В которой Нина и Джесси готовят закуски, пьют австралийское красное вино, пробалтываются о своих секретах и устраивают заговор против Марты.

Прибытие первого гостя внушает хозяйке оптимизм. Настроение Джесси стало подниматься вместе со звуками музыки, доносящимися из колонок, с языками пламени, вздымающимися в камине, с ароматами блюд, исходящими от плиты. Грузовой лифт с урчанием затормозил, двери открылись — и на площадку ступила Нина.

Жилище Джесси сияло. Нина сразу же заметила горящие свечи, услышала потрескивание огня в камине. Она вдохнула благоухание, в котором сливались запахи жарящейся картошки, чеснока и розмарина. Кулинарные ароматы, еще минуту назад едва уловимые, теперь захлестнули Нину вместе с потоком теплого воздуха. В тот момент она ощутила голод и приняла непривычную подтянутость живота за форму радостного возбуждения.

А Джесси показалось, что вместе с Ниной она впустила в квартиру душистое облако. Сопровождаемая дуновением «L'Air du Temps» с легким призвуком мятной жвачки без сахара, гостья проследовала в холл, уверенно ступая ногами в отороченных мехом ботинках и позвякивая браслетами. А когда Нина подставила хозяйке прохладную щеку для поцелуя, та уловила еще и благоухание мороза.

В появлении первого гостя есть особая интимность: Джесси и Нине предстояло коротать время вдвоем до прибытия следующей гостьи. Они крепко, с чувством обнялись и в один голос воскликнули: «Ты так здорово выглядишь!», а потом: «Это ты здорово выглядишь!», и снова: «Нет, ты!»

Обнимая пришедшую с холода подругу, Джесси впервые почувствовала, что по-настоящему рада предстоящей вечеринке. Правда, она решила не думать о том, что так бывает всегда: как правило, она предпочитала закуски горячим блюдам, а появление гостей — их затянувшемуся присутствию.

В спешке и суете приветствия Джесси ощутила безграничное счастье от встречи с Ниной. Было так приятно видеть улыбку подруги, ведь улыбались не только ее полные алые губы, но и глаза — темные еврейские глаза, сияющие лукавством из-под полуопущенных век. Весельем лучились и высокие восточные скулы, и ровные гладкие зубы, сверкающие снежной белизной. В момент встречи у Нины и Джесси почти одновременно вырвался невольный крик радости.

Как чудесно, что Нина прибыла первой: с ней было гораздо легче, чем с остальными. Именно ей Джесси больше всего хотела рассказать о своем новом романе, и именно она охотно согласилась бы нарезать овощи.

— Ты просто сногсшибательна, — хором выдохнули обе.

Они могли открыто проявить нежность, не скрывая своих чувств, поскольку были одни, без свидетелей. Приглядевшись одна к другой, Нина и Джесси стали подмечать изменения, произошедшие с каждой из них.

— Ой, твои волосы! — воскликнула Джесси. — Раньше ты не красилась в рыжий цвет.

— Имела место реакция окисления, — торжественно объявила Нина, и обе прыснули.

Подруги могли рассказать друг другу обо всем, если бы им только хватило времени до прихода остальных. Джесси уже потянулась к ящику с хозяйственными принадлежностями, где среди разных мелочей хранился факс с зернистым изображением Джесса Дарка. Она умирала от желания показать этот снимок Нине и крикнуть, как школьница:

— Ну как, нравится?

— Что-то изменилось, — промолвила Нина, всматриваясь в Джесси. — Что-то случилось.

Она слегка отстранилась, пристально разглядывая Джесси. Та порозовела — именно порозовела, иначе и не скажешь. Порозовели ее щеки, лоб, да и вся она с каждой секундой становилась все розовее и розовее. Джесси и держаться стала иначе: у нее улучшилась осанка, талия стала казаться уже, а бедра округлились.

— Что-то случилось, — повторила Нина, — что-то хорошее.

