет выплачен выкуп, и архиепископ в целости и невредимости не вернется в лоно семьи. На сей счет Грандисон высказался со всей определенностью: ни шага, ни даже полшага, если при этом хоть на минуту жизнь архиепископа подвергнется риску.

Так. На архиепископа напали, когда он совершал послеобеденную прогулку по Ривер-парку – точнее, когда он либо входил в часовню, либо выходил из нее. Замок на воротах, выходящих на проезжую дорогу, был сломан; письмо опущено в сторожке у главного входа, когда похититель удалялся уже с места преступления. Не считая шефа Скотленд-Ярда, ни один полицейский в стране ни сном, ни духом не ведал о похищении архиепископа.

Когда Грандисон ознакомил Сэнгвилла и Буша с положением дел, Буш заметил:

– Все так просто – удивительно, как раньше до этого никто не додумался.

Грандисон покачал головой.

– Не только просто – это смело и дерзко. Мы снова как болваны будем сидеть в вестибюле и дожидаться, пока кто-то, мужчина или женщина, придут забрать свои полмиллиона. Потом он – или она – спокойненько уйдет, и на этом все. Конец, Больше мы их не увидим и не услышим.

– Если только?… – Сэнгвилл сдвинул очки на лоб и устало протер глаза.

– Что на это ответить? Вы сами знаете. Разве вы не выжали из вашего компьютера все, что могли? Разве вы не загрузили в его хваленый мозг целые тонны информации? Но оракул безмолвствует. Остается только молиться. Я это Бушу давно советовал. А он упрямится, не хочет становиться на колени, не желает унизиться до жертвоприношения… Что ему, жалко пары цыплят, чтобы умилостивить какое-нибудь языческое божество?! Подумайте: человек, который все это затеял, готов пожертвовать собой, если вдруг небесные покровители от него отвернутая. Впрочем мало шансов, что они отвернутся – если только вы или кто-то еще сумеет подкупить их жертвой побогаче. Повесомее, чем дерзость и самонадеянность нашего имярека.

Буш понимал: Грандисон выдал эту тираду, чтобы скрыть свое подавленное состояние; он понимал, что шеф задет и уязвлен сильнее, чем он сам, – кто-кто, а Грандисон никогда бы не принял ультиматум преступника, отверг бы все его наглые требования и даже, если надо, рискнул бы архиепископом. Вслух он сказал:

– Но что мы можем предложить? Чем мы располагаем?

Грандисон улыбнулся:

– Всегда найдется, чем задобрить темные силы, которые распоряжаются временем и всякими случайностями. Придумать для них что-нибудь этакое…, простенькое, но завлекательное. Или попробовать откровенно сыграть на присущем им чувстве иронии.

– По-моему, вы говорите всерьез! – со смехом сказал Сэнгвилл.

– Разумеется всерьез. Нас может спасти только внезапное вторжение хаоса, крохотный сбой во времени, один шанс из миллиона. Мутация, аномалия, сменяющая норму. Вот о чем нужно молиться. Если какая-нибудь случайность не придет нам на помощь, нам останется только сидеть и наблюдать, как неизвестное лицо прикарманит полмиллиона и растворится в темноте на века вечные.

***

На следующий день, в понедельник, газета «Дейли телеграф» в колонке частных объявлений поместила условленный текст: «Феликс! Дома все в порядке. Ждем известий. Джон».

***

В тот же день, часов в десять утра, работник с фермы, проходя через лесок в нескольких милях от Солсбери, обнаружил среди деревьев, в сотне ярдов от дороги, машину, за рулем которой сидела мертвая женщина. Окна в машине были плотно закрыты, и только в заднем правом стекле оказалось маленькое треугольное отверстие. В это отверстие был пропущен конец резинового шланга. Другой его конец был насажен на выхлопную трубу и примотан к ней проволокой.

Работник не стал открывать автомобиль, а сразу вызвал полицию. Приехала патрульная машина, и один из полицейских опознал Бланш. Она сидела, навалившись на руль, в своей дорожной замшевой куртке и в перчатках. На перчатках были пятна грязи и ржавчины – по-видимому, она выпачкала их, когда прилаживала шланг к выхлопной трубе. На земле возле трубы валялись плоскогубцы из дорожного набора инструментов и рядом обрывок проволоки. Туфли Бланш были покрыты слоем засохшей грязи – очевидно, пока она возилась со шлангом, ей пришлось долго простоять на раскисшей от дождя земле. Лихорадочный румянец у нее на лице полицейских не удивил: они не раз видели людей, погибших от отравления угарным газом. Следы от колес машины на пути от дороги в глубь леса и следы ног у машины основательно размыло дождем.

За два последующих дня Джордж не хватился Бланш. Она всегда приезжала к нему, когда вздумается – иногда звонила заранее, но часто являлась без предупреждения. И если он в это время не работал по ее заданию, они могли не видеться по неделе, а то и больше, так что в этом двухдневном перерыве для Джорджа не было ничего особенного.

Мать Бланш тоже не хватилась ее. В субботу утром дочь сказала, что уезжает покататься, за город. Бланш никогда не посвящала мать в свои профессиональные дела и ничего не говорила о клиентах. Когда вечером она не вернулась домой, миссис Тайлер решила, что она ночует у Джорджа. В понедельник, в середине дня, местная полиция известила миссис Тайлер о смерти Бланш, и на полицейской машине ее повезли опознавать тело. Согласно заведенному порядку, вечером было произведено вскрытие.

***

В тот же вечер архиепископ приготовился провести третью ночь в подвале. До сих пор ему так и не удалось увидеть тех, кто держал его в заточении. Он жил, подчиняясь командам, которые периодически раздавались из громкоговорителя. Он прекрасно понимал, с какой целью его похитили, поскольку был наслышан о похищении Арчера и Пейкфилда. С Пейкфилдом он даже познакомился на каком-то приеме – уже после его вызволения. Выслушав историю Пейкфилда, он, помнится, отметил про себя смехотворно низкую сумму назначенного выкупа. В этой связи было бы, пожалуй, любопытно узнать, сколько запросят за него самого – как-никак, это все-таки оценка его общественного веса; если же говорить серьезно, его очень беспокоило то, что уплата выкупа, большого или малого, нанесет урон церковной казне. Страха за свою жизнь он не испытывал. На все воля Божья, а пока что Бог дает ему достаточно времени, которое можно посвятить молитве, обретая в ней утешение и укрепляя дух. Кормили его отменно, а вино, которое подали к ужину на второй день, не стыдно было бы поставить на стол в собственном доме. Прежде чем отойти ко сну, он прочитал молитву, не забыв упомянуть в ней своих похитителей. Множественное число он употребил совершенно сознательно: несомненно, его похитили те самые мужчина и женщина, которых он заметил на крыльце часовни: Да, мы живем в непонятном, жестоком мире. Впрочем, мир во все времена был непонятен и жесток. И только спасительная вера помогает найти в нем какой-то смысл.

