А вот был бы у тебя ребенок…

Был бы ребенок, твоя работа больше не сводилась бы к безумной гонке от выходных до выходных и гаданиям о том, насколько нынче в своем уме миссис Уиттерс из бухгалтерии. Ты бы зарабатывал на крохотные ботиночки, собачек на колесиках и профилактические визиты к дантисту, ты бы откладывал из заработанного ребенку на колледж.

А ничем не примечательное жилище, куда ты возвращаешься по вечерам? Оно стало бы кому-то родительским домом. Десятилетия спустя кто-то не мог бы его забыть, потому что находил тут утешение и уют, в этих комнатах, видящихся в воспоминаниях все более просторными и красивыми. Без этого дивана, без этих ламп, купленных когда-то впопыхах – мол, ничего, пусть пока постоят – через несколько десятилетий (никуда они, скорее всего, за долгие годы не денутся) кто-то и помыслить не мог бы свою жизнь.

И вот представь себе, что иметь ребенка тебе хочется сильнее, чем когда-либо чего бы то ни было хотелось.

Завести ребенка – это тебе не пиццу заказать.

Особенно, если ты уродливый недоросток, чей род занятий, а указать его будет необходимо… Ну и кем ты назовешься? Гоблином? Мелкой нечистью? В агентствах по усыновлению даже на врача и юриста посмотрят косо, если он не женат и ему больше сорока. А ты дерзай. Вперед, двухсотлетний гном, подавай заявку на усыновление.

Тебя буквально трясет – ты велишь себе успокоиться и не реагировать так бурно, но не каждую ночь увещевания срабатывают одинаково – при мысли, что у большинства двуногих дети просто… просто появляются. Ох, ах, трах, тарарах. Банальное любовное соитие, и через девять месяцев – нате вам, отпрыск. Ума и мысли в этом не больше, чем нужно крокусу, чтобы пробиться из своей луковицы.

Одно дело завидовать богатству, красоте и другим дарам, которые выпадают кому-то, но не тебе, волею неведомых неумолимых благодетелей. И совсем другое – стремиться к обладанию тем, что так легко достается любому пьянчуге с любой буфетчицей, стоит им на три минуты уединиться в темном закутке пропитанного пивом и мочой паба.

И вот поэтому ты навостряешь уши, когда разносится этот слух. Про мельника, у которого из рук вон плохо пошли дела (мельники-кустари обречены – их мука стоит вдвое дороже массовой продукции корпораций, к тому же ее никак не очистить от сора – он, как мельники ни стараются, все равно попадает в мешки); у которого не было ни медицинской страховки, ни надежных вложений, ни пенсионных накоплений (все до последнего цента он тратил на то, чтобы мельница хоть как-то продолжала работать).

Этот мельник сказал королю, что его дочь умеет прясть из соломы золотую нить.

Должно быть, он поступил так от отчаяния. Решил таким невероятным заявлением привлечь внимание короля.

Насколько ты понимаешь (взыскуя родительства, уже состоявшимся родителям ты во вменяемости не отказываешь), мельник понадеялся, что если получится протащить дочь во дворец и там как-то так устроить, чтобы она попалась на глаза королю, тот в любовном смятении (а разве есть отец, который не считал бы свою дочь совершенно неотразимой?) в миг забудет всю эту чушь про солому и золото – стоит лишь ему залюбоваться нежной и изящной дочкиной шейкой, увидеть ее улыбку, услышать обворожительно музыкальный, негромкий и при этом удивительно звучный голос.

Мельнику явно невдомек было, скольких девушек с не менее изящными шейками и гораздо более застенчивыми улыбками повидал на своем веку король. Как большинство отцов, он и помыслить не мог, что его дочь не одна такая на всем белом свете, что сколь бы мила, красива и обаятельна она ни была, этого еще недостаточно, чтобы затмить собою всех соперниц.

