Я и Мика

Это было давным-давно, а вижу как сейчас: мы живём в Сухуми, на горе у моря. В Сухуми зимы не бывает, потому окна в домах большие, а стенки — тонкие. Мы слышим всё, что говорят за стеной соседи — дядя Сидора и тётя Муся.

Дядя Сидора говорит:

— Детям нужно молоко.

А тётя Муся ему отвечает:

— Где ж его взять?

Дети — это мы: я и Мика. Мне шесть лет, а Мике — три года с половиной. Она очень любит петь. И даже сама сочиняет песни. Вот такие:

Что это значит, никто не знает, а она поёт и поёт, только «ш» не выговаривает. Вместо «кош» у неё получается «кос»: «кос посагал!» Может быть, кос — это кот? Но кота у нас нет.

А у меня не получается буква «р». Одно «р» я могу сказать, а вот в слове — ну никак!

Мы провожаем маму на работу.

По мосту проходит поезд. Из его трубы идёт дым.

Мама смотрит на трубу и говорит мне:

— Скажи «р-р»!

Я говорю:

— Р-р-р!

Мама кивает, улыбается:

— Молодец. А теперь скажи «труба паровоза».

Я говорю:

— Тлуба паловоза. — Говорю и чуть не плачу. Наверное, потому, что мама уходит в госпиталь на целый день и на целую ночь. Она у нас не только мама, но и сестра. Но не такая сестра, как мне — Мика, а медицинская.

В госпитале лежат раненные на войне солдаты, и мама говорит, что она им нужна больше, чем нам с Микой.

— Они хуже маленьких, — говорит мама, — они сами не могут ни попить, ни поесть.

И она их кормит и поит.

— А вас покормит тётя Муся, — говорит нам мама. — Идите домой.

И мы идём домой.

Я говорю Мике:

— Это хорошо, что мама работает в госпитале. Если папу ранят, она будет за ним ухаживать.

Мика знает, что папа наш на фронте, но качает головой:

— Папу не рранят! — И «р» у неё здорово получается!

 

Бэ-хлёп!

Мы поднимаемся на гору к себе домой и ещё издали слышим, как чихает дядя Сидора: «Бэ-хлёп!»

Тётя Муся говорит ему:

— Будь здоров, Сидора.

— Спасибо, — говорит дядя Сидора и добавляет: — Ну, значит, правильно, надо покупать. Продам велосипед и куплю.

— Что?! — кричу я снизу.

Но дядя Сидора уже свёл вниз по тропинке свой велосипед. Протащил его в калитку и говорит:

— Всё правильно, раз я чихнул.

Сел на велосипед и укатил.

Вот он какой, дядя Сидора! Никогда от него толку не добьёшься!

«Зато руки у него золотые», — так говорит наша мама. Это потому, что он всё умеет. Он чинит Микины куклы, и мамин будильник, и утюг, и примус. Потому что дядя Сидора — мастер. «Мастер на все руки!» — говорит тётя Муся о нём.

Тётя Муся даёт нам по блюдечку мамалыги. Это такая жёлтая каша из кукурузной муки. На вид очень вкусная, а на самом деле — без соли, без сахара, без масла и без молока — не очень. Но мы голодные и быстро её съедаем, потому что больше есть нечего. Война!

По морю ходят военные корабли, в небе летают военные самолёты — «охраняют нас с Микой», — так говорит мама. И ещё она говорит: «Не бойтесь, не пропадём! Фашистам крышка!» Но всё же, когда стреляют зенитки и воет сирена воздушной тревоги, а мамы дома нет, нам с Микой делается страшно и мы лезем под стол.

Но сегодня налётов нет, и мы спокойно играем в саду, а тётя Муся стирает бельё во дворе возле костра. Костёр она сделала так: поставила на ребро два кирпича, а сверху на них — ведро с водой. А под ведром развела огонь. Мы с Микой подбираем сухие веточки, листья и бросаем в костёр, чтобы согрелась вода.

— Ах вы мои помощницы! Надо вам за это что-нибудь дать на обед, — говорит тётя Муся.

— А что? — спрашивает Мика. Она уже проголодалась. Я тоже, но я же большая, и мне стыдно просить есть.

— Хотите мамалыгу с дельфиньим жиром? — спрашивает тётя Муся.

— Хотим! — отвечаем мы хором.