***

В ту ночь – с понедельника на вторник – мисс Рейнберд спала из рук вон плохо. В пять утра она проснулась с ужасной головной болью Она не могла толком вспомнить, что ей снилось – что-то тревожное, что-то, связанное с мадам Бланш. Не в силах больше уснуть, она сокрушалась по поводу этой новой напасти – мало ей было Гарриет, так теперь еще и мадам Бланш стала являться ей во сне. Как тут голове не разболеться! А боль была не шуточная – голова буквально разламывалась. И тут она вспомнила, как мадам Бланш однажды избавила ее от приступа мигрени и сказала, что снять боль можно и самостоятельно – если хорошенько постараться.

Она закрыла глаза и, погрузившись в темноту, попробовала себе представить, будто мадам Бланш стоит сзади, у изголовья кровати, и кончиками пальцев поглаживает ей лоб. Она усиленно внушала себе, что та действительно рядом с ней; мысленно видела, как в такт ее движениям покачивается жемчужная нитка, чувствовала терпкий запах ее духов. И скоро ощутила кожей прикосновение ее пальцев – легких, почти невесомых. Да, конечно, мадам Бланш особа меркантильная, но в ней что-то есть – некий дар, таинственные способности, не поддающиеся рациональному объяснению… Удивительная женщина!

Мисс Рейнберд уснула. А когда через час снова проснулась, боль исчезла.

Рано утром во вторник Джорджу позвонила мисс Тайлер и сказала про Бланш. Положив трубку, он долго стоял и смотрел в окно. В траве на лужайке показались первые нарциссы и подснежники. Земля, почувствовав дыхание весны, начала расцвечиваться новыми красками, природа вновь пробуждалась к жизни. Волнистые попугайчики, перепархивая с места на место, сливались в одно мелькающее желто-синее облако. Нет, не может быть, твердил он себе. Только не Бланш. Бланш – это же сама жизнь. Теплая, пылкая, земная. Жизнь всегда била в ней через край. Да, был и спиритизм, и всякие потусторонние идеи, но меньше всего можно было ожидать, что Бланш покинет этот мир по собственной охоте, раньше срока. Невозможно поверить, что Бланш никогда не войдет больше в этот дом, и он больше никогда не поджарит ей гренки (а она будет ворчать, что они пригорели), не отнесет ей завтрак в постель. Никогда уже не увидит, как она дожидается его, облокотившись на подушки – потрясающая, роскошная женщина! – не услышит, как она возмущается, что в спальне вечно торчит собака… Не услышит ее смеха, не увидит, как меняется вдруг выражение ее лица, когда она, отключившись от внешнего мира, начинает общаться с миром иным… Генри, храм Астродель… Бедная Бланш. Не видать ей своего храма, разве что на том свете…

Он медленно опустился на стул и почувствовал, как на глаза набегают слезы. Он был человек простой, бесхитростный, не изощренный в разных там теориях и философиях, которые помогают справиться с горем. Он подумал, что, наверное все-таки любил ее. Ведь их отношения были гораздо серьезнее, чем какая-нибудь мимолетная связь, которая легко возникает и также легко прекращается. Может, и она его любила. Почему он не понял этого раньше? Надо было взять инициативу в свои руки, настоять на том, чтобы они поженились. Наверно, пришлось бы на нее поднажать, но в конце концов он бы смог…, смог убедить ее, что и для нее так лучше. Будь они женаты, ничего бы ни случилось. А сейчас он ломал голову, пытаясь понять – почему?… Кто угодно другой, но чтобы Бланш!., это же уму непостижимо – возиться с резиной и проволокой, прилаживать, приматывать…, а потом сидеть в машине, под проливным дождем, и спокойно дожидаться смерти! Почему, черт возьми? Почему?…

Он встал, неожиданно разозлившись. Поди догадайся, что у кого на уме, подумал он. Никогда не знаешь, какой сюрприз тебя ждет. Воистину чужая душа потемки. Никогда людям не понять друг друга. Ну что, что на нее нашло? Может, была у врача и узнала, что у нее рак? Она бы, конечно, от него это скрыла. И чем жить и мучиться… Рак?! Что за чушь, ей-Богу! Да она была здорова, как лошадь!

Зазвонил телефон. Говорили из полиции, из Солсбери, и попросили Джорджа в половине первого подъехать в участок.

По дороге Джордж затормозил возле «Красного льва» и взял пару кружек темного. Первую он выпил в память о Бланш – безмолвный прощальный тост. Она сама всегда была не против пропустить кружечку.

С Джорджем беседовал сержант, немолодой, грузный, добродушный на вид. Джорджа он знал и относился к нему с симпатией. Но, как говорится, дружба дружбой, а служба службой. Он рассказал Джорджу обстоятельства гибели Бланш и объяснил, что поскольку – после матери – Джордж был самым близким ей человеком, то любые сведения, которые он пожелает сообщить, могут оказать неоценимую помощь следствию.

– Произведено вскрытие, – сказал сержант, – и разумеется, предстоит дознание. Уж не обессудьте, мистер Ламли, я хочу сразу внести ясность – характер ваших отношений с мисс Тейлор нам известен.

– Да чего там. Кто об этом не знал? Все знали. Я вот другого не могу взять в толк – почему, черт побери, она решила покончить с собой?

– Вот именно. Мы, как и вы, стараемся найти причину. Если не возражаете, я задам вам несколько вопросов.

– Конечно, пожалуйста. Я готов, чем могу…

– Когда вы видели ее в последний раз?

– В прошлую среду. Она была весела, довольна, прямо-таки на седьмом небе. Простите, я хотел сказать… Да нет, вообще-то все так – у нее было великолепное настроение.

– И с тех пор вы ее не видели и с ней не говорили?

– Нет.

– Вы знали, что она собиралась делать в субботу или воскресенье?

– Нет. Но я ее предупреждал, что буду занят. Я пытаюсь открыть свое дело – скромное, конечно. Но после того, что случилось…скажу вам откровенно, у меня просто руки опускаются.

– Она выехала из дома в субботу рано утром, взяла с собой завтрак. Когда ее нашли, еды в машине уже не было. Как вы думаете, куда она могла поехать?

– Понятия не имею. Разве что…, понимаете, она занималась спиритизмом. Профессионально занималась. Временами ей просто хотелось уединиться – уехать куда-нибудь на природу, побыть одной. Поразмышлять, погрузиться в медитацию. Знаю, знаю – многие считают, что все это фантазии, притворство. Ничего подобного! В ней правда что-то было.