Бедный, ослепленный отцовской любовью мельник меньше всего на свете ожидал, что дочь запрут в набитом соломой подвале и велят всю ее к утру переткать в золото, как не ожидает большинство отцов, что их дочерей будут игнорировать ровесники-мальчишки, третировать коллеги и подвергать унижениям мужчины, за которых они рано или поздно повыходят замуж. Подобные вещи просто не укладываются в родительские представления о жизни.

Но это еще не все.

Король, который не выносит, когда его пытаются дурачить, объявляет с порога подвальной комнаты, что если девушка не управится до утра, он велит ее казнить.

Как так? Постойте…

Мельник во всем сознается и молит о милосердии. Он всего лишь пошутил… Ой, нет-нет, впал в греховную гордыню, возжелал представить дочь королю, потому что обеспокоен ее будущим… Я хочу сказать, ваше величество, не собираетесь же вы и вправду ее убить…

Смерив мельника ледяным взглядом, король приказывает страже увести его, а сам запирает подвальную дверь снаружи.

Тут наступает твой черед.

Ты происходишь из старинного рода средней руки чародеев. Твои предки издревле умели вызывать дождь, изгонять зловредных домовых, находить потерянные обручальные кольца.

Но никому из членов твоей семьи, во всяком случае в последние несколько столетий, не приходило в голову зарабатывать на жизнь колдовством. Это занятие давно слывет у вас несолидным. От него веет безысходностью. К тому же оно не дает стопроцентного результата. Колдовство – это искусство, а не наука. Приятно разве возвращать уплаченный крестьянином гонорар, когда ни одна капля дождя так и не пролилась над его иссушенным полем? Или говорить: Вы уж простите, обычно все получается, пожилой паре, у которой кто-то продолжает ехидно хихикать под матрасом, а ножи и вилки подпрыгивают над столом и кругами носятся по кухне.

Не то чтобы известие (мигом облетевшее все королевство) о девушке, которая якобы умеет прясть золото из соломы, немедленно наталкивает тебя на мысль: Вот и подвернулся случай обзавестись ребенком. К ней можно было прийти лишь путем многоступенчатых последовательных умозаключений, а ты при всех твоих доблестях и неудержимой целеустремленности никогда сильным мыслителем не был. Ты руководствуешься интуицией. Она подсказывает: Помоги девушке, от этого и самому тебе может выйти польза. Быть может, все дело в том, что ты единственный, кто способен ей сейчас что-то предложить. Ты, кто отродясь ничего не мог дать девушкам, которые проходили мимо со своими кавалерами, весело хохоча и оставляя за собой шлейф из аромата духов, пудры и потревоженного их мимолетным присутствием воздуха.

Прясть золото из соломы ты не умеешь, но этому не так уж трудно научиться. По старинным книгам. Или от тетушки Фарфалии – она старше многих старинных книг и, тем не менее, насколько тебе известно, до сих пор жива, – единственного по-настоящему одаренного члена твоего разношерстного клана, прочие представители которого расходуют колдовские умения на обучение крыс фламандскому языку или на то, чтобы запихнуть побольше живых жучков в чужой рождественский пирог.

В замки проникать легко. Многие просто об этом не догадываются и считают их неприступными, неуязвимыми твердынями. Но это не так – бесчисленные поколения владельцев непрерывно реконструируют и перестраивают замки. К примеру, король, не наигравшийся в свое время в игрушки, велит устроить в стенах секретные коридоры, из которых можно наблюдать за происходящим в залах сквозь дырочки, проделанные в глазах предков на семейных портретах. А по приказу короля-параноика роют многие мили тайных подземных ходов с выходами в лесах, у проселков и на кладбищах.

Так или иначе, твое появление в набитом соломой подвале потрясает девушку до глубины души. Даже не прибегая к колдовству, ты с ходу внушаешь ей доверие.

С первого взгляда ты понимаешь, что́ заставило мельника пойти ва-банк. Она поражает дивной красотой – слегка неправильной, как и положено подлинным красавицам. Кожа у нее чистая и гладкая, как дорогой фарфор, нос чуть длиннее, чем следовало бы, взгляд широко расставленных темно-карих бездонных глаз полон удивления.

