У мамы была подруга. Звали её Алиса. Она была эстонка и жила со своими сыновьями за городом, в горах.

Село, где они жили, так и называлось — Эстонка.

Муж тёти Алисы тоже был на войне. Наша мама встретила в госпитале солдата, который воевал вместе с мужем тёти Алисы и знал его. Мама пошла в Эстонку рассказать Алисе, что в госпитале лежит человек, который видел её мужа. Пошла, потому что ехать было не на чем — все машины были на фронте.

Мы не хотели пускать маму одну, мы хотели, чтобы она и нас взяла с собой, но она не взяла.

— Это далеко, и вы устанете. Лучше я, когда буду идти через лес, поймаю вам зайчика, — сказала мама на прощание. — Не скучайте!

Мика поверила маме, а я нет. Я хотела повидать сыновей тёти Алисы — Алика и Вальди. Рассказать им о нашей козе, о дяде Ване, о том, что мама нам с Микой сшила из своей старой юбки и рубашки морскую форму: синие юбочки и блузы-матроски с голубым воротником.

Но мама ушла, а мы остались.

Правда, скучать нам было некогда: надо было кормить козу, собирать ветки для костра, шить куклам матроски. У мамы остались лоскутки, и она на двоих дала одну иголку — единственную в доме — тонкую, острую, с золотым ушком. В это маленькое ушко так трудно было вдевать толстую нитку, она всё время лезла куда-то в сторону.

Я не давала Мике иголку — боялась, что она уколется. А Мика и не просила. Она ловила жуков, что залетали к нам на балкон.

Балкон у нас открытый, весь заплетённый глицинией. Глициния цветёт и осыпается. Мама говорит: «Как сугроб снега», но мы никогда не видели столько снега, сколько падало лепестков.

Зимой в Сухуми полетают-полетают снежинки, а как на землю сядут, так и растают. Вот какая тёплая зима!

А весна началась давным-давно — ещё в феврале. И от глицинии не было спасения! Все жуки и бабочки со всех садов слетелись к нам на голубую глицинию. И когда мы с Микой вот так сидели на балконе и шили — шила я, а она кромсала ножницами остатки лоскутов, — залетел к нам большой майский жук.

— Майский жук, майский жук! — закричала Мика и стала его ловить.

— Смотри, укусит, — сказала я, — но Мика ничего не боялась.

Тётя Муся позвала меня подложить щепок в костёр. Я оставила на столе иголку с ниткой и побежала собирать щепки. Прихожу, а иголки на столе нет.

— Где иголка с золотым ушком? — спросила я Мику.

— Нету! — говорит она и разводит руками.

— Как нету?

— Улетела!

— Как так улетела? Что ты глупости болтаешь?

— Не болтаю! Я поймала жука, проколола иголкой, а он с ней и улетел.

Смотрю — правда: по глицинии ползёт жук, а в спине у него иголка. Я бы и не заметила её, если бы не красная нитка. Белые нитки у нас кончились, и тётя Муся дала мне красную — куклам и красной можно шить, даже лучше: заметнее стежок.

Я влезла на стул, чтобы достать жука, а он взял и совсем улетел — только красная ниточка мелькнула среди зелёных листьев в саду.

— Зачем же ты проколола жука? — спросила я Мику.

— Он гудит, как фашистский самолёт.

— Жук не фашист, он никого не обижает.

А иголки теперь нет. Чем мама будет шить?

— А она уже сшила нам матроски, — сказала Мика. И спокойно пошла кормить козу. Будто ничего не случилось.

Очень уж спокойная у нас Мика. Зовёшь её:

— Иди сюда!

Она отвечает:

— Си-сяс! — А сама — ни с места.

— Мика, ты скоро?

— Си-сяс! — И опять ни с места.

«Сейчас» у неё — это целый час. А когда жуков ловить, так она вон какая быстрая!