Тётя Муся достаёт маленькую баночку из-под горчицы и развинчивает крышку. Но дельфиний жир так ужасно пахнет, что я говорю:

— Нет, нет, не надо!

— Ты же любила рыбий жир, почему дельфиний не хочешь? — спрашивает меня тётя Муся.

— Так… — отвечаю я.

Мы видели дельфинов. Это такие большие чёрные рыбы, блестящие, как будто лакированные. Дельфины очень похожи на рояль. Но мама говорит, что это не рыбы, а животные, что они, когда маленькие, питаются молоком.

Почему же дельфины нам дали такой вонючий жир, а не дали молока? Наверное, потому, что их трудно поймать: они выпрыгивают из моря и тут же ныряют в воду. Даже нельзя рассмотреть, какие у них глаза, какие усы. Или они без усов?

Я только хотела спросить у тёти Муси, есть ли у дельфинов усы, как внизу, под горой, у калитки кто-то чихнул: «Бэ-хлёп!»

— Дядя Сидора! — закричали мы с Микой и побежали по тропинке вниз.

Но дяди Сидоры там не было. За калиткой стоял какой-то чужой человек и держал на верёвке козу. Это она чихала «Бэ-хлёп» — точь-в-точь, как дядя Сидора.

— Хозяйка! — закричал чужой. — Иди, получай подарок!

Тётя Муся спустилась с горы.

— Откуда коза?

— Твой Исидор купил у меня. Только ему с работы нельзя отлучаться, вот я и привёл.

— Спасибо, спасибо! — сказала тётя Муся и хотела погладить козу. Но коза была злая, с жёлтыми глазами и боднула тётю Мусю одним рогом.

— А где же второй рог? — спросила тётя Муся.

— А зачем тебе рог? — обиделся чужой. — Тебе молоко нужно или что?

— Молоко, молоко! — кивнула тётя Муся и потянула козу за верёвку: — Ну, дети, теперь для вас будет всегда молоко!

Но получить молоко у козы было не так-то просто: она не давалась доиться, брыкалась, блеяла ужасным голосом, наконец, оборвала верёвку и опрокинула ведро с водой на костёр.

Огонь зашипел, погас, а спичек у тёти Муси больше не было.

— Как же я вам мамалыгу сварю? — чуть не плакала тётя Муся.

Я тоже не знала, что делать с козой. Только Мика догадалась: принесла ей травы и стала кормить прямо из рук.

— Смотри, забодает тебя, — пугала её тётя Муся.

Но Мика не боялась и кормила.

Тогда тётя Муся вспомнила, что у неё где-то припрятана соль и с прошлой недели осталась корочка хлеба. Она посолила корочку крупной чёрной солью — почему-то эта соль называется каменной — и дала козе. Если бы мне дали такую корочку, я бы тоже подобрела, а коза нет. Она всё брыкалась и бодалась. Тогда тётя Муся нарвала ей листьев акации, мы принесли охапку самой молодой травы — и коза, наконец-то, стала смирной. Тётя Муся присела перед ней на корточки и стала доить. Густое, белое молоко длинными струйками, как дождь, било в стенки солдатского котелка — джвик, джвик!

Первый раз в жизни мы с Микой пили козье молоко! И хотя оно пахло шерстью козы — всё равно молоко было очень вкусное.

Мы выпили по большой чашке молока и легли спать. Мике надо было спать днём, потому что она маленькая, а я спала с ней за компанию.

 

Чем угостить фронтовика

Мы проспали весь вечер и всю ночь — до следующего утра. А когда проснулись, мама уже пришла после ночного дежурства. Она была бледная-бледная, но радостная.

— Смотрите, что я вам принесла!

Мама показала маленькую круглую бутылочку. В ней было что-то жёлтое, прозрачное.

Мика не знала, что это такое, а я знала:

— Рыбий жир!

— Ну, теперь вы у меня окрепнете! — весело сказала мама.

И в это время кто-то чихнул: «Бэ-хлёп!» Дядя Сидора? Но почему он встал так рано, почему чихает в подвале, у нас под полом?

— Это не дядя Сидора, — сказала Мика. — Это коза. Ты забыла?

Я вспомнила, и мы побежали рвать козе траву.