Она смотрит на тебя и не произносит ни слова. Начиная с сегодняшнего утра в ее жизни происходит столько странного и непонятного девушке, которая еще вчера шила мешки для хлеба и подметала рассыпавшиеся по полу зернышки, что внезапное появление скрюченного, коротконогого человечка от силы четырех футов ростом и с похожим на репу подбородком она, должно быть, воспринимает как всего лишь очередное невероятное событие.

Ты говоришь, что пришел ей помочь. Она кивает в знак благодарности. Ты принимаешься за работу.

Получается у тебя поначалу не очень. Солома после прялки остается все той же соломой, только перекрученной и клочковатой.

Но ты сохраняешь спокойствие и повторяешь про себя заклятие, которому научила тебя тетушка Фарфалия (сама она теперь не больше барсука, глаза у нее совсем выцвели, негнущиеся тонкие пальцы похожи на сосульки). Ты пытаешься сосредоточиться – главное, верить в то, что делаешь. Одна из причин, почему обыкновенные люди не способны колдовать, как раз и заключается в маловерии.

Мало-помалу дело идет на лад. Первые несколько прядей выходят лишь слегка позолоченными, наподобие каких-то изъеденных временем реликвий, но следующие – уже скорее золотые, нежели соломенные, ну а скоро прялка начинает выдавать самую настоящую золотую пряжу, но не ярко-желтого цвета, какого бывают часто золотые украшения, а слегка розоватую, словно бы светящуюся в свете факелов.

Вы оба – ты и девушка – зачарованно смотрите, как кипы соломы тают и вместо них по камням пола все гуще и гуще струится золотая нить. Никогда еще в твоей жизни не было ничего, столь похожего на любовь, на любовную близость – ты сидишь за прялкой, а девушка позади тебя (в рассеянности она нежно положила руку тебе на плечо), и вы вместе переживаете чудо превращения соломы в золото.

Когда ты заканчиваешь, девушка произносит:

– Господи…

Ты теряешься, не зная, к кому обращено это слово – к тебе или к Богу.

– Рад был оказать вам услугу, – говоришь ты. – А теперь мне пора.

– Я должна вас отблагодарить.

– Нет нужды.

Но она снимает с шеи нитку бус и протягивает тебе. Бусы совсем простые и дешевые, но в подвальной каморке при неясном свечении золотой пряжи красные стеклянные шарики выглядят кроваво-красными гранатами.

– Это подарок отца мне на восемнадцатилетие, – говорит она и вешает бусы тебе на шею.

Когда они зацепляются за твой подбородок, происходит секундное замешательство – поправляя нитку, она касается пальцами твоего лица. Бусы ложатся тебе на грудь. На ту покатость, на месте которой у тебя находилась бы грудь, не будь ты уродцем.

– Спасибо, – говорит девушка.

Кивнув на прощание, ты удаляешься. Она видит, как ты выходишь в потайную, почти не заметную дверь, каких полно в здешних подземельях благодаря паранойе одного давно почившего короля.

– И никакого волшебства, – смеется она.

– Никакого, – говоришь ты. – Но без волшебства поди найди потайную дверь, а потом догадайся, как она открывается.

С этими словами ты исчезаешь.

На следующий день, гуляя по городским окраинам с нитью гранатовых бус под линялой шерстяной рубахой, ты узнаёшь, что было дальше.

Дочка мельника справилась с заданием, перепряла солому в золото.

А что же король? Он снова велел запереть ее на ночь в подвальной каморке попросторней и натаскать туда в два раза больше соломы.

Может быть, он так пошутил?

Нет, король не шутит. В конце концов, это ведь он приказал надеть штаны на кошек и собак и начал отдавать подданных под суд за слишком громкий смех. Ходят слухи, что отец, предшественник нынешнего короля на престоле, в детстве жестоко над ним измывался. Но такое всегда говорят, когда хотят истолковать необъяснимые поступки, так что этим слухам не стоит особо доверять.