– Вы ведь иногда помогали ей, верно?

– Да, приходилось. А что тут плохого? Мы никого не обманывали. Никаких спектаклей, никакого мошенничества не было. Просто я иногда для нее уточнял кое-какие детали, вот и все. Ну, там, разыскать кого-нибудь, собрать кое-какие дополнительные сведения.

– И она вам прилично платила?

– Когда как, под настроение.

– Когда вы работали по ее заданию в последний раз?

– Да с неделю закончил то, что она мне поручила. Вернее, почти закончил, более или менее. Зашел в тупик, по правде говоря.

– Можете рассказать мне об этом поручении подробнее?

– Что же, если без этого никак нельзя… Только это затрагивает интересы одной влиятельной в наших краях особы… Надо бы сперва с ней это согласовать. В общем, если честно – из уважения к памяти Бланш – мне бы не хотелось в это вдаваться. Во всяком случае, на самоубийство это ее толкнуть никак не могло. Скорее наоборот.

– Ладно, пока отложим, – сказал сержант и задал вопрос. – У вас у самого есть какие-нибудь предположения, догадки – почему она покончила с собой?

– Да в том-то и беда, что нет, провалиться мне на этом месте! Для меня это полная неожиданность. Она прекрасно себя чувствовала, настроение у нее было отличное. Строила грандиозные планы на будущее. В общем, сплошная загадка.

– Вы с ней не собирались пожениться?

– Да нет, женитьба как-то не обсуждалась. Мы и так жили душа в душу. И кроме того, она хотела сохранить свою независимость, да и я тоже. Я ведь один раз уже был женат. Только ничего путного из моей семейной жизни не вышло.

Сержант откинулся на спинку стула и некоторое время пристально смотрел на Джорджа, затем негромко произнес:

– Вы знали, что она беременна?

– Что?

Сержант сразу понял, что изумление Джорджа было совершенно искренним.

– Вскрытие показало, что у нее была двухмесячная беременность.

– Боже правый! Какого же черта она молчала?

– Она ведь была женщина довольно полная, мистер Ламли. Могла и сама еще не знать. А если бы она узнала, что ждет ребенка, как бы она, по-вашему, на это реагировала?

– Захотела бы, чтоб я на ней женился, и я бы сразу женился. Господи, ну почему так поздно все узнаешь!… Ее многие считали чудачкой – пусть так, но избавляться от ребенка она бы ни за что не стала. Ей бы и в голову не пришло сделать аборт. Жизнь она ставила превыше всего. Всякую жизнь.

– Как, по-вашему, замужество могло помешать ее профессиональной карьере?

– Нет, конечно. Медиумы преспокойно выходят замуж, им так даже удобнее. Но она действительно могла не догадываться насчет своего положения. Во-первых, фигура у нее крупная, во-вторых, месячные были нерегулярны. Конечно, я соблюдал осторожность. Но поначалу мы не раз пугались.

– Чего пугались?

– Ну, вы понимаете, что я хочу сказать?

– Да…Понимаю. Скажите, она когда-нибудь посвящала вас в свои финансовые дела?

– В каком смысле?

– Ну, например, говорила, какими деньгами располагает, куда их вкладывает и прочее?

– Нет. Деньги у нее были, это точно. В последний раз она заплатила мне семьсот пятьдесят фунтов, хоть я и не сумел довести дело до конца. Просто она знала, что у меня сейчас с деньгами трудновато ну вот и расщедрилась.

– Сегодня мы еще раз беседовали с ее матерью, мистер Ламли. Год назад мисс Тайлер составила завещание. Один экземпляр хранится у се поверенного, другой оказался дома. Мать знала про завещание. То есть знала, что в нем написано и где оно лежит. Основная часть наследства отходит к ней. Я получил разрешение – от нее и от ее поверенного – ознакомить вас с одним из пунктов завещания.

Внезапно Джордж заметил, что полицейский изменил тон, и настороженно спросил:

– Слушайте, куда вы клоните?

– Я просто задаю вам вопросы, мистер Ламли, и очень рад, что вы проявляете готовность помочь нам. Только и всего. Мы расследуем дело о самоубийстве и пытаемся установить его причину. Всякое содействие с вашей стороны будет с благодарностью принято. Вы знали о том, что упомянуты в завещании мисс Тайлер?

– Нет, не знал.

– Она оставила вам пять тысяч фунтов.

– Пять тысяч чего?

– Фунтов. – Сержант улыбнулся.

– Не верю.

– Правда, правда. Она, конечно, была не миллионерша, но и бедность ей не грозила.

– Да плевать я хотел на ее деньги! Лучше бы сама жива осталась! И если хотите знать мое мнение – не верю я, что она могла покончить с собой. Я, между прочим, отлично понимаю ход ваших мыслей. Так вот, вы очень сильно ошибаетесь! Вы думаете, я ее убил, чтобы отделаться от ребенка и заграбастать пять тысяч, которые она мне отписала! – Джордж встал, лицо у него дрожало от возмущения. – Господи Иисусе, да кто же я, по-вашему, чудовище, что ли?

Сержант примирительно замахал рукой.

– Да никто ничего не думает. Мы просто с вами беседуем о том, о сем, что-то я вам сообщил, что-то вы мне; мы ведь оба хотим докопаться до истины. Лично я, кстати, ничуть не сомневаюсь, что вы женились бы на ней, если бы знали о ребенке. Точно так же я уверен, что вы не стали бы из-за пяти тысячи фунтов кого-то убивать. Не похожи вы на убийцу, мистер Ламли.

– Хорошо, но ведь вы считаете, что это, может, и не самоубийство, а только инсценировка? Что на самом деле се кто-то убил?

– Я полицейский, мистер Ламли. А задача полиции – устанавливать факты. Возможно, мисс Тайлер действительно покончила с собой, и у нее для этого имелись веские причины, о которых мы с вами никогда не узнаем. А возможно, все было и не так. Езжайте-ка домой и хорошенько поразмыслите. Советоваться ни с кем не надо, а сами как следует подумайте. Если что придет в голову, дайте знать.

По дороге домой Джордж вышел у «Красного льва» немного перекусил там и выпил две большие порции виски с содовой.

Как только Джордж уехал, к сержанту зашел сотрудник уголовной полиции – тот самый, который приходил осматривать дом Джорджа и чье донесение попало к Бушу по каналам Скотленд-Ярда.

– Ну как? – спросил он сержанта. Тот помотал головой.