В тот день к нам пришёл папин товарищ. Звали его Ваня. Он был моряк, носил синюю блузу с большим воротником и брюки-клёш. Он приплыл к нам на подводной лодке, но как мы ни смотрели с балкона на море, не могли её увидеть — наверное, потому, что она была под водой.

Ваня подарил нам с Микой по куску сахара. Твёрдый, синий — какой это был сладкий сахар! Ещё он подарил большой воротник — голубой с полосками, такой, как у него самого, только поновее, и сказал маме:

— Разрежь и сшей своим дочкам. Пусть будут морячками.

Мама благодарила Ваню.

— Чем же мне угостить дорогого гостя? — беспокоилась она.

— Рыбьим жиром! — закричала я. Ведь это была единственная вкусная вещь у нас в доме.

Все засмеялись, наверное, потому, что «р» у меня опять плохо получилось.

 

Майский жук

У мамы была подруга. Звали её Алиса. Она была эстонка и жила со своими сыновьями за городом, в горах.

Село, где они жили, так и называлось — Эстонка.

Муж тёти Алисы тоже был на войне. Наша мама встретила в госпитале солдата, который воевал вместе с мужем тёти Алисы и знал его. Мама пошла в Эстонку рассказать Алисе, что в госпитале лежит человек, который видел её мужа. Пошла, потому что ехать было не на чем — все машины были на фронте.

Мы не хотели пускать маму одну, мы хотели, чтобы она и нас взяла с собой, но она не взяла.

— Это далеко, и вы устанете. Лучше я, когда буду идти через лес, поймаю вам зайчика, — сказала мама на прощание. — Не скучайте!

Мика поверила маме, а я нет. Я хотела повидать сыновей тёти Алисы — Алика и Вальди. Рассказать им о нашей козе, о дяде Ване, о том, что мама нам с Микой сшила из своей старой юбки и рубашки морскую форму: синие юбочки и блузы-матроски с голубым воротником.

Но мама ушла, а мы остались.

Правда, скучать нам было некогда: надо было кормить козу, собирать ветки для костра, шить куклам матроски. У мамы остались лоскутки, и она на двоих дала одну иголку — единственную в доме — тонкую, острую, с золотым ушком. В это маленькое ушко так трудно было вдевать толстую нитку, она всё время лезла куда-то в сторону.

Я не давала Мике иголку — боялась, что она уколется. А Мика и не просила. Она ловила жуков, что залетали к нам на балкон.

Балкон у нас открытый, весь заплетённый глицинией. Глициния цветёт и осыпается. Мама говорит: «Как сугроб снега», но мы никогда не видели столько снега, сколько падало лепестков.

Зимой в Сухуми полетают-полетают снежинки, а как на землю сядут, так и растают. Вот какая тёплая зима!

А весна началась давным-давно — ещё в феврале. И от глицинии не было спасения! Все жуки и бабочки со всех садов слетелись к нам на голубую глицинию. И когда мы с Микой вот так сидели на балконе и шили — шила я, а она кромсала ножницами остатки лоскутов, — залетел к нам большой майский жук.

— Майский жук, майский жук! — закричала Мика и стала его ловить.

— Смотри, укусит, — сказала я, — но Мика ничего не боялась.

Тётя Муся позвала меня подложить щепок в костёр. Я оставила на столе иголку с ниткой и побежала собирать щепки. Прихожу, а иголки на столе нет.

— Где иголка с золотым ушком? — спросила я Мику.

— Нету! — говорит она и разводит руками.

— Как нету?

— Улетела!

— Как так улетела? Что ты глупости болтаешь?

— Не болтаю! Я поймала жука, проколола иголкой, а он с ней и улетел.

Смотрю — правда: по глицинии ползёт жук, а в спине у него иголка. Я бы и не заметила её, если бы не красная нитка. Белые нитки у нас кончились, и тётя Муся дала мне красную — куклам и красной можно шить, даже лучше: заметнее стежок.

Я влезла на стул, чтобы достать жука, а он взял и совсем улетел — только красная ниточка мелькнула среди зелёных листьев в саду.

— Зачем же ты проколола жука? — спросила я Мику.

— Он гудит, как фашистский самолёт.

— Жук не фашист, он никого не обижает.

А иголки теперь нет. Чем мама будет шить?

— А она уже сшила нам матроски, — сказала Мика. И спокойно пошла кормить козу. Будто ничего не случилось.

Очень уж спокойная у нас Мика. Зовёшь её:

— Иди сюда!