Ночью ты проделываешь ровно то же, что накануне. Но сегодня ты управляешься без труда. По ходу дела ты даже развлекаешь девушку веселыми кунштюками: то примешься прясть одной рукой, то сядешь к прялке спиной, а то попробуешь работать, зажмурив глаза.

Мельникова дочь смеется и хлопает в ладоши. Смех у нее низкий и звучный, как голос кларнета.

На сей раз по окончании работы она дарит тебе колечко. Тоже дешевенькое – серебряное с одной бриллиантовой искоркой.

– Оно принадлежало моей матери, – говорит она и надевает колечко тебе на мизинец.

Оно налезло, но едва-едва. На мгновение ты замираешь, глядя на свою по всем понятиям некрасивую руку – с шишковатыми костяшками и толстыми желтыми ногтями. Но сейчас главное, что это твоя рука, и на ней – ее кольцо.

Ты исчезаешь, не проронив ни слова. Тебе страшно проговориться, выдать что-нибудь смертельно искреннее.

На следующий день…

Правильно: новая подвальная комната с соломой. В два раза больше прежней. Король обещает, что это последняя, но настаивает, однако, что третий, финальный алхимический сеанс провести совершенно необходимо. По всей видимости, тройное повторение вещей обладает для него какой-то особенной ценностью – иначе зачем ему было нагромождать на стены замка три аляповатые никому не нужные башни, заводить троих советников, чьих советов он никогда не слушает, и проводить трижды в год военные парады, не знаменующие ничего, кроме королевского желания их провести.

И вот…

Если девушка справится с заданием и в третий раз, торжественно обещает король, он возьмет ее в жены и сделает королевой.

Тоже мне награда! Брак с человеком, который велел бы отрубить тебе голову, если бы у тебя не вышло сотворить чудо – и даже не одно, а целых три.

Она наверняка ему откажет.

Ты снова проникаешь в подвал замка, и все повторяется опять. Вроде пора уже привыкнуть к тому, как вырастают на полу кипы золота, как сияет это золото в полумраке, но от повторения происходящее почему-то не становится рутинным. Это немного похоже на любовь (или на твое представление о ней), на то, как снова и снова удивляешься по утрам ничем на посторонний взгляд не примечательному обстоятельству: вот она, твоя возлюбленная, лежит рядом, и первым, что она увидит, когда откроет глаза, будет твое лицо.

Когда дело сделано, девушка говорит:

– Простите, но мне больше нечего вам дать.

Ты отвечаешь не сразу. Тебе самому с трудом в это верится, но ты хочешь от нее чего-то еще. И прошлой, и позапрошлой ночью ты говорил себе, что бусы и колечко – это, конечно, чудесно, но ты запросто сделал бы то, что сделал, и без этих необязательных знаков признательности, за один только ее благодарный взгляд.

Поэтому тебе странно сознавать, что в эту последнюю ночь тебе просто необходима награда. Что при всем желании ты не можешь ничего с собой поделать – так непреодолимо тебе хочется получить еще один подарок на память, талисман, осязаемое свидетельство произошедшего. Все оттого, быть может, что ты понимаешь: больше вы с нею никогда не увидитесь.

– Ты же не выйдешь за него, правда? – говоришь ты.

Она смотрит себе под ноги, на рассыпанные по камням золотые пряди.

– Я стану королевой.

– Но для этого придется выйти за него! За того, кто собирался тебя убить, если бы не получил от тебя золота.

Она поднимает голову и смотрит прямо на тебя.

– Отец поселится со мной во дворце.

– Но даже ради этого нельзя выходить за изверга.

– Отец будет жить во дворце. И лечиться у королевского доктора. Он очень болен, мучная пыль забила ему легкие.

Неизвестно, кого из вас двоих сильнее удивляют твои слова:

– Раз так, обещай отдать мне своего первого ребенка.

Она ошеломленно хлопает глазами.

А ты, сказав «а», говори уж и «б».