Джесси, освещенная со спины сиянием свечей, лампами, огнем в очаге, на мгновение снова стала почти такой, какой была в детстве. Ее темные волосы, обычно висевшие прямо, теперь обрамляли лицо влажными завитками, вобрав в себя пар, поднимавшийся от плиты. На Джесси был ее волшебный белый свитер, и пушистая ангорская шерсть каким-то неведомым образом рассказывала об истории, произошедшей «в присутствии» этого свитера, словно бы любовник Джесси оставил на нем невидимый отпечаток. Джесси казалась другой: было видно, что к этой женщине совсем недавно прикасался мужчина.

У нее едва не вырвалось признание, что она «кое-кого встретила» (значительное преуменьшение). Однако, когда Нина сбросила тяжелое черное пальто, шерстяное, с воротником из искусственного меха, и продемонстрировала джинсы в обтяжку и облегающий джемпер, тем самым предлагая оценить очевидное: ей удалось достичь почти невероятного — похудеть, Джесси решила промолчать.

— Да ты просто… кожа да кости! — воскликнула Джесси. — Выглядишь потрясающе.

— Видимо, да, — сказала Нина. — Ко мне снова пристают мужики… — Она слегка понизила голос, придавая ему таинственно-эротическое звучание: — По дороге сюда — целых девять.

Она упомянула субъекта в переулке.

— Он сказал: «Пятьдесят баксов за…» — Нина усмехнулась. — Не маловато ли? Я что, похожа на шлюху? На дешевую шлюху?

Нина почувствовала непреодолимое желание сделать то, чего поклялась не делать: исповедаться перед Джесси, поделиться с ней леденящими душу подробностями сегодняшнего приключения с этим дундуком. Может, рассказав Джесси о самом ужасном, она сумеет изгнать дьявола? Вот только хватит ли у них времени…

А Джесси как хозяйку внезапно охватило чувство ответственности. На ее улице, а возможно, прямо возле ее подъезда ошивались двое, мягко говоря, сомнительных субъектов: эксгибиционист и продавец наркотиков. Тревога за подруг вызывала у нее неприятные ощущения, напоминающие изжогу. Если с кем-то из гостей случится беда, в этом будет отчасти виновата сама Джесси.

Она нередко вспоминала давнюю историю о той несчастной женщине, которая была просто «подругой подруги» и погибла в автокатастрофе вместе с Джексоном Поллаком. Джесси сама побывала на той дороге, где эта женщина умерла, став игрушкой в руках дружбы и судьбы. Джесси видела даже само место, где произошла трагедия. Та женщина пала жертвой стечения обстоятельств: вождение в нетрезвом виде плюс верность дружбе (увы, в неподходящем месте). Она погибла из-за того, что уступила уговорам подруги: «Поехали. Поехали со мной. Будет здорово, обещаю».

Если бы на одну из подруг напали в доме Джесси или даже по дороге на вечеринку, Джесси чувствовала бы если не вину, то по крайней мере «социальную ответственность», ощущала бы себя… сообщницей судьбы.

Так что там за тип у нее в переулке? Он продавал наркотики или демонстрировал свои гениталии? Джесси хотела это знать, хотя и не собиралась выспрашивать у гостей, кто показался им «хуже», когда они проходили сквозь строй недоумков, выползающих по вечерам на Бутан-стрит. «Господи, пусть ни одна из моих подруг не будет изнасилована, ограблена, напугана или как-либо серьезно задета из-за того, что рискнула приехать ко мне сегодня», — взмолилась Джесси.

Итак, субъект, которого видела Нина, продавал экстази или принародно мастурбировал?

Нина громко и от души захохотала. Она была очень смешлива и славилась неподражаемым грудным смехом. Когда она хохотала, можно было видеть ее гланды.

— Тот самый — с маленькой розовой писькой… наверное, у Микки-Мауса и то больше.

Джесси сказала, что знает, кого встретила Нина.

— Порой мне бывает жаль беднягу — демонстрировать свое тело на таком холоде… Однако я предпочла бы, чтобы он занимался этим где-нибудь в другом месте.

Нина скорчила рожу.