Она отвечает:

— Си-сяс! — А сама — ни с места.

— Мика, ты скоро?

— Си-сяс! — И опять ни с места.

«Сейчас» у неё — это целый час. А когда жуков ловить, так она вон какая быстрая!

 

Эсси

Мы уже спали, когда вернулась мама. Пахло от неё хорошо: не лекарствами, как всегда, а солнцем и яблоками. Она и правда положила нам на подушку по яблоку — мне и. Мике — прошлогоднего урожая. Они пахли сеном.

Но Мике было мало большого жёлто-красно-полосатого яблока.

— А где зайчик? — спросила она и слезла с кровати. — Ты поймала зайчика?

— Нет, — сказала мама. — Я вот кого поймала. — И достала из-за пазухи носовой платок, а из платка — что-то пушистое, рыжее, с когтями и клювом.

— Что это?! — закричала я.

— Тише, не кричи, он спит, — сказала мама. — Видишь, на ногах не стоит.

— Кто — он?

— Не видишь разве? — Петушок. Маленький эстонский петушок, зовут его Эсси. Это Вальди и Алик прислали вам в подарок.

— Эсси? — спросила Мика и взяла петушка в руки. — А почему он, как воробей?

— Ничего, — сказала мама, — вырастет. Ложитесь-ка лучше спать.

— А у Эсси есть мама? — спросила Мика. Она всегда спрашивала всё самое главное.

— И курицу я принесла, — ответила мама. — Она там, на балконе, в кошёлке сидит. Будет вам яички нести.

— Пусть своему сыну лучше яички несёт, — сказала Мика, — у нас молоко есть.

Так мы и решили: молоко нам, а яички — Эсси.

Утром я во сне слышала какой-то шум. Воздушная тревога? Как будто нет. Подняла голову, спрашиваю Мику:

— Налёт?

Она тоже только что глаза открыла.

— Это, — говорит, — мама кричит.

— Так страшно? Наша мама?

— Наша на дежурство пошла, я слышала, калитка хлопнула. Это, наверное, Эссина мама кричит.

Мы встали и босиком побежали на балкон. Там в круглой кошёлке на сене сидела большая белая курица с красным гребешком — совсем не похожая на Эсси. Это она орала: «Куд-куд-куд!», «Куд-куд-куд!»

Мы бросились к тёте Мусе:

— Тётя Муся, что с Эссиной мамой?

— С какой ещё мамой?

— С Кулекой, — говорит Мика, — она всех куриц «Кулеками» звала.

— Да ничего особенного — яичко вам несёт, — успокоила тётя Муся.

Мы со всех ног — обратно к своей Кулеке:

— Слушай, — говорим ей, — не кричи так, пожалуйста. Мы ещё вчера решили не брать у тебя яичек. Пусть твой сын их ест, а мы будем молоко пить. И рыбий жир у нас ещё есть. И мамалыга. Не кричи!

И правда, белая курица успокоилась, слезла с гнезда и пошла во двор, где уже гулял под балконом Эсси. А В гнезде осталось лежать беленькое, даже чуть голубоватое, тёпленькое яйцо.

Тётя Муся сварила его вкрутую, мелко-мелко покрошила ножиком и покормила Эсси. Одного яйца ему хватило на целый день!

 

Как море подарило нам брата

Мы строили в саду шалаш из веток мимозы, когда загудели гудки и прибежала мама.

— Скорее, скорее! — кричала она. — Собирайтесь в бомбоубежище! Большой налёт будет!

И тут Мика заупрямилась:

— Не хочу в бомбоубежище!

— Как не хочешь? А если бомба упадёт на дом?

— Не пойду! Там страшно!

В бомбоубежище, правда, было страшно. Его вырыли в соседней горе, но не достроили — не успели. Мы ходили туда с Микой вдвоём, украдкой, когда ещё не было тревог. Там обваливался земляной потолок, а в длинном коридоре стояли лужи. Мама не знала, что мы сами туда ходили, и думала, что в бомбоубежище хорошо.

А мимо нашего балкона уже бежали люди. Они несли в убежище маленьких детей, узлы, подушки.

А наша Мика упёрлась, и всё!

Мама взяла её на руки, но Мика брыкалась, вопила хуже козы. Пришлось опустить её на землю.

Тогда мама повела нас на гору, где росли кипарисы и сосны.