– Дай мне воспитать твоего первенца. Я буду ему хорошим отцом, научу его волшебству, научу щедрости и умению прощать. Ты же понимаешь, что от короля-то ничего такого ждать не приходится?

– А если не отдам, – говорит она, – ты все про меня расскажешь?

Уф.

Ты не хочешь опускаться до шантажа. Напрасно она задала вопрос, на который ты не знаешь, как отвечать. Ты никогда никому ее не выдашь. Но при этом твердо уверен, что смог бы спасти еще даже не зачатого ребенка, над которым иначе станет измываться отец (недаром же говорят, что за детские обиды мужчины отыгрываются потом на собственных детях?) и который превратится в свое время в мстительного своенравного короля, устраивающего бессмысленные парады, громоздящего еще более безобразные башни и творящего еще бог весть какую дичь.

Мельникова дочь истолковывает твое молчание в том смысле, что да, если она не пообещает отдать тебе ребенка, ты пойдешь и донесешь на нее королю.

– Ладно, – говорит она. – Обещаю отдать тебе своего первого ребенка.

Ты еще можешь пойти на попятную. Сказать, что пошутил, что, мол, где это видано – отнимать у матери младенца.

Но вдруг с удивлением понимаешь, что тебе нравится эта капитуляция, беспомощная уступчивость со стороны той, что воплотила сейчас в себе всех женщин, от которых ты за многие-многие годы ни разу не добился ничего, даже любопытного взгляда.

Вот тебе и темная сторона любви.

Ты снова уходишь, не проронив ни слова. Но на сей раз молчать тебе велит не робость, а одержимость и стыд; ты хочешь, ты должен заполучить ее ребенка – и себя за это проклинаешь; ты не в силах помедлить, чтобы вдоволь упиться доставшейся тебе властью.

Во дворце сыграли свадьбу. Простая девушка, мельникова дочь в одночасье стала знаменитостью, теперь ее портрет украшал все на свете – от знамен до сувенирных кружек.

И выглядела она по-королевски. Сияющей белизне ее кожи и умному взгляду черных глаз позавидовала бы любая другая королева.

Через год, когда у королевы родился мальчик, ты отправился во дворец.

Да, разумеется, ты подумывал отступиться, но после ночей, прошедших за бессонными размышлениями о том, что ждет тебя впереди, сколь мучительнее будет впредь переживать привычные уже одиночество и безысходность (то один, то другой торговец пытались всучить тебе брелоки и медальоны с ее портретом, как если бы ты был как все, а не носил на груди под рубахой ее гранатовые бусы, а на пальце – ее серебряное колечко)…

Ты не можешь отступиться после того, как столько истязал себя за сковавшее по рукам и ногам уродство. До тех ночей за прялкой в подвале ни одна девушка не подпускала тебя достаточно близко, чтобы заметить твой ум, шарм и отзывчивость, чтобы понять, что ты мог бы быть и милым, и желанным – если б только не был…

Ни тетушка Фарфалия, ни древнейшие и почтеннейшие книги не дали тебе ни намека на способ карлику превратиться в статного красавца. Тетушка Фарфалия сообщила тебе чуть слышным, похожим скорее на хриплое дыхание голосом, что магия не всесильна, что из многовекового опыта достоверно известно: плоть подвластна недугам и тлену, но ни одному сколь угодно могущественному волшебнику не под силу привести ее в лучшие, нежели прежде, вид и состояние.

Ты отправляешься во дворец.

Получить высочайшую аудиенцию – дело нетрудное. По традиции – древней и столь прочно укоренившейся, что ни один король уже не дерзнет ее упразднить – каждую среду любой подданный имеет право явиться в тронный зал и подать прошение королевской чете.

В очереди ты не первый. Ты ждешь, пока полнотелая молодица жалуется на соседских ведьм: мол, из-за их шабашей ее, молодицы, козы вышагивают теперь на задних ногах, заходят в дом и совершенно по-хозяйски себя там ведут. Ты ждешь, пока какой-то старик высказывает возражения в связи с новым налогом на лиц, достигших восьмидесятилетнего возраста – с его помощью король накладывает руку на имущество, которое иначе должно было бы достаться наследникам.