— Между прочим, из-за него я чуть не уронила торт, и вот это уже была бы трагедия. Это настоящее шоколадное чудо — в нем нет ни грана муки. Умоляю, не позволяйте мне к нему притрагиваться. Я принесла его вам.

Джесси взяла у Нины сумку и украдкой глянула на коробку: торт был такой свежий, что она сквозь упаковку почуяла аромат шоколада и догадалась о чуть влажной сердцевине этого кондитерского чуда. Джесси поблагодарила Нину:

— Ты единственная, кто решил помочь с ужином.

Нина объяснила, что сама не может есть, по крайней мере твердую пищу, до четверга, поскольку сидит на «Диете доктора Дюваля», гарантирующей быстрое снижение веса. В следующую пятницу она сможет позволить себе куриную грудку без кожи, а пока только смеси из пакетиков — «секретные сжигатели жиров, придающие энергию». Нина помахала пакетиком, полученным в оздоровительном центре.

— Следующий возьму завтра. В сущности, я ничего не ем — никакой настоящей еды. Я просто высыплю это в стакан с дистиллированной водой, если она у тебя есть.

— Да брось ты. — Джесси указала на стол со свечами, на пышущую жаром плиту, на еще недоделанные канапе. — Ты должна поесть, — сказала она. — Зря я что ли зажарила пять корнуоллских цыплят? Ты только посмотри — там целая цыплячья братская могила.

Джесси махнула рукой в сторону кухни, где, готовые к употреблению, задрав кверху миниатюрные ножки, лежали маленькие цыплята в абрикосовой глазури. Поскольку Джесси и Нина были одни, хозяйка не стала утаивать, что на несколько часов запоздала с подготовкой к празднику, в связи с чем ей пришлось исключить из меню пару-тройку блюд, и тем не менее она каким-то чудом сумела приготовить вполне пристойный ужин. После этого признания Джесси снова стала уговаривать Нину:

— Ты должна, просто обязана хоть немного поесть.

— Да не беспокойся ты так, — утешила ее Нина. — Я с удовольствием посмотрю, как едите вы. Роль наблюдателя на этом празднике жизни меня вполне устраивает.

Сияющий вид Джесси навел Нину на мысль о любовном приключении, и она сочла, что будет вполне уместно рассказать подруге и о своем свидании с дундуком. Но сперва Нина подошла к разделочному столу и начала машинально нарезать сырые овощи. Ей уже доводилось помогать Джесси, и она знала, что делать.

Разрезая сочные маленькие помидорки, Нина бесконечно нахваливала подругу: бывший чердак выглядел потрясающе — и как только Джесси этого добилась? Такие прелестные гирлянды, а старинная колыбель — просто находка.

Потом состоялся печальный, но неизбежный диалог о самочувствии Миры Московиц.

— А как твоя мама?

— Без изменений.

В устах Нины фраза «без изменений» означала «все еще умирает», и Джесси восприняла это как сигнал: ее подруга пришла сюда, чтобы хоть на пару часов забыть о смертельной болезни матери, ведь сегодняшний вечер был посвящен новой жизни и старым добрым денькам.

Нина думала почти о том же: какое облегчение она ощутила, оказавшись здесь. Она почувствовала, как ужас приближающейся смерти ее матери постепенно отступил, словно бы Нина спряталась в святилище жизни. Теперь драма Нининой жизни могла протекать за пределами этого дома — там, далеко-далеко на севере, в высотном здании, уже окутанном снегом. Болезнь, смерть, старость… призраки, облаченные в развевающиеся снежные одежды, оставались там, сосланные, все равно что в Сибирь, в промерзший Бронкс, пока Нина наслаждалась короткой передышкой в кругу друзей на юге, в Нохо.

Здесь подруги оживят, согреют Нину рассказами о своих любовных приключениях, о победах или пусть даже неудачах в работе… Их ждет прекрасный ужин (хотя Нина может только наблюдать, как едят другие) и вино, которое ей пить позволено. Она предвкушала ощущение эйфории еще до того, как подняла бокал.