— Может, и правда, на горе лучше, а то как обрушится убежище, так всем нам и крышка.

— А тут крышки нет! — сказала Мика и посмотрела на высокое-высокое небо с одним кругленьким облачком.

Но это было не облачко — это был разрыв от зенитного снаряда. Так всегда случалось: сперва видишь круглое, как мяч, облако, а потом — бах! — дойдёт звук выстрела зенитки.

— Летят! — сказала мама, и мы, не добежав до сосновой рощи, бросились под кусты ежевики.

Смотрим, и тётя Муся прибежала сюда.

— Страсть какая, — плакала тётя Муся, — Сидора утречком сказал, в порт пришёл из Новороссийска пароход с детишками. Целый пароход эвакуированных детей. Напугает их фашист до смерти!

— Как же детей на берег не свезли? — спросила мама.

— А так, карантин! — ответила тётя Муся.

Я только хотела спросить, что такое «карантин», как смотрю — в море, там, где стоял тот пароход с детьми, поднялась стена воды. Как будто стеклянная. И потом только донеслось: «Бух-бух-бух!» — разрывы бомб.

— Боже мой! Пароход! — закричала тётя Муся.

— Фашисты проклятые, что же вы делаете? — заплакала мама и поднялась во весь рост. — Там же дети, дети!..

— Ложись, — дёрнула её снизу за подол платья тётя Муся, — своих береги! Тем уже ничем не поможешь.

Когда гудки прогудели отбой, мы спустились с горы. Во дворе у нас было всё спокойно: коза щипала траву, Эсси спал у курицы под крылом. Хорошо им, они не понимали, что такое бомбёжка.

Ночью был ещё один налёт. Мы побежали в убежище. Там горел дымный факел, и какая-то женщина шипела на всех:

— Тиш-ше! Тиш-ше! У них звукоулавливатели.

— Бедная, она сошла с ума, — сказала мама.

Мика смирно сидела у мамы на коленях и большими-пребольшими глазами смотрела, как горит факел, как от него отделяется струйка чёрного дыма и сливается с чёрным потолком.

Потом опять был отбой, и мы снова вернулись к себе в комнату.

Мика вздохнула и сказала:

— Спим дальше.

Но когда мы уже легли, из города вернулся дядя Сидора. Мы слышали, как он, задыхаясь и пыхтя, шёл от калитки вверх.

— Муся, Муся, помоги! — негромко позвал он.

— Сидора, ты ранен? — всполошилась тётя Муся.

— Я не ранен, что ты, что ты!.. Я вот кого принёс… Скорая помощь там не справляется, так мне разрешили взять его.

— Кого? — спросила тётя Муся.

Потом стало тихо, и мы услышали, как они оба — дядя Сидора и тётя Муся — поднялись к нам на балкон. Мы вскочили и тоже выбежали на балкон. Мама уже была там.

— Ты у нас за доктора, — сказал маме дядя Сидора. — Погляди мальца — выживет? — И протянул ей что-то, завёрнутое в мокрый пиджак.

Мама отвернула край пиджака. Там лежал худой-прехудой мальчик и смотрел на нас круглыми глазами — такими, как у Мики.

Мама спросила мальчика:

— Кто ты?

Он долго молчал, потом еле слышно ответил:

— Я — Феля.

Фелю положили на диван, растёрли спиртом. Потом ему дали наше молоко, он выпил и сразу уснул.

— Вот, — сказал дядя Сидора, — море вам подарило братца.

 

Нас трое

Теперь нас трое: я, Мика и Феля. Правда, он не играл с нами, не бегал. Он лежал на моей кровати, белый, как бумага, и смотрел в окно или спал. Тогда мы ходили на цыпочках и говорили шёпотом. Мы теперь пили молоко только раз в день и рыбий жир тоже, а Феля — ел яички, что несла Кулека, пил два раза молоко и два раза рыбий жир. И всё равно он был невесёлый и с нами не играл.

— Я знаю, почему Феля такой, — сказала Мика. — Ему без мамы плохо. Давай ему свою отдадим.

— Как — отдадим?

— Ну так! Скажем: «Бери нашу маму, а мы будем ей не дочки, а просто знакомые дети».

Но наша мама сказала, что в семье могут быть и сыновья, и дочери, и что мы теперь одна семья. Так и папе на фронт об этом напишем: у тебя есть сын.