Дожидаясь своей очереди, ты замечаешь, что королева тебя увидела.

Она будто создана, чтобы восседать на троне, и выглядит на нем в точности так, как изображают ее на плакатах, кружках и брелоках. Она тебя увидела, но даже бровью не повела. С привычным притворным вниманием она выслушивает женщину, чьи козы завели обыкновение усаживаться вместе со всей семьей за обеденный стол, внимает старику, не желающему при жизни расставаться с нажитым добром. Всем хорошо известно, что речи на королевских аудиенциях никому из просителей ни разу проку не принесли. И все равно люди приходят во дворец и хотят быть услышанными.

Пока ждешь, ты замечаешь среди придворных отца королевы, мельника (бывшего мельника) – в треуголке и с горностаем на плечах он взирает на череду просителей с брезгливостью вдовствующей кумушки; выражение превосходства и приторного благочестия не сходит теперь с лица недавнего банкрота, того, что в отчаянии поставил на карту жизнь собственной дочери и твоими стараньями сорвал куш.

Когда подходит твоя очередь, ты отвешиваешь королю с королевой поклон. Король, как это у него заведено, рассеянно кивает в ответ. Его голова словно бы высечена из мрамора. Из-под украшенного драгоценными каменьями венца смотрят ледяные синие глаза. Таким как сейчас, живым, он вполне мог бы возлечь вместо каменной фигуры на крышку собственного саркофага.

Ты говоришь:

– Моя королева, вы, полагаю, знаете, за чем я пришел.

Король неодобрительно смотрит на супругу. Судя по выражению лица, ему и в голову не приходит, что она может быть ни в чем не виновата. Ему просто интересно, что она натворила на этот раз.

Королева кивает. Что она при этом думает, сказать трудно. За минувший год она неплохо научилась принимать королевски непроницаемый вид, чего решительно не умела делать, когда он выпрядал для нее золото из соломы.

– Возьми взамен что-нибудь другое, – говорит королева.

Ничего другого тебе не нужно. Ты напоминаешь ей о вашем уговоре, который не намерен менять. Она смотрит на короля – при этом по лицу у нее, как у обычной мельниковой дочери, пробегает тревога.

Потом она поворачивается к тебе и говорит:

– Это как-то не по-людски, вам не кажется?

Ты дрогнул. Тебя раздирают противоречивые чувства. Ты понимаешь, в каком она сейчас положении. Ты желаешь ей добра. Ты в нее влюблен. Безнадежная истовость любви, видимо, и заставляет тебя стоять на своем, твердо отказывать ей – той, кто, с одной стороны, познала головокружительный успех, а с другой – согласилась на брак, сулящий в лучшем случае безразличие и грубость. Тебе нельзя так просто уступить и уйти восвояси. Нельзя подвергнуть себя такому унижению.

Ей же до тебя нет никакого дела. Ну да, ты как-то оказал ей услугу. Но ей даже неизвестно, как тебя зовут.

Эта мысль подсказывает тебе возможный компромисс.

Ты даешь ей три дня – в духе зацикленности ее супруга на том, чтобы всего было по три – на то, чтобы узнать твое имя. Если за три дня она отгадает, как тебя зовут, уговор отменяется.

А если не отгадает…

Вслух ты этого не произносишь, но если она не отгадает, ты взрастишь ее дитя на лесных полянах. Научишь ботаническим названиям растений и тайным именам зверей.

Ты преподашь ему искусство милосердия и терпения. И будешь узнавать в нем какие-то ее черты – огромные черные глаза или, быть может, слегка великоватый аристократический нос.

Королева согласно кивает. Король хмурится. Но вопросов – сейчас, когда перед ним вытянулась вереница подданных, – он задавать не может. Даже если он озадачен, чего-то не знает или чем-то уязвлен, никто не должен об этом догадываться.