– Могу поставить что угодно – он ничего не знает. Не знал ни о ее беременности, ни о завещании. И понятия не имеет, почему ей вздумалось поехать за город покататься, а потом вдруг взять и покончить с собой.

Сотрудник угрозыска взял со стола заключение о вскрытии и пробежал глазами.

– Небольшой поверхностный синяк на левом плече?

– Мало ли что – стукнешься нечаянно, когда садишься или выходишь из машины, вот тебе и синяк. Причина смерти – отравление угарным газом, это однозначно. В такой машине нескольких минут достаточно. Я думаю, она действительно покончила с собой, и мы, скорей всего так и не узнаем почему.

– А что думает шеф?

– Вы же знаете, как он относится к самоубийствам. Особенно к таким, автомобильным. Так что, несмотря на показания старухи – матери, он потребовал провести дополнительное расследование. Проверить кровь, внутренние органы на наркотики и токсины. В конце концов ей могли что-то вколоть, а после инсценировать самоубийство. В этом смысле она не первая.

– И не последняя. А вы знаете, что ваш Ламли был взят на учет в связи с делом Коммерсанта?

– Да, знаю. Сперва его подозревают в похищении, потом в убийстве… Не похоже. По тому делу у нас проходила чуть ли не сотня человек.

– Надо все же доложить кому следует. Поди знай, когда им что пригодится.

– Ладно. Только дождемся повторного заключения медиков. К завтрашнему утру, наверное, пришлют. Все равно с Коммерсантом дело дохлое. Он уже давно смотался со своими денежками. Одно воспоминание осталось – как оскомина; высокое начальство такую оплеуху не скоро забудет. А насчет того, что здесь замешан Ламли… Может, вы еще скажете, что Джек-Потрошитель жив-здоров и в ус не дует?…

***

Объявление в «Дейли-телеграф» с условленным текстом Эдвард Шубридж увидел во вторник. Он не почувствовал при этом особого подъема. Радость от победы придет потом. Ожидаемый сигнал получен – хорошо. Устроившись у себя в подвале, он с помощью игрушечного типографского набора проставил дату на письме Грандисону, для которой специально оставил пустое место, когда печатал оба письма – ему и сэру Чарльзу Медхэму. Письмо отдал жене, она должна была поехать на машине в Саутгемптон и опустить его там.

Провожая ее, он сказал:

– Будешь в Саутгемптоне – купи вечернюю газету. «Вечернее эхо», по-моему.

– Мисс Тайлер?

– Да. Может, есть какое-нибудь сообщение.

– Беспокоишься?

– Нет. Ну узнают, что она здесь была – какая разница? Мы не знаем, что она покончила с собой. Не знаем, зачем она приезжала. Формально – поговорить насчет стоянок для автотуристов. Так ведь и есть. Про мисс Рейнберд она сказала, только когда испугалась. А вообще-то просто хотела на нас посмотреть – понять, что мы за люди, как ей действовать дальше. Если окажется, что кто-то знал о с поездке сюда, значит, скоро к нам пожалует полиция. Мы ничего не станем отрицать – чем ближе к правде, тем лучше. Если им известно, что я имею какое-то отношение к мисс Рейнберд – я опять-таки не буду отпираться. Мисс Рейнберд меня не интересует. Когда купишь газету, посмотри, есть сообщение или нет, и сразу выброси ее вон.

– Да, неудачно получилось.

– От случайностей нельзя застраховаться. Они могут возникнуть в любой момент, мы это знали. И тогда либо полный крах, либо мы как-то выйдем из положения. – Он улыбнулся одной из своих редких улыбок. – Мы знаем, на что поставили и чем рискуем. И мы с тобой отлично знаем: не бывает так, чтобы все было без осечки. Судьбе захотелось нас немножко испытать – проверить, как мы справимся с мелким невезением. Только и всего. – И он поцеловал жену, нагнувшись к открытой дверце машины.

– Не похожа она на самоубийцу, – задумчиво произнесла миссис; Шубридж.

Он снова улыбнулся. Он знал, что в ней говорит не слабость. Ни страха, ни слабости в ней не было.

– А кто похож? – возразил он. – Люди всякий раз твердят одно и то же: «Кто бы мог подумать, что она покончит с собой! Уж от нее-то никто не ожидал!»

Проводив жену, он подошел к клеткам и вынул ястреба-тетеревятника, самку. Хозяином птицы был его сын, но в отсутствие мальчика Шубридж дрессировал ее сам. Он направился к вязам, росшим за домом, и снял с головы птицы клобучок. Как только птица услышала доносившийся из гнезд на деревьях гомон и увидела грачей, она начала легонько подскакивать у него в руке, расправляя хвост, и вертеть головой, следя за движениями перелетавших с ветки на ветку птиц.

Миновав рощу, он прошел еще полмили вдоль холма. Ниже, на уступах, начинались поля уже зеленевшие зелеными всходами. Между полями и рощей всегда курсировали грачи. Чаще они летали группами, но иногда и в одиночку. Ждать пришлось недолго – скоро он увидел возвращающегося к гнезду грача. Он разжал руку, и ястреб взмыл кверху, ему наперерез. Тот заметил врага и, не имея укрытия – внизу расстилалось голое поле, до деревьев было далеко – стал суетливо, неловкими витками подниматься выше. Ястреб настигал его, описывая широкие круги. Грач попался крупный, сильный, и ястреб не сразу сумел набрать достаточную высоту, чтобы ринуться за добычей сверху.

Шубридж стоял, наблюдая за происходящим, и вспоминал, как его сын впервые вот так же напустил ястреба на грача. Когда думаешь о том, что было в жизни хорошего, всегда вспоминаешь, как это случилось в первый раз. Потом тоже испытываешь радость, но какой-то неуловимый привкус волшебства исчезает, не повторяется. Вот камнем падает вниз первый подстреленный тобою фазан; вот твой первый лосось, рванувшись, дергает леску так, что она обжигает руки… Сколько радостей дарит жизнь! Но их с каждым днем становится все меньше и меньше. В природе заложено определенное равновесие между жизнью и смертью. Но никакое природное равновесие не в силах устоять перед стремительным натиском человека, который отравляет и загрязняет свою планету, превращая реки и поля в клоаки, а саму землю – в гигантскую зловонную свалку. И остановить его нельзя. Единственное, что еще можно сделать – найти какое-нибудь еще не загаженное пока место и соорудить вокруг него надежную защиту от заразы, мало-помалу отравляющей мир.