— Это всего лишь австралийское красное, но на вкус ничуть не хуже старого французского, — промолвила Джесси, наполняя хрустальный бокал.

Подруги засмеялись: они ведь еще недавно пили совсем дрянное вино. Нередко они покупали бутылку только из-за дешевизны и употребляли вина «по специальной цене пять долларов девяносто пять центов». Увы, подобные напитки поднимают настроение лишь ненадолго… И тогда, пару лет назад, подруги вынесли вердикт: все, что дешевле девяти долларов за бутылку, просится назад, вызывает похмелье, головную боль и далеко не всегда служит источником оптимизма, зато нередко является причиной изжоги.

Все они отказались от белого вина — кроме шампанского, но это совсем особый случай. Они любили шутить, что хорошего белого вина просто не существует в природе, а жидкость, именуемую белым вином, тайно доставляют в особых цистернах (вроде тех, в которых развозят топливо) и по ночам разливают в бутылки с фирменными наклейками, чтобы подавать исключительно на приемах.

«Плохое белое» — напиток, неизменно предлагаемый участникам деловых семинаров, где «винные» мигрени могут быть списаны на счет раздражения и напряжения, вызванных пребыванием в широко разрекламированных, унылых-но-комфортабельных гостиницах, среди людей, с которыми вы и словом не перекинетесь, если вас специально об этом не попросят.

С повышением заработков подруги сразу же перешли на австралийское красное: цена у него была умеренная, а букет такой же богатый, как у хорошего, выдержанного французского каберне. Для сегодняшнего вечера Джесси купила три бутылки своего любимого шираза с виноградника «Поместье „Розмэри“», хорошо известного подругам по этикеткам.

Вкус у напитков из «Поместья „Розмэри“» был насыщенный, но не тяжелый; этот шираз вызывал приятное возбуждение и значительно улучшал настроение. Его густой виноградный аромат хорошо сочетался с пряными блюдами вроде тех, что готовила Джесси. Благодаря ярко-рубиновому оттенку вино отлично смотрелось в бокале. Оно легко усваивалось, и каждая гостья могла спокойно выпить за ужином минимум два бокала, не беспокоясь о последствиях. Не исключая возможности, что они управятся со всеми тремя бутылками, Джесси припасла и свою «фирменную бурду»: громадную бутыль убийственно дешевого напитка под названием «Эль-Конквистадор», являющего собой смесь чилийских и американских вин. Но, опять-таки, это «горючее» понадобилось бы только в том случае, если бы подруги слишком быстро покончили с ширазом.

— Ну и как? — хором спросили друг у друга Нина и Джесси.

— А вот так, — хором же ответили они на этот вопрос.

Обе расхохотались — громко, почти истерически, взбудораженные синхронностью своих реакций.

— Значит, ты тоже? — спросила Джесси.

Между подругами возникала своего рода телепатия, когда дело касалось удовольствий или страданий, испытанных обеими. Вот и сейчас Джесси чувствовала, что Нина тоже пережила сексуальное приключение после долгого перерыва.

— Ты влюбилась, — шутливо-обвинительным тоном сказала Нина.

Джесси снова порозовела. Неудивительно, что в коммерции именно розовый избран «цветом женственности». От колыбели к подростковым шмоткам, от куклы Барби к румянцу тридцатидевятилетней женщины — есть о чем поразмышлять в связи с розовым цветом.

— Нет, ты… — уклонилась от ответа Джесси, подливая себе вина и делая глубокий вдох.

Какой-то инстинкт заставлял ее молчать, хотя признание было готово соскочить у нее с языка. Быть может, пока не стоит об этом распространяться или надо хотя бы подождать восьми часов, когда он должен позвонить. Возможно, существует некая таинственная связь между Джесси и этим далеким, но в то же время таким близким человеком, и эта связь может порваться, если заговорить о ней раньше времени.

«Пусть он сперва позвонит, — решила Джесси, — а уж потом я, может быть, расскажу всем…»

— Нет, ты, — повторила она.