Феля жил у нас, потому что наши окна выходили на море. А у тёти Муси в комнате никогда не было солнца. «Да и веселей ему так будет», — говорила мама. Но и с нами Феля не смеялся, почти не разговаривал. «Он тоскует», — говорила тётя Муся. Но мы с Микой не понимали, что значит — тоскует. Мы никогда не тосковали. Нам было некогда — тосковать.

 

Как Феля улыбнулся

Один раз мама пришла из госпиталя, и с ней пришёл раненый. Пришёл на одной ноге. Другая, вся толстая и белая, не ходила. Он бережно нёс её, чуть выставив вперёд и опираясь на два костыля.

Раненый — его звали дядя Гурген — не стал подниматься по лестнице на балкон, а уселся на траву возле ступенек и крикнул оттуда:

— А ну, кто в доме есть? Иди на расправу!

У дяди Гургена была большая голова, вся в жёстких чёрных колечках. И глаза были большие, чёрные, выпуклые. И голос был громкий.

Мы с Микой испугались и не пошли, а Феля осторожно спустился на своих ещё слабых ногах и сел на последней ступеньке, так что оказался одного роста с дядей Гургеном. Они сидели друг против друга и смотрели глаза в глаза, как два взрослых человека.

— Ну, хвалю за храбрость! — сказал дядя Гурген. Он обнял Фелю за плечи и притянул к себе. — У меня такой сын в Эривани остался. В точности, как ты. Как тебя зовут?

— Феля, — ответил Феля и пояснил: — Так мама звала… А папа называл — Феликс.

— А моего сынишку Гришкой звать, — сказал дядя Гурген. — Где же твоя мама?

Мы ни о чём не расспрашивали Фелю, мы боялись, что если его родные погибли, он станет плакать. А дядя Гурген всё спрашивал, спокойно так спрашивал, и Феля ему спокойно отвечал:

— А маму бомбой убило… Мы бежали с ней по улице. Её убило, а меня нет…

— Ясно, — ответил дядя Гурген и ещё крепче прижал к себе Фелю. — А папа где твой? Воюет?

— Воюет, — как взрослый подтвердил Феля. — На Западном фронте.

— Ну, значит, Берлин возьмёт! — сказал дядя Гурген.

— Возьмёт! — кивнул Феля и улыбнулся.

Мы с Микой спустились вниз и сели на предпоследнюю ступеньку. Нет, этот мамин раненый был совсем не страшный, даже хороший. Это он заставил Фелю улыбнуться. В первый раз.

 

Феля и дельфин

У дяди Гургена нога была в гипсе. Мама сама помогала, когда ему делали операцию и потом обмазывали ногу гипсом. Сперва гипс мягкий, как тесто, потом делается твёрдым. И с такой гипсовой ногой дядя Гурген ходил к нам в гости, а один раз даже пошёл на пляж.

Он, конечно, не купался, как мы. Он сидел и бросал камешки в воду. Он здорово бросал их! Камешки не тонули, а раза три-четыре выскакивали из воды.

И Феля так умел бросать, только у него выскакивал камешек не больше двух раз. А мои и Микины камни сразу тонули. Хотя мы тоже старались разыскать на берегу самые круглые и самые плоские, как блюдца. Но у нас ничего не выходило.

Солнце жарило нам спины, мы лежали на песке, а дядя Гурген разговаривал с Фелей. Разговаривал, как будто Феля был тоже взрослым и тоже солдатом. Как равный с равным. Он не жалел Фелю и не плакал над ним, как тётя Муся. Поэтому Феле было с ним интересно. И он рассказывал всякие истории, какие с ним случались.

И в тот день на пляже Феля рассказал о себе:

— Я, — сказал Феля, — хорошо плавал. И нырял здорово. Это я сейчас приослаб, а до войны — знаете, как далеко уплывал!

— Ты и сейчас молодцом! — похвалил его дядя Гурген, но Феля только головой покачал и рассказывал дальше:

— Мы жили на самом берегу, в Геленджике. Знаете? Там скалы такие, что у берега плавать нельзя. Кто не умеет плавать — тот и не может купаться. А меня отец научил. Посадил себе на спину и поплыл вглубь. А там скалы не мешают — они же на дне! Плыл, плыл и вдруг нырнул. Я с ним тоже. Потом перестал держаться за его шею, глотнул воды и давай руками и ногами молотить! Так вот и научился плавать… Ничего не помню, даже какое лицо у папы — не помню, а вот как плавали с ним — помню.