Ястреб нагнал грача и завис в сотне футов над ним; затем сделал два быстрых обманных маневра, как бы собираясь спикировать, чтобы вынудить грача спуститься ниже. Грач стал боком уходить вниз, торопясь укрыться в одной из зеленых изгородей, окаймлявших поля под И"Ж Ястреб перевернулся в полете и, плотно прижав к телу крылья, ринулся вниз, со свистом рассекая воздух. Он настиг добычу в ста футах над землей – молниеносный удар, облако черных перьев – и хищник снова взмыл вверх, а грач несколько раз перевернувшись в воздухе, камнем упал на землю. Да, смерть – и красивая смерть, подумал Шубридж.

***

По дороге к дому он размышлял о мальчике. Скоро в школе закончится семестр, и он приедет домой на каникулы. Они сядут в машину и уедут все вместе – дружная троица – в Шотландию, Ирландию… Если там не найдется того, что им нужно, они поищут за границей. В Норвегии, Швеции или Канаде. К собственной стране ни один из них не был чрезмерно привязан. Они знали, чего ищут и не ошиблись бы в выборе. Сын понимал и разделял его чувства. В их общем желании не было поэтического или философского оттенка; они не считали себя последователями Торо или Робинзона Крузо. Это была вполне материальная потребность. Они хотели отгородиться от мира крепостной стеной с бастионами так, чтобы и через двадцать, через сто, и через пятьсот лет они сами или их потомки могли жить там по возможности естественной жизнью и до последнего дыхания сопротивляться гибели мира от рук людей, которые рано или поздно потопят его в грязи. Если бы он поделился с кем-нибудь своей мечтой, его подняли бы на смех: мало того, что он мечтает о несбыточном, он еще всерьез мечтает осуществить этот безумный замысел! Ничего, пускай смеются – его пути не свернуть!

Возвратясь домой, жена сообщила, что в «Вечернем эхо» действительно появилось короткое сообщение о том, что обнаружен труп Бланш Тайлер. Затем она приготовила и отнесла архиепископу ужин – копченую форель и филе говядины а-ля Россини с молодыми кочашками брокколи. Из подвала она вернулась с номером «Дейли-телеграф» – на первой странице вверху рукой архиепископа была сделана размашистая надпись: "Я предпочитаю «Тайме».

Шубридж взял газету и бросил ее в камин. Другой газеты не будет. Он обращался с архиепископом по возможности предупредительно, но как личность тот для него не существовал. Он представлял собой только определенную ценность, которую очень скоро можно будет с выгодой продать.

***

Джордж сидел на кухне у матери Бланш и пил виски, которые сам и принес. Старушка согласилась составить ему компанию, хотя сама охотнее выпила бы чаю. Но смерть близких на какое-то время меняет привычный ход вещей. Пили они из дешевых стаканов. Дом на Мейдан-Роуд теперь принадлежал ей, и можно было взять из столовой хорошие бокалы, но она жила еще старыми привычками и держалась так, словно не она, а дочь по-прежнему хозяйка дома.

Джордж начал мало-помалу свыкаться с потерей и постепенно включался в круговорот повседневных дел и забот. Каждый день тысячи людей на земле проходят через это: нестерпимая боль утраты понемногу притупляется, и человек осознает, что нужно жить дальше.

– Как по-вашему, она не знала, что беременна? – спросил он.

– Нет. -Она вечно витала в облаках. Об опасности не думала. А от этого никто не застрахован, как ни старайся. Жизнь не перехитришь, она свое возьмет.

– Я бы сразу ей сказал: «Давай поженимся!» Бедная она, бедная!

– Да она-то замуж не пошла бы. Наша Бланш не такая, чтоб семьей обзаводиться. Вы не подумайте, я не про то, что она бы от ребенка избавилась. Нет, родила бы, позаботилась бы о нем, как полагается, может, отдала бы в хорошие руки, а может, и дома бы оставила. Я-то вот за се отцом тоже замужем не была. У нас с этим было не очень-то строго: хочешь – венчайся, хочешь – так живи. Церковь не особенно почитали. Жили вместе, детей рожали, а потом по-всякому бывало. Когда оставались, жили вместе, а когда и нет.

Джордж снова налил виски в стаканы. Тяжелый был день, но сейчас, к вечеру, стало чуть полегче. Не то, чтобы как раньше, как всегда, но малость отпустило. Что делать – жизнь идет своими чередом, значит, нужно жить.

– Когда вы утром позвонили, – сказал Джордж, – у меня просто земля ушла из-под ног. Вот уж чего я никак не ожидал! Чтобы Бланш закрылась в машине и там, под проливным дождем, сидела и ждала… Никак в голове не укладывается! Умерла, нет ее, это я понимаю. Но чтоб так умереть!…

– А я не удивляюсь.

– То есть как?

– Ну, не так удивляюсь, как вы. Нет, что говорить, для меня это страшный удар. Все равно как она бы под машину попала. А тому, что сама, я не удивляюсь.

– Ничего не понимаю.

– Откуда же вам понять? Я и в полиции сказала. У нас это в роду. Ей-то я ничего не рассказывала. Она, наверно, сама догадалась. От детей ведь не скроешь. Одним словом, папаша Тайлер так же сделал.

– Ее отец покончил с собой?

– Вот-вот. Встал однажды ночью и ушел из дому. Крепкий был мужчина. И жил – не тужил, как говорится. А наутро нашли его в реке. При том, что плавал он как рыба. А брат его, тот еще чище сделал. Сорок лет всего и было ему. Уселся на насыпи у железной дороги и стал дожидаться, пока поезд пойдет. Дождался и сунулся прямо под колеса. Спрашивается, с чего? Вроде все у него было – только что лошадь купил, повозку ему покрасили… И ведь что один, что другой – веселые, здоровые. Никогда не подумаешь на них.

– Боже правый! Да как же это? Безо всякой причины?

– То-то и оно. Конечно, внутри какая-то причина была. Папаша Тайлер, как говорится, жил – не тужил. И сбережения имел – четыре сотни фунтов. Когда уходил, обнял меня, поцеловал, а наутро его на носилках принесли. Видать, это у них в крови. Так что я не особенно удивилась. Боль, горе материнское – это конечно. А удивляться не удивилась. Передалось, выходит, от отца. Вы-то как теперь без нее?

Джордж не ответил, только помотал головой и снова приложился к виски. Бланш значила для него больше, чем он сам думал. Как он теперь без нее? Да, наверно, так же, как другие, когда теряют кого-то из близких… Время и случай – на них вся надежда: остается ждать, когда пустота как-то заполнится, а память постепенно притупится, сотрется.

– Не знаю, – сказал он наконец. – Попробую чем-нибудь себя занять. Ну хоть этим своим предприятием. Постараюсь, чтобы оно пошло. Она бы меня поддержала.

– Ну-ну, вот и деньги ее пригодятся. Она бы зря денег не оставила – видать, любила вас. Бланш на ветер ничего не бросала.