Нина обернулась к ней с ножом в руке (она как раз собиралась разрезать очередной помидор).

— А хочешь, я сделаю гренки? — предложила она, словно бы стараясь сменить тему.

«Интересно, — подумала Джесси, — значит, Нина тоже колеблется?»

— Спасибо, но, боюсь, на это не хватит времени, — отклонила предложение Джесси. — Через пару минут все уже будут в сборе…

— Но что еще мне сделать?.. Я хочу помочь… Может, спагетти?

— Спагетти? Зачем? У меня картошка.

Женщины засмеялись: они обе отдавали предпочтение углеводам и нисколько этого не стеснялись. В те времена, когда Нина еще не испытывала проблем с лишним весом, она могла приготовить пиццу, украшенную спагетти, и подать ее с чесночным хлебом.

— Хочешь резать овощи или раскладывать карточки? — спросила Джесси.

— Карточки? А почему так официально?

У Джесси екнуло сердце. Им нужно побеседовать о Марте, причем как можно быстрее, до прихода остальных.

— Понимаешь… — начала она, невольно понизив голос.

У Джесси развилась своеобразная мания: когда она заводила речь о Марте, ей казалось, что та может ее услышать. Как подозревала Джесси, Марта догадывалась и о том, что подруги не подходят к телефону, услышав на автоответчике ее голос. Джесси считала Марту всесильной, этаким «всевидящим оком», а потому допускала, что у той есть специальные передатчики, способные улавливать разговор, происходящий на другом конце города. Джесси с подозрением покосилась на телефон — округлую белую коробку, прикрепленную к кухонной стене. У телефона была функция громкой связи, и прорези его «рта» тоже напоминали о Марте, вечно держащей ухо востро, вынюхивающей подробности и выбалтывающей секреты.

— Мне пришлось пригласить Марту… — продолжала Джесси.

— А то она бы обиделась, — закончила фразу Нина.

Джесси заметила, что Нина перерывает кухонные ящики в поисках более острого ножа. Джесси знала: ножи у нее ни к черту — ни одного хорошего, наточенного лезвия. Подруги всегда жаловались на это, если им доводилось что-нибудь резать у нее на кухне. Она и сама проклинала свою бесхозяйственность, когда сдирала мякоть с куриных костей, превращая мясо в неаппетитные клочья. Джесси понаблюдала, как Нина выбирает между огромным ножом мясника, набором дешевых ножиков для мяса и тесаком. В итоге ей пришлось счищать кожуру с огурца зазубренным ножиком, поскольку специального прибора для чистки овощей у Джесси не оказалось.

— Марта испортит нам весь праздник, — проворчала Нина.

Тогда Джесси открыла ей свой план:

— Она придет, но ненадолго.

Джесси испытывала легкий стыд, раскрывая свои карты, но в то же время понимала, что план хороший, — во всяком случае других способов спасти эту вечеринку просто не было. Она призналась Нине, что специально выбрала вечер, когда Марта ужасно занята: именно сегодня она пригласила Дональда на ужин в честь дня его рождения.

— Таким образом, — подытожила она, — Марта появится, но тут же уедет…

Обеих подруг восхитила одна деталь: Марта забронировала столик одиннадцать месяцев назад. Ей придется уйти отсюда не позднее 19.30, иначе ее бронь полетит в тартарары… Если же Клер опоздает (а она почти всегда опаздывает), то есть шанс, что они с Мартой вообще не встретятся.

Нина признала, что Джесси разработала отличную, просто виртуозную стратегию. Она посмотрела на цыплят и пересчитала их: пять штук. Выходит, Джесси даже не рассчитывала на Марту. Нина почувствовала, что у нее в самом деле текут слюнки: ей казалось, что ощущает на вкус аромат, исходивший от цыплят. Впрочем, все равно получалось, что один цыпленок лишний: Нина есть не собиралась, а Марта вообще не могла остаться на ужин.

— Ты прекрасная хозяйка, — сказала Нина.