— Молодцом! — опять сказал дядя Гурген. — И ты не боялся?

Феля пожал плечами.

— Боялся, конечно, но не так, чтоб очень. Я же знал: отец нарочно нырнул и мне утонуть не даст… А потом мы с ним далеко плавали, до самых буйков и ещё дальше. Там и дельфины с нами купались.

— Дельфины? — удивился дядя Гурген, а мы с Микой подползли по песку ближе, чтоб лучше слышать.

— Ну да, дельфины. Не верите? Они весёлые и добрые. И напрасно их зовут «морскими свиньями», никакие они не свиньи!

— А мы с дельфиньим салом не стали мамалыгу есть, — сказала Мика.

— Ну и правильно! — кивнул Феля. — Дельфины — такой славный народ! Это ещё папа говорил, что дельфины — народ! Они умные. Я с одним подружился, так он меня до самого Сухуми провожал, когда нас на пароходе везли. И ночью всё вокруг парохода плавал. Не верите? А когда бомба в пароход попала и я вылетел за борт, дельфин мой — я его Кушкой звал — тут как тут! И бомб не испугался. Я плыть не мог — воды, наверное, наглотался и совсем оглох, а он, дельфин мой, меня снизу под живот, под грудь толкает. Так и дотолкал до самого берега… Не верите?

— А где он теперь, твой Кушка? — спросили мы с Микой.

— Да, может, здесь где-нибудь плавает, — сказал Феля и подошёл к самой кромке воды. Вода была августовская, тёплая, как молоко от нашей козы, когда её только что тётя Муся подоит. Плавать в такую погоду — одно удовольствие. Но дельфинов в этот вечер близко не было. Может, обратно в Фелин родной Геленджик уплыли.

 

Мы не людоеды

Прошло лето, прошла короткая зима, и снова у нас на балконе цвела глициния, и Эсси ходил по сугробам опавших лепестков и разгребал их своими шпорами. В лепестках были жуки, и он их глотал. Эсси стал огромным золотисто-красным петухом с зелёными перьями на хвосте. Они свисали до самой земли и переливались на солнце.

— Какой красавец, — говорила тётя Муся, — жаль, что трус!

Эсси, правда, всех боялся: соседский петушок, маленький и щупленький, клевал ему гребень, сидя у Эсси на спине, соседские куры гонялись за ним, и потому он старался держаться поближе ко мне и Мике. Особенно он любил Мику: куда она — туда и Эсси на своих длинных ногах со шпорами. Рядом с Микой идёт гордо, как будто он и не трус вовсе!

Мика любила с ним бегать наперегонки, и бежали они с горы во весь дух. Но Эсси мог раскрыть крылья и полететь, а у Мики крыльев не было. Да и болеть она стала часто.

А тут ещё коза перестала давать молоко — у неё должен был появиться козлёнок, и Кулека к концу зимы не несла яиц. «Мика и ослабла», — так сказала тётя Муся, когда Мика упала и расшибла коленку. Теперь уже не Феля, а Мика целыми днями лежала в постели и смотрела в окно. На подоконник вспрыгивал Эсси и о чём-то там разговаривал с ней.

Мама стала беспокоиться: Микина нога всё пухла, из коленки потекла какая-то водичка, и на ногу нельзя было ступить. Мама привела доктора из госпиталя. Доктор так и пришёл в белом халате — ведь госпиталь был под горой. Доктора звали хирург. Он посмотрел Микину ногу и сказал как-то странно:

— Резать не будем.

Тут на подоконник взлетел Эсси. Перья его переливались на солнце золотом.

— Это ваш? — спросил хирург.

— Наш, — ответила мама.

— Вот кого надо резать! — сказал хирург и ушёл.

В тот день на обед тётя Муся сварила нам чудесный суп. В супе не было ничего — ни крупы, ни картошки, только один лавровый лист плавал — куст лавра рос у самой двери — рви сколько хочешь, но мы не рвали, потому что не знали, что суп из этого листика так вкусен.