Пропади они пропадом, эти деньги, подумал Джордж с горечью. Вот если бы Бланш вернуть!… «Солнечные сады Ламли». Что за радость теперь этим заниматься? Он и затеял-то все из-за нее. Хотел доказать, что все-таки может кой-чего добиться. Чтобы она радовалась его успеху, гордилась им… Боже всемогущий, да что ж это жизнь творит с человеком, да как же так можно – ни с того, ни с сего? Просыпаешься утром, солнце сияет, душа поет – и вдруг на тебе! Как обухом по голове!

***

За окном все было залито золотистым утренним светом, искрилась на солнце водная гладь озера в Сент-Джеймс-парке. Голубь-самец с важным видом вышагивал взад-вперед по карнизу, вызывающе пыжась и зазывно воркуя – вверху, на крыше, сидели голубки На столе перед Бушем лежало второе письмо от Коммерсанта, отправленное накануне из Саутгемптона. Сэнгвилл уже проверил его на отпечатки пальцев. Ничего. Коммерсант писал, что использовать надлежит прежнюю схему действий. Выкуп должен быть выплачен алмазами – уточнялось, какими именно. Когда письмо перепечатывалось на машинке, в нем были оставлены пропуски – для даты, места и времени предстоящего возвращения архиепископа. Эти пропуски были затем заполнены неровными фиолетовыми буквами и цифрами из какого-то дешевого детского типографского набора. Он сравнил письмо с письмом на имя сэра Чарльза Медхэма: машинка была одна и та же. По видимому, преступник заготовил оба письма одновременно. Буш даже мысленно представил себе, как тот печатает, затем выходит из дома, садится в автомобиль и, отъехав подальше, зашвыривает машинку на дно какой-нибудь канавы. Самоуверенность и апломб этого человека раздражали его сверх всякой меры. Он снова вспомнил вестибюль в Учебном центре ВВС в Миддл-Уоллоне – сухощавая фигура, внезапно возникающая из темноты, нелепая маска, да еще ухмыляющаяся рожа водителя в такси перед крыльцом… Неужели, с тоской подумал Буш, придется снова пройти через это? И сделать ничего нельзя! Через Грандисона было передано высочайшее распоряжение: никаких маневров и ловушек – ни единого шага, который может помешать беспрепятственной передаче архиепископа или поставить под угрозу его безопасность. Вымогатель опять войдет, возьмет алмазы и удалится. И он, Буш, будет снова стоять и наблюдать. А в результате – независимо от перспектив отдела в целом (в том, что какие-то санкции последуют, сомнений быть не могло) – его репутация будет запятнана, и этого пятна уже ничем не смыть. Без работы он не останется, дела всегда найдутся, но ответственных престижных заданий ему не видать, как своих ушей. И все из-за этого проклятого Коммерсанта! Обидно, что его карьера пострадает именно сейчас – когда он еще не защищен, как Грандисон, богатым опытом и прошлыми заслугами. У Грандисона столько шрамов от былых провалов и побед, что никакие новые удачи или поражения уже не способны повлиять на его репутацию.

Жена Буша накануне вечером неожиданно вернулась из Норфолка. С невозмутимостью и твердостью, каких он раньше в ней не замечал, она объявила, что намерена уехать обратно в Норфолк и открыто жить там со своим любовником. Она назвала его фамилию, добавив, что и сама собирается ее взять, и сказала, что согласна ждать развода сколько положено. Она держалась спокойно и уверенно и без страха смотрела в будущее. Ее невозмутимость и довольный вид задели его за живое, и пытаясь сосредоточиться на деле Коммерсанта, он поневоле все больше раздражался. Все-таки зверски ему не везет: за что бы он ни брался, ничего не клеится. Наверно, боги хаоса, если они за ним следят, животы надорвали от смеха. Кто это там охотится за их любимцем Коммерсантом? Какой-то ничтожный субъект, который с собственной женой – и то не может справиться!

Он встал и подошел к окну. На него вдруг навалилась страшная усталость, и он подумал – какого черта, не все ли равно? Пускай этот Коммерсант забирает свои алмазы, пускай жена получает развод!… Какая разница! В воскресенье утром все кончится – архиепископ будет возвращен. Коммерсант отпразднует победу. Ну и ладно. А он сам выбывает из игры, и ему остается только забыть про честолюбие, официально развестись с женой и покорно принять все, что жизнь ему еще преподнесет. Стоя у окна и глядя на молодую зелень кустов и деревьев, на цветущие в парке нарциссы и крокусы, он испытывал чувство полного и безнадежного отчаяния.

И в этот момент вошел Сэнгвилл и протянул ему два листка бумаги.

– Смотрите, что нам переслал Скотленд-Ярд. Сведения из уилтширской полиции. И тут еще компьютерная распечатка.

Буш сел за стол и прочел верхний листок. Это было обстоятельное донесение из уголовной полиции в Солсбери о самоубийстве некой Бланш Тайлер вместе с отчетом о том, что она делала (насколько удалось это восстановить) в субботу, за день до того, как в машине обнаружили ее труп. Упоминался и факт наличия в ее роду самоубийц. Вскрытие показало, что у нее была двухмесячная беременность и что причиной смерти явилось отравление угарным газом. Однако в дальнейшем, после исследования внутренних органов, были обнаружены незначительные следы смеси тиопентал-натрия и пропазина. Не исключено, что сначала ей ввели этот наркотик, затем усадили за руль и пустили в машину газ, обставив это как самоубийство. У погибшей был любовник – некий Джордж Ламли, от которого, по всей вероятности, она и забеременела и который получает по ее завещанию пять тысяч фунтов. Все перемещения Ламли в течение субботы и воскресенья с точностью установлены. Смерть Бланш Тайлер наступила между девятью и десятью вечера, в субботу. Ламли с восьми до десяти вечера находился в пивной «Красный лев» в Солсбери. Он был вызван в полицию для дачи показаний; его причастность к смерти Бланш Тайлер признана маловероятной. Донесение направляется ввиду того, что фамилия Ламли уже фигурировала в материалах, связанных с расследованием по делу Коммерсанта. Далее сотрудник уголовного розыска просил указаний о том, какие шаги надлежит предпринять в связи с Ламли и с делом о самоубийстве вообще. Коронерское дознание назначено на ближайшую пятницу. Компьютерная распечатка повторяла все прежние сведения о Ламли с дополнительной ссылкой на то, что следы смеси тиопентал-натрия и пропазина были обнаружены при анализе крови Джеймса Арчера.