«Хозяйка», — повторила про себя Джесси и вдруг подумала о подчеркнутой «женственности» этого существительного. О женщине могут сказать «врач» или «педагог», но никогда не скажут «хозяин» — только «хозяйка». А еще у Джесси почему-то промелькнула мысль, что это слово рифмуется со словом «негодяйка». Есть ли тут какая-то связь? Может быть, «хозяйка-негодяйка» подсыпала яду в закуски? Подмешала отраву в тушеные овощи?

Подруги подошли ближе друг к другу, как будто в просторном помещении бывшего чердака кто-то мог их подслушать. Нарезая овощи и обсуждая план вечера, они склонили головы друг к другу, и на их крашеных каштановых волосах заплясали едва заметные лиловые искорки света, льющегося из бывших фабричных светильников.

Джесси осталась довольна собственной задумкой: они могли достичь своей цели, пощадив самолюбие Марты. Если бы они вообще не позвали ее на вечеринку, это было бы объявлением войны. Но им вовсе не хотелось будить лихо и испытывать на себе воздействие так называемого «эффекта Марты».

— Блеф… — пояснила Джесси, доставая карточки, надписанные ее лучшим почерком, гелиевой ручкой с золотыми чернилами: Клер, Лисбет, Сью Кэрол, Нина, Джесси и Марта.

Они прыснули, положив карточку с надписью Марта на самое видное место — так, чтобы Марта, взглянув на стол, ничего не заподозрила… Джесси и Нина проверили, все ли в порядке на столе. Обе подруги то и дело прихлебывали красное вино; они уже чувствовали воздействие алкоголя, и их нынешнее возбуждение привело к ошибке, за которую впоследствии пришлось дорого заплатить.

— Раз она все равно не останется на ужин, давай шутки ради положим карточку Клер рядом с ее, — хихикнув, предложила Джесси.

Эта невинная шалость заставила их призадуматься.

— Слишком большой риск, — покачала головой Нина. — Стоит Марте присесть хотя бы на минуту, как она сразу откроет огонь на поражение. Она может такое ляпнуть, что Клер мало не покажется.

— Я чувствую себя виноватой, — призналась Джесси. — Мне стыдно говорить о Марте в таком духе.

И тогда обе женщины, как друзья, много лет идущие в одной упряжке и знающие, что никогда не потеряют связи друг с другом, с интонацией ритуального отчаяния хором провозгласили:

— В сущности, она хороший человек.

Как писательница, Джесси любила избавляться от вводных слов: они путаются под ногами, исподволь вредят. В сущности. Была ли Марта в сущности хорошим человеком? Если да, то почему с ней так мучительно?

— В сущности, она хороший человек, — неуверенно повторила Нина.

Отодвинув свою карточку от Мартиной так далеко, как только возможно, Нина вернулась к обязанностям резчика и рубщика. Она принялась скоблить огурец зазубренным ножом, неизбежно отхватывая слишком большие куски нежно-зеленой мякоти.

А Джесси достаточно хорошо узнала Нину за два десятилетия их дружбы, чтобы понять — не все у подруги гладко. Джесси внимательно вгляделась в Нину, стоявшую у раковины и освещенную фабричным светильником. Хозяйка заметила, что волосы гостьи действительно оксидировались, а предательская белесая полоска вдоль пробора выдавала попытку скрыть седину. Хотя Нина, как всегда, выглядела привлекательно (ее называли именно «привлекательной», а не «хорошенькой» или «красивой»), Джесси заметила, что подруга слишком сильно нарумянена, и помада у нее более темная, чем обычно. Интересно, зачем ей понадобился такой непривычно яркий макияж? Джесси показалось, что у Нины под тональным кремом проступает нездоровая бледность, а под глазами пришлось основательно поработать маскирующим карандашом. Зачем? Быть может, чтобы скрыть следы… чего? Бессонницы? Волнений? А вдруг Нина больна?

Джесси одернула себя: нельзя настраиваться так критически и подмечать недостатки друзей. Но подобная скрупулезность была ее профессиональной чертой, она привыкла наблюдать за людьми, описывать их, выискивать уязвимые места даже против собственного желания.

