Мы уже стали забывать о налётах и бомбёжках. Теперь начались салюты. Как возьмут наши солдаты новый город, так вечером — салют. Очень это красиво, когда над морем летят красные, синие, жёлтые «салютики». Мы смотрим с балкона, и мама говорит:
— Ну, скоро войне конец, скоро папа вернётся.
Но папа наш далеко-далеко заехал, в Болгарию. Мама говорит, что Болгария — по ту сторону Чёрного моря. А море такое большое, что другого берега не видно.
Мика по-прежнему любит петь песни. Теперь уже не «Аби доришки», а взрослые: «Расцветают яблони и груши» и «Хороша страна Болгария».
Мы обе уже говорим правильно. Мика твёрдо выговаривает «Ш», а я «Р». Даже так: «Хорроша стррана Болгар-рия, а Рроссия лучше всех».
Мама учит Фелю писать, готовит прямо во второй класс, и мы тоже понемножку учимся. Читать я умею лучше Фели, но стихи помнит лучше всех Мика. И папины письма она тоже помнит от слова до слова.
Приехала тётя Муся — она уезжала в деревню, а Мика ей:
— Давайте я вам, папино письмо прочту!
— А ты умеешь? — удивилась тётя Муся.
— А вот послушайте.
И читает — всё правильно, слово в слово.
Только когда тётя Муся разглядела, что письмо Мика вверх ногами держит, поняла, что она его наизусть выучила, как стихи.
— Ах ты, Милочка, ах ты, умница, — говорит тётя Муся. — Вот папа вернётся, а ты, и правда, читать научишься!
И папа вернулся!
Я хорошо помню то утро. Всю ночь по крыше стучал дождь, а утром из-за горы встало солнце. Море было голубое-голубое, и на нём белая дорога — течение.
Мама нарезала целый сноп сирени — сирень только что расцвела под тёплым дождём — и поставила на стол прямо в ведре.
Сирень была мокрая, и с неё падали большие прозрачные капли.
Все мы уже знали, что скоро войне конец, но вот настало это утро — утро Победы.
Тётя Муся плакала, обнимая маму, мама тоже плакала, а сама утешала тётю Мусю:
— Теперь и ваш сын вернётся!
Вдруг внизу хлопнула калитка. Никто не услышал, потому что рядом в полку играла музыка. Я одна услышала и глянула с балкона.
Смотрю, по тропинке бежит какой-то офицер. Я подумала, что это за мамой из госпиталя прислали, и закричала ему:
— А мамы нет!
Мне хотелось, чтобы в это утро никто не уходил из дому.
Но офицер посмотрел на балкон и, наверное, ничего не увидел, потому что весь балкон был увит глицинией.
Первым по ступенькам бросился Феля:
— Папа!
Значит, это был Фелин папа?
Но почему и мама кинулась к нему, к Фелиному папе? Я ничего не понимала.
— Сыночек! — офицер взял Фелю на руки, прижал к себе крепко-крепко. — Вот ты какой, оказывается! — И обернулся к нам с Микой: — Ну, а вы, мои маленькие доченьки, что стоите там? Идите же сюда!
Только тут я его узнала по-настоящему:
— Папа! Наш папа!
А Феля думает, что это — его родной папа. Ну и пусть думает, пока его папа не приедет за ним.
Вот как мы встретили утро того дня — дня Победы.
Я хорошо помню, как цвела сирень и с неё падали крупные прозрачные капли, и в них была радуга.