Буш оживился – чувство тоскливой безнадежности чуть отступило, и в голове у него уже просчитывались разные варианты:

– Такую же тиопенталовую смесь вкололи Арчеру. И Пейкфилду почти наверняка тоже. Скорее всего ее использовали и при похищении архиепископа в субботу. Это почерк Коммерсанта. Теперь возникает женщина, которой кто-то ввел дозу той же смеси – в ту же самую субботу. Кто? Коммерсант?

– На это и обращает наше внимание компьютер, – сказал Сэнгвилл. – Учтите – такой препарат в аптеке не купишь. С другой стороны, любой, кто обладает некоторыми познаниями в химии и фармакологии, может приготовить его самостоятельно.

– Сдастся мне, Джордж Ламли такими знаниями не обременен.

– Хорошо, предположим, что Джордж Ламли не причастен к гибели женщины; предположим, что с Коммерсантом он никак не связан; и предположим, наконец, что нам повезло и мы получили тот самый шанс, один на миллион, о котором мечтали, только что не молились. Тогда какое отношение могла эта женщина иметь к Коммерсанту? Почему-то он убил ее. Почему?

Буш откинулся на стуле. На собственном опыте он знал: истина порой приходит к нам странным, извилистым путем; сколько таких извилистых дорожек он сам прошел в поисках истины и сколько раз бывал разочарован! Но сейчас – если только истина действительно пыталась подать голос из лабиринта компьютерных данных – он знал, куда идти.

– Архиепископа похитили между четырьмя и пятью, – сказал он. – Четыре или пять часов спустя умирает Бланш Тайлер. Ну, что скажешь? Сэнгвилл пожал плечами.

– Предположим, Коммерсант причастен к ее смерти. Причину придумать не трудно. Самое очевидное – на каком-то этапе похищения она оказалась у него на пути. Что-то случайно увидела или услышала. И стала представлять собой не просто угрозу, а прямую опасность. Значит, надо было от нее избавится. Или такой вариант: она была его сообщницей, но обстоятельства изменились и ему понадобилось убрать ее. Правда, судя по описанию, она не похожа на ту женщину, которая приходила за алмазами в первый раз. Но кто сказал, что в похищениях замешаны только один мужчина и одна женщина?

– Из всех предположений для нас существенно одно – сказал Буш – на него и будем ставить: что между Коммерсантом и Бланш Тайлер есть некая связь. Давняя она или случайная, эпизодическая, – это совершенно неважно. Примем это предположение за истину. Итак, где была Бланш Тайлер в субботу? Мы исходим из того, что где-то она должна была столкнуться с Коммерсантом.

– Никто не знает, где она была. Взяла с собой завтрак и укатила, куда – не известно. Мать не знает. Ламли не знает. Ламли, правда, сказал, что она иногда ездила за город побыть наедине с природой.

Буш встал.

– Постараемся выяснить. Но действовать нужно весьма и весьма осторожно. Грандисон должен придти с минуты на минуту. Я с ним поговорю, решим, какой линии придерживаться. Одно я знаю наверняка: даже если бы нам удалось вычислить Коммерсанта, нам не дали бы и пальцем его тронуть. Сначала он должен получить свой выкуп и вернуть архиепископа. А значит – никаких действий, которые могут подвергнуть жизнь архиепископа опасности. Иначе нам всем не сдобровать.

– Ну и ладно, для нас же лучше. А вернется и после болезни приступит к выполнению своих обязанностей. Все шито-крыто. А мы себе по-тихому разберемся с коммерсантом – конечно, если мы сумеем на него выйти. А это будет не так-то просто. Все, что мы имеем – это мертвая ясновидица да еще се дружок-бездельник. Хороша подмога!

Буш нетерпеливо мотнул головой. Впервые за все это время забрезжил слабый огонек надежды. Настал миг, когда вера рождает чудо. Миг, когда из хаоса, как из стеклышек в калейдоскопе, должен сложиться определенный узор. Может, Коммерсант надоел своим небесным покровителям, и они перестали его опекать? Вслух он сказал:

– Где бы она в тот день ни была, можно найти способ это выяснить. Поглядим, что скажет Грандисон.

Грандисона Буш увидел через час – и указание получил предельно четкое:

– Ничего не предпринимать. Архиепископа вернут в субботу. До тех пор какие бы то ни было действия – с нашей стороны или со стороны полиции – начисто исключены. Ясно?

– Да ведь это может быть та самая ниточка, которую мы ищем!

– Надеюсь, что это так. Но пока мы ее трогать не будем. Как знать – вдруг Ламли или мать этой Бланш Тайлер тоже связаны с Коммерсантом. Мы не имеем права пренебрегать и такой вероятностью. – Грандисон достал батистовый носовой платок и протер свой монокль. – Да и сама Бланш Тайлер могла работать на Коммерсанта. Маловероятно? Допустим. Но представьте на минуту, что это так. И вдруг, откуда ни возьмись, являетесь вы и начинаете наводить справки. Это всегда настораживает, возникают ненужные подозрения. Сейчас версия о самоубийстве всеми признана. Вот пусть так и остается. И коронерское дознание пусть идет своим чередом и подтверждает факт самоубийства. Это я устрою, поговорю с кем надо. Никаких, абсолютно никаких мер, которую могли бы дойти до Коммерсанта и дать ему повод заподозрить, что игра складывается не в его пользу. Но как только архиепископ будет освобожден, мы примемся за дело. Не раньше! А пока Коммерсант, кто бы и где бы он ни был, должен оставаться в полной уверенности, что ему ничего не угрожает. – Грандисон улыбнулся. – Вы ведь не хотите, чтобы один поспешный шаг повлек за собой гибель такой важной особы, как архиепископ? Вот уж чего не скроешь. Вот когда пресса поднимет крик! А сколько голов полетит – включая и наши с вами… Не беспокойтесь. До Коммерсанта мы доберемся. Но прежде убедимся, что архиепископ возвращен в целости и невредимости.

– Не упустить бы. Вдруг сбежит? Грандисон покачал головой и вставил в глаз монокль.

– Не думаю. Уж очень усердно я молился. Молитвы часто бывают услышаны – только мы сами не всегда это замечаем. Но тут все достаточно очевидно. Архиепископа похищают между четырьмя и пятью. В тот же день между восемью и девятью умирает некая женщина. Налицо явные признаки самоубийства. У полицейских дел хоть отбавляй. Что им мешает подтвердить самоубийство, и на этом успокоиться? При обычных обстоятельствах тем бы и кончилось. Но моя молитва услышана – начальник полиции в Солсбери не довольствуется внешним впечатлением и настаивает на медицинской экспертизе, которая и выявляет препарат с тиопенталом. Не будь в отчете этого пункта, вы не обратили бы на него внимания. Вы, конечно, не играете в азартные игры? Нет? Жаль. А то бы вы знали, что в жизни игрока иногда выпадает момент, когда он ставит на самую, казалось бы, гиблую карту, потому что предчувствует: она обязательно выиграет. А теперь давайте устроим передышку и дождемся конца субботы. Боги работают на нас. И наше вмешательство пока не требуется.