Ели мы суп и на второй день, и на третий. А ещё тётя Муся дала нам мяса — маленькие белые кусочки. И котлеты жарила из этого мяса. Как они пахли! Не то что дельфиний жир. От таких обедов Мика стала поправляться. Нога у неё уже не так болела, и она встала, чтобы поискать Эсси в саду — он уже несколько дней не приходил к ней на подоконник.

Мика кричала:

— Эсси, Эсси!

Но он не летел к ней, как всегда, растопырив крылья.

— Эсси ушёл в Эстонку, — сказала Мике мама.

Мика немного успокоилась, но когда нашла у костра зелёные перья от Эссиного хвоста, стала плакать и кричать на всех:

— У, людоеды противные, съели Эсси!

— Если бы ты не ела супа, то бы до сих пор лежала с больной ногой, — уговаривала мама Мику, но сестрёнка так плакала, что мне её было жаль больше, чем Эсси, из которого получился хороший суп. Мы, ведь, правда, не людоеды, зачем же мы его съели?

 

Сирень расцвела в день Победы

Мы уже стали забывать о налётах и бомбёжках. Теперь начались салюты. Как возьмут наши солдаты новый город, так вечером — салют. Очень это красиво, когда над морем летят красные, синие, жёлтые «салютики». Мы смотрим с балкона, и мама говорит:

— Ну, скоро войне конец, скоро папа вернётся.

Но папа наш далеко-далеко заехал, в Болгарию. Мама говорит, что Болгария — по ту сторону Чёрного моря. А море такое большое, что другого берега не видно.

Мика по-прежнему любит петь песни. Теперь уже не «Аби доришки», а взрослые: «Расцветают яблони и груши» и «Хороша страна Болгария».

Мы обе уже говорим правильно. Мика твёрдо выговаривает «Ш», а я «Р». Даже так: «Хорроша стррана Болгар-рия, а Рроссия лучше всех».

Мама учит Фелю писать, готовит прямо во второй класс, и мы тоже понемножку учимся. Читать я умею лучше Фели, но стихи помнит лучше всех Мика. И папины письма она тоже помнит от слова до слова.

Приехала тётя Муся — она уезжала в деревню, а Мика ей:

— Давайте я вам, папино письмо прочту!

— А ты умеешь? — удивилась тётя Муся.

— А вот послушайте.

И читает — всё правильно, слово в слово.

Только когда тётя Муся разглядела, что письмо Мика вверх ногами держит, поняла, что она его наизусть выучила, как стихи.

— Ах ты, Милочка, ах ты, умница, — говорит тётя Муся. — Вот папа вернётся, а ты, и правда, читать научишься!

И папа вернулся!

Я хорошо помню то утро. Всю ночь по крыше стучал дождь, а утром из-за горы встало солнце. Море было голубое-голубое, и на нём белая дорога — течение.

Мама нарезала целый сноп сирени — сирень только что расцвела под тёплым дождём — и поставила на стол прямо в ведре.

Сирень была мокрая, и с неё падали большие прозрачные капли.

Все мы уже знали, что скоро войне конец, но вот настало это утро — утро Победы.

Тётя Муся плакала, обнимая маму, мама тоже плакала, а сама утешала тётю Мусю:

— Теперь и ваш сын вернётся!

Вдруг внизу хлопнула калитка. Никто не услышал, потому что рядом в полку играла музыка. Я одна услышала и глянула с балкона.

Смотрю, по тропинке бежит какой-то офицер. Я подумала, что это за мамой из госпиталя прислали, и закричала ему:

— А мамы нет!

Мне хотелось, чтобы в это утро никто не уходил из дому.

Но офицер посмотрел на балкон и, наверное, ничего не увидел, потому что весь балкон был увит глицинией.

Первым по ступенькам бросился Феля:

— Папа!

Значит, это был Фелин папа?

Но почему и мама кинулась к нему, к Фелиному папе? Я ничего не понимала.

— Сыночек! — офицер взял Фелю на руки, прижал к себе крепко-крепко. — Вот ты какой, оказывается! — И обернулся к нам с Микой: — Ну, а вы, мои маленькие доченьки, что стоите там? Идите же сюда!

Только тут я его узнала по-настоящему:

— Папа! Наш папа!

А Феля думает, что это — его родной папа. Ну и пусть думает, пока его папа не приедет за ним.

Вот как мы встретили утро того дня — дня Победы.

Я хорошо помню, как цвела сирень и с неё падали крупные прозрачные капли, и в них была радуга.