Джесси радовалась, что Нина похудела, причем радовалась не из-за того, что Нина стала лучше выглядеть, и не в связи с широко пропагандируемым «здоровым образом жизни» (по правде сказать, их обеих он мало волновал), но совсем по другой причине: когда Нина переживала, она много ела. В отличие от тех, кто из-за стресса худел на глазах, она толстела. В ее случае горе и отчаяние почему-то принимали форму жира. Когда несколько лет назад умер Нинин отец, она набрала сорок фунтов, располнев до такой степени, что ей пришлось расстаться со всеми своими «девичьими» нарядами и покорно поплестись на Мэдисон-авеню в магазин одежды больших размеров, носящий издевательское название «Покинутая женщина».

Так что для Нины снижение веса являлось хорошим признаком, каким бы способом она этого ни достигла. И все-таки Джесси заметила, что ее подруга немного рассеянна и в ее голосе чувствуются несвойственные ей интонации, когда она трещит о детских подарках и о празднике, истинную цель которого им пришлось скрывать от виновницы торжества.

— Боже мой, — воскликнула Нина, — последний раз я была на бэби-шауэре, когда еще жила в Бронксе.

По словам Нины, тогда собралась целая куча женщин, и все они резали лук. Бронкс для того и существовал — тамошние жители только и делали, что кромсали овощи да «строгали» детей. Во многом именно по этой причине Нина в двадцать лет удрала из Бронкса и решила испытать судьбу, поселившись в квакерском общежитии «Тереза-хаус». Здесь обитали девушки, не желавшие торопиться с замужеством и материнством. Как гласил устав «Тереза-хауса», это общежитие предназначалось для «молодых женщин, которые стремятся реализовать себя на профессиональном поприще и нуждаются в таком уютном и спокойном жилище, как официальная резиденция для уважаемых женщин». Нина въехала в «Тереза-хаус» «по умолчанию»: к двадцати годам она еще не обзавелась постоянным парнем, а потому с радостью приземлилась в этом оазисе посреди бурного Манхэттена — в святилище, где одиночество считалось нормой. Неудивительно, что она полюбила своих новых подруг с первой же встречи, и вполне естественно, что эти отношения длились много лет.

Нинины одноклассницы уже давным-давно нарожали детей — более того, их дети давно выросли. Когда Нина училась в старших классах, одна ее пятнадцатилетняя приятельница забеременела. Воды отошли у нее прямо на социологии. В те времена молодняк не забивал себе голову контрацепцией; тинейджеры занимались сексом, делая вид, что ничего такого не происходит. Синтия Гринспэн — так звали ту девушку. Она назвала своего сына в честь Джона Траволты — значит, его зовут Джон Траволта Гринспэн. Сейчас Джону Траволте Гринспэну уже… Нина прикинула… двадцать один год.

— Ну, скажи мне, — прервала размышления Нины Джесси, — что-то случилось? Иди сюда, присядь… Я сама все доделаю.

Нина пребывала в нерешительности.

— Нет-нет, стоя я выгляжу стройнее.

И тут Джесси уже не могла не спросить:

— У тебя все нормально?

— Ты хочешь знать правду или все-таки предпочтешь спокойно уснуть сегодня ночью? — вопросом на вопрос ответила Нина.

Джесси на минуту оставила свое занятие (она раскладывала карточки для Сью Кэрол и Лисбет).

— Нина.

Подруга узнала эту интонацию. «Нина» означала требование правды.

— Ну давай же, — поторопила Джесси, — если ты хочешь мне что-то рассказать, то говори быстрее… пока остальные не подтянулись.

Нина сделала глубокий вдох и еще один большой глоток австралийского красного: in vino Veritas. Почему бы не отвести душу, не освободиться от груза, легшего на душу всего лишь семь часов назад после приключения с Дондоком (здесь и далее — в Нининой личной мифологии и истории — он именуется дундук)? Или все-таки история слишком отвратительна, чтобы о ней рассказывать?