Мисс Рейнберд положила трубку и неподвижно застыла у окна. В дальнем конце сада, у пруда специально нанятые рабочие свалили больной вяз, и воздух звенел от визга механических пил, которыми они очищали ствол от сучьев. Тяжело, когда умирают деревья. Сколько она себя помнила, этот вяз рос тут всегда…, десятки, сотни лет, еще задолго до се рождения. И вот теперь его нет. Да, рано или поздно все приходит к концу.

То, что ей сейчас сообщила Ида Куксон, потрясло ее. До глубины души потрясло. Она отошла от окна, налила себе хересу и опустилась в кресло-то самое, в котором всегда сидела во время сеансов мадам Бланш. Трудно поверить, что мадам Бланш мертва. Покончила с собой – так сказала Ида Куксон. Отравилась выхлопным газом в собственной машине. Непостижимо! Такая здоровая, энергичная, умная, способная женщина! Одного взгляда на нее было достаточно, чтобы понять, сколько радости она получает от жизни. Она любила жизнь, любила то, в чем нашла свое призвание. Просто невероятно. Ну что, скажите на милость, толкает людей на самоубийство? Пока она слушала Иду, у нее на миг шевельнулась мысль – уж не связана ли смерть этой женщины с тем, что она отказалась от ее услуг? Но секунду подумав, она решительно отвергла эти сомнения. Мадам Бланш привыкла к неудачам. Она сама ей призналась – совсем недавно, в этой самой комнате…

А сон?… Ну, не странно ли, что не далее как прошлой ночью мадам Бланш ей приснилась? Слава богу, Гарриет больше ей не докучала во сне. Зато она видела мадам Бланш. Так живо, так явственно, как если бы та сидела напротив. Вплоть до мелочей – даже ее вечный искусственный жемчуг на шее.

Странным образом, во сне ее отношения с мадам Бланш были гораздо теплее, сердечнее – будто они подруги юности и встретились после долгой разлуки. Отчего эти сны иногда так врезаются в память? Проснешься – и еще долго помнишь его с поразительной ясностью. Мадам Бланш была в своей замшевой куртке – она помнила эту куртку, Сайтон всегда помогал мадам Бланш снимать ее. И мисс Рейнберд показывала гостье дом.

Они болтали и смеялись, как две старые подружки. Поднялись по парадной лестнице в верхний вестибюль, долго смотрели в окно. Из окна был виден сад до самого пруда – и там, в отдалении, на берегу, стоял какой-то человек. Подросток или юноша. Разглядеть его как следует она не могла, поскольку неважно видела вдаль. Но волосы у него были определенно светлые. Это она даже не столько видела, сколько знала, потому что знала этого юношу, хотя не могла бы ответить, кто он и как его зовут. Просто знала, воспринимала его присутствие как должное – и любила его. Да, конечно, любила, подумала она, отчетливо припомнив, что он стоял на берегу пруда с удочкой. Сорок лет назад Шолто выпустил в пруд мальков форели, и с тех пор ловить рыбу никому не разрешалось. Форель – это была ее слабость: ленивую, раздобревшую, ее подкармливали каждый день, и отдельные рыбины достигали в весе пяти-шести фунтов. А юноша во сне – она не сомневалась – поймал форель. Мисс Рейнберд мысленно снова увидела его напряженную позу, то, как он отклонился, чтобы удержать в руках выгнувшееся дугой удилище, увидела внезапно гладь воды – наверно, рыба билась на крючке… Если бы кто угодно другой осмелился посягнуть на ее пруд, она сочла бы это святотатством. Она была бы вне себя от возмущения и тотчас приказала бы Сайтону пойти и навести порядок. Но они с мадам Бланш только переглянулись и понимающе улыбнулись друг другу, будто эта картина – юноша с удочкой – несказанно радовала их обеих.

А потом они сделали несколько шагов – и поток света, струившегося из окон, сменился полумраком лестничной площадки. Она помнила весь сон последовательно от начала до конца, без перерывов. Это место – площадка между первым и вторым этажом – было связано у нее с тяжелыми воспоминаниями. Отсюда упал Шолто и нашел свою смерть…, смерть, которая принесла ей освобождение, хотя она еще долго не решалась признаться даже самой себе, какое радостное облегчение она испытала, осознав, что он мертв, и больше ей не придется терпеть его несносный характер, выносить постоянные грубости и оскорбления!

Мадам Бланш, стоя наверху вместе с ней, улыбнулась и сказала, словно ей были ведомы все их семейные тайны и ее, мисс Рейнберд, собственные скрытые мысли: «Бедняга Шолто…, несчастный человек. И не нужно корить себя, Грейс».

Грейс… Да, мадам Бланш назвала ее по имени. А она ей ответила – просто поразительно, как ясно она все запомнила: «Он пил, пил беспробудно… Я говорила ему, что это плохо кончится. Просила быть осторожнее. Но теперь, по прошествии стольких лет, можно уже не скрывать – его смерть я восприняла как избавление».

И мадам Бланш, спускаясь вниз по лестнице, промолвила: «Зло, которое люди причиняют друг другу, со временем компенсируется теми, кто призван с высоты следить за равновесием между жизнью и смертью». А потом рассмеялась и уже своим обычным тоном – тоном разбитной, веселой девчонки – добавила: «Что же это, Г-рейс? Когда мне наконец покажут новые обои и занавески?»

И она спустилась по лестнице следом за мадам Бланш – и из царства снов вернулась в явь. Вернулась, чтобы узнать о смерти мадам Бланш. Настоящей, а не приснившейся. Невозможно поверить!

Она налила себе еще хересу. Пожалуй, в последнее время она пьет немного больше обычного. Ну, ничего, в се возрасте простительны маленькие слабости. Она сидела и думала о смерти мадам Бланш; потом снова вспомнила, как во сне они вместе смотрели в окно на светловолосого юношу, вспомнила охватившее ее в тот момент ощущение счастья. Ей тогда показалось, что замкнулся какой-то круг, что жизнь обрела свой истинный смысл. Поразительно! Сны вообще поразительная вещь. Потягивая херес, она обдумывала, прилично ли будет послать венок на похороны Бланш, и решила, что да. Нужно узнать, когда ее хоронят. Может быть, свою фамилию указывать не стоит – просто вложить карточку: «От друга». В конце концов – пусть на несколько минут, во сне – они были друзьями.