Ты кланяешься, стараясь прямее держать спину, насколько это позволяет твой скрюченный позвоночник, и удаляешься из тронного зала.

Ты никогда не узнаешь, как поладили король с королевой, когда остались наедине. Тебе хотелось бы верить, что она во всем созналась, но настояла на необходимости держать слово. А может быть, чем черт не шутит, даже поставила тебе в заслугу данную ей отсрочку.

Но при всем при том она, скорее всего, напугана. С какой бы стати супругу, который поверил, будто она сама взяла и перепряла солому в золото, прощать ей обман. К тому же теперь, когда на свет явился наследник мужского пола и, соответственно, дальше уже король спокойно обойдется без нее. Значит, припертая к стенке, она запросто могла сочинить историю про чары и заклятия и взвалить всю вину на тебя, мелкого нечистого духа.

Но даже если так, ты не находишь в себе сил на нее разозлиться. Ты не можешь запретить себе переживать за нее, желать ей выбраться из ловушки, в которую она сама себя загнала.

Это, выходит, и есть любовь – то, чего ты так долго был лишен. Эта вот ярость напополам с проникновенным сочувствием, это необоримое желание в одно и то же время восторгаться человеком и одерживать над ним верх.

Вот бы это не было так приятно, думаешь ты. Или хотя бы не приятнее, чем есть на самом деле.

Королева рассылает по всему королевству гонцов с приказом разузнать твое имя. Но ты-то знаешь, что все это зря. Твое жилище устроено в корнях дерева в таком дремучем лесу, что до него отродясь не добрался ни один странник, ни один бродяга. У тебя нет друзей, а родственники живут мало того что в страшно далеких краях, но еще и в местах уединенных и труднодоступных (тетушка Фарфалия, например, – чтобы попасть в ее крошечный грот, надо проплыть полсотни футов под водой). Ты не значишься ни в каких реестрах. Ты ни разу в жизни ничего не подписывал.

На следующий день ты снова приходишь во дворец, и через день – тоже. Ты видишь, как кровожадно хмурится король (чего, интересно, она ему наговорила?), пока королева судорожно перебирает варианты.

Альтал? Борин? Кассий? Седрик? Дестрин? Фендрэль? Адриан? Гэвин? Грегори? Лейф? Мерек? Роуэн? Рульф? Сейдон? Тибальд? Сальвадор? Зейн?

Нет, нет, нет, нет, нет, нет, нет, нет, нет, нет, нет, нет, нет, нет, нет, нет и нет.

До поры до времени все складывается прекрасно.

Пока вечером второго дня ты не совершаешь роковую ошибку. Потом ты будешь спрашивать себя: и зачем только я развел перед домом-деревом огонь, зачем плясал вокруг него и пел ту дурацкую песенку? А тогда ты не ждал беды, был весел и беспечен. Сидел у себя в гостиной, раздумывал, куда поставить колыбельку и кто научит тебя пеленать младенца, представлял себе его личико, когда он посмотрит на тебя и скажет: «Отец».

Переполненный переживаниями, ты не мог усидеть дома. Тебе было тесно в четырех стенах. Ты устремился в ночную лесную тьму, звенящую от стрекота насекомых и оглашаемую дальним уханьем сов. Ты разжег костер. Налил и выпил пинту эля, потом еще одну.

И вот, глядишь, ты, чуть ли не против собственной воли, танцуешь вокруг костра. И напеваешь песенку, которую тут же и сочиняешь:

Ну и какова вероятность того, что самый молодой из разосланных королевой гонцов, больше всех жаждущий отличиться и избежать нависшей над ним угрозы увольнения (уж больно он на службе истов и рьян, уж больно низко кланяется, подавая депеши, и этим действует на нервы королю)… какова вероятность, что этот проныра, зная, что другие до него успели обшарить все обжитые закоулки королевства и постучаться во все возможные двери, надумает на ночь глядя отправиться в леса в слабой надежде, что где-то там живет анахоретом искомый маленький человечек…

Какова вероятность того, что он увидит твой костер, прокрадется сквозь заросли папоротника и подслушает, что ты поешь?