— Ладно, — начала она. — Помнишь того мужика, маминого соседа? Ну, того… еврейского дзен-буддиста? В общем, он пригласил меня на… травяной чай.

Джесси кивнула:

— Понятно, один из этих, «любителей травяных чаев».

Выражение «любитель травяных чаев» стало излюбленным ярлыком у подруг: приверженность к чаю характеризовала определенный тип мужчины. Такой кавалер, скорее всего, был очень разборчив в пище и нередко оказывался вегетарианцем; при этом он зачастую употреблял легкие наркотики и практиковал йогу, а также восточную сексуальную технику. Телосложение у него могло быть любое, а вот с ориентацией дело почти всегда обстояло так: «любитель травяных чаев» был бисексуален и даже скорее женственен, чем мужественен. Настоящих мужчин — мачо — следовало искать среди тех, кто предпочитал пиво, вино, крепкие напитки или хотя бы кофе. Тем не менее, «любители травяных чаев», как и сами чаи, порой оказывали полезное влияние на организм: им были присущи особая легкость и естественная сладость. Джесси и сама однажды провела «духоподъемную» ночь с мужчиной из Ист-Вилидж, употреблявшим исключительно «Утренний гром».

— Вот-вот, а мой пьет «Рассвет за бугром», — подхватила Нина.

Она торопливо пояснила, что с дундуком ее свели обстоятельства и что в какой-то момент она надеялась обрести в нем поистине духовного, нежного и сексуального друга.

Вдруг Нина смолкла. Она размышляла, стоит ли рассказывать обо всем, и пыталась прикинуть, сколько времени осталось до прихода остальных: было уже больше половины седьмого, значит, подруги скоро заявятся. Нине хотелось выговориться, но подробностями столь интимного характера она могла поделиться только с Джесси. Джесси ее поймет и сохранит услышанное в тайне. К тому же, судя по ее виду, она и сама только что пережила нечто подобное.

Нина не думала, что Джесси ее осудит. Однако не сочтет ли подруга, что Нина совершила идиотский поступок, посетив квартиру «24 П»? Вдруг у Джесси вызовут отвращение обстоятельства знакомства с Дондоком, откровенность его приглашения, не замаскированного вежливыми формулами? Джесси всегда поражала Нину своей осмотрительностью.

Но Джесси, опять порозовевшая, придвинулась к Нине, и та поняла: подруга не выкажет неодобрения. Тогда Нина рискнула выложить, что перед свиданием ей пришлось поститься, а на свидание идти во всем белом и натуральном (никакой синтетики!). Затем Нина помедлила, раздумывая, как бы описать сам половой контакт с Дондоком Маклисом (такое имя значилось на табличке у входа в квартиру). Нинин взгляд остановился на морковке, которую она как раз собиралась нарезать: морковка была экологически чистая, молодая, слегка изогнутая, с чудесными корешками, курчавившимися на конце ее «туловища», словно волосы… Говорить ли Джесси о его странном органе?

— И что же было дальше? — поинтересовалась Джесси.

Нина стала описывать, как Дондок вышел ее встречать в набедренной повязке, напоминающей огромный белый памперс (Нине, конечно, только этого не хватало). К счастью, это оказался не подгузник, а какая-то деталь индийского национального костюма…

— Значит, вышел он ко мне со своим белым памперсом, и как только закрылась дверь…

На этих словах пронзительно зазвонил домофон.

Проклятие! Нина и Джесси обменялись взглядами. Для интимной беседы у них не оставалось времени. С рассказом придется подождать до тех пор, пока они смогут хоть на пару минут уединиться.

— Кто там? — крикнула Джесси в металлическое сито барахлящего переговорного устройства. В принципе, она зря беспокоилась: качество звука было таково, что человек, стоящий внизу, мог крикнуть: «Джек Потрошитель», и она все равно бы его впустила.

Ответ, прозвучавший снизу, с Бутан-стрит, был настолько невнятным, что Нина и Джесси не могли разгадать, кто пришел. Тихий, тишайший в мире голос прошелестел:

— Это я.