На третий, последний день ты являешься в замок победителем. Впервые в жизни ты наделен властью и источаешь угрозу. В кои-то веки никто не посмотрит на тебя, как на пустое место.

Королева выглядит взволнованной.

– Итак, – говорит она, – у меня остался последний шанс.

Тебе хватает такта промолчать.

– Брём? – спрашивает королева.

Нет.

– Леофрик?

Нет.

– Ульрик?

Нет.

И тут наступает мгновение – миллимгновение, кратчайший из возможных отрезков времени, – на протяжении которого королева решает отдать тебе дитя. Ты видишь это по ее лицу. В это мгновение она осознает, что способна выручить тебя, как прежде выручил ее ты, рисует в воображении, как бросит все и уйдет прочь – с тобой и с младенцем. Она не любит тебя и полюбить не сможет, но зато помнит ту первую ночь в подвале, когда солома начала вдруг превращаться в золото; когда она поняла, что из невозможной ситуации нашелся такой же невозможный выход; когда невинно дотронулась сквозь сукно до твоего узловатого плеча… В голове у нее проносится мысль (проносится стремительно – в момент, когда вы прочли слово «стремительно», мысли этой уже и след простыл) оставить бессердечного мужа и поселиться в лесу с тобой и с ребенком…

Король пронзает ее ледяным взглядом. Она, высоко подняв подбородок и распрямив плечи, пристально и жадно смотрит на тебя.

И называет твое имя.

Этого не может быть.

На лице короля появляется хищная торжествующая ухмылка. Королева смотрит куда-то мимо тебя.

Мир, только что стоявший на грани преображения, делается прежним. В нем тебе не остается ничего, кроме как вылететь сломя голову из тронного зала, опрометью промчаться по улицам города и укрыться поскорее в своем жилище, которое одно никуда не денется и всегда будет ждать тебя.

Ты топаешь правой ногой. Топаешь с такой, умноженной колдовством силой, что нога по щиколотку уходит в мраморный пол.

Ты топаешь левой. С тем же результатом. Теперь ты стоишь по щиколотку в полу тронного зала, тебя всего трясет от дикой ярости и досады.

Королева на тебя больше не смотрит. Король разражается смехом – так звучит твое поражение.

И тут ты разваливаешься напополам.

Ощущения необычней невозможно себе представить: как будто от макушки до паха тебя обвивала невидимая лента, а теперь она ни с того ни с сего размоталась и спала. Это совсем не больно – все равно как снять повязку. А потом ты падаешь на колени и дважды видишь самого себя – как ты, один и другой, заваливаешься ничком и не веря своим глазам смотришь на того себя, который не веря своим глазам смотрит на того себя, который не веря своим глазам…

Королева знаком отдает приказ двоим стражникам. Они поднимают обоих тебя с полу, в котором ты увяз, по отдельности выносят из зала, доставляют в твое лесное жилище и там оставляют.

Отныне тебя двое. Сначала ты беспомощен, но через какое-то время у тебя уже получается соединять половинки и в таком виде с грехом пополам передвигаться. Далеко тебе не уковылять, но ты хотя бы не прикован к одному месту. Каждой из половин, разумеется, приходится согласовывать усилия с другой, и от этого ты начинаешь раздражаться на себя, пенять себе за неловкость, лишнюю горячность, безразличие к нуждам и желаниям другой половины – причем делать это сразу за двоих. Но, так или иначе, ты функционируешь. Тандемом медленно и осторожно поднимаешься и спускаешься по лестнице, при этом твои половины непрерывно препираются и о чем-то предупреждают одна другую, просят не спешить, шевелиться быстрее или остановиться и чуть-чуть подождать. А разве тебе можно по-другому? Одна половина без другой была бы беспомощна. Валялась бы раздавленная, обездоленная и никому не